Это смерть.
Ведь, воюя с милосердием, побеждаешь.
Удерживая с милосердием, достигаешь крепости.
ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ ЧЖАН
Совершенствующийся в деле воина не воинствен. [55]
Совершенствующийся в битвах не гневлив. Совершенствующийся в победах над противником не вступает в контакт.
Совершенствующийся в использовании людей осуществляет ориентацию вниз.
Это определяется:
Потенция не-соперничая.
Это определяется:
Сила использования людей.
Это определяется:
Союз с пределом небесной древности.
ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЫЙ ЧЖАН
У использующих оружие есть изречения:
«Сущность моя не осмеливается осуществлять функцию хозяина, а осуществляет функцию гостя;
Не осмеливается продвинуться на сантиметр, а отступает на метр.
Это определяется:
Движутся в отсутствии движения.
Закатывают рукава в отсутствии рук.
Бросаются на отсутствие противника.
Удерживают отсутствие оружия.
Нет большей беды, чем недооценивать противника.
Недооценивая противника близок к потере драгоценностей сущности своей».
Причинность:
Когда скрещивают оружие при равных силах, побеждает сожалеющий.
СЕМИДЕСЯТЫЙ ЧЖАН
Речь сущности моей —
Очень легка для осознания, очень легка для действия-движения.
В Поднебесной никто не способен осознавать,
Никто не способен действовать-двигаться.
В речи — наличие предков.
В делах — наличие владыки.
Вот только отсутствует осознание.
Это дает:
Не «я» осознает.
Осознание «я» — это разрешенность.
Подражание «я» — это придавание ценности.
Это дает:
Человек мудрости покрыт грубой шерстяной материей [56] , а за пазухой яшма-нефрит [57] .
СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ ЧЖАН
Осознание не-осознания — ориентация вверх.
Не-осознание осознания — болезнь.
Ведь только боление болезнью —
Это дает:
Не боление.
Человек мудрости не болеет —
Через боление своей болезнью.
Это дает:
Не боление.
СЕМЬДЕСЯТ ВТОРОЙ ЧЖАН
Если народ не боится власти, тогда придет еще большая власть.
Да будьте в отсутствии привыкания к тому, что приносит покой. [59]
Будьте в отсутствии пресыщения тем, что вас порождает.
Ведь только не пресыщение —
Это дает:
Не пресыщение.
Это дает:
Человек мудрости осознает себя, не показывая себя. [60]
Любит себя, не предавая ценности себе.
Причинность:
Отбрасывает то, берет это.
СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ ЧЖАН
Храбрость в смелости ведет к гибели.
Храбрость в не-смелости ведет к жизни.
В этой паре может быть польза, может быть вред.
Если Небо не любит кого-то,
Кто знает причины этого?
Это дает:
Человек мудрости приближает процесс к трудности. [61]
В Пути Небес —
нет соперничества — а совершенствование в победах;
нет речи — а совершенствование отклика;
нет призывания — а само приходит;
такая беспечность — а совершенствование замыслов.
Сеть Неба необъятно редка, а нет упущений.
СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТЫЙ ЧЖАН
Если народ не боится смерти, то что его смертью пугать?
А вот, если человек при постоянстве страха смерти осуществляет аномальное, то «сущность моя» должна схватить и убить его.
Кто осмелится?
Постоянно есть ведающий убийствами, который убивает.
А вот если убивать вместо ведающего убийствами —
Это определяется:
Заменить великого мастера-плотника.
Вот замените великого мастера-плотника, — и редко будет такой, кто не поранит себе руки.
СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЫЙ ЧЖАН
Голод в народе —
это из-за того, что их высшие берут много налогов на зерно.
Это дает:
Голод.
Народом трудно управлять —
это из-за того, что их высшие осуществляют наличие.
Это дает:
Трудно управлять.
Народ легко относится к смерти — это из-за того, что их высшие стремятся в толщу жизни.
Это дает:
Легко относится к смерти.
Ведь только в отсутствии осуществления за счет жизни заключается мудрая способность ценить жизнь.
СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ ЧЖАН
Человек в жизни — мягкость и слабость.
В его смерти — твердость и сила.
Из мириад сущностей травы и деревья в жизни — это мягкость и хрупкость.
В их смерти — сухость, крепость.
Причинность:
Твердость и сила — это попутчики смерти.
Мягкость и слабость — это попутчики жизни.
Это дает:
Сила оружия ведет к уничтожению.
Сила дерева ведет к перелому.
В сильном и большом находится ориентация вниз.
В мягком и слабом находится ориентация вверх.
СЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ ЧЖАН
В небесном Пути нет ли подобия натягиванию лука?
Высокое — оно придавливается.
Низкое — оно приподнимается.
При наличии излишка его убавляют.
При недостаточности его восполняют.
В небесном Пути убавляют наличие излишка и восполняют не-достаточность.
Кто способен наличие излишка отдавать Поднебесной?
Только тот, у кого в наличии Путь.
Это дает:
Человек мудрости в осуществлении не отождествляется, совершив дело, не пребывает в нем.
Нет у него стремления проявить умелость.
СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ ЧЖАН
В Поднебесной нет ничего мягче и слабее воды.
Но при столкновении с твердостью и силой никто не способен ее победить.
Посредством отсутствия в себе, посредством переменчивости. [62]
Через слабость побеждают силу.
Через мягкость побеждают твердость.
В Поднебесной нет никого, кто не знает.
Нет никого, кто способен сделать.
Это дает:
Человек мудрости говорит:
Принимаешь на себя грязь государства.
Это определяется —
Хозяин главного алтаря.
Принимаешь на себя недобрые знамения в государстве.
Это определяется —
Правитель Поднебесной.
СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЫЙ ЧЖАН
Смирение в большой обиде обусловливает наличие остаточной обиды.
Как можно таким образом осуществлять совершенствие?
Это дает:
Человек мудрости держит левую половину контрактной
бирки [63] и не предъявляет претензий к людям.
При наличии Потенции отвечают за обязательства.
При отсутствии Потенции ведают взиманием податей.
В небесном Пути отсутствует родственность, а есть постоянство контакта с совершенствующимся человеком.
ВОСЬМИДЕСЯТЫЙ ЧЖАН
Маленькое государство, судное население.
Пусть у народа будут десятки и сотни приспособлений-инструментов, а не применяют.
Пусть народ придает значение смерти и не путешествует далеко.
Хотя есть лодки и колесницы, а никто на них не ездит.
Хотя есть вооруженные воины, а никто их не строит.
Пусть народ вернется к письму через вязание узлов и использует его.
Сладка его пища.
Красива его одежда.
Мирны его покои.
Радостны его обычаи.
Соседние государства глядят друг на друга.
Петухи и собаки слышат голоса друг друга.
А народ до старости и смерти не общается друг с другом, а не приходя и не уходя.
ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ ЧЖАН
Верные речи не красивы.
Красивые речи не верны.
Совершенствующийся не рассуждает.
Рассуждающий не совершенствуется.
Знание — это не эрудиция.
Эрудиция — это не знание.
Человек мудрости не накапливает.
Чем больше он делает для других, тем больше у него в наличии для себя.
Отдавая другим, а умножает себе.
Путь Небес приносит пользу, а не вредит.
ИЗ КНИГИ «ЧЖУАН-ЦЗЫ»
(перевод В. В. Малявина)
ВСЕ - ЕДИНО?
Цзыци из Наньго сидел, облокотившись на столик, и дышал, внимая небесам, словно и не помнил себя. Прислуживавший ему Яньчэн Янь почтительно стоял рядом.
—Что я вижу! — воскликнул Яньчэн Янь. — Как же такое может быть?
Тело — как высохшее дерево,
Сердце — как остывший пепел.
Ведь вы, сидящие ныне передо мной,
Не тот, кто сидел здесь прежде!
—Ты хорошо сказал, Янь! — ответил Цзыци. — Ныне я похоронил себя. Понимаешь ли ты, что это такое? Ты, верно, слышал флейту человека, но не слыхал еще флейты земли. И даже если ты внимал флейте земли, ты не слыхал еще флейты неба.
—Позвольте спросить об этом, — сказал Яньчэн Янь. — Великий Ком [64]выдыхает воздух, зовущийся ветром. В покое пребывает он. Иной же раз он приходит в движение, и тогда вся тьма отверстий откликается ему. Разве не слышал ты его громоподобного пения? Вздымающиеся гребни гор, дупла исполинских деревьев в сотню обхватов — как нос, рот и уши, как горлышко сосуда, как винная чаша, как ступка, как омут, как лужа. Наполнит их ветер — и они завоют, закричат, заплачут, застонут, залают. Могучие деревья завывают грозно: У-у-у-у! А молодые деревца стонут им вслед: А-а-а-а! При слабом ветре гармония малая, при сильном ветре — гармония великая. Но стихнет вихрь и все отверстия замолкают. Не так ли раскачиваются и шумят под ветром деревья?
—Значит, флейта земли — вся тьма земных отверстий. Флейта человека — полая бамбуковая трубка с дырочками. Но что же такое флейта неба?
—Десять тысяч разных голосов? Кто же это такой, кто позволяет им быть такими, какие они есть, и петь так, как им поется? [65]
Большое знание безмятежно-покойно.
Малое знание ищет, к чему приложить себя.
Великая речь неприметно-тиха,
Малая речь гремит над ухом.
Когда мы спим, душа отправляется в странствие.
Пробудившись от сна, мы открываемся миру.
Всякая привязанность — обуза и путы,
И сознание вечно бьется в тенетах.
Одни в мыслях раскованны
другие проникновенны, третьи тщательны.
Малый страх делает нас осторожными.
Большой страх делает нас раскованными.
Мысли устремляются вперед,
как стрела, пущенная из лука:
так стараются люди определить,
где истина и где ложь.
Словно связанные торжественной клятвой: так судят неуступчивые спорщики.
Увядает, словно сад поздней осенью: такова судьба истины,
за которую держатся упрямо.
Остановилось движение, словно закупорен исток: так дряхлеет все живое.
И в час неминуемой смерти
ничто не может вернуть нас к жизни заново.
Веселье и гнев, печаль и радость, надежды и раскаянья, перемены и неизменность, благородные замыслы и низкие поступки — как музыка, исторгаемая из пустоты, как грибы, возникающие из испарений, как день и ночь, сменяющие друг друга перед нашим взором. И неведомо, откуда все это? Но да будет так! Не от него ли то, что и днем и ночью с нами? Как будто бы есть подлинный господин, но нельзя различить его примет. Деяниям его нельзя не довериться, невозможно узреть его образ!
Не будь другого, не было бы и моего «я», [66]а не будь моего «я», не было бы необходимости делать выбор. Кажется, тут мы не далеки от истины, но все еще не знаем, откуда приходят наши мысли.
Сотня костей, девять отверстий и шесть внутренних органов [67]— все они присутствуют во мне, что же из них мне ближе всего? Нравятся ли они мне все одинаково или какому-то органу я отдаю предпочтение? Управляет ли этот орган всеми прочими, как если бы они были подданными? А может, органы нашего тела не могут друг другом управлять и сменяют друг друга в роли правителя и подданного? Или все-таки у них есть один подлинный государь? Но даже если мы опознаем этого государя, мы ничего не сможем ни прибавить к его подлинности, ни отнять от нее.
Однажды получив свое тело, мы обладаем им до самой смерти и не можем взять себе другое. Не зная покоя, мы плывем по бурным водам жизни, неудержимо стремясь, словно скачущий конь, к общему для всех концу. Как это печально! Мы не изнемогаем всю жизнь в бесплодных усилиях, в трудах и заботах проводим дни и даже не ведаем, за что нам выпал такой удел. Как это горько! Для чего говорить о бессмертии, коли тело наше рано или поздно обратится в прах, а вместе с ним исчезнет и сознание? Вот, поистине, величайшая из людских печалей! Неужто жизнь человека и впрямь так неразумна? Или я один такой неразумный, а другие умнее меня? Если вы следуете за своими сложившимися взглядами как за наставником, то кто среди людей не будет иметь наставника? Почему таким наставником может быть только тот, кто умеет делать выбор в соответствии со своими убеждениями? Ведь и невежда способен поступать так же. Рассуждать об истине и лжи прежде, чем появится ясное понимание их природы — все ровно что «отправляться в Юэ сегодня, а приехать туда вчера». [68]Это значит объявлять существующим то, чего нет. А как несуществующее сделать существующим, не знал даже великий Юй. Я же и подавно знать о том не могу. Речь — это не просто выдыхание воздуха. Говорящему есть что сказать, однако то, что говорит он, крайне неопределенно. Говорим ли мы что-нибудь? Или мы на самом деле ничего не говорим? Считаю, что человеческая речь отлична от щебета птенца. Есть ли тут отличие? Или отличия нет? Отчего так затемнен Путь, что существует истинное и ложное? Почему так невнятна речь, что существует правда и обман? Куда бы мы ни направлялись, как можем мы быть без Пути? Как можем мы утверждать существование чего-то такого, чего не может быть? Путь затемняется человеческими пристрастиями, речь становится невнятной из-за цветистости. И вот уже возникает «правильное» и «неправильное», о которых толкуют последователи Конфуция и Мо Ди, и то, что одни объявляют правдой, другие начисто отрицают. Но вместо того, чтобы принимать то, что они отрицают, и отрицать то, что они провозглашают, лучше прийти к прозрению.
