Восьмая муза

СВЕТЛАЯ НОЧЬ СОЛДАТА НОВИКОВА

«Службу мою начал в лейб-гвардии Измайловском полку в 1762 году с генваря» — так, отвечая на вопросные пункты, писал он в каземате Шлиссельбурга, дрожа от ладожской сырости и вспоминая ту теплую счастливую июньскую ночь, прочерченную пиками мачтовых сосен, восторженные крики своих товарищей — гвардейцев, тяжелую поступь ботфортов и скрипучую пыль, повисшую над рассветной дорогой.

Он был зеленым юнцом, не окончившим гимназического курса при Московском университете, новобранцем, которых и старину называли «новиками». Оттого и фамилии произносилась с ударением на последнем слоге — Новикóв. Само ее происхождение указывало — предки его службы не чурались. Лямку тянули прадеды и деды, во времена Петра Великого был морским офицером его отец, Иван Васильевич. Пришла пора надеть солдатский ранец и Николаше Новикову.

1762 год оказался переломным не только для него, но и для всей России. К лету в Измайловском и Преображенском полках составился заговор против Петра III. Тайно называли имя будущей самодержицы Екатерины, царской жены.

Гренадер спал стоя. Иногда он прихрапывал покачиваясь, и тогда полосатая будка, которой он касался плечом, мелко вздрагивала и, казалось, тоже лениво урчала.

А рядом шелестел укоризненный капральский голосок:

— Граф, граф, не спите! Стыдно-с! А как полковник увидит?

Мучение с этими графскими сынками! Детина этакий вымахал, а разберись — чистый младенец. Конечно, гаркнуть на него можно, но и то не забывай: у графа тысяча душ в Малороссии, а у тебя, у честного служаки, двое крепостных под Калугой. Прежде чем рявкнуть, подумай…

— Граф, граф, в арестантскую попадете… Ох, не быть вам генералом…

Окажись они на плацу, погонял бы этого увальня, показал бы ему, что служба не мамкины пироги… Но сейчас шуметь неохота, ночь уж больно ласковая. Да и ночью ее не назовешь: светло, вон и пылинку на прикладе видно.

— Граф, взгляните, красота какая! Заря разливается…

Гренадер приоткрывал глаза, утвердительно кивал и снова впадал в сон.

Николаша стоял неподалеку, у подъемного моста и тихонько смеялся. До него доносились и похрапывания гренадера, и укоризны капрала. Мертвое дело: Ляхницкого и фельдмаршал не разбудит…

Розоватый блеск разливался над Петербургом. Торжественно сиял светлый небосвод. В Фонтанке серебряно всплескивала рыба. На том берегу вяло стучал колотушкой сторож. Чутко спали казармы Измайловского полка.

Маленький капрал решил оставить в покое дремлющего гренадера и отправился дальше смотреть посты. Он подошел к часовому, стоящему у подъемного моста, и взглянул на него кроткими покрасневшими глазами.

— Притомился, чай?

— Никак нет, — тихонько ответил Николаша.

— Молодец!.. Сегодня служба не в тягость. Такую ночь господь дарует…

— Так точно!

Капрал остался доволен живостью ответа и благодушно завел свою тянучку:

— Эх, гвардейцы сопливые, смотрю, не служба у вас, а сахар! Райские кущи! Вот мы в прусскую кампанию на часах стояли у провиантского склада. Под Цорндорфом это было. Хляби небесные разверзлись. И снег и дождь мочит, а ты стой: о ретираде и мысли нет! Пруссаки из пушек валить стали, товарищу ногу оторвало. Так и стояли день и ночь, день и ночь. Товарищ без ноги, а я с ревматизмом.

Это что же, на одной ноге товарищ стоял? Разболтался старый служака сверх меры, нарушает устав. Хорошо, видать, поужинал…

Капрал почесал нос и опять завел свою песню:

— Как-то сегодня государь император почивает? Небось тоже не спит, все о России думает.

Как же, думает! Николаша помрачнел. Припомнился ему император, вечно пьяный, с тупыми остекленевшими глазами. А капрал умилялся. Потрогал пуговицу на мундире и весь засветился от радости.

