Время дракона

- Я совсем дурак, - всё так же весело сказал княжич. - Я дважды попался на один и тот же обман. Сёчке сказала, чтоб я её ждал, и не пришла. И ты тоже решила так сделать? Ведь ты знала, что госпожа не отпустит тебя в лес во второй раз. Ты знала, что вернуться не сможешь, но сказала, чтобы я тебя ждал.

- Ты слушал невнимательно, - ответила Ивола. - Я сказала, чтобы ты меня не ждал.

- А давай притворимся, что она тебя отпустила, - продолжал княжич. - Давай притворимся, что ты вернулась и принесла мне ответ.

- Зачем это нужно? - спросила служанка.

Влад, спрыгнув с коня, подошёл к ней. Девица подняла голову, и Влад увидел, что глаза у Иволы опять красные, как будто она ревела всю дорогу, пока шла из леса.

- Скажи, что принесла ответ, - попросил княжич.

- И что будет? - спросила Ивола с полным безразличием в голосе.

- Скажи, что принесла ответ, и тогда я скажу, что уже не хочу его знать, - улыбнулся Влад. - Что бы твоя госпожа ни сказала, смысл один - она меня не любит. А если она меня не любит, то зачем мне её любить? Лучше я буду проявлять внимание к тем девицам, которым нравлюсь, и которые ради меня нарушают запреты.

Княжич ещё раз улыбнулся, но Ивола так и не улыбнулась в ответ:

- Теперь уже поздно, - сказала она. - Я должна идти. А тебе нужно возвращаться за горы.

- Лишний час или два ничего не изменят, - возразил Влад. - Побудь со мной это время, Ивола. Я буду повторять твоё имя, пока ты не согласишься.

Княжич начал произносить имя девицы на разные лады - то просительно, то укоризненно, то с хитрецой, то восхищённо. Когда он произнёс восхищённо, Ивола вдруг повеселела и сказала:

- Если хочешь, я могу остаться с тобой больше, чем на два часа. Госпожа всё равно меня накажет. Ну и пусть, - девица снова надела на голову венок из колосьев. - Зато сейчас у меня праздник.

- Сними венок, - попросил Влад.

- Он тебе не нравится? - удивлённо спросила служанка.

- Я хочу тебя поцеловать, а эти колоски будут лезть мне прямо в глаза, - сказал княжич.

- Нет, - лукаво отозвалась Ивола, которая теперь сделалась такой же весёлой, как была, когда разбудила Влада в лесу. - Я сниму венок, только когда мы вернёмся на поляну.

* * *

Государь Влад часто вспоминал о грехах юности именно тогда, когда слушал обедню. Порой он удивлялся сам себе: "Почему бы мне ни проявить уважение к церковной службе? Почему бы ни пресечь мысли о грехе и ни подумать о спасении души?" Конечно, воспоминания о той давней поездке во владения Гуньяди и особенно воспоминания об Иволе были воспоминаниями о грехе. Влад понимал это умом, но вот сердце не соглашалось.

Влад ведь никого не обманывал и не принуждал. Он сделал то, на что Ивола сама его подбивала. А подбивала она потому, что была влюблена - сама ведь призналась:

- Знаешь, почему я заметила тебя на празднике, а другие не заметили? Я почувствовала. У меня вдруг всё сжалось внутри, и я поняла, что должна обернуться. И я обернулась. Я так рада, что ты приехал! Я рада, потому что... потому что... Ведь я тебе нравлюсь?

В лесу наедине она всё время спрашивала об этом:

- Я нравлюсь тебе? Я нравлюсь? - и Влад отвечал, что да, хоть и не мог сказать, что влюблён.

А Ивола была влюблена, и потому соглашалась на то, от чего отказывались её подруги. Она соглашалась, хоть и понимала, что новое свидание невозможно. Служанка понимала, что её госпожа вряд ли когда-нибудь вернётся в Тырговиште. Ивола просила только об одном:

- Влад, уезжай и не возвращайся. А то тебя поймают.

Княжич уехал, но перед этим отсыпал девице пригоршню золота из своего кошелька:

- Возьми. Это тебе на дорогу в случае чего. Если поймёшь, что я сделал тебя беременной, приезжай ко мне. Я всем скажу, что ребёнок от меня, и ты сможешь остаться.

Иволу обрадовали эти слова, и поэтому Влад не чувствовал за собой вины. Может, он совершил что-то, чего не одобрит священник, но вот дед Влада, мудрый государь Мирча, понял бы своего внука. Дедова тень могла бы сказать: "Ну, что ж. Пусть юность возьмёт своё".

Мирчу прозвали Старый, потому что он правил долго, но старым этот правитель был не всегда. Мирча, которого запомнили как человека рассудительного, тоже пережил пору, когда чувства берут верх над разумом. Правда, эта пора немного запоздала. В юности дед Влада не имел возможности глупить, и потому юношеская глупость настигла его в зрелом возрасте. Мирча оставил после себя трёх сыновей, но только старшего родила законная жена. Среднего и младшего родила другая женщина, не связанная с Мирчей брачными узами. Конечно, Мирча считал эту связь неразумной, но если бы он не сглупил, то не родился бы отец Влада.

Влад узнал про это как раз в тринадцать лет - узнал, и сразу многое сделалось ясно. Так вот зачем Мирча отправил среднего сына на службу к Жигмонду и женил на законной дочери своего соседа, молдавского князя! Мудрый Мирча стремился исправить свой опрометчивый поступок - хотел, чтобы незаконный отпрыск обрёл могущественных покровителей и смог бы устроиться в жизни не хуже законного отпрыска.

Если судить по христианским правилам, Мирча совершил грех, но Влад мог лишь благодарить деда за этот грех, ведь если бы дед не грешил, то ни отец Влада, ни сам Влад не жили бы на свете. И вот княжич пошёл по стопам деда.

* * *

Побег к венграм стал для Влада самым крупным проступком всей юности. Этот проступок княжичу вспоминали долго, причём за побег пришлось расплачиваться, претерпеть не одно наказание, а в первую очередь беглеца наказали страхом.

Вернувшись в поместье боярина Нана, княжич очень удивился и встревожился, не застав там никого из родных. Управляющий имением, вышедший навстречу сразу же, как Влад появился во дворе усадьбы, поклонился отроку с небывалым почтением и произнёс:

- Ой, как славно, что ты вернулся, господин! Ой, как славно! А мы-то стали надежду терять.

- Где мои братья? Где отец Антим? Где мачеха? - спросил недавний беглец, слезая с коня и передавая повод некоему слуге.

- Как же долго тебя не было! - повторял управляющий, ведя княжича по двору. - Мы обыскались. Ой, обыскались. А ты сам нашёлся.

- Я должен дать знать своим, что вернулся, - повторял княжич, оглядываясь по сторонам.

- Конечно, должен, - управляющий пригласил войти в некую боковую дверь.

Влад зашёл и даже не успел спросить, почему в помещении темновато, как вдруг услышал - дверь за спиной резко захлопнулась, и взвизгнул засов.

- Посиди пока здесь, господин, - сказал управляющий. - Ты уж прости, что запираю тебя, но мне так велено. Это чтоб ты снова не убежал. А твои родичи уехали в другое место. Давно уехали.

С этими словами управляющий удалился, а княжич, когда глаза привыкли к полумраку, понял, что заперт в пустом амбаре, где почему-то стояли кровать, стол и стул. Свет проникал сюда только через окошки, устроенные под самым потолком. Они оказались такими маленькими, что отрок не смог бы просунуть в них даже голову, так что весь амбар был похож на настоящую тюрьму, а довершали сходство крепкие стены, сложенные из бруса, очень прочный пол из толстенных досок и не менее прочный потолок.

Влад сразу понял - из этого амбара лазейку не найдёшь, крышу или стену не пробьёшь и подкоп не выроешь - поэтому недавний беглец даже не пытался ничего предпринять. Целых три недели он просидел взаперти, не зная, что сталось с его родными. Владу ничего не говорили, поэтому он мог только гадать, что произошло: "Неужели, Нан сделался-таки предателем и отдал сыновей своего прежнего государя в руки Басарабу?"

Через три недели приехал сам Нан. Как только Влад, по-прежнему сидевший в амбаре, услышал скрип засова и увидел, что дверь отворяется, то подскочил к выходу и тут же оказался вынужден отпрянуть. В дверь по-хозяйски ввалился Нан и встал перед княжичем, уперев руки в бока и загораживая ему свет.

- Ну что? - степенно спросил боярин. - Набегался? Где был-то?

- Не скажу, - резко ответил Влад. - А где мои братья? Где отец Антим? Куда они уехали?

- Не скажу, - так же резко ответил Нан.

- А где мой отец? Он вернулся?

- Не скажу, - повторил Нан, будто издевался.

- Что тебе нужно? - продолжал спрашивать Влад. - Почему ты велел меня запереть? А моих родичей ты тоже велел запереть? Ты предал моего отца?

- А зачем тебе знать? - спросил боярин.

- Я хочу знать! - крикнул Влад, топнув ногой и сжав кулаки.

- Мы тоже хотели знать, куда ты подевался, и что с тобой сталось, - ответил боярин и вдруг распалился, начал махать ручищами. - Ну? Изведал на своей шкуре, что значит неведение!? Изведал!? Ты хоть знаешь, скольких людей подверг этой пытке!? Сосунок! Когда ты пропал, мы тебя везде искали. Всю округу взбудоражили. А я ночей не спал. Я же обещал твоему отцу, что ни один волос не упадёт с твоей головы. Знаешь, что твой отец сделал бы со мной, если б ты не нашёлся!?

- Мой отец вернулся? - снова спросил княжич.

- Нет, - резко ответил боярин. - Но он вернётся рано или поздно, и когда он вернётся, я скажу ему, что тебя надо высечь хорошенько.

Княжич видел, что правая рука у Нана так и порывается отвесить беглецу хорошую оплеуху, однако жупан не мог тронуть княжеского сына.

- Будь ты моим сыном, - сказал боярин, - я бы сам тебя высек. Дурак! Нашёл время бегать! Ты хоть понимаешь, что натворил? Из-за переполоха, который тут случился после твоей пропажи, тайное сделалось явным. Всем стало известно, что в усадьбе гостит не семья моего побратима, а семья государя Дракула. Мне пришлось перевезти твоих братьев, мачеху и остальных в другое место. А теперь говори, где был!

