Всемирная история. Российская империя

Российская империя: от государства династического к национальному

Прежде чем показать, как развивалось то украинское движение, которое модернизировало давние локальные идентичности и исторические представления в национальное самосознание, имеет смысл объяснить, что же собой представляла «национальная сущность» Российской империи, которой это движение постоянно пыталось противостоять – в скрытых и явных формах.

Давайте посмотрим, каким был «украинский» ХІХ в. на Большой (подроссийской) Украине. Для этого обратимся к работам Андреаса Каппелера, Алексея Миллера, Алексея Толочко и Владислава Верстюка[29]. Многие данные здесь оценки национальной политики Российской империи (особенно Каппелера и Миллера) могут не понравиться некоторым пылким украинским патриотам. Однако следует заметить, что выводы этих авторов мало что меняют в очевидном круге проблем украинского национализма – они лишь выводят взгляд на него за пределы исключительно украинского контекста.

Итак, следуем за логикой размышлений австрийского автора Андреаса Каппелера. В Российской империи, как и в других многонациональных государствах, до новейшей эпохи такие этнические факторы, как язык и культура, а также, как правило, и религия, играли подчиненную роль. Важнейшими элементами легитимации и организации являлись государь и династия, сословный порядок общества и имперская идея. Лояльность по отношению к государю и империи и сословная принадлежность имели гораздо большее значение, чем принадлежность к этнической или конфессиональной группе.

Тем не менее, с точки зрения имперского центра более сотни этнических групп царской империи, зафиксированных в переписи 1897 г., не обладали равными правами. Они оценивались по определенным критериям и были выстроены в иерархии, игравшей большую роль в царской политике.

Каппелер выделяет три такие иерархии. Критерием оценок для одной была политическая лояльность, для второй – сословно-социальные факторы, третья выстраивалась по культурным критериям, таким как религия, жизненный уклад и язык. Все три иерархии влияли друг на друга. Они не были статичны и изменялись в течение столетий. Менялось как положение отдельных этнических групп в этих иерархиях, так и реальное значение самих иерархических структур. Эта модель трех иерархий не дает конкретной, определенной картины, а носит обобщающий характер, что способствует пониманию того, что происходило.

Лояльность подданных по отношению к государю и правящей династии – основной стержень Российской империи. Безопасность власти и социально-политическая стабильность являлись приоритетами для Центра. Поэтому лояльность нерусского населения окраин имела для царского правительства первостепенное значение. Положение этносов в нечетко сформулированной иерархии зависело от степени их лояльности (действительной или предполагаемой). Так, например, большинство кочевников, а позднее поляков и евреев считались ненадежными подданными, в то время как к прибалтийским немцам, финнам и армянам до середины XIX в. относились как к верным слугам царя.

В XVII – первой половине XVIII в. украинцы воспринимались Москвой и Петербургом как ненадежные казаки («черкасы»). Казаки, по крайней мере определенная их часть, ассоциировались со Степью и потому считались бунтовщиками и потенциальными предателями, как и калмыки, крымские татары и другие кочевники. Частые метания Богдана Хмельницкого и его наследников в политической ориентации между Россией, Речью Посполитой, Крымским ханством и Османской империей лишь усиливали подобное недоверие. С начала XVIII в. Центр считал значительную часть украинцев нелояльными сепаратистами-мазепинцами.

Недоверие центра к украинской элите уменьшалось по мере постепенной интеграции высших слоев бывшей Гетманщины в русское дворянство. С середины XVIII в. многие представители старшины – например, К. Разумовский, О. Безбородько, П. Завадовский и В. Кочубей – состояли на службе у государынь и государей России. Казаки-бунтовщики и мазепинцы постепенно превращались в малороссов, верных служителей династии. Так, в первой половине XIX в. в общественном сознании России стал преобладать положительный образ малороссов, воспринимавшихся как колоритный вариант русского народа. Несмотря на повышение статуса высших слоев Гетманщины в иерархии лояльности благодаря их успешной интеграции в высшие круги русского общества, на исходе XIX в. был возрожден образ предателей-мазепинцев, чтобы скомпрометировать представителей украинского национального движения и соединить их в общественном мнении с поляками или австрийцами, то есть с иностранной враждебной интригой.

В середине XIX в. в самом низу иерархической лестницы политической лояльности находились поляки, евреи, крымские татары, народы Северного Кавказа, а наверху – финны, прибалтийские немцы и армяне. Три последних народа в последней четверти ХІХ в. один за другим потеряли репутацию верных слуг царя и скатились с верхушки пирамиды лояльности. Связано это было с распространением в их среде национальной идеи. Украинцы тоже спустились по ступеням иерархической лестницы. Это было следствием первых политических требований, выдвинутых украинским национальным движением. Сыграл роль и тот факт, что украинцы зачастую рассматривались в тесной связи с поляками, с которыми после восстания 1863 г. ассоциировался образ «предателей». Неслучайно вполне умеренные требования украинского национального движения получили название «польская (или иезуитская) интрига».

Ключевым принципом, гарантировавшим с XVI в. целостность Российской державы, была кооптация (включение) нерусских элит в высшие круги империи. Это соответствовало основной сословной структуре царской империи и ее важнейшему политическому стержню – союзу правящей династии и дворянства. Образцом служило русское дворянство, зародившееся в Московском государстве и упрочившее свои позиции в XVIII в.

Поэтому решающее значение для упорядочивания иерархического деления постоянно растущего числа нерусских этносов имело наличие у них собственной элиты, ее лояльность к царю и соответствие модели русского дворянства. Если эта элита владела землей и крестьянами, обладала самобытной, признанной высокой культурой, она признавалась равноправной с русским дворянством и занимала вместе с русскими высшие ступени в иерархии.

Еще в XVI в. лояльная мусульманская элита волжских татар (не подвергшихся уничтожению и не бежавших) была кооптирована в дворянство империи, ей даже были пожалованы русские крепостные крестьяне-христиане. Следующими стали: в XVII в. – полонизированная шляхта Смоленска, в XVIII в. – дворяне – прибалтийские немцы и польская шляхта, в XIX в. – финляндско-шведское, румыно-бессарабское и грузинское дворянство, а также, с определенными ограничениями, мусульманская аристократия Крыма, Закавказья и некоторых этносов Северного Кавказа. В последней трети XIX в. мусульманская аристократия Средней Азии уже не кооптировалась в дворянство империи.

В принципе, русские дворяне не имели каких-либо преимуществ по сравнению с нерусскими интегрированными дворянами, так же как и русские горожане и крестьяне были поставлены в правовом и социальном плане даже в худшие по сравнению с некоторыми нерусскими условия.

Нерусской аристократии было гарантировано сохранение ее привилегий, веры и земельных владений (вместе с крестьянами), а с течением времени ее статус пришел в соответствие со статусом русского дворянства. В ответ эта аристократия, как и русское дворянство, состояла на царской службе, военной или гражданской, и обеспечивала социально-политическую стабильность в своих регионах. Принцип кооптации сохранялся до середины XIX в. Тот факт, что среди кооптированной верхушки были неправославные и даже нехристиане, свидетельствует о том, что царская автократия придавала большее значение сословному фактору, нежели вероисповеданию и национальности.

Если кооптированная знать проявляла нелояльность к царю или подозревалась в этом, правительство, разумеется, отзывало часть привилегий. В первую очередь это затронуло поляков после восстаний 1830–1831 и 1863 гг. Такая реакция была логичной, так как лояльность по отношению к государю и правящей династии была необходимым условием союза с элитами.

Таким образом, иерархия, основанная на сословных критериях, и иерархия по степени лояльности были взаимосвязаны.

На следующей ступени в социальной иерархии стояли этнические группы, высший слой которых не соответствовал модели русского дворянства. Этим высшим слоям также были гарантированы привилегии и определенные права самоуправления, однако они не признавались полноценными, равноправными с русскими дворянами, и потому, за исключением некоторых высокопоставленных вельмож, не стали частью дворянства империи. В XVII и XVIII вв. к этой группе, прежде всего, относились этносы периферийных регионов Востока и Юга империи, кочевники – башкиры, калмыки, буряты и в XIX в. казахи.

В XVII в. украинцев Гетманщины и их казацкую старшину Москва связывала со Степью, так что они могли в ту эпоху оказаться на этой второй иерархической ступени. Элиты этносов этой категории, по сути, имели две перспективы: они либо добивались признания как дворяне, либо опускались до состояния государственных крестьян или инородцев. По мере того как украинские казацкие высшие круги шли первым путем и постепенно становились «малороссами», имперский центр в XIX в. все менее склонялся к признанию равноправными партнерами кочевых элит. И эта вторая ступень постепенно исчезала из иерархии.

Этнические группы, не имевшие собственной элиты, как правило, не могли стать партнерами царской империи. Правда, это лишь отчасти относилось к диаспорным группам евреев, армян и греков, в XIX в. – волжских татар. Все они составляли средний городской слой и имели самостоятельные религиозные организации. Царская империя длительное время была вынуждена ориентироваться на специфические экономические роли этих групп и потому сотрудничала с ними. По этой причине их элиты были интегрированы не в дворянство, но в высшие городские сословия. Богатые купцы, высокопоставленное духовенство в какой-то мере могли взять на себя исполнение роли дворянской элиты, выступив в качестве сотрудника и партнера империи. Эти группы поэтому можно поставить на третью ступень сословной пирамиды.

