Восьмая муза

ГОРОД БЕЗДЕЛЬЯ

Екатерина праздновала победу! Фейерверки огненным разноцветным дождем падали на примолкшую в ожидании землю. Потом посыпались награды на тех, кто штыками расчистил путь жене Петра III к трону. Особенно отмечен Алексей Орлов, убийца царя. Впрочем, о событиях на мызе Ропша не было и речи — манифест с печалью извещал о смерти царя от «геморроидальных колик».

Россия ждала многого от переворота, и она, полновластная царица, была и впрямь готова облагодетельствовать страну — издать новые законы, содействовать развитию ремесел, торговли, просвещения. Из депутатов различных сословий она собирает комиссию по подготовке свода основных законов Российской империи.

«Будучи унтер-офицером, взят был в Комиссию о сочинении проекта Нового Уложения и во время диспутов прикомандирован был к держанию дневной записки», — читаем мы в протоколах допроса Новикова.

Ожидание было невыносимым. Депутаты покидали нал не спеша, говорили и говорили меж собой, словно речами не насытились. Но вот наконец уходит последний, и Николай Новиков, держатель дневных записей в Комиссии по составлению проекта Нового Уложения, остается один. Он продолжает разбирать бумаги, поправляет тексты речей, но делает это уже нехотя, все время прислушиваясь. С бьющимся сердцем он осторожно идет к огромному шкафу, где хранятся важные книги и документы, и достает ключ. Шаги за дверьми заставляют его вздрогнуть и отказаться от своего намерения.

Но он терпелив. Исподтишка он следит за сторожем, который, кряхтя и ворча, подметает проходы. Когда тот пытается заговорить, Новиков делает вид очень занятого человека я отвечает односложно, чтобы не продлить и так уже затянувшееся ожидание.

Сторож удалялся. Звуки замирали. С тишиной приходило счастье.

Он снова крался к шкафу. Ключ щелкал в замке, словно пистолетный выстрел, дверца предательски визжала. Он оглядывался, но скамьи депутатов доброжелательно молчали, а государыня ласково глядела с портрета.

И вот заветная книга в руках. На титульном листе значится: «Наказ Императрицы Екатерины, данный Комиссии о сочинении проекта Нового Уложения». Отмечено число и место печатания: «июль, 30 дня 1767 года, при Сенате».

При Сенате… Книга издана для избранных, недаром председатель Большого собрания, маршал Александр Ильич Бибиков хранит ее под замком, разрешая пользоваться особо уважаемым депутатам. Николай Новиков, как пес цепной, должен стеречь «Наказ», а наслаждаться чтением предназначено тем, кто верховодит в собрании: маршалу Бибикову, графу Григорию Орлову, князю Михайле Щербатову. Но ведь сама императрица велела, чтобы «Наказ» и читали все, и дополняли, и писали о своих соображениях. Бибикову, видимо, желательно прятать книгу под замок для пущей важности.

Ах, если бы книгу издавали не десятками штук, а тысячами. Тогда бы все читали, и никто не делал из этого тайны. Да и какая тайна, коли депутаты уже прочитали. Игра в тайну.

Он находит нужную страницу и углубляется в чтение.

«Равенство граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам…» В статье 88 императрица наставляла: «Последуем природе, давшей человеку стыд вместо бича». Стыд вместо бича… Он останавливается, чтобы ощутить, как емко сказано.

Да, тирания только кичится своей мощью, но всесилен стыд, карающий человека за жестокость и подлость.

«Хотите предупредить преступление? Сделайте так, чтобы просвещение распространилось между людьми…» Вот отгадка всего! Сделайте так!.. Это к нему царица обращается.

Новиков еще долго сидит, словно впитывая прочитанное, потом прячет книгу и начинает писать…

Чьи-то шаги заставили его поднять голову. Перед ним стоял купец Оглоблин, выступавший сегодня в комиссии с речью. На камзоле у купца сиял значок. Вокруг пирамиды с короной умиленно бежали слова: «Блаженство каждого и всех». Но еще умиленнее светился сам купец.

— Господин держатель дневных записей, разрешите осведомиться?

Купец волновался, правильно ли изложено его мнение. Он, депутат Рыбной слободы, доказывал в своей речи, что заводчикам и купцам первой гильдии нужно разрешить носить шпаги, дабы укрепить достоинство торговых и промышленных людей. Немцы же, видя русского купца без шпаги, оказывают ему пренебрежение, особливо на бирже. Убедившись, что Новиков записал все верно, Оглоблин восхитился и обещал прислать бочонок масла.

