Всадник без бороды

Глава одиннадцатая ВЕСЕЛЫЕ БРОДЯГИ

А верблюд и на самом деле был трехгорбый. Он пришел в аул Бапаса вместе с салы и сэрэ.

У весельчаков музыкантов кони одной масти, одежда яркая, как весенние цветы в степи. Смотришь, глаз радуется, сердце веселится.

Видно, прослышали веселые бродяги степные, что пойман жигитами Аблая Алдар-Косе, вот и явились они повеселить баев, отпраздновать это событие.

В предвечерних быстрых сумерках музыканты и певцы подняли такой крик-шум, что сразу стало ясно — в аул пришел праздник.

Играли сразу две домбры, перебирал ногами, словно танцор, трехгорбый верблюд.

— Желмая! Желмая! — кричали все. — Вот он какой!

У гостей были игреневые кони — рыжие, с белесыми гривами и хвостами, — как на подбор. Сбруи из цветной кожи, уздечки в серебре, кони украшены шелковыми лентами.

На молодых женщинах были отороченные перьями филина шапочки из меха, дорогие бусы, в косах вплетены серебряные звенящие подвески. Лакированные остроносые сапожки сверкали, словно их только что умыли утренней росой.

У мужчин — халаты из красного, синего, белого сукна, сапоги цветные, сверкающие серебряным шитьем.

Среди салы и сэрэ встречаются иногда самые странные животные и люди. Говорят, однажды вместе с музыкантами ходил неведомыми путями попавший в степь слон. «Где слон — там и той», — говорили казахи. И действительно, стоило только прослышать, что в соседнем ауле появилось такое чудо, как стар и млад садились на коней, мчались смотреть на «живую гору».

Поэтому, увидев трехгорбого верблюда, баи не особенно удивились: мало ли чего можно ждать от веселых людей!

Но, узнав, что это и есть тот самый Желмая, из-за которого Алдар-Косе столько времени был неуловим (баи скорее готовы были признать ум верблюда, чем ум Алдар-Косе), они начали внимательно рассматривать животное.

Правда, близко к нему салы и сэрэ никого не подпускали.

— Верблюда можно спугнуть! — объяснял баям разбитной музыкант в белом, будто горный снег, халате. — Знаете, как мы его изловили? К нему пошла девушка, одетая мужчиной. Желмая подпускает к себе только безбородых!

— Сколько вы хотите за него? — спросил Аблай.

— Он продается почти даром, — ответил музыкант. — Одна золотая монета! За трехгорбого верблюда! Аллах не сделал такого второго! И всего одна золотая монета!

Все баи — даже Мынбай — захотели стать обладателями Желмаи. Золотая монета! Даром!

— Но, почтенные баи, — продолжал музыкант, озорно блестя глазами, — вы знаете, что будет с тем, кто сделается хозяином Желмаи? Владелец этого чуда сразу же станет самым правдивым человеком в степи! Язык его будет говорить только правду! Ни одно слово лжи не смогут произнести его губы! И это — за один золотой! Кто хочет купить Желмаю?

Баи замешкались.

Аблай пробежал пальцами по своей холеной черной бороде, равнодушно отвернулся.

— Трехгорбый верблюд — отродье шайтана, — сказал он. — Его нужно убить вместе с Алдар-Косе!

«Конечно, — мстительно подумал Ергалы-бай, — если мой племянник Аблай начнет говорить правду, то ему придется сознаваться в десятках преступлений…»

— Почтенный Ергалы-бай, — услышал он вдруг голос музыканта, — я дам вам золотую монету, если вы хотите купить Желмаю.

— У меня достаточно золотых! — вспылил обычно рассудительный Ергалы. — И в моих табунах хватает верблюдов! К чему мне трехгорбый урод?!

«К чему ему такой верблюд? — усмехнулся про себя Бапас. — Будь он только трехгорбым, его купили бы и за сотню золотых! Ергалы боится, что придется стать немым — он же слова правды не сказал за всю свою жизнь, седобородый козел!»

— Ну, а вы, почтенные? — не унимался музыкант в белом халате. — Бапас-бай, Мошеке-бай, Мынбай? Неужели знаменитый Желмая не стоит одного золотого?

— Пусть он провалится сквозь землю, твой трехгорбый шайтан! — пробормотал Мошеке-Обжора. — Пусть он сгорит, пусть его съедят волки… Он мне и даром не нужен.

— Убить его завтра вместе с Алдар-Косе! — визгливо выкрикнул Мынбай. — Вместе они хотели погубить нас, пусть вместе и сами погибнут! А я на их могиле сыграю новую свою песню!