На четвертом уровне находились некоторые этносы, проживавшие на севере и востоке. Они не имели собственного дворянства и состояли большей частью из крестьян, не зависевших, однако, от землевладельцев других этносов. Это относится к чувашам, мордве, черемисам, вотякам, коми-зырянам, якутам и прочим этническим группам Сибири, а также некоторым горным народам Кавказа, например, чеченцам.

Нижнюю ступень имперской иерархии занимали этнические группы, находившиеся в зависимости от элит других народов. Их значительную часть составляли крестьяне. Речь идет, наряду с вышеупомянутыми этносами четвертой ступени, о группах, описываемых исследователями национализма как «малые» или «молодые» народы, не имеющие ни собственной элиты, ни непрерывной государственной традиции, ни развитого языка, ни высокоразвитой культуры. В Российской империи к этой категории принадлежали финны, эстонцы, латыши, литовцы, белорусы и украинцы, относившиеся к Речи Посполитой до ее разделов. Долгое время эти крестьянские народы не рассматривались Центром как самостоятельные этнические группы и субъекты политики, но воспринимались только в контексте отношений с владевшим ими дворянством. Такая опосредованность привела к тому, что имперский центр длительное время соединял в своем представлении эстонцев и латышей с прибалтийскими немцами, а литовцев, белорусов и правобережных украинцев – с поляками.

Сословная иерархия – от этносов с поместным дворянством до земледельческих народов, не имевших собственного среднего и высшего слоя, – представляла важный структурный элемент царской империи. Она, прежде всего, определяла иерархию культур и языков. В связи с этим считалось, что высокоразвитой культурой и языком могли обладать только этносы с собственной аристократией – поляки, финские шведы, прибалтийские немцы и татары, с некоторыми ограничениями – евреи, армяне и грузины. Языки прочих народов, зачастую долго не имевших письменных стандартов, среди них и украинский, официально не признавались.

Характерно, что украинцы изначально располагались на двух разных ступенях этнической иерархии: украинцы казацкой Гетманщины – на второй, а остальные украинцы (правобережные), лишь в конце XVIII в. попавшие под русское владычество, – на последней. Высшие круги казачества в конце XVIII в. добились кооптации в дворянство империи и тем самым теоретически создали предпосылки для восхождения на первую ступень пирамиды. Происходившая одновременно постепенная утрата собственной культуры казачьим дворянством привела, однако, к тому, что малороссы перестали восприниматься Центром как самостоятельная этническая группа. Но поскольку к малороссийскому дворянству (равноправному теперь с русским) все чаще стали относиться как к русскому, все украинцы бывшей Гетманщины воспринимались как региональный вариант русских, что вообще лишило их собственного места в этнической иерархии. Если бы их признали самостоятельной этнической группой, они скатились бы на нижнюю ступень как крестьянский народ, покоренный чужой (русской) элитой. Этому способствовало то, что с разделами Польши большое число украинцев, прежде в большинстве своем находившихся в зависимости от польского дворянства и потому стоявших на последней ступени, попало под русское господство. Таким образом, в XIX в. в глазах русских значительная часть украинцев стала «хохлами» (хохол – прототип нецивилизованного крестьянина). Они перестали быть прямым объектом царской политики и воспринимались как сфера компетенции доминировавшей в регионе польской или, соответственно, русской либо русифицированной элиты.

Культурная иерархия этносов Российской империи определялась степенью инаковости, непохожести, основанной на различиях жизненных укладов, религии и языка/культуры. В XIX в. ее можно представить в виде системы концентрических кругов, расходящихся от центрального круга русских вовне к все более чужому.

Подданные государя вначале были юридически разделены на две группы: природные («натуральные») подданные и инородцы. Со времен реформ Сперанского (начало ХІХ в.) к инородцам относилось неоседлое население империи, то есть кочевники – калмыки, казахи, буряты и другие этносы Сибири. Критерием разграничений здесь служил жизненный уклад. Кочевники-инородцы не были полноправными гражданами Российской империи, права их были ограничены, но, с другой стороны, их обязанности были также незначительны, к тому же они имели определенные права самоуправления.

Этот принцип впоследствии нарушился, когда к юридической категории инородцев были причислены евреи, не получившие при этом освобождения ни от налогов, ни от несения службы (например, рекрутской повинности). Если и не формально, то на практике инородцами считались и оседлые мусульмане Туркестана; их статус туземцев во многом соответствовал статусу кочевников Средней Азии. Таким образом, во второй половине XIX в. оценка кочевого образа жизни как отсталого с точки зрения цивилизации перестала быть основным критерием, определяющим принадлежность к инородцам. Таким критерием стала иная «раса».

Инородцы, составлявшие внешний круг культурной иерархии Российской империи, были этносами, считавшимися неспособными к интеграции по причине своеобразия культуры и расы. Потому их вычленили из массы природных граждан и дискриминировали. С другой стороны, и интеграционное давление на них было невелико.

Следующий круг от края к центру определялся противопоставлением «христиане – нехристиане». Религиозный критерий в иерархии этносов давно уже стал играть определенную роль. В первой половине XVIII в. проводилась даже насильственная христианизация, однако со времени царствования Екатерины II нехристиан, проживающих в Российской империи (за исключением евреев), особо не притесняли. Была гарантирована свобода нехристианских вероисповеданий; неправославным была запрещена только миссионерская деятельность. Государство пыталось контролировать иноверцев, создавая официальные учреждения. Круг оседлых нехристиан, не причисленных к инородцам, состоял из некоторых мусульманских этносов – волжских татар, башкир, крымских татар и мусульман Кавказского региона. В то же время остатки народов Севера и Сибири, исповедовавшие анимистические верования, а также буддисты и евреи принадлежали к внешнему кругу инородцев. Итак, второй круг в значительной степени охватывал этносы, верхние слои которых были частично интегрированы в дворянство Российской империи. Во второй половине XIX в. царское государство практически не прикладывало усилий, чтобы обратить мусульман империи в христианство или русифицировать их в языковом аспекте.

Следующий круг ближе к центру составляли неправославные христиане. Европеизированная официальная Россия гарантировала отправление других христианских вероисповеданий и признавала их церковные организации. Запрет был наложен только на миссионерскую деятельность. Православная церковь лишь спорадически пыталась заниматься миссионерством среди неправославных христиан. Все это относится, в первую очередь, к этносам с собственной землевладельческой или городской элитой – к григорианцам (армянам), католикам (полякам) и лютеранам (финнам и прибалтийским немцам). А вот среди народов, состоявших преимущественно из крестьянских нижних слоев, – эстонцев, латышей, литовцев и белорусских католиков, – в XIX в. православная церковь неоднократно проповедовала. Униаты белорусы и украинцы вообще не признавались католиками, а считались отпавшими от православия еретиками. Поэтому их церковная организация была распущена в 1839 г. и окончательно запрещена в 1875 г.

С 60-х годов XIX в. царское правительство постепенно вводило ограничения в отношении церквей и духовенства некоторых неправославных христианских этносов, после чего частично перешло к языковой ассимиляционной политике. В первую очередь это затронуло поляков (а с ними и литовцев), что было реакцией на январское восстание 1863 г., и только в конце XIX – начале XX вв. последовали ограничительные меры по отношению к лютеранской церкви и немецкому языку в прибалтийских провинциях и к армянской церкви и ее школам.

Русификация и распространение православия были вызваны не только культурно-религиозными соображениями – здесь сыграл роль и критерий политической лояльности. Представления о недостаточной лояльности некоторых нерусских этносов, подозревавшихся к тому же в подрывных контактах с иностранными державами, породили введение ограничений националистического характера. По немцам, например, ударило образование немецкого Рейха в 1871 г., ставшего вскоре геополитическим соперником России.

Православные этносы империи составляли три внутренних круга. Конфессионально они были теснее связаны с государем, правящей династией и империей – православие еще с начала ХІХ в. провозгласили одним из трех ключевых принципов, на которых зиждилось самодержавие. Православная церковь была признана «ведущей и правящей» в Российской империи. Только она могла заниматься миссионерской деятельностью, а до 1905 г. тем, кто отпал от православной веры, грозило уголовное преследование.

Центром в системе концентрических кругов был, понятно, круг православных славян. Официально понятие «русский народ» объединяло всех восточных славян, а великороссам, малороссам и белорусам отводилась лишь категория «племен». Украинский и белорусский языки считались наречиями, потому ни письменность, ни высокоразвитая культура украинцев и белорусов, как и их элиты не признавались самобытными.