- Не скажу, - ответил Влад. - Скажу только отцу, когда он вернётся.

Нан не мог заставить княжича говорить. И наказать телесно тоже не мог, поэтому зарычал от бессилия:

- Посидишь здесь ещё ночку, - сказал боярин. - А завтра велю отвезти тебя к твоим братьям.

С этого дня жизнь Влада стала ограничиваться множеством запретов, которые по большому счёту не могли помешать новому побегу, но были унизительными. Например, княжич не мог больше сам править конём. По дороге в новое поместье Влад просто сидел в седле, держась за луку, а его коня тянул за собой на верёвке один из слуг Нана, привязавший эту верёвку к хвосту своей лошади.

По приезде княжич очень радовался, снова увидев родных, но радость от воссоединения омрачалась тем, что на новом месте за Владом постоянно кто-нибудь присматривал. Княжичу больше не полагалось уезжать из усадьбы одному - кто-то обязательно должен был брать его на поруки.

Обычно за недавнего беглеца поручался Мирча, которому Влад всё-таки рассказал, где пропадал:

- Проще съездить за горы, чем добиться чего-нибудь от местных девиц, вот я и поехал. Там, за горами по мне скучали. Помнишь служанок своей жены?

Влад, конечно же, не сказал, что ездил ради Сёчке, а также умолчал о том, что услышал от Иволы на счёт Яноша. Владу просто не верилось, что Янош желает смерти своему зятю, и пусть Гуньяди много раз говорил, что люди по природе своей неблагодарны и быстро забывают добро, но это вовсе не обязательно означало, что Гуньяди сам таков, и что он забыл всё хорошее, что связывало его с румынскими родичами. "Когда Янош говорил, что большинство людей неблагодарны, то усмехался, - напоминал себе Влад. - Если усмехался, значит, не одобрял таких людей. А если не одобрял, значит, не хотел быть на них похожим". Вот почему княжич ничего не сказал старшему брату про Яноша Гуньяди, а поведал лишь о девицах:

- Ивола скучала больше всех, - принялся рассказывать Влад, не в силах сдержать довольную ухмылку, однако старший брат, как только узнал, где болтался младший, тут же обозвал его дураком.

Тем не менее, прозвучало это совсем не так, как из уст Нана. В слове "дурак", сказанном Мирчей, чувствовалось уважение. Наверное, в глубине души старший брат одобрял эту глупость и сам охотно куда-нибудь сбежал бы, ведь местные деревенские девицы вели себя как недотроги, а он, пытаясь уломать их, терпел одну неудачу за другой.

Деревенские "курицы" улыбались, смеялись шуткам, плясали вместе с Мирчей на очередном деревенском празднике, но дальше этого дело не шло. Даже Влад при всём своём малом опыте сумел понравиться им больше - сумел понравиться, потому что рассказывал истории.

Оказалось, умение рассказывать унаследовал от отца только он, а старший брат - нет. Конечно, Мирча тоже мог рассказать, но девицы редко когда слушали его, затаив дыхание. Старший брат говорил рублеными фразами, да и рассказывать ему было почти не о чем. Последние годы он мало учился книжной премудрости, потому что заседал на советах с отцом. А вот Влад, в своё время оставшийся один на один с учителями, знал много историй. Например, про амазонок.

Слушательницы поначалу смеялись и говорили, что даже в древности не могло уродиться таких женщин, которые не желали никого обшивать и обстирывать, с детства учились стрелять из лука и метать копьё, а при появлении врагов сами выступали в поход. Владу поверили лишь тогда, когда он объяснил, что про амазонок говорится в греческой книге, и что слово "амазонки" тоже греческое.

- Ну, если у греков так сказано, то, может, и правда, - согласились девицы и тут же начали спрашивать. - А что у греков сказано ещё?

Отрок, знающий то, чего не знает даже деревенский священник, вызывал удивление, поэтому девицы всё чаще повторяли:

- Влад, расскажи нам что-нибудь.

- А как вы со мной расплатитесь? - хитро спрашивал тот.

- А мы тебе песенку споём, - простодушно отвечали просительницы.

"Вот дуры!" - думал Влад и искренне сочувствовал старшему брату, вынужденному иметь дело только с этими "курицами", которые своей глупостью, в конце концов, довели Мирчу до того, что он сделался мечтателем.

Это выглядело подозрительно, ведь старший брат с детства не был склонен витать в облаках. Даже в Сигишоаре, когда сильный дождь принуждал оставаться дома, Мирча не глазел в окно, а находил себе занятие - например, учил младшего брата свистеть. В Тырговиште, если стояла ненастная погода, Мирча донимал своих наставников по воинскому делу - расскажите, где и как воевали. И вот теперь он сделался другим, потому что мог два часа кряду сидеть на верхней ступеньке крыльца и жевать соломинку, а если слышал вопрос о причине своей задумчивости, то неизменно отвечал:

- Наведаться бы в Тырговиште. Там по мне скучают.

- А поехали к речке, - говорил Влад. - Сегодня у речки местные соберутся - плясать будут.

- Поехали, - лениво отвечал мечтатель. Он не очень хотел ехать, но понимал, что младшего брата не отпустят туда в одиночку.

Однажды поздно вечером, когда братья возвращались домой после долгих гуляний, Мирча, глядя вверх на занимающиеся звёзды, тихо сказал:

- В Тырговиште меня кое-кто ждёт.

- Кто? - спросил Влад.

- Должна ждать, - уверенно повторил старший брат. - Сама говорила, что ждать будет. Но я вернусь - проверю. Перед тем, как к ней идти, спрошу всех её соседей, что делала, пока я отлучался. Если узнаю чего эдакое, тогда она у меня попляшет...

На этих словах Мирча грозно сдвинул брови, но, взглянув на брата, тут же расплывался в улыбке:

- Ты не думай. Это я так. Она хорошая. Ждать будет. Меня любит. Это видно. По всему видно. Это только с женой мне не повезло. Вот женил меня отец! На полудохлой курице женил! Знаешь, как жена меня встречала, когда я к ней ходил? Придёшь, а она как будто уснула, и никак её не расшевелить. Я сначала думал, все такие. А оказалось - нет.

- А имя скажешь? - спросил Влад.

- Имя?

- Ну, вот этой, которая в городе живёт. Как её зовут?

- Это я тебе не скажу, - улыбнулся Мирча, - а то ещё решишь её сыскать. А она только для меня. Если имени не будешь знать, тогда не найдёшь.

- Да не буду я искать! - небрежно ответил Влад. - Зачем мне с тобой ссориться?

- Она сирота, - продолжал рассказывать старший брат, - с дедом и бабкой живёт. У них дом. С него и кормятся. Пока я не появился, они постояльцев пускали. Там три комнаты, и все были заняты, а хозяева в кухне спали.

- А повстречал где?

- Она сама ко мне подошла, когда я по городу болтался, - Мирча снова улыбнулся. - Подходит и спрашивает: "Приезжий?" Я говорю: "А что?" Она отвечает: "Если человек озирается, как ты, значит, приезжий. Нашёл, где жить-то? А то вот комната есть, недорого". Я говорю: "Ну, пойдём, посмотрим комнату". Так и узнал, где эта курочка живёт. От комнаты я, конечно, отказался, но стал в дом ходить.

- А тебя пускали? - удивился Влад.

- Там из-за постояльцев всегда калитка была открыта, - пояснил Мирча. - А дом бедный - ворам брать нечего. Я заходил и смотрел, как эта девица по хозяйству хлопочет. Если в город шла, я тоже шёл. Вёл с ней разговоры, а она меня не прогоняла. И шутила. Говорила: "Мы с тобой соседи, потому что ты возле моей юбки живёшь". Она почти сразу всё поняла, сметливая. Говорит: "Ты не приезжий. Ты города не знаешь, но не приезжий. Ты сын богатых родителей, которые тебя никуда не пускали".

- А дальше? - спросил Влад.

- Я начал подарки дарить, - продолжал Мирча. - Её дед сначала на меня шумел, но я с ним поговорил серьёзно, сказал, кто я, и что внучку не обижу. Тот присмирел.

- А дед ей сказал, кто ты?

- Я сам сказал, - Мирча в очередной раз улыбнулся. - А немного погодя колечко подарил, но признался, что меня давно женили. Она поплакала, конечно, но колечко взяла. А её деду и бабке я дал золота полный кошелёк и сказал, что у них постоялец теперь я один, и чтоб прекращали в кухне спать. Ну, они поняли, что теперь их внучке надо в отдельной комнате постелить. А дальше как-то само собой всё случилось. Обещала ждать. Посмотрим, как слово сдержит...

Эта простая история, рассказанная старшим братом, оказалась для младшего неожиданным открытием. Всё это время Владу не давал покоя давний разговор у колодца, когда Мирча рассказывал, зачем ходить в город, и как сойтись с девицами. "Значит, тогда, у колодца, старший брат привирал!" - вдруг понял Влад. Мирча говорил о девицах так, словно их у него много, а на самом деле водил знакомство только с одной. Брат нашёл такую девицу, которая ему нравилась, и не менял её на других.

Владу стало легче оттого, что истина открылась, ведь теперь он начал думать о брате лучше, чем думал, пока не знал правду. Главное, что чувство досады на всё и вся, появившееся после достопамятного разговора возле колодца, исчезло. Наконец, разрешилось мучительное противоречие!

Великий государь Мирча когда-то сказал, что братья не должны ссориться, но Влад нарушал эту заповедь, испытывая к брату тайную неприязнь. Причиной неприязни было то, как Мирча обходился с Сёчке. А теперь получалось, что старший брат оказался прав. Да, Мирча не проявлял особой теплоты к супруге, потому что тянулся к посторонней девице, но к одной-единственной, а не к множеству других. "Что здесь плохого? - думал Влад. - Возможно, он даже любит ту девицу, но не признаётся сам себе". А вот Сёчке, вне всякого сомнения, кокетничала с младшим братом своего мужа только от скуки. Она желала ухаживаний, желала чувствовать чужое восхищение, и не так уж ей было важно, кто восхищается.

