Все случилось летом

ПОСЛЕДНЯЯ ПОКУПКА ДАМБРАНА

Что-то необычное было в этом утре, и Петер Дамбран, перешагнув через ветхий порог своего дома, приостановился, охваченный смутным предчувствием: небо от края до края в легкой, едва различимой дымке, за ней сверкало огромное, ярое солнце, и с вышины на землю опускались снежинки, такие легкие, что казалось, это вовсе не снежинки, а уставшие от долгих скитаний перелетные птицы — вот отдохнут немного и опять поднимутся, полетят.

И солнце светит, и снег идет…

От слепящей белизны у Дамбрана разболелись глаза и зазнобило его — еще больше, чем ночью, когда он, почти не смыкая глаз, проворочался на кровати, передумывая долгие думы о своем житье-бытье. Он укрылся ватным одеялом, сверху еще шубу набросил, но холод пробирал до костей, сердце леденил, лишний раз напоминая о главном: если он умрет, что будет с Салнисом. Дети большие, у них своя жизнь. Под Новый год или на праздник Лиго пришлют письмецо старому Дамбрану и все спрашивают: отец, когда к нам в гости приедешь? Выбрался он однажды их навестить, но шумный город так его утомил, что Дамбран, не простившись ни с кем, тайком укатил домой. Дети большие, сумеют за себя постоять, если их вздумает кто-то обидеть. А вот Салнис…

С ним они пахали, обрабатывали поля, которые окружают дом Дамбрана, с Салнисом хлебнули беженского горя на чужих дорогах, а после войны вместе воротились из Курляндского котла во двор этого дома. Тогда Дамбран напоил конягу из единственного оставшегося у него ведра водой родного колодца, добавив немного мучицы, и тут же, без промедления, запряг в плуг: заждалась земля, иди, Салнис, иди, дружок…

Что будет с Салнисом?

Вчера нагрянула комиссия: председатель, зоотехник, еще какие-то незнакомые Дамбрану люди. По одной выводили из конюшни всех лошадей, разглядывали, сверялись по бумагам, что-то записывали. Потом Дамбран узнал, что Салниса признали негодным и продали, и никто не мог сказать, что с ним будет дальше.

А снег все шел и шел… Во дворе поверх старого слоя лег новый, белый и чистый. Когда Дамбран по тропке брел в конюшню, ему казалось, что ноги утопают в пуху. И солнце светило ясное, как будто радовалось погожему дню.

Дверь конюшни была открыта, и Дамбран увидел свою сестру Кристину. Она была единственным человеком, оставшимся с ним, — вела хозяйство, помогала по конюшне. Брат с сестрой настолько привыкли друг к другу, что обходились без слов. Однако на этот раз Кристина, озабоченно оглядев брата, не утерпела все-таки, сказала:

— Чего это ты такой… чудной…

Дамбран не ответил. Отяжелевшей, замедленной походкой прошел он в дальний конец конюшни со стойлами по обеим сторонам. Салнис стоял, понуро свесив голову, хотя в яслях лежала свежая охапка клевера. Конь повернул к нему морду и большими влажными глазами смотрел на старика. Сквозь мутные стекла окна в стойло проникал холодноватый, бледный свет, а с противоположного конца конюшни, словно желтый ручей, струился солнечный лучик и, уткнувшись в почерневшие бревна стены, застывал на них.

И в конюшне Дамбрану было зябко, хотя лоб почему-то покрылся испариной. Он вошел в стойло, потрепал Салнису гриву, пошлепал ладонью по широкому крупу. Салнис ответил на ласку мелким дрожанием, и Дамбран почувствовал, как спокойно бьется жизнь под его ладонью, и руке стало тепло, словно она вобрала в себя частицу этой жизни. Салнис мягкими губами ткнулся в рукав Дамбрана, как будто собираясь о чем-то спросить или что-то сказать, но не умея ни того, ни другого, просто стоял свесив голову.

Старик направился обратно к выходу, но передумал, остановился.

— Салниса напоила?

— А то нет!

— Чего ж он не ест?

Не дождавшись ответа и что-то решив про себя, Дамбран торопливо зашагал к дому. В избе, привстав на цыпочки, он нащупал за потолочной балкой маленький сверток. Развернув тряпицу, Дамбран принялся пересчитывать деньги, от долгого лежания бумажки слиплись, свернулись в плотный ком, а пальцы дрожали, не слушались. Тогда он сунул сверток за пазуху и по заснеженной тропе торопливо зашагал к дороге.

