Встреча [= Свидание]

Глава четвертая

Пока мы ели, я спросил у Мари, каким образом официант мог работать в кафе до того, как умер, если он был моряком. Она нисколько не смутилась:

— Разумеется, во время увольнительных. Он сходил с корабля и тут же шел к своей любовнице, которая здесь же работала. Он ее любил и вместе с ней разносил стаканчики белого вина и кофе со сливками. Чего ради любви не сделаешь.

— А что стало с любовницей?

— Когда узнала о трагической гибели любовника, отравилась тухлой пиццей.

Потом Мари осведомилась о том, как живут в Москве: она ведь зачислила меня в русские. Я сказал, что ей неплохо было бы знать самой, поскольку она — моя дочь. Тогда она сочинила новую небылицу:

— Нет. Мы с тобой живем порознь. Меня и Жана украли цыгане, когда мы были еще совсем крошечные. Мы проехали через Европу и Азию — спали в кибитке, просили милостыню, пели, плясали в разных цирках. Приемные родители заставляли нас даже красть деньги или вещи из магазинов.

Если мы не слушались, нас жестоко наказывали, и Жан вынужден был проводить ночь на трапеции, а я — в клетке с тигром. К счастью, тигр оказался очень симпатичным — ему снились кошмары, он ревел ночи напролет, а я от этого в ужасе просыпалась. Утром я вставала, совершенно не выспавшись.

А в это время ты искал нас по всему свету. Каждый вечер ты ходил в цирк — всякий раз в новый — и бродил за кулисами, расспрашивая всех попадавшихся тебе малышей. А может, ты больше на наездниц засматривался. И лишь сегодня мы нашлись.

Мари болтала без умолку, с некой торопливой убежденностью. Внезапно ее возбуждение спало. Она на мгновенье мечтательно задумалась, потом грустно закончила:

— И еще неизвестно, нашлись мы или нет. Может, мы — не мы, и ты — тоже не ты.

Предположив, что наговорила достаточно глупостей, Мари заявила, что настала моя очередь рассказывать.

Я ел быстрее, чем дети, и давным-давно покончил с горячим бутербродом. Мари еще вовсе не собирается заканчивать трапезу, медленно и старательно прожевывая каждый кусочек в паузах между пространными рассуждениями. Спрашиваю, какую историю ей хотелось бы услышать. Она категорически настаивает на «любовной истории из области фантастики», причем последнее слово — «science-fiction» — произносится, естественно, на французский манер. Я начинаю:

— Так вот: «Встречается однажды один робот с молоденькой дамочкой…»

Моя слушательница меня прерывает.

— Ты не умеешь рассказывать, — говорит она. — Настоящая история обязательно должна быть в прошедшем времени. Причем в прошедшем историческом. Иначе никто не поймет, что это настоящая история.

— Ради бога. «Давным-давно, в незапамятные времена в прекрасном французском королевстве жил-был металлический, но очень умный робот. Однажды на придворном балу встретил он юную очаровательную благородную даму. Пригласил он ее на танец и промолвил какую-то любезность. Зарделась она, и попросил он тогда у нее прощенья. Через некоторое время снова принялись они танцевать. Видит она, что смущается кавалер, однако по нраву пришлись ей манеры его чопорные, ведь были они исключительно изысканы. На следующий день сыграли свадьбу. Вручили им роскошные подарки, и отправились молодожены в свадебное путешествие…» Ну как, ничего?

— Не очень, — отвечает Мари. — Но вообще-то сойдет. Теперь все в порядке.

— Тогда я продолжу. Невеста, которую звали Бланш, чтобы ей не было обидно, поскольку у нее были совершенно черные волосы, так вот невеста была простодушна и не сразу заметила кибернетический характер своего супруга. Впрочем, она видела, что он постоянно повторяет одни и те же жесты и слова. «Ну что ж, — думала она, — вот человек, не лишенный последовательности в мыслях».

Но в одно прекрасное утро встала она раньше, чем обычно, и увидела, как стоял он в ванной и смазывал тазобедренный сустав из масленки для швейной машинки. Она была хорошо воспитана и виду не показала. Тем не менее с того дня закралось ей в душу подозрение.