— Благодарю, господин купец. Но меня направили сюда из полка, и я состою на военном довольствии, стало быть, в масле не нуждаюсь.

— За труды на благо отечества не возбраняется…

Новиков нетерпеливо прервал его:

— Коли о благе отечества заговорили, лучше ответьте мне: отчего наше купечество уступает в предприимчивости голландцам и гамбургцам? Те бьют китов у наших берегов, ловят рыбу, а русские купцы на печи лежат и о шпагах мечтают. Но сколь выгоды могли бы иметь они, если б взялись за промысел в Северных морях.

Оглоблин побагровел.

Вы, ваше благородие, бумаги отменно пишете, а и промыслах мало разумения имеете.

— Я имею разумение в том, что вы, купцы, предпочитаете по старинке торговать: салом да пенькой. А ведь весьма прибыльно сбывать можно новые товары: машины, галантерею, книги.

— Слыхано ли — торговать книгами? У нас на всей слободе едва ли две книги наберется: библия да молитвенник. Один мещанин стал много читать, так сошел с ума и разорился. Вот блажь до чего довела!

— Приохотить надо единоземцев наших к чтению.

— Русскому человеку это баловство ни к чему!

Купец презрительно усмехнулся и, не поклонившись, вышел.

Сегодня Оглоблин рассуждал о развитии отечественной коммерции, о «благе каждого и всех», о выполнении наказа императрицы — и вот, пожалуйста, — «русскому человеку это баловство ни к чему»!

«Сделайте так, чтобы просвещение распространилось между людьми…» Он стал быстро писать. Он рассказывал об убогой и скудной деревне Разоренной, в которой побывал недавно, о нищете крестьянской и невежестве, о тиранстве помещиков. Он объяснял государыне, что теми благими законами, которые будут приняты, должно требовать от пахаря и от его господина грамотности и образованности, ибо нищета и невежество одним узлом связаны, и что просвещенный барин не посмеет избивать умного ц грамотного мужика.

Но где просвещенные люди? Их по пальцам можно перечесть. И откуда им взяться, если в Москве всего две книжные лавки и нет читальни, а «Московских ведомостей» издается лишь 600 штук.

Ныне наступило то время, в котором неусыпным попечением премудрой императрицы исправляются погрешности наших предков. От невежества граждане российские начинают отвращаться и к просвещению влекутся. Сие устремление надо всемерно поддержать и законодательно закрепить. Коли потребуются государыне верные слуги и ревнители просвещения, то он, Новиков, отстраняя забавы молодости, готов с усердием служить снятому делу.

Сонная тишина стыла в зале, перо неудержимо летело по бумаге.

Пусть древнему городу России выпадет высокая честь стать родником просвещения. В Москве можно издавать журнал или основать типографию и торговать книгами, если таковое указание поступит от государыни. Малая денежная ссуда, казною выделенная, укрепит благое начинание.

Он поставил точку и подписался: Николай Новиков, держатель дневных записей. Горестно вздохнул: должность была ничтожная. Подумав, прибавил: унтер-офицер гвардии ее величества Измайловского полка. Чин был еще скромнее… Но ведь Екатерина любит одаривать вниманием и наградой людей неродовитых. Он бы не осмелился обратиться к ее величеству, если бы не помнил о ее просьбе докладывать о неустройстве жизни и дополнять «Наказ» каждому, кто пожелает.

Слова государыни навсегда в его сердце: «Свобода, душа всего, без тебя мертво… Я не хочу рабов… Я хочу, чтобы повиновались законам… Нужно просвещать нацию».

Без просвещения не быть свободе.

Большое собрание гудело от возбуждения. Какой титул поднести бессмертной, дражайшей Екатерине? Как выразить трепетную любовь подданных? Есть ли такие слова?

Слов было много, но в дело годились не все. Можно ли Всесветлейшую, Державнейшую Великую Государыню, Императрицу и Самодержицу Всероссийскую назвать Государыней Всемилостивейшей? Пристал ли ей, например, титул Матери отечества многопопечительной?

Слова были очень хорошие, но выходил следующий депутат и оглушал всех новым предложением. Пусть государыня украсится титулом Восстановительницы блаженства Российского народа! Разве это не будет справедливо?

Нет, это будет очень справедливо, но ведь есть же слова более емкие, более могучие, более прекрасные.

Конечно, такие слова нашел именно Григорий Орлов, депутат Капорский от дворянства, любимец государыни. Эти слова были: «Великая и Премудрая Мать Отечества».

Страсти улеглись, и с облегчением, словно выполнив большую работу, собрание депутатов решило поднести императрице сей титул.