— Ну, песен у нас хватит и без вас, почтенный Мынбай, — сказал музыкант. — Что ж, придется это трехгорбое чудовище привязать пока неподалеку от его хозяина. Пусть посмотрят в последний раз друг на друга!

Музыкант заиграл на домбре веселую песню, и все двинулись вслед за верблюдом, которого вели двое силачей в красных халатах к остову юрты, где томился привязанный Алдар-Косе.

— Поймали Желмаю! Желмая! Вот он какой, глядите! — звенели детские любопытные голоса.

И хотя в сумерках много не разглядишь, тем не менее верблюд сразу же учуял хозяина, потянулся губами к Алдар-Косе.

— Нюх, как у собаки! — восхищенно цокнул языком рыжебородый Желекеш. — Он всегда чуял погоню, поэтому мы и не могли поймать Алдар-Косе, когда они были вместе.

Некоторые из салы и сэрэ еще не спешились. Позади толпы на маленьком коньке громоздился, словно обломок скалы, покрытый синим сукном палуан-богатырь Самат. Рядом с ним на тонконогом скакуне сидела закутанная в легкие яркие одежды девушка. Были видны только ее черные, подведенные сурьмой глаза. Богатырь нежно и бережно поддерживал ее.

Как только кончилась веселая мелодия, девушка взяла свою домбру и заиграла «Медную сайгу».

Все оглянулись на девушку.

— Кто это? — спросил Аблай.

— Акын-кыз, акын-девушка! — охотно объяснил музыкант в белом халате. — Она не открывает лица перед мужчинами. Кроме того, она едва сидит в седле — очень больна. А чем, неизвестно. Видите, приходится ее поддерживать, чтобы она не упала. Мы везли ее к знаменитому бахсы — знахарю, но узнали про вашу радость, почтенный Аблай-бай, и свернули к вам.

Девушка оборвала «Медную сайгу» и заиграла другую мелодию.

— Что это? — спросил, вслушиваясь в звуки домбры, Мынбай. — Похоже на «Кара-жорга» — Карий конь.

— Это редкая песня, — отозвался музыкант. — В ней говорится о том, что победа всегда дается тому, кто сильнее… Могучий бай всегда победит жалкого бедняка! Акын-кыз хвалит всех баев, которые победили Алдар-Косе! И вас, Аблайбай, и вас, Ергалы-бай, и вас, Мошеке-бай, и вас, Бапас-бай, и вас, Мынбай…

Аблай сохранял, как обычно, полную невозмутимость, а остальные баи млели от похвал, жмурились, как сытые коты, которых чешут за ушами.

Двое из танцоров, смеясь и повизгивая, притащили от колодца кожаное ведро-черпак и нахлобучили его на голову Алдар-Косе.

— Ничего, не задохнется! — крикнул музыкант. — А то слишком много чести для такого мальчишки видеть перед собой столько почтенных баев!

Жигиты смеялись, танцоры уже кружились в пляске, зазвенели бубны и дудки — начиналось веселье.

Аблай что-то шепнул Желекешу, и когда баи отошли от Алдар-Косе, то возле него остались на страже уже трое жигитов.

Трехгорбый Желмая был оставлен тут же. Музыканты сами связали ему ноги, привязали арканами к юрте — говорят, ведь Желмая даже летать умеет.

Вместе с жигитами-сторожами остался и палуан-богатырь в синем халате — Самат. Он по-прежнему бережно и нежно опекал девушку-акына. Аблай, испугавшись неизвестной болезни девушки, приказал внести ее в стоящую неподалеку малую гостевую юрту.

Самат то сидел в юрте, то выходил к сторожам. Сюда доносились приглушенные войлоком байской юрты мелодии домбр и сыбызги, песни. Время от времени веселье стихало: сказитель читал достан — поэму.

Слов ее слышно не было, и тогда из малой гостевой юрты начинала звучать тихая мелодия домбры — это играла больная девушка.

Она играла немного из одной песни, немного из другой. Ее домбра попеременно звучала грустно и немощно, задорно и радостно.

— Э-э, бедняжка, больна, — качал головой Самат-палуан, — сильно больна. То плачет, то смеется, то вся горит, то — лед… Э-э, плохо…

А песни девушки несли с собой аромат степной полыни, в них слышался дробный стук копыт, пение ветра в крыльях свободного беркута.

Даже трехгорбый верблюд качал головой в такт мелодиям ее домбры.

Взошла луна.

В рассеянном лунном свете фигура привязанного к остову юрты Алдар-Косе была похожа на прибитого орла с распростертыми крыльями.

Стихла музыка, кончилось угощение, жигиты помогли баям и музыкантам разойтись по юртам.