Припомнила она необъяснимые мельчайшие подробности: ночное поскрипывание во время супружеских объятий в скрытом от чужих глаз алькове, которое нельзя было перепутать со скрипом матраса; громкое, непонятно откуда раздававшееся в комнате тиканье будильника.

Кроме того, обнаружила Бланш, что у него иногда начинало подергиваться то правое, то левое веко и тогда его серые, не слишком выразительные глаза напоминали подфарники автомобиля, сворачивающего с дороги. Прочие признаки из области механики взбудоражили ее окончательно.

Позже она уверилась в еще более тревожных — воистину дьявольских — аномалиях: ее муж ничего не забывал! Его поразительная память на незначительные события повседневной жизни, а также необъяснимая скорость, с которой он в конце месяца подсчитывал семейный бюджет, навели Бланш на одну коварную мысль. Она захотела разузнать о нем побольше, и у нее родился план, достойный Макиавелли.

Тем временем дети — и мальчик, и девочка — опустошили тарелки. А я тут переливаю из пустого в порожнее, когда мне самому не терпится уйти из этого бистро и узнать, куда мы отправимся дальше. Быстро перехожу к заключению:

— К сожалению, — говорю я, — именно в этот момент случился Семнадцатый крестовый поход, робота призвали в колониальные войска пехотинцем в третий танковый взвод. Он отплыл в Марсель, а оттуда отправился на Ближний Восток воевать с палестинцами. Поскольку все рыцари носили доспехи из нержавеющей стали, особенности телосложения робота вскоре перестали замечать. Но ему больше не пришлось ступить на землю милой Франции, ибо как-то летним вечером у стен Иерусалима он тихо умер, никого не потревожив. Отравленная стрела неверного пробила кольчугу, что и явилось причиной короткого замыкания в его электронном мозгу.

Мари поморщилась.

— Дурацкий конец, — сказала она. — Некоторые сюжетные ходы удачны, но у тебя не получилось по-умному их проработать. Помимо прочего, совсем не вышло создать живых симпатичных персонажей. Когда в конце герой умирает, слушателей это абсолютно не трогает.

— Когда герой наш пал на поле брани, скажи, ты пала духом? — спросил шутливо я.

На этот раз мне удалось, во всяком случае, добиться прелестной улыбки в ответ на мой требовательный тон учителя словесности. Ответ она выдержала в той же пародийной манере:

— Когда же вы поведали, мой друг, о том, как на балу впервые они увиделись и как любовь меж ними вспыхнула, я, право, восхитилась рассказом вашим. Ужин завершив, мой брат и я, мы горько пожалели, что повесть столь короткая была, однако мы тотчас почувствовали ваше нетерпенье. — Далее стиль переменился: — Я хочу выучиться на героиню романа. Хорошая профессия, и можно будет жить в прошедшем историческом. Правда, так гораздо красивее?

— Я не наелся, — неожиданно прервал нас ее брат. — Теперь я хочу пиццу.

Видимо, он пошутил, потому что оба хохочут. Почему — непонятно. Вероятно — это их особый юмор. Следует очень долгое молчание, которое представляется мне дырой во времени или пустой страницей между двумя главами. Из чего заключаю, что должно произойти что-то новенькое. Жду.

Мои юные товарищи, вроде, тоже ждут. Мари берет нож с вилкой и развлекается тем, что пытается удержать их на весу, приставив кончиками друг к другу; затем она кладет их крест-накрест посреди стола. Она настолько всерьез поглощена невинной забавой, так скрупулезно что-то рассчитывает, что мне видятся в ее опытах некие кабалистические знаки.

К сожалению, я не умею толковать эти фигуры. А может, никакого особого значения в них вовсе нет. Как свойственно детям и поэтам, Мари любит играть со смыслом и бессмыслицей. Соорудив свою конструкцию, она сама себе улыбается, а Жан допивает содержимое стакана. Оба молчат. Чего же они ждут?

Молчание нарушает мальчик:

— Ничего не бойтесь, — говорит он мне. — Пиццу мы придумали, чтобы вас позлить. В этом кафе уже несколько месяцев, кроме горячих бутербродов, ничего не подают. Вы спрашивали, чего мы ждем, так ведь? Просто рано было еще уходить, вот и все. А теперь пора.

Подобно сестре, он изъясняется, как взрослый. К тому же он называет меня на «вы». С того момента, как я увидел его впервые, прошло больше часа, но он ни разу еще не произносил столько слов в один прием. Теперь мне стало понятно, почему он так упорно молчал.