Блаженный день наступил. Царица торопливо прошла к своему креслу, опустилась в него, хмурясь и кивая по сторонам, и оказалась под своим портретом, на котором изображена ступающей легко и весело, улыбающейся миру светло и ясно.

Маршал Бибиков начал речь. Он рассказывал о великих начинаниях императрицы, о благоденствующем народе, о весенних ветрах новой эпохи, об одушевлении людей всех сословий. Лицо Екатерины было непроницаемо-застывшим. Лишь иногда ноздри нетерпеливо дергались, и тогда резкая складка подсекала нос, придавая лицу что-то хищное, совиное.

Бибиков гремел. Екатерина откидывалась к спинке кресла, прикрывала глаза, скучающе постукивала пальцами по подлокотникам, словно показывая, что слов слишком много я пора заниматься делом.

Бибиков заговорил о том, что российский народ в ознаменование заслуг императрицы жаждет увенчать ее титулом Великой и Премудрой Матери Отечества. Новиков заметил, что царица хотела сделать гримасу недовольства, но нос на сей раз не послушался, и она, чуть улыбаясь, удовлетворенно прикрыла глаза.

Бибиков умолк. Объявили отдых на полчаса. После перерыва в празднично-звенящей тишине перед депутатами вышел канцлер Голицын, чтобы отвечать от имени государыни.

Голицын сказал, что государыня польщена высокой оценкой ее слабых усилий, но принять сей почетный титул не согласна. «В состоянии ли мы, — читал Голицын, — судить о делах правителей во время их жизни? Нет. И посему титул «Великая» принять никак не могу. О делах моих оставляю времени и потомкам беспристрастно судить. Премудрая? Никак себя таковою назвать не могу, ибо один Бог премудр. Что же касается лестного звания «Мать Отечества», замечу; любить богом мне врученных подданных за долг почитаю, а быть любимой ими есть мое желание».

Голицын выговаривал ответ государыни торжественно и внятно, и Екатерина слегка кивала после каждой фразы. Канцлер окончил, императрица низко поклонилась собранию и вышла, оставив зал сраженным монаршей скромностью.

— Ваше сиятельство, Михаил Михайлович, — тихо сказал Новиков, — взгляните.

Щербатов устало, с неудовольствием поднял глаза на Новикова, протянувшего ему бумагу;

— Что это?

— Мои соображения о развитии просвещения в России, особливо в Москве. А также описание путешествия в деревню Разоренную. Ваш опыт и знания, Михаил Михайлович, — краснея, запинаясь, говорил Новиков, — ваш совет…

Щербатов, не отвечая, стал читать.

Новиков, пытаясь унять биение сердца, отошел к окну.

Щербатов хмурился. Наконец он со вздохом отложил письмо.

— Николаша, зачем вам это?

Не понимаю…

Вы думаете, что мужик или землевладелец, прочитав ваши книги, станут счастливы?

— Нет, князь. Но без книг они не узнают путь к счастью.

Вы убеждены, что мы движемся к счастью, а не уходим от него?

— Надеюсь, что движемся…

— Обманываетесь. Мы все дальше и дальше уходим от истины. Исчезает простота и мягкосердечие. Уже нет прежней тихой, смиренной, добронравной России.

— Ее и не было.

— Вы так полагаете? — оскорбленно спросил Щербатов. — Разве не было простоты и мягкосердечия? Разве в прошлом веке государи жили в дворцах? Семь, восемь, десять комнат были помещениями, достаточными для царя. Кушания отличались простотой, телятину и каплунов не употребляли. Соусов, оливков не знали, довольствовались солеными огурцами. Напитки были простые: квас, пиво, меды. Ни шампанских, ни бургундских вин не пили. Свечи только сальные, а теперь всем подавай восковые, да непременно белого воску, а не желтого. Дворянские роды отличались благородной гордостью, добронравием.

— Не было такой России, — с отчаянием сказал Новиков. — Была сонная, грубая Русь.

— Не отрицаю грубоватости тогдашних нравов, однако погони за роскошью не было, — упрямо возразил Щербатов. — Сластолюбие губит теперь людей. Вы предлагаете им знание, а знание развращает нравы, рождает унылых скептиков, насмешливых и злых, которым ничто не дорого.

— Невежество развращает более.

— Не водилось книг, и нравы были лучше. Появились книги — пороки расцвели. Не странно ли?

— Прежде мало пеклись о воспитании души. При Петре Первом больше забот было о геометрии, судовождении, военном искусстве. А после смерти великого царя и вовсе дело книжное зачахло.

