Всадник без бороды

Глава десятая В ПАСТИ ВОЛКА

Жил-кочевал в степи бедняк. Был у него один-единственный сын — Даулет. Он родился в юрте, рос среди степных трав, и когда смотрел вверх, то не видел другого неба, кроме бескрайнего неба степи.

Отец был молчалив. Лишь изредка вынимал он из мешка длинношеюю домбру, и две ее струны начинали говорить о радостях и горестях, о дожде и снеге, о беге скакуна и журчании ручья. Домбра была единственной игрушкой малыша. Даулет едва научился ходить, а уже больше всего на свете любил гладить струны. Если он начинал капризничать, рядом с ним клали домбру. Даулет обнимал ее стройную шею и засыпал.

— Как бы он ее не поломал! — беспокоился отец.

Однажды в юрте запела перепелка. Ее хотели поймать, но смех Даулета остановил взрослых. Даулет сидел, гладил струны домбры и смеялся — это он заставил струны петь по-птичьи. С этого дня Даулет не выпускал домбру из рук, а отец уже не боялся, что малыш ее сломает.

Когда Даулет подрос, он пошел бродить по степи. Но его обгоняли сложенные им мелодии. Человек может пройти Казахстан из края в край за год, а песня — от одного полнолуния до другого. Песня — добрый богатырь. Она, как друг-жигит, идет вместе с певцом и бережет его.

Иногда на Даулета нападала тоска. Это бывало в те дни, когда его домбра оказывалась бессильна, когда она не могла заставить слушателей заплакать или засмеяться. Но такое случалось редко.

И вдруг Даулет исчез из степи. Прошла весна, вторая, третья… Потом понеслись слухи: где-то в Калмыцких степях видели Даулета. И рассказывали, будто струны его домбры поют уже лучше птиц, разговаривают как люди!

А когда вновь появился в степи Даулет со своей домброй, то убедились казахи, что слухи были правдой.

Звонко и нежно звучали струны. Заслышав их песнь, останавливались отары и чабаны, табуны коней замирали на скаку как зачарованные, не успев опустить поднятые копыта, птицы спускались на землю.

А когда струны пели призывно и мощно, то словно гром катился по степи, словно пели сотни труб-корнаев. Плавились сердца у равнодушных, злые становились добрыми, трусы — храбрыми, а скупые — щедрыми. Вот как играл Даулет!

Домбра Даулета не просто веселила, бодрила или печалила казахов. Она рассказывала о далеких краях, о больших реках, о морях и озерах. В песнях домбры шумели цветущие сады, слышались песни далеких народов, щебетали сказочные птицы и все неведомое, далекое, чужое становилось близким, добрым, красивым.

Казахи смеялись и плакали, пели, радовались вместе с мелодиями Даулета. Из дальних краев приходили люди послушать музыканта. Спускались племена с гор, перебирались через пустыни, переплывали реки — песня объединяла всех, звала к согласию и дружбе.

Улыбки и тепло сердец были лучшей наградой для Даулета.

Эмир, узнав о великом музыканте, приказал ему прийти во дворец, но Даулет отказался. Рассвирепев, повелитель потребовал притащить музыканта силой.

— Я посажу его в клетку, — гневно молвил эмир, — и он будет играть только для меня одного!

Когда Даулету передали эти слова, он рассмеялся. И сколько друзья ни уговаривали музыканта скрыться, спастись от эмирской злобы, он только улыбался в ответ.

Прошел день, прошла ночь. В аул, где гостил Даулет, примчались сто эмирских жигитов. Когда они взмахнули саблями, все зажмурились — так сверкнуло солнце на ста клинках!

Лишь гордый музыкант смело смотрел на грозных всадников. Пальцы его слегка тронули струны. Полилась красивая, словно чудесный сон, мелодия. Даулет зашагал по дороге, а кони, как послушные птенцы перепелки, пошли за ним. Лихие жигиты даже забыли убрать свои сверкающие сабли в ножны, и казалось, что музыканта сопровождают солнечные лучи.

Так шествие и вошло в ворота крепости-дворца.

Даулет поднялся в покои, где среди своих визирей, телохранителей, мудрецов и шутов восседал великий эмир. Перед эмиром стояла большая позолоченная клетка, приготовленная для Даулета.

Музыкант едва переступил порог, как вместо мелодии, чудесной словно сон, зазвучала такая веселая пляска, что все находящиеся во дворце начали танцевать.