Противопоставление русских и украинцев стало проблемой с возникновением украинского национального движения, в эпоху возникновения во второй половине XIX в. современного русского национализма. Если русская нация в представлениях русского национализма объединяла всех восточных славян, то формирование нации и национальное движение украинцев, самой крупной по численности после русских этнической группы империи, непосредственно угрожало целостности русскойнации. Это стало причиной особенно жестокого преследования деятельности украинцев в области языка и культуры, что повлекло за собой запреты украинского языка в 1863 и 1876 гг. Что касается первого указа (Валуевский циркуляр), то очевидна его антипольская направленность. Как говорилось выше, правобережные украинцы, белорусы и литовцы с давних времен рассматривались в их связи с польской элитой; их культурные устремления трактовались как «польская интрига», а языковые запреты должны были охладить и мятежных поляков. Антипольскую направленность удара подчеркивало то, что ограничения коснулись не только украинского и белорусского языков, но и литовского – например, запрет «латинско-польских шрифтов» в сочинениях на литовском языке.

Несмотря на репрессивную языковую политику, до начала XX в. украинцы не находились в этой связи в центре внимания. Чаще всего правительство и общественность относились к ним как к лояльным малороссам либо бесхитростным крестьянам, хохлам. Русское правительство не верило, что украинцы в состоянии собственными силами сформировать нацию, ему казалось, что они способны только быть орудием в руках врагов России. Если из Малороссии исходила опасность, то виновны тому были прежде всего не украинцы, а Польша и позднее Австрия, преследовавшие, как считалось, цель превратить малороссов в мазепинцев.

Украинцы и белорусы, подвергавшиеся жестоким репрессиям как этносы, в то же время в гораздо меньшей степени дискриминировались как отдельные личности, если сравнивать с этносами внешнего круга. Украинцам и белорусам, официально считавшимся русскими, в принципе была доступна любая карьера – при условии, что они владели русским языком. Не чинились препятствия и детям, родившимся от смешанных браков русских и украинцев. Таким образом, украинцы не вычленялись и не ущемлялись ни по конфессиональным, ни по расовым соображениям. Это, однако, не означало, что к украинскому языку и культуре, к украинскому этносу в империи относились с должным уважением. Напротив, самобытность украинцев не признавалась, а их противники либо высмеивали их как хохлов, либо боролись с ними как с мазепинцами. Граница между центральным кругом великороссов и вторым кругом прочих православных восточных славян в XIX в. была нечеткой. Как говорилось выше, имели место различия между племенами и наречиями, которые, однако, становились столь заметны, что вопрос об этом задавался во время переписи населения 1897 г. В этой переписи отдельно фигурировали великороссы, малороссы и белорусы.

То, что украинцы-малороссы, в отличие от большинства представителей невосточнославянских, соответственно, неправославных этносов (например, поляков или евреев), признавались правительством и обществом принадлежащими к русской элите, увеличивало привлекательность восхождения по линии ассимиляции. Тем более что в XIX в. самобытные украинцы – по сути, крестьяне, сохранившие свои отличительные этнические черты, – находились на нижней ступени иерархии и на них смотрели как на хохлов. Образ необразованного, неполноценного крестьянского народа был принят и некоторыми украинцами. Как пишет Каппелер, они могли преодолеть свой комплекс неполноценности, только войдя в русскую общность и восприняв ее высокую культуру.

Все это было фоном, на котором некоторые украинцы, тоже пренебрежительно называемые «хохлами», переходили в более высокий социальный класс. Они делали карьеру в России и соединяли лояльность по отношению к императору и государству и приверженность русской развитой культуре с лояльностью к Украине и ее традициям. Эту важную группу, трудно поддающуюся анализу по источникам и потому систематически почти не изучавшуюся, составляли в большей или меньшей степени русифицированные украинцы. С украинской национальной точки зрения они считались коллаборационистами, «малороссами» в уничижительной трактовке этого слова. При этом часто забывали, что царская империя даже в последние десятилетия своего существования не была мононациональным государством и стояла на традиционных основах династического сословного многонационального государства. Для этих основ ничего необычного не было в многонациональности и лояльности. Не было необходимости в отождествлении себя исключительно с русскими, поляками или украинцами; достаточно было лояльности к государству, что в любом случае означало и отказ от нелегальной деятельности, такой как, например, украинофильская агитация. Другая возможность социального восхождения заключалась в принадлежности к «контрэлите» революционного движения, что, опять-таки, приводило к частичной русификации – поскольку русский язык был «рабочим» для революционеров.

Не все из частично русифицированных и перешедших на более высокую социальную ступень, разумеется, становились русскими. Их идентификацию можно обозначить как ситуативную: ситуация в Российской империи в последние годы ее существования требовала принятия русского языка и ее развитой культуры. Когда после 1917 г. ситуация изменилась, многие малороссы вспомнили о своей украинской сути, скрывавшейся под русифицированной поверхностью, и стали сторонниками и даже министрами Украинской Народной Республики, Украинской Державы гетмана Павла Скоропадского, а позже частично украинизированной в языковом отношении Украинской Советской республики.

Около 1900 г. критерии политической лояльности к империи ужесточились в результате усиления русских националистических настроений. По примеру европейских национальных государств (опирающихся на свое этническое ядро) в России становится популярной точка зрения, что признание государства должно быть тождественно вероисповеданию. Неправославные и нерусские, число которых увеличивалось не только за счет поляков и евреев, но и армян, российских немцев, считались изначально ненадежными и выделялись в русском обществе понятием «инородцы» (в данном случае не юридическим, а политико-идеологическим) из круга «натурального» населения империи. Правительство поддерживало это националистическое направление, набиравшее силу из-за внешнеполитической напряженности ввиду конкуренции с великими державами, чтобы использовать его для стабилизации ситуации внутри страны. Оно делало это, однако, непоследовательно и достигло своей цели лишь отчасти и ценой продолжавшегося отчуждения большой части нерусского населения, составлявшего в 1897 г. по меньшей мере 57 % всего населения.

Резюмируя свои вышеизложенные размышления, Каппелер делает следующие выводы. Положение украинцев в социально-политической системе Российского государства в XIX в. было неоднозначным. Царское правительство и русское общество считали их: 1) хохлами; 2) малороссами; 3) мазепинцами. Украинские крестьяне, продолжавшие жить в традиционном украиноговорящем мире, оставались доброжелательными, безобидными, даже колоритными со своими танцами и песнями, но в целом некультурными, глупыми хохлами. Украинцы, вступившие на путь социального восхождения и определенной интеграции в русское общество, то есть малороссы, считались, несмотря на некоторые языковые и культурные особенности, частью русского народа. Те немногочисленные украинцы, которые пытались развивать собственную самобытную культуру и к тому же создававшие национальные союзы и партии, наталкивались на непонимание в русском обществе: и почему это они хотят отделиться от великой русской культуры и нации, предпочитая провинциальную крестьянскую культуру? Большинство русских воспринимали украинцев как опасных нелояльных мазепинцев, как правило, только в связи с польским национальным движением или с австрийской внешней политикой. В последние годы перед Первой мировой войной высказывалось мнение, в частности, Петром Струве, что «украинофилы» могут представлять опасность для целостности империи и русской нации.

Какие же общие выводы можно сделать, характеризуя царскую империю и русско-украинское взаимодействие?

Иерархии в зависимости от политической лояльности и сословий являлись определяющими структурными элементами Российской империи и не потеряли значения до конца ее существования. Они были дополнены и в какой-то степени даже перекрыты культурной иерархией этносов, роль которой возросла во второй половине XIX в. Учитывая взаимовлияние всех трех постоянно менявшихся иерархий, можно сказать, что сложная структура многонационального государства и традиционная политика правительства вместе с новыми элементами отнюдь не целостная, не поддается одномерным определениям. Царская держава не была просто «тюрьмой народов», как считал Ленин и национальные историки. Ключевое понятие «русификация» неадекватно описывает разнообразную национальную политику. Русская империя не была классическим колониальным государством, как часто утверждают. Украинцы – вовсе не народ, соединенный вечной дружбой с русскими, но и не дискриминированный во всех отношениях, угнетаемый колониальный народ. Да и русские тоже не были типичным имперским «народом-господином».

К этому можно добавить, что в данном случае противоречивость сущности Российской империи состояла в том, что, в отличие от других европейских государств, в России не было даже примитивных демократических институтов (не говоря уже о традициях), которые бы склоняли к мобилизации (современными терминами) «электорального ресурса». Обычное бесправие (как и всех) и плохое материальное положение этнических русских не компенсировалось для них возможностью социальных изменений или политических реформ. Душевный комфорт представителей «господствующей нации» диктовался не ее бóльшими правами или возможностями, а ощущением причастности к судьбе великой державы. Поэтому неудивительно, что, наряду с разными обычными формами социального протеста, получают распространение «погромные настроения», ведь угроза мощи государства виделась не в бесправии подданных, а в интригах инородцев. Утешительное великодержавие было сродни «бремени белого человека», которое делало англичанина, неудачника на родине, «белым человеком» в колониях. Только в России не существовало морских преград, которые бы вынесли эту форму расизма за пределы «метрополии». В континентальной империи, где было абсолютно непонятно, где заканчивается «метрополия» и где начинается «колония», где «еще Россия», а где «уже не Россия» (Польша, Кавказ, Туркестан – это Россия или нет?), все эти «фобии» и «мании» клокотали в самом ее нутре. Города были ячейками «русскости», а вокруг них жили «инородцы», этнические группы обитали вперемешку и чересполосно, поэтому на одном пространстве схлестывались национализмы «угнетающих» и «угнетенных». В условиях последующих политических и социальных катаклизмов ХХ в. великодержавие как бессмертный смысл социального бытия русских (и обрусевших) людей оставалось последней мотивацией, оправдывающей любые жертвы. Побеждал обычно более многочисленный и подготовленный к борьбе. Это великодержавие принимало личины то «православия, самодержавия, народности», то тоталитарного коммунизма, то современной идеологии «мы заставим с собой считаться» – суть его от этого мало менялась.