Вездесущий и недремлющий Желекеш раза два выходил из большой юрты, чтобы посмотреть, не дремлют ли сторожа, и самолично проверить узлы на руках и ногах Алдар-Косе.

А когда все в ауле успокоилось, когда даже собаки крепко заснули и лунная ночь стала еще светлее, то начались чудеса.

Жигиты-сторожа, мирно считавшие звезды, взглянули на трехгорбого верблюда и задрожали: из ноздрей его шел дым, а глаза светились злым зеленым пламенем!

Путы спали с верблюжьих ног так легко, словно были сделаны не из сыромятных, крепких ремней, а из обычной паутины.

Жигиты не успели меж собой словом обмолвиться, как упали без чувств.

…Они очнулись оттого, что у них начали тлеть чапаны.

— Ой, вай, горим! — воскликнул тот, кто первый открыл глаза.

Он вскочил на ноги, растолкал других. Потом подбежал к юрте, успокоился: Алдар-Косе был на месте.

Один из сторожей привычно проверил узлы на руках и ногах — все в порядке!

— Глядите! — ахнул он. — Трехгорбый исчез! Вон тлеет клок шерсти! Он провалился сквозь землю!

— Он улетел на небо! — воскликнул второй сторож. — Я видел, как он начинает расти, расти, расти… И тут меня так ударило, что я уже больше ничего не видел!

Третий сторож ни на что смотреть не хотел: он едва переставлял ноги, держался за голову и тихо стонал.

— Надо разбудить Желекеша, — предложил первый.

— А зачем? — сказал второй. — Алдар-Косе на месте, а этот чертов верблюд улетел или провалился… Хорошо, что мы не успели сгореть. Это шутки шайтана, не иначе!

Но все же решили позвать Желекеша. Он явился, заспанный, почесывая бороду.

— Верблюд улетел на небо, я сам видел! — повторял первый жигит. — Из ноздрей валил дым, глаза сверкали, как у голодного волка! Он вспыхнул и взлетел. Мы чуть не сгорели от этого пламени!

— Клянусь аллахом, он провалился сквозь землю! — кричал второй сторож. — Она расступилась, и, объятый пламенем, верблюд свалился в пропасть!

— Не знаю, куда он делся, — простонал третий сторож, — но на прощание Желмая так стукнул меня по голове, что до сих пор все кругом идет…

Желекеш, не веря своим глазам, быстро осмотрел место: трехгорбый пропал!

— Принесите огня! — приказал он сторожам. — И побольше! Разбудите жигитов!

Через несколько мгновений среди юрты замелькали факелы, проснулись собаки и гулко забрехали спросонок.

Когда было все заново осмотрено при свете огня, Желекеш задумался, помял пальцами бороду, шагнул к Алдар-Косе и сорвал с головы кожаный чепрак.

Жигиты дружно вскрикнули: вместо измученного лица Алдар-Косе они увидели испуганное лицо совершенно незнакомого человека со светлой, небольшой, почти прозрачной бородкой.

— Жиренше! — закричал Желекеш. — Ты ли это?

— Да, так меня звали на земле! — дрожащим голосом ответил Жиренше. — Скажите, почтенные люди, где я нахожусь?

— В ауле Бапас-бая, — ответил Желекеш, потрясенно тараща глаза на Жиренше. — Но как ты все-таки очутился здесь?

— Хотел бы я это знать, — попытался усмехнуться Жиренше. — Я тихо и мирно ехал — ты же сам, когда гонялся за Алдар-Косе, видел меня три дня назад возле караванной тропы.

— Да, я видел тебя там, — растерянно подтвердил Желекеш.

— Ну, так мы ехали медленно, никуда не торопились, вдруг на нас налетел огненный вихрь, меня подхватило, и я больше ничего не помню… Вот я здесь. За что меня связали? — удивленно спросил Жиренше.

Жиренше отвязали и позвали к баям. Там он с новыми подробностями рассказал об огненном вихре, который подхватил его в степи и поднял в воздух.

Рыжебородый Желекеш выступал главным свидетелем: он действительно видел на днях Жиренше далеко отсюда, возле караванной тропы, и ехал он совсем не к Бапас-баю, а в другую сторону.

— А кони у него и его жигитов были такие, что на них нельзя добраться сюда так быстро, — закончил Желекеш. — Это проделки шайтана!

Когда Жиренше рассказали о том, что под кожаным чепраком и в этом рубище ждал казни сам Алдар-Косе, то Острослов лишился от страха чувств, и только три чаши кумыса помогли ему прийти в себя.