Размышляя об этом, Влад наконец-то выбрал - выбрал неосознанно, но всё же выбрал. Он встал на сторону брата, перестав сочувствовать невестке, а когда выбор оказался сделан, то изменилось отношение не только к Сёчке, но и к её венгерской родне. В прежние времена Янош Гуньяди казался княжичу примером для подражания. Теперь же мнение у Влада изменилось. Гуньяди по большому счёту оказался ничуть не лучше короля Жигмонда. Конечно, Янош в отличие от короля отличался острым умом, но самодовольства у Яноша было даже больше, чем у короля.

Весь образ мыслей у Влада изменился. Отрок больше не судил сгоряча, не клеймил позором всех подряд. Даже жупанов больше не хотелось называть изменниками и отравителями. "Не такие уж они коварные, если заботятся о тебе и не допускают, чтобы ты попал в руки Басараба", - думал княжич. Даже Нан показался ему заботливым, несмотря на историю с амбаром.

Турки, которых Влад прежде считал жестокими и жадными, тоже предстали в новом свете. "Они ведь обещали вернуть отцу власть, то есть обещали помощь, а разве так ведут себя жестокие люди?" - рассуждал отрок. Одно в них было плохо - турецкое гостеприимство казалось очень навязчивым.

Поначалу Мирча и Влад думали, что отец вернётся от султана скоро, но затем поняли - родитель правильно опасался, что задержится в гостях надолго. Это стало ясно в середине осени, когда имение посетил посланец от боярина Нана. Проверив, не сбежал ли кто снова, посланец рассказал, что идёт война турков с венграми, и что было важное сражение, в котором Гуньяди победил некоего Шехаб-ад-дина - главного начальника над всеми турецкими землями в Европе.

- Если б победили турки, ваш отец вернулся бы домой, - пояснил посланец. - Однако победил Янку, поэтому ваш отец пока вернуться не может.

- А сколько нам ждать отцова возвращения? - выпытывал Мирча у посланца.

- Этого никто не знает, - последовал ответ.

В ожидании прошла осень, началась зима, а новых вестей не приходило. Отсутствие вестей тревожило всех, кроме одного человека - отца Антима, потому что он тревожился совсем о другом. Его заботило не затянувшееся изгнание, а потеря власти над старшими княжичами. Влад видел по лицу наставника - тот недоволен исповедями, которые принимает у высокородных отроков.

Священник явно считал, что исповеди проходят не так, как должны, поэтому зимой, когда вечера делаются особенно долгими, он стал призывать Влада в свою "келью", где много говорил ему о грехе сластолюбия. "Наконец-то! - мысленно усмехался княжич. - Поп целый год оставался слеп и вдруг решил прозреть. Поздно! Вот весной в замке у Гуньяди я бы порассказал, а сейчас не хочу".

Казалось, отец Антим сомневался, надо ли говорить с Владом о грехе. Мирчу священник давно уже спрашивал на исповеди, причём строго:

- Как живёшь без жены? - но с тех пор, как княжеская семья уехала из Тырговиште, старшему государеву сыну рассказывать было нечего.

Спрашивать второго брата, несмотря на его летнюю отлучку, исповедник медлил. Отец Антим ведь не знал, куда ездил Влад, поэтому не мог его уличить. Во время бесед в "келье" священник пускался в общие рассуждения о сластолюбии, которое неизбежно начинает одолевать в определённом возрасте, и всё посматривал на своего подопечного. Наверное, надеялся увидеть некий отклик и строил на этом свои расчёты - если "чадо" потупится, закраснеется или побледнеет, это признак, что грех есть, и тогда можно начать строгий допрос. Расчёты не оправдывались - Влад, сидя на сундуке и глядя снизу вверх на священника, сидевшего на табурете у стола, слушал спокойно и невозмутимо.

Эта невозмутимость давалась отроку тяжело, потому что над всеми монашескими рассуждениями о сластолюбии он готов был смеяться. Отроку хотелось даже подшутить над своим исповедником. Отец Антим выглядел таким безгрешным, что было бы забавно, если б монах признался в чём-нибудь эдаком.

В один из вечеров, по обыкновению прикидываясь простачком, Влад спросил:

- Отче, а как же ты сам борешься с грехом сластолюбия? Расскажи мне, и я тоже буду бороться, следуя твоему примеру.

Отец Антим не увидел подвоха и, кротко улыбнувшись, ответил:

- Мне сейчас легко. Было время, когда моя плоть давала о себе знать, но с годами её голос стал тише, а сейчас бывают времена, когда я чувствую себя почти бесплотным.

- Но ведь когда-то давно тебе было столько же лет, сколько мне. Как же ты боролся с искушением?

Княжич всё ждал, когда священник сделает строгое лицо и произнесёт что-то вроде: "Сейчас речь не обо мне, а о тебе", - однако ничего подобного не происходило. Отец Антим часто вздыхал и даже краснел от вопросов, которые слышал.

- Когда мне было столько лет, сколько сейчас тебе, я уже жил в монастыре, - медленно произнёс он. - А там свои правила. Там все соблюдают строгий пост, который ослабляет плотские желания.

- Совсем ослабляет? - спросил Влад, продолжая прикидываться, что любопытствует лишь для того, чтобы учиться бороться с грехом.

- Пост это не такое уж верное средство, - сказал священник. - Когда ты молод, то, как ни постись, всё равно одолевают греховные мысли, которые часто переходят в поступки. Таково свойство грехов юности. Все проходят через это.

Слово "все" означает "ты тоже", поэтому княжич почувствовал себя уличённым и притих. Заметив в отроке долгожданную перемену, отец Антим забыл своё смущение и с подозрением спросил:

- Чадо, неужели тебе ещё не ведомы эти грехи?

Пришлось признаться:

- Отче, я грешен.

Священник тут же сделался строгим, и разговор превратился в исповедь:

- А в чём именно ты грешен?

- Ну... - протянул княжич, не желая признаваться. - Я сошёлся со служанкой своей невестки.

- Это случилось лишь однажды, или ты закоснел в грехе? - спросил отец Антим.

- Не закоснел, - ответил Влад и, стремясь уклониться от исповеди, спросил. - Отче, а зачем уходят в монастырь? Кто согласится на это по доброй воле?

Поняв, что исповедь застопорилась, священник задумался, как путник, который остановился на развилке. Обычно путники в таких случаях выглядят слегка растерянными, глядят вокруг, будто ищут подсказку, затем всё-таки решаются выбрать направление, делают шаг, другой, и с каждым новым шагом идут всё увереннее. Наверное, отец Антиим раздумывал, что лучше - потребовать ответов или получить их в обмен на свой рассказ - но, в конце концов, решил, что вырванное признание это как грабёж на большой дороге, и что будет лучше обменяться.

- У каждого свой путь в монахи, - произнёс наставник. - Бывает, что человек уходит в обитель, а бывает, что его отдают. У меня было четверо братьев, и мой отец решил, что младшего сына он должен отдать Богу. Поэтому, когда мне исполнилось десять, отец отвёз меня в ближайший монастырь.

- И как ты жил в монастыре? - спросил Влад.

- Сперва скажи мне о своём грехе, чтобы я мог снять его с тебя, - сказал отец Антим. - Когда именно ты сошёлся со служанкой своей невестки? Это было весной нынешнего года или раньше?

- Это было позже, - всё так же нехотя ответил княжич.

- Позже?

- Этим летом, - пояснил Влад.

- Так значит, когда ты сбежал, ты ездил к ней? - наконец догадался наставник. - И ты говоришь, что не сходился с ней до этого?

- Не сходился, - сквозь зубы процедил Влад.

- В самом деле? - подозрительно спросил священник. - Чадо, скажи мне правду, чтобы я мог отпустить тебе все грехи. Все, которые у тебя есть!

- Я говорю правду! Почему ты мне не веришь? - огрызнулся Влад.

- Хорошо, я верю, - тут же согласился наставник. Он помолчал немного, но не решался снова приступить к исповеди, пока отрок не успокоится. Наверное, поэтому отец Антим заговорил о монастыре:

- Хочешь знать, как я жил в обители? Я трудился. Меня ведь приняли, чтобы я работал, а не ради того, чтобы сделать из меня подвижника. Я нёс разные послушания, которые мало отличались от работы в отцовом доме - надо было таскать воду, колоть дрова, чистить выгребные ямы. Наверное, так бы и продолжалось, но на моё счастье я был грамотный.

Увидев, что наставник больше не нападает, Влад сделался спокойным и миролюбивым:

- А кто учил тебя грамоте, отче? - спросил он.

- Сперва меня учил деревенский священник, - неторопливо отвечал отец Антим. - Зная о намерении моего отца, он учил меня читать по-славянски, объяснял смысл непонятных слов, и это открыло мне путь к свету, когда я оказался в обители. Играть в игры в монастыре нельзя. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как попросить, чтобы меня пускали в монастырскую библиотеку. Я находил себе книги с картинками и читал. Там заприметил меня один старый-старый монах. Он спросил: "Ты читаешь?" Я кивнул и пожаловался ему, что самые красивые книги в библиотеке нельзя читать. Дескать, там такие слова, которых не разберёшь, потому что половина букв непонятна. "Это греческие слова", - улыбнулся монах и сказал, что может научить меня греческому языку, - на этом месте отец Антим прервал свой рассказ и решился снова перейти к исповеди. - Так значит, чадо, ты сошёлся с этой девицей летом?

- Да, - сказал княжич. - Я уговорил её пойти в лес, а там она ни от чего не отказывалась.

Услышав такие слова, священник смутился, но всё же спросил:

- И как вы делали это? Ты ведь знаешь, чадо, что во время соития ты и она должны были лёжать, а иначе тяжесть вашего греха...

- Мы делали всё правильно, - досадливо отвечал Влад.

- И ты должен был находиться спереди от неё, а не...

- Мы делали всё правильно! - повторил княжич. - Я даже не видел её голой целиком, потому что она была в платье.

- Это хорошо.

Княжич вдруг вспомнил о своей цели, которую преследовал в начале разговора - заставить отца Антима признаться в чём-нибудь эдаком:

- Отче, а теперь научи меня, как бороться со сластолюбием. Расскажи, что ты делал, когда был в моём возрасте.

Священник посмотрел на подопечного и снова смутился, потому что понял, что без ответа на вопрос не будет продолжения исповеди. Тяжело вздохнув, отец Антим отвечал:

- Когда мне было столько же лет, сколько сейчас тебе, я не старался бороться со сластолюбием. Я стал подумывать: "Не вернуться ли мне в мир?"

