Время ангелов

Глава 13

— Мюриэль.

— Что?

— Хочу тебе кое-что сказать.

Мюриэль вернулась, медленно поднялась по ступенькам. Отец позвал через полуоткрытую дверь. Там, в комнате, кажется, было темно. Еще несколько минут назад «Патетическая симфония» звучала так громко, что было слышно у двери ее комнаты. Теперь музыку приглушили до хриплого шепота. Осторожно, словно ожидая какого-то нападения, Мюриэль толкнула дверь и вошла. Хотя было утро и туман немного рассеялся, Карл держал шторы задернутыми. В комнате было одновременно и холодно, и душно. Мюриэль догадалась, что отец не ложился всю ночь. На столе горела лампа, освещая лежащую под ней раскрытую книгу. Карла не было видно. Через секунду обнаружилось, что он сидит на черном диване. Карл перешел к столу и сел, изменив положение лампы так, что в комнате стало немного светлее.

— Прикрой дверь. Сколько сейчас времени?

— Около десяти.

— Присядь, пожалуйста.

Мюриэль было тревожно. Она села, глядя через стол на отца.

— Ты уже нашла работу, Мюриэль?

— Еще нет.

— Я уверен, что найдешь.

— Я найду.

— Как чувствовала себя утром Элизабет? Я слышал колокольчик.

— Пожалуй, как всегда.

— Я хочу поговорить с тобой об Элизабет.

Мюриэль глядела на красивое и странно застывшее лицо отца. Одна сторона его лица была освещена светом лампы, особенно голубой глаз, другая — закрыта тьмой. Слишком много покоя в нем. У погруженного в себя отшельника, в высокогорной пещере молящегося неведомым богам, может, бывает такое. Мюриэль поежилась. Как всегда что-то гнетущее, пугающее, знобящее исходило от отца, как тяжкий запах.

Этим утром Мюриэль проснулась в тоске. Она вспомнила разговор с Лео и странную сделку, которую она, кажется, заключила с ним. Идея ввести это безответственное существо в замкнутый и упорядоченный мир Элизабет теперь казалась ей не столько даже необдуманной, сколько бессмысленной. Что же привлекло ее в Лео и навело на мысль, что он «подходит» не только Элизабет, но некоторым образом и ей самой? Не что иное, как эта самая моральная, вернее, лишенная всяческой морали резвость, эта радостная готовность безобразничать, обернувшаяся отвратительной кражей и ссорой с Евгением, которую она подслушала. В Лео она увидела примитивное существо, сила которого и была в этой его простоте. Далее в простоте она разглядела «чистоту» — и тогда уж окончательно решила, что он ей подходит. Создание столь простодушно-эгоистическое не может быть грозным. Такого Мюриэль не боялась. Таким, успокаивала она себя, ей по силам руководить. Но теперь она чувствовала, что запуталась. Осудить поведение Лео? Как она может его осуждать, если сама наполовину превратилась в его сообщницу?

Она очень жалела Евгения и в этом находила облегчение. И еще больше жалела оттого, что не в силах была осудить его сына. Она вышла за покупками, все еще находясь в чрезвычайном волнении. Спустилась по Лодгейт Хилл и вдруг замерла у одной из витрин. Там стояла эта русская шкатулка. Прежде она никогда по-настоящему не обращала внимания на такие вещи. Теперь же заметила, причем сразу. В этом, как ей показалось, был какой-то знак. И всю дорогу назад она летела, как на крыльях. Она надеялась, что Евгений обрадуется подарку и ее заботе о нем. Но реальность превзошла все ее ожидания. Он расплакался от благодарности, что изумило и вместе с тем очень обрадовало Мюриэль. Она не ошиблась: забота его растрогала. Позднее она жалела, что в смущении слишком быстро покинула комнату. Ей следовало остаться, следовало обнять его, может быть, и поцеловать. Она провела беспокойную ночь без сна, представляя себе, как целует его, и стонала в подушку.

Теперь, в полумраке комнаты, Мюриэль чувствовала себя виноватой перед отцом. Она всегда перед ним чувствовала себя виноватой. Сейчас ее виной был Лео и особенно Евгений. В ней просыпалась любовь к Евгению. Мюриэль сидела на границе света и тьмы. На самом краешке.

— Что с тобой, Мюриэль?

— Ничего. Ты что-то мне хотел сказать?

— Это касается Элизабет. Она меня серьезно беспокоит.