Просто у него ломается голос, и он боится, что над его визгливыми, неожиданно срывающимися посреди фразы интонациями будут смеяться. Может быть, поэтому они с сестрой хохотали: в слове «пицца» есть сочетания звуков, которые могут повредить его голосовые связки.

Мари, наконец, изложила мне дальнейшую программу действий: она вынуждена вернуться домой (куда именно?), чтобы доделать уроки (по вранью?), а ее брат отведет меня на тайное собрание, где я получу точные инструкции. Я, со своей стороны, не должен знать, где состоится встреча. Меня замаскируют под слепого и наденут черные очки с непрозрачными стеклами.

Меры предосторожности и всяческие тайны вокруг деятельности подпольной организации становятся все более экстравагантными. Я убежден, что в этом большая доля игры, но, в любом случае, решаю довести эксперимент до конца. Нетрудно догадаться почему.

Делаю вид, что ничуть не удивлен, можно сказать, чудесному появлению предметов, необходимых для моего переодевания: вышеупомянутых очков и белой трости. Жан невозмутимо отправился в угол зала, там они и лежали — как раз неподалеку от того места, где мы ели.

Очевидно, дети выбрали именно этот неудобный и плохо освещенный стол из-за непосредственной близости к тайнику. Но кто положил туда эти атрибуты? Жан, Мари или студентка в красном пиджаке?

Последняя, вероятно, наблюдала за мной с того момента, как я вышел из мастерской с манекенами, где Джинн наняла меня на работу, и, скорее всего, сразу прихватила с собой трость и очки. Она не выпускала меня из виду, пока я не вошел в бистро, и через несколько минут последовала за мной. Видимо, она положила эти предметы в угол еще до того, как сесть за соседний столик.

Однако странно, я совершенно не заметил, как студентка ходила туда-сюда. Когда я ее обнаружил, она уже сидела рядом и спокойно читала толстую книгу по анатомии. Но в тот момент я упивался неясными радужными любовными фантазиями, явно вредившими моему ощущению реальности.

Еще больше меня тревожил другой вопрос. С одной стороны, я сам захотел выпить кофе в этом бистро, а лже-студентка только шла за мной. С таким же успехом я мог выбрать любое другое заведение на проспекте (или вообще не пить кофе). Тогда каким образом, при этих условиях, сообщница детей предупредила их о том месте, где они должны были взять трость и очки?

С другой стороны, придя в кафе, Мари заговорила с официантом так, будто была давно с ним знакома. А Жан знал, какие именно блюда, указанные в не очень достоверном меню, вывешенном над баром, можно было реально заказать. Наконец, они утверждали, что их мать должна была скоро прийти, чтобы оплатить счет, хотя я был вполне способен выложить такую скромную сумму. Официант со всем соглашался. Он полностью доверяет детям, а те ведут себя как завсегдатаи.

Значит, все происходит так, будто я случайно заглянул именно в то кафе, которое для них — и столовая, и генеральный штаб. Маловразумительно. Иное возможное объяснение представляется еще более странным: ничего не происходило «случайно», напротив, организация все устроила так, что вопреки собственной воле я был приведен сюда, в бистро, чтобы встретить ожидавшую меня студентку.

Но в этом случае — как меня «привели»? Каким способом? С помощью какого таинственного метода? Чем больше я об этом думаю, тем запутаннее кажется ситуация и тем очевиднее, что передо мной какая-то загадка. Может быть, сперва найти ответ на вопрос о связи детей со студенткой-медичкой. Увы, ничего не проясняется.

Пока я проигрывал в голове все варианты, Жан с сестрой надели на меня черные очки. Резиновый кант внутри облегающей голову оправы идеально рассчитан на мой лоб, виски и скулы. Я тут же отметил, что не могу ничего разглядеть ни сбоку, ни снизу: стекла действительно непрозрачные и сквозь них ничего не видно.

Теперь мы с мальчиком идем по тротуару рядышком. Держимся за руки. В свободной правой руке у меня белая трость, концом которой я шарю впереди себя в поисках возможных препятствий. Через несколько минут я владею этой принадлежностью уже совершенно непринужденно.