Каждая вещь в мире есть «то», и каждая вещь в мире есть «это». Каждый знает то, что доступно ему, и не видит того, что доступно другому. Вот почему говорится: «То рождается из этого, а это сообразуется с тем». Оттого же утверждают, что «то» и «это» возникают одновременно? Следовательно, «в рождении мы умираем» [69], возможное невозможно, а невозможное возможно, говоря «да», мы говорим «нет», а говоря «нет», говорим «да». Посему мудрец не делает этих различий, но смотрит на все в свете Небес и лишь следует этому. [70]
Всякое «это» есть также «то», а всякое «то» есть также «это». Там говорят «так» и «не так», имея свою точку зрения, и здесь говорят «так» и «не так», тоже имея свою точку зрения. Но существует ли в действительности «это» и «то» или такого различия вовсе не существует? Там, где «это» и «то» еще не противостоят друг другу, находится Ось Пути. Постигнув эту ось в центре мирового круговорота, обретаем способность бесконечных превращений: и наше «да», и наше «нет» неисчерпаемы. Вот почему сказано: нет ничего лучше, чем прийти к прозрению.
Вместо того, чтобы доказывать, что палец не является пальцем, лучше сразу сказать, что не палец не является пальцем. Вместо того, чтобы доказывать, что «лошадь не является лошадью», лучше сразу сказать, что не-лошадь не является лошадью. Небо и Земля — один палец, вся тьма вещей — одна лошадь. [71]Возможным называют то, что кажется возможным, а невозможным то — что кажется невозможным. Дорога появляется, когда ее топчут люди. Вещи становятся такими, какими они есть, когда им дают названия. Каковы же они? Они такие, какие есть. Почему они не таковы? Они не таковы потому, что такими не являются. Каждой вещи изначально свойственно особое качество, и каждая вещь изначально имеет свои возможности. Нет вещи, которая была бы лишена присущих ей качеств и возможностей. Посему, если кто-то произвольно противопоставляет прокаженного красавице Си Ши, былинку — столбу, а благородство — подлости, то пусть собирает все это воедино. Их разделение — это их созидание. Их созидание — это их разрушение. Но все вещи — рождающиеся и погибающие — друг друга проницают и сходятся воедино. Только человек, постигший правду до конца, знает, что все приходит к одному. Он не прибегает к частным суждениям, но оставляет все сущее на обычном месте. [72]Обычное определяется полезным, Полезное — проникновением в суть вещей, а проникновение — доступным. Как только мы приходим к доступному, нам уже нет нужды идти далеко. Тут наши утверждения исчерпывают себя. Остановиться на этом и не знать, почему так происходит — вот это и значит пребывать в Пути.
Пытаться уразуметь Единое и не знать, что все единое называется «три поутру». Что такое «три поутру»? Жил был один человек, содержавший в доме обезьян, и вот этот человек как-то сказал своим обезьянам: «Утром дам вам три меры желудей, а вечером четыре». Обезьяны рассердились. Тогда он сказал: «Ладно, я дам вам утром четыре меры, а вечером три». И все обезьяны обрадовались. Вот так этот человек по поведению обезьян узнал, как можно действовать, не поступаясь ни формой, ни существом дела. Он тоже, что называется, «следовал тому, что есть». Посему мудрый приводит к согласию утверждение и отрицание и пребывает в центре Небесного Круга. Это называется «идти двумя путями сразу». [73]
Люди в древности в своих знаниях достигли предела. Чего же они достигли? Они знали, что изначально вещи не существуют, — вот предел, вот вся бездна смысла, и добавить к этому нечего. Те, кто шли за ними, считали, что вещи существуют, но нет границ между вещами. Те, кто шли потом, считали, что границы между вещами существуют, но никакая вещь не может быть «этим» или «тем». Противопоставление «этого» и «того» — вот причина затемнения Пути. А когда Пути нанесен ущерб, возникает любовная привязанность. Действительно ли в мире Путь понес ущерб и возникла любовная привязанность или ничего этого не было? Когда Чжао Вэнь играл на своей лютне — вот это было нанесение ущерба Пути и возникновение любовной привязанности. А когда лютня Чжао Вэня молчала, Путь не терпел ущерба, и не появлялось любовной привязанности. [74]Чжао Вэнь, играющий на лютне, мастер Куан, отбивающий такт посохом, и Хуэй-цзы, опирающийся на столик: какими познаниями обладали эти трое? Знание каждого из них было совершенным, а потому предания о них дошли и до наших дней. Но каждый из них в своих пристрастиях отличался от других и при том старался разъяснить лишь то, к чему сам питал пристрастие, а потому умалчивал о других точках зрения. Вот почему они кончили никчемными спорами о «твердости» и «белизне», а сын Чжао Вэня остался всего лишь обладателем лютни отца, так и не сумев достичь высот в музыке. Если о таких людях можно сказать, что они добились успеха, то в таком случае и я небезуспешно прожил свою жизнь. А может, следует сказать, что эти люди не добились успеха? В таком случае ни я, ни кто-нибудь другой не изведал в жизни успеха. Вот почему истинно мудрый презирает блеск изощренных речей. Он не придумывает истины, а оставляет все вещи на их обычном месте. Вот это и называется «осветить вещи светочем разума»
Предположим, я высказываю суждение о чем-то и не знаю, следует ли его определять как «истинное» или как «неистинное». Но каким бы оно ни было, если мы объединим «истинное» и «неистинное» в одну категорию, то исчезнет всякое отличие от иного суждения. Воспользуюсь одним примером, Положим, есть «начало» и есть «то, что еще не начало быть началом». Тогда есть «то, что еще не начало быть тем, что еще не начало быть началом». Положим, есть «бытие» и есть «небытие». Тогда есть «то, что еще не есть бытие», и есть «то, что еще не есть то, что еще не есть бытие». Внезапно мы приходим к «небытию» или «небытие»? А что до меня, то я, несомненно, что-то сказал, но так и не знаю, сказал ли я в конце что-нибудь или же я на самом деле ничего не сказал? [75]
В целом мире нет ничего больше кончика осенней паутинки, а великая гора Тайшань мала. Никто не прожил больше умершего младенца, а Пэн Цзу умер в юном возрасте. Небо и Земля живут вместе со мной, вся тьма вещей составляет со мной одно.
Коль скоро мы составляем одно — что еще тут можно сказать? Но уж коли мы заговорили об одном, то можно ли обойтись без слов? Единое и слова в нем составляют два, а два и одно составляют три. Начиная отсюда, даже искуснейший математик не доберется до конца чисел, что уж говорить об обыкновенном человеке! Даже идя от несуществующего к существующему, мы должны считать до трех. Что уж говорить, когда мы пойдем от существующего к существующему! Но не будем делать этого. Будем следовать данному и не более того. [76]
Путь изначально не имеет пределов, слова изначально не имеют установленного смысла. Только когда мы держимся за свои придуманные истины, появляются разграничения. Попробую сказать об этих разграничениях: существует левое и существует правое, существуют приличия и существует долг, существует определение и существует толкование, существуют спор и борьба. Все это называют восемью достоинствами. То, что пребывает за пределами мироздания, мудрый принимает, а о том не ведет речей. О том, что пребывает в пределах мироздания, мудрый говорит, но не выносит суждений. Касательно деяний прежних царей, о которых поминают в летописи, мудрый выносит суждения, но не ищет им объяснений.
Воистину, в каждом определении есть нечто неопределимое, в каждом доказательстве есть нечто недоказуемое.
Почему это так? Мудрый хранит правду в себе, а обыкновенные люди ведут споры, чтобы похвастаться своими знаниями. Вот почему говорится: «В споре есть нечто незамечаемое спорщиками».
Великий Путь не называем.
Великое доказательство бессловесно.
Великая человечность нечеловечна.
Великая честность не блюдет приличий.
Великая храбрость не выглядит отвагой.
Путь, проявивший себя, перестает быть Путем. Речь, ставшая доказательством, не выражает правды. Человечность, которая всегда добра, не свершит добро. Показная честность не внушает доверия. Храбрость, не знающая удержу, не приносит победы.
РАЗГОВОР О ВЕРХОВНОМ ПУТИ ПОДНЕБЕСНОЙ (Перевод В. В. Малявина)
Данный текст был извлечен китайскими археологами в 1973 г. из гробницы II в. до н. э. в местечке Мавандуй (провинция Хунань). Вместе с ним были найдены и другие сходные по тематике сочинения: «Десять вопросов» (Ши вэнь), «Единение Инь и Ян» (Хэ инь ян), «Рецепты укрепления здоровья» (Яншэн фан) и пр. Таким образом, эту группу текстов, записанных на бамбуковых планках, можно считать древнейшим из известных нам китайских руководств по сексуальным отношениям. По своему содержанию они очень близки друг другу. Кроме того, многие положения «Разговора...» совпадают с более поздним «Каноном Чистой девы» — классическим памятником традиционной китайской сексологии. Как можно судить по мавандуйским текстам, основы даоской техники сексуальных отношений прочно сложились еще, по крайней мере, за несколько столетий до н. э.
(отрывок)
Желтый владыка спросил у Духа левой руки: [77]«Все органы человеческого тела зарождаются одновременно, почему же детородный орган отмирает раньше других?»
Дух левой руки ответил: «Если наши житейские дела не совершаются должным образом, печаль и веселье не находятся в равновесии, в еде и питье не соблюдается мера, во всех вещах видят лишь силу Инь и не замечают силу Ян, в поступках резки и несдержанны, вступают в брак, не достигнув совершеннолетия, во время близости не заботятся о взаимном удовлетворении, тогда здоровью наносится непоправимый ущерб. Когда человек избегает сношений с женщинами или, наоборот, чрезмерно распущен и бесцеремонен, тогда его детородный орган в конце концов отмирает еще при жизни.
Когда половой член возбужден, но не увеличивается в размерах, то это значит, что в нем нет мышечной силы. [78]
Когда половой член увеличивается в размерах, но не отвердевает, то это значит, что в нем нет силы сухожилий.
Когда член твердый, но не горячий, то это значит, что в него не проникает жизненная энергия.
Если в детородном органе нет мышечной силы, совокупление невозможно. Если в детородном органе нет жизненной энергии, от совокупления нужно отказаться».
I
Настоящее искусство брачных покоев глубоко и темно, как водный поток. В нем нет крайностей холода или жары — в этом Оно подобно погоде осенью и весной. [79]
Судить о нем со стороны невозможно: кто сам его не познал, тот секрета его не поймет. Постигают же его в самой жизни и относятся к нему с превеликой осторожностью. Это дело, требующее божественной просветленности! Секрет же его в том, чтобы не позволять семени изливаться наружу.
У того, кто способен запечатать свой нефритовый стебель, дух достигает высшей просветленности.
Тот, кто заботится о своем совершенствовании, должен первым делом накапливать в себе семя. От избыточного семени нужно избавляться, если же семени недостаточно, его нужно восполнять. Для этого необходимо, чтобы во время совокупления рты, руки и детородные органы партнеров сходились воедино, и в надлежащее время мужская и женская сила сообщались между собой. Но если в этом полагаться лишь на случай, тогда «подлинному семени! [80]будет нанесен урон и предотвратить потерю будет невозможно».
Опустошение и наполнение (энергетических каналов тела) имеет свой порядок. Надлежит поэтому с осмотрительностью совершать совокупление: вот о чем нужно всегда помнить. У тех, кто владеет искусством брачных покоев, сухожилия и кости прочные, они пьют свой Нефритовый сок, [81]вкушают тончайший эфир и так постоянно сберегают бодрость духа. Приводя к согласию эти три вида энергии, [82]они сохраняют в себе и здоровье, и силы.
Тот, кто хочет овладеть искусством брачных покоев, пусть вникнет в эти наставления:
«Кто способен запечатать Нефритовый стебель, сможет стать бессмертным. У того, кто способен совершить совокупление, не излив вовне семени, с первого раза прояснится слух и зрение, с двух раз очистится голос, с трех раз кожа станет гладкой и блестящей, с четырех раз кости окрепнут, с пяти раз ягодицы и бедра наполнятся силой, с шести раз очистится уретра, с семи раз укрепится воля, с восьми раз дух раскрепостится, с девяти раз жизнь будет долговечна, как Небо и Земля. А тот, кто способен десять раз совершить совокупление, не потеряв семени, достигнет божественной просветленности».
II
В совокуплении существуют восемь приобретений и семь Потерь. Тот, кто не умеет применить к себе эти восемь приобретений и избежать семь потерь, тот к сорока годам лишится половины своих жизненных сил, в пятьдесят лет одряхлеет, в шестьдесят лет потеряет зрение и слух, а в семьдесят лет у него нижняя часть тела одеревенеет, а верхняя потеряет чувствительность. У того, кто не умеет распорядиться своей энергией, из носа и из глаз будет вечно течь ручьем.
Но есть верный способ восстановления здоровья, и заключается он в устранении семи потерь, что позволяет искоренить все недуги, и в использовании восьми приобретений ради укрепления жизненной энергии. Таким способом старые люди возвращают себе бодрость тела и духа, а здоровые мужи не впадают в дряхлость.
Благородный муж живет в покое и довольстве, ест и пьет сообразно желаниям. Кожа у него гладкая и нежная, энергия и кровь наполняют все сосуды, тело легкое и гибкое.