— Зоркий человек! Меня на плацу приметил. Кричит издалека: «Почему пуговица не в строю? Перекосил, балбес! Стыдно, гвардеец!» Подошел и оторвал пуговицу. «Блеску нет! В следующий раз проверю!» И унес мою пуговицу с собой. А в следующий парад сразу нашел меня глазами. Как орел смотрит, зорко! А пуговички мои горят и по ниточке вытянулись. Улыбнулся, ничего не сказал. Вот какой государь-батюшка!

Звездно сверкали пуговицы на капральском мундире. Видно, драил их каждый день мелком.

— Любит солдата государь! Зоркий, веселый!

— Пьяница он! — чуть слышно прошептал Новиков. Капрал обмер.

— Что, что ты сказал?

Закружилась земля под ногами, и померкла ночь. Новиков сжал ружье и твердо глянул в выкатившиеся капральские глаза.

— Пьяница, — повторил он громче.

Капрал замахал руками, отгоняя нечистого.

— Как же ты! Как же ты… на особу царскую. Ах ты! Ах ты! — Отбежал на несколько шагов и, тронув саблю, пригрозил: — Ну погоди! Головорез! Каторжная душа! Ты еще в железах погуляешь!

Николаше стало страшно и легко. Страшно от угроз, а легко оттого, что слово выкатилось прямо, от души. Сказал то, что думал, о чем говорил каждый второй в полку… Уж очень гадок пропивший разум император. Шут! Ах, если бы только шут! Сказывают, что в прошлую кампанию все батальонные секреты пруссакам выдавал, все тайные распоряжения ихнему королю Фридриху сообщал. Вот и терпели поражения, вот и отрывало ноги русским солдатикам. А недавно на плацу Петр заставил своего арапа Нарцисса продефилировать перед знаменем и оцарапать его пикой. Все кипели от негодования. Гвардейское знамя поганит арап! Отчего? Что случилось? Оказалось, что таким манером император спасает честь своего любимца, которому в драке разбили нос…

По полковому двору прошел капитан Муравьев и, остановившись, стал смотреть в сторону ворот и моста. К нему подошли офицеры. Стали плотной группой, о чем-то оживленно говоря. Потом один махнул рукой, и группа развалилась. Муравьев постоял в ожидании и пошел к казарме.

Чего им не спится? Белая ночь — безумная ночь, верно говорят… И даже мост сегодня забыли поднять…

Нянька испуганно цеплялась за рукав, но Алексей Орлов оттолкнул ее и вбежал в покои царицы, гремя запыленными сапогами.

Екатерина спала чутко. Она открыла глаза, заслыша шаги, и вмиг села на постель.

— Пассек арестован, — хрипло сказал Орлов.

Царица спрыгнула с постели и в одной ночной рубашке заметалась по комнате, судорожно перебирая одежды. Орлов смотрел не отворачиваясь.

Наконец Екатерина нашла нужное. Нянька, причитая, стала напяливать на нее платье. Екатерина послушно застыла, глядя через узкое окошко Монплезира на плоское серое море.

— Что Петр? — прошептала.

— Пьян, слава богу, — отвечал Орлов.

Она вздохнула успокоенно, и Орлов это заметил.

— Поторапливайся, матушка, — сказал он грубо, — у тебя две дороги: либо на трон, либо на плаху. И мы с тобой, грешные.

Слова хлестнули. Екатерина с ужасом взглянула на себя в зеркало. В сумрачном блеске июньской ночи неясно высвечивалось ее белое платье, и лицо зыбко маячило в тяжелой зеркальной раме.

Пассек арестован… Ее друг, главный помощник в святом деле, участник заговора против негодного монарха… Успеет ли она? А если неудача? Тогда плаха… Она взойдет на нее с достоинством, как шотландская королева Мария. Но белое платье для сей печальной кончины не годится. Надо строгое, темное…

Екатерина стала сдирать с себя белое платье.

— Матушка, — только уронил Орлов.

— Черное, дай черное, — шептала Екатерина няньке. — Скорее…

У кареты поджидала дрожавшая от утреннего холода фрейлина, и кучер подтягивал упряжь, хладнокровно поглядывая кругом, привыкший ко всему.

Екатерина повернулась к морю, которое всегда успокаивало ее. Но сегодня с моря неприветливо тянуло тяжелым северным холодом. Екатерина торопливо вошла в карету. Камер-юнкер вскочил на запятки.