В конце проселка, где росли две ели, он остановился дух перевести. Ветки на елях почти до середины ствола были срублены. Самой темной ночью, возвращаясь домой, Дамбран мог безошибочно сказать: здесь начинается моя земля. Но теперь снег все укрыл, уровнял, и, не будь этих елок, не так-то просто было бы определить, где начинаются угодья Дамбрана. А в общем-то, какая разница — теперь вся земля единая, колхозная земля.

Позади остался дом, обветшавший, обшарпанный, посмотришь на него со стороны и сразу скажешь — не долго ему осталось стоять. Да и кому в этом доме жить? Дети и внуки в Риге. А Дамбрану и такой сойдет. Прослышав, что в колхозном центре строится поселок и что всем туда придется перебраться, он с той поры махнул рукой и на дырявую крышу, и на повалившийся забор — овчинка выделки не стоит, сколько тут жить осталось… И с каждым годом дом становился все ниже, все бесцветней, будто сама мать-земля властной рукой увлекала его к себе.

Снег перестал, вокруг было бело и чисто. Дамбран брел по дороге, не переставая думать о Салнисе. Только ничего не мог придумать, мысли путались, одна другой горше.

Начинался лес. Был он когда-то посажен рукой человека, и стройные ели рядами разбегались от дороги. Ветви деревьев сплелись в сплошную зеленую стену, а если нагнуться, меж серых стволов далеко было видно, туда даже снег не смог пробиться, присыпанную хвоей землю прикрывал лишь белый иней. Пройдя еще немного, старик остановился в полной растерянности: через весь лес была проложена широкая просека, а на снегу вдоль и поперек лежали поваленные деревья, кое-где еще дымились синеватые костры. По самой середке просеки, на одинаковом расстоянии друг от друга, вкопаны аккуратные, в дегте вымоченные столбы. На один из них взобрался парень и прилаживал к нему белые изоляторы: с одной стороны — один, с другой — по два. Работал он бойко, столб слегка покачивался.

— Чего они тут затеяли? — сокрушался Дамбран. — Надо же такой лес повалить… Неужто им лугов мало, чтобы столбы вкапывать, провода тянуть?

Он отвернулся — только бы не видеть этот страшный разор, но дым костров нагонял его, стук молотка, доносившийся с верхушки столба, прямо-таки преследовал, и сердце у Дамбрана сжималось от дурных предчувствий: раз уж они с лесом так обошлись, тогда что для них Салнис? Они — это все те, кто обитал за порогом дома Дамбрана, те силы, которые занесли теперь руку и на Салниса, на то последнее, что Дамбрана еще связывало со старой жизнью.

«Не отдам, — подумал с мрачной решимостью. — Ни за что не отдам…»

Пройдя лес, неподалеку от дороги он увидел недавно поставленную здесь лесопильную раму. Трещал мотор, шипели пилы, орали люди, пахло смолой и разогретой смазкой. Снег кругом исполосован был санными полозьями, истоптан копытами. Девчонка сидела на штабеле свежих досок и заигрывала с парнем, должно быть, машинистом, тот все норовил схватить ее за руку. Дамбран смотрел на людей и все никак не мог понять, как они смеют кричать и дурачиться, когда его Салниса забраковали. Неужто им ничего не известно?

Но этим людям решительно не было дела до прохожего на дороге, будто это был вовсе и не Дамбран, с которым случилось такое несчастье, а самый обычный прохожий, — о нем думают, пока его видят, а прошел — и тут же забыли. Немного погодя он повстречался с гурьбой школьников, те посторонились, сняли шапки, почтительно поздоровавшись с ним, но когда старик удалился, дети обернулись с удивлением: он не ответил на приветствие, прошел мимо, даже не глянув на них, какой-то весь потерянный, нахохлившийся.

Председателя колхоза Себриса Дамбран встретил у конторы в момент, когда тот садился в кабину грузовика рядом с шофером — куда-то ехать собрался, но, увидев старика, двинулся навстречу, протягивая руку.

— Здравствуй, Дамбран, давненько тебя не видел. Где ж ты был вчера?