- Вернуться? - с сомнением спросил Влад. - А твой отец принял бы тебя?

- Даже если б не принял, я мог бы наняться куда-нибудь батраком, скопить денег и жениться, - ответил отец Антим и тут же потребовал плату за свою откровенность. - Чадо, чтобы отпустить тебе грех мне нужно знать ещё кое-что о том, что ты делал в лесу с девицей. Не предпринимали ли вы чего-нибудь такого, что препятствовало бы зачатию детей?

- Нет, - отвечал Влад. - Я даже сказал ей, что если сделаю её беременной, то признаю ребёнка.

- Теперь я смогу отпустить тебе грех, - сказал священник.

- Отче, сперва скажи, почему ты не женился, - перебил Влад.

- Потому что я не имел той свободы, которая есть у тебя, - со вздохом отвечал отец Антим. - Тебе не придётся выбирать между насыщением ума и насыщением плоти, а мне пришлось. Я выбрал насыщение ума. И поэтому остался в монастыре. Я говорил себе, что всегда успею встать за соху, но если уйду из монастыря, то лишусь всех тех книг, которые мне полюбились. Ни в одной деревенской церкви не сыщешь книг об Аристотеле. К тому же я понимал, что жена, которую я себе найду, будет похожа на мою мать, а моя мать была совсем простая женщина.

- А что плохого в простоте? - удивился Влад.

- Я из простой семьи, - начал объяснять наставник. - И моя мать была очень проста. Когда мне было десять, я не понимал этого, но в юности всё стало иначе. Мать приходила навестить меня раз в году после окончания осенних полевых работ. Обычно после Покрова. Мать являлась к воротам монастыря, я выходил к ней, и мы беседовали. Она неизменно спрашивала, хорошо ли меня кормят, и есть ли у меня, во что одеться зимой. Сперва я пытался объяснять, что не пища и не одежда - главная забота монаха. Мать кивала, но проходил год, и она, навещая меня, снова задавала одни и те же вопросы - хорошо ли меня кормят, и есть ли у меня тёплый тулуп на зиму.

- Всякий раз спрашивала?

- Да, - отец Антим грустно улыбнулся. - Я ей про презрение к телесному и просветление духа, а она мне про наваристую похлёбку и тёплый тулуп. Тогда я понял, что если женюсь, моя жена будет такой же, как мать. "Что я получу от этой жены? - думал я. - Насыщение плоти и не более того. А чем я накормлю голодный разум? Я не смогу его накормить. И прокляну тот день, когда женился, и женщину, которая вроде слушает меня, но будто глухая".

Рассказывая всё это, священник выглядел странно. Влад видел перед собой человека, которому перевалило за пятьдесят лет, но в то же время видел отрока - такого же, каким являлся сам. Этот отрок - угловатый и неуклюжий - ясно проглядывал в престарелом монахе. И вот тут Влад понял, почему отец Антим заговорил с ним о сластолюбии только сейчас.

Несомненно, в замке у Гуньяди наставник тоже кое-что замечал, но не мог пересилить самого себя. Священнику, который в то же время являлся монахом, было трудно решиться заговорить о таком. Это не то же самое, что принимать исповедь у детей или у взрослого женатого человека.

Получалось, что отец Антим сведущ далеко не во всём. Если спросить его о вере, то могло показаться, что он так мудр, будто прожил несколько сотен лет, но вот прозвучали вопросы о грехе сластолюбия, и оказалось, что отец Антим так и остался тринадцатилетним отроком. "Оно и понятно, - думал княжич, - ведь священник, и тем более монах, это не тот человек, который способен рассуждать о сластолюбии со знанием дела. Было бы странно, если б монах оказался сведущим в этом". Конечно же, монах знал мало и потому боялся ошибиться, показаться смешным, а ведь это самая большая ошибка, которую может совершить наставник - показаться своему подопечному смешным.

Теперь Владу больше не хотелось смеяться, как он делал недавно, слушая туманные рассуждения о сластолюбии. Вот если бы отец Антим отказался рассказать про свои искушения, притворился бы, что знает о сластолюбии очень много, и начал бы сердиться на вопросы отрока - вот тогда сделался бы смешным. Но священник не совершил этих ошибок, и тогда Влад ясно увидел пример, как христианская кротость может побеждать насмешку.

- Вот ради чего мне пришлось бороться с этим грехом, - подытожил отец Антим. - А у тебя причина иная, чем у меня. И эта причина ещё важнее, потому что ты - сын государя.

- А что за причина? - спросил княжич, уже готовый поверить наставнику, что бы тот ни сказал.

- Государь должен с юности учиться обуздывать своё сердце, - говорил отец Антим, - а иначе привычка давать волю страстям так и останется. И что же тогда? Тогда ты не станешь великим государем. Великий государь это человек спокойный и рассудительный, а не тот, который всё время кричит, а решения принимает в порыве чувств. Безрассудный и порывистый рад бы стать спокойным и рассудительным, но не может. Берегись этого.

VII

Два с половиной часа назад, подъезжая к Отопень, венценосный путешественник сокрушался, что находится лишь на полпути к монастырю. Теперь же, миновав Отопень, Влад вдруг подумал, что путь не такой дальний: "Тебе осталось проехать только одно место, где могут задержать и попросить разобрать дело, а дальше езжай без помех - дальше начнётся лес, за которым расположена обитель. Вот и вся дорога!" Путешественник даже ощутил нетерпение - скорей бы добраться.

Возможно, так подействовала обедня, и пусть Влад не причащался на ней, однако до обедни он никак не мог решить, хочет или не хочет ехать в обитель. К тому же его преследовало странное чувство, что путь бесконечен. Теперь же сомнение и беспокойство исчезли - хотелось доехать до обители как можно быстрее, да и путь казался коротким. Размышляя о причине такой перемены, правитель опять вернулся к мысли, которая уже приходила ему в голову перед тем, как он судил крестьянина-острослова: "Неужели это всё-таки дьявол? Неужели он морочил меня, хоть и уверял, что не морочит?"

Дьявол, услышав хозяйскую мысль, привычно прошипел:

- Да, вали всё на дьявола. Дьявол всегда во всём виноват. А кто же ещё!

Чешуйчатая шавка, бегущая слева от государева коня, всем своим видом изображала смирение - скорбно наклонила голову и прикрыла глаза, будто кающийся грешник на исповеди. Это развеселило Влада, дракон снова стал ему нравиться, и потому подозрения рассеялись.

"Может, нетерпение появилось оттого, что я снова вспомнил события многолетней давности? - размышлял князь. - Ведь точно такое нетерпение я чувствовал, когда ехал встречать отца, вернувшегося из Турции".

Отец дал о себе знать в начале весны, через восемь месяцев после того, как пропал. Только-только растаяли снега, когда пришла весть, что он вместе с турецкой армией переправился через Дунай и ожидает на границе. Нан, Тудор и остальные жупаны, узнав, что их прежний государь вернулся, всё побросали и поехали навстречу. Старших княжичей они взяли с собой, и княжичи были очень этому рады.

Влад и Мирча ощущали нетерпение, ведь так происходит со всеми, кто предчувствует что-то хорошее. Вот если человек тревожится, тогда он сам не знает, что лучше - поскорее встретиться с несчастьем или подольше пожить в неизвестности. Совсем другое дело, если на сердце легко - тогда человек нетерпелив. А если над головой голубое безоблачное небо, если солнце греет ласково, и ветерок приятно холодит, то чувство лёгкости бытия только усиливается.

Влад прекрасно помнил, что в ту далёкую весеннюю пору стояла хорошая погода, солнце пригревало совсем по-летнему, так что княжичи путешествовали с удовольствием. С таким же удовольствием Влад сейчас направлялся в монастырь. Наверное, поэтому августовским днём вдруг вспомнился давний день весны.

Младший Дракул прекрасно помнил тот день, когда увидел отца после долгой разлуки. Как такое забыть! Однако тот весенний день запомнился ещё и потому, что именно тогда Влад впервые увидел турков. С тех самых пор, как отец начал упоминать о турках в своих рассказах, сын хотел посмотреть на представителей этого народа. Хотелось воочию убедиться в правоте родительских наблюдений, и Влад впервые получил такую возможность в четырнадцать лет, когда приехал к отцу в турецкий лагерь возле Дуная.

Сейчас, направляясь в обитель и вспоминая себя тогдашнего, младший Дракул не уставал удивляться, как всё изменилось: "В ту пору ты стремился хотя бы посмотреть на турков, а сейчас знаешь про них так много, что сам частью отуречился. Ещё бы! Ведь ты прожил в Турции семь лет с перерывами, да и сейчас продолжаешь бывать там".

"Семь лет - не шутка, - говорил себе венценосный путешественник. - Человек за семь лет успевает так пропитаться чужеземным воздухом, что душок остаётся навсегда, сколько ни проветривай". Живым доказательством этому являлся сам Влад, решивший для поездки в монастырь облачиться в один из своих любимых кафтанов, а ведь кафтан этот шился из турецкой ткани, хоть и был скроен по румынскому обычаю.

Князь был уверен, что монахам эта ткань не понравится, но ему самому она нравилась. "Хорошая ведь материя! - думал Влад. - А синий цвет приятен глазу. Что здесь греховного, если я случайно увидел материю на турецком торгу и решил купить?"

Два золотых перстня, блестевшие на его левой руке, тоже были куплены в Турции, причём в оправе сразу угадывалась восточная работа, и потому на неё кое-кто косился неодобрительно. Особенно часто косился румынский митрополит. Люди из митрополичьего окружения даже советовали Владу не надевать ничего подобного, если предстоит встреча с владыкой, но правитель в ответ уверял, что вещи из мусульманской страны вовсе не обязательно несут на себе печать "нечестивого Магомета".

В монастыре, куда Влад сейчас направлялся, тоже могли сделать замечание на счёт перстней, но замечания настоятеля значили для государя ещё меньше, чем насупленные брови митрополита. Младший Дракул привык отмахиваться от этого, ведь иначе получилось бы, что он согласен с мнением румынского духовенства о турках.

Для румынской церкви все турки являлись врагами, а Влад стремился жить с султаном в мире и поэтому платил дань. Румынское духовенство во главе с митрополитом называло турков всякими бранными словами, а румынский государь считал, что в этих суждениях много ложного. Ложного и незаслуженного! "Люди склонны сочинять небылицы о врагах, чтобы не замечать во враге хороших качеств", - полагал Влад и нередко морщился от тех россказней о турках, которые слышал.