Обратимся теперь к оценке Каппелером политики «русификации». Важнейшей ее причиной стало возникновение национальных движений – как нерусских, так и русского. Они подрывали традиционную легитимацию царской державы и давали правительству повод в условиях усиливавшегося политического и социального кризиса в первую очередь поставить на национальную карту, стремясь интегрировать дрейфующее в разные стороны русское общество. Правда, и эта политика продвигалась мелкими шажками и проводилась непоследовательно – сначала против мятежных поляков и только затем (и с меньшей интенсивностью) против прибалтийских немцев, армян и финнов. Подчеркнем выводы цитируемого исследователя: результаты политики русификации были обратные, и агрессивная русификация этносов, уже осознавших себя в национальном плане, активизировала национальные движения.

Так же дифференцировано, по убеждению Каппелера, нужно применять к царской империи понятие «колониализм». Большинство азиатских областей империи были, бесспорно, колониями: либо экономическими, как Туркестан, либо поселенческими, как Сибирь. Проживавшие там этносы находились на нижних ступенях сословной и культурной иерархий, на большой территориальной, социальной, культурной и расовой дистанции от русского имперского центра. С другой стороны, находившиеся под владычеством центра и, по меньшей мере, частично управляемые извне северо-западные окраины империи – Финляндия, прибалтийские провинции и Польша – в экономическом и культурном плане были значительно более развиты, чем русский центр, и потому не могут быть названы колониями. Не углубляясь в терминологическую дискуссию с Каппелером, следует заметить, что классическое определение «колонии», взятое из практики западных морских колониальных империй, возможно, и не подходит к российским условиям – но! Политико-правовые определения, конечно, очень важны, однако представление о своем «колониальном статусе», если оно сформировалось в этнической группе, уже делает ее родную землю колонией если не де-юре, то де-факто. Для формирующейся нации юридические аргументы могут играть весьма незначительную роль, поскольку для нее это – не такой уж принципиальный вопрос. Например, не столь существенно, признают ли международные институции голод 1932–1933 гг. в Украине именно «геноцидом» с формальной точки зрения. Важно то, что украинцы его считают таковым. В этом состоит как минимум их моральная позиция.

Эти замечания вполне могут выразить отношение к тезису Каппелера, что «Украина… не была классической колонией Российской империи». Отсутствовали как пространственная, культурная и расовая дистанции, так и правовая дискриминация украинцев по сравнению с русскими. Понятие «внутренней колонии» тоже не представляется Каппелеру адекватным для характеристики русско-украинских отношений в Российской империи. Несмотря на то, что в отношениях русского центра и украинской периферии очевидны элементы экономической зависимости, эксплуатации и ущемления культуры, слишком много аргументов против применения понятия «колония». Например, то, что царский центр видел в Украине часть матушки-России и, как было сказано выше, не дискриминировал украинцев как отдельных граждан по сравнению с русскими.

Еще следует добавить, что для России было актуальным различие «исконных земель» и «присоединенных»; и даже сама мысль о том, что Украина – колония, а не «исконно русская земля», сразу бы разрушила всю систему исторических представлений, на которых держался образ «Руси-России». Поэтому украинцы как некий реальный коллективный субъект для Петербурга просто не существовали – да и не могли существовать. Как справедливо считает Каппелер: «…дабы избежать девальвации понятий, использование терминов “колониализм”, “колониальный”, “колония” должно ограничиваться классическим колониализмом, которого на Украине не было». Размывать понятия, с научной точки зрения, конечно, не стоит, но все равно те реальные дискриминации украинцев, которые автор упоминает, надо как-то объяснять и называть… Поэтому общественные споры о том, как «обозвать» это реальное явление, небеспочвенны. Закрыть эту тему никак не получится, даже с необходимым уважением к научным понятиям. Придется кому-то, видимо, придумать новый термин, который характеризует предыдущее состояние нации, что на сегодняшний день очень похоже на «постколониальное»…

Почему не удалось окончательно ассимилировать украинцев в Российской империи?

Отвечая на этот вопрос, придется несколько отойти от привычного в украинском национальном мышлении «колониального тезиса» и упора на репрессивное подавление всего украинского (в области поддержки культурной самобытности и политических претензий несомненного). Мы уже рассмотрели текущий ход событий на украинско-русском «фронте» в ХІХ в. Здесь же уместно представить и взгляд из России (как «один из») на то, почему не «украинцы продержались», а «русские не победили». Российский историк Алексей Миллер, вполне благодушно воспринимающий существование украинцев, предлагает посмотреть на процесс развития украинского национального самосознания и формирования украинской нации в XIX в. как на процесс закономерный, но не предопределенный. Иными словами, его исходный вопрос таков: была ли в XIX в. альтернатива украинскому движению и если да, то почему она не была реализована?

Та потенциальная альтернатива (еретическая для украинских патриотов), которую Алексей Миллер пожелал рассмотреть, – это возможная полная русификация украинцев. Автор попытался перефразировать знаменитое изречение из Валуевского циркуляра о том, что «украинского языка не было, нет и быть не может», в формулу, которая тогда, в середине XIX в., вполне имела право на существование: «украинского языка могло бы не быть» как альтернативы русскому, подобно тому, как гэльский или провансальский существуют, но не являются сегодня альтернативой, соответственно, английскому и французскому. Последуем за авторским изложением.

Итак, большинство в русском образованном обществе и в правительственных кругах в течение всего XIX в. разделяет концепцию триединой русской нации, включающей в себя велико-, мало- и белорусов. В XVIII в. для реализации этой концепции была проделана, если воспользоваться современным штампом, большая и успешная работа. Административная автономия Гетманщины уничтожена, традиционные украинские элиты в подавляющем большинстве своем включены в русское господствующее сословие и ассимилированы, а более развитая в XVII в. и частично в XVIII в. украинская культура подверглась провинциализации, став преимущественно крестьянской. Тем самым были созданы первоначальные предпосылки для решения значительно более важной и трудной задачи – русификации массы украинского крестьянства.

Можем ли мы оценить эту, безусловно, трудную задачу как заведомо невыполнимую для того времени? Доступный нам для сравнения благодаря историку Юджину Веберу пример – Франция, в которой даже в середине XIX в. по крайней мере четверть населения не говорила по-французски, патуа (наречия) часто были настолько далеки от французского, что путешественнику не у кого было спросить дорогу, – к концу ХІХ в. уже нереальная ситуация. С французским патриотизмом среди этих не говорящих по-французски крестьян дело обстояло плохо. Охотники сопротивляться франкоизации имелись. Между тем поэт Мистраль стал последним гением провансальского стихосложения, а его современник Шевченко – одним из основателей украинского литературного языка. То есть французам удалось, правда, только к концу XIX в., утвердить французский как единый язык высокой культуры на всей территории Франции, что позволило им в XX в. создать национальный миф о естественности, совершенной добровольности и давности этого состояния.

Почему русским не удалось сделать с Украиной того, что французы сделали с Лангедоком или Провансом? Неудача ассимиляционных процессов в Украине объясняется комплексом причин. Часть из них применительно к России условно можно определить как «внешние», часть обусловлена особенностями украинского этноса и развитием украинского национального движения и самосознания. Но были и сугубо «внутренние» причины, ограничивавшие русский ассимиляционный потенциал.

Осложнявшие решение этой задачи «внешние» факторы в caмом общем виде можно определить так: в своем взаимодействии русские и украинцы никогда не были «один на один». После включения Правобережной Украины в состав империи социально (но не количественно) доминирующей группой здесь остались польские землевладельцы. Вплоть до второго польского восстания 1863 г. Петербург в своей политике в Украине придерживался преимущественно имперско-сословной логики (вспомним цитированного выше Каппелера), видя в польских помещиках прежде всего опору для контроля над украинским крестьянством и поддержания крепостнического порядка. Только после 1863 г. правительство в значительной мере, хотя и не полностью, перешло от традиционно имперских, надэтнических к националистическим принципам формирования и проведения своей политики. Однако даже в начале XX в., после всех конфискаций и других мер правительства, направленных на ослабление польского землевладения в Украине, половина земельных угодий оставалась здесь в руках поляков, что во многом было связано с неэффективностью и продажностью русской администрации.

Положение русской высокой культуры в Украине никогда не было монопольным, польская всегда выступала конкурентом и альтернативным образцом для подражаний. Значительная часть текстов раннего, романтического периода развития украинского национализма, в том числе произведения Шевченко и Костомарова, имели в качестве образцов сочинения польских романтиков.