Мюриэль собрала все свое внимание. Лампа широким кругом освещала стол. Нижняя часть круга падала на пол и рассеивалась там. Если бы был еще какой-то свет за порогом комнаты, свет, который мог бы проникнуть сюда. Мюриэль чувствовала на себе взгляд отца как непрерывное давление. Она глядела на аккуратно вырезанный круг света.

— С ней, кажется, все хорошо. Ни на какие новые недомогания не жалуется.

— Речь идет не о ее физическом состоянии.

Мюриэль ощутила наплывающую сонливость, похожую на маленькое облачко. Оно гудело. Как рой ос, все ближе, ближе. Она чуть качнулась на стуле, ударив лодыжкой о лодыжку.

— Элизабет в порядке. Не понимаю, что тебя беспокоит.

— А не замечала ли ты все усиливающейся апатии?

Конечно, замечала. Но это не имеет никакого значения.

— Нет. То есть… Движение утомляет ее, вот и все. И еще эта ужасная погода.

— Мне думается, есть еще что-то. Ты должна внимательней наблюдать за своей кузиной. Она теряет интерес к чтению.

— Да, она мало читает…

Верно, с тех пор как они переехали в Лондон, Элизабет почти не брала в руки книжку. Она проводила время, занимаясь головоломкой или созерцая огонь. Но у нее и прежде бывали такие времена. Девушка, живущая так замкнуто, не может иначе. Все идет как всегда.

— Элизабет все больше погружается в себя. С каждым днем реальный мир отдаляется от нее. Неужели ты этого не видишь?

— Нет, — с усилием произнесла Мюриэль. И подняла глаза навстречу взгляду отца. Глаза его были неподвижны, но Мюриэль казалось, что они все время движутся. Свои глаза она ощущала как огромную плоскость, над которой неустанно парил взгляд Карла. Надо все отрицать, подумала Мюриэль, едва понимая, что сама под этим подразумевает. Надо все отрицать.

— Она пытается нас покинуть, — мягко сказал Карл. Он положил руки на стол, плотно соединив пальцы.

— Я тебя не понимаю, — отозвалась Мюриэль. — Если ты намекаешь, что у нее что-то происходит с психикой, то я не согласна. Она вполне здорова.

Ее голос прозвучал хрипло, пробиваясь сквозь какой-то бормочущий звук. Она поняла: где-то здесь шепотом продолжала звучать «Патетическая симфония».

— Элизабет пытается нас покинуть, — повторил Карл. — Тяжкие времена ожидают тебя и меня. Если нет возможности удержать ее, мы должны идти вместе с ней. Так долго, сколько будет возможно.

Он стал говорить еще мягче и неторопливей, плотно прижимая ладони к столу и слегка наклоняясь вперед.

— Я действительно не понимаю, — сказала Мюриэль. Она засыпала, она не могла дышать, она чего-то боялась. Ей что-то нужно, но что? Воздух? А может, свет? А может, отвага? В ее сознании сложилось это слово — «отвага». Надо все отрицать.

— Ты понимаешь очень хорошо, очень хорошо, Мюриэль. Все, что касается Элизабет, ты всегда понимала.

— Я очень люблю Элизабет…

— Мы оба любим Элизабет. Только о ней мы всегда и заботились. Она наша драгоценность, наше общее сокровище.

Надо сопротивляться, чувствовала Мюриэль. Меня вовлекают в какой-то заговор, хотят сделать союзником чего-то. Нет, меня убеждают: ты всегда была в заговоре, ты всегда была союзницей. Но это ложь. А может, правда?

— Нет, — проговорила она, — нет, нет.

— Ну, ну, Мюриэль, не надо отрицать. Мы всегда вместе опекали Элизабет. Будем помогать ей и дальше. Это так просто.

— С ней все хорошо, — сказала Мюриэль. Она осознала, что держится за край стола. Она убрала руки и с силой сжала их.

— Но я не отрицаю, что все хорошо, Мюриэль; и дальше тоже будет хорошо, просто мы должны больше заботиться о ней, старательно заботиться. Надо беречь ее от потрясений. Пусть думает, пусть мечтает. Нельзя ей в этом мешать. Никаких неожиданностей, никаких вторжений. Они могут нанести непоправимый вред.

