Глава вторая

Снова я в одиночестве быстро шагаю по улицам, ярко освещенным фонарями и витринами магазинов; я ощущаю в себе резкую смену настроения: ранее неведомое ликование кружит в танце мое тело, вносит сумятицу в мои мысли, расцвечивает все окружающие меня вещи. Это уже не утреннее неясное и бездушное легкомыслие, а нечто похожее на счастье, даже воодушевление, причем без явных на то причин.

Без явных причин? А почему бы честно не признаться? Моя встреча с Джинн и есть, разумеется, причина внезапного поразительного превращения — каждое мгновение кстати и некстати я думаю о ней. Ее образ, силуэт, лицо, жесты, манера двигаться, наконец, ее улыбка слишком крепко засели у меня в голове, мое поручение наверняка не требует столь пристального внимания к работодателю.

Я весело и по-доброму смотрю на лавчонки (довольно убогие в этом районе), прохожих, собак (которых я терпеть не могу). Хочется петь, куда-то бежать. На всех лицах я вижу радость. Обычно люди глупы и мрачны. Сегодня всех вокруг словно коснулась неизъяснимая благодать.

Новая работа в чем-то приятна: в ней чувствуется дух приключений. И даже больше — любовных приключений. Меня всегда влекло к романтике и фантазиям — что верно, то верно. Итак, здесь нужно быть очень осторожным. Слишком живое воображение может повлечь за собой ошибочные оценки и, более того, серьезные промахи.

Внезапно из глубины памяти всплывает забытая подробность: мне надо остаться незамеченным. Джинн не просто сказала, а несколько раз настойчиво повторила задание. А я делаю все наоборот: всем наверняка бросилось в глаза мое радостное возбуждение. Оно сразу же резко падает.

Захожу в кафе и заказываю эспрессо без молока. Французы пьют кофе только по-итальянски, французский — недостаточно крепкий. Но самый дрянной, на их вкус, — американский. Почему, интересно, я думаю об Америке? Опять из-за Джинн! Это начинает действовать мне на нервы.

Вот ведь парадокс: чтобы не привлекать к себе внимания, во Франции нужно заказывать итальянский эспрессо. А существуют ли «французы» или «американцы»? Французы обычно такие. Французы едят это, а не то. Французы так-то одеваются, у них такая-то походка. Что касается еды, может, оно так и есть, только с каждым годом все меньше. Над стойкой я читаю меню, прикрепленное к стене: хот-дог, пицца, гамбургеры, шаурма.

Официант приносит чашечку совершенно черной жидкости с лежащими на блюдечке двумя кусочками сахара в белой обертке и ставит ее передо мной. Потом он уходит, захватив по дороге грязный стакан, оставшийся на соседнем столике.

Наконец обнаруживаю, что в бистро я не один, хотя, когда я вошел, было пусто. Рядом со мной — девушка в красном пиджаке, явно студентка, погруженная в чтение толстой книги по медицине. Пока я ее разглядываю, она, видимо, почувствовав мой взгляд, устремляет свой взор на меня. Критически думаю о себе: ну, вот, засыпался, меня заметили! Студентка молча долго меня рассматривает, как неживого. Потом опускает голову, уткнувшись в книгу.

Однако чуть позже она снова принимается меня изучать и на сей раз произносит нейтральным тоном, с какой-то спокойной уверенностью: «Пять минут восьмого. Опоздаете». Даже на часы не взглянула. Машинально смотрю на свои. Действительно, пять минут восьмого. А у меня встреча в четверть восьмого на Северном вокзале.

Таким образом, девушка — шпионка на моем пути, подосланная Джинн, чтобы следить, насколько я серьезен в деле. «Вы работаете вместе с нами?» — спрашиваю я, немного подумав. Поскольку она по-прежнему молчит, я задаю еще вопросы: «Как вам удалось столько узнать обо мне? Вы знаете, кто я, куда иду, что мне надо делать и когда. Значит, вы — подруга Джинн?»

Она внимательно, бесстрастно и, вероятно, сурово осматривает меня и в конце концов заявляет: «Слишком много говорите». И опять склоняется над своей книгой. Через по л мину ты, не отрываясь от чтения, она медленно, будто про себя произносит несколько слов, словно расшифровывает какой-то сложный отрывок из текста: «Улица, которая вам нужна, — третья справа, если идти по проспекту».

Действительно, мой ангел-хранитель прав: если буду болтать, то опоздаю. «Благодарю вас», — говорю я, обозначая свою независимость чересчур выспренним прощанием. Встаю, иду к стойке, плачу за кофе и толкаю стеклянную дверь.

Очутившись на улице, оглядываюсь на просторный ярко освещенный зал, где нет никого, кроме девушки в красном пиджаке. Она больше не читает. Захлопнув толстый том, лежащий на столе, она теперь следит за мной без всякого стеснения, спокойно и уверенно.

Несмотря на желание сделать все наоборот, чтобы обозначить свободу действий, я иду дальше в нужном направлении вдоль по проспекту в толпе мужчин и женщин, возвращающихся с работы. Они уже не выглядят беззаботными и симпатичными. С этого момента я убежден, что все за мной наблюдают. У третьего перекрестка сворачиваю направо — на темную пустынную улочку.

Скромная, незаметная улица, где нет никаких машин — ни снующих, ни припаркованных, — ровно освещенная лишь желтым мерцающим светом старых фонарей, казалось, покинутая обитателями, резко контрастирует с большим проспектом, с которого я свернул. Домики низенькие (максимум двухэтажные), бедные, с темными окнами. Здесь особенно много складов и мастерских. Неровная, вымощенная по старинке дорога в ужасном состоянии, в выбоинах — грязные лужи.

Я колеблюсь, прежде чем пойти дальше по узкому длинному переулку, очень похожему на тупик: несмотря на полумрак различаю в глубине глухую стену, преграждающую путь. На первом доме все-таки висит табличка с названием настоящей улицы, то есть имеющей начало и конец: «улица Верцингеторига Третьего». Я и не подозревал о существовании даже второго по счету Верцингеторига, не говоря уж о третьем.

Если подумать, может быть, есть проход с какого-либо края стены — правого или левого. Но удивительно, что совершенно нет машин. А правильно ли я иду? У меня была мысль пройти по соседней, знакомой мне улице. Уверен, что добираться до вокзала по ней ничуть не дольше, чем здесь. Это медичка вмешалась и попутала меня с якобы короткой дорогой.

Надо поторапливаться. Теперь мне осталось меньше пяти минут до встречи на Северном вокзале. Этот богом забытый переулок поможет существенно выиграть время. Во всяком случае, по нему продвигаешься быстрее: никаких машин, пешеходов и перекрестков нет.

Уж коль скоро я пошел на такой риск (увы, не по здравому размышлению), не остается ничего другого, как шагать возможно шире, стараясь наступать на проходимые участки мостовой без тротуара. Я почти бегу, лечу как во сне.

В данный момент мне неизвестен точный смысл моего задания: я только знаю, что оно состоит в том, чтобы отыскать некоего пассажира (у меня в памяти — его точное описание), прибывающего в Париж из Амстердама поездом в девятнадцать часов двенадцать минут. Затем незаметно следовать за ним до гостиницы. Пока все. Вскоре надеюсь узнать больше.

Я еще не достиг середины нескончаемой улицы, как вдруг в десяти метрах передо мной появился ребенок. Он выскочил из дома с правой стороны — того, что повыше остальных, — и со всех ног бросился через дорогу.

Он несется сломя голову, спотыкается о выступающий булыжник и, не успев вскрикнуть, летит в лужу черноватой грязи. Не шевелясь, он лежит на животе, вытянув перед собой руки.

Несколько прыжков — и я стою рядом с застывшим тельцем. Осторожно его переворачиваю. Это мальчик лет десяти, весьма странно одетый, словно подросток из прошлого века: брюки подхвачены под коленями какими-то завязками, просторная, довольно короткая рубаха подпоясана толстым кожаным поясом.

Его глаза широко распахнуты, но зрачки неподвижны. Рот приоткрыт, губы слегка дрожат. Шея и конечности — вялые и безжизненные, все тело — как у тряпичной куклы.

К счастью, он упал не в грязь, а прямо на край выбоины с грязной водой. Вблизи жижа кажется вязкой и не черной, а красно-коричневой. Внезапно меня охватывает необъяснимая тревога. От чего? Пугает цвет этой непонятной жидкости? Или что-то еще?

Смотрю на часы. Девять минут восьмого. Сейчас уже невозможно попасть на вокзал к прибытию поезда из Амстердама. Итак, приключение, начавшееся сегодня утром, кончилось. Но я ведь не могу оставить раненого ребенка даже ради любви к Джинн. Ну и ладно! В любом случае поезд я пропустил.

Справа от меня — настежь распахнутая дверь. Наверняка мальчик из этого дома. Однако внутри нигде не заметно ни огонька: ни в подъезде, ни на этажах. Беру на руки тело мальчика. Он непомерно худой, легкий как перышко.

В неясном свете ближайшего фонаря мне лучше видно его лицо: никаких явных увечий, он спокоен и красив, но невероятно бледен. Видимо, стукнулся затылком о камень и оглушен ударом. Но ведь он упал вниз лицом руками вперед. Значит, головой земли не коснулся.

Переступаю порог дома с моей хрупкой ношей на руках. Осторожно продвигаюсь по длинному коридору, идущему перпендикулярно улице. Вокруг темно и тихо.

Не наткнувшись ни на какой другой выход — внутреннюю дверь или боковой коридор, — упираюсь в деревянную лестницу. Мне чудится слабый свет на втором этаже. Поднимаюсь медленно, потому что боюсь споткнуться или задеть какое-нибудь невидимое препятствие ногами или головой мальчонки, до сих пор не пришедшего в себя.

На площадку второго этажа выходят две двери. Одна заперта, другая приоткрыта. Оттуда брезжит мутное сияние. Толкаю дверь коленом и вхожу в просторную комнату с двумя окнами на улицу.

Освещения здесь никакого. Только лучи фонарей, проникающие снаружи, поскольку нет штор, но этого все же достаточно, чтобы я смог различить очертания предметов: стола светлого дерева, трех-четырех разрозненных стульев с более или менее продавленными сиденьями, широкой железной кровати и огромного количества чемоданов всяческих форм и размеров.

На кровати — тюфяк, но ни простыни, ни одеяла нет. Чрезвычайно осторожно опускаю ребенка на грубое ложе. Он по-прежнему без сознания, без малейшего признака жизни, если не считать еле слышного дыхания. Пульс едва различим. Но все еще распахнутые большие глаза блестят в темноте.

Ищу взглядом кнопку, выключатель или какой-либо источник света. Ничего подобного не обнаруживаю. Замечаю, что в комнате нет ни одной лампы — ни плафона, ни абажура, ни просто электрической лампочки.

Я опять на лестничной площадке, зову кого-нибудь — сначала вполголоса, потом громче. До моего слуха в ответ не доносится ни единого звука. Весь дом целиком погружен в полную тишину и как будто заброшен. Что делать — не знаю. Да и сам я заброшен куда-то вне времени.

Внезапно осенившая мысль возвращает меня к окнам комнаты: куда мчался ребенок? Он перебегал улицу по прямой — с одной стороны на другую. Тогда, может быть, он живет напротив.

Но там домов нет, только длинная кирпичная стена, а в ней никаких видимых проемов. Чуть левее — кривая изгородь. Вновь выхожу на лестничную площадку и кричу — все так же безрезультатно. Слышу стук собственного сердца. На сей раз меня охватывает ощущение, что время окончательно остановилось.

Негромкий треск, раздавшийся в комнате, напоминает мне о моем больном. Не дойдя двух шагов до кровати, я в изумлении инстинктивно отшатываюсь: мальчик лежит точно в такой же позе, как и несколько минут назад, но теперь на груди у него — огромное распятие, закрывающее его от плеч до пояса: крест из темного дерева с серебряным Иисусом.

Оглядываюсь по сторонам. Никого, кроме лежащего мальчика. Сначала думаю, что, вероятно, он сам и устроил этот мрачный спектакль: притворяется, что в обмороке, а когда я отворачиваюсь — встает. Наклоняюсь к нему совсем близко: черты лица неподвижны, как у восковой куклы, и цвет кожи такой же бледный. Словно мраморное надгробие.

В это мгновение я поднимаю голову и убеждаюсь в присутствии второго ребенка: маленькая девочка лет семи-восьми неподвижно стоит в дверях на пороге комнаты. Она пристально смотрит на меня.

Откуда она взялась? Как попала сюда? Она подошла абсолютно бесшумно. Тем не менее в сумраке я четко различаю белое старомодное платьице с облегающим корсажем и широкой пышной, хотя и из плотной ткани, юбкой в сборку, доходящей ей до щиколоток.

«Здравствуй, — говорю я, — твоя мама дома?»

Девочка продолжает молча на меня смотреть. Сцена настолько нереальная, призрачная и ошеломляющая, что в этом окутанном очарованием пространстве, при странном голубоватом свете, звук собственного голоса кажется мне самому удивительно фальшивым и невероятным.

Поскольку мне остается лишь отважиться сказать еще несколько слов, я через силу произношу пошлую фразу:

«Твой братик упал».

Никто не отвечает и не откликается на мои слова, они падают в пустоту, словно ненужные бессмысленные предметы. И снова тишина. Неужели я что-то сказал? Мое тело постепенно холодеет, коченеет и замирает.

Загрузка...