Время ангелов

Глава 22

Еще немного и — ее здесь не будет. Не надо говорить с Пэтти. Не надо видеться с Элизабет. Пэтти сказала правду. И хватит разговоров, обсуждений, доказательств. Незачем бередить то, с чем и так придется прожить всю оставшуюся жизнь. Лучше пусть это уснет и, может быть, как у Пэтти, забудется.

Большую часть дня после ухода Пэтти Мюриэль провела на постели в полузабытьи. Пронизывающий холод все больше гасил в ней сознание, и наконец осталась лишь крохотная искорка, которую и сознанием вряд ли можно было назвать. Что-то давило на нее, прижимало к постели. Может, это ангел смерти медленно забирал безвольное тело в свои холодные объятия? Свет дня, и без того слабый, вскоре совсем погас, и пришла тьма. Время прошло. Шаги прозвучали. Свет просочился из коридора через полуоткрытую дверь. Но никто не вошел. Пэтти не пришла. Карл не пришел. И Элизабет не позвала ее привычным звуком колокольчика. Дом погрузился в молчание.

Мюриэль очнулась и подумала: заснула. Руки и ноги от холода превратились в длинные, схваченные морозом побеги. Они не сгибались. Она покачалась немного туда-сюда. Боль влилась в ее тело как какая-то посторонняя сила. Это чувство было для нее ново. Хотя объективно она знала: это боль, которая возвращает ее телу чувствительность. Если лежать неподвижно, вскоре наступит смерть от холода и паралича воли. Воля возвращалась к ней как боль. Она закрыла глаза и стиснула зубы. Постепенно ей удалось сесть и опустить ноги на пол. Ступни превратились в какие-то шары и не хотели плотно становиться на пол. Она пошевелила лодыжками и ощутила стремительный прилив крови. Наконец она смогла встать. Сняла пальто и надела свитер. Снова надеть пальто — подвиг почти невероятный, но после нескольких попыток ей это удалось. В свете, сочившемся из коридора, она глянула на часы. Всего лишь десять вечера. Она тихо спустилась по ступенькам, вышла из дома и из ближайшей телефонной будки позвонила Норе Шедокс-Браун.

Услышав голос Норы, она почувствовала такое облегчение, что не сразу обрела дар речи. Нора каким-то невероятным образом тут же все поняла, и монолог ее сложился из полных здравого смысла, успокаивающих фраз. Когда Мюриэль начала бессвязно рассказывать, Нора опередила все ее объяснения: «Значит, ты хочешь покинуть дом? Завтра утром? Безоговорочно поддерживаю твое решение. Можешь приходить ко мне и жить сколько захочешь. Отдых, вот что тебе сейчас требуется. Через несколько дней я собираюсь к кузине. У нее вилла в Сан-Ремо. Поедем вместе? Там можно будет принимать солнечные ванны, хотя в это время года даже в Италии холодновато».

Мюриэль вышла из будки, бормоча: Сан-Ремо, Сан-Ремо. В конце концов, где-то еще есть жизнь.

А есть ли? Беда поджидала ее возвращения домой. Здесь механизм, которому она принадлежит. Здесь материя, из которой она сотворена. Бежать бесполезно. Она легла на постель в пальто, и ее вновь охватила дрожь. Она пробовала думать об Элизабет, но знакомый образ так изменился, что это уже были мысли о ком-то другом. Железная дева. Она представила комнату Элизабет. Огонь мерцает, головоломка лежит на полу. Может, уже собрана. Колеблющееся пламя, глаза Элизабет в полутьме и звон колокольчика, как призыв с того света.

Она переворачивалась с боку на бок, но холод мешал уснуть. О чем теперь думает Элизабет, о чем она может думать? Что она, Мюриэль, шпионка? Предательница? Что она все эти годы подсматривала за ней, подозревала, вынашивала замыслы? Я знаю — и за это меня ненавидят. Господи, зачем мне было дано это узнать? Зачем я не ушла с Элизабет прежде, чем все открылось? Но согласилась бы она уйти? Сейчас уже ясно, что не согласилась бы. Но какая жизнь ожидает ее здесь?! Разве она не жертва? И разве не достойна жалости? Неужели то, что произошло, так катастрофично, что изменило даже детские воспоминания? Мюриэль думала: бедная Элизабет. Но в душе у нее было пусто. Она думала: это моя сестра. Но слова не наполнялись смыслом. Единственное, что еще волновало Мюриэль, это — кто же теперь будет кормить Элизабет? Неужели ей суждено умереть здесь, в доме, от голода, как забытому всеми животному? Колокольчик молчит. Как странно, что кто-то другой будет приносить ей еду. Мюриэль задремала, и ей приснился отец, такой, каким он был когда-то.

