Встреча [= Свидание]

Глава третья

Сколько времени длилось забытье?

После недолгого размышления девочка молча решительно подходит ко мне. Я делаю невероятное усилие, чтобы выйти из оцепенения. Несколько раз подряд провожу рукой по лбу, тру глаза. Наконец, мне удается встряхнуться. Понемногу прихожу в себя.

К моему великому удивлению, я теперь сижу на соломенном стуле у изголовья кровати. Рядом спит тот самый мальчик, лежа на спине с открытыми глазами и распятием на груди. Мне без особого труда удается встать.

Девочка держит перед собой медный, но сверкающий как золото, подсвечник; на нем — три погашенные свечи. Малышка передвигается бесшумно, скользя будто привидение, поскольку на ее ногах — носки с фетровыми подошвами.

Она ставит подсвечник на стул, с которого я только что встал. Затем аккуратно зажигает все три свечи, одну за другой, каждый раз чиркая новой спичкой, задувая ее и вкладывая обгоревший кончик обратно в коробку, причем все это — с самым серьезным видом.

Я спрашиваю:

— Где здесь телефон? Мы сейчас вызовем врача твоему брату.

Девочка снисходительно глядит на меня так, как смотрят на бестолкового или безумного собеседника.

— Жан мне не брат, — говорит она. — И врач ни к чему, потому что Жан умер.

У нее уверенный тон взрослого человека без каких-либо детских словечек. Голос напевный и нежный, но без тени эмоции. Она очень похожа на мальчика, лежащего в обмороке, только, естественно, ее черты более женственные.

— Его зовут Жан? — спрашиваю я. Вопрос неуместен. Но на меня вдруг накатывает волна воспоминаний о Джинн, и я опять в полном отчаянии. Уже больше половины восьмого. Дело, слава богу, завершилось, но получилось все — не слава богу. Девочка пожимает плечами:

— Разумеется. А как же иначе? — и продолжает с таким же важным и рассудительным видом: — Вчера он тоже умер.

— Что за глупости? Люди умирают раз и навсегда.

— Люди, но не Жан! — утверждает она столь уверенно и категорично, что я сам начинаю сомневаться.

Мысленно улыбаюсь, думая о необычайном зрелище, которое мы собой представляем, и об абсурдности речей, которые произносим. Однако решаю ей подыграть:

— А часто он умирает?

— Сейчас, пожалуй, частенько. Но бывает, что и несколько дней не умирает.

— И подолгу это длится?

— Час, минуту или столетие. Не знаю. У меня нет часов.

— Он сам оживает, или ты ему помогаешь?

— Иногда самостоятельно. Обычно, когда я ему лицо умываю. Ну, знаете, для соборования.

До меня, наконец, доходит приблизительный смысл происходящего: у мальчика, вероятно, частые обмороки, скорее всего, на нервной почве. Когда ему смачивают лоб холодной водой — он приходит в себя. Я все равно не могу оставить детей одних до пробуждения больного.

На его лице — розовые отсветы пламени свечей. Тени вокруг рта и носа смягчаются и теплеют. В зрачках, освещенных по-новому, отражаются пляшущие блики, и взгляд уже не кажется застывшим.

Девочка в белом платье резко садится на кровать прямо у ног мнимого покойника. Я инстинктивно протягиваю руку, чтобы защитить мальчика от сотрясений металлической сетки. Девочка презрительно на меня оглядывается.

— Мертвым не больно. Вам это должно быть известно. Их здесь нет. Они спят и видят сны в другом мире.

Низкие нотки сгущают тембр ее голоса, который становится более нежным и далеким:

— Когда он умирает, я 4aqTo сплю рядом с ним, и мы вместе отправляемся в рай.

Мой разум очередной раз охвачен ощущением пустоты и безумной тревоги. Моя добрая воля и разум бессильны. Мне хочется покинуть комнату с привидениями, где слабеют сознание и тело. Когда мне все толком разъяснят, я уйду. Повторяю свой первый вопрос:

— Где твоя мама?

— Уехала.

— И когда вернется?

— Она не вернется, — отвечает девочка.

Больше не решаюсь настаивать. Чувствую, что за этим кроется какая-то тайная мучительная семейная драма. Меняю тему разговора:

— А папа?

— Умер.

— В который раз?

Она широко распахивает удивленные глаза, полные сочувствия и упрека, их выражение тут же вызывает у меня угрызения совести. После затянувшейся паузы она, наконец, снисходит до объяснения:

— Вы говорите глупости. Люди умирают раз и навсегда. Это даже детям известно.

Более чем логично и очевидно.

Далеко же я зашел в своем расследовании. Каким образом эти малыши живут тут одни, без папы и мамы? Может быть, они обитают в другом месте — у бабушки с дедушкой или у друзей, из жалости их приютивших? Но ими не занимаются, и целыми днями они носятся где попало. А это заброшенное здание без света и телефона — их любимое место для игр.

— Где вы с братом живете?

— Жан мне не брат, — отвечает она, — а муж.

— И ты живешь с ним в этом доме?

— Мы живем, где хотим. Если вам наш дом не нравится, то зачем вы сюда пришли? Мы никого ни о чем не просили.

В принципе, она права. Понятия не имею, что я здесь делаю. Мысленно подытоживаю ситуацию: мнимая медичка указывает мне улочку, по которой я не собирался идти; я замечаю мальчишку, выбежавшего прямо передо мной; он падает и теряет сознание; я переношу его тело в ближайшее здание, где рассудительная и загадочная девочка ведет бессвязные речи об отсутствующих и умерших.

— Если хотите взглянуть на его портрет, он висит на стене, — говорит в заключение моя собеседница. Как она догадалась, что я продолжаю думать об ее отце?

В проеме между окнами в рамочке из черного дерева висит фотография мужчины лет тридцати в форме младшего офицера морского флота. Под деревянную рамку просунута освященная веточка букса.

— Он был моряком?

— Разумеется.

— Погиб на море?

Уверен, что она опять скажет «разумеется» и еле заметно пожмет плечами. В действительности же ее ответы всегда обманывают мое ожидание. И точно, на этот раз она ограничилась тем, что поправила меня, как учительница