Как пишет Миллер, к этим же «внешним» факторам можно отнести сознательные усилия поляков, а несколько позже и австрийских властей – то есть то, что в России XIX в. называлось польской и австрийской интригой. Во второй трети XIX в. польские политики, преимущественно из среды эмиграции, после первого восстания 1830–1831 гг., раньше самих украинцев сформулировали различные версии украинской идентичности[30].

Большинству этих концепций был свойственен антиимперский пафос, который нередко переплетался с антирусским настроем. Один из наиболее основательных украинских историков Иван Лысяк-Рудницкий посвятил биографические очерки трем идеологам польского украинофильства – Ипполиту (Владимиру) Терлецкому, Михалу Чайковскому и Францишеку Духиньскому. Вывод Рудницкого однозначен: «Поляки-украинофилы и украинцы польского происхождения (граница между этими двумя категориями была очень зыбкой) внесли существенный вклад в создание новой Украины… Их влияние помогло украинскому возрождению преодолеть уровень аполитичного культурного регионализма и усилило его антироссийскую боевитость».

Уже то обстоятельство, что не вся территория проживания украинского этноса входила в состав Российской империи, создавало серьезные трудности для политики русификации украинцев. Более либеральный режим Габсбургов открывал нереальные для России возможности образовательной и публикаторской деятельности на украинском языке. Во второй половине XIX в. Галицию не случайно называли украинским Пьемонтом. Именно там переход украинской политической мысли к идее независимости произошел на рубеже веков, то есть на два десятилетия раньше, чем в подроссийской части Украины. Изданная здесь литература на украинском языке различными способами переправлялась в Российскую империю.

Цитируемый Миллером Джон-Пол Химка, один из известных специалистов по истории Галиции, вообще считает, что если бы Россия получила Восточную Галицию после Венского конгресса в 1815 г. или даже оккупировала ее в 1878 г. в ходе Балканского кризиса, то «украинская игра была бы закончена не только в Галиции, но и в надднепрянской Украине».

Среди затруднявших ассимиляцию особенностей украинского этноса прежде всего следует выделить демографический и социальный факторы. Первый из них подробно проанализировал британский историк Дэвид Сондерс, отметивший большую численность украинского этноса и его более высокую рождаемость по сравнению с русским. Продолжительность жизни в Украине также была в течение последних двух веков выше, чем в России. (Это, кстати, по А. Миллеру, еще одно свидетельство непригодности колониальной модели, по крайней мере в ее чистом виде, для описания русско-украинских отношений[31].)

Безусловно, русификацию затрудняли и этнические различия, историческая память об автономии и националистическое движение. Однако по своему уровню и масштабу эти факторы не выходят за пределы «общеевропейской нормы» для подобных ситуаций. Барьер этнокультурных различий не был особенно высок. Примеров русификации украинского селянина достаточно. Русские, со своей стороны, никогда не отказывались от ассимиляции украинцев ни на официальном, ни на бытовом уровне.

Вряд ли можно говорить о какой-то исключительной силе и развитости украинского националистического движения до рубежа ХІХ и ХХ вв., даже если сравнивать его с сугубо «неисторическими» народами (согласно терминологии Отто Бауэра, политического деятеля Австро-Венгрии, специалиста по национальному вопросу).

Миллер считает, что при всей важности упомянутых факторов их недостаточно для объяснения неудачи русификации. Причины этой неудачи во многом нужно искать в неэффективности и ограниченности самих русификаторских усилий. Иначе говоря, это не только история успеха борьбы украинских националистов, но и история неудачи их противников.

Сравним политику французских и русских властей. Административные запреты – единственная сфера, где Петербург может конкурировать с Парижем. Именно конкурировать, а не превзойти. Трактуя украинский язык так же, как французы трактовали наречия-«патуа» (а это естественная позиция для сторонников концепции триединой русской нации), российские власти запрещали использование украинского в делопроизводстве, школе, издании книг «для народа», в чем совершенно не отличались от властей французских. Иначе говоря, преследования украинского языка в Российской империи отличались своей жесткостью только на фоне отношения тех же российских властей к языкам других народов империи, но не на фоне французского опыта. И, согласно русификаторской логике, эти репрессии против украинского языка свидетельствуют, с одной стороны, об убежденности в необходимости и нормальности русификации украинцев, а с другой – об отсутствии такой убежденности по отношению, например, к эстонцам, но никак не о сознательном стремлении ущемить украинцев сильнее, чем кого-либо другого. Следует заметить, что «убежденность в необходимости» ассимиляции украинцев имела фундаментальное значение для самого образа России и русских – во времени и пространстве.

Миллер показывает, что в отношении этих запретительных мер в русском обществе и даже в правительственных кругах не было единства. Многие сторонники концепции триединой русской нации полагали, что процесс культурной унификации будет развиваться сам по себе, а усилия властей, особенно запретительного характера, лишь затрудняют его. (Уже славянофил Юрий Самарин высказывался в том смысле, что следует не посягать на украинскую культурную самобытность, а сосредоточиться на укреплении политико-экономического единства. Однако современный ему политический режим оставлял мало пространства для подобных усилий.)

Как бы то ни было, акты подобного рода могут иметь принципиально разную логику. Они могут быть мерами сугубо охранительного, запретительного порядка – и тогда судьба их печальна. Но они могут быть и частью активистского ассимиляторского плана. Однако для успеха наступательной ассимиляционной политики одних запретов недостаточно. Нужны также меры, которые в рамках русификаторской логики можно было бы назвать конструктивными.

Что могло заставить украинского крестьянина заговорить по-русски? Это прежде всего русский язык в школе и армии.[32] Эффективность использования таких инструментов была низкой. Вспомним, что всеобщая воинская повинность была введена в России только в 1874 г., то есть намного позднее, чем во Франции. Избежать армейской службы крестьяне стремились всюду, а в России у них для этого было гораздо больше оснований, чем во Франции, где в армии их питание, жилье, гигиена и одежда были значительно лучше, чем дома. Позднее же, во время Первой мировой войны, российская армия сама стала не только ареной, но и одним из генераторов национальных разделов, приведших к «национализациям» частей в 1917 г.

Продолжая эту мысль, Миллер утверждает, что даже в начале XX в. школа, в силу плачевности своего положения, не могла служить эффективным инструментом русификации. Наладить качественную систему начального образования в Украине, как и повсюду в империи, Петербург был не в состоянии в силу как финансовых, так и политических причин. К последним относится общее ретроградство российских правителей, с подозрением смотревших на саму идею расширения круга образованных людей, а также постоянный конфликт с этими образованными людьми, которые охотнее отправлялись «в народ» с социалистической агитацией, чем служили государственными чиновниками и учителями. Не случайно правительство даже пыталось привлечь чиновников к службе в Украине учреждением специальных надбавок к жалованью.

Русский помещик также не был эффективным проводником русификации. Растянувшаяся на многие десятилетия борьба царских властей с польским землевладением и другими элементами польского влияния в так называемом Западном крае дала весьма скромные результаты. России не удалось создать в Правобережной Украине сколько-нибудь мощного, культурно и социально эмансипированного слоя русских землевладельцев. Даже получивший в Украине землю русский помещик предпочитал жить в городе и никак не мог сравниться по своему культурному влиянию в селе с польским шляхтичем-землевладельцем.

Слабость русских землевладельцев как группы по сравнению с польскими была, в свою очередь, причиной того, что земская реформа не распространилась на западные губернии и земские школы не были способны восполнить слабость государственной системы образования. А энергичное развитие земств на Левобережье все равно привело к активизации просветительской деятельности и украинского движения, так что даже земства на Правобережье не обязательно могли бы преградить дорогу «подпольной украинизации».

Получается, что запретительные указы не удалось сделать частью эффективного наступательного ассимиляционного плана, независимо от желания авторов этих указов.

Цитированный Миллером историк Юджин Вебер подчеркивает, что все усилия французских властей – заметно более интенсивные, организованные и продолжительные, чем в России, – по насаждению французского языка не давали ощутимых результатов, пока они не оказались подкреплены такими неизбежными следствиями модернизации, как урбанизация, развитие системы дорог, рост мобильности населения. Иными словами, когда выгоды от владения французским стали очевидны и повседневно ощутимы. Если мы обратимся к украинской ситуации, то увидим справедливость этого замечания даже на материале начала XX в., когда, как считает Миллер, дело русификации украинцев по «французскому образцу» в целом было уже проиграно. Процент голосовавших за украинские списки на выборах в Учредительное собрание 1917 г. в городах был неизменно ниже, чем процент украинского населения – то есть ассимиляционные процессы работали. Однако быстрый рост городов в Российской империи начался только в последней декаде XIX в.

Таким образом, арсенал средств, которыми российское правительство могло воспользоваться в XIX в. для русификации украинцев, был ограничен из-за общей отсталости страны, запаздывания процессов модернизации и неэффективности административной системы. В свою очередь слабости административной системы предопределяли непоследовательность российской политики, которая существенно менялась в связи со сменой не только самодержцев, но и генерал-губернаторов. Это отчасти объясняется отсутствием единства взглядов на задачи, направления и средства русификаторской политики как в правящих кругах, так и в обществе в целом, что во многом было связано с запоздалым отказом императорского двора от собственно имперской логики, делавшей акцент на традиционалистской, ненационалистической легитимации царской власти.