Танцевали шуты и мудрецы, телохранители и визири, сам эмир.

Сто жигитов, оставшихся во дворе, танцевали тоже и так азартно размахивали саблями, что отсекали друг другу то руку, то голову.

Плясали и кони, выбивая копытами искры из каменных плит, покрывавших двор.

Эмирские прислужники танцевали до тех пор, пока все не попадали замертво. И, даже валяясь на полу и на земле, они все еще пытались дергать ногами и руками.

Когда во дворце, кроме самого Даулета, не осталось ни одного живого человека, он спрятал домбру в мешок и ушел в родную степь…

— Вот их бы так… всех… — запекшимися губами прошептал Алдар-Косе. — Чтобы упали и не встали больше… Где ты, Даулет?

В большой юрте «хозяева степи» слушали игру Мынбая на сыбызги — свирели. Мынбай играл плохо, хотелось выть от злости, что музыку уродует такой тупой и бездарный человек. Чтобы спастись от этой пытки, Алдакен и начал повторять про себя легенду о Даулете…

Привязанный ногами и руками к остову недостроенной юрты, Алдар-Косе уже сутки не ел и не пил. Временами он впадал в забытье, перед его затуманенным взором вереницей проносились воспоминания. Он видел себя в степи с друзьями, верхом на верном Желмае. Как сны, смотрел он всплывающие в памяти старые достаны — сказания… А потом вдруг наступала полная ясность. Начинали ныть ссадины, синяки и раны, покрывавшие его тело. Днем садились на них мухи, солнце жгло кожу, и только рваная и вонючая шапка, которую нахлобучил на Алдар-Косе жигит-сторож, спасала от палящих лучей. Алдакен мог двигать лишь головой. Но и это движение причиняло ему страшную боль.

«Вот я и в волчьей пасти… — подумал Алдакен в одно из тех мгновений, когда мысль работала четко и ясно. — „Ты взрослый жигит, а ведешь себя, как мальчишка“… Верно говорила Одек-апа… „Среди твоих врагов тоже есть хитрецы, не забывай…“ А я обрадовался — перехитрил бийский суд! И забыл об опасности. „Не родился еще в степи такой волк, которому я был бы по зубам!“ Э-э, приладил бороду и решил, что стал мудрым аксакалом. Алдакен, Алдакен, ты глуп и самонадеян…»

Жигит, который специально присматривал за Алдар-Косе, подошел, проверил узлы на обеих руках и ногах пленника. Крепко держат! Для забавы ткнул дубинкой-шокпаром в живот Алдакену, усмехнулся, сел на свое место.

…Когда позавчера чернобородый Срым привез Алдар-Косе в аул Бапаса, то среди баев началось ликование. Они забыли про угощение. Остыло мясо, остались нетронутыми ароматные горы привезенной издалека жареной рыбы.

Невозмутимо спокойный Аблай, слегка царапая ногтем свою холеную бороду, начал — согласно законам степной вежливости — расспрашивать пленника о родственниках и их здоровье, о том, хороша ли была дорога и как здоровье самого почтенного Алдар-Косе…

Баи покатывались от смеха.

Алдакен молчал. Молчал он и тогда, когда Срым внес в юрту обнаруженные среди вещей Алдар-Косе чалму, накладную бороду. Шик-Бермес, подступив к пленнику, закричал:

— Где мое золото, отродье шакала? Отдай мои золотые монеты, проклятый шайтан!

Потом Шик-Бермес, кивнув в сторону своего толстого родственника, сказал Алдакену:

— Ты помнишь, как заарканил тебя мой жигит-храбрец ночью в моем ауле? Как он тебя избил камчой? Тебе будет в десять раз хуже, если ты не вернешь мне моего золота! А?

— Да, тебе будет плохо, — инстинктивно отодвигаясь подальше от щуплого, связанного по рукам и ногам пленника, произнес толстый родственник. — Берегись моего гнева, Алдар-Косе!

Тут уж даже избитый и измученный Алдакен не смог удержать улыбку.

Как ни пытались Аблай и другие баи заставить его говорить, ничего из этого не получилось. И лишь один раз Алдакен не сдержался, ответил.

…Аблай уже не верил в то, что Алдар-Косе удастся схватить. Поэтому он, как человек предусмотрительный, начал готовиться к худшему: к приходу жигитов Шойтаса.