Покуда меня ведут как слепого, я размышляю о любопытном процессе постепенного ограничения моей свободы, начавшемся в полседьмого вечера, когда я попал в ангар с манекенами, заваленный ненужными товарами и бракованными машинами, куда меня вызвал «господин Жан».

Там я не только согласился следовать приказаниям девушки — моей ровесницы (или даже моложе меня), но и сделал это под оскорбительной угрозой револьвера (во всяком случае, предполагаемого), уничтожающей ощущение свободного выбора. Кроме того, я без всяких возражений принял решение оставаться в полном неведении относительно моего тайного задания и целей, преследуемых организацией. Меня никоим образом это не угнетало, наоборот, я почувствовал счастье и облегчение.

Затем в кафе малоприятная студентка с видом инспектрисы или учительницы начальной школы вынудила меня пойти по отнюдь не лучшей дороге. Из-за этого мне пришлось лечить мнимого больного, лежавшего на земле без сознания, который на самом деле просто меня разыгрывал.

Все осознав, я не стал возмущаться незаконным приемом, и вскоре оказался под началом десятилетней девчонки, к тому же вруньи и фантазерки. В конце концов я дошел до того, что согласился потерять зрение вслед за потерей свободы суждения, последовавшей за потерей разума.

Вот почему с этих пор я действую, абсолютно не понимая ни того, что делаю сам, ни того, что со мной происходит, не представляя, куда направляюсь, ведомый неразговорчивым ребенком, по-ви-димому, эпилептиком. У меня и в мыслях нет нарушить предписание и подглядеть из-под черных очков, хотя для этого достаточно, вероятно, слегка спустить оправу под предлогом, что якобы зачесалась бровь, и сделать щель между резиновым кантом и носом.

Но ничего подобного я не предпринимаю. Я сам захотел стать безответственным агентом. Не побоялся завязать глаза. Если Джинн пожелает, я скоро превращусь в какого-нибудь примитивного робота. Представляю себя в инвалидной коляске — слепого, немого, глухого… Что бы еще придумать?

Чуть заметно улыбаюсь своим мыслям.

— Почему вы смеетесь?

Отвечаю, что мое теперешнее положение выглядит комичным. На что мальчик повторяет фразу, уже услышанную мной от его сестры, когда мы были в кафе:

— Чего не сделаешь ради любви.

Сначала я подумал, что он издевается надо мной и с некоторым раздражением возразил, что не вижу никакой связи между его репликой и моими словами. Однако после размышления в замечании мальчика мне почудилось нечто совсем необъяснимое. Откуда ему известно о любовных грезах (почти бредовых и, уж во всяком случае, тайных), в которых я не решался признаться даже самому себе?

— Совершенно очевидная связь, — раздался его постоянно срывающийся с низкого на высокий голос, — всем известно, что любовь слепа. Уж вам, по крайней мере, нечего веселиться, быть слепым — весьма грустно.

Только я собрался спросить, не считает ли он, что и любить — грустно (силлогизм, следующий из его утверждения о признаках слепоты), как случилось событие, прервавшее нашу беседу.

Какое-то время мы стояли на краю тротуара (железным наконечником трости я нащупал каменный бортик), и я думал, что мы не идем, пока светофор не даст пешеходам команду двигаться (у нас нет музыкального светофора для слепых, как, например, во многих японских городах). Но я ошибся. По всей вероятности, это была стоянка такси, где Жан ждал свободную машину.

И верно, он посадил меня в автомобиль — довольно просторный, судя по открытой дверце, сквозь которую я проникаю в него на ощупь. Отдаю трость поводырю и устраиваюсь на широком и удобном, скорее всего, заднем сидении.

Пока я усаживался, Жан захлопнул дверцу и, видимо, обошел машину, чтобы сесть слева: я слышу, как открывается дверца, как кто-то залезает внутрь и садится рядом со мной. Мой сосед — явно мальчишка, поскольку он обращается к шоферу своим неподражаемым ломающимся голосом:

— Нам туда, пожалуйста.

Одновременно слышу легкий шорох бумаги. Вместо того, чтобы сказать, куда мы хотим ехать, Жан, вероятно, протягивает водителю листок бумаги, где уже написан адрес (спрашивается, кем?). Из-за этой уловки указанное направление остается для меня неизвестным. Поскольку таким приемом пользуется ребенок, шофер не удивляется.

А если это не такси?