— Где вчера был, там сегодня нет. Вчера в лавку ходил, а сегодня вот к тебе. Разговор есть…

— Тогда пошли в контору, на улице какой разговор.

Шофер, явно недовольный таким оборотом дела, вылез из кабины и направился за ними следом. Это был молодой парень, видно, недавно демобилизовался, еще в гимнастерке. Он торопился в город, пока магазины на обед не закрылись. Дороги замело… А тут, как на грех, принесла нелегкая этого старика…

В конторе было душно, и у Дамбрана закружилась голова. Он присел на лавку и долго не мог собраться с мыслями. Придя в себя, увидел напротив председателя, тот, должно быть, о чем-то спросил и теперь выжидательно на него поглядывал. Поодаль за столом сидели две женщины, счетоводы, что-то писали, не обращая внимания на вошедших.

— Так вот, — сказал старик, — хотел узнать насчет Салниса.

— Салниса? Это кто такой?

Председатель сдвинул на затылок потертую ушанку. Ростом он был невелик, по плечо Дамбрану.

— Да это конь мой. Чего ради вы вчера его забраковали и решили продать?

— Ах вот оно что. Ты говоришь о колхозных лошадях. Салнис… Постой, постой, не тот ли, что у тебя в конюшне в крайнем стойле? Маленький такой, старый, с коровьим брюхом?

— Я спрашиваю, зачем понадобилось его продавать?

— Послушай, Дамбран, а что еще прикажешь делать со старыми клячами? Только корм переводят, пользы от них никакой.

— Но зачем понадобилось его продавать?..

Дамбран уставился в пол и упрямо твердил одно и то же. Когда-то был он дородным, широкоплечим, а теперь согнулся, ссутулился, только длинные кости и остались. Исхудавшее лицо заросло седой бородой, глаза запавшие, нос и щеки покрыты сеткой красных прожилок… Приглядевшись к старику, председатель начал кое о чем догадываться. В каком колхозе на первых порах не было таких вот горестей, таких страданий? А для этого старика больной вопрос растянулся на долгие годы.

— Ты же сам, Дамбран, был когда-то хозяином. Ну вот и рассуди, — как бы ты поступил на моем месте? Доход колхозу приносят сейчас лишь коровы, мы ж их осокой да соломой кормим, а лошади стоят без дела и уписывают клевера. А летом? Коровы по лугам и мелколесью пасутся, лошади жируют на отаве! У нас ведь целый табун жеребят, это ладно, но ведь сколько пятилеток, шестилеток, которых еще ни разу не запрягали. На кой черт нам держать такую прорву? Ну, скажи?

Много жарких мыслей было на сердце у Дамбрана. Надо бы рассказать о полях, которые он возделывал вместе с Салнисом, о том, как беженцами маялись, о том, как домой воротились, о первой борозде той осенью — да мало ли о чем надо было рассказать, но где нужные слова взять, да и может ли вообще человек такое высказать?

— И куда их денут? Этих проданных? — только и мог из себя выдавить он хриплым голосом.

— Этого, Дамбран, не берусь сказать. Молодняк, надо думать, пошлют туда, где в лошадях нужда, а старых… Старых — отдадут в зверосовхоз на прокорм чернобуркам. Лисиц тоже чем-то надо кормить.

Шофер, прислонившись к дверному косяку, слушал разговор. Парню он казался настолько глупым и ненужным, что тот не переставал удивляться, как это председатель, умный мужик, занимается пустяками в то время, как они должны были давно уже ехать в город.

— Председатель, нам ведь еще нужно забрать цистерны для навозной жижи, шиферные гвозди, провода… А склады работают… — не утерпев, вмешался он.

— Погоди, — отмахнулся Сербис и опять повернулся к старику. — Такие вот дела, Дамбран, сам видишь…

Шофер пожал плечами и отошел к счетоводам. Там они пошептались о чем-то, посмотрели на старика, поулыбались и завели свой разговор. А Дамбран, сняв рукавицу, запустил дрожащую руку за пазуху и вытащил оттуда сверток с деньгами.

— Раз никак нельзя иначе… Раз уж… Тогда ты продай Салниса мне. Я заплачу по государственной цене. Даже больше заплачу.

Они смотрели друг на друга — два человека. Стариковские глаза, покрасневшие, слезящиеся от солнца и слепящего снега, теперь уже не просили, они умоляли. Председатель отвернулся.