Тот, кто совершает соитие поспешно и грубо, неспособен овладеть истинным Путем и навлекает на себя болезни. Его тело выделяет пот, его дыхание становится неровным и напряженным, в сердце поселяется беспокойство, дух приходит в смятение. И если он не может справиться с этим волнением, его внутренности опаляются болезнетворным жаром. Принимая лекарства или делая прижигания для того, чтобы привести в порядок жизненные силы, мы воздействуем только на внешние последствия болезни. И если мы будем злоупотреблять этими средствами, течение энергии в теле будет нарушено, отчего детородный орган потеряет силу или же мошонка распухнет. Когда же энергия и кровь наполняют в достатке все тело, а девять отверстий тела закупорены, конечности могут потерять чувствительность, и человеку грозит потеря двигательной способности. Но тот, кто знает секрет восьми приобретений, навсегда избежит пяти проявлений дряхлости. [83]
Восемь приобретений суть следующее: упорядочивание энергии; собирание слюны; своевременное соитие; накопление энергии; согласование энергии; усвоение энергии; сбережение энергии в целости; успокоение.
Семь потерь суть следующие: закупорка энергии; истечение вовне; истощение семени; половое бессилие; душевное беспокойство; принуждение; напрасная трата сил.
Для того чтобы овладеть восемью приобретениями, надлежит делать следующее: встать рано поутру и сесть в позу медитации, следя за тем, чтобы спина была прямая, ягодицы расслаблены, а копчик подобран. Пусть жизненная энергия скапливается внизу — это называется «упорядочиванием энергии». Когда мы пьем и едим, сидим в медитации, выпрямив спину и подобрав копчик так, что энергия наполняет детородные органы, это называется «собиранием слюны». Когда мужчина и женщина перед соитием ласкают друг друга, доставляя радость друг другу, и начинают совокупление лишь после того, как в них пробудится страстное желание, это называется «своевременным соитием». Когда мужчина, совокупляясь с женщиной, расслабляет спину и подбирает копчик, давая возможность энергии собраться в низу живота, это называется «накоплением энергии». Когда во время соития мужчина не впадает в торопливость, плавно и размеренно погружает и извлекает член, это называется «согласованием энергий». Если перед извержением семени, когда половой член находится в крайнем возбуждении, внезапно прервать сношение, это называется «накопление энергии». Перед завершением соития сосредоточенно медитировать, не делая движений, вбирать в себя энергию и направлять ее вниз, оставаясь недвижным,— это называется «сбережением энергии в целости». После совокупления стряхнуть с себя избыточную энергию и обмыть детородный орган, прекратить соитие, когда половой член еще находится в возбужденном состоянии, — это называется «успокоением». Вот что называется «восемью приобретениями».
Что же до «семи потерь», то они суть таковы: во время совокупления ощущается боль в детородных органах, и это называется «внутреннее закупоривание»; во время совокупления выделяется пот, и это называется «излияние вовне»; не соблюдается меры в половых сношениях, и следствием этого является «истощение семени»; есть сильное желание совокупиться с женщиной, но нет мужской силы, это называется «половое бессилие»; когда мужчина во время совокупления тяжело дышит и душа его пребывает в смятении, это называется «душевное беспокойство»; когда женщина не хочет мужчину, а ее заставляют насильно вступать в связь, это называется «принуждением»; когда совокупление совершают слишком торопливо, не стремясь достичь удовольствия, это называется «напрасной тратой сил». Вот что зовется «семью потерями».
У того, кто искусен в «восьми приобретениях» и умеет избежать «семь потерь», прояснится слух и зрение, тело станет легким и гибким, дух укрепится. Такой человек надолго продлит свои годы и будет жить в неизбывной радости.
КОНФУЦИАНСКИЕ ПАМЯТНИКИ «ЛУНЬЮЙ»
Книга «Луныой», или «Суждения и беседы», тесно связана с именем Конфуция. Приводя те или иные слова философа, чаще всего используют эту книгу, хотя он никогда ее не писал — она составлена уже его учениками. В самих «Суждениях...» упоминается случай, когда один из последователей Конфуция, пораженный мудростью слов учителя, «записал их на поясе». А через много лет после смерти Конфуция его ученики и ученики учеников, собрав воедино свои записи и воспоминания, создали книгу «Лу-ньюй», предварительно взвесив и обсудив каждый ее иероглиф. Тем не менее в ней нет строгого логического плана, и читатель следует от одного высказывания к другому как бы в некоем «потоке сознания», подчиненном совершенно особой «текучей» архитектонике. Названия глав не несут специальной смысловой нагрузки — это первые иероглифы текста. Однако есть нечто, объединяющее аморфное на первый взгляд повествование, — образ самого мыслителя, все глубже и ярче раскрывающийся с каждым высказыванием, образ живой, предстающий перед читателем в самых разных жизненных ситуациях и во взаимоотношениях с самыми разными людьми.
Конфуций родился в небольшом, но высококультурном царстве Лу, куда его отец, потомок древних иньцев, переселился уже на склоне лет. Известно также, что Конфуций был вторым — и долгожданным — сыном, появившимся в декабре 555 г. до н. э. у престарелого отца и очень молодой матери, которая овдовела уже на третий год после рождения сына. Трудное сиротское детство способствовало становлению его сильного характера. В зрелые годы Конфуцию пришлось немало странствовать по разным царствам, ибо нигде не мог он воплотить свой идеал и найти применение своим талантам — служить государю ему довелось очень недолго. Мысли Конфуция больше всего занимали проблемы Ритуала, т. е. регулирования общественных взаимоотношений, и проблемы истории, в которой он видел путеводную нить для обретения правильного пути правления. Слава о его мудрости распространилась по всему Китаю. У Конфуция насчитывалось около трех тысяч последователей, однако лишь семьдесят два из них «постигли учение» и только двенадцать находились при его особе постоянно — цифры, совпадающие с теми, что сообщают нам «Деяния апостолов» об учениках Христа. У Конфуция был всего один сын, умерший молодым, однако род его по мужской линии продолжается до сих пор и считается самым древним родом, члены которого способны проследить свое генеалогическое древо до VI в. до н. э. включительно. Среди его потомков были знаменитые поэты и ученые, но не встречалось никого, чей ум хотя бы отдаленно напоминал могучий ум Конфуция.
О духовной эволюции мыслителя никто не скажет лучше, чем он сам, и эти слова, произнесенные им незадолго до смерти, мы тоже найдем в «Суждениях и беседах»: «В пятнадцать лет я обратил помыслы к учению, в тридцать лет я установился, в сорок — не знал сомнений, в пятьдесят — познал волнение Неба, в шестьдесят — мой слух стал проницательным, а в семьдесят я уже следовал желаниям сердца, не преступая положенного». Конфуций скончался семидесяти трех лет от роду, оставив после себя отредактированные им «Книгу Песен» («Шицзин»), «Книгу исторических преданий» («Шуцзин»), «Книгу установлений» («Лицзи») и составленную им летопись «Весны и осени» («Чжуньцю»), Ему же приписывается знаменитый философский комментарий «Десять крыльев» к «Книге Перемен». Все эти произведения вместе с «Суждениями и беседами» впоследствии вошли в знаменитое «Тринадцатикни-жие», конфуцианский канон и стали обязательным чтением каждого образованного человека. И хотя сам Конфуций утверждал, что он лишь «передает, но не творит», значение его учения для всей последующей истории Китая трудно переоценить.
Восхищенные творениями древнего мудреца, китайские императоры постоянно жаловали ему все более и более пышные звания. В конце концов этот не слишком преуспевающий на службе человек стал именоваться «ваном» — в его время так титуловали только Сына Неба, Владыку всей Поднебесной. К имени Конфуция (Кун-фу-цзы) было добавлено и почетное определение «Фу» — отец, отличавшее его от прочих философов древности, которые назывались просто по фамилии с совокуплением окончания «цзы». Имя «Конфуций», или, на латинский манер, Конфуциус, ставшее известным Европе, было произведено миссионерами-переводчиками уже от этого уважительного варианта. Сами «Суждения и беседы» Конфуция переводились на европейские языки бесчисленное количество раз, однако не всегда встречали должное понимание. Гегель, вообще скептически относившийся к восточной философии, считал, например, что для славы Конфуция «было бы лучше, если бы они не были переведены». На русском языке «Суждения и беседы» в полном виде появились только однажды — в 1910 г. в переводе П. С. Попова, довольно несовершенном. Здесь мы предлагаем несколько Коротких фрагментов этой, в целом достаточно трудной для восприятия книги, переведенных академиком Н. И. Конрадом.
ИЗ КНИГИ «ЛУНЬЮЙ»
Учитель сказал:
—Для того чтобы управлять государством, имеющим тысячу боевых колесниц [84], нужно быть осмотрительным, правдивым, умеренным в потребностях, любить народ, знать время, когда можно привлекать народ к исполнению повинностей.
Гл. I, 5
Учитель сказал:
—Младшие братья и сыновья! Когда вы в отцовском доме, с почтением служите своим родителям! Когда вы покидаете отцовский дом, с любовью заботьтесь о младших членах семьи! Будьте немногоречивы и правдивы! Любите всех, будьте привержены к своему человеческому началу! Будьте деятельны и, если у вас найдутся силы, учитесь просвещению!
Гл. I, 6
Учитель сказал:
—Цзюньцзы [85]ест, но не ищет насыщения; живет, но не ищет покоя; в делах он проворен, но в словах осторожен;
он идет к тому, что обладает Дао, и исправляет себя. Вот это и называется овладеть познанием.
Гл. I, 14
Цзы Лу, Цзэн Си, Жань Ю и Гунси Хуа [86]сидели вокруг своего Учителя.
Учитель сказал:
—Я старше вас всего на один день. Поэтому не стесняйтесь меня. Вот вы постоянно говорите: «Меня не знают!» Но предположим, что вас узнали бы, что вы стали бы делать?
Цзы Лу тут же, не задумываясь, ответил:
—Государство, обладающее тысячью боевых колесниц, зажато между несколькими большими государствами. А тут еще на него двинуты целые армии. Да еще вдобавок в нем самом — голод. И вот я, Цзы Лу... Пусть мне дадут такое государство в управление, и через три года у всех появится мужество, все будут знать, что такое долг!
Учитель улыбнулся.
—Ну, а ты, Жань Ю, что скажешь?
Тот ответил:
—Вот маленькое владение в 60—70 ли в ширину и длину, даже еще меньше, в 50 — 60 ли... Пусть мне дадут такое владение в управление, и через три года у народа будет достаток во всем. Ну, а по части законов и правил я обращусь к цюньцзы.
—А ты, Гунси Хуа, что скажешь?
Тот ответил:
—Я не скажу, чтобы я сам что-нибудь сумел сделать. Я попросил бы, чтобы меня научили. Я хотел бы стать младшим министром государя: в парадном одеянии, в парадной шапке распоряжаться в святилище предков при встречах князей..
—А ты, Цзэн Си, что скажешь?
Тот сидел, время от времени касаясь струн гуслей,— сэ. Он отложил гусли, и струны еще звучали, он привстал и сказал:
—Я хотел бы совсем другого, чем все они трое.
Учитель сказал:
—Что же? Почему ты колеблешься с ответом?
—Я хотел бы поздней весной, когда уже весенние одежды готовы, с пятью-шестью юношами, с шестью-семью отроками купаться в реке И, подставить себя на холме Уюй ветерку и потом с песнями вернуться домой.
Учитель вздохнул и проговорил:
—Я присоединяюсь к Цзэн Си!
Трое учеников вышли из комнаты. Цзэн Си задержался. Цзэн Си обратился к Учителю:
—Что вы, Учитель, думаете о словах их троих?
Учитель ответил:
—Что же, каждый из них высказал свое желание.
Цзэн Си тогда спросил:
—Почему вы улыбнулись на слова Цзы Лу?
Учитель ответил:
—Государством управляют посредством законов и правил. Его слова слишком самонадеянны. Поэтому я и улыбнулся.
— А разве Жань Ю также не говорил о государстве?
—Да, говорил... Святилище предков, встреча князей... Что же это такое, если не государство? Но если младший министр в таком государстве будет таким человеком, как Чи, кто же может стать там старшим министром?
Гл. XI, 26
Учитель сказал:
—Когда нужно говорить и не говорят, теряют слова. Мудрый не теряет людей, не теряет слов.
Гл. XV, 8
Яо сказал:
—Шунь! Жребий Неба пал на тебя [87]Твердо придерживайся во всем середины! Если вся страна вокруг тебя бедствует, исчезает и дарованное Небом богатство правителя.
Шунь то же передал Юю. Тан-ван, обращаясь к Властителю Неба, сказал: [88]
—Я, ничтожный, осмеливаюсь принести тебе жертву — черного быка — и осмеливаюсь открыто сказать тебе: «Я не пощадил Цзе-вана, так как он был виновен. От тебя, Властитель, не скрыты слуги твои. Выбор — в сердце твоем. Если я виновен, не вменяй это в вину народу. Если же виновен народ, значит, виновен я».
У чжоуских правителей были великие дары: их государство было богато людьми Добра. У правителей были родственники, но они не ставили их выше людей человеколюбивых. Они говорили: если кто-нибудь из народа совершил проступок, вина на мне одном.