Если верить россказням, то получалось, что турецкие воины все чёрные и страшные, как черти - глаза горят, в одной руке сабля, в другой руке плётка, а в зубах нож. О турецких сановниках говорили, что они толстые и неуклюжие, но в делах изворотливые, как змеи, и озабочены только тем, чтобы добыть себе как можно больше невольников-христиан. Про турецких торговцев говорили то же самое и добавляли, что если христианин попадёт в руки к туркам, то непременно подвергнется страшным истязаниям. Про турецких священнослужителей и вовсе говорили, что они бесноватые и успокаиваются, только если видят пролитую христианскую кровь.

Когда Владу было четырнадцать, он почти верил в эти небылицы. И всё-таки княжич хотел убедиться во всём сам, поэтому, направляясь в лагерь к Дунаю, испытывал двойное нетерпение: "Не только отца увижу, но и посмотрю на этих турецких чертей".

Отрок готовился к неожиданностям, однако совсем не предполагал, что в первую же минуту пребывания в турецком лагере сделает для себя удивительное открытие - оказалось, что турки вовсе не обязательно чёрные. Среди них было много русых с серыми глазами - недавних пленников, обращённых в слуг или даже в воинов. Наверное, отец Влада тоже замечал, как много в турецком войске новообращённых, и потому в историях, которые он когда-то рассказывал семье по вечерам, часто мелькала фраза:

- Султан ссорит людей и в этих ссорах черпает свою силу.

"Конечно, отец имел в виду не просто людей, а христиан, - догадался четырнадцатилетний Влад. - Султан ссорил христиан!" Ведь христиане, взятые в плен, обращались против своих же единоверцев и бились уже не с магометанами, а меж собой. Христиане могли биться с христианами, даже не меняя веру! И даже те христиане, которые становились обозными слугами, всё равно способствовали победе "поганых". "Вот почему турки кажутся неистребимыми! - понял княжич. - Они забирают силу у своих противников и делают её своей. Причём делают по-настоящему, ведь эта сила не стремится вырваться на волю".

Влад сделал такие выводы, потому что нигде в лагере не увидел надсмотрщиков с плётками. Русые и сероглазые люди в турецком лагере не были закованы в цепи или как-то по-другому ограничены в движении. Они спокойно делали всё, что от них требовали.

Позднее княжич узнал, что в турецком войске даже невольникам платили жалованье, потому что проще платить, чем без конца надзирать. К тому же всем невольникам говорили, что если они докажут свою преданность новым хозяевам, то станут свободными, то есть равными в правах с турками. А вот если невольники не захотели бы проявить послушание и попытались бы убежать, то подверглись бы очень жестокому наказанию.

Узнав это, Влад решил, что рассказы о том, как поганые истязают христиан, правдивы лишь отчасти. "Не такие уж страшные эти турки", - подумал княжеский сын. К тому же, он знал, что многие румынские бояре обращались со своими слугами не менее строго - применялись и цепи, и колодки. Получалось, что служба турецкому хозяину мало отличалась от службы жупану.

Глядя на турков, четырнадцатилетний Влад никак не мог понять, куда же он приехал - в стан врагов или нет? Кто вокруг - инородцы или братья? Внутренний голос говорил, что турки - враги, потому что эта мысль была привычной, но то, что княжич видел и слышал вокруг, противоречило образу врага.

За год до этого княжич, увидев наемников Яноша Гуньяди, больше всего удивился, что понимает их речь, ведь она напоминала славянскую. А теперь в турецком лагере княжич оказался изумлён ещё больше, потому что, вслушиваясь в говор разношёрстной толпы, тоже распознал знакомые слова - славянские слова "конь", "господин" и много других. "Неужели это лагерь врагов христианства?" - недоумевал отрок. А ещё он подумал, что если биться с этими "врагами", то будет трудно поднять на них руку, потому что человеку всегда труднее убивать тех, кто говорит с ним на одном языке.

Славянские слова, услышанные Владом, звучали из уст сербов и болгар. Болгарию турки завоевали уже давно и поэтому взяли себе много слуг из этой страны. Сербия пока сопротивлялась, но каждый турецкий поход туда заканчивался пленением множества сербов, которых тоже обращали в слуг.

Болгары обычно участвовали в турецких походах как воины, а сербы чаще всего работали в обозе - ставили и убирали палатки, готовили еду, ухаживали за ранеными, следили за лошадьми, а если надо, то строили укрепления вокруг лагеря и делали много другого, чего не стали бы делать воины.

Переговаривались турецкие слуги, конечно же, на родных языках, и поэтому Влад слышал славянские слова. Слыша их, он понимал, что вокруг много "своих", но когда оглядывался вокруг, то не мог сразу распознать, где "свои", а где инородцы. "Кто это сейчас прошлёпал мимо в стоптанных сапогах? - спрашивал себя княжич. - А кто там возле палатки сидит и латает рубаху? Кто пытается расшевелить палкой угасший костёр? А кто, стоя на коленях на земле, точит ножи об камень?"

Болгары и сербы, долго жившие с турками бок о бок, даже внешне становились похожими на восточных людей, ведь если христианин принимал магометанство, то начинал обматывать голову длинным куском ткани. Впрочем, болгары и сербы принимали турецкий вид, даже не обращаясь в другую веру - христианам ведь случалось носить широкие шаровары и восточные кафтаны, а ещё случалось побрить голову, чтобы извести вшей, и тогда лысая голова тоже начинала напоминать турецкую.

Всех обитателей турецкого лагеря объединяло то, что им приходилось брить бороду, ведь по правилам, установленным в Турции неведомо когда, борода считалась отличительным знаком султана, его родичей, особо знатных сановников, а также лиц духовного звания. Все прочие имели право только на усы, поэтому бородатые румынские бояре, ехавшие через лагерь к своему князю, вызывали всеобщее любопытство.

Люди, сидевшие у костров, вылезавшие из палаток или просто шедшие мимо, оборачивались. Некоторые улыбались, показывая зубы, и Владу это не нравилось. Он всегда думал, что склабиться значит угрожать, однако у поганых, наверное, считалось по-другому. Они склабились слишком добродушно, чтобы это выглядело, как настоящая угроза, поэтому Влад тоже начал склабиться в ответ... и вдруг увидел отца.

Отец стоял у входа в большой замысловато украшенный чёрный шатёр и высматривал, не появились ли гости. Наверное, родитель ожидал в гости только бояр, а семью рассчитывал увидеть позже, поэтому, заметив Мирчу и Влада, он просветлел лицом и даже засмеялся от радости.

Рядом с родителем толпился десяток молодых турков в богатой одежде, которые как-то странно поглядывали на приезжих и переговаривались. Слезая с коня, Влад задумался, зачем отец держит этих турков возле себя, и предположил, что это люди из свиты турецких военачальников, ведь рядом с отцовским шатром стояли и другие красивые шатры, означавшие, что это самое сердце турецкого лагеря, и что здесь обосновались самые знатные турки.

Родитель порывисто обнял сыновей и коротко расспросил:

- Ну, как вы без меня? Как ваши братья? А остальные? Всё хорошо?

- Хорошо, отец, - ответил Мирча, а Влад кивнул.

Тогда отец оглядел своих бояр, но в первую очередь - Нана и прочих старожилов, будто проверял, все ли сдержали слово и приехали встречать своего государя, как было договорено. На Тудора и тех жупанов, которые всегда служили ему верой и правдой, государь глянул лишь вскользь, очевидно считая их преданность чем-то само собой разумеющимся, а вот Нана и его товарищей оглядел внимательней.

Наконец, убедившись, что приехали все, румынский государь произнёс:

- Я доволен вами, жупаны.

Те поклонились, после чего государь снова заговорил, обращаясь только к Нану и другим старожилам:

- Вы привезли мне моих детей здоровыми и невредимыми, а также выполнили всё, о чём мы условились, поэтому я отвечу добром на добро...

Наверное, он приготовил длинную речь, но закончить так и не успел, потому что Нан вдруг изменился в лице:

- Сынок... - пробормотал боярин.

Только тогда Влад понял, что юноши в турецкой одежде, собравшиеся у шатра - вовсе не турки. Это были свои! Это были те боярские сыновья, про которых он так много слышал - сыновья, которых десять лет назад отвезли к султану и оставили жить во дворце. Судя по всему, десять лет назад бояре отдали султану совсем маленьких детей, но с тех пор дети повзрослели, отуречились и потому стали выглядеть инородцами.

Знал бы четырнадцатилетний княжич, что ему тоже придётся пройти через это - что он тоже отправится на несколько лет "погостить" во дворец к султану, где изменится и отуречится так, что трудно будет узнать. Пусть Нан узнал своего сына, и остальные жупаны, когда-то отправившие детей к туркам, тоже узнали своих отпрысков - узнали без подсказки - но всё же узнавание потребовало усилий. Наверное, дело было в том, что всякий, кто долго живёт в других краях, перенимает жесты и мимику тамошних жителей. А ведь это очень влияет на внешний вид!

Младшему Дракулу иногда говорили, что, прожив несколько лет в Турции, он привёз себе оттуда новое лицо - лицо, где глаза узкие, потому что прищурены, а губы тонкие, потому что растянуты в усмешке. А ещё он научился делать лицо непроницаемым или даже застывать полностью, будто каменное изваяние, лишённое чувств. Скрывать чувства стало для Влада привычным делом, а в четырнадцать лет он не понимал, почему боярские дети выражали свою радость от встречи с отцами очень осторожно.

Совсем по-другому вели себя жупаны, радовавшиеся встрече с детьми - жупаны не сдерживались. Именно тогда Влад впервые увидел, как гордые люди плачут. Они обнимали повзрослевших чад или, отступив на шаг, всматривались в их лица, смеялись, бормотали что-то бессмысленное.

Через несколько минут жупаны вконец расчувствовались. Каждый из девятерых старожилов боярского совета поцеловал государю руку и поклялся в верности ещё раз. Государь выглядел довольным. Судя по всему, это было именно то поведение, которого он ждал от слуг, в прошлом проявлявших строптивость.