Сама необходимость целенаправленных усилий по русификации украинцев была в России осознана лишь в середине XIX в., который, собственно, и был тем «окном возможностей», когда такая политика могла дать результат. Но правительство оказалось неспособным эффективно воспользоваться даже теми средствами, которые были ему доступны. Отсутствие единства в правящих кругах и в общественном мнении дополнял постоянно углублявшийся в XIX в. кризис в отношениях власти именно с той образованной частью собственно русского общества, сотрудничество с которой было столь необходимо для успеха любых русификаторских усилий[33].

Также весьма важно, что сама модель социально-политического устройства самодержавной России становилась все менее приемлемой для ее граждан. Переход властей к контрреформаторской политике в 1870-х годах, утверждение бюрократическо-полицейского режима и нараставший с этого времени политический конфликт в русском обществе неизбежно уменьшали привлекательность России как центра интеграционного притяжения для иноэтнических элит. Отсутствие представительских структур до 1905 г., равно как и политика самодержавия в отношении Государственной Думы и «национального» представительства в ней после 1905 г. и особенно после 1907 г., выталкивали даже федералистически настроенных «национальных» политиков в положение потенциально революционной контрэлиты.

Закрытость политической системы даже в начале XX в. оставляла крестьянство вообще и украинское в частности отчужденным от политической жизни и открытым для влияния радикальной пропаганды, будь то социалистического или националистически окрашенного толка.

Таким образом, в российско-украинских отношениях в XIX в. вполне проявилась ограниченность ассимиляционного потенциала царской России. По сути, российское правительство полагалось на стихийную ассимиляцию, ограничившись системой запретов по отношению к пропагандистским усилиям украинских националистов. Реальный исторический итог развития этой ситуации оказался вполне закономерным.

Утешились ли украинские патриоты этой последней констатацией российского автора Миллера? Следуя «от обратного», он вполне убедительно показал, что не столько украинцы «продержались» в печальный для своей элиты период русификации, сколько имперская Россия не справилась с задачей культурно растворить наш тогда еще весьма многочисленный народ. Внешние интриги, «западные спецоперации» не могли сыграть роль системного «возбуждения» украинства – скорее империя не смогла в силу своей отсталости от «передового Запада» преодолеть саму стихию украинского этнического существования, которая лишь слегка корректировалось на «политическом выходе» национальной интеллигенцией. Нас просто «не потянули».

Москва, Новгород и овладение Ордой

Давайте попытаемся ответить на вопрос: а были ли альтернативы тому имперско-деспотическому пути, по которому пошло Московское государство? Теперь мы знаем, что новгородцы происходили от западных славян и являются современным русским относительными родственниками.

Считается, что демократическому устройству Новгорода противостояли деспотические нормы общественной жизни и державного строя Московского великого княжества. Несомненно, модели социальной иерархии и государственных институтов Москвы и Новгорода существенно отличались. Однако по сути это был симбиоз в чем-то принципиально схожих повинностей, которые сложились исторически. Важно только определить границы сходств и различий.

В свое время легендарный Рюрик был «призван» в новгородские края. Самого Новгорода еще не было, было Рюриково городище. Был ли Рюрик или не был, мы не знаем. Но название «Русь» закрепится южнее – в Киеве. Там и сформируется «Руськая земля». Но Новгород традиционно еще будет много значить для Рюриковичей, пока там не установилось республиканское управление. Так кто был исторически более «прав» – Новгород или Москва? Или кто бы мог «стать лучше, чем Россия сейчас»? На подобные вопросы обычно у историков ответа нет. Обратимся же к трактовке российских авторов, поскольку в Украине отсутствует школа или направление изучения истории России XIV–XVI вв.

В XV в. наступил финал золотоордынской зависимости. В экономических основах жизни средневекового Новгорода и Центральной России (Волго-Окское междуречье) не было принципиальных различий: это пахотное зерновое земледелие в «рискованной зоне ведения хозяйства» (так написано в руcской Википедии). Разница заключалась в темпах роста, масштабах и развитии городских ремесел и промыслов. Новгород очень рано занял уникальное место во внешних экономических связях империи Рюриковичей, а в течение XIV–XV вв. закрепил статус главного посредника между Северной Европой, с одной стороны, и северной территорией владений Рюриковичей, которая с XIII в. привыкла называть себя Русью, – с другой. По разнообразию ремесел, уровню мастерства ремесленников, привлечению к торговым операциям населения, масштабам экономической экспансии (еще в XII в. Новгородцы перешли Северный Урал и стали осваивать Сибирь) Новгороду не было равных среди северо-руських городов и княжеств. Социально-политическое устройство боярской республики в начале XV в. приобрело четкие олигархические черты, и в первой половине столетия Новгород находился в зените успеха и богатства.

Этому во многом способствовало геополитическое расположение Новгорода и взлелеянное веками искусство его боярской элиты эффективно защищать свои интересы, играя на противоречиях мощных в военном плане соседей. Новгородский государственный строй сохранил «князя» (как «стратега» в Древней Греции или военного консула в Риме) и связанные с ним институты суда и управления как обязательный элемент.

Монгольское нашествие не затронуло Новгород, но в результате усилий Александра Невского в пределах Золотой Орды Новгород стал частью владений и ярлыка[34] на Великое княжение во Владимире-на-Клязьме. Великий князь автоматически имел формальные права и на Новгород, в частности, право собирать или получать ордынский выход (дань), и в принципе такое положение действовало до конца «новгородской модели» в середине XV в.

Новгород хотел себе большей «независимости» или пространства для маневров. Новгородцы пытались деньгами поддерживать борьбу между князьями будущей Центральной России, опасаясь чрезмерного утверждения одного из княжеств, но никогда не втягивались в военные действия. Они поддерживали Москву в противостоянии с Тверью в первой трети XIV в. и различных других противников Москвы – с конца XIV в.

Необходимой составляющей внутреннего устройства Новгорода со второй половины XIV в. стали фигуры князей-«кормленщиков», то есть военных наемников, которые обеспечивали отряды в случае конфликтов на внешних границах основной территории республики. Критерии отбора, кроме профессиональных, имели и политическую составляющую: литовские князья уравновешивали московское давление. Иногда князьями-кормленщиками становились те, кого изгнали из родовых вотчин московские князья.

Конец XIV – середина XV в. были успешными для Новгорода. Полагаясь то на Москву, то на Литву, Новгород эффективно сопротивлялся натиску со стороны Ливонского ордена. Используя политическую поддержку Москвы, Новгород вполне успешно противостоял Великому княжеству Литовскому, особенно в 1410—1420-х годах, во времена Витовта. Тевтонский орден уже был разгромлен в «битве народов» при Грюнвальде в 1410-х годах, и Витовт пытался собрать все возможные дивиденды.

Так же обстояли дела с Москвой: все ее попытки захватить новгородские земли на севере или расширить там владения подвластных ей служилых князей (отчасти из московских Рюриковичей) в конце XIV – первой трети XV в. были безрезультатными. На основной территории Новгорода располагались волости, входившие ранее в домен («должностное владение») князей, которые владели новгородским столом (нередко они становились собственностью новгородской епископской кафедры, то есть церкви). Менялся адресат ряда платежей и пошлин: вместо великокняжеской казны они попадали теперь к князьям-кормленщикам.

Однако параллельно происходило отторжение большей части смежных владений великих князей Владимирских и Новгорода (Волок Ламский, Бежецкий Верх, Вологда и др.) в пользу князей. Одной из причин этого было глубокое противоречие между новгородской боярской элитой и местной верхушкой, особенно в районах вотчинного землевладения. Уже в первой трети XV в. московские правители как великие князья Владимирские передали своим князьям-вассалам в виде уделов Волок Ламский и Бежецкий Верх.

Все изменилось в третьей четверти XV в. Проявились ранее скрытые конфликты. Остатки вечевого строя Республики «растворились» в общепринятом олигархическом режиме Новгорода. Вечевые выступления все чаще имели антибоярский (антиолигархический) характер, их участники взывали к московским князьям с жалобами на собственных посадников (так было в 1470-х гг.). «Широкие народные массы» выступали против своего же новгородского политического режима, ища внешней поддержки. Или же «внешняя поддержка» привычно изначально содействовала местному «освободительному движению». Как всегда, нет ответов на вопросы, «кто к кому обратился», «кто кого позвал», «кто кого спровоцировал». В XXI веке остаются те же вопросы и те же варианты ответов.

Попытки реформировать жизнь Республики на теократической основе, путем усиления политических позиций, военного и политического могущества Новгородской церковной кафедры (при архиепископе Евфимии II) в целом оказались неэффективными. Далее обострялись противоречия между региональной верхушкой и «большими» новгородскими родами. Поэтому в середине XV в. под власть Москвы перешла Вологда.

И, как пишут российские историки, хорошо знающие «предмет», сложившаяся структура землевладения и общественный строй Республики не обеспечивали нужного мобилизационного потенциала. Количественно преобладали мелкие вотчины, которые не могли служить материальной основой конного ополчения. Конь для войны – это как сейчас элитный автомобиль. Стоил дорого. Дружины князей-наемников, личные отряды бояр, конные воины, средства церкви и пешее ополчение новгородцев составляли чрезвычайно разнородное, не вполне боеспособное и далеко не всегда лояльное своей новгородской власти войско. Московско-новгородские конфликты конца XIV – второй половины XV в. наглядно это продемонстрировали.

Как отстаивал Новгород свои северные «колонии»? С помощью ополчения, которое проявило определенное военное искусство и решимость в достижении поставленных задач.

Но одно дело ополченцы – они собрались, а потом разошлись. Поддерживать надо было «региональные олигархические кланы». Поэтому власть Новгорода щедро финансировала таковые: речь шла о реальных интересах – дорогие экспортные товары (меха, продукты рыбной ловли, речной жемчуг и т. д.). Причем этим экспедициям противостояли отнюдь не главные силы московских князей, а отряды из княжеских северных владений (Устюга, Вятки и др.) и местная верхушка, которая изменила Новгороду. Но это была борьба за колонии.

Иной была расстановка сил при походах собственно на Новгород – метрополию. Зимой 1440–1441 гг. до масштабных военных действий дело не дошло, достаточно было захватить небольшую крепость, чтобы новгородская власть поспешила удовлетворить финансовые требования московского князя Василия II. Но уже зимой 1456 г. объединенное войско вассалов и союзников московского правителя двинулось на новгородские земли. Показательный эпизод: московский авангард захватил богатую Старую Руссу (центр соледобычи) и, как положено, принялся грабить. Для охраны добычи выделили относительно небольшое воинское подразделение. Но когда подошло многотысячное новгородское ополчение, это подразделение успешно ему противостояло.

После сражения под Руссой и до подписания договора московские отряды продолжали грабить и брать в плен население. Под власть Василия II перешла часть северных владений Новгорода. Летняя кампания 1471 г. и ее центральное событие – битва на реке Шелони – сделали еще более очевидной военную недееспособность правящей элиты Новгорода. Новгородцы признали себя «вотчиной» великих московских князей. Под запрет попали неконтролируемые отношения с Литвой. Поздней осенью 1477 г. и зимой 1478 г. даже не понадобилось активных военных действий для окончательной ликвидации Новгородской республики: было достаточно блокады города московскими войсками. Город и Республика, по сути, сдались. Для политического выживания их тогдашняя система оказалась неэффективной – прежде всего в военно-политическом, а не в экономическом смысле.

Для Москвы включение Новгорода в состав единого государства стало актуальным на рубеже 1460-х – 1470-х гг. К осознанию своего значительного военного превосходства прибавилась удачная международная ситуация. С начала 1470-х гг. активность Казимира IV, великого князя литовского и польского короля, явно была ориентирована на Европу. К тому же ордынские проблемы (Орда была окончательно разгромлена войсками Киевского княжества еще в 1455 г. и теперь доживала последние дни) легче было решать, используя экономический потенциал и человеческие резервы Новгорода. Были и реальные поводы для перехода к решительным действиям. Новгородцы захватили на севере часть владений белозерских и ростовских Рюриковичей (республика против монархий и родственников монархий), а те перешли под сюзеренитет московских правителей.

В Новгороде «приватизировали» заметную часть великокняжеских земель и прибылей. Реальностью политической жизни была пролитовская позиция части новгородского боярства. Правда, это не предполагало лишения Новгорода самостоятельности. Литва обычно действовала «мягко» – до поры до времени.

Перед московской властью возникали вопросы: как интегрировать элиту новгородцев в социальную систему московского государства. А помимо этого заметный демографический рост служилых московских состояний подталкивал искать «свободные» земли. Время было православное, вполне земные политические и материальные цели облекались в «духовные» одежды: поход 1471 г., например, мотивировали уклоном новгородцев в «латинскую ересь». Но реалии тотчас же дали о себе знать: в два приема, в середине и конце 1480-х гг., произошел полный вывод новгородских бояр, житьих людей[35] и купцов с конфискацией их вотчин в центральные и южные волости Московского государства, к служилым людям которого перешли «освобожденные» от местных хозяев земли.

Историческая справка

«Апгрейд» Московского княжества

Территория Московского княжества определилась к концу правления Ивана III. Первые годы его княжения дают картину пестрого государственно-политического устройства будущей России, множественности границ и суверенитетов: две боярские городские республики (Великий Новгород, Псков), их общие владения с московским правителем как великим князем Владимирским, два больших княжества (Тверское и Рязанское), владетельные княжества (Ярославское, часть Ростовского), владения «служилых князей разных видов» (индивидуальные и кланово-корпоративные) и, наконец, уделы московских Рюриковичей – старого князя Михаила Андреевича и четырех новых, которые заметно перекроили границы на тех землях, где московский монарх имел право это делать. В октябре 1505 г., когда Иван III умер, существовал уже во многом весьма однородный пейзаж административно-политического устройства страны. Формальную самостоятельность сохранили лишь Рязанское княжество и Псков. Для таких разительных перемен в сфере государственного существования хватило жизни одного-двух поколений.

Из Новгорода депортировали местную элиту, было проведено три военные кампании (1456, 1471, 1477–1478 гг.), неоднократно совершались «дружественные визиты» великого князя с войском. В процессе была наработана концепция, как понимать – или трактовать – территориальные претензии Московии на западе.

Прежде всего, конфессия: православие. Наследие Константинополя и Киева.

Второе: отчина от Рюриковичей. Наследие Киева.

Включение других княжеств не требовало стольких сил и времени. Ярославский владетельный князь и его родня в 1462–1463 гг. продали верховные права собственности Ивану III. Акт сопровождали существенные изменения в структуре землевладения и служебных отношений. Ярославские князья превратились в территориально-клановую группу служилых князей, далеких от основной массы ярославских служилых бояр и боярских детей (военно-служилого сословия), своих бывших вассалов. События происходили под явным давлением. Зимой 1474 г. Ивану III продали половину Ростова «со всем». Этот акт «купли-продажи» предусматривал уступки ростовскими Рюриковичами суверенных прав, но не вотчинных владений. Отношения с Тверью формально были равными. Но времена реального соперничества или соревнования двух государств за статусы ушли безвозвратно. Тверские отряды исправно принимали участие в тех кампаниях, которые московская власть считала «общерусскими» (походы на Новгород, противостояние Большой Орде). На протяжении 1476–1485 гг. была неумолимо упразднена самостоятельность Тверского княжества. Отныне все внешние контакты тверского великого князя требовали согласия московских правителей.

Попытки князя Михаила Борисовича тайно заручиться поддержкой Литвы закончилось неудачно: войско московского правителя, которое двинулось на Тверь с различных направлений, 8 сентября 1485 осадило город. Князь Михаил бежал в Литву, а князья, оставшиеся местные бояре и представители горожан сдали город. Все население Твери присягнуло Ивану III и его старшему сыну, князю Ивану. Формально Тверское княжество было сохранено. Его возглавил великий князь Иван Иванович Молодой, матерью которого была тверская княжна Мария Борисовна, старшая единокровная сестра князя Михаила Борисовича. В рамках Московского государства Тверское княжество сохраняло особый статус до 1504 г.

Только формальную самостоятельность имели Рязань и Псков. В Пскове с 1399 г. в роли служилых князей выступали Рюриковичи, которых отправляли туда московские великие князья. Московское войско участием в войне или самим фактом присутствия ослабляло острые конфликты Пскова с ливонской (орденской) властью. В конце 1480-х гг. полномочия местных институтов были урезаны. Однако решительные меры московские власти пока не применяли: надо было довести до конца «эксперименты» с Новгородом. В принципе, похожей была ситуация с Рязанским княжеством. С 1464 до 1483 г. там правил воспитанный в Москве и женатый на родной сестре Ивана III великий князь Василий. Его старший сын Иван умер в 1500 г., его четырехлетнего отпрыска воспитывала бабушка (до 1501 г.), а затем мать (жену князю Ивану, Аграфену, из тех князей Друцких, которые служили Ивану III, также подобрали в Москве). Младший брат рязанского князя Ивана Васильевича, князь Федор, вскоре после 1503 г. завещал свой удел (треть Рязанщины) московскому государю. Рядом, точнее, внутри княжества постоянно находилось московское войско.

Уменьшались и отдельные московские уделы. На протяжении 1470-го и до начала XVI в. случилась «эпидемия» завещаний любых уделов в пользу великого князя, причем новоприобретенные уделы больше не делились. Одновременно началась другая «эпидемия» – безбрачия удельных князей, что официально прервало существование всех уделов. Естественные последствия отразились на титуле московского монарха. Возникла формула «великий князь всея Руси». Разве что эти правила тогда еще не распространились на земли вне Московии, или этнической России.

Территория Московского государства при Иване III разрасталась в результате внешней экспансии. Ее обеспечивали военная мощь, в общем, удачные войны и эффективная дипломатия. Основные ее задачи определили география и унаследованная традиция. К середине 1480-х гг. главным было восточное направление, позднее – западное. Решающее столкновение с Большой Ордой подготовили союз с Крымским ханством (1480 г.) и нейтрализация Казанского ханства.