При Чжоу [89]всемерно блюли правильность мер и весов, тщательно следили за действием существующих установлений. Вновь создали упраздненные должности — и блага правления распространились повсюду. Возродили повергнутые государства и восстановили преемственность. Собрали разбежавшихся, и народ в Поднебесной отдал Чжоу свои сердца.
Самое важное — народ, пища, достойные похороны умерших и жертвоприношения предкам. Когда великодушны, обретают народную массу. Когда усердны в труде, добиваются благих результатов, когда справедливы, все радуются.
Цзы Чжан [90]спросил у Конфуция:
—Как можно правильно осуществлять управление государством?
Учитель ответил:
—Если чтить «пять красот» и устранять «четыре зла», можно правильно осуществлять управление государством.
Цзы Чжан сказал:
—А что это такое — «пять красот»?
Учитель ответил:
—Когда достойный муж добр, но не расточителен; когда он заставляет других трудиться, но на него за это не злобствуют; когда он имеет желания, но при этом не жаден; когда он имеет в себе все, но у него нет гордыни; когда он исполнен силы, но не свиреп.
Цзы Чжан спросил:
—Что значит: «добр, но не расточителен»?
Учитель сказал:
—Когда он считает выгодным то, что выгодно народу, разве это не значит, что он добр, но не расточителен? Когда он заставляет других трудиться, выбирает то, над чем следует трудиться, кто станет злобствовать на него? Когда он желает стать человеколюбивым и становится человеколюбивым, откуда же тогда появится жадность? Для мужа достойного нет ни массы, ни немногих; для него нет ни малых, ни больших; он ни к кому не относится с пренебрежением. Разве это не значит иметь в себе все, но не знать при этом гордыни? Муж достойный носит шапку и одежды, какие полагаются; к тому, что видит, относится с уважением; он всегда выдержан, и люди взирают на него с доверием и в то же время боятся его. Разве это не значит быть исполненным силы, но не быть при этом свирепым?
Цзы Чжан спросил:
—А что такое «четыре зла»?
Учитель ответил:
—Не наставлять, а убивать; это значит быть угнетателем. Не удерживать, а попустительствовать; это значит быть распущенным. Не давать указаний, а потом подгонять; это значит быть разбойником. Людям дают, что им нужно. Давать меньше, чем нужно, а брать больше, чем нужно; это значит быть представителем власти.
Гл. XX, I
«Лицзи»
«Лицзи», или «Книга установлений», — одно из основных произведений конфуцианского канона. Уже в ханьскую эпоху (I в. до н. э.) вместе с «Книгой Перемен», «Книгой исторических преданий», «Книгой Песен» и летописью «Весны и осени» оно было включено в состав конфуцианского «Пятикнижия» («Уцзин»), которое стало основой тогдашнего образования. Без знания «Лицзи», равно как и других книг «Пятикнижия», невозможно было ни получить какую-либо официальную должность, ни претендовать на звание образованного человека. Позднее, уже в эпоху неоконфуцианства (XII в.), две главы «Лицзи» — «Великое учение» и «Средина и постоянство» — вошли в качестве самостоятельных произведений в «Малый канон» — «Четверокнижие» («Сышу»), излагавшие основы конфуцианского учения.
«Ли» — очень специфическое понятие, которое играло в жизни старого Китая колоссальную роль. Это то, что европейцы долгие годы с удивлением и насмешкой называли «китайскими церемониями». В действительности «ли» охватывает очень широкий круг явлений и является совокупностью норм, регулирующих поведение человека в кругу других людей, взаимоотношения общества и индивида.
Слово «ли» в различных контекстах может обозначать церемониал, этикет, ритуал, обряд, нормы обычного права, обычаи, установления. Нарушение детальнейших регламентаций «ли» влекло за собой моральную дискредитацию человека, «потерю лица», а вслед за ними — и самые тяжелые практические последствия. Комплекс «ли» — в основе своей очень древний — был приспособлен конфуцианцами к нуждам классового общества и возведен ими в непререкаемую догму.
В философском плане понятие «ли» мыслилось ими в диалектическом единстве с понятием «юэ», которое охватывало музыку, поэзию, искусство танца, различные театрализованные действия и многое другое, что способно было вызвать в человеке чистый восторг, наслаждение прекрасным. Если «ли» дифференцировало общество, указывая каждому человеку его место, то «юэ», напротив, интегрировало, объединяло людей, создавая в обществе духовную гармонию. Именно поэтому в конфуцианскую книгу «Лицзи» включена и глава об «юэ» («Записки об музыке»). Конфуцианцы рассматривали «ли» как внешнюю форму духовных проявлений, но считали, что она может стимулировать сами эти проявления и повести человека (особенно простого) по правильному пути. Надо сказать, что они распространяли действие обоих начал — «ли» и «юэ» — даже на явления природы и космические силы, которые, по представлениям древних китайцев, были связаны с миром человека в жестком триединстве («Небо — Земля — Человек»).
Книга «Лицзи» представляет собой изложение взглядов Конфуция по вопросам «ли», принадлежащее его ученикам и последователям. Она писалась разными авторами и в разное время (в основном с IV по I в. до н. э.), отсюда ее разностильность, противоречивость, многочисленные повторы. В I в. до н. э. книга была отредактирована хань-ским конфуцианцем Дай Шэном (благодаря чему получила свое второе название: «Сяо Дай цзи», т. е. «Записи Дая Младшего»), Этот древний текст не сохранился, перестановки же и отдельные изменения в книге продолжались. Современный текст «Лицзи» содержит 49 глав, что в издании европейского типа вместе с подробнейшим комментарием составляет 8 томов. Глава «Поведение ученого» некоторыми конфуцианцами не признавалась достоверной на том основании, что в переданных там речах Конфуция звучат «гордыня и заносчивость перед государем». Однако такая оценка скорее всего исходила из взгляда на конфуцианство как на официальную идеологию Империи. Для нас же глава представляет несомненный интерес, так как не только позволяет познакомиться со взглядами ранних конфуциан, стилем их творчества, но и лишний раз убедиться, насколько стары некоторые истины.
ИЗ КНИГИ «ЛИЦЗИ»
ПОВЕДЕНИЕ УЧЕНОГО
Луский правитель Ай-гун [91]спросил Конфуция: «Платье, которое на Вас, учитель,—это, наверное, одеяние ученого?» [92]
Конфуций ответил ему так: «Цю [93]в молодости жил в царстве Лу и потому носит платье с широким рукавом, в зрелые годы жил в царстве Сунь [94]и потому носит головной убор светлого мужа. Цю слыхал, что ученость благородного мужа должна быть обширной, платье же должно быть таким, какое носят другие жители. Цю не знает, что это такое — одеяние ученого».
Ай-гун сказал: «Осмелюсь ли спросить о поступках ученого?»
Конфуций отвечал так: «Если перечислить их мимоходом, мы многое упустим; если говорить подробно, задержимся слишком долго. Сменится стража, [95]а мы все еще не закончим!»
Тогда Ай-гун приказал принести Конфуцию циновку. Усевшись, Конфуций сказал: Ученый предлагает древние жемчужины мысли и добродетели, ожидая приглашения на службу; с утра до ночи отдает все силы учению, ожидая, что к нему обратятся за советом; хранит верность и преданность, ожидая выдвижения; упорно идет по пути совершенствования, ожидая, что ему найдут применение. Вот каково самостановление ученого!
Платье и шапка ученого скромны, действия — осмотрительны. С важным поручением он словно бы не торопится, незначительное слово считает за пустяк. Перед великим он как бы робеет, малого — как бы стесняется. Он с трудом поступает на службу, но в отставку уходит с легкостью. Он скромен, словно у него нет способностей. Таков внешний облик ученого.
Живет ученый в чрезвычайной бедности, сидит и поднимается с места учтиво. В речах обязательно начинает с выражения преданности, в поступках непременно следует среднему и правильному. На дорогах не вступает в спор за более легкий путь, летом и зимой не оспаривает у других места гармонии Инь и Ян. [96]Бережет себя от смерти, ожидая себе применения, пестует свое тело, дабы иметь возможность свершений. Такова предуготованность ученого.
Ученый не дорожит золотом и драгоценными камнями, ибо его сокровище — преданность и верность. Он не молится богу Земли, ибо утверждает свои стопы на долге и справедливости. Он не молится о накоплении богатств, ибо своим богатством он полагает обилие учености. Его трудно привлечь, но легко вознаградить, легко вознаградить, но трудно удержать. Ведь в дурные времена он скрывается — вот и трудно его привлечь на службу. С не верным долгу он не соединяется — вот и трудно его сохранить. Сначала он трудится и лишь потом требует вознаграждения — вот и легко его вознаградить! Так ученый сближается с людьми.
Если доверить ученому товары и богатства, если погрузить его в соблазны — он не изменит долгу перед лицом выгоды; если напасть на ученого многочисленной ратью, если угрожать ему оружием — он не изменит своим принципам и перед лицом смерти.
Вступая в борьбу с хищными тварями, он не взвешивает вначале своего мужества, влача тяжкий треножник, не взвешивает своих сил. Об ушедшем он не сожалеет, грядущее не старается предугадать. Ложных речей не повторяет, толкам и клевете не придает значения. Он не роняет своего достоинства, не меняет своего решения. Такова самостоятельность ученого.
С ученым можно обращаться как с родственником, но нельзя ему угрожать; с ним можно сблизиться, но нельзя его принудить; его можно убить, но нельзя опозорить. Жилище его не роскошно, еда и питье — не обильны. О его ошибках и недостатках можно сказать ему в мягких выражениях, но нельзя бранить его в лицо. Таковы твердость и непреклонность ученого.
Верность и преданность государю — вот кольчуга и шлем ученого, ритуал и справедливость — вот его малый и большой щит. В путь он выступает, увенчав себя гуманностью, дома пребывает в объятиях долга. [97]Даже при жестком правлении он не изменяет тому, на чем стоит. Такова независимость ученого.
Весь двор ученого — величиной в один му, [98]окружает его жилище глинобитная стена, ворота бамбуковые, калитка камышовая; окна без рам. Домашние его выходят за ворота, передавая друг другу единственное выходное платье, едят же не каждый день. И когда государь к нему благосклонен, он не позволит себе колебаться; однако же, не встречая благосклонности, он не позволит себе льстить ради достижения цели. Таков ученый на службе.
Ученый живет со своими современниками, но сверяет свои поступки с древними; путь, проложенный им в нынешний век, послужит ступенью для будущих поколений. Когда наступает лихолетье и государь не оказывает ученому поддержки, а вельможи ему не покровительствуют, тогда льстивая и клевещущая чернь сообща старается погубить его. Однако можно погубить тело, но нельзя победить волю. И, даже пребывая в пучине несчастий, он остается верен своим устремлениям, ни на минуту не забывая о бедствиях народа. Такова глубина помыслов ученого.
Расширяя свои познания, ученый не знает предела, идя честным путем, не знает усталости; когда он живет в уединении — для него не существует роскоши; когда его приближает к себе государь — для него не существует трудностей. В ритуале для ученого всего драгоценнее гармония между людьми. Он восхваляет верных и преданных, подражает невозмутимым и восхищается мудрыми. Будучи снисходительным к людям обыкновенным, он старается к ним приспособиться, не выставляя своих достоинств. Такова широта души ученого.
Когда ученый выдвигает достойных, то среди близких себе он не избегает родственников, среди посторонних не пренебрегает теми, кого недолюбливает. Взвесив заслуги, накопив факты, он выдвигает мудрого, помогая ему достигнуть самого верха, и не ожидает за это воздаяния. Лишь бы был человек по нраву государю, лишь бы принес пользу государству — самому ученому не нужно ни богатства, ни чинов! Так ученый выдвигает мудрых и поддерживает талантливых.
Узнав нечто благое, ученые делятся друг с другом; увидав нечто прекрасное, друг другу показывают. На служебной лестнице пропускают друг друга вперед; попав в беду, друг за друга умирают. Если другому долго не везет — ждут вместе, если друг в захолустье — его вызывают к себе. Так ученый верен другу и способствует его продвижению.
Омыв свое тело, ученый мыслями погружается в сущность вещей. Представив свои соображения, он скромно отступает в тень. Своего государя он поправляет неназойливо. Если государь чего-то не знает, он осторожно подсказывает ему, но и здесь не спешит с действиями. Среди низких ученый не выказывает своей возвышенности, свершенную им малость не выдает за многое. В умиротворенный век не бывает беспечным, в смутное время не впадает в отчаяние. С единомышленниками не вступает в сговор, инакомыслящих не отвергает. Такова независимость ученого, и таков его особый путь.
Если говорить о высочайших, то ученый не подданный даже для Сына Неба; если сказать о более низких, то ученый не работает и на правителей. Внимательный и спокойный, он превыше всего ставит широту души. Стойкий и непреклонный, он не идет на поводу у других, однако, обладая большой ученостью, он знает, и что такое почтительность. Приникнув к литературным сочинениям, он трудолюбиво оттачивает на их точиле свою скромность и бескорыстие. Даже получив в удел царские земли, он не ставит это ни в грош. Не подданный он и не служивый. Таковы принципы ученого.
Если помыслы у двоих согласны, а устремления сходны, если пути и пристанища одни, то стоять рядом с таким человеком — наслаждение, а находиться у него в подчинении — не досадно. Долгое время не видя друга, ученый не верит порочащей его молве. В дружбе он прям и справедлив. С мыслящими одинаково он сходится, чуждых же себе избегает. Таков ученый в дружбе.
