Восьмая муза

ШЛИССЕЛЬБУРГ

«При истоке Невы из Ладожского озера, в 60 верстах от города Санкт-Петербурга, на низменном песчаном острове — Шлиссельбургская крепость. По названию острова первоначально именовалась «Ореховой», или «Орешком».

Пушка палила в полдень. Ветер с Ладоги сминал звук выстрела, отбрасывал его за Неву в леса. Из камеры было слышно, будто лопалась хлопушка.

Но, когда на озере разгуливалась волна, крепость гудела. Николай Иванович припадал к зарешеченному окошку и слушал. За крепостной стеной, за Королевской башней тяжело били волны. Низко бежали встревоженные тучи. Птицы прятались под трехметровыми стенами: птицам в крепости было хорошо, покойно.

На втором верхнем этаже каземата стонал беглый арестант Протопопов, приговоренный к заключению в крепости «за отвращение от веры и неповиновение церкви». В непогоду он делался буйным, кричал, рвал решетку, слал проклятия богу. Николай Иванович в отчаянии затыкал уши.

— Доктор! Что делать? Его надо вразумить…

Багрянский лежал на кровати, задрав уже отросшую в Шлиссельбурге бороду.

— Мы бессильны, — мрачно отвечал он, — мы в могиле.

— Нет! Когито эрго сум. Мы мыслим, следовательно, существуем.

— Вы помните латынь, — усмехнулся доктор. — А я стал забывать свое имя.

— Мы здесь всего лишь полгода. Что же будет с нами через четырнадцать лет?

Багрянский молча провел пальцем по стене. На пальце остался жирный слой пыли.

— Вот что…

Николай Иванович отошел к окну.

Вечером он шептался с караульным солдатом, в чем-то его убеждал. Солдат привел офицера. «Доложу коменданту», — ответил офицер.

Через два дня загремела дверь, и Новикова вывели в сени.

— Твоя просьба удовлетворена, — сказал офицер. Солдат держал в руках ящик, в котором сидела курица на яйцах.

Николай Иванович счастливо улыбался.

— Ящик пусть стоит здесь, — продолжал офицер. — Будешь выходить со стражей. Но если что-нибудь задумал, помни: прикую к стене.

С той поры у камеры номер девять Секретного дома постоянно раздавалось кудахтанье курицы и писк цыплят. Николай Иванович каждый день с нетерпением ожидал, когда загремит ключ в двери и солдат разрешит проведать ему своих любимцев. После того как вывелся третий выводок и ни одно яйцо не пропало, из каждого явился на свет пушистый комочек, караульный солдат поразился:

— В жизни такого не видал! Ты, верно, колдун?

— Нет, не колдун! — отвечал Николай Иванович.

— Как же ты не колдун, ежели из всех яиц цыплята выводятся?

— А я вот сухой мох подкладывал, наседке легче греть, — объяснял Николай Иванович.

— Эвон мох! Ты, верно, курицу заговаривал. Все шептал что-то над ней.

— Я с ней беседовал. Скучно здесь, а курица умная.

— Врешь, колдовал. Тебя за черную магию и посадили в крепость. Ты, сказывают, золото из камня делал.

Николай Иванович вздыхал в ответ, а солдат пуще прежнего уверялся в том, что преступник, коли захочет, так и на метле из крепости улетит. Недаром за ним особый надзор вести приказано, недаром содержать его одного на нижнем этаже велели, только разрешили быть при нем доктору и слуге, но чтоб соседей не было.

Весной, только пригрело солнце, курицу выпустили во двор, и Николай Иванович, припав к окну, часами жадно следил за тем, как гуляла его любимица, а если она удалялась, тревожился.

Иногда перед Секретным домом проходил комендант Колюбакин. Он останавливался, смотрел на окна, из которых выглядывали арестанты, качал головой: «Зверинец!» Казематы срослись с крепостной стеной, вытянулись вдоль нее; камеры как клетки, и заключенные смотрят из них, словно дикие звери, — ходи и разглядывай нелюдей, только ров перед «зверинцем» мешает близко подойти.