— Мы, хозяева степи, — говорил он трусливо примолкшим баям, — и должны спасти ее от этого горного сброда. Каждый должен что-нибудь сделать для будущей битвы. Я собрал сто овчарок, самых больших и сильных. Желекеш и Срым выучили их не бояться всадников. Они кидаются на коней и перекусывают им ноги. А когда жигит падает, овчарка кидается на него. И он будет лежать, пока мы не отзовем собаку, иначе она его загрызет.

Баи восторженно зацокали языками. А Мынбай от радости задул в свирель так пронзительно, что все заткнули уши.

Алдар-Косе привезли как раз в то время, когда Аблай пытался договориться с Бапасом и Шик-Бермесом о том, где и сколько жигитов выставят они на бой с Шойтасом.

Решили сделать Бапаса начальником всей конницы: он пообещал в этом случае собрать еще сто всадников.

И вот, когда впервые восторги по поводу пленения Алдар-Косе прошли и богатеев уже начал злить не желавший разговаривать с ними пленник, Шик-Бермес сказал как можно ехиднее:

— Радуйся, Алдакен! Мы провозглашаем тебя эмиром свиней! Все свиньи будут тебе подчиняться!

Тут-то Алдакен один-единственный раз не сдержался и ответил:

— Все свиньи? Жаксы, хорошо. Значит, и вы, баи, попадаете в число моих подданных!

Шик-Бермес бросился было на Алдакена, чтобы ударить его, но в последний момент передумал и сказал:

— Я не бью связанных. Вот если мы с тобой когда-нибудь встретимся в степи, я тебе покажу, нечестивец, что значит настоящий жигит!

…Когда Алдакена привезли в аул, солнце только-только закатилось. И лишь одно длинное облако высоко в небе еще было освещено солнечными лучами, алело, как шрам. Пленника Аблай приказал привязать к остову небольшой юрты, которую еще не успели покрыть войлоком. Вокруг бегали овчарки-людоеды, большие, как жеребята, и мохнатые, как овцы.

Бельдеу — арканом, которым опоясывают юрту, прикрепляя кошмы к остову, — жигиты крепко привязали Алдакена. Руки его были распахнуты, словно крылья парящей птицы.

Аблай приказал оставить сторожей-жигитов; они, сменяя друг друга, должны были смотреть, чтобы никто из жатаков не подходил к пленнику, и время от времени проверять узлы — не ослабли ли?

Ночью Алдакен мерз. Ветер хлестал полуголого недвижного Алдакена ледяной камчой.

Затем утро… день… Алдакен, приходя в сознание, смотрел в нахмуренную даль, за которой лежали Далекие горы.

Знают ли жатаки, что он не доскакал до Шойтаса? Жиренше, не дождавшись его на условленном месте, поймет, наверное, что произошло.

Подходили какие-то тени — люди, Алдакен едва понимал, что они говорили. Кажется, они просили жигита-сторожа разрешения дать выпить кумыса Алдакену. Их прогнали ударами камчи.

И еще сверлила голову сыбызги — свирель, на которой почти без передышки самоотверженно играл Мынбай. Но как играл! Чего только не испортил этот бездарный упрямец! И «Пять волшебников», и «Рыжего беркута», и десятки других прекрасных мелодий.

— Песня летает над землей, — говорил когда-то давным-давно старый акын маленькому Алдакену, — и нужно бережно, нежно поймать ее. Поймаешь — станешь музыкантом. Не поймаешь — не берись за кобыз, домбру, сыбызги: над тобой будет потешаться вся степь, весь народ.

А он, Алдар-Косе, поймал ли свою песню? Он любил петь, но еще больше любил слагать их.

— Слово песни должно ударять метко, плетью — в глаз! — учил акын.

Мынбай, которого отсадили в отдельную юрту, чтобы он не оглушал других баев грубыми звуками своей сыбызги, четыре раза подряд играл «Пять волшебников».

Чтобы спастись от этих «Пяти», а заодно постараться забыть о голоде и ранах, Алдакен придумал шестого волшебника. В старой песне пять волшебников бродили по степи и творили всякие скучные чудеса: зачем-то передвигали горы, сверкали молниями, раскалывали землю. Так они решали между собой, кто сильнее. Видимо, Мынбай дудел эту песню нарочно для баев — ведь каждый из них в душе считал себя самым знатным, самым достойным. В песне же волшебники так ничего и не выяснили, только ограничились туманным обещанием еще раз прийти в степь, доспорить.