— Ну дай бог вам удачи, Николаша, — задумчиво произнес Щербатов. — А мне сомнительно. Вот вы на законы новые надеетесь. Исправим ли законами души? Наша святая царица так ли уж свята? Еще недавно государыня поражала всех простотой одежды, ласковостью речей. А ныне? В ее гардеробе тысячи платьев, а речи стали лицемернее.

— Нет, нет! — вскричал Новиков в волнении.

Щербатов усмехнулся.

— Преданность ваша заслуживает похвалы. Но зачем же терять разум?

— Я счастлив, что государыня содействует благу подданных. Готов все силы отдать.

— И жизнь?

— И жизнь, — с вызовом ответил Новиков, уже сердясь на себя и на князя за то, что принудил говорить такие пышные слова.

— Как-то усердный офицер выхвалял свою службу Петру Первому и тоже сказал, что готов за него умереть. Государь отвечал, что сей жертвы не желает. Офицер начал снова утверждать, что готов учинить сие во всякий час. Остроумный монарх, ничего не отвечая, взял его руку, поднес палец офицера к свече и начал его жечь. От боли офицер силился выдернуть руку. «Коли ты не можешь малой боли по желанию царя вытерпеть, — сказал государь, — то как же ты мог щедро обещать все тело свое без нужды пожертвовать?»

— Запомню притчу сию, — отвечал Новиков, — но сейчас речь не о моей жизни… Прошу вас, передайте эту бумагу государыне…

— Коль вы настаиваете, извольте. Но имейте в виду: Комиссии по составлению Уложения недолго, видимо, осталось жить. Не до нее: надобно с турками воевать.

— Как? — побледнел Новиков. — Неужто усилия напрасны?

Усилий было много, а посему, — хладнокровно и язвительно говорил Щербатов, — от забот законодательных есть намерение отдохнуть. Сегодня бал-маскарад, государыня велела всем быть. Приходите. Если отличитесь на балу — большая удача.

Щербатов вышел, оставив Новикова в полной растерянности.

Он явился без маски. Громадный кавалергард, стоявший у двери, недовольно оглядел его скучный коричневый камзол, презрительно сощурился и мотнул головой, украшенной римским шишаком со страусовыми перьями.

— Не угодно ли пройти наверх? — и протянул полумаску.

Это означало: ты можешь полюбоваться балом издали, но танцевать и веселиться будут другие.

— Извольте, но, если бы вы одолжили мне еще вашу каску, я бы рискнул остаться внизу.

Кавалергард зарычал изумленно, и Новиков, испугавшись собственной дерзости, поспешил по лестнице вверх на хоры.

Блеск шелка, украшений, немыслимые костюмы, трепещущий свет люстр, шарканье ног, смех, возгласы, оглушительное рыданье скрипок — бал обрушился на держателя бумаг лавиной. Новиков облокотился о перила и глянул вниз.

Мало-помалу в сверкающем хаосе он стал различать отдельные фигуры. Большинство было в масках. Только Потемкин с открытым лицом возвышался над толпой Голиафом, да маска на Алексее Орлове была надета так небрежно, что легко узнать героя похода 1762 года. Орлов прохаживался лениво вдоль стен. Стоило ему поманить пальцем, к нему кидалась любая маска: и индийский раджа, и страшный дракон, и жеманная пастушка, и заморская принцесса.

Веселье разгоралось. Бойче заиграла музыка, из боковой двери выбежал невысокий гусар. Очертания его фигуры были женственно округлыми, наклеенные усы и громадные бакенбарды, скрывая лицо, торчали воинственно. Гусар фамильярно ударил по плечу Орлова, шлепнул по заду дракона, увивающегося за графом, и жестом велел им убираться. Те безропотно повиновались.

Грянула мазурка, и гусар, подцепив молоденькую барыньку, пустился в пляс. Запрыгали драконы, испанские гранды, принцессы, медведи, лисы.

Мазурка кончилась, началось шествие ряженых. Впереди ступал щеголь, гляделся в зеркало, прыскал на себя духами. Щеголя сменил доктор, который, поклонившись публике, прокричал, что нет ничего важнее медицины, и что если больные и помирают, то только по самым точным правилам науки, а кто хочет прожить сто лет, должен всегда веселиться. А потом проскакал комедиант и пропел песенку о том, что деньги— это пустяки, смешные черепки, глупые медяки. За ним шли артисты, изображающие скупых, которые жевали сухой хлеб, подозрительно оглядывались по сторонам, боясь, как бы не украли их сундуки, наполненные деньгами. Их скаредность, отталкивающий вид должны были убедительно доказывать справедливость того, о чем прокричал комедиант. Как глупо сидеть на сундуках с золотом! Надо жить, веселиться!