— Я, как все знают, — сказал Жиренше, — очень любил Алдакена. Но теперь он пошел против всей степи, и я с ним расстался. Как же я попал в его шкуру? Это дела трехгорбого верблюда, не иначе!

Баи попросили Жиренше рассказать, что ему известно о Желмае.

— Э-э, шайтан, а не животное! Я видел, как он мчался по степи. Это было весной, и у него на спине я насчитал пять горбов! Он сгорает и снова оживает! Разве вы не знаете?

Аблай выслушал Жиренше внимательно, потом сказал Желекешу.

— Проверь коней, все ли на местах. Посмотри: не исчез ли кто-нибудь из гостей. И не появился ли в ауле кто-нибудь, кого вечером не было.

И кивнул Жиренше: мол, рассказывай дальше.

Жиренше не надо было долго просить, он снова принялся за свои сказки, через каждое слово поминая шайтана, трехгорбого верблюда и прочую нечисть.

Вернулся Желекеш и доложил Аблаю, что никто из музыкантов не пропал, все на местах, кони на привязи, из аула бесшумно выехать нельзя, потому что собаки не только всадника, но и перепелку не пропустят.

— А если шайтан опять спустит Алдар-Косе на землю? — спросил Мынбай. — Неужели аллах это допустит?

Аблай только пожал плечами.

Бапас, обычно молчавший, на этот раз изменил своей привычке. Он громко спросил Жиренше:

— Э-э, Острослов, скажи-ка лучше, куда ты девал моего барана?

— Да, почтенный бай, — приложил руку к сердцу Жиренше, — два новолуния назад я взял у тебя барана и обещал, что выучу его говорить. И я его выучил.

— Я дал пять овец в уплату за это! — сказал Бапас. — Я тебя убью, если баран не будет говорить!

Аблай с интересом посмотрел на Жиренше:

— А моих баранов ты можешь выучить, Острослов?

— Могу, великий бай, — ответил Жиренше.

— Э-э, но где же мой баран? — забеспокоился Бапас. — Если он уже стал чудом, почему тебе не съездить за ним? Я дам коней.

— Ваш почтенный баран, Бапас-бай, уже говорил совсем хорошо, — вздохнул Жиренше. — Но я его зарезал. Вот этой рукой!

Бапас словно лишился языка; глаза его широко открылись и спрашивали: почему? как? за что?

Жиренше встал, подошел к баю и прошептал ему на ухо несколько слов.

Глаза бая тотчас же приобрели обычное выражение.

— Правильно сделал, что убил, — сказал Бапас удовлетворенно, — только не ошибся ли? Вдруг убил другого своего ученика, а этот шайтан разговаривает до сей поры, а?

— Почтенный бай, мы съели именно вашего барана, — заверил Жиренше.

— Хорошо, — сказал Бапас и снова превратился в молчальника.

Жиренше вернулся на свое место, сел рядом с Мынбаем. По знаку Бапаса вновь принесли угощения, разбудили музыкантов. Запела домбра.

Мынбай все время подкладывал Жиренше куски получше, ухаживал за ним, словно бедный жигит за богатым баем.

— Что ты сказал Бапас-баю, Острослов? — каждый раз спрашивал Мынбай. — Я есть ничего не могу, пока не узнаю… Жиренше, неужели ты хочешь, чтобы я умер от голода?

— Почему бы и нет? — ответил Жиренше. — По крайней мере, твоя дудка замолчит! Дай слово, что ты сегодня не будешь дуть в нее, и тогда я скажу.

— Клянусь аллахом, справедливым и всемогущим, что я сегодня не поднесу сыбызги к губам! — поклялся Мынбай.

— Я сказал Бапасу, — зашептал Жиренше, — что баран оказался очень разговорчивым. Он начал рассказывать другим баранам о том, что Бапас прошлым летом украл пять скакунов из табуна Сансызбая, а этой весной помог своему сыну утопить в реке десять коров из аула Кошке. Потом рассказал про то, как Бапас донес Аблаю о проделках Ускембай… и всякое другое… Не мог же я терпеть, чтобы какой-то баран поносил почтенного бая? И чтобы другие бараны разнесли все это по степи! Я предупредил его раз, два, три… А потом убил… и зажарил, чтобы другим неповадно было.

— Э-э, какой нехороший баран… — заблеял от восторга Мынбай. — Такие тайны хотел выдать… Э-э… — И он пошарил глазами вокруг, прикидывая, кому же первому рассказать о том, что он услышал.

Жиренше понял его намерение и сказал внушительно:

— Но это ты услышал не от меня, а от какой-нибудь говорящей овцы, которую задрал неговорящий волк. Понял? Со мной ссориться не надо, Мынбай.