Алдакен придумал «Шесть волшебников». Сначала все было как в старой песне. Пятеро показывали свою силу и мощь, а шестой ничего не делал. Однако все пятеро относились к нему с большим почтением. И люди, которые со страхом и восторгом смотрели на волшебников, все чаще спрашивали: какова же сила шестого, самого обычного по виду человека, если пятеро могущественных волшебников так почитают его? И спрашивали люди: что он, шестой, умеет делать? Сокрушать скалы? Останавливать солнце? Поворачивать вспять реки? Люди спросили об этом волшебников. И те ответили: «Он самый могучий из нас. Лучше не трогайте его». И тогда всех одолело страшное любопытство, и со всей степи собрались седобородые и снова попросили волшебников: «Пусть шестой покажет свою силу!» — «Знайте же, люди, — сказали пять волшебников, — наш шестой брат обладает самым редким могучим даром: он всегда, всюду и всем говорит правду!» И перед шестым волшебником люди упали лицами в землю. Ведь сильнее правды нет ничего в мире!

«Теперь уже, Алдакен, никому ты не споешь и не расскажешь об этом! — сам себе сказал Алдар-Косе. — Все твои песни спеты, все истории рассказаны… Да нет же! Нужно же что-то придумать, а не висеть на этих жердях, как освежеванная баранья туша!»

И хотя было совсем неясно, что делать, но Алдакен уже почувствовал себя сильнее.

Он так внимательно посмотрел на жигита-сторожа, что тот встрепенулся, повел зябко плечами и начал на всякий случай проверять узлы на руках и ногах пленника.

Из Большой юрты вышли «хозяева степи». Впереди шел Аблай. Баи решили еще раз посмотреть на драгоценную добычу, потешиться. Последними шагали Шик-Бермес и его толстый родственник. Они оживленно перешептывались. Потом толстяк пошел к жигитам своего аула, а Шик-Бермес присоединился к Аблаю, Бапасу и Мынбаю, когда те уже остановились возле Алдар-Косе.

Срым покрутил камчой перед лицом пленника, сгоняя с него мух.

— Ты, Алдар-Косе, умрешь завтра, — ровным, спокойным голосом проговорил Аблай. — Но не от нашей руки.

— Мы не будем марать руки о такого нечестивца, как ты! — закричал пронзительно Шик-Бермес. — Где мое золото, проклятый шакал?! Отдай!

— Ты лучше попроси у аллаха звезду с неба! — усмехнулся Мынбай.

Аблай слегка повернул голову к баям, и те сразу же затихли.

— Ты будешь зашит в сырую воловью шкуру, и тебя положат на солнцепеке, — продолжал Аблай невозмутимо. — Шкура ссохнется и задушит тебя. Если, конечно, ты не задохнешься раньше. Я сказал.

— Когда жатаки узнают, что Алдар-Косе умер, они могут послать в горы кого-нибудь другого, — опасливо произнес Мынбай.

— Что ж, мы даже не будем ловить их гонца, — ответил Аблай. — Мы приготовимся к встрече жигитов Шойтаса. Встретим их так, чтобы они навсегда забыли сюда тропу.

— А как бы ты хотел умереть, Алдар-Косе? — спросил Шик-Бермес. — В шкуре вола или в своей собственной шкуре?

Мынбай засмеялся, молчаливый Бапас и тут только улыбнулся.

— Ну, Алдар-Косе, прошу тебя, ответь! — Шик-Бермес, видно, очень хотел развеселить Аблая и заодно поиздеваться над Алдар-Косе.

— Говори! — приказал Аблай.

— Я исполню любую твою просьбу, — произнес Алдар-Косе хриплым от жажды голосом, — но прежде исполни одну мою.

— Какова она? — спросил Аблай с интересом.

— Никогда не обращайтесь ко мне с просьбами!

— Я? — удивился Аблай. — С просьбами?

— Мы? — опешил Шик-Бермес. — К тебе?

— Конечно, — прохрипел Алдакен. — Покою нет! Просите то отвечать, то говорить…

— Скажи, где мое золото? — вновь заверещал Шик-Бермес. — Не скажешь? Хорошо! Тогда я уезжаю. Эй, где мои кони?