Враждебность последнего стала заметной в конце династической войны московских князей середины XV века. Сохранялась она и в течение 1460-х годов. Потребовалось несколько военных кампаний 1467–1469 гг., чтобы в противоборстве с Ордой Казань перестала быть усложняющим фактором. Победа 1480 г. открыла горизонты и возможности Московии на востоке. В результате захвата Казани в 1487 г. московским войском на ее престоле укрепился ставленник Москвы из местных Чингизидов. В течение 1480—1490-х гг. налаживались первые дипломатические контакты с рядом государств Центральной Азии, Закавказья, государством Ак-Коюнлу (предшественником государства Сефевидов в Иране), окрепли контакты с Ногайской Ордой, правителями Астрахани. Одним из приоритетов стало обеспечение условий торговли по Волге, что соответствовало экономическим и политическим интересам Московии.

Несомненными были достижения московской дипломатии во второй половине 1480-х – 1490-х гг. Хотя дело не дошло до оформления действенных союзов с соперниками и врагами династии Ягеллонов (Османской Империей, Венгрией, Молдовой, Мазовией, Тевтонским орденом, Данией и др.), важным было именно невмешательство польской Короны в московско-литовские войны конца XV – начала XVI вв. С отдельными государствами установились прочные отношения еще с конца 1470-х гг. Так было с Молдавским княжеством, интенсивные отношения с которым привели к браку в январе 1483 г. соправителя и наследника Ивана III, великого князя Ивана Ивановича Молодого с дочерью господаря Стефана Великого.

Приоритетом в западной политике, а после 1480 г. и во внешней политике Москвы вообще было Великое княжество Литовское (ВКЛ). Противодействие скорее декларативной, чем реальной литовской угрозе было одним из мотивов присоединения сначала Новгорода, а затем Твери. То, что ослабляло изнутри ВКЛ (непривилегированное положение православной шляхты и знати, давление католической церкви, а главное, все меньший интерес короля и великого князя Казимира к внешней активности на востоке), позволяло Москве приступить к осуществлению наступательной, экспансионистской политики.

Пограничные конфликты, сопровождавшие в верховьях Оки междоусобицы служилых князей, и массовый их «отъезд на службу» к Ивану III сменились настоящей войной. Тогдашняя «гибридная война» обеспечила Московии победу: по договору 1494 г. почти все завоеванные города и земли (Вязьма, Мценск, Серпейск, верхнеокские княжества и др.) официально вошли в ее состав. Одним из условий сделки стало бракосочетание великого князя литовского Александра с дочерью Ивана III Еленой.

Накопившиеся к концу 1499 г. очередные и вполне ожидаемые противоречия стали основными причинами войны 1500–1503 гг. между Московией и ВКЛ. По мирному договору 1503 г. ВКЛ на шесть лет потеряло значительные территории.

Внешнеполитические итоги правления Ивана III впечатляют. Южные и западные границы Московии были отодвинуты на несколько сотен километров, новые завоевания прочно вошли в состав государства. Десятки архитекторов, артиллеристов, монетчиков, оружейников, строителей, врачей и других специалистов, в основном из Италии, а частично из других стран, приехали в Московию в последние десятилетия XV в. Никогда ранее и вплоть до эпохи Петра I эта страна не знала такого массового и притом одновременного привлечения иностранных специалистов в экономическую и культурную сферы жизни общества.

Заметным достижением стало международное признание суверенитета Московского государства. Но проблему создавали претензии Московии не на независимость, а на все киево-руськое наследство, которое вряд ли хоть одно соседнее государство признало бы отчиной московских князей. Претензии младшей ветви Рюриковичей на наследие старшей (королей Руси, Мстиславичей) логично не признавались, но все разногласия можно решить военным путем.

За исключением Литвы и Польши, западные и некоторые восточные монархи титуловали правителя Московии государем, самодержцем, царем и кайзером (переводной синоним). Эти титулы содержали формулы и понятия, которые использовала московская сторона для определения объема властных функций своего правителя, его наследственных прав (отчич, помещик) и целостности условно «его» территории («всея Руси»). Москва также претендовала на Смоленск и Киев, формально ссылаясь на принципы вотчинного права московского монарха на наследство предков из династии Рюриковичей.

Посредством дипломатии не решались внутриполитические проблемы. Перед Иваном III в последние годы его правления стояли две взаимосвязанных задачи: выбор соправителя-преемника и формирование процедуры передачи власти. Проблемы были вызваны принципиально новой ситуацией с легитимацией преемника (вместе с ордынской зависимостью исчез и внешний источник узаконивания передачи власти) и обстоятельствами семейной жизни московского монарха. Первая жена Ивана III умерла в 1467 г., сын от нее, Иван Молодой, носил титул великого князя (то есть преемника) с 1471 г. (возможно, это было согласовано в Великой Орде), когда ему исполнилось 13 лет. После 1480 г. он стал реальным соправителем отца. Но он умер в 1490 г., оставив сына Дмитрия. Однако потом ситуация радикально изменилась.

В 1492 г. Иван III женится на Софье Палеолог, племяннице двух последних императоров Византии, которая пала в 1453 г. Софья родила Ивану девять детей – пять сыновей и четыре дочери. Для ее потомков имел значение статус.

Сначала Иван выбрал в качестве наследника внука Дмитрия. Но в конце 1497 г. был раскрыт заговор сторонников Василия Ивановича, княжича арестовали и посадили под домашний арест, в немилость попала Софья, шесть заговорщиков были жестоко казнены. И в феврале 1498 г. Иван III благословил внука Дмитрия «на великое княжение» как своего соправителя и преемника. За основу взяли византийскую процедуру венчания на царство императора-соправителя при участии действующего императора, патриарха, духовных и светских чинов.

Торжественная церемония проходила в московском Кремле при участии митрополита и Ивана III, освященного собора и Боярской думы, членов двора и горожан. Как писали российские историки, это была первая в истории страны презентация верховной власти широкой публике. Впрочем, единоличное соправление Дмитрия было недолгим: весной 1499 г. Иван III простил Василия, отдал ему роль великого князя и второго соправителя с первоначальным ограничением подчиненной ему территории (Новгород и Псков). В апреле 1502 г. попадают в немилость уже Дмитрий с матерью, княгиней Еленой (оба были брошены в тюрьму и умерли там), а за три дня на великого князя, соправителя и преемника было венчано Василия. То, что в 1498 г. происходило под сводами Успенского собора, стало образцом коронации на будущее.

Состоялись также принципиально важные изменения в структуре церкви: с 1448 г. московского митрополита выбирает поместный собор московской церкви и «ставит» его на кафедру в Москве; с 1459 г. он теряет контроль над православными епископиями на территории Великого княжества Литовского. И пока что он не каноничен.

Московское дворянство, а также совокупность сословных групп, главным занятием которых были военная и государственно-административная деятельность, разделились на две части. Основная масса рядового («городового») дворянства структурируется с помощью уездных служилых корпораций, связанных также поземельными интересами в годы первичного и быстрого развития поместной системы (прежде всего в приграничных районах). Знать, титулованная и нетитулованная, а также семьи, которые продвинулись по дворцово-приказной службе, концентрируются в государевом дворе. Верхушкой его была Боярская дума. Она обрела свою структуру (бояре, окольничие, дворцово-придворные чины), прерогативы и функции (высший законодательный орган при правителе с набором функций, аналогичных функциям самого монарха), формы деятельности (в составе дипломатических, судебных и других комиссий), характер и процедуру формирования (дума в определенном смысле была органом представительства аристократических родов и конкретных территорий).

В контексте объединительных для Московии процессов двор стал местом интеграции знати из разных регионов: титулованной и нетитулованной, родовой и новой, выслужившейся на военном, а преимущественно на административно-судебном поприще. Важным показателем достигнутой целостности государственных владений стала унификация статуса многочисленных княжеских родов и фамилий, потомков Рюрика и Гедимина.

Рядовое дворянство, совокупность уездных корпораций были костяком армии, ополчения конных воинов. Быстрое распространение поместной системы призвано было унифицировать необходимые для несения службы размеры владений. При необходимости к ним присоединялось ополчение горожан, в том числе вооруженных огнестрельным оружием.

Основной единицей территориального устройства государства во второй половине XV в. стал уезд, а главной и типичной фигурой местного управления – наместник или кормленщик.

К кому же перешла верховная власть? В конце жизни Иван III тяжело болел. Реальное руководство постепенно переходило к соправителю и наследнику, великому князю «всея Руси» Василию Ивановичу. Еще при жизни отца (хотя вряд ли при каком-то его участии) князь Василий женился на Соломонии Сабуровой, что стало основанием продолжения династии. Передача верховной власти, с учетом предыдущих репрессий, прошла относительно гладко. Сын получил в наследство не просто проект «православного московского царства», но и его реализацию. На протяжении правления Ивана III было сформировано новое государство с прекрасными перспективами превратиться в империю. Поэтому, конечно же, не Иван Грозный, не Петр I и не Екатерина II создали великую российскую державу. Это заслуга скромного Ивана III. Запущенный им механизм и выработанная им идеология прекрасно подходили Московии и будущей России.