- Отец, а как тебе удалось вернуть заложников? - тихо спросил восхищённый Мирча. - Как тебе удалось одурачить султана? Я бы на его месте никогда их не отдал. А он отдал. Это потому, что ты ловко торгуешься с погаными. Ты кого угодно уговоришь!

Родитель только покачал головой.

Тем временем Басараб, оставшийся один в Тырговиште, очень обеспокоился, а затем поразмыслил и решил, что лучше тихонько уехать туда, откуда приехал - к венграм. Так закончилось правление Басараба, оказавшееся коротким и бесславным, а вот отец Влада стал любим подданными, как никогда прежде. В глазах всего народа он сделался героем, побывавшим в турецкой неволе. Простые люди встречали его радостно и думали, что стали свидетелями замечательного события - человек оказался в плену и сумел вернуться без всякого выкупа!

Народ думал именно так, ведь жупаны рассказывали всем историю, придуманную на совете восемь месяцев назад - дескать, князь поехал осматривать крепости на южных рубежах и оказался в плену у поганых, которые напали из засады. В Тырговиште даже дворцовые слуги плакали и стремились приложиться к руке господина. Они были уверены, что тот, пребывая у турков, много страдал, а "страдалец" улыбался, пожимал плечами и не мог признаться, что на самом деле жил у султана, как дорогой гость.

Лишь тогда, когда общая радость немного улеглась, Владу стало известно, о чём его отец договорился с султаном, и почему султан отдал боярских сыновей. Родитель оттягивал разговор, но Влад поначалу не придал этому значения - он был слишком рад увидеть отца. И всё же во время пира, устроенного во дворце по случаю "счастливого спасения государя", княжич иногда отвлекался от общего веселья и задумывался, сам не зная почему.

Казалось, для беспокойства не было причин, ведь жизнь вернулась в прежнюю колею - семья снова жила в Тырговиште, отец снова сел на трон. "Всё стало, как раньше! - уверял себя четырнадцатилетний Влад, но сам же себе возражал. - Нет, не совсем, как раньше. В прежние времена отец стремился жить без лжи и очень печалился, если приходилось врать, а теперь он врёт и при этом весел".

В прежние времена отец досадовал, если приходилось вспоминать о той злосчастной войне, когда он "провожал" турецкое войско в земли венгров. Родитель печалился именно потому, что обманул венгерских жителей, которых поклялся защищать. А теперь он обманул даже не венгров, а своих собственных подданных, и радовался этому. Конечно, Влад понимал, почему же отцу пришлось соврать про свою жизнь у турков. Княжич и сам бы на отцовом месте поступил бы так, ведь иначе пришлось бы объяснять каждому встречному, что католик Янош оказался злее султана-магометанина. "Ну да, отец соврал. С кем не бывает!" - успокаивал себя княжич, и всё же перемены в отцовом поведении мешали есть, пить и плясать на пиру, забыв обо всём.

На другой день после окончания дворцовых празднеств отец привёл старших сыновей в свои покои, затворил двери и, убедившись, что никто из слуг не слышит, сказал:

- Теперь я могу открыть секрет, как мне удалось сторговаться с султаном и забрать у него детей жупанов.

- Можешь? - сразу встрепенулся Мирча, который ещё в лагере возле Дуная стремился выпытать у отца эту тайну, но так и не выпытал, хотя приставал с расспросами не один раз.

- Да, теперь могу, - повторил родитель и вдруг сделался грустен. Казалось, что он предпочёл бы не рассказывать об этом вовсе, но был должен.

Влад обратился в слух, а отец тяжело вздохнул и произнёс:

- Султан отдал мне сыновей жупанов, потому что вместо этих детей я обещал султану привезти к его двору двух своих, - родитель совсем не гордился такими словами и виновато потупился. Он больше ничего не говорил и ждал, что скажут сыновья, но по всему было видно, что их слова ни на что не повлияют, ведь обещание, данное султану, не получилось бы взять назад.

Владу на мгновение показалось, что родитель обезумел: "Своих детей? Добровольно? Как это возможно? И ради чего? Ради того, чтобы жупаны-старожилы сделались благодарными и начали беспрекословно слушаться?"

Владу показалось, что он до сих пор совсем не знал своего отца и только сейчас обнаружил, к чему тот стремился. До сих пор княжич был уверен, что для родителя есть вещи поважнее власти - такие вещи, которыми ни за что не пожертвуешь. Превыше всего отец ценил семью. Ведь ради жены и своих будущих сыновей он поступился честью храбреца и сбежал из Тырговиште от своего дяди. Ради жены отец снова поступился честью и поклонился Жигмонду, забыв, что король чуть не сгноил его в тюрьме за ничтожную провинность.

А вот теперь получалось, что стремление к власти заглушило другие чувства. Ради этой власти родитель был готов отдать всё. Ранняя смерть матери вдруг показалась княжичу очень странной. Насколько Влад помнил, мать болела редко, а вот государыней не прожила и пяти лет. Отец как будто пожертвовал женой, прямо не сознавая этого, но всё же её смерть стала платой за власть. А теперь, уже прекрасно сознавая, что делает, родитель пожертвовал двумя сыновьями. "Кого ещё он отдаст прежде, чем очнётся от безумия, которое им овладело!?" - подумал Влад и впервые за всю жизнь, глядя на отца, испугался его.

Мирчу отцовская новость ошарашила точно так же, как Влада. Наверное, старший брат ожидал услышать всё, что угодно, но не это. Влад видел лицо брата и был почти уверен, что сам выглядит точно так же - растерянным. А вот родитель не видел лиц сыновей. Он по-прежнему стоял, опустив голову, и ожидал возражений или вопросов.

Меж тем Влад, когда первый испуг прошёл, попытался найти в отцовском решении разумное зерно и даже оправдать это решение. "Ведь ты сам недавно видел турков возле Дуная, - сказал себе княжич. - Ты пришёл к выводу, что они не такие уж и страшные. Ты видел, что у них на службе много христиан, и что все эти христиане живы, здоровы. Значит, жить у турков вполне можно. Совсем недавно ты был в этом уверен. А теперь что же? На попятную? Только потому, что тебе предстоит доказывать свою правоту на собственном примере?"

В первую минуту Влад подумал, что решение отца безумно, но теперь стал убеждать себя, что родитель не отправил бы сыновей туда, где им будет грозить опасность. "Ведь он и сам только что вернулся от турков, где жил, как дорогой гость, - напомнил себе княжич. - А теперь, судя по всему, мне предстоит занять его место. Ну и чего же тут бояться? Я займу! Я готов!"

Четырнадцатилетний отрок вдруг устыдился своего страха. Устыдился ещё и потому, что вспомнил давнюю историю о том, как отец - в то время ещё не князь, а только соправитель - отвозил султану дань. "Отец считал это ответственным поручением и не отказывался, - вспомнил Влад. - Ведь отказаться означает испугаться, а трусость это позор". И вот теперь история повторялась. Владу предстояло пережить такие же приключения, которые переживал его родитель в ранней молодости. "Я похож на отца не только внешне, но и судьбой", - в очередной раз сказал себе Влад, и теперь предстоящая поездка к туркам почти что радовала. Ведь она сделала бы отца и сына ещё более похожими.

И тут княжич вспомнил, что родитель сказал лишь о том, что отправит к султану двоих сыновей, но не назвал имена.

- Отец, а кто поедет? - спросил Влад и даже поймал себя на мысли, что окажется немного разочарованным, если не услышит своё имя. Получилось бы, что все волнения были зря.

Отец не знал об этих мыслях сына и продолжал чувствовать вину:

- Я обещал тебя, Влад, - печально произнёс родитель. - Тебя и твоего младшего брата Раду. А взамен султан отпустил заложников и одолжил мне войско. К счастью, Басараб оказался достаточно умён, чтоб убраться из моей столицы. А если б не убрался, тогда войско, которое я привёл, отправилось бы брать Тырговиште. Хорошо, что этого не понадобилось, но я всё равно должен расплатиться с султаном за услугу. Должен.

Влад посмотрел на Мирчу и увидел, что тот испытывает большое облегчение, хоть и пытается это скрыть. Старший брат явно думал: "Хорошо, что поеду не я", - однако Влад не сердился на брата за такие мысли. Младшему даже хотелось утешить старшего и сказать: "Помнишь, отец рассказывал нам, как был соправителем своего старшего брата и отвозил султану дань? А теперь я сделаю почти то же самое для тебя. Я поеду к туркам. Это правильно. Так и должно быть. Я должен ехать, а ты - остаться".

- И... и когда мне ехать к туркам? - спросил Влад.

- Не очень скоро, - сказал родитель, стремясь успокоить сына. - У султана сейчас другая забота. Ему не до нас.

- А что сейчас заботит султана? - спросил Мирча.

- У султана может быть только одна забота - война,- отвечал родитель. - Янку доставляет ему много беспокойства, - он посмотрел на обоих сыновей. - Вы ведь помните, что Янку грезил о большой войне с турками? А помните, что Янку победил некоего Шехаб-ад-дина, турецкого военачальника?

- Помним, - отозвался Мирча.

- Помним, - отозвался Влад.

- Так вот благодаря этой победе Янку наконец-то сумел найти союзников для своего предприятия. Раз он победил в большой битве, теперь все стремятся присоединиться к его армии. Состоится крестовый поход. Крестоносцы соберутся из многих стран. Будут ляхи, богемцы, немцы и даже, как я слышал, витязи из Франции.

- А мы будем участвовать?

- Нет, - сказал отец, - Янку с нами по-прежнему в ссоре, и не отдаёт нам свою сестру. Поэтому мы в поход не пойдём.

- А ты не боишься, что Янку придёт к нам со своим войском? - спросил Влад.

- Не придёт, - покачал головой родитель. - Ему, как и султану, не до нас.

- Ты уверен? - спросил Мирча.

- Да, - отец кивнул, - уверен. Ведь Басараб отправился прямиком к Янку просить войско, но Янку не даст, потому что бережёт своих воинов для большого дела.

- Ты уверен? - повторил Мирча.

- Уверен, - родитель снова кивнул. - Я уверен, потому что знаю больше, чем ты. Я знаю, что Янку будет воевать с султаном, а мы сможем остаться в стороне от этой войны, - он на секунду задумался и вдруг произнёс, обращаясь к Владу. - Посмотрим, чем она закончится, а после этого примем решение, которое даст нам наибольшие выгоды. Может так случиться, что ты и Раду не поедете к султану вовсе. Не думай сейчас о турках. Сейчас думать незачем. Будущее слишком изменчиво, чтобы загадывать так далеко наперёд.