Аблай удивленно посмотрел на Шик-Бермеса. Тот выдержал взгляд грозного бая и сказал, щелкая камчой по ноге:

— Теперь этот шакал в ваших руках, почтенный Аблай, дело сделано. А мне нужно готовить жигитов. Я не могу оставаться здесь, видеть этого нечестивца и все время вспоминать, как он обобрал меня! Ну ничего, Алдакен, я верну свои деньги! И ты, ты мне отдашь их!

Толстый родственник и жигиты, прибывшие с Шик-Бермесом, уже сидели на конях, Шик-Бермес простился с баями, погрозил камчой Алдар-Косе и, улыбаясь в бороду, взобрался на коня.

Собаки дружно проводили уезжающих. Когда из-за лая не стало слышно далекого топота копыт, Аблай сказал Бапасу и Мынбаю:

— Я послал Желекеша в степь. На праздник в аул жены Сансызбая едут музыканты и шуты, салы и сэрэ. Я просил их погостить у нас. Созовем поминальный обед в честь почтенного Алдар-Косе. Повеселимся над его могилой. Устроим кокпар.

Аблай повернулся и пошел к юрте. За ним двинулись все.

Кокпар — борьба за козла. Жигиты на конях стараются вырвать друг у друга козла, и тот, кто, схватив его, умчится, выиграл.

Алдар-Косе никогда не участвовал в этом состязании. Ему всегда было жалко не того, кто проиграл, а козла, которого тянули в разные стороны, разрывали…

«Баи разорвут меня на части, как жигиты козла в кокпаре…» — подумал Алдар-Косе.

…Салы и сэрэ — степные весельчаки, акыны, наездники, борцы — всегда и всюду желанные гости. Радость в ауле или печаль — музыка, песня никогда не будут лишними. Салы и сэрэ бродят по бескрайней степи. Сегодня — здесь, завтра — там. Их приглашают на поминки, проводы, аульные праздники. Кто будет петь для гостей? Кто будет играть на домбре? С кем будут бороться аульные силачи? Нет без салы и сэрэ веселья! Десять зим назад Жиренше пристроил Алдакена к этим веселым людям. Шесть лет бродил Алдакен вместе с ними, научился играть на кобызе, домбре, сыбызги, научился изменять внешность, научился еще многим премудростям… Вырос из Алдакена Алдар-Косе, даже пытался уже других учить. Эх, Алдакен, Алдакен! «Ты взрослый жигит, а ведешь себя как мальчишка… Среди твоих врагов тоже есть хитрецы, не забывай…» А ты забыл.

В юрте снова задудел Мынбай, загудели мухи, садясь на раны, и Алдакен стал проваливаться в какую-то темноту, во мрак, где не было голода, боли и жары… Потом завертелись, как в бреду, жигиты, которых раздирали на части козлы, загарцевали красивые белые кони музыкантов и акробатов…

Сколько времени длилось забытье, Алдакен не знал. Он очнулся от того, что где-то рядом звучали громкие голоса, дружно лаяли собаки.

Открыл глаза и увидел сквозь запекшиеся веки, как Аблай возле большой юрты встречал жигитов. С коня слез длинный, тощий сын Аблая — Ускембай, обнялся с отцом. Вот седобородый Ергалы. Вот двое жигитов снимают с седла гигантскую тушу Мошеке-Обжоры.

«Они приехали сюда после того, как было выполнено решение байского суда, — пытался рассуждать Алдакен. — Значит, жатакам передали табун. Эх, успеют ли они его угнать подальше?»

Взаимные приветствия длились долго, словно гости и хозяева не виделись целый год, а не разъехались только два-три дня назад.

Потом все вместе пошли смотреть на Алдар-Косе.

Алдакен закрыл глаза и изобразил полное бесчувствие. Сколько ни тыкал ему Срым под ребра свой шокпар, Алдакен не открыл глаза и не проронил ни звука.

— Э-э, теперь ему конец! — радостно молвил Ускембай.

— Какой тощий! — пыхтя, произнес Мошеке-Обжора. — И как таких не выдувает ветром из степи!

— Слава аллаху всемогущему! — проговорил Ергалы, ласково оглаживая свою толстую седую бороду. — Наконец-то он услышал молитвы преданных рабов своих и отдал эту заблудшую душу в наши руки!