«Патетическая симфония» подошла к своему еле слышному финалу, и проигрыватель выключился. В наступившем тревожном молчании Мюриэль громко произнесла:

— Я не согласна. Я считаю, что ей нужно больше видеться с людьми. Она просто немного устала. Знакомство с новыми людьми помогло бы ей. Именно из-за одиночества она и засыпает.

— Засыпает, — повторил Карл. — Верно.

Повисла тишина. И в тишине, в молчании Мюриэль вновь послышались какие-то шепчущие звуки. Может, это были ее мысли, которые Карл так опасно умел разгадывать.

— Рискованно пробуждать лунатика, — услышала она.

— Элизабет не лунатик, просто девушка с больной спиной, лишенная друзей и радости.

Образ «лунатика» был, конечно, дьявольски метким. «Отвага», — снова подумала Мюриэль и спохватилась, не произнесла ли это вслух.

— Непоправимый вред, — повторил Карл. — Элизабет — сновидец, прядущий свою паутину. Эта паутина и есть ее жизнь, ее счастье. Наша обязанность, твоя и моя, помогать ей, защищать ее, самим вплетаться в эту паутину, быть с ней, идти рядом как можно дольше. Задача трудная, осуществимая только в полной тишине и покое.

Голос Карла снизился до шепота.

— Конечно, я попытаюсь…

— Никаких сюрпризов, никаких резких движений, никакого вмешательства в рутину, которой ты окружила ее и которую так замечательно поддерживаешь. Ни она, ни я не могли бы желать лучшей няньки. Ты прекрасно справляешься. Но теперь тебе следует стать еще заботливей, еще внимательней. Мы должны обходиться с ней как можно мягче. Мне необходимо быть уверенным в том, Мюриэль, что ты будешь нести эту службу вместе со мной.

— Мне надо подумать…

— Элизабет становится все более чувствительной к разного рода потрясениям. Пообещай мне, твердо пообещай, что будешь защищать ее так же верно, как и всегда.

— Обещаю…

— И следить, чтобы никто не входил к ней, не беспокоил. Обещаешь?

— Да…

— Хорошо. Я надеюсь на тебя. У нас есть сокровище, которое мы должны охранять вместе.

Мюриэль промолчала. Она чувствовала: надо сопротивляться, отрицать, плакать, выкрикивать имя Элизабет, скликать любых громогласных богов, чтобы они заполнили это смертельно тихое место. Но какая-то немота поразила ее.

— Мы понимаем друг друга, — сказал Карл, намекая, что разговор завершен.

Мюриэль поднялась. Она хотела что-то сказать, но теперь поднялся и Карл. Желание как можно быстрее покинуть комнату толкнуло ее к двери. Она оглянулась назад, во тьму. Какой он высокий. Она вышла и осторожно прикрыла дверь.

Frere Jacques, Frere Jacques, dormes-vous?[15]

«Патетическая симфония» началась сначала.

Мюриэль стояла внизу у лестницы. Дом опять полнился еле слышными звуками музыки. Ей хотелось воздуха, движения, бега, полета. Что угодно, лишь бы не эта застылость. Тяжко было думать о Карле, о странном сообщничестве, с его помощью возникшем между ними. Существование отца давило на нее физически, как материя, а не как мысль. Под его тяжестью она сгибалась и падала на колени. Сбросить бы этот груз, освободиться! Но с этой темной гнетущей силой уже соперничала светлая. Евений! Все время, пока она была у отца, мысль о Евгении не покидала ее. Только он защищал ее от этого давящего взгляда. Она повторяла его имя про себя, а может, и вслух. Я пойду к нему сейчас, думала она, и расскажу все. Положу ему голову на плечо. Все будет хорошо.

На душе у нее просветлело. Ей стало легко. Руки и ноги трепетали от легкости, как листва под дуновением ветерка. Она прошла через кухню по коридору к его комнате. Ее влекло к нему ее собственное тело, и она все приближалась, приближалась. Вот и его дверь. И тут она вдруг остановилась как вкопанная. Изнутри доносился голос Пэтти.

Она стояла сгорбившись. Потом закрыла лицо руками.

— О, кого я вижу, — прозвучал голос Лео. — Входи.

Мюриэль медленно повернулась. Вошла в комнату Лео. И тут начала плакать.

— Ну, милая моя, милая, — приговаривал Лео. — Садись. Сюда вот, на кровать. Возьми платок, он чистый.

Мюриэль вытерла глаза платком. Она судорожно вздохнула, глядя на Лео сквозь слезы. Но источник слез быстро иссяк. Мюриэль не была плаксой.

Он стал перед ней на колени и положил ей руку на плечо. Потом как-то неуклюже обнял ее, затем сел на пол.

— Что случилось? Расскажи дяде Лео.

— Ничего, — сказала Мюриэль холодным усталым голосом. — Просто мне стало… как-то ужасно не по себе. Но уже все хорошо.

— Ничего себе хорошо. Я же вижу. Рассказывай.

— Сложно это. Ты не поймешь.

— Ну, просто поговорим. О чем-нибудь. Я же твой друг, ты знаешь.

Может, он и прав. Она посмотрела на него. Трогательные пушистые волосы. Серые глаза светятся заботой и весельем. Это создание не выносит кошмаров.

— Ну ладно. Скажи мне, ты вернул икону?

Лео поднялся с пола.

— Нет, но я верну, обязательно верну. Знаешь, давай поговорим по-настоящему. Надоели мне все эти сражения, подшучивания. Прикажи, и я буду серьезным. Ты сможешь, если попытаешься. Ну, попытаешься?

— Я не имею права тебе приказывать.

— Ты просто думаешь, что я неисправим. Что я плохой.

— Не знаю. Какая разница. Я и сама плохая.

— Я серьезно.

— И я серьезно.

— Так вот, об иконе. Я ее верну. Но пока не скажу, как именно. Гордиться мне нечем. Я тут такое сделал…

— Что, опять украл?

— Нет. Хуже. Но не будем об этом. Я кое о чем другом хочу тебе рассказать, хотя это и не так важно. Чисто символически. Ну, рассказать?

— О чем ты?

— Когда я объяснял тебе, зачем продал икону, то солгал. Тебе сказал одно, отцу другое, и еще другое, ну… третьему лицу.

— Я думала, деньги нужны на операцию для какой-то девушки?

— Не совсем так… То есть, как бы это сказать… операция действительно была, но не сейчас, а какое-то время назад, несколько месяцев назад. И девушка уже ушла к другому. Не в этом дело. Штука в том, что я тогда занял денег, на операцию занял. У одной… ну, женщины… немолодой, питающей ко мне симпатию.

— Понимаю. И дальше…

— Пришлось расхлебывать кашу, — сказал Лео. — Нет, ничего особенного. То есть я не должен был спать с ней, чтобы получить деньги. Тут совсем другое. Она ужасно деликатная. Но… мы стали близкими друзьями, понимаешь? Она так расположена ко мне, так сочувствует, хочет обо мне все знать, помогать. А я чувствую себя, как муха в варенье. И все еще ее должник…

— Ты не можешь ее бросить?

— Да. Хотя я бы выразился иначе. В конце концов, она же мне не подружка. Хочу уйти, но нельзя.

— Ты воспользовался ею охотно, но не учел, по твоему выражению, «кашу»?

— Вроде того. Некрасиво, правда? У меня тогда было такое отчаянное положение. Но так дальше нельзя. Чувствую, что все время говорю ей лишь половину правды, даже меньше, чем половину, и пока не верну эти чертовы деньги…

— Не думаю, что именно деньги ей нужны.

— В том-то и дело. Она твердит, что подарила их мне. Но я не могу принять такой подарок. Тут не мораль, а психология.

— Зачастую одно от другого не отличить. Да, положение у тебя трудное.

— Значит, ты веришь, что правду сказал, да? Я наговорил тебе целую кучу лжи. Но это правда.

— Верю, — сказала Мюриэль. Она поверила. — Но теперь ты расплатишься с ней?

— Ну… нет пока. В том-то все и дело. Смотри-ка, а мы понимаем друг друга. Я и не ожидал.

— Пока что я не совсем понимаю.

— У меня был план. Сохранить деньги, чтобы расплатиться, и использовать третье лицо, чтобы оно выкупило для меня икону. Но я не могу осуществить этот план.

— Что же тебе мешает? Неужели на этот раз дух морали?

— Да, думаю, именно он. Я всегда воображал, что могу отбросить мораль, но это не так легко. Я не так свободен, как мне кажется.

— Правда, что ты получил 75 фунтов за икону?

— Правда. И сегодня я передам их тому человеку… который согласился выкупить икону.

— От которого ты скрыл, что у тебя были деньги?

— Совершенно верно. Ему икона обойдется, боюсь, чуть дороже. Но это некий жест с моей стороны.

— Который ты сопроводишь, если удастся, какой-нибудь новой басней?

Лео изумленно глянул на нее и расхохотался: «Да! Но я все равно передам! Ты довольна мной, Мюриэль?»

— Но ты еще не рассчитался со своей симпатичной пожилой дамой.

— Не хочу сейчас об этом думать. Как-нибудь выпутаюсь. А теперь поговорим о твоем обещании, Мюриэль. О твоей кузине.

Мюриэль посмотрела в сторону. Призрак вырос перед ней: душная тьма, гудящая в углу комнаты, как башня из шершней.

— Пойми, — говорил Лео, — я не такой уж дурак. Долгое время я валял дурака, но могу взять себя в руки. Я хочу увидеть твою кузину, просто увидеть, что бы ни случилось потом, и даже если ничего не случится. Клянусь, с тех пор, как ты мне о ней рассказала, она не выходит у меня из головы. Мысли о ней превращают меня в романтика. Если ты позволишь мне встретиться с твоей кузиной, я буду себя примерно вести, честное слово. Что ты скажешь, то и буду делать.

— Хорошо, — сказала Мюриэль.

— Расскажи мне немного больше о ней. О ее внешности.

Мюриэль стиснула зубы. Внутри себя она вновь ощутила дрожь, предвещающую рыдание.

— В другой раз расскажу. Теперь мне надо идти.

— Я что-то не то сказал?

— Нет, все в порядке.

— Не сердись на меня, Мюриэль.

— Я не сержусь.

— Не надо горевать.

Идя к двери, Мюриэль натолкнулась на Лео. Он неловко обнял ее, и она на миг яростно вцепилась в него. Выйдя, она услыхала все еще доносящийся из комнаты Евгения голос Пэтти.

Через несколько минут Мюриэль, крадучись, вышла за порог. Снаружи было очень тихо. Туман чуть рассеялся и воздух наполнился снегом. Крупные мягкие белые хлопья бесшумно вращались вокруг нее, опадая и снова поднимаясь, пронизывая воздух узорами, едва уловимыми для глаз. Снег падал, сгущался, напоминая собой пушистую холодную вату. Мюриэль шла, наклонив голову. Снег поскрипывал под ее ногами. Кто-то, плотно закутанный, возник и исчез, пройдя мимо нее в сторону дома. Кажется, миссис Барлоу.

Мюриэль шла быстро, не разбирая дороги, и по пути пыталась думать. Способность думать, кажется, вернулась к ней. Она понимала, что оказалась под сильным давлением. Карл использовал власть. Он ничем прямо не грозил, но в его властности таилась опасность. В чем же эта опасность? Чувство подсказывало ответ: она может утратить связь с реальностью. Есть Карл и есть Лео. Инстинктивно она подошла к мысли, что в осуществлении своего замысла можно как-то использовать Лео. Она боялась Карла, боялась неповиновения Карлу. Но знала, что ее ждет, возможно, нечто еще более страшное — изоляция, паралич воли, превращение мира во что-то маленькое, сонное, как внутренность яйца. Она чувствовала: Карл втягивает ее в какой-то дьявольский заговор, пытается внушить, что это неизбежно. Ей нужен Лео, его буйство, даже нелепость. Только так она вновь ощутит себя живым, разумным, независимым существом.

Но странно: почему она вдруг решила, что это какой-то дьявольский план? Если и был план, то она сама давно помогает его осуществлять. Она всегда соглашалась, что Элизабет больна и ее нужно защищать от мирских тревог. Она сама и есть главная защитница. Уютное гнездышко, в котором теперь цепенеет Элизабет, не ее ли рук дело? Без этого как будто нельзя было обойтись. Доктора приходили и уходили, качая головой, не рекомендуя делать усилия, предписывая полный покой. Элизабет — инвалид и ведет жизнь инвалида. Что же здесь таинственного?

Попытайся взглянуть на это проще, говорила себе Мюриэль. Может, та тихая жизнь, которой живет Элизабет, это неизбежность? Но при этом надо ли запрещать ей видеть людей? Карл почему-то смешал и то и другое. А надо немного подумать и разделить. Тут вполне возможен компромисс. Она пойдет к отцу и прямо и откровенно выскажет свои мысли: Элизабет просто необходимо общество, и не познакомить ли ее для начала с молодым Пешковым? Нет ничего чудовищного в этом предложении. Но почему же страх мгновенно охватил ее?

Евгению, вот кому надо сначала попытаться все объяснить! Он здесь, он мудрый, на него можно положиться. Но согласится ли он, чтобы Лео познакомился с Элизабет? Ну почему же не согласится? Это только ей, Мюриэль, кажется, что свершится какое-то насилие, расколется какое-то зеркало. А разумному постороннему идея может показаться вполне заурядной. Хотя постороннему, чтобы по-настоящему понять, не следует ли сначала проникнуться ее собственным, более пылким восприятием грядущего? Но в силах ли она передать то, что видит? Не потухнет ли это пламя, не покажется ли выдумкой? А действительно, не выдумка ли все это? Надо поговорить с Евгением. Она постаралась представить, как говорит с ним, но вместо этого увидела… как он обнимает ее.

— Мюриэль!

Мюриэль споткнулась и чуть не упала. Кто-то стоял рядом с ней, скрытый темнеющим потоком снега. Мюриэль не сразу поняла, где находится. Она шла наобум и вдруг услыхала свое имя.

— Мюриэль…

Это была Нора Шедокс-Браун.

— А, здравствуйте…

— Моя дорогая девочка, как хорошо, что я тебя встретила. А я иду к вам. Этот коричневый демон в дверях всегда твердит одно: тебя нет. Сегодня я собиралась назвать ее лгуньей, так что это просто чудесно, что мы встретились!

Мюриэль что-то пробормотала. Шедокс была так далека от нее, так неинтересна, что ей даже не хотелось подыскивать слова.

— Мюриэль, у меня к тебе серьезный разговор.

— Но я не… — Мюриэль хотелось улизнуть от Шедокс под любым предлогом, но она не могла ничего придумать.

— Что ты сказала? Знаешь, ни к чему нам стоять под снегом. Вижу, ты промерзла до костей. Ты ведь не торопишься? Тут недалеко мой дом. Пять минут — и мы на месте. От быстрой ходьбы согреешься. Не говори на холоде! Вперед, быстро!

Нора, слегка подталкивая, повела Мюриэль по дороге. Снег становился все глубже. Ботинки уже тонули в нем. Снежинки норовили залететь в рот. Так что в любом случае говорить по пути было невозможно.

— Вот и пришли. Вверх по ступенькам. Я живу наверху. Внизу никто не живет. Ты же приходила сюда прежде.

Действительно, один раз Мюриэль заходила к Норе. Но об этом она не любила вспоминать. Тогда Шедокс уговаривала ее поступить в университет.

Неожиданное тепло гостиной оказалось почти болезненным. Ступни, согреваясь, болели, лицо пылало. Мюриэль машинально сняла пальто и шарф и положила на стул. С некоторым усилием стащила перчатки. Руки у нее закоченели и побелели от холода. Она сжала ладони, ожидая услышать хруст. Это были уже не руки, а пятипалый рисунок боли. Мюриэль опять хотелось плакать. Она чувствовала: слезы жгут ей глаза. Но что бы ни случилось, перед Шедокс ей нельзя плакать. Она подошла к окну и закашлялась в платок.

— Ну и денек! — воскликнула Нора. — Присаживайся, Мюриэль. Считаю, нам обеим не помешает выпить чего-нибудь горяченького. Я сварю кофе. Подожди минуту.

Мюриэль все еще стояла у окна, вытирая лицо платком, наблюдая, как падает снег. Снег заполнял пространство. Уже не отдельные снежинки, а плотное белое покрывало колыхалось за окном. Дверь отворилась, и поднос с кофейником, звякнув, опустился на стол.

— Ты выглядишь как беглянка, дитя мое! Садись и рассказывай, как у тебя дела. Ты не ответила на мое последнее письмо. Это невежливо.

— Я прошу прощения, — Мюриэль приблизилась к камину и села. — Мне… так тяжело с тех пор, как мы в Лондоне.

Ей не следовало этого говорить. Потому что именно это Шедокс и хотела от нее услышать.

Минуту или две Нора молча смотрела на Мюриэль. Потом сказала: «Тебе лучше рассказать обо всем, что происходит».