Княжич ничего не ответил, но по голосу родителя, излишне успокаивающему, понял, что отец опять обманывает. Конечно, в этом обмане не было злого умысла. Отец просто хотел, чтобы сын не тревожился, и всё же Владу сделалось досадно: "Неужели, это ручные дьяволы научили отца врать?" - подумал он.

* * *

Старший Дракул говорил об изменчивом будущем, желая успокоить сына, а сын считал, что отец обманывает. Теперь же, много лет спустя, сын изменил мнение: "Те слова были не так уж далеки от истины. Ведь грядущее и вправду изменчиво... и не только далёкое грядущее, - думал он. - Порой я не могу предугадать даже то, что случится прямо сейчас. Вот я подъезжаю к селению, рассчитываю быстро разобраться с судейством и отправиться дальше, а на деле получается, что я задерживаюсь больше чем на два часа - ведь именно так случилось в Отопень. Хоть бы не случилось снова". Так рассуждал младший Дракул, приближаясь к селению Петрешть.

Селение это располагалось слева от дороги, среди полей и пастбищ, открытое для обзора со всех сторон. Оно ярко белело среди зелёных равнин и по виду напоминало многие другие селения. Домики с серыми крышами из дранки, плетёные изгороди и раскидистые кроны фруктовых садов выглядели очень обычно, а чуть дальше, за селением вилась такая же обычная река, кое-где скрываемая прибрежными зарослями кустов и рядами тополей, нарочно высаженных у берега, чтобы укрепить почву. И всё же эта обычная река притягивала взгляд, искрясь на солнце, поэтому всякий путешественник, любуясь её течением, волей-неволей обратил бы внимание на широкий деревянный мост, перекинутый через реку, и на большой дом возле моста, окружённый забором-частоколом. Это был пост таможенной охраны.

Пост не случайно устроили именно в Петрешть, ведь дальше, на другом берегу виднелась опушка тёмного леса. Это был совсем не такой лес, как возле Отопень. Здешний лес раскинулся широко. В нём водились и вепри, и волки, и много ещё кто. Там могли завестись даже разбойники. Вот потому и появился возле леса таможенный пост - для спокойствия проезжающих.

Здесь купцам предоставляли охрану, помогавшую безопасно проехать мимо леса до деревни Тынкэбешть, а в Тынкэбешть находился ещё один таможенный пост, где торговцев передавали новой охране, провожавшей их на городскую ярмарку в Плоешть.

Конечно, купцы могли объехать опасный лес заранее, но объезжать пришлось бы по просёлочной дороге, где одни ямы и колдобины. По просёлочной дороге купеческие возы ехали бы медленнее, да и путь оказался бы длиннее, поэтому до ярмарки они добрались бы позже. Вдобавок на просёлочной дороге чаще ломались бы оси, а починка это трата денег. Вот и получалось, что купцам лучше было двигаться по большому тракту, который шёл прямо, как стрела.

За избавление от хлопот, связанных с путешествием по ярмаркам, торговцы платили князю сбор - отдавали десятую часть со всякого груза и всякой поклажи. Пошлина взималась лишь однажды, а дальше купец получал бумагу-удостоверение и вооружённых провожатых, однако некоторые купцы считали, что десятая часть это слишком много, и что от разбойников они оборонятся сами, поэтому путешествовать лучше окольными путями. Зная об этом, таможенники очень радовались, если им встречались купеческие возы, возле которых не было вооружённых провожатых, имеющих на одежде особый знак в виде жёлтого орла. Если купец ехал без таких провожатых, это означало, что он ещё нигде не заплатил пошлину, и что с него можно требовать сбор.

- Как же ты, голубчик, до сих пор никому не попался? - радостно спрашивали купца таможенники. - А ну покажи, что везёшь. Сейчас мы сосчитаем, сколько ты нам должен.

Свободными от пошлины считались только жупаны и, конечно, государь, но в Петрешть даже они задерживались у реки, потому что на мосту поперёк проезда была навешена тяжёлая цепь, которую не сразу уберёшь. Когда через реку ехал государь, этой вынужденной заминкой, возникавшей на его пути, всегда пользовались люди, желавшие попросить о суде, а Влад знал об этом и потому не пытался ускорить себе проезд, не отправлял вперёд себя слугу поторопить таможенников.

"Нет разницы, насколько расторопно они уберут цепь. Всё равно придётся сначала разбирать дело, а уж затем пересекать реку", - думал государь, вполне готовый разобрать одну тяжбу, но лишь одну, и поэтому, приближаясь к Петрешть, он всякий раз окружал себя конниками, приказывая им перестроиться.

В нынешний раз, когда Влад подъехал к реке, на другом берегу стоял обоз из нескольких телег, запряженных волами. Таможенники явно были заняты, но, несмотря на занятость, заметили князя скоро, засуетились.

Тем временем дорогу правителю начали перегораживать просители, поджидавшие возле моста. Люди, только что топтавшиеся на обочине, теперь высыпали на середину тракта, и опять Влад увидел холщовую одежду, а кафтанов не увидел. Единственное, что казалось странным в этой толпе, так это избыток черноты. На каждом виднелось что-нибудь чёрное - безрукавка, юбка, рубаха, платок - а несколько человек были сплошь в чёрном.

- Государь! Государь! Выслушай и рассуди! У нас важное дело! Очень важное! - закричали люди, а пока они кричали, с другой стороны реки поспешно явился таможенный начальник, невысокий и упитанный человек средних лет, одетый в коричневый кафтан с нашитым на правом рукаве жёлтым орлом.

Самой примечательной чертой в этом человеке казались холёные тёмные усы, подкрученные кверху, будто в подражание государю, и по этим усам государь сразу узнал подражателя:

- Ага! Это ты, Титу, - проговорил Влад, а Титу, пользуясь тем, что узнан, пробрался сквозь строй княжеских конников, прикоснулся к княжескому стремени и тихо сказал:

- Государь, дозволь молвить слово. Я кратко.

По лицу таможенника ясно читалось, что он возлагает большие надежды на этот разговор, поэтому Влад разрешил:

- Если кратко, то я слушаю.

- Тебе сейчас жаловаться будут на меня, - зашептал Титу. - Я покойницу задержал. А люди недовольны и говорят, что произвол это. А как я могу пропустить, если на покойнице столько золота...

- Покойницу? - правитель удивлённо поднял брови.

Меж тем просители, которые прекрасно видели, как таможенник пробрался к князю, начали возмущаться:

- Государь! Пусть Титу за нас не говорит! - крикнул кто-то. - Мы жаловаться на него хотим. Он творит произвол. Государь, дозволь рассказать нам. Мы все пришли к тебе с общим делом.

- Богатая покойница, - между тем шептал Титу. - Богатая, потому что вся в золоте. Значит, может пошлину заплатить. А люди говорят, что я жадный.

- Государь! - продолжали кричать в толпе. - Выслушай сперва нас! Несправедливо, если Титу всё расскажет первый!

- Государь, они наверняка задумали провести меня, - твердил таможенник. - Они пошлину платить не хотят. Они...

Меж тем змей-дракон, усевшийся возле ног хозяйского коня, широко улыбался, слушая, как происходит борьба за государево внимание. Что-то подсказывало Владу, что дьявол больше сочувствует таможеннику, пытавшемуся первым рассказать дело, однако тварь старалась не выдать своих предпочтений. Она лишь прошипела:

- Не останавливай их, хозяин! Пусть спорят! Слушать их так забавно!

- Забавно? - мысленно спросил Влад. - А мне не забавно.

- Хозяин, но ты же любишь послушать споры, - возразил дракон. - Вспомни, как забавно бранились те двое братьев, которые делили поле своего отца. Тебе поначалу понравилось слушать. Ты не сразу рассердился на них.

"Нет, хватит с меня на сегодня перебранок", - решил Влад и, приняв такое решение, крикнул таможеннику и просителям:

- Хватит! Замолчите все!

Все сразу замолчали, но при этом Титу досадливо вздохнул, а просители на дороге преисполнились надежд.

- Как я понял, - произнёс Влад, обращаясь к толпе просителей, - вы уже выбрали дело, которое хотите предложить мне для разбора?

- Выбрали! - хором грянула толпа, причём многие начали кивать головами. - Выбрали, государь! У нас такое дело важное! Очень важное!

- А кто истец?

- Да все мы!

- А кто же будет рассказывать дело?

Люди помялись немного, толпа начала переглядываться, загудела, и, наконец, кто-то произнёс:

- Пускай старая Виша рассказывает. Виша расскажет, государь!

- Пропустите её, - приказал Влад, и государевы охранники привычно посторонились, открывая княжескому взору всю толпу.

Из толпы к правителю выступила маленькая старушка в чёрном платке и чёрной безрукавке. Вся остальная одежда была светлой, а чёрными вещами эта женщина, очевидно, разжилась по случаю и не носила их постоянно.

- Я расскажу, государь, - с поклоном произнесла она.

- А почему дело рассказывает женщина, если есть мужчины? - усмехнувшись, спросил Влад.

- А потому что я сама не здешняя, - ответила Виша, слегка пришепётывая. - Я в другом селе живу. Меня на похороны позвали, вот я и пришла. Проводить покойницу пришла. Как пришла, так и уйду. Мне не страшно, если здесь на меня обидятся, - старушка гордо вскинула подбородок и с высоты своего небольшого роста смерила взглядом сначала таможенника, а затем сельчан. - Я скажу всё, как есть. Вот староста, священник и таможенный начальник никак не могут решить, как покойницу через мост перенести. Втроём не могут решить! Вот до чего дошло!

- А зачем нужно переносить покойницу через мост? - спросил князь.

- Затем, что она сама так хотела, - ответила старушка.

- Быть перенесённой через мост? - не понял Влад.

- Она хотела, чтоб её в другом селе похоронили, откуда она родом, - продолжала объяснять старая Виша. - Хотела вместе с матерью на погосте лежать. Через мост к тому селению дорога короткая. Вот вчера должно было случиться погребение. И не случилось. Не случилось по милости вот этого самоуправца, - рассказчица ткнула пальчиком в сторону таможенника Титу. - Он сказал: "Через мост не пропущу!" А до этого говорил, что пропустит. Нарочно ведь у него спрашивали, можно ли будет покойницу перенести. Сказал, что можно. А как дошло до дела, так раскричался, руками замахал и переносить запретил.