Гусар с бакенбардами замахал саблею, и вновь все смешалось, забурлило. Надрывались скрипки, метались люди с лицами чудищ и шутов, сыпалась пудра, звенели шпоры — оглушительно раскатывался маскарад.

Новиков отстранился от перил, вышел на лестницу и стал потихоньку спускаться вниз.

Ему осталось несколько ступенек, как вдруг раздались шаги, и Новиков увидел того невысокого, с воинственными бакенбардами гусара, который так уверенно командовал на балу. Гусар бежал за московской барынькой, испуганной его вниманием и пытавшейся спрятаться под лестницей.

— Ах, постойте, — говорил гусар нежным, вкрадчивым голосом, я хочу досказать свою мысль… Вы поведайте о своих желаниях, а я о своих. Мои желания замыкаются в безделице: быть здоровым, иметь богатство и потом веселиться. А что вы скажете?

— Право, не знаю! — лепетала барынька.

— Ведь только на маскараде и можно быть откровенной, — говорил гусар. — Итак, здоровье, удача, потом радость! И никому ничем не быть обязанным — вот и все мои желания. Ни от кого не зависеть! Ах, это чудесно! Но что же вы молчите?

— Мне дурно…

— Несносно! — топнул ногой гусар. — Отчего вам дурно? Здесь всем должно быть хорошо!

Барынька, охнув, бросилась опрометью прочь. Гусар с досадой повернулся и заметил Новикова, стоявшего на лестнице.

— Что за скучная маска! — пробормотал гусар. Он выхватил игрушечную саблю и уперся ею в грудь Новикова. — Я не люблю скучных масок!

— Увы, господин гусар, эту маску мне подарили матушка с батюшкой, — отвечал Новиков. — Они не знали, что она выходит из моды.

Гусар озадаченно покрутил саблей.

— Живи! Но впредь не попадайся на моем пути. Ты скучен и, видно, не умеешь играть! А жизнь — игра!

Гусар, взмахнув саблей, кинулся вдогонку за барынькой.

У самых дверей Новиков столкнулся с Щербатовым.

— Ты здесь, в прихожей? Как глупо! — заговорил Щербатов, поднимая с лица маску. — Что за вид? Мой дорогой, коль ты здесь, маска необходима. Музыка для всех одна, и ты должен плясать под эту музыку!

— Вы же мне говорили…

— То, что я тебе говорил, пусть останется за этим порогом.

— Да и мне лучше убраться за этот порог. Какой-то гусар чуть не зарезал…

— Гусар! — вскричал Щербатов. — Ах боже мой, ведь это императрица!

И он уставился на Новикова с ужасом.

Екатерина сидела покойно в кресле и тихо посмеивалась.

— Вы, князь, умрете от длинных речей. Не надо столько говорить. Я верю, что комиссия о среднем роде людей многое сделала.

Щербатов покраснел и смешался. Они сидели напротив императрицы и в некотором удалении: и депутаты комиссии, и держатели дневных записей, ошеломленные близостью к монарху. Государыня ласково улыбнулась.

— Не обижайтесь на меня, князь… Хотите, скажу, от чего я умру?

Щербатов протестующе поднял руку.

— Не волнуйтесь, князь, все мы смертны. Так вот я умру от услужливости. Да, да, уж очень я беспокойная, обо всех пекусь. А князь Потемкин смертью праведника закончит свои дни… Ха-ха-ха! Графиня Румянцева — тасуя карты…

Екатерина раскисла от смеха. Щербатов осторожно вторил ей.

— Ах, что я разболталась? Ха-ха! Где же мои дела?

Статс-секретарь подал папку. Новиков со страхом следил за руками государыни: она достала его записки.

— Прочла с интересом письмо господина Новикова. Дельные мысли…

Новиков вскочил с места.

— Ах, сядьте… Мне ваше лицо знакомо. Где же я вас видела? — хитро сощурившись, говорила царица.

— Право, не знаю…

— Во всяком случае, встреча была приятной, коли я помню… Господин Новиков, хочу поддержать ваши благородные стремления. Однако думаю, что просвещение — дело Петра. Москва, город безделья, для сей цели не годится. Дело Петра должно совершаться в городе Петра. Имею сокровенные мысли по сему поводу, но до времени молчу. Спасибо, господин Новиков, за ваши высокие чувства.

Екатерина наклонила голову, подавая знак, что беседа закончена.

Новиков выходил от царицы, не чувствуя пола под ногами.

— Ваше сиятельство, — сказал он Щербатову, счастливо улыбаясь, — сколь много может дать сия правительница России.

— Да, конечно, — ответил князь и печально вздохнул.