Мягкость и благость — это корни гуманности. Уважение и внимательность — это почва, на которой она произрастает. Широта души — это образ действий гуманности. Последовательность и постепенность — это ее искусство. Ритуал и обряды — это обличье гуманности. Речи и беседы ее украшение. Песни и музыка — это благозвучие гуманности. Раздача накопленного другим людям — это дары гуманности. Однако, даже обладая всеми этими качествами, ученый не решится сказать, что он обладает гуманностью. Таковы почтительность и уступчивость ученого.
Ученый не погибнет в бедности и бесчестье. Не согнется под бременем богатства и знатности. Его не опозорит государь, не вовлекут в свои интриги старшие и вышестоящие, не приручат власть имущие. Вот что значит «ученый». Сколь нелепо, что в наше время людей обыкновенных называют учеными! Оттого и само имя «ученый» стало зачастую служить лишь для насмешки».
Вот какие речи услышал Ай-гун, когда он принял Конфуция, вернувшегося в свое пристанище. Речи звучали убедительно, поведение же Конфуция было верным долгу. «До скончания своего века не решусь больше насмехаться над учеными», — сказал Ай-гун.
«Мэн-цзы»
Книга «Мэн-цзы» («Учитель Мэн») названа по имени своего предполагаемого автора, философа Мэн Кэ, жившего приблизительно в 372—289 гг. до и. э. Сейчас уже трудно с точностью сказать, что в этой книге принадлежит писчей кисти самого Мэн Кэ, а что собрано его учениками, однако ее можно назвать в числе немногих сочинений, древность текста которых не подверглась сомнению. Книга «Мэн-цзы» была включена в конфуцианское каноническое «Четверокнижие» вместе «Суждениями и беседами» Конфуция и составленными уже его внуком Цзы Сы (IV в. до н. э.) «Великим Учением» («Да сюэ») и «Учением о середине» («Чжуан юн»). Из последователей Конфуция Мэн-цзы, пожалуй, наиболее знаменит; он как бы завершает собой этап раннего, «чистого» конфуцианства, еще не «замутненного» никакими посторонними влияниями. Тем не менее его собственный вклад в учение довольно существенен.
Из нашего исторического «далеко» вся древность кажется однообразной, а ее развитие — едва заметным, но в действительности всего одно столетие, отделявшее Мэн-цзы от Конфуция, многое изменило в Китае. Конфуций всю жизнь тщетно искал применения своим талантам государственного деятеля, но в его время монархи полагались только на наследственную знать, и на склоне лет философ с горечью должен был констатировать, что ничто не предвещает перемен к лучшему: «Птица-феникс не прилетает, Река не являет благовещного знака, а мой конец уже близок!» Во времена Мэн-цзы правители «Сражающихся царств» давно уже оценили подобных ему странствующих наставников мудрости. Крупные философы и их ученики были нарасхват: власть, запутавшаяся в бесконечных междоусобных войнах, интригах и внутренних смутах, нуждались в их советах. И конечно же, эти советы щедро оплачивались.
Когда-то Конфуций не решился пожертвовать своим единственным стареньким экипажем, чтобы достойно похоронить любимого ученика, Ян Хуэя, а выезд Мэн-цзы, в бытность его в царстве Ци, состоял из десятков колесниц и нескольких сот человек свиты. Главное же — изменился сам дух эпохи, он становился более демократичным, и в Поднебесной, жаждавшей объединения, многочисленная аристократия удельных владений уже доживала свой век. Именно поэтому в книге Мэн-цзы такое большое место занимают размышления о благе народа, о справедливом к нему отношении. Мэн-цзы вновь выдвинул древнюю концепцию «колодезных полей», согласно которой каждые восемь человек обрабатывали девятое поле для государя, т. е. поборы ограничивались приблизительно десятиной. В своих построениях Мэн-цзы на первое место ставил народ, затем — государство и только на последнее — самого государя. Философ не стеснялся говорить царям в лицо об их обязанности быть «отцами и матерями народа» не только по названию. Знаменитые строки поэта Ду Фу (VIII), рисующие трагический контраст между бедностью и богатством: «У красного крыльца запах вина и мяса, а на дороге — кости замерзающих людей!», восходят к упреку, брошенному философом владыке царства Лян.
Средством устранения противоречий внутри мира людей и достижения общего блага, по мнению Мэн-цзы, могли быть только человеколюбие и долг — понятия, о которых он не уставал напоминать всем и каждому. «Вы пришли сюда, не сочтя расстояние в тысячу ли за даль, — сказал, приветствуя его, лянский царь. — Наверное, у вас есть что-то, что пойдет на пользу моей стране?» И Мэн-цзы ответил ему: «К чему царь заговорил о пользе? Для меня существуют лишь человеколюбие и долг!» Следовать этим двум принципам было, с его точки зрения, обязательно для каждого — будь то даже сам Сын Неба, а если тот не выполнял должного, не относился к подданным гуманно, он в глазах Мэн-цзы не заслуживает звания государя. Как-то раз владыка царства Ци задал Мэн-цзы коварный вопрос, может ли подданный убить своего повелителя, и напомнил о весьма почитаемых конфуцианцами основателях династий Инь и Я, которые покусились на сюзеренов. «Преступившего человечность именуют злодеем, а преступившего долг именуют презренным, — ответил на это Мэн-цзы. — Презренных же злодеев именуют отверженными. Я слышал о том, что казнили некоего отверженного Чжоу, но не слыхивал, чтобы убили государя, ибо государь не может впасть в произвол».
Конечно, Мэн-цзы нельзя отнести к радикалам — приводимый в нашей антологии отрывок свидетельствует как раз об этом, — но он внес в конфуцианство весьма важный элемент, многие века впоследствии сдерживавший китайский абсолютизм. А главное — Мэн-цзы верил, что человек от природы добр и надо лишь развить в нем врожденные качества, чтобы достичь всеобщего благоденствия. Иными словами, он, как многие великие люди, был немного утопистом.
ИЗ КНИГИ «МЭН-ЦЗЫ»
Некто Сюй Син, проповедующий учение Божественного Пахаря, [99]прибыл в Тэн из царства Чу. [100]Вступив на порог дворца, он обратился к царю Вэнь-гуну [101]со словами: «Пришедший издалека, наслышан о гуманном правлении государя. Хотелось бы, получив землю для поселения, стать Вашим подданным». Вэнь-гун указал ему место. Последователей же Сюй Сина было несколько десятков; все они были одеты в сермяги, плели туфли и вязали циновки, дабы снискать себе пропитание.
Ученик Яэнь Ляна, Чэнь Сян, и его младший брат Цзай, взвалив на плечи свои сохи, тоже пришли в царство Тэн из Сун и сказали: «Мы наслышаны о Вашем совершенномудром правлении, государь. Вы совершенномудрый человек, и мы хотим быть Вашими подданными!» Чэнь Сян повидался с Сюй Сином и испытал великую радость. Он отринул собственное учение и стал учиться у него.
Чэнь Сян повидался и с Мэн-цзы и передал ему речи Сюй Сина: «Тэнский государь — поистине мудрый правитель, однако не слыхал о Пути. Мудрые пашут вместе с народом ради пропитания, сами готовят пищу и управляют. Ныне же тэнский царь имеет амбары и сокровищницы, чтобы кормиться, обирая народ, — где же его мудрость?!»
Мэн-цзы в ответ сказал: «Учитель Сюй, конечно же, ест только выращенный им самим хлеб?»
—Да, это так.
—Учитель Сюй, конечно же, носит им самим сотканное платье?
—Нет, учитель просто надевает сермягу.
—Носит ли учитель Сюй шапку?
—Носит.
—Какую же?
—Белую холщовую.
—А он сам выткал холст?
—Нет, сменял на зерно.
—Отчего же он не сам его ткал?
—Это помешало бы хлебопашеству.
Затем Мэн-цзы сказал:
—А ведь учитель Сюй готовит пищу в железных котлах и глиняных мисках, а пашет железом?
—Да, это так.
—Сам ли он их делает?
—Нет, — ответил Чэнь Сян, — выменивает на зерно.
—Ах, значит, когда зерно меняют на сосуды, то не обирают гончаров и плавильщиков? Да и когда гончары и плавильщики меняют сосуды на зерно, они ведь не обирают землепашцев?! Почему он не изготавливает все потребное ему у себя дома? Разве учителя это не удручает?!
Чэнь Сян ответил:
—Нельзя же заниматься всеми ремеслами и обрабатывать землю!
—Значит, совмещать с обработкой земли можно только управление Поднебесной?! Нет уж, есть удел великих людей, и есть удел малых. Если бы каждый делал сам все, что дают человеческому телу сто ремесел, и пользовался бы только вещами собственного изготовления, весь народ не знал бы отдыха. Потому и говорят: «Можно утруждать свой ум, и можно утруждать тело. Утруждающие ум управляют людьми, а утруждающие тело людьми управляются». Управляемые кормят других, а управляющие от них кормятся. Таков общий закон Поднебесной.
Гл. «Тэнь Вень-гун», ч. 1
Некий житель царства Ци [102]имел в своем доме жену и наложницу. Когда их супруг отлучался, то непременно возвращался сытым и пьяным. Если же жена спрашивала, с кем он пил и ел, то оказывалось, что все это были знать и богачи. Тогда его жена сказала наложнице: «Когда наш супруг отлучается из дому, он непременно возвращается сытым и пьяным, если же спросишь, с кем он ел и пил, оказывается, что все это знать и богачи. Однако еще ни один почтенный человек к нам не заходил. Пойду-ка я разузнаю, куда это ходит муж!»
Встав спозаранок, она, крадучись, последовала за супругом. .. Увы, во всем городе не нашлось такого, кто бы остановился и перемолвился с ним словечком. Когда же наконец он дошел до кладбища у восточной стены, то принялся там клянчить остатки съестного у совершающих жертвоприношения. Но еды ему не хватило, и, осмотревшись вокруг, он тут же направился к другим... Вот каким образом он насыщался!
Возвратившись домой, жена сказала наложнице: «Таков, оказывается, муж наш, на которого мы должны уповать и с которым связаны до конца дней!» Она поведала наложнице все о супруге, и обе они стали лить слезы во внутренних покоях. Муж же, не подозревая ничего, вошел в дом веселый и довольный и принял перед своей женой и наложницей гордый вид...
На взгляд благородного мужа, редко бывает, чтобы люди, стремящиеся к богатству и знатности, к выгоде и карьере, ие заставляли своих жен и наложниц лить слезы от стыда!
Гл. «Лилоу», ч. II
«ЦЗОЧЖУАНЬ»
«Цзочжуань», а полностью — «Чуньцю цзочжуань» («Толкования Цзо на «Весны и осени») — историческое сочинение, которому мы не найдем точной аналогии в европейской античной литературе. Памятник этот двуслойный — в его основе лежит знаменитая летопись Конфуция «Весны и осени», охватывающий период с 722 по 481 г. до н. э., а сама «Цзочжуань» построена в форме комментариев к ней. Однако «Цзочжуань» оказалась намного содержательней исходного «канона» и в литературном плане гораздо интереснее. В известном смысле можно сказать, что именно здесь лежат истоки исторической художественной прозы, которая впоследствии получила в Китае столь широкое развитие.
Заметим, что в Китае издавна существовала традиция фиксации событий — легенда утверждает, что она шла еще от мифического Хуан-ди (2550—2450 гг. до н. э.). При этом придворные писцы соблюдали строгое разделение труда: сидевший слева от государя фиксировал (записывал узелковым письмом, просто запоминая) содеянное, а сидящий справа — фиксировал сказанное. Это считалось делом исключительной важности, ибо кисть и стиль писца приобщали современников к вечности, поэтому «без приказа не было записи». В каждом царстве велись подобные летописи, и, приступая к созданию «Весен и осеней», Конфуций воспользовался уже готовой летописью царства Лу, но поверг ее так называемому исправлению имен: заменив одни иероглифы другими, он привнес в текст оценочный момент. Употребление или опущение соответствующей титулатуры, просто лексические варианты теперь давали понять читателю, что принимает, а что осуждает автор в действиях правителя. Однако «Весны и осени» оставались чрезвычайно лаконичными:
как правило, под соответствующими годами в немногих словах были отмечены лишь военные победы и поражения, заключение союзов, рождение, брак, восшествие на престол и смерть государей, стихийные бедствия и необычные небесные явления. Говорят, каждый иероглиф был настолько взвешен и выверен, что ученики, которым Конфуций показал свою летопись, не могли изменить в ней ни единого слова.