Комендант часто напивался и палил в знак сего из пушки. Выпустив вместе с тоской в озеро запас ядер, он успокаивался, трезвел и собирался на рыбную ловлю. Возвращался с Ладоги в лодке, наполненной рыбой.

Тогда он снова появлялся перед «зверинцем» и кричал: «Я вас, злодеи, ухой накормлю! Косточкой не подавитесь!» Действительно, вскоре разносили по камерам в котле вкусное варево, и арестанты со стоном набрасывались на еду. В тот день светлел угрюмый Шлиссельбург, и даже буйный Протопопов успокаивался и, поев, засыпал.

Но доктора уха не радовала.

— Это блюдо пахнет волей. Нам дали кусочек воли, а мне нужна вся.

— Полной воли нет на свете, — возражал Николай Иванович.

Доктор отодвигал миску и ложился, задирая бороду к потолку, Филипп доедал за него.

Однажды Новиков открыл библию и стал читать вслух о том, как царь Дарий повелел бросить в ров со львами одного из своих губернаторов, Даниила, за то, что тот не захотел воздать царю почестей, а продолжал молиться своему богу:

«Поутру же царь встал на рассвете и поспешно пошел ко рву львиному. И, подойдя ко рву, жалобным голосом кликнул Даниила: «Даниил, раб бога живого! Бог твой, которому ты неизменно служил, мог ли спасти тебя от львов?» Тогда Даниил сказал царю: «Царь! Во веки живи! Бог мой послал ангела своего и заградил пасть львам, и они не повредили мне, потому что я оказался перед ним чист, да и перед тобою, царь, я не сделал преступления». Тогда царь чрезвычайно возрадовался о нем, потому что он веровал в бога своего. И приказал царь, и приведены были люди, которые обвиняли Даниила, и брошены в львиный ров, как они сами, так и дети их и жены их, и они не достигли до дна рва, как львы овладели ими и сокрушили все кости их…»

— Не читайте! Я устал от ваших библейских сказок, — вдруг раздраженно сказал Багрянский. — Нас не спасут ангелы, и съедят не львы, а крысы.

— Доктор! Что с вами? — огорченно спросил Николай Иванович.

— Со мной то же, что и с вами. Мы погребены.

— Мне это известно. Скажите что-нибудь интересное, — сердито сказал Новиков.

— А интересно то, что наши желудки уже не выдерживают этого питания. Скоро все будет кончено.

— Но сегодня вы съели великолепную уху.

— Тем хуже. Раз в полгода уха. Тем хуже. После нее есть гнилье невозможно.

— Не ешьте. Филипп съест, — с досадой отвечал Николай Иванович.

— Ах, вот как, — доктор вскочил. — Вы можете холодно отвернуться от человека. Вам важно быть благостным, сохранять свой внутренний покой, вам важно утешаться этой дурацкой библией.

— Нам же не дают других книг…

— Что толку от чтения… Что толку от ваших книг!

— Не надо думать об этом сейчас.

— Где же думать, как не здесь.

— Надо заняться чем-нибудь. Напишите медицинское сочинение. Я выпрошу у солдата несколько листов бумаги… Он добрый солдат и уже обещал.

— Сочинение! Довольно сочинений! Вы всю жизнь сочиняли. И вот пожинаете плоды.

— Плоды? Плоды когда-нибудь потом… когда станет больше просвещенных людей. Я только сеял.

— Ха-ха! Утешаетесь посмертной славой? А теперь цепь несчастий — ссылка друзей, наше заточение, болезнь детей, гибель учеников. Вас предупреждала государыня, просила жена не забывать о доме, но вы были упрямы, жестоки даже, вам дело было дороже людей!

— Гибель учеников? Каких учеников?

— Мне рассказал офицер охраны: в тюремной больнице скончался Фалалей. После допроса у него открылась скоротечная чахотка.

Николай Иванович пошатнулся.

— Умер?

— Да, умер, — подтвердил доктор и бросился к Новикову. Тот, бледнея, оседал па пол…

Болезнь длилась два месяца.

Он лежал безучастно, лицом к стене, не разговаривал и слушал редкие удары капель у окна, возгласы караула, крики Протопопова. Он покорно проглатывал несколько ложек, которые носил ему Филипп, закрывал глаза и снова впадал в забытье.

Иногда он напряженно прислушивался: казалось, сейчас, отворится дверь и войдет офицер с царским указом об освобождении. Он вспоминал ласковую улыбку государыни, и радостное чувство доверия вновь охватывало его. Ну конечно, это ошибка. Козни злых людей. Они обманули государыню, оболгали его, и это откроется, она призовет его снова к деятельности, вернет типографию, семью, имя. Ведь он немало сделал для отечества.

Но стены мертво молчали. Скрипел зубами доктор во сне. Вздыхал, молясь, Филипп. Нет, надеяться не на что. Ему уже почти пятьдесят, но, как ребенку, хочется красивой сказки. Все напрасно, доктор прав. Журналы, книги, друзья — будто сон. Незыблемым осталось одно: эта крепость «Орешек», эти мощные стены, сло-.женные на века, эта спокойная сила, бросившая его в каземат.

Безбородое лицо Багрянского (бороду комендант разрешил сбрить в виде особой милости) белело в сумраке. Доктор притих с того дня, когда, сообщив о смерти Фалалея, выплеснул свое раздражение и усталость. Больше они о Фалалее не говорили, словно боясь дотронуться до раны. Доктор поил Новикова настойками из трав, которые приносили караульные солдаты, и молчал. Ему теперь было дозволено выходить из камеры в крепостной двор гулять. Багрянский в сопровождении Филиппа шагал вдоль крепостных стен, глубоко дыша, счастливо озираясь, рассматривая каждую букашку. Он возвращался в камеру, принося с собой запах озера, виновато улыбаясь, словно стыдясь своего счастья. Он рассказывал о том, какая птица пролетела над крепостью и как он хотел поймать ящерицу, греющуюся на камне, но раздумал: жаль было неволить ее. Затем доктор садился за стол и записывал некоторые свои медицинские соображения и рецепты. Он стал пить вместе с Николаем Ивановичем настойку из нескольких трав, оказывающих успокоительное действие, и спал теперь помногу.

Однажды в камеру явился комендант Колюбакин. Был он трезв, держался прямо, чело сурово нахмурено: хоть лепи с него римского цезаря. Он прошелся по камере, зачем-то постучал по стенам, подергал решетку на окне и, скрестив руки на груди, вопросил:

— На что жалуешься?

— Доволен всем, — отвечал Николай Иванович, с интересом рассматривая коменданта. Тот откинул круглую голову и захохотал, сразу потеряв сходство с римскими цезарями.

— Ха-ха!.. Рубль на день… Но могу похлопотать о дополнительных ассигнованиях. Питание преступника зависит от его поведения.

Колюбакин шагал по камере и ударом каблука ставил точку после каждой фразы.

— Что арестант думает о себе и об отечестве, то и ест. Думы гнилые, и еда гнилая.

Заключенные молчали.

— Однако всяк своего счастья кузнец. Вы, господин Новиков, словом владеете, библию читаете. Слово лечит, слово и кормит. А говорю я к тому, что смутьяна Протопопова надо на путь истинный наставить. Он от веры отверзается, в буйство приходит, тюрьму будоражит, покаявшихся смущает. Пробовали мы его уговорить, посекли немного — не помогает. Вы бы побеседовали с ним о божественном, рассказали, просветили заблудшего. Побеседуйте с Протопоповым, растолкуйте про обязанности человека, объясните ему, кому бог помогает, а от кого отворачивается. Вон Савва Сирский, фальшивомонетчик, молится ежечасно, на лбу шишку уж набил от поклонов, но душу свою спасет. Побеседуйте, а я похлопочу о довольствии.