Орлов взобрался на козлы рядом с кучером и оглянулся на оцепеневшую в карете царицу.

— Ну, матушка, с богом! Гляди, денек будет жаркий!

Кучер дернул было поводья, но Орлов, выхватив у него кнут, яростно ожег лошадей.

Он хлестал их, когда карета отъехала от Петергофа, он хлестал их по взмокшим бокам, когда колеса покатили по ровной песчаной дороге, идущей к Петербургу, он хлестал их, когда, хрипя, они уже сбавляли бег.

Страх схватил Орлова за горло, когда он почувствовал, что кони сдают. lie иначе, опоил их конюх: влил в брюхо каждому по бочке, петровский выкормыш, вонючая требуха, прусский шпион.

— Просмотрел, каналья, шипел Орлов. — Испортили копей.

Помилуйте, ваше превосходительство, — оправдывался кучер, — как можно. По закону давали, положенное…

— По закону! Вот повешу тебя за ноги… по закону.

Шепотом изливал Орлов проклятия на голову кучера. Но громче сказать боялся, на царицу не оглядывался, Знал: станут кони, погибло дело. В поле Петр придавит, как блох на ладони. Одна надежда, что спит пьяница. Но ведь холопы его не спят, заарканят и потянут на дыбу.

И кони стали. Правый вдруг споткнулся, передние ноги его подогнулись, и он рухнул на колени.

Орлов спрыгнул с козел, злобно сжимая рукоять плети. Конь хрипел, с ужасом отворачивал морду от подходившего человека.

— Не надо, — раздался за спиной голос Екатерины. — Не бей.

— Жалостливая ты, матушка, — отвечал Орлов. — А добреньких как траву выкашивают. Ну что ж, птичек слушать будем.

И он бросил мокрую плеть на песок.

Кротко алело на востоке. Тихо шелестели сосны. Кукушка гулко бросала по лесу стоны, отсчитывая, кому сколько жить осталось.

— Вот так поселиться бы в лесу, в простой избушке, — произнесла Екатерина. — Цветы собирать, пчел разводить.

Орлов скривился.

— А я в конуре жить буду, лаять, сад охранять.

Екатерина засмеялась.

— Нет, ты будешь главным садовником.

— Из пса садовника не получится, — пробормотал Орлов.

— Ты, кажется, мне грубишь? — Она выпрямилась надменно.

— Тебе — никогда, — умильно произнес Орлов и захлопотал у лошадей.

В этот момент на дороге со стороны Петербурга показалась одноколка. Бойко бежала лошадка, в легкой коляске сидели двое. Вмиг зарей засияло в душе Алексея.

— Григорий! Господи, матушка, глянь, Григорий!

Екатерина счастливо улыбалась.

Одноколка поравнялась с каретой и остановилась. На землю сошел Григорий Орлов, преображенский офицер, давний любимец Екатерины. Не глядя на брата, торжественно неся себя, он сделал несколько шагов к царице и поклонился. Безмолвная, бледная Екатерина протянула ему руку.

Они прошли, как в танце, по скрипящему под ногами песку к лошадке, которая весело и одобрительно встряхивала головой. И Алексей, следя за их застывшими улыбками, за тем, как напряженно-сдержанно, с сознанием исторической минуты, выступал брат, подходя к покривившейся колясочке, отер лоб рукавом и подумал ликующе: «Быть Гришке царем».

На передке разместился Алексей, а Григорий с Екатериной сзади. Лошадка рванула сама, без понукания. И Екатерина, жарко стиснув Григорию руку, влепила поцелуй в запылавшую щеку спасителя.

А на дороге у брошенной кареты в растерянности стояли люди из свиты.

Николаша маялся: ноги затекли. Уж пора бы часового сменить, но, видно, маленький капрал тянет со сменой, решил помучить.

Гренадер у будки проснулся и озирался по сторонам. Его тоже никто не сменял.

Баловни гренадеры: па парадах впереди всех, а лямку солдатскую не хотят тянуть. Вот и этот богач Ляхницкий в фаворе: сколько раз нарушал устав, а полковник Разумовский, малороссийский гетман, все прикрывал его проступки.

Ляхницкий раздраженно потоптался и вдруг шагнул от будки. Новиков ахнул: так и есть, уйдет не спросясь.

Ляхницкий сделал еще шаг и остановился всматриваясь, Новиков проследил за его взглядом.

К казармам приближалась коляска. На облучке сидел и помахивал плетью бывалый преображенец, забияка и драчун Алексей Орлов.

Еще на ходу из коляски соскочил его брат Григорий.

Отчаянно гремя по дощатому настилу, с остановившимися глазами, он промчался по мосту, затряс над головой обеими руками и закричал:

— Встречайте, государыня едет! Тревога!

Гренадер Ляхницкий кинулся к караульной. Новиков замер на посту. Барабанщик забил тревогу. Из казарм повалили солдаты, офицеры. Ударила пушка, салютуя.

Григорий Орлов вернулся к коляске и теперь вступал на мост, держа за руку женщину в черном. Новиков похолодел, вглядываясь в посеревшее, усталое лицо царицы, о которой столько слышал. Бедная, сколько она вытерпела от придурка мужа! Екатерина улыбалась измученно и кивала, произнося еле слышно: «Здравствуйте, ребятушки!» Ласково кивнула она Николаше. Солдат сжал до боли ружье, сердце прыгнуло в груди: прикажет — умру.

Со двора хлынула толпа гвардейцев, и Григорий Ор-. лов поднимал руку, расчищая проход. Николаша оставил пост, бросился за всеми.

«Ура!», «Да здравствует матушка Екатерина!» — ревели гвардейцы и протискивались поближе. Маленький капрал мрачно стоял в стороне, обнимая ружье.

«Сбор, сбор!» — пела труба. Ляхницкий навалился па Новикова своим громадным телом и заорал в ухо: «Слыхал, царь хотел погубить нашу матушку, зарезать хотел…» Он всхлипнул и завопил: «Ура!»

— Прикажи! С тобой в огонь и в воду! — ревели измайловцы.

— Присягайте мне, ребятушки, — ласково сказала государыня.

«А-а-ра-а!» — взорвался над казармами тысячеустый клик.

— Стой! Расступись! — пробежало по толпе. Гвардейцы пихали друг друга локтями, откатывали в сторону.

На румяном лице полкового священника кротко светились голубые глаза. Отец Алексей шел по проходу в толпе, кивал своим любимым измайловцам. Приблизившись к государыне, он строго взглянул на нее, словно оценивая, вздохнул и медленно поднял крест.

— Да благословит бог царствие твое, да будет крепок дом твой, да будет покоен и счастлив возлюбленный народ твой! Самодержице российской Екатерине многая лета! Многая лета!!!

«Многая лета!» — покатилось по двору. Толкаясь, измайловцы потянулись губами к кресту. Склонил колени перед императрицей полковник Разумовский.

— Шевелись, старый гриб, — загудел на ухо священнику Алексей Орлов… — Время идет. Все вздыхаешь, не радуешься, что ли?

— Восшествию на престол радуюсь, — чуть слышно отвечал отец Алексей и снова вздохнул, Алексей Орлов насмешливо взглянул и склонил голову:

— Благослови, батюшка.

И священник благословил смутьяна.

— Иди впереди, — сказал, целуя крест, Орлов.

Такого еще не видела Измайловская слобода. Впереди всех семенил отец Алексей, торопливо осеняя крестом разинувших рты петербуржцев.

За ним устало перебирала ногами все та же лошадка, которой па помощь теперь пристегнули вторую. По бокам коляски висели двое: справа Григорий Орлов помахивал царственно рукой, слева генерал-поручик Вильбоа грозно сверлил толпу взглядом. Екатерина с застывшей улыбкой кланялась народу.

Гренадерские и мушкатерские роты перемешались. Новиков спешил за Ляхпицким. Выспавшийся на посту гренадер теперь был одержим деятельностью. Он поминутно что-то узнавал, что-то сообщал, вздымал руки вверх и кричал «ура»… Внезапно он остановился и схватил Николашу за руку.

— Стой! — Его румяное, курносое лицо горело. — Идем!

— Куда? — недоумевал Николаша.

— Идем! — Ляхницкий тянул его за рукав. — Здесь живет прусский шпион, фискал. Сейчас мы его изобличим!

Ляхницкий указал на трактир с пивной кружкой на вывеске:

— Идем!

Но мы отстанем?

— Идем! Поможем нашей матушке и раздавим пруссака.

Ляхницкий ткнул дверь, и они вошли в чистенькую залу трактира. Из-за стойки поднялся Медер, хозяин-немец. Он сдержанно поклонился.

Ляхницкий неторопливо прошелся по трактиру, заглянул во все уголки и со строгим видом остановился перед хозяином.

— Да здравствует матушка Екатерина! — рявкнул он и грохнул прикладом об пол. — Ура!

Немец вздрогнул и тихонько произнес:

— Ура…

Ляхницкий с подозрением осмотрел немца и стойку с вином.

— Бургундского отведаем, — с расстановкой сказал он.

Трактирщик сложил руки на груди.

— Господам солдатам не полагается. Ваш начальник мне указывал.

— Это что же, ты нам препятствуешь выпить за здоровье царицы? — грозно вопросил Ляхницкий.

Немец дрогнул. Он засуетился и стал наливать бокалы.

— За здоровье несравненной Екатерины! — торжественно произнес Ляхницкий и выплеснул вино в свой огромный рот. Николаше захотелось так же лихо и небрежно расправиться с бургундским, но глоток был слишком большим, и он поперхнулся.

— Эх, слабы мушкатерцы, — закричал Ляхницкий, — плохая опора трону! А ты что же, прусская душа, брезгуешь?

Немец слегка пригубил бокал.

— Не выпить ли еще? — засомневался Ляхницкий. — Нет, у тебя скверное вино… Мы поищем другого.

— Я предпочитаю венгерское, — сказал Николаша.

— Правильно! — воскликнул Ляхницкий. — Венгерцы не чета пруссакам.

Николаше стало весело.

— Это вино неважное: живот может заболеть. А нам предстоят тяжелые бои!..

— Правильно! — заорал Ляхницкий. — Нам предстоят тяжелые бои! Вперед!

Немец всполошился:

— Господа! А кто будет платить?

— Как? — закричал Ляхницкий. — Ты хочешь испортить нам праздник?

Немец оробел.

— Идем! — Ляхницкий потащил Новикова к двери. — Таракан есть таракан!

На крыльце Николаша остановился, пошарил в карманах, вытащил двугривенный и кинулся обратно в трактир. Он положил монету на стойку и выбежал на улицу.

Царица была уже далеко. По улицам бежали группами солдаты. По их раскрасневшимся лицам было видно, что и они разоблачали прусских шпионов.

Когда Новиков и Ляхницкий подошли к Казанской церкви, служба кончилась. Из дверей выходила императрица Екатерина II, сияя мученической улыбкой, все в том же темном платье, в котором готовилась к эшафоту, а теперь восходила на трон. Гремело в церкви и вокруг «многая лета», и торжественно выступали за самодержицей Орловы, Разумовский, высился над всеми вахмистр Измайловского полка Григорий Потемкин.

Коляска с императрицей покатила к Зимнему дворцу, и снова повалили за ней солдаты и народ.

Новиков шел за всеми, глотая пыль, радостно крича «ура», щурясь от бликов, играющих на штыках, толкаясь, теряя и снова находя Ляхницкого. Он шагал без устали, пьяный от вина, от солнца, от небывалых событий. Рушилось царство сумасшедшего шута, и прекрасная новая царица одаряла всех лучезарными надеждами.

Вечером от императора Петра III прибыл парламентер— граф Воронцов.

— Ну, выходит, граф, я виновата? — прищурившись, говорила Екатерина петровскому посланцу.

— Ваше величество, — с несчастным видом отвечал Воронцов. — Один бог измерит вашу вину. Но народ смутен, унижена монархия. Смутное время всегда плохо кончается на Руси.

— Я виновата? — с ударением повторила царица. — Я, которая готовилась к другой роли: роли жены, матери, хранительницы рода, воспитательницы сына? Я ждала покоя, семейных радостей. Я искала тишины и самых верных друзей — книг. И что же я получила? Оскорбление, унижение. Но что я… Если бы только дело касалось меня, я бы стерпела. Унижена Россия.

Голос царицы задрожал, и слезы заблистали на ресницах.