Однако предельная лаконичность имеет и свои слабые стороны. Задачи обучения, распространения конфуцианских идей среди новых дептов вызвали к жизни многочисленные, «толкования» летописи. Три из них были включены впоследствии в конфуцианский канон, однако самое обширное и знаменитое среди них, безусловно, «Цзочжуань». К сожалению, мы почти ничего не знаем о его авторе. Источники расходятся даже в трактовке имени: одни считают, что фамилия его была Цзо, а имя Цюмин, другие — что фамилия Цзоцю, а имя Мин, по мнению третьих, иероглиф «Цзо» вообще не имя собственное, а обозначение того самого «левого» писца, который записывал события. Не совсем ясно также, когда он жил: одни полагают, что автор был младшим современником Конфуция и создал свое «Толкование», чтобы уберечь учение философа от позднейших искажений; другие считают более вероятным, что книга «Цзочжуань» была составлена где-то между серединой IV и серединой III вв. до н. э., т. е. много позже. Сообщают, что Цзо Цюмин занимал пост придворного историографа в царстве Лу, что в зрелом возрасте он ослеп... Скудность сведений, возможно, связана с тем, что «Цзочжуань» — во многом продукт коллективного творчества, фиксирующий определенную традицию толкования внутри одной из конфуцианских школ. Вторую традицию представляет подобная же летопись-комментарий «Гуньян чжуань», отрывок из которой мы здесь также приводим. Некогда сожженные вместе со множеством иных сочинений по приказу императора Цинь Ши-хуана и тайно сохраненные, они словно подтверждают своей судьбой обнадеживающие слова о том, что «рукописи не горят».
ИЗ КНИГИ «ЦЗОЧЖУАНЬ»
О сыновьях князя Вэй.
ШЕСТНАДЦАТЫЙ ГОД ПРАВЛЕНИЯ ХУАНЬ-ГУНА (696 Г. ДО Н. Э.)
В прошлом Сюань-гун, князь государства Вэй, имел незаконную связь с одной из жен гарема своего отца, И Цзян (И из рода Цзян). Она родила сына Цзи-цзы. Сюань-гун поручил заботиться о нем правому княжичу Чжи, своему сводному брату. Тот сосватал ему жену в Ци; князь, увидя, что она очень красива, не отдал ее сыну и сам взял в жены. Она родила двух сыновей — Шоу и Шо. Князь поручил заботиться о них Левому княжичу Се. И Цзян, видя, что князь охладел к ней, повесилась.
Княгиня Сюань Цзян и ее младший сын, княжич Шо, замышляли убить Цзи-цзы. Князь послал Цзи-цзы с поручением в государство Ци. Тем временем княгиня подослала разбойников, которые должны были подстерегать Цзи-цзы на границе, в местности Шэнь, и убить его. (Она сказала им: «Убейте первого, кто проедет на колеснице с флажком, украшенном белыми перьями».) Шоу предупредил Цзи-цзы и советовал ему бежать. Но тот не согласился и сказал: «Если я не выполню приказ отца — зачем ему такой сын? Если бы была такая страна, где не почитали бы отцов, тогда можно было бы бежать туда».
Когда Цзи-цзы должен был отправляться в путь, его напоили вином. Тем временем Шоу переставил его флажок на свою колесницу и выехал раньше его. Разбойники убили его. Цзи-цзы, поспешая за его колесницей кричал: «Это меня вы ищите! А этот в чем виноват? Меня убейте!» Они убили его тоже.
После смерти Сюань-гуна Шо стал князем; он известен под именем Хуэй-гуна. Два княжича, воспитатели его братьев, давно его ненавидели. В одиннадцатом месяце Левый княжич Се и Правый княжич Чжи возвели на престол княжича Цянь-моу. Хуэй-гун бежал в государство Ци.
...О СМЕРТИ СЯНГУНА, КНЯЗЯ ЦИ.
ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ГОД ПРАВЛЕНИЯ ХУАНЬ ГУНА (659 Г. ДО Н. Э.)
Весной наш князь собирался совершить путешествие. Итак, он вместе со своей супругой из рода Цзян, сводной сестрой князя Ци, Сян-гуна, направился в Ци. Шэнь Сюй, не одобряя того, что он взял с собой жену, сказал: «У женщин есть мужья, у мужчин для встречи с женой есть внутренние покои, и они не должны вести себя вольно по отношению друг к другу, тогда говорят, что правила приличия соблюдены. Кто поступает иначе, тот погибнет».
Наш князь встретился с князем Ци на берегу пограничной реки Лу. Затем он вместе со своей супругой Вэнь Цзян (Вэнь из города Цзян) направился в Ци. Князь Ци, ее сводный брат, имел с ней незаконную связь. Наш князь упрекал ее; она сказала об этом брату.
Летом, в четвертом месяце, в день под знаками бин-цзы, князь Ци давал пир в честь нашего князя. После пира он велел княжичу Пэн-шэну помочь нашему князю подняться на колесницу. Князь скончался на колеснице. (Подозревали, что Пэн-шэн убил его по приказу князя Ци).
Люди Лу послали гонца сказать в Ци: «Наш государь, преисполненный благоговения перед величием вашего повелителя, не осмелился спокойно пребывать в своих владениях и направился к вам, чтобы упрочить старинную дружбу между нашими государствами. После того как должный обряд был совершен, он не вернулся. Мы не знаем, на кого возложить вину за это. Это позор для нас и вас перед лицом всех князей. Мы просим смыть его, наказав Пэн-шэна».
Люди Ци убили Пэн-Шэна.
ВОСЬМОЙ ГОД ПРАВЛЕНИЯ ЧЖУАН ГУНА («86 Г. ДО H. Э.).
Князь Ци (Сян-гун) послал Лянь Чэна и Гуань Чжи-фу охранять границу в Куйцю. Они уехали в сезон созревания дынь, и князь сказал: «Когда следующий раз созреют дыни, я прикажу сменить вас». Срок их службы кончился, но приказ князя не пришел. Они просили сменить их, но князь не дал согласия. Поэтому они замыслили бунт.
Си-гун, отец Сян-гуна, имел единоутробного младшего брата, имя его было И Чжун-нянь. У него родился сын, княжич У-чжи. Си-гун любил его и разрешал одеваться и пользоваться почестями наравне с наследником (его кузеном, будущим князем Сян-гуном). Сян-гун, вступив на престол после смерти отца, все привилегии у княжича отобрал. Воспользовавшись этим, те двое (Лянь Чэн и Гуань Чжи-фу) вовлекли его в заговор.
У Лянь Чэна была младшая двоюродная сестра в гареме князя. Она не пользовалась его милостью. Лянь Чэн велел ей следить за князем и обещал: «Если мы победим, мы сделаем тебя первой женой нового государя».
Зимой, в двенадцатом месяце, князь. Ци ездил гулять в Гу-фэнь; потом он охотился в Бейцю. Во время охоты он увидел огромного кабана. Спутники князя сказали ему: «Это оборотень, дух княжича Пэн-шэна, которого вы убили, чтобы удовлетворить государство Лу». Князь, разгневавшись воскликнул: «Пэн-шэн еще смеет являться мне!» — и выстрелил в него из лука. Кабан стал на дыбы, как человек, и жалобно закричал. Князь испугался, упал с колесницы, повредил ногу, потерял туфлю. Когда вернулись, он стал требовать потерянную туфлю у своего слуги Би. Слуга не мог найти ее, и князь исхлестал его плетью до крови. Тот выбежал за дверь и здесь столкнулся с заговорщиками. Они схватили его и связали. Но Би сказал: «Чего ради я стану останавливать вас?» Обнажил спину и показал им следы плети. Ему поверили. Он просил разрешения войти первым. Войдя, он спрятал князя, вновь вышел и сразился с бунтовщиками. Он был убит в дверях. Другой слуга, Жичжи Фэнь-жу, тоже сражался и был убит у лестницы. После этого заговорщики смогли войти. Третий слуга, Мэн Ян, пытался подменить собой князя. Они убили Мэн Яна на кровати, но кто-то сказал: «Нет, это не князь, он не похож». Они увидели ноги князя в просвете под дверью; тогда они убили его и поставили князем У-чжи.
...О ВОЙНЕ МЕЖДУ ЦИНЬ И ЧЖЭН ТРИДЦАТЫЙ ГОД ПРАВЛЕНИЯ СИ-ГУНА (630 Г. ДО Н. Э.).
В девятом месяце, в день под знаками цзя-у, князья государства Цинь и Цзинь осадили город Чжэн, мстя за то, что князь Чжэн не оказал почестей князю Цзинь, когда тот был в изгнании, и за то, что он нарушил союз с Цзин и перешел на сторону Чу. Армия Цзинь встала лагерем у Ханьлина, армия Цинь — на берегу реки Фань.
И Чжи-ху сказал чжэнскому князю: «Государство наше в опасности. Но если поручить Чжу Чжи-у встретиться с князем Цинь, ручаюсь, что его армия уйдет». Князь последовал совету.
Чжу Чжи-у отказался, сказав: «Даже когда ваш слуга был в расцвете сил, он считался хуже других. Сейчас ваш слуга состарился и уже ничего не может сделать». Князь ответил: «Я не сумел вовремя использовать ваши таланты, а сейчас, в минуту отчаяния, обращаюсь к вам с просьбой — в этом моя вина. Но как бы то ни было, если Чжэн погибнет, для вас это тоже будет не полезно». Тогда он согласился.
Ночью Чжу Чжи-у спустился по веревке с городской стены, проник в лагерь Цинь, пришел к циньскому князю Му-гуну и сказал: «Армия Цинь и Цзинь окружили Чжэн — можно сказать заранее, что Чжэн обречено на гибель. Даже если бы гибель Чжэн действительно была в ваших интересах, государь, я бы дерзнул раздосадовать ваших чиновников своими советами. Вы сами знаете, государь, что держать в подчинении отдаленную территорию, к тому же отделенную землями другого государства, трудно. Цзинь лежит как раз между Цинь и Чжэн. Ясно, что моя страна достанется не вам, а Цзинь. Так есть ли смысл губить Чжэн только для того, чтобы удвоить владения соседа? Если сосед станет сильнее, это будет значить, что вы, государь, станете слабее. Наоборот, если вы оставите Чжэн хозяином пути из вашего государства на восток, то путников, едущих туда и обратно, будут здесь снабжать всем, в чем у них будет недостаток, и вы, государь, тоже не будете иметь от этого никакого вреда.
И потом — вспомните: в свое время вы уже оказали покойному князю Цзинь большую услугу; он обещал вам за это города Цзяо и Ся. Утром он переправился через Хуанхэ и вернулся в свое государство, а уже вечером велел ставить временные укрепления из досок, чтобы защищать от вас эти города. Все это вы, государь, знаете. Разве Цзинь когда-нибудь насытится? После того, как на востоке это княжество получит власть над Чжэн, оно захочет расширить свои земли на западе. А откуда оно возьмет там землю, если не начнет отрывать куски от Цинь? Отрывать куски от Цинь ради выгоды Цзинь — государь, обдумайте это!»
Князь Цинь остался доволен разговором. Он заключил договор с людьми Чжэн, оставил Ци-цзы, Фэн-суня и Ян-суня охранять границы Чжэн, а сам с остальной армией вернулся в Цинь.
Цзы-фань, родственник и советник цзиньского князя Вэнь-гуна, просил позволения напасть на армию Цинь. Князь ответил: «Этого нельзя сделать. Без помощи этого человека (князя Цинь) я не смог бы занять престол. Воспользоваться помощью человека, чтобы его же унизить,— это было бы не гуманно, потерять союзника — это было бы неумно. Заменить ясность в отношениях с соседом на беспорядочные столкновения — это было бы невыгодно с точки зрения военной науки. Лучше мы тоже вернемся». И он тоже ушел от Чжэн.
ТРИДЦАТЬ ВТОРОЙ ГОД ПРАВЛЕНИЯ СИ-ГУНА (628 Г. ДО Н. Э.).
Зимой умер Вэнь-гун, князь Цзинь. В день под знаками гэн-чэн гроб с телом повезли в Цюйу, где его должны были похоронить. Когда выезжали из столичного города Цзян, из гробa раздался голос, подобный реву быка. Гадатель Янь велел всем знатным людям поклониться до земли и сказал: «Государь поручает вам очень важное дело. С запада придет армия, она пройдет по нашей земле. Если мы нападем на нее, будет большая победа».
Между тем Ци-цзы, оставленный циньским князем в Чжэн, послал из Чжэн человека в Цинь и велел передать: «Люди Чжэн поручили мне ключи от северных ворот столицы. Если вы тайно пришлете войско, город можно будет захватить». Князь Му-гун спросил совета у Цзянь Шу. Цзянь Шу сказал: «С усталой армией напасть врасплох на отдаленную страну — я никогда о таком не слышал. Пока армия дойдет до места, люди устанут, силы их будут на исходе, а хозяин далекой страны успеет хорошо подготовиться для защиты. Нет, это невозможно! Армия будет знать, куда она идет, значит, Чжэн несомненно, тоже будет это знать. Когда воины увидят, что все их усилия ни к чему не привели, они откажутся повиноваться. Вообще — когда армия идет в поход за тысячу ли, кто же не узнает об этом?»
Князь отказался послушать его совета. Он призвал к себе Мэн Мина, Си Ци, Бай И и повелел им выступить с войском в поход из восточных ворот столицы. Цзянь Шу, громко плача, глядел на них; окликнув Мэн Мина, он сказал: «О Мэн-цзы! Я вижу сейчас, как армия уходит, но я никогда не увижу, как она вернется». Князь велел передать ему: «Что ты понимаешь? Тебе скоро сто лет, деревья на твоей могиле должны были бы уже стать двух пядей в обхвате» (т. е. «тебе следовало умереть много лет назад»).