— Плохой из меня проповедник, господин комендант, — сказал Новиков. — Я болен.

— А вы не отказывайтесь, господин арестант, — сердито сказал Колюбакин. — Уха-то вкусна?

— Вкусна…

— То-то. Завтра Протопопова приведем.

Перед обедом следующего дня Багрянского и Филиппа вывели на прогулку… Минут через пять снова загремела дверь, и караульный солдат Степан втолкнул в камеру какого-то человека.

Николай Иванович невольно отпрянул. Перед ним стоял кряжистый, в изодранном арестантском халате мужик с длинной бородой и длинными, до плеч, волосами. На лице по-детски тоскливо светились серые глаза.

— Кто ты? — Николай Иванович ощутил, как быстро забилось сердце.

— Протопопов. Не бойся… Чего тебе бояться, коли ты можешь превратить человека в камень, а камень в золото.

— Вздор… Кто тебе сказал?

— Это все знают, не скрывай. Ты мне нужен. Мы сбежим с тобой из крепости.

— Из Шлиссельбурга еще никто не сбежал.

— Молчи… Слушай, — шептал Протопопов. — Я через Степана-солдата дам тебе знак, Степан верный мне… Значит, в ту ночь побег. Ты заговоришь офицера, пусть он онемеет как бревно.

Николай Иванович засмеялся.

— Эх, Протопопов, я сам стал как бревно.

— Как офицер онемеет, Степан откроет двери.

— А ежели не онемеет? — уже спокойно спросил Новиков.

— Не онемеет, так я его пришью.

— Ты бога-то не боишься?

— Слыхал про такого, да не верю. Миром черти управляют.

— Так ты меня за черта принимаешь?

— Ты колдун. Черной магией владеешь. Я знал одного пугачевца. Его уж солдаты было схватили, а он мышью обернулся и ушел. Слово знал.

— Слова мои бессильны. Оттого и в крепость попал.

— Может, ты уже силу колдовскую потерял? — с подозрением спросил Протопопов.

— У меня и не было ее.

— Не было? Ну уж врешь, — успокоенно сказал Протопопов. — А почему курица все яйца высиживала?

— Это курица волшебница, а не я.

Протопопов отчаянно закрутил головой.

— Барин, не смейся надо мной! Был я дурак, а теперь маленько поумнел.

— Как же ты поумнел, коль про бога забыл?

— А ты стыдить меня будешь, в веру обращать? — настороженно спросил Протопопов.

— Что же я тебе скажу, ежели я сам в неповиновении церкви обвинен?

— Вот и я говорю! Ты такой же, как я, — обрадованно воскликнул Протопопов и опять понизил голос: — И дорога нам с тобой одна — на волю! Золото сделаешь, ничего тогда не страшно, С деньгами ого! На Дон уйдем или на Север, оттуда в Англию. Помоги! Сила твоя, сказывают, большая. Сама царица тебя страшится. Все уйдем: и ты, и я, и доктор, и Степан.

— А Филипп?

— Филипп в лодку не поместится.

— Ах, вот как… Тогда и я не помещусь.

— Барин! На тебя вся надежда!

Протопопов рухнул на колени и пополз к Николаю Ивановичу. Загремела дверь, появился офицер.

— Вишь, проняло, — удовлетворенно сказал он. — Кается…

Протопопова вывели.

Снова потянулись дни, похожие один на другой, как кресты на могилах солдат перед окнами «зверинца», павших при взятии крепости «Орешек». Протопопов затих. Колюбакин, зайдя как-то в камеру, сказал с удовлетворением: «Вот что значит слово христианское. Человеку, владеющему словом, воздастся».

Дня через два чья-то рука поставила на окно туесок с солеными грибами, и женский голосок тихо произнес: «Господин комендант велели преподнесть».