Пришло утро и принесло с собой предчувствие гибели. «Это худший день моей жизни, — думала Мюриэль. — Боже, дай же мне силы пережить его». За окном поднимался бледный рассвет. Туман как будто поредел. В комнате было не теплее, чем снаружи. Все онемело в душе Мюриэль, даже тихий голосок самосохранения, который продолжает звучать и после того, как рассудок замолкает. Пусть с трудом, но в ней ожила мысль, что надо уходить. И если бы ей намекнули, что даже сейчас не поздно подойти к комнате Элизабет и распахнуть дверь, она восприняла бы это всего лишь как рассудочный, академический план какой-то пытки. Она двигалась машинально, и дрожь не отпускала ее.

Было уже почти девять утра. Она начала собирать чемодан, кое-как складывая вещи замерзшими руками. Блокнот и листки с поэмой положила на дно. Прежде чем отправить их туда, она мельком просмотрела написанное, и оно ей не понравилось. Она поспешно забросала листочки какими-то свитерами, какой-то юбкой. Пальцы не слушались, и она готова была расплакаться от отчаяния. Чемодан не закрывался. Она, должно быть, страшно шумит. Втащила чемодан на кровать и присела сверху. Таким образом ей удалось закрыть один замок. Она стала искать пальто и обнаружила, что стоит на нем. Не оглядываясь, вышла из комнаты. Электрический свет все еще горел на площадке. Она осторожно пошла вниз. В кабинете отца играла музыка. Она открыла входную дверь.

— Простите за столь ранний визит. Не могу ли я видеть пастора?

Миссис Барлоу, огромная, как медведица, загородила наполненный мутноватым светом дверной проем. Такая большая, такая плотная, что Мюриэль почувствовала себя перед ней каким-то призраком и даже секунду сомневалась, поймут ли они друг друга.

— Я, конечно, слишком рано, но мне необходимо повидать его. Понимаете…

— Отца сейчас нет, — проговорила Мюриэль с огромным усилием, но все же ясно и отчетливо.

— О, неужели? Тогда скажите мне…

— Он уехал, — сказала Мюриэль высоким тонким голосом, — на свою виллу… в Сан-Ремо.

— Какая жалость. А нельзя ли…

Мюриэль закрыла дверь. Она ждала, пока шаги удалятся. Хотела опять открыть дверь, но тут вспомнила, что не все взяла. Снотворное!

«Тебе было так плохо, но ты ни на секунду не задумалась о самоубийстве, — сказала себе язвительно. — Очевидно, предпочитаешь душевные муки. Поэму взяла, а таблетки забыла. Нет, скорее всего, на роду тебе написано выжить». Она совсем было решила бросить таблетки, но рассудок победил. Будущее… кто знает, что оно сулит. Оставив чемодан у двери, она снова быстро и бесшумно поднялась наверх. В отцовской комнате продолжала звучать музыка. Войдя к себе, она стремительно открыла буфет, где хранились таблетки. Бутылочка исчезла.

Мюриэль не поверила своим глазам. Она заглянула на все полки, обшарила все закоулки. Напрасно. Мгновение назад она была еще как в тумане. Но теперь действительность заставила ее очнуться, и она стала рассуждать трезво. Могла ли она сама перепрятать таблетки? Нет. Совсем недавно бутылочка еще была здесь. Мюриэль хмуро стояла перед буфетом. Может, кто-нибудь случайно взял ее? Но в доме никто не пользуется снотворным. Элизабет… но та хорошо спит. Отец может бодрствовать в самое неподходящее время, но бессонницей и он не страдает.

Мюриэль медленно закрыла дверцы буфета. Странно и непонятно. Но ничего не поделаешь. Наверное, этому есть объяснение, может, даже очень простое, но сейчас она не будет об этом думать. Ей надо уходить. Эта загадка не единственная и не самая худшая из всех, оставляемых ею. Надо уйти раньше, чем выйдет отец, раньше, чем Элизабет позвонит в свой зловещий колокольчик. Мюриэль вышла из комнаты и пошла к лестнице.

Музыка еще звучала. «Лебединое озеро». Мюриэль узнала «Танец маленьких лебедей». Значит, все в порядке. Она прошла несколько ступенек. Но вдруг вернулась и быстрым шагом направилась к комнате отца. Постучала. Ответа не было. Она постучала еще раз и после этого осторожно открыла дверь.

Внутри было темно. Шторы задернуты, настольная лампа чем-то прикрыта. Мюриэль боялась двигаться. Она ждала, что голос вот-вот окликнет ее из тьмы. Но голоса не было. Потом сквозь тихое журчание музыки она различила другие звуки — тяжелое дыхание. Отец, должно быть, спал.

Глаза постепенно привыкли к темноте. Она сделала несколько осторожных шагов и всмотрелась в угол. Отец, одетый в сутану, лежал на ковре, под головой у него была подушка, дыхание его было едва различимо: хриплые звуки вырывались из горла с большими промежутками. Мюриэль прикрыла дверь и приблизилась к нему.

Она похолодела от ужаса. Ей показалось, что глаза у него открыты, что он смотрит на нее. Нет, это всего лишь игра света. Глаза были закрыты. На полуоткрытых губах застыло какое-то подобие усмешки. Одна рука протянулась по ковру, ладонью вверх. Мюриэль замерла, все еще не сводя с него глаз. Что она здесь делает? А если он сейчас проснется и обнаружит, что она смотрит на него? Но неодолимое чувство тревоги уже владело ею. Она осторожно сняла покрывало с лампы. Свет упал на Карла. Но он не шевельнулся. И тут она заметила маленькую голубую бутылочку. Бутылочка валялась возле ковра, пустая.

Мюриэль знала, что это случится, с той минуты, как ушла из собственной комнаты, но знала как-то немо и неподвижно. Она стояла теперь у стола, задыхаясь, чувствуя, что теряет сознание. Она неловко опустилась на стул. «Ушел», — подумала она. И закрыла глаза.

Миг спустя она очнулась. Музыка! Карл поставил пластинку. Значит, несколько минут назад он еще был в сознании. Она подошла к ковру. С трудом заставила себя прикоснуться к нему. Рука легла ему на плечо. Потрясла и окликнула: «Карл!» Но глаза не открылись, тело не шевельнулось, мерное дыхание продолжалось. Мюриэль снова потрясла, сильнее, попробовала поднять за плечи. Тело выскользнуло из ее рук.

Мюриэль понимала: надо звать на помощь. Надо бежать, звонить в больницу. Ведь он всего лишь в обмороке. Он совсем недавно проглотил таблетки. Ему еще можно помочь, его можно вернуть. Она бросилась к двери. Но остановилась, как будто кто-то удержал ее. Ей стало до боли жаль себя. То, чего она боялась, настигло ее. Надо ли возвращать Карла?

Она еще раз всмотрелась в его лицо. Оно уже немного изменилось. Гладкая белоснежная кожа теперь стала сероватой, цвета истоптанного снега. Черты как будто погружались в череп. Даже волосы Карла, рассыпавшиеся по подушке, утратили свой глянец, утратили жизнь. Потускневшие волосы мертвеца… Мюриэль стиснула зубы. Теперь настало время думать, думать так, как она никогда не думала прежде. Но сейчас, видя все это, в силах ли она думать?

Карл принял решение. Вправе ли она отменять его? Она считала, что у нее есть суверенное право уйти из жизни когда хочешь и как хочешь, так вправе ли она не отпускать его? У него были причины, возможно, куда более ужасные и весомые, чем она представляет. Насильно вернуть ему сознание, которое он отверг и уничтожил, — ответственность за это она на себя брать не может. Воля и достоинство отца не должны быть попраны. Насмешка — тащить его за ноги назад в опостылевшую жизнь. Сейчас, оказавшись перед выбором, она отвергла такое насилие над отцом.

Но власть у нее была, безусловно, была, власть выбора между жизнью и смертью. Еще можно вернуть его к жизни. Может, забыть, кто он, и просто спасти его? Но она не может забыть, кто он. А может, все-таки, вернуть ему свободу? Пусть потом решает заново. Она не собирается приговаривать его к жизни. Но он ведь всегда поступал так, как хотел. Надо ли сейчас ему прекословить? Как она может касаться этих ужасных вопросов, когда сама поражена ими и больна, больна присутствием смерти, смерти, таившейся в Карле, медленно уводившей его прочь. Даже если она будет кричать, смерть не услышит ее.

Мюриэль села и опустила голову на стол. Музыка продолжалась, воздушная, бесплотная, чистая и волшебно прекрасная. Далеко, там, где она звучит, нет ни боли, ни смерти. Здесь, в комнате, слышно было хриплое, размеренное дыхание Карла, словно он тихо, сосредоточенно вел какую-то беседу. «Эти вздохи сосчитаны, — думала Мюриэль. — Если сейчас ничего не сделать, они попросту иссякнут. За каким-то вздохом наступит тишина». Она невольно стала считать. Потом подумала: «Все вздохи всех людей сосчитаны. Моя жизнь так же конечна, как и его. Мысли, решения не в моей власти. Никакая мысль не поможет мне теперь». Никогда прежде она не чувствовала так ясно полное отсутствие Бога. Нет никого, не на кого положиться, некому ответить, исчез краеугольный камень.

Она поднялась и немного походила по комнате. Потом подошла к нему и посмотрела на его спящее лицо. Показалось ужасной дерзостью — смотреть на это лицо. Покой, к которому он стремился, еще не объял его. На лице отражалась тревога. О Боже, может, он хочет, чтобы его разбудили, спасли? Если бы знать! Если бы она знала его волю. Если бы он сказал заранее, она поступила бы так, как того желал он. Она склонилась над ним, всмотрелась. Но осунувшееся, встревоженное лицо не дало ответа. Вдруг она заметила, что Карл сжимает что-то белое в правой руке. Смятый листок бумаги. После некоторых сомнений Мюриэль осторожно вытащила бумажку. Ждала ли она какого-то ужасного пробуждения? Боялась ли, что он проснется и узнает о ее проступке? Несомненно, он и теперь знает. Пальцы как будто удерживали листок. И вот он у нее в руках. Мюриэль расправила листок:

Мюриэль дважды прочла письмо, после чего порвала его на кусочки. Письмо успокоило ее, над ним можно было думать. Значит, Пэтти набралась смелости и покинула дом. Опередила ее. Значит, он совершил это из-за Пэтти. Он узнал, что Пэтти знает, узнал, кто ей рассказал. «Что же он думал обо мне?» — спрашивала себя Мюриэль. Он же что-то думал. А сейчас, снится ли она ему в последнем сне, полном причудливых видений? Она оглядела комнату. Может, где-то лежит письмо, может, он написал ей, оставил хоть какой-то клочок для нее? Она осмотрела стол, поискала на полу, около ковра. Вдруг заметила полоску белой бумаги, торчавшую из-под ковра, около его головы. Она поспешно выхватила полоску. Это была бумажная стрела.

Мюриэль начала плакать. Тихими, горькими слезами. Она любила своего отца, только его и любила. Почему ей не дано было понять это раньше? Всегда была тьма в ее отношениях с отцом, и в этой тьме спала ее любовь. Если бы не Элизабет. Если бы только она и Карл. Она точно помнит, что когда-то все так и было. Она его так любила. Она бы могла сделать его счастливым, могла бы спасти его от демонов. Но Элизабет всегда вмешивалась. Все ее связи с миром, все ее связи с отцом проходили через Элизабет. Теперь она поняла, как называется та боль, которую Элизабет причиняла ей и к которой она так привыкла, что едва замечала ее. Эта боль называлась — ревность.

Мюриэль все плакала и тихо поскуливала, и дрожала, стоя в освещенной светом настольной лампы комнате, над погружающимся в забвение телом. Придет ли снова любовь? Любовь умирала, и она не в силах была спасти ее. Она не в силах была разбудить отца и сказать ему, как она его любит. Ее любви был отпущен только этот промежуток между тьмой и тьмой. Любовь заточенная, запечатанная. Вот и вырвалась, как дух, из своего заточения. Пусть уходит — больше ничего она не может для него сделать. Жестоко будить того, для кого счастьем стало — уснуть. Пусть не стряхивает, как Лазарь, сон о преисподней в самой преисподней, там, где любовь не в силах воскрешать и спасать. Слишком поздно она узнала, а может, знала и раньше, но надменное сердце всему перечило. Теперь никогда не достичь ей мира простых невинных вещей, где искренне чувствуют, где звучит счастливый смех, где пес перебегает улицу.

Мелодия «Лебединого озера» вдруг оборвалась. Двигаясь как во сне, Мюриэль наклонилась, чтобы снова поставить пластинку. Ее слезы упали на складки сутаны. Он умер, он отдал ее Элизабет. Теперь ей уже не уйти от Элизабет. Повернувшись к спящему, она увидела между шторами яркую полоску света. Устало, тяжело она распахнула шторы. Туман исчез. На голубоватом небе светило солнце. На фоне плывущих облаков она увидела башни святого Ботолфа и святого Эдмунда, святого Дунстана и величественный купол собора святого Павла. Теперь ей не уйти от Элизабет. Карл соединил их. Одна станет извечным проклятием для другой — до конца дней.