Сын Цзянь Шу был в войске и участвовал в походе. Цзян Шу провожал его, плача, и сказал: «Люди Цзинь преградят путь нашей армии, конечно же, у гор Сяо. Из Цинь нет другого пути на восток. В Сяо есть два больших холма. На южном — могила Гао, императора династии Ся; на северном Вэнь-ван, отец основателя нынешней династии Чжоу, искал убежища от ветра и дождя. Вы все умрете между этими холмами. Там я соберу свой кости».
Итак, армия Цинь двинулась на восток.
ТРИДЦАТЬ ТРЕТИЙ ГОД ПРАВЛЕНИЯ СИ-ГУНА (627 Г. ДО Н. Э.)
Весной армия Цинь, благополучно миновав Сяо, прошла мимо северных ворот резиденции императора, города Чжоу. Лучники, стоявшие на боевых колесницах слева, и копейщики, стоявшие справа, сняв шлемы (но оставаясь при оружии, что было непочтительно по отношению к императору), сходили на землю, проходили пешком мимо ворот и затем снова вспрыгивали на колесницы; и так проехали триста колесниц. Царевич Мань, внук императора, еще мальчик, смотрел на них. Он сказал императору: «Циньские воины несерьезны и непочтительны; конечно, они будут разбиты. Несерьезны — значит, мало думают; непочтительны — значит, невнимательны. Кто будет невнимателен, оказавшись в опасном месте, да еще не умеет думать — может ли избежать поражения?»
Армия пришла в крошечное княжество Хуа. В это время там оказался купец из Чжэн, Сянь гао, который вез свои товары в Чжоу. Встретив неожиданно армию Цинь, он выдал себя за посла князя. Он поднес полководцам сначала четыре бычачьи шкуры (по обычаю, перед тем, как делать большой подарок, дарили сначала что-то менее важное), а затем пожертвовал двенадцать коров, чтобы угостить воинов, и при этом- сказал: «Мой государь, услышав, что вы, господа, вместе с вашим войском намереваетесь мимоходом посетить наш ничтожный город, осмелился предложить угощение тем, кто сопровождает вас. Наш небогатый город, зная, что вы давно находитесь в пути, охотно предоставит вам продовольствие в течение дня, если вы захотите у нас остаться, или охрану в течение ночи, если вы соблаговолите идти дальше». А тем временем он послал человека, чтобы как можно скорее сообщить в Чжэн.
Чжэнский князь Му гун распорядился следить за подворьем иноземных гостей (то есть циньского отряда, оставленного охранять границы Чжэн) — а те уже навязывают вьюки, точат оружие и кормят лошадей. Князь послал Хуан У-цзы попрощаться с ними и сказать им так: «Вы, господа, уже долго находитесь в нашем ничтожном городе. И вот теперь наши запасы сушеного мяса и зерна, убитого и живого скота кончились. Если вы, господа, собираетесь уехать, то в Чжэн есть заповедный лес Юаньпу, так же как в Цинь есть заповедный лес Цзюйю; вы можете брать оттуда длиннохвостых и пятнистых оленей, освободив наш ничтожный город от забот о вашем пропитании. Что вы об этом думаете?»
Ци-цзы бежал в государство Ци; Фэнь-сунь и Ян-сунь бежали в государство Сун.
Мэн Мин сказал: «Государство Чжэн готово встретить нас! Мы уже не можем напасть на него неожиданно. Если мы будем штурмовать город, мы не победим; если мы осадим его, мы не можем ждать подкреплений. Лучше вернемся». Армия Цинь разрушила город Хуа и пошла назад.
Сянь Чжэнь из государства Цзинь сказал: «Князь Цинь не послушал советов Цзянь Шу и из жадности злоупотребил усердием всего народа; это значит, что Небо отдает нам Цинь. То, что дают, нельзя упустить; врагу нельзя позволить свободно действовать. Дав волю врагу, мы будем иметь много забот; ослушавшись Неба, мы не будем иметь удачи. Мы должны напасть на циньское войско». Луань Чжи возразил: «Вместо того, чтобы отблагодарить Цинь за услугу, которую оно оказало нашему покойному государю, напасть на циньское войско — не значит ли это забыть покойного государя?» Сянь Чжэнь на это ответил: «Князь Цинь не пожалел нас в дни траура по нашему государю и напал на князя, носящего одну фамилию с нашим, значит, это именно Цинь вел себя не должным образом; о какой же еще благодарности может идти речь? Я слышал, что те, кто один раз позволят действовать врагу, наживут забот на несколько поколений. Думать о детях и внуках — значит ли это забыть покойного государя?»
После этого наследник' престола (он не мог считаться князем, пока не был похоронен его предшественник) отдал приказ выступить в поход; срочно собрали также войско варваров-жунов из рода Цзян. Наследник был в черной траурной одежде и шляпе. Лян Хун правил его колесницей, Лай Цзюй стоял справа с копьем. Летом, в четвертом месяце, в день под знаком синь-сы, наследник разбил армию Цинь у гор Сяо и взял в плен Мэн Мина, Си Ци и Бай И. Затем, по-прежнему одетый в черное, он похоронил Вэнь-гуна. Тогда впервые цветом траура в Цзинь стал черный.
О СМЕРТИ ЛИН-ГУНА, КНЯЗЯ ЦИН.
ВТОРОЙ ГОД ПРАВЛЕНИЯ СЮАНЬ-ГУНА (607 Г. ДО Н. Э.).
Лин-гун, князь Цзинь (ему было около пятнадцати лет), не вел себя как подобает государю. Он собирал большие налоги, чтобы разрисовать стены своего дворца. С террасы на крыше башенки он стрелял в людей глиняными шариками из маленького лука для охоты на птиц и смотрел, как они старались увернуться. Когда повар не доварил медвежью лапу, он убил его (медвежью лапу надо было очень долго варить, а князь требовал, чтобы ему подали ее немедленно); труп повара он положил в большой куль из рогожи и велел прислуживавшим ему женщинам вынести его из дворца. Нести надо было через двор, где князь принимал чиновников. Чжао Дунь и Ши Цзи увидели руку, торчавшую из куля, спросили, что случилось, и были этим озабочены. Чжао Дунь хотел увещевать князя; Ши Цзи сказал ему: «Если Ваши увещевания не будут приняты, некому будет говорить после Вас (так как вы — канцлер и в государстве нет никого выше Вас по чину). Прошу позволить мне говорить первому; если государь не послушает, Вы продолжите».
Ши Цзи трижды выходил вперед и падал ниц (показывая этим, что хочет говорить с князем), но тот делал вид, что не замечает его. Он оказался уже у желоба, куда стекала вода с крыши дворца; только тогда князь посмотрел на него и сказал: «Я знаю, в чем я виноват, но постараюсь исправиться». Ши Цзи, коснувшись лбом земли, ответил: «Кто из людей не делает ошибок? Но не может быть ничего лучше, чем, совершив ошибку, суметь исправиться. В «Книге Песен» сказано: «Каждый имеет добрые намерения в начале, но редко кто может довести дело до конца». Это значит, что редко встретится такой, кто действительно может исправить свою ошибку. Если вы, государь, доведете дело до конца, то не только мы, Ваши верные подданные, сможем быть уверены в непоколебимости алтарей духов земли и урожая. И еще сказано в «Книге Песен»: «Если в парадном халате императора есть изъян — только канцлер Чжуан Шань-фу может исправить это». Это значит, что он может исправить ошибки государя. Если вы, государь, сможете исправлять свои ошибки, вы никогда не лишитесь императорского халата».
Но князь не исправился. Чжао Дунь еще более настойчиво увещевал его. Князь был этим раздражен и послал Чу Ми убить Чжао Дуня. Ми отправился на рассвете. Двери опочивальни были уже открыты; канцлер в придворном платье и чиновничьей шапке был готов отправиться во дворец, но было еще очень рано, и он сидя дремал. Ми отступил назад и, вздохнув изумленно, сказал: «Он не забывает о почтительности — это настоящий глава народа! Кто убьет главу народа, тот не думает о благе государя; но кто не выполнит приказ государя, тот не предан ему. Чем быть виновным в том или в другом — лучше умереть». И он покончил с собой, с разбегу ударившись головой об акацию, которая росла во дворе.
Осенью, в девятом месяце, князь Цзинь угощал Чжао Дуня вином в своем дворце; за дверью были спрятаны латники, готовые на него напасть. Телохранитель канцлера, стоявший с копьем справа на его колеснице, Тими Мин, понял в чем дело, и, быстро поднявшись в зал, сказал: «Если подданный, на пиру прислуживая государю, выпивает более трех кубков, это есть нарушение этикета». И, поддерживая Чжао Дуня под руку, стал спускаться по ступеням. Князь натравил на него огромного пса; Мин задушил его голыми руками. Чжао Дунь воскликнул: «Вы отвергаете людей и берете на службу псов, но что может сделать для вас пес при всей его свирепости?!» Ему удалось отбиться от воинов князя и уйти, но Тими Мин погиб, защищая его.
Однажды, задолго до этого, Чжао Дунь охотился на горе Шоу-шань. Остановившись отдохнуть под развесистой тутой, он увидел исхудавшего от голода человека, Лин Чжэ. Чжао Дунь спросил его, отчего у него такой измученный вид; тот ответил: «Я уже три дня не ел». Чжао Дунь снова спросил его, и тот ответил: «Я три года служил вдали от дома; не знаю, жива ли еще моя мать, но идти мне уже недалеко, и я прошу разрешения оставить для нее часть того, чем вы меня угощаете». Чжао Дунь уговорил его съесть все, приготовил корзину просяной каши и мяса, положил все это в мешок, чтобы было удобнее нести, и отдал ему. Позже Лин Чжэ служил цзиньскому князю и оказался среди латников, сидевших в засаде. В решающий момент он повернул копье против княжеских слуг и, сдерживая их, дал Чжао Дуню возможность уйти. Чжао Дунь спросил его, кто он, но тот ответил только: «Я тот, кто умирал от голода под развесистой тутой». Не сказал ни имени своего, ни где он живет, ушел и больше не показывался.
В день под знаками и-чоу Чжао Чуань (племянник Чжао Дуня) напал на Лин-гуна в Персиковом саду и убил его. Чжао Дунь, который в это время скрывался, но еще, не успел перейти через горы на границе государства, вернулся. Дун Ху, главный историограф, записал в летописи: «Чжао Дунь убил своего государя» — и показал эту запись чиновникам при дворе. Чжао Дунь сказал: «Это было не так!» Но историограф ответил: «Вы, господин, занимали высшую должность в государстве; вы скрывались, но не пересекли границу (то есть все еще отвечали за все, что происходило в стране), а вернувшись, не наказали злодея. Кто же убийца, если не вы?» Чжао Дунь воскликнул: «Горе мне! Обо мне можно сказать словами «Книги Песен»: «Тот, кого я люблю, сам принес мне несчастье».
Конфуций сказал: «В древности Дун Ху был замечательный историограф: его принцип был — писать, ничего не утаивая. В древности Чжао Дунь был замечательный государственный муж: его принцип был — терпеть обиду ради блага государства. Жаль его: если бы он успел перейти границу, избежал бы обвинения».
ОБ ОСАДЕ ГОРОДА ГУ.
ПЯТНАДЦАТЫЙ ГОД ПРАВЛЕНИЯ ЧЖАО ГУНА (527 Г. ДО Н. Э.).
Сюнь У из государства Цзинь с армией напал на варварское государство Сяньюй и осадил город Гу. Некоторые люди в Гу предпочли взбунтоваться и передать город осаждающим. Сюнь У не согласился на это. Его приближенные говорили: «Вы можете получить город так, что это не потребует никаких усилий от ваших воинов; почему вы не сделаете этого?» Сюнь У ответил: «Я слышал от мудрого человека Шусяна, что если те, кто наверху, не смешивают хорошее и дурное, то народ знает, к чему он должен стремиться и все дела удаются. Если бы у нас кто-нибудь взбунтовался и сдал врагу наш город, я бы считал это дурным поступком; что же хорошего в том, что кто-то приходит ко мне, предлагая мне чужой город? Если я дам награду за очень дурное, что я должен обещать за хорошее? А если я приму у кого-то город и не дам за это награду, получится, что мне нельзя доверять; как же я тогда могу охранять народ? Когда сил достаточно, надо идти вперед, иначе надо отступать; надо действовать, оценивая свои силы. Я не могу встать рядом с предателем из-за того, что желаю получить город: я потеряю на этом гораздо больше, чем получу». Он передал в Гу, чтобы там казнили бунтовщиков и усилили защиту городских стен.
Через три месяца после начала осады некоторые люди в Гу снова просили разрешения сдаться. Они прислали к Сюнь У людей из простого народа (чтобы показать, что они не бунтовщики и говорят от имени всего народа). Сюнь У посмотрел на них и сказал: «У вас вид людей, у которых еще есть что есть. Идите пока и укрепляйте городские стены».
Офицеры из его армии сказали ему: «Вы можете получить город — и не хотите взять его. Вы требуете лишних трудов от народа и лишних мучений от армии. Так ли вы служите государю?» Сюнь У ответил: «Именно так я служу государю. Если, захватив один город, я покажу нашему народу пример равнодушия к судьбам государства, то зачем нам этот город? Если за город придется заплатить равнодушием народа, пусть лучше город останется у старого хозяина. Тот, кто готов платить равнодушием народа, плохо кончит; того, кто легко отвергает старого господина, тоже ждет несчастье. Люди Гу могут служить своему господину, а мы — нашему. Я буду выполнять свой долг, не отклоняясь от него, я не буду смешивать хорошее и дурное, и тогда мы получим город, но и народ будет знать свой долг. Люди будут готовы умереть, выполняя приказ, и у них не будет даже мысли о чем-то другом. Неужели это плохо?»