Ночь была бурной. Ветер свистел над казематами, бросал в окна капли дождя, снежную крупу. Берег гудел от ударов разгулявшейся Ладоги. Раскачивался колокол около цейхгауза и тихо, печально позванивал.

Доктор возбужденно ходил у окна и прислушивался.

— Вы странный человек, Михаил Иванович, — сказал Новиков. — Вы обличали меня за иллюзии, за мечты, но теперь сами предаетесь им!

Багрянский только глянул холодно.

— На что вы надеетесь? — снова заговорил Новиков.

— Я надеюсь на сильных людей. Они не читают библию, они действуют.

Тишина звенела. Николай Иванович провел рукой по груди — гулко стучало сердце. Филипп беспокойно вздыхал.

Прошел час. Изредка слабо ударял колокол. Где-то наверху звякнуло.

— Это офицер ходит, — прошептал Филипп.

— Офицер спит, — усмехнулся Багрянский. — Он сам попросил моей настойки. Я дал посильнее. Вы не хотели помочь Протопопову, — он повернулся к Новикову, — помог я.

Прошло еще минут десять. Вдруг за окном ударил выстрел. Филипп охнул и перекрестился. Доктор рванулся к двери. Послышались еще выстрелы. Колокол зазвонил тревожно. Топот ног, опять выстрелы.

Стихло.

— Все, — доктор упал на кровать и больше не произнес ни слова.

Только через неделю Филипп доведался у караульного солдата о случившемся. Протопопов и Степан сбежали, но им удалось добраться лишь до лодки. С башни по ним стреляли. Степана убили, Протопопова ранили и снова бросили в камеру наверху.

Офицера, проспавшего побег, разжаловали в солдаты, караульным всыпали палок и перевели в другой полк.

Николай Иванович молился за убитого. Доктор безучастно лежал на кровати.

Однажды он приподнял голову и увидел, как Новиков что-то записывает, спросил хрипло:

— Что вы пишете?

— Так… Отдельные мысли, рассуждения…

— Нужны ли человечеству наши поучения? — Он хотел что-то добавить и бессильно махнул рукой: — Кончено…

Ночью он пытался гвоздем открыть себе вены, кричал, бился о стену. Вошел офицер и ударом палки свалил Багрянского на пол. Два дня не смыкали глаз Новиков и Филипп: доктор метался в бреду.

Только на третий день он пришел в себя, но не отвечал на вопросы и, отворачиваясь к стене, плакал тихо и подолгу.

Ладога дышала полярным холодом. Николай Иванович натягивал на плечи потрепанное одеяло и хлопотал над больным.

Иногда долгими вечерами он садился писать государыне.

Но утром рвал написанное.

Доктору снова разрешили гулять… Филипп слышал, как во время прогулки Багрянский стал жаловаться коменданту на свою судьбу, на то, что был обманут масонами, прельстился их злато-розовым учением и вот погиб.

Комендант сочувственно покивал и распорядился увеличить доктору время прогулки.

Падал снег с неба, мертвая тишина окутывала крепость.

Приехал из Петербурга чиновник, посланный Шеш-ковским выведать, как живут заключенные, и написал в тайную экспедицию, что живут хорошо, всем довольны, только важный государственный преступник Новиков изволил жаловаться на скудное питание.

Николай Иванович неутомимо врачевал: он поил доктора настойками, растирал ему ноги, заставлял его приседать и вдыхать глубоко. Доктор подчинялся с безучастным видом. Так же равнодушно он слушал чтение библии. Но когда Николай Иванович стал читать ему трактат «О воспитании и наставлении детей», доктор вдруг встрепенулся и начал указывать, что следует на-писать о вреде конфет, ибо краски, которыми раскрашиваются конфеты, содержат вредную остроту и повреждают нежную внутренность ребенка.

Николай Иванович обрадованно записывал слова доктора. Затем они сочинили рассуждение о пользе танцев, и доктор опять-таки добавлял к рассуждению свои соображения о пользе тихого танцевания — минуэта, польского танца и некоторых русских танцев, и о вреде танцев, требующих сильного движения, — как-то английских и немецких, которые, «утомляя и истощая тело, причиняют горячки, кровохарканье и болезнь в легком».

Николай Иванович записывал, радуясь живому блеску глаз выздоравливающего.

Спустя два года, 6 ноября 1796 года скончалась Екатерина II. На следующий день Павел I, новый император российский, подписывает указ об освобождений узников Шлиссельбурга.

9 ноября комендант Колюбакин, почтительно кланяясь, сводит Новикова, Багрянского и Филиппа к лодке. Солдат делает «на караул», и, когда лодка отходит от острова Орешек, салютуя, стреляет крепостная пушка.

Кони вихрем несут кибитку на юг. Ни на минуту не задерживают смотрители на станциях лошадей, меняют сразу, не дожидаясь напоминаний. Важную особу везут в Москву, хоть и одета та особа в разодранный тулуп.

19 ноября показалась авдотьииская церковь. Слух о приезде обогнал коней, возле дома Николая Ивановича ждала толпа.

С криком выбежал Ваня и бросился на шею к отцу. Всхлипывая, не узнавая, испуганно смотрела Варя, старшая дочь, на седобородого изможденного человека, которого шатало от слабости и от объятий. Бабы причитали в голос, целуя руки барина. Гамалея, решительно отстраняя мужиков, лезших обниматься, уводил Николая Ивановича под руку в дом.

«Экая борода, словно у разбойника…» — говорили авдотьинцы, качая головами. «Глаза светятся, как у Николая-угодника». «Обидели нашего кормильца». «Боялась его царица, ох как боялась, с испугу и померла». «Назначат теперь его генералом». Отдохнуть Новикову так и не удалось. На следующий день фельдъегерь, остановив разгоряченных лошадей у крыльца, стуча сапогами, ворвался в дом, напугав всех: не снова ли арестовывать приехал? Фельдъегерь привез приказ императора явиться сейчас в Петербург.

И снова бешеная гонка по дороге из Москвы в Петербург. «Не успел бороду побрить», — вздыхал Николай Иванович. «Ничего, оно даже лучше, — усмехался фельдъегерь, — государю императору так будет интереснее на вас посмотреть…»

Павел I принял его в Зимнем. Царь пошел навстречу, раскрывая объятия. Он ткнулся неловко лбом в плечо Новикова и тотчас отстранился всматриваясь.

— Боже, как ты изменился!

Павел вытащил платок и смахнул набежавшие слезы…

— Тебе воздастся за страдания!

— Я благодарен судьбе за перенесенное, — отвечал Николай Иванович.

— Ах, я тебя так понимаю! Дух мужает в горестях. Я сам перестрадал… Думаешь, я жил во дворце? — крикнул он. — Я был в тюрьме. Да! В тюрьме. Я был узником среди этой роскоши, тебе было легче там, в сырой яме.

Павел снова прижал платок к глазам.

— Садись! Что ж ты стоишь?! Не царь перед тобой, а друг!

Николай Иванович опустился в кресло. Все было как во сне, и сон этот уже долго длился.

Павел сел неподалеку.

— Как же ты? — спросил он, укоряюще улыбаясь. — Я тебя освободил, а ты не приехал поблагодарить меня?

— Ты занят очень. Вон у тебя целое государство, сколько забот.

— Для тебя всегда нашел бы минуту.

— Да и нездоров я.

— Лечись. Тебя примет лучший лекарь Петербурга — Штокман. Он немец. Разве русский может быть хорошим врачом?

— Может, — сказал Николай Иванович.

Павел нахмурился.

— Ты просто добрый человек. И не хочешь строго судить русских. Но, боже мой, какое отсталое это племя!

— Русских надо просвещать.

— Учение им только во вред. Ими нужно просто повелевать.

— Им нужны умные книги.

— Согласен. Но книги должны выходить из умных рук. Матушка закрыла вольные типографии и мудро поступила. Издавал всяк кому не лень! Но ты можешь издавать! Я даже приказываю тебе издавать!

— Я болен.

— Ты будешь здоров. Я прикажу тебя вылечить.

— Я поправлюсь в деревне.

— Да, в Павловске я тоже лучше себя чувствую.

— Тебе в Петербурге будет тяжело.

— Я построю новый дворец — Михайловский на месте старого. Там я родился, там хочу и умереть. А здесь меня по ночам кошмары мучат. Однажды матушка явилась вся в белом и сказала: «Непослушный сын». Зачем она так сказала, а? — крикнул он, побледнев. — А тебе сны снятся? — продолжал Павел, обмахнув лицо платком.

— Снятся. И ты недавно снился.

— Расскажи.

— Да сон нехорош.

— Расскажи! Ты думаешь, я боюсь снов? Я совсем не боюсь.

— Снилось, будто мы с тобой играем в чехарду.

— Ха-ха! Вот вздор!

— Прыгаем мы этак друг через друга. Я дальше тебя прыгнул. Повернулся назад. Глядь, ты стоишь без головы.

— Вздор! Почему без головы? — опять бледнея, закричал Павел.

— Не знаю. Сон такой.

— Вздор, — задумчиво сказал Павел. — Ах какой вздор!

Он вскочил и забегал по комнате.

— Мне сметное снилось. Будто я езжу на Алешке Орлове верхом. Езжу на нем и хлыстиком хлещу. Вот так, вот так! Ха-ха!

Павел смеялся, взвизгивая, стегал себя платком по ягодице. Потом оборвал смех и, вплотную склонившись над Новиковым, зашептал:

— Я Алешку Орлова заставил за гробом отца моего идти, за истлевшим телом императора российского Петра Федоровича, убитого, да, убитого — я знаю! — Алешкой.

Он дышал прерывисто, и волосы от переживаемого ужаса топорщились на его голове.

— Рядом с покойной матушкой я батюшку положил. Да, из могилы вырыл и рядом положил. Слава богу, помирил их. А Алешку заставил за гробом идти, его наказал!

Павел упал в кресло, глядя расширившимися глазами на Новикова. Тот чувствовал подступающую дурноту.

— А ты где был тогда? — вдруг резко спросил Павел.

— Когда? — слабо отозвался Николай Иванович, уже плохо понимая.

— Тогда, в июне 1762 года.

— Я служил в Измайловском полку.

— Ах, ты измайловец! Нехорошо. Отчего я не знал, что ты измайловец? Погубили тогда батюшку.

— Да, погубили, — еле слышно сказал Николай Иванович.

Павел отер лицо и сунул платок за обшлаг рукава.

— Ты понимаешь свою вину, и тебе простится, — спокойно сказал он. — Не будем говорить о сем несчастии. Надо жить. От тебя жду дел для пользы отечества! — крикнул он. — Тебе деньги нужны? Проси, не стесняйся!

— Нет, — твердо сказал Николай Иванович, стараясь не думать о своих долгах в сотни тысяч рублей, которые числились за ним еще до заключения.

— Что ж царской милостью брезгуешь? А государыня говорила, что ты корыстен и что погубила тебя алчность!

Николай Иванович молчал.

— Ну полно. — Павел положил руку ему на плечо. — Иди с богом! Помни, дел от тебя жду во славу России!

Новиков низко поклонился.

На площади перед дворцом стояла коляска, у которой поджидал хозяина верный Филипп.

Николай Иванович устало оперся о руку слуги.

— Если б крылья, сейчас полетел в Авдотьино. Близ царя — близ смерти.

— По морозцу-то быстро добежим. За три дня.

Ледяной ветер с Невы швырнул вслед коляске горсти снежной крупы и присыпал следы колес.