Баи потыкали Алдар-Косе камчами, по очереди плюнули на него и пошли в Большую юрту.

Но гости, видимо, не успели выпить даже по одной сабе кумыса.

Первым выбежал из юрты тощий Ускембай. Его обычно неподвижные глаза на этот раз готовы были выскочить из-под бровей, словно он только что сел на змею.

В руке Ускембай держал бороду и грязную чалму, те самые, которые Срым отыскал в мешке Алдакена.

За сыном Аблая вышел Ергалы. Он обеими руками держался за бороду.

Они торопливо пошли к Алдар-Косе.

За ними поспешил выбраться на воздух Мошеке-Обжора, но застрял во входном отверстии. Его долго выпихивали изнутри. Раздался дружный крик, и из юрты выскочил Мошеке-Обжора, а за ним сразу пять человек: Аблай, Бапас, жигиты.

Ускембай и Ергалы уже стояли возле пленника.

— Он, это он… О аллах! За что ты ослепил нас? — причитал Ергалы, дергая себя за бороду.

Ускембай приложил бороду к лицу Алдар-Косе, сорвал с его головы шапку, надел чалму.

— Ходжа! — скорбно вскричал он. — Будь проклят день, когда я встретил этого Алдар-Косе! Клянусь аллахом, я убью его!

Он вырвал из рук сторожа-жигита дубинку и размахнулся, целя в голову Алдакена.

Аблай железной рукой успел удержать дубинку сына.

— Завтра мы казним это отродье шайтана, — сказал он спокойно. — Подожди до завтра…

— Что случилось? — во все стороны вертел головой Мынбай. — Ергалы, что случилось? Ускембай, что случилось?

— Я, как увидел бороду и чалму, сразу все понял, — отдуваясь, проговорил Мошеке. — Алдар-Косе оделся ходжой и обманул нас на бийском суде. Запутал дело. Мы отдали сегодня жатакам табун коней… баранов… о-о-о, каких баранов! Каких коней!

— О аллах! — не выпуская бороду из рук, закачался всем телом Ергалы. — О аллах, за что, всемогущий, покарал нас?

— Не теряй времени, бери жигитов, — сказал Аблай сыну, — и скачи за жатаками. Они не могли увести табун далеко.

— Мы передали им табун утром, — ответил за всех Мошеке.

— Все равно, — Аблай даже не повернул головы в его сторону, — вы должны их догнать! Ты наконец понял, Ускембай?

— Я понял, отец! — ответил Ускембай и побежал к коням.

— Срым! — кивнул Аблай.

Десять жигитов умчались так быстро, что даже собаки не успели их облаять.

— А если эти голодранцы жатаки откажутся вернуть нам коней? — спросил Ергалы. — Что тогда?

— Тогда на месте их нищего аула будет расти ковыль, — невозмутимо ответил Аблай и пошел к юрте.

«Неужели жатаки не успели угнать коней подальше? — снова и снова думал Алдакен. — Что если Аблай выполнит свою угрозу и погубит бедняков?»

И снова в голове Алдакена метнулись какие-то тени, запылали огни, ударил гром, и все провалилось во мрак.

А когда мрак стал постепенно светлеть, поплыли навстречу юрты, дымки на горизонте, облака в небе… Звенела домбра. Звучала «Медная сайга».

«Видно, я умираю, — подумал Алдакен, — если мне мерещится любимая песня…»

…Медная сайга легко прыгает по скалам, она всегда впереди стада, никто лучше ее не умеет выбрать пастбища, уйти от волков и охотников. Ее шерсть медного цвета так ярко блестит на солнце, что ни один стрелок не может даже прицелиться — она его ослепляет. Так и скачет куда хочет, никого не боится медная сайга. Свобода… Свобода!.. Она — сама жизнь!

— Желмая! Поймали Желмаю! — раздались звонкие и радостные голоса.

Алдакен открыл глаза.

Перед ним стоял верблюд. Он был невысок, и у него три горба.

Верблюд радостно крутил головой и тянулся к Алдар-Косе.

Трехгорбый был так же похож на Желмаю, как Шик-Бермес — на барана. У жадного бая, пожалуй, сходства было даже больше.

Алдакен отлично знал, что трехгорбых верблюдов не существует. Но в том состоянии, в котором он находился, и пять горбов его не удивили бы.

«Опять сон! — подумал Алдакен. — Видно, мне уж очень плохо…»