— Оставим этот разговор, Дамбран, — тихо сказал он. — Лошадь продать тебе не могу, не имею права — ты сам это знаешь хорошо. Да и на что тебе лошадь? Вот чудак — на что она тебе? У вас с Кристиной столько их в конюшне! Понадобится — бери любую, езжай куда хочешь. Мы с тебя, старого человека, не станем брать даже тех рублей, которые решили взимать на общем собрании. Девять лошадей у тебя в конюшне, а ты по одной плачешь… Я, конечно, понимаю: свыкся, привязался и все такое. Но я тебе дам совет: зайди в лавку, купи четвертинку, хлебни как следует, и поутру тебе все в ином свете представится. Господи, беда какая, старую клячу продали. Ну, а теперь мне в самом деле пора…

Ушел и Дамбран. Кто-то подвез его до дома. Старик нахохлившись сидел в санках, и ему казалось, что это не поля и не леса скользят мимо, а вся жизнь его с самых ранних лет и по сегодняшний день. Холод пронизывал тело, а он сидел не шелохнувшись и, как во сне, бродил по тропам детства и юности. Опустились сумерки, на дороге показались две темных кроны, две елки, у которых снизу до половины ветки обрублены.

— Придержи, — сказал Дамбран вознице. — Приехал.

Уже вызвездило, когда он добрался до своего порога. Кристина оставила ужин на столе, а сама легла спать. Дамбран, даже не раздевшись, подсел к столу и, не сводя глаз с огонька керосиновой лампы, все думал, думал… Завтра, может, послезавтра придут за Салнисом. Салниса скормят лисицам — он старый-престарый. Куда его повезут? Может, куда-то далеко… Кто его дорогой напоит, накормит? Кто подаст корку хлеба? А ночи холодные… Кто укроет Салниса?

Лязгнула цепочка часов, на конце которой когда-то висела посеребренная чугунная шишка, а позже привязали для груза подкову. Дамбран поднял голову. Часы остановились. Рядом с часами на гвозде висела двустволка. Уход за ней всегда был хороший, и стволы поблескивали.

На краю стола лежали тетрадки, в них отмечали, кому и когда выдавали лошадей. Дамбран отыскал чистый лист, вырвал его и что-то написал карандашом. Потом вынул из-за пазухи пачку денег, положил их на исписанный листок, сверху еще кружку поставил, чтобы ненароком деньги сквозняком не сдуло.

Тяжело поднялся, снял с гвоздя ружье и потихоньку вышел во двор.

Дверь конюшни была заперта, но он знал, где спрятан ключ. Внутри теплынь, привычно похрапывают лошади, хрустит клевер, пахнет свежим навозом… Он пошарил по стене, пытаясь нащупать уздечку, но так и не нашел. Без уздечки подошел к Салнису, отвязал его, осадил назад и, придерживая за гриву, повел к выходу. Рука устала держать коня, и он его отпустил, но Салнис и так шел за хозяином.

Ночь была странная. Небо ясное и глубокое, полная луна всходила над горизонтом, от ее света небо казалось совсем бездонным. А по земле мела метель. Дул упругий, северный ветер. Срывая выпавший поутру снег, он уносил его — и казалось, широкая белая речка течет по полю.

Дамбран брел по глубокому снегу в ту сторону, куда мела поземка. На расстоянии нескольких шагов от него шагала лошадь. Остановится человек, останавливалась и лошадь. И вот уже позади дом, надломившаяся яблоня и повалившийся забор. Они шли туда, где начинались поля, и вскоре роящийся снег укрыл их полностью.

Чуть слышно бухнул выстрел. Он слился с воем метели, и больше ничто не нарушило привычного течения ночи.

Утром чуть свет к дому Дамбрана потянулись за лошадьми колхозники, собравшиеся на лесованье. Во дворе их с плачем встречала Кристина.

— Люди добрые, несчастье-то какое… Я спозаранок проснулась, гляжу, хозяин прямо как был в одежде улегся на кровать и крепко спит, меня не слышит. А он завсегда раньше просыпается. Стала будить… Господи, помер… И дверь конюшни нараспашку. Салниса нет… Обыскалась повсюду, нет и нет… А на столе деньги и записка: «Это за Салниса. Я его все-таки покупаю». Господи, да что ж это? Несчастье-то какое…

1956