— Понял, Острослов, все понял, — закивал Мынбай. — Я это слышал от одного говорящего волка, которого задрала неговорящая овца… Я не подведу тебя, Жиренше.

…Утро наступило быстро, и, казалось, баи успокоились. Как ни чудесно исчез Алдар-Косе, у богатеев вроде бы не было оснований опасаться возрождения безбородого хитреца. Тем более, что в ауле и без того было много интересного: богатыри начали состязаться в борьбе.

В борьбе на поясах равных палуану Самату не было, и ему пришлось показывать свою силу по-иному: кидать по два, по три жигита через глиняный дувал, поднимать над головой корову, одной рукой перебрасывать барана через юрту.

Жиренше развлекал баев разными шутками, среди которых наибольшим успехом пользовалась «лошадь наоборот».

В огороженном месте Острослов поставил бок о бок, в ряд, десять лошадей. А одну из них поставил наоборот: все стояли головами к юрте, а она — к юрте хвостом.

— Почтенные баи, — сказал Жиренше, — у меня есть удивительная лошадь! Там, где у всех лошадей голова, — у нее хвост. А там, где у всех лошадей хвост, — у нее голова! Плата — один ягненок с одного бая. Совсем даром!

Первым пошел смотреть необыкновенную лошадь Аблай.

Он рассердился было, но Жиренше сказал:

— Великий бай, ведь я верно говорил: у нее хвост там, где у всех головы, чего же вы сердитесь?

Баю было стыдно сознаться, что его обманули так просто, и он смолчал. За ним пошли другие баи, и в результате пять ягнят перекочевали к музыкантам. А потом Жиренше пустил смотреть «чудо» всех — и жигитов, и жатаков, и детишек.

Над богатеями, которые заплатили за «чудо» ягнятами, все тихонечко посмеивались. А Мынбай, чтобы его не упрекнули в глупости, на всякий случай все время повторял:

— Поразительная лошадь! Чудо, а не лошадь! У всех хвост — у нее голова, у всех голова — у нее хвост. Э-э, каких чудес только нет на свете!

Юркий музыкант в белоснежном халате сказал Аблаю:

— О великий бай! Наша акын-кыз чувствует себя совсем плохо! Видно, ей вчера не нужно было бы играть на домбре! Но она очень хотела, чтобы ее послушал такой знаменитый на всю степь человек, как вы.

Аблай невозмутимо смотрел на расторопного музыканта, кивал головой, а когда палуан Самат пошел в юрту, чтобы помочь узбечке выйти, сказал:

— Пусть к ней пустят женщин из моего рода. Они помогут ей. Старухи у нас в роду знают тайны лекарственных трав.

Музыканты растерялись.

Палуан Самат начал говорить о том, что девушка очень стеснительная, никого, кроме близких друзей, к себе не пускает, но Аблай так гневно поглядел на человека-скалу, что тот сник и умолк.

Старухи из Большой юрты Аблая пошли в малую гостевую юрту, где провела ночь акын-кыз. Они поговорили с девушкой, дали ей каких-то мазей, целебных корней.

— Это действительно очень красивая девушка, — громко сказала тетка Аблая, выйдя из юрты.

— Вы не ошиблись? — спросил бай. — Может, это переодетый мужчина?

— Нет, нет! Мы так осмотрели ее, — усмехнулась тетка, — что она ничего и не заметила. Клянусь аллахом, это очень красивая девушка…

Когда салы и сэрэ на своих игреневых конях выходили из аула, то казалось, солнце потускнело — словно уходило само веселье.

Вместе с ними уезжал и Жиренше-Острослов. Он обменял у какого-то пастуха пятерых своих ягнят на одежду и был очень доволен, что сбросил с себя лохмотья, доставшиеся ему от исчезнувшего Алдар-Косе.

Все вышли из юрт и смотрели вслед салы и сэрэ, не замечая палящего солнца.

— Желекеш, — позвал вполголоса Аблай, и рыжебородый тотчас же очутился перед баем. — Бери жигитов и поезжай следом за музыкантами. Можешь даже ехать вместе с ними. Будут расспрашивать, помалкивай. Говори: бай, мол, приказал никому не говорить, куда еду. И смотри за ними! Держись возле них как можно дольше. Если что случится, присылай весть.

— Я понял, бай-ага, — сказал Желекеш, довольный тем, что он снова может оказаться в седле.

И через несколько мгновений, догоняя неторопливое шествие музыкантов, из аула вынеслась на степной простор группа вооруженных жигитов. Впереди скакал рыжебородый Желекеш — верный пес Аблая.