— Петр Федорович — добрый человек, — снова заговорил Воронцов. — Он вспыльчив, не всегда умерен, но отходчив и понимает свои недостатки. Пережитые страдания еще больше объединят вас. Из избы нельзя выносить сор, говорят в народе.

— В народе? — воскликнула Екатерина. — Вы слышали глас народа? Вот он.

Она подошла к окну и распахнула створки. Гвардейцы, завидев обожаемую царицу, повскакали с мест. На Воронцова обрушился их восторженный рев. Граф потупился.

— Видите! — произнесла Екатерина, довольная эффектом. — Не я действую, я только повинуюсь желанию народа. Я, видит бог, искала тишины, а не войны.

Она резко повернулась и ушла в задние комнаты. Воронцов и его свита остались в ожидании.

Екатерина вошла спустя полчаса. Ее сопровождала княгиня Дашкова. Обе были одеты в офицерские мундиры Преображенского полка петровского времени, с андреевскими лентами через плечо. Царица прошлась по залу неторопливо, чтобы все оглядели ее в наряде, звякнула шпорой. Заговорила резко, чеканя слова:

— Господа сенаторы, я выхожу с войском, чтобы утвердить и обнадежить престол. Оставляю вам под стражу отечество, народ и сына моего… А вы, — она кивнула Воронцову, — выбирайте: с кем вы?

Воронцов ошеломленно молчал некоторое время.

— С вами, — уронил.

Екатерина милостиво махнула рукой в сторону, где уже ждал священник с крестом для приведения к присяге…

Выступили к ночи. Солнце ползло за Невой по верхушкам деревьев. Тени от штыков потянулись через площадь. Перед строем измайловцев легкой рысью прошли гусары. Ладные, слитые с конями, молчаливые, серьезные, они возбудили в солдатах ощущение опасности. После шума, беготни, бестолочи дня Николаша почувствовал, что надвигается что-то настоящее, грозное, что не шутки ради ушли вперед гусары, что в каждый миг на полки могут обрушиться ядра.

Появилась новая группа всадников. Впереди на белом коне скакал небольшого роста преображенский офицер. Он поминутно поправлял болтающуюся сбоку саблю и дергал повод, торопливо взмахивая рукой не то в приветствии, не то пытаясь сохранить равновесие. И приняли бы его измайловцы за обыкновенного посыльного, если бы не андреевская лента, пересекающая грудь. Вгляделись и заметили локоны, выбивающиеся из-под шапки, ахнули: «Императрица…»

Преображенец на белом коне вырвал саблю из ножен, что-то неслышно крикнул. «Ура-а-а!» — грянуло молодецкое, гвардейское.

Это было необыкновенно, и Николаша почувствовал себя счастливым. Красавица императрица в мундире Преображенского полка старого покроя словно клялась, что будет верна заветам великого Петра. Бесстрашная, как Жанна д’Арк, мчалась сокрушать ложь и тиранию. Не будет ночи на русской земле, светлая правда разольется по ней.

Шагала пехота, катили пушки, скакала конная гвардия. Воинство тучей надвигалось на Ораниенбаум, где корчился в страхе вдруг ставший одиноким император Петр Федорович.

Новиков шел в колонне, напряженно смотрел вперед, пытаясь увидеть Екатерину, но мешали однообразно маячившие затылки солдат. От мерного шага одолевала дремота. Мечталось: подходит к нему на привале царица, тихо кладет руку на плечо и говорит: «Я знаю, ты прям и смел. Помоги мне. Найди и приведи ко мне тирана. Но не убивай его. Пусть он покается. Жизнь злодея, как и жизнь героя, поучительна».

— Эй! — грубо закричали сзади. — Никак голову потерял! Иди не спи!

Николаша вздрагивает, поправляет ружье на плече и старается попасть в шаг. Размаривает, вторую ночь без сна.

Легкий сумрак накрыл дорогу, примолкли птицы, пехота пошла тяжелее. В Красном кабачке сделали привал.

Императрица заняла большую комнату в трактире и легла почивать.

Поляна перед домом разукрасилась кострами. Легкий сумрак густел от языков пламени, но и от этого ночь не становилась ночью. Николаша бродил в полусне по краю поляны. Неясная солдатская масса сливалась в одно грозно колеблющееся большое тело.

И эта масса, как песчинку, кинет его завтра в битву. Сомнет и поглотит. И никто не узнает, зачем жил недоучка из подмосковного сельца Авдотьина.

Николаша бредет, спотыкается на кочках. В окне императрицы светится огонек. Не спит, знать, тревожится…

На скамеечке неподалеку от трактира дремлет капитан Муравьев. Заслышав шаги, он вскакивает.

— Почто слоняешься? Почему не при деле? — Он грозно выкатывает осоловевшие от бессонницы глаза.

— Хочу в разведку идти, — с жаром говорит Николаша.

— Ишь, Аника-воин. В канцелярии будешь воевать. Там дел полно.

— В канцелярию не хочу. Сказывают, голштинцы подступают.

— А, голштинцы, — зевает капитан. — Ништо… всыпем им.

— Престол в опасности, — дрожащим голосом говорит Николаша. — Всякая леность, всякая беспечность осудительна.

Капитан застывает от удивления. Что это? Мальчишка… указывает.

Государыня ждет, что мы не пощадим сил, — продолжает Николаша.

Капитан с яростью смотрит на Новикова, потом! оглядывается на дом, где светится окошко, и сникает. Он достает платок и медленно вытирает вспотевший лоб.

— Хорошо… пойдешь в дозор. Капрал! — кричит он. Явился капрал и с унылым лицом выслушал приказ.

— Подрасти бы тебе надо, — почесался капитан. Он презрительно посмотрел на Новикова. — Коль стычка случится, кто будет драться?

Николаша покраснел.

— Разрешите предложить. В гренадерской есть силач — Ляхницкий.

— Ляхницкий? Знаю. Зови.

Гренадера позвали, и через пять минут все трое выступили в лес.

Николаша идет впереди, напряженно всматриваясь. За каждым кустом ему чудится враг. За спиной переваливается, как медведь, Ляхницкий, словно нарочно, наступает на каждый сучок и бубнит, бубнит. Николаша умоляюще оглядывается, Ляхницкий благодушно кивает: «молчу, молчу», но через минуту опять заводит свое.

— Вот поймаем твоего недоумка, капрал, пострижем и в монастырь.

— Полно, граф, — тоскливо отвечает капрал.

— Будет пасти монастырских коз…

Из дозора они вернулись героями: на дороге остановили гонцов от царя Петра и привели их как пленных. Впереди Ляхницкий, победно выставив ружье. За ним Николаша, увешанный оружием. Сзади капрал вел захваченных лошадей.

Государыня вышла к ним в окружении свиты. Посланцы упали на колени.

— Матушка! — завопил один из пленных. — Привезли мы к тебе царское повеление…

— Повеление? — недобро переспросили в свите.

— Не слушай его, неразумного, — вмешался другой солдат. — Привезли царское послание…

— Царское?..

Свита захохотала. Екатерина чуть улыбалась уголками губ. Гонцы смотрели умоляюще.

— Не погубите, ваше величество…

Екатерина, глядя куда-то в сторону поверх голов, небрежным движением вскрыла конверт. Она вынула письмо, пробежала глазами и со спокойной улыбкой разорвала. Повернулась и пошла в комнаты.

— Матушка! Хотим с тобой! На смерть пойдем! — застонали все трое.

Екатерина остановилась, слегка повернула голову:

— Зачислить солдат на довольствие…

Николаша ел кашу у костра, и сон морил его. Слипающимися глазами он видел, с какой жадностью уписывают кашу петровские гонцы.

Шагали, бежали, крались, воевали. И что же? Вот он, результат; три жадно жующих перепуганных солдата.

Николаша устраивается на соломе, разостланной неподалеку, потягивается. Ничего, завтра день будет веселей: сломим войско Петра третьего и восторжествует Екатерина вторая. Вторая после первого Петра. Он засыпает с улыбкой.

Наутро армия снова движется к Петергофу и Ораниенбауму. Снова во главе скачет на белом коне государыня, и треуголка, притянутая к крепкому самодержавному подбородку, плотно держится на ее голове.

Беспечно устремляется за царицей молодая самоуверенная свита. И войско, грозно пылящее по дороге, охраняет эту беспечность и самоуверенность.

В колоннах шагает юный солдат Николай Новиков, и будущее ему представляется ровным и солнечным, как эта песчаная дорога в жаркий июньский день.