- А почему запретил? - спросил князь.

- Так ведь... - хотел было вмешаться Титу, но государь остановил:

- Погоди. Дойдёт и до тебя черёд.

Старушка ехидно улыбнулась и сказала:

- А он требовал: "Платите пошлину!" И такую пошлину заломил, что ой-ой-ой. Раньше, когда мы приходили на счёт покойницы-то, разговору про пошлину не было. Говорил: "Ничего с вас не возьму". А как до дела дошло, то заломил такую пошлину, что ой-ой-ой. Поэтому пришлось нам обратно воротиться и справлять поминки по покойнице, которая ещё не похоронена.

- Государь, а что если они все хитрецы? - спросил таможенник, решивший всё-таки встрять и выразить своё мнение. - Что если они надели на покойницу золото лишь для того, чтоб перенести это богатство через мост без пошлины? Они не станут хоронить её в золоте. Они оставят золото себе или продадут.

- У тебя есть основания так полагать? - спросил государь.

- Я таможенник, и я знаю, как люди могут извернуться, лишь бы пошлину не платить, - уверенно произнёс Титу.

- Ладно, мы выясним это, - пообещал правитель и обратился к старушке. - Значит, покойница до сих пор не предана земле?

- До сих пор, - кивнула старая Виша. - Мы решили, что подождём тебя, государь, и ты решишь это дело, потому что никто другой решить не берётся. Помоги нам, государь! А то ночью страшно даже задремать. Покойница и так уже недовольная. Вчера вечером один глаз приоткрыла! Один глаз приоткрыла и не закрывает, всё смотрит. Вроде как спрашивает: "Когда хоронить-то будете?" - Виша перекрестилась, а вслед за ней и вся толпа.

- Страшно, значит? - уточнил Влад.

- Страшно. Ох, страшно! - тут же подхватила Виша.

- А кто же прошлой ночью бдел возле гроба? - спросил государь. - Или вы оставили покойницу без присмотра?

- Да как можно! - воскликнула Виша. - Я бдела, государь. Я же и бдела. А если ещё одну ночь бдеть придётся, тогда я не знаю...

- Страшно, значит? - повторил Влад.

- Страшней, чем перед тобой стоять, государь.

- Титу творит произвол! - вдруг крикнул кто-то из толпы, а остальные подхватили. - Слишком много власти взял! А из-за него у нас тут засуха будет! И мор!

- Это мы ещё посмотрим, - отмахнулся таможенник.

- А у тебя на таможне крысы заведутся! - крикнула Виша.

- Не заведутся! - крикнул в ответ Титу.

- Заведутся, - ехидно улыбнулась старушка.

- Да хватит пугать, старуха, - презрительно взглянул на неё таможенник.

Видя, что государь не очень понимает, о чём перепалка, Виша пояснила:

- Крысы всегда приходят к тому, кто у покойников крадёт. А Титу решил покойницу обобрать. Вот дождётся он! Ох, дождётся!

Змей-дракон слушал эти крики с явным удовольствием:

- Неужели не весело, хозяин? - прошипел он.

- Нет, не весело, - мысленно отвечал Влад. Может, недавно князь и веселился, слушая перебранку двух братьев, деливших поле, но сейчас, слушая перебранку селян с таможенником, правитель с каждой минутой становился всё грустнее. Хорошее настроение, которое более-менее сохранялось у него с того времени, когда он слушал обедню, исчезло, а на смену пришла тоска.

Младший Дракул уже понял, кто здесь виноват, и из-за этого понимания чувствовал безысходность. "Судишь, судишь, а мир лучше не становится, - подумал Влад. - Это всё равно, что бросать орехи на чердак вилами. Бросать орехи на чердак вилами - так говорят крестьяне, когда видят пустую трату сил, ведь сколько ни черпай, сколько ни бросай, орехи всё равно внизу. Лишь один или два по чистой случайности залетят в чердачное окно".

Государь обречённо вздохнул и обратился к таможенному начальнику:

- А теперь, Титу, расскажи мне ещё раз, почему с покойницы надо взимать пошлину.

- Так золото же на ней! - воскликнул Титу.

- Ну и пускай. Это же покойница. Разве с неё может быть спрос?

- Так ведь золота много! - с жаром воскликнул таможенник. - Очень много. Если б столько золота вёз купец, я бы взял с купца пять золотых. Пять золотых, государь!

- Пять? - Влад даже подумал, что ослышался. - Пять золотых с сельских жителей? Это же годовой налог с пяти зажиточных крестьянских дворов.

- Я знаю, - кивнул Титу.

- А не многовато ли? - в словах государя содержался явный намёк, но Титу ничего не замечал.

- Так ведь золота много! - повторил таможенник. - Перстней пять штук. А на голове убор с подвесками, с цепочками. Я всё это взвесил, и вышло, что пять золотых надо платить, потому что так положено. Положено платить, государь. Ведь если через таможню везут деньги, надо брать с десяти монет одну денежку. Если везут рыбу, то из десяти рыбин одна рыбина идёт в счёт пошлины. Если муку, то с каждого воза отмеряется десятая доля. Так почему же я не должен брать пошлину за золото, пусть даже надетое на покойницу? Если покойница такая богатая, что её хоронят в золоте, то пусть платит!

- А чего ты кричишь? - вдруг спросила старая Виша.

- Я не кричу, а говорю, как есть, - ответил Титу.

- Вот и вчера так же кричал! - с ехидством заметила старушка. - Кричал: "Пусть платит! Пусть платит!" Сперва чинно себя вёл. Сам открыл нам мост, а как увидел золото, так будто помешался. Все повторял: "Ой, золота сколько! Ой, много!" Заставил все украшенья с покойницы снять, чтоб на весы положить. Вот до чего дошло! Где ж это видно, чтоб покойников раздевали прямо на похоронах! И не пропустил нас. Священник взялся было его увещевать, а Титу упёрся. Тогда взялся увещевать староста, но и тут дело не решилось.

- А может, лучше совершить похороны на здешнем кладбище? - спросил у старушки государь.

- Нет, государь, - она уверенно помотала головой. - Мы так сделать не можем. Покойница ясно сказала, где хоронить. Хочет лежать рядом с материнской могилой. А если положим не там, вдруг осердится? Нашлёт на нас засуху или мор.

- А если без золота хоронить? - предложил Влад, хоть и предвидел, что ответит Виша.

- Без золота тем более нельзя, - строго сказала та. - Покойница в этом золоте выходила замуж и думала, что передаст эти украшенья дочерям. А дочерей не родилось - только сыновья. Конечно, она могла передать снохам, или внучке, но не захотела, а захотела взять золото с собой. Это воля покойницы, и не нам судить. Наше дело - волю выполнить.

- А не жалко золото зарывать? - спросил государь.

- Жалко, - раздалось на переднем крае толпы. Там стоял мужчина, на котором всё было сплошь чёрное, кроме рубахи и обмотков на ногах. - Жалко. А что делать? Желание покойницы - закон. Нельзя её обирать. А то заведутся у нас крысы и сгрызут всё в доме. Нам такого не надо! Уж лучше мы золото зароем.

- Золото зарывать жалко, но и пошлину платить жалко, - заметил князь.

- А мы, может, и заплатили бы как-нибудь, - сказала старая Виша, и опять в её голосе появилось ехидство. - Может, и заплатили бы, если б нам об этом сказали заранее. А сейчас, после такого позора, который на мосту был, мы не согласны! Кто ж так пошлины собирает! Вот погоди, Титу! Вот накажет тебя покойница за то, что ты её через мост не пустил!

- Нечего меня пугать, старуха! - осклабился Титу. - Если б всё, что мне пророчат, сбывалось, я давно уже провалился бы вместе с таможней к чертям в самое пекло.

Влад внимательно оглядел толпу:

- А староста и священник сейчас здесь?

- Здесь! - зашумела толпа. - Здесь они! Здесь.

Прошла минута или две, и к государю вышли те, про кого он спрашивал. Староста был в наглухо застёгнутом чёрном кафтане, а священник в чёрной рясе, и этот чёрный цвет чем-то роднил людей, выглядевших совсем по-разному.

Старостой оказался крупный пожилой человек с серой окладистой бородой, а священник был совсем старенький, щупленький, с редкой седой бородёнкой, которая казалась клочком белой овечьей шерсти, случайно осевшей на щеках и подбородке.

- Доброго тебе дня, государь, - хором сказали староста и священник.

- Вам тоже доброго дня, - ответил правитель. - А теперь скажите мне, как вышло, что покойница осталась без погребения.

Наверное, староста и священник подумали, что князь разговаривает с ними не строго, а участливо - ведь, на государевом лице сохранялось грустное выражение. Наверное, старосте и священнику казалось, что правитель удручён нарушением святого христианского обычая, предписывающего погребать покойных на третий день. "Разве могут найтись другие причины для печали?" - наверное, думали эти двое, но если бы они высказали свой вопрос вслух, то Влад мог бы задать им встречные вопросы.

"А что если меня опечалила ваша глупость? - мог спросить младший Дракул. - Ведь она так велика, что от неё нельзя отмахнуться! Благодаря вашему примеру человеческая глупость кажется мне неистребимой. Я грустен, потому что вспомнил о силе глупости. Я много лет не могу понять, почему глупость берёт верх над человеческим разумом даже тогда, когда речь заходит о самых важных вещах, касающихся жизни и смерти. Ладно бы, вы сглупили в другом деле, менее важном, но ваше дело касается жизни и смерти, а вы всё равно ведёте себя как дураки. Почему?"

Влад мог бы спросить старосту и священника об этом, но не стал, ведь они всё равно не ответили бы, а только лепетали бы что-то, страшась государева гнева.

- Так почему покойница до сих пор не погребена? - спокойно спросил государь, обращаясь в первую очередь к старосте.

- Так мы решили подождать твоего суда, государь, - ответил староста.

Тогда Влад обратился к священнику:

- Отче, а как же ты согласился ждать? Ведь тебе полагалось бы воспротивиться. Покойников положено хоронить на третий день, и ты должен следить за этим.