Мюриэль осмотрелась. Гостиная Шедокс. Именно такой она ей и запомнилась. Огонь пылает в очаге, бросая отблески на массивные медные ручки каминных принадлежностей. На каминной полке стоят чашечки из белого фарфора с цветочками на безукоризненно сияющих боках. В двух нишах установлены белые книжные полки. Норины книжки в бумажных, но очень аккуратных обложках такие же чистенькие и яркие, как фарфоровые чашки. Покрывающий стулья цветастый ситец выгорел до приятного мягкого оттенка. Прекрасные репродукции современных французских художников украшают стены. Обои в крохотных розочках. Мюриэль вздохнула и с изумлением поняла, что на душе стало легче.

Мюриэль посмотрела на Шедокс. Шедокс тоже не изменилась. Шедокс никогда не менялась. Сколько Мюриэль ее помнила, она всегда была такой. Мягкое лицо, окаймленное серебристо-серыми пышными прямыми волосами, костюм неизменно светло-коричневого цвета. Энергичный рот и проницательный уверенный взгляд. Когда-то Шедокс символизировала для Мюриэль все, что она презирала. Доброжелательность казалась сентиментальной и бесцеремонной, уверенность — слепым поклонением заплесневелым ценностям. Теперь, испытав головокружительное чувство безвозвратного повзросления, Мюриэль увидела Нору иной — чудесно, может, даже спасительно невинной.

— Я немного беспокоюсь об отце и кузине, — сказала Мюриэль.

— Меня это не удивляет. Твой отец — трудный человек. А Элизабет страдает чрезвычайно изнурительной болезнью. Вот, выпей кофе. Ну, я слушаю.

— Объяснить нелегко. Признаюсь, я в растерянности. Конечно, Элизабет больна, ей нельзя работать, нельзя поднимать тяжести и так далее. Но я чувствую — отец преувеличивает. Он хочет ее спрятать, никого к ней не пускает. А я считаю, что она должна видеться с людьми.

— Я полностью с тобой согласна. И всегда так думала. Конечно, твой отец в каком-то смысле нервнобольной. Его невроз выражается в неприязни к любого рода посетителям. Подозреваю, что он не терпит посторонних в доме.

— Да, — согласилась Мюриэль. Вот, подумала она, простое объяснение, почему Карл не допускает никого к Элизабет.

— Я неоднократно сталкивалась с такими людьми. Особенно опасно это у родителей. Ведь они заражают своей мизантропией детей. Но нельзя действовать сгоряча. Как себя чувствует это дитя? Держится мужественно?

— Неплохо. Я изумлялась, как радостно она несет свой груз. Но в последнее время она как-то сникла, погрустнела.

— Неблагоприятное время года или реакция, может быть, на переезд. Конечно, ей нужны перемены, развлечения. Знакомство с молодыми людьми — это было бы прекрасно.

— Я хочу познакомить ее с Лео Пешковым.

Мюриэль сказала это и тут же ощутила сказанное как некое тайное богохульство. Как проклятие на иностранном языке.

— Прекрасная мысль, — одобрила Нора. — Он ведь находится в доме, насколько я знаю. Так себе юноша. Не ахти какой герой. Но милый и абсолютно безвредный. Лучшего и не надо.

— Сомневаюсь, что отец даст согласие.

— Но почему, скажи на милость, твой отец не должен согласиться? Да, я считаю, что он нервнобольной, эгоист, рак-отшельник, маньяк. Среди мужчин такое не редкость. Не обижайся, Мюриэль, но надо называть вещи своими именами. Тебе нельзя уступать отцу. Ведь ты его немного боишься, правда?

— Да, — ответила Мюриэль. Глядя прямо в огонь, она с силой прижимала пальцы к вискам.

— Сколько тебе лет, дитя мое?

— Двадцать четыре.

— Ну, не кажется ли тебе, что в таком возрасте уже можно не бояться отца?

— Да…

Все оказывается очень просто, и никаких ночных кошмаров. Элизабет немного тоскует. Естественно, ей нужны перемены, нужны развлечения. Карл — невротик. Он ненавидит посторонних. Но Элизабет надо видеться с молодыми людьми. Лео Пешков очень мил и совершенно безвреден. Мюриэль следует быть потверже с Карлом. Карл — эгоист, рак-отшельник, маньяк. Среди мужчин такие часто встречаются. Мюриэль уже двадцать четыре, и ей пора перестать бояться отца. Все просто и понятно.

— Не плачь, Мюриэль, — сказала Шедокс. — Не так все ужасно. Все будет в порядке. Пей кофе. Все будет в порядке, дитя мое.