Только когда люди Гу сообщили, что их припасы кончились и силы исчерпались, Сюнь У принял город. Победив Гу, он вернулся, не казнив ни одного человека, и увез с собой пленного Юань-ди, князя Гу.
ИЗ КНИГИ «ГУНЪЯН ЧЖУАНЬ»
ШЕСТОЙ ГОД ПРАВЛЕНИЯ СЮАНЬ-ГУНА (603 Г. ДО Н. Э.).
«Весной Чжао Дунь из Цзинь и Сунь Мянь из Вэй вторгались в государство Чэнь». Чжао Дунь злодейски убил своего государя. Почему же здесь вновь появляется в летописи имя Чжао Дуня? (Человека, убившего государя, летопись никогда больше не упоминает.) Лично убил государя не он, а Чжао Чуань. Если лично убил государя Чжао Чуань, то почему это приписали Чжао Дуню? Он не наказал злодея. Что значит не наказал злодея: «Чжао Дунь из Цзинь убил своего государя И хао». Чжао Дунь воскликнул: «О Небо! Я невиновен! Я не убивал государя! Кто сказал, что я убил государя?» Историограф ответил: «Ты считаешься гуманным и справедливым; человек убил твоего государя, а ты, вернувшись в столицу, не наказал злодея. Если не сказать «убил государя», то как это назвать?»
Что же было до того, как Чжао Дунь вернулся в столицу?
Князь Лин-гун (И-хао) не следовал правильному пути. Он приказывал, чтобы знатные люди являлись к нему во внутренний двор дворца (куда по правилам допускались лишь родственники князя, но не чиновники); потом он поднимался лишь на террасу наверху башенки, вынимал маленький лук для охоты на птиц и стрелял в людей глиняными шариками, а они должны были убегать и увертываться. Это он просто развлекался. (Ему было около пятнадцати лет.)
Однажды Чжао Дунь, уже явившись к князю и выйдя от него, стоял при дворе с другими знатными людьми. В это время из воротец, ведущих во внутренний двор, вышел человек с рогожным кулем на спине. Чжао Дунь спросил: «Что это? Почему несут куль с княжеского дворца?» Он окликнул того человека, но тот отказался подойти и сказал: «Мне велено никому не показывать; но вы — знатный человек, и, если хотите посмотреть, подойдите и посмотрите, как я могу вам помешать?» Чжао Дунь подошел и посмотрел: это было мертвое тело, разрезанное на куски! Чжао Дунь воскликнул: «Что это?» — «Повар. Медвежья лапа оказалась недоваренной; князь разгневался, ударил его черпаком и убил! Он разрезал труп и приказал мне выбросить его». Чжао Дунь сказал только «О!» и быстро вышел к князю. Лин-гун увидел его, испугался и, не дав ему ничего сказать, сам первый дважды низко поклонился ему. Чжао Дунь отступил назад, стоя лицом к северу (т. е. к трону), тоже дважды поклонился, коснулся лбом пола и так же быстро вышел.
Лин-гун в сердце своем устыдился. Он хотел убить Чжао Дуня. И вот он послал некоего смелого воина убить его. Воин вошел в ворота — при них не было стражи. Он вошел в покои — при них не было охраны. Он поднялся в зал — там тоже никого не было. Наклонившись, он заглянул в щель следующей двери; Чжао Дунь ел на завтрак рыбу. Воин воскликнул: «О! Вы истинно гуманный человек!
Я вошел в ворота Вашего дома — при них нет стражи; я вошел в Ваши покои — при них нет охраны; я поднялся в Ваш зал — там тоже никого нет. Это значит, что доступ к Вам легок. Вы занимаете важную должность в государстве Цзинь, а на завтрак едите рыбу: это значит, что вы не расточительны. Государь велел мне убить вас, но я не могу на это решиться. Однако, не исполнив приказа, я не могу показаться на глаза государю». И он перерезал себе горло.
Лин-гун, узнав об этом, разгневался и еще больше захотел убить Чжао Дуня; но он не нашел никого, кого можно было бы послать. Тогда он устроил засаду во дворце и пригласил Чжао Дуня на угощение. Телохранитель Чжао Дуня, на колеснице стоявший с копьем справа от него, Ци Ми-мин, был знаменитым в стране силачом; он дерзко вошел во дворец вслед за Чжао Дунем и бесцеремонно встал у ступеней, которые вели в зал. После того как Чжао Дунь поел, Лин-гун сказал ему: «Я слышал, что Ваш меч необыкновенно острый; покажите мне его, я хотел бы на него полюбоваться». Чжао Дунь встал и хотел было достать меч, но Ци Ми-мин снизу окликнул его: «Дунь! Если Вы наелись, то идите домой; почему Вы обнажаете меч в присутствии князя?» Чжао Дунь понял намек (его могли убить на месте, сказав, что он поднял оружие на князя) и побежал вниз, перепрыгивая через ступеньки. У Лин-гуна был дрессированный пес, который назывался «Ао»; князь позвал его и указал на Чжао Дуня. Ао помчался за ним вниз по ступеням. Ци Ми-мин бросился навстречу и ударом ноги переломил ему шею. Чжао Дунь, обернувшись, сказал: «Ваш пес, государь, не может тягаться с моим псом!» Между тем латники, сидевшие в засаде во дворце, поднялись по сигналу — удару в барабан. Неожиданно один из тех, кто вышел из засады, обхватил Чжао Дуня за пояс и посадил на колесницу. Чжао Дунь, обернувшись, спросил: «Почему Вы оказали мне эту услугу?» — «Я тот, кому Вы тогда-то и тогда-то спасли жизнь, накормив умирающего от голода под высохшей тутой». Чжао Дунь спросил: «Как Ваше имя?» — «Разве Вы не поняли, на кого государь устроил засаду? Поезжайте скорее, зачем Вам мое имя?» Чжао Дунь погнал лошадей и выехал за ворота; не нашлось никого, кто бы его задержал.
Позже Чжао Чуань (племянник Чжао Дуня), воспользовавшись недовольством народа, убил Лин-гуна, Потом он разыскал Чжао Дуня, вместе с ним вернулся в столицу и стоял рядом с ним при дворе.
ПОЭЗИЯ ЧУСКИХ СТРОФ
ЦЮЙ ЮАНЬ (340-278 ГГ. ДО НАШЕЙ ЭРЫ)
Творчеством Цюй Юаня открывается в Китае история поэзии, имеющей индивидуального автора.
Стихи Цюй Юаня проникнуты высокой гражданственностью и истинным благородством души. У них звучит вера в конечное торжество добра над злом, честности над подлостью, вера в победу разума и совести. Им свойственны образность и богатство поэтического воображения, сила и чистота чувства. Некоторые его произведения, например «Девять гимнов», являются обработкой народных песен, в образном строе других сказывается влияние народной мифологии. Очень интересны так называемые «Вопросы неба», по-видимому имеющие прямое отношение к древним обрядам инициации, весьма схожие с одним из гимнов индийской «Ригведы». Цюй Юань положил начало новому поэтическому жанру — оде («фу») — и новому «свободному стилю» в поэзии («сао-ти»). Его поэма «Скорбь изгнанника» — одно из самых выдающихся произведений китайской классической поэзии. За аллегорическими и мифологическими образами поэмы легко угадывается реальная действительность того времени. Перед нами как бы лирическая исповедь поэта, в которой он вдохновенно и беспощадно разоблачает царский двор, зло и несправедливость, царящие кругом. Им он противопоставляет свое кредо: «чтить чистоту и умереть за правду». Он жаждет вырваться из окружения мелких людишек, которыми движут лишь алчность и зависть, тщеславие и низкий расчет. Но нигде не встречает поэт человека благородной души, способного понять его высокие устремления, — и отчаяние овладевает Цюй Юанем. В эпилоге Цюй Юань предрекает свой конец — «не понятый в отечестве своем», поэт решает покончить жизнь самоубийством.
ПЛАЧУ ПО СТОЛИЦЕ ИНУ [103]
Справедливое Небо,
Ты закон преступило!
Почему весь народ мой
Ты повергло в смятенье?
Люди с кровом расстались,
Растеряли друг друга,
В мирный месяц весенний
На восток устремились —
Из родимого края
В чужедальние страны
Вдоль реки потянулись,
Чтобы вечно скитаться.
Мы покинули город —
Как сжимается сердце!
Этим утром я с ними
В путь отправился тоже.
Мы ушли за столицу,
Миновали селенья;
Даль покрыта туманом, —
Где предел наших странствий?
Разом вскинуты весла,
И нет сил опустить их:
Мы скорбим — государя
Нам в живых не увидеть. [104]
О деревья отчизны!
Долгим вздохом прощаюсь.
Льются, падают слезы
Частым градом осенним.
Мы уходим из устья
И поплыли рекою. [105]
Где Ворота Дракона? [106]
Их уже я не вижу.
Только сердцем тянусь к ним,
Только думой тревожусь.
Путь далек, и не знаю,
Где ступлю я на землю.
Гонит странника ветер
За бегущей волною.
На безбрежных просторах
Бесприютный скиталец!
И несет меня лодка
На разливах Ян-хоу. [107]
Вдруг взлетает, как птица.
Где желанная пристань?
Эту боль в моем сердце
Мне ничем не утешить,
И клубок моих мыслей
Мне никак не распутать.
Повернул свою лодку
И иду по теченью —
Поднялся по Дунтину
И спустился по Цзяну. [108]
Вот уже я покинул
Колыбель моих предков,
И сегодня волною
На восток я заброшен.
Но душа, как и прежде,
Рвется к дому обратно:
Ни на миг я не в силах
Позабыть о столице.
И Сяпу [109] за спиною,
А о Западе думы,
И я плачу по Ину —
Он все дальше и дальше.
Поднимаюсь на остров,
Взглядом дали пронзаю;
Я хочу успокоить
Неутешное сердце.
Но я плачу — земля здесь
Дышит счастьем и миром,
Но скорблю я — здесь в людях
Живы предков заветы.
Предо мною стихия
Без конца и без краю.
Юг подернут туманом —
Мне и там нет приюта.
Кто бы знал, что дворец твой
Ляжет грудой развалин.
Городские ворота
Все рассыплются прахом!
Нет веселья на сердце
Так давно и так долго,
И печаль за печалью
Вереницей проходят.
Ах, дорога до Ина
Далека и опасна:
Цзянь и Ся протянулись
Между домом и мною.
Нет, не хочется верить,
Что ушел я из дома,
Девять лет миновало.
Как томлюсь на чужбине. [110]
Я печалюсь и знаю,
Что печаль безысходна.
Так, теряя надежду,
Я ношу мое горе.
Государевой ласки
Ждут умильные лица.
Должен честный в бессилье
Отступать перед ними.
Я без лести был предан. [111]
Я стремился быть ближе,
Встала черная зависть
И дороги закрыла.
Слава Яо и Шуня, [112]
Их высоких деяний
Из глубин поколений
Поднимается к Небу.
Своры жалких людишек
Беспокойная зависть
Даже праведных этих
Клеветой загрязнила.
Вам противно раздумье
Тех, кто искренне служит.
Вам милее поспешность
Угождающих лестью.
К Вам бегут эти люди —
Что ни день, то их больше.
Только честный не с Вами —
Он уходит все дальше.
Я свой взор обращаю
На восток и на запад.
Ну когда же смогу я
Снова в дом мой вернуться!
Прилетают и птицы
В свои гнезда обратно,
И лиса умирает
Головою к кургану.
Без вины осужденный?
Я скитаюсь в изгнанье,
И ни днем и ни ночью
Не забыть мне об этом!
С КАМНЕМ В ОБЪЯТИЯХ [113]
Прекрасен тихий день в начале лета,
Зазеленели травы и деревья.
Лишь я один тоскую и печалюсь
И ухожу все дальше, дальше к югу.
Все беспредельно пусто предо мною,
Все тишиной глубокою укрыто.
Тоскливые меня терзают мысли,
И скорбь изгнанья угнетает душу.
Я чувства сдерживаю и скрываю.
Но разве должен я скрывать обиду?
Ты можешь обтесать бревно, как хочешь,
Но свойства дерева в нем сохранятся.
Кто благороден, тот от злой обиды
Своим не изменяет убежденьям.
Нам надо помнить о заветах предков
И следовать их мудрости старинной.
Богатство духа, прямоту и честность —
Вот что великие пенили люди.
И если б Чуй искусный не работал, [114]
То кто бы знал, как мудр он и способен.
Когда мудрец живет в уединенье,
Его глупцом слепые называют.
Когда прищуривал глаза Ли Лоу, [115]
Незрячие слепым его считали.
И те, кто белое считали черным
И смешивают низкое с высоким,
Кто думает, что феникс заперт в клетке,
А куры — высоко летают в небе;
Кто с яшмой спутает простые камни,
Не отличает преданность от лести,—
Те, знаю я, завистливы и грубы,
И помыслы мои им непонятны.
Суровый груз ответственности тяжкой
Меня в болотную трясину тянет.
Владею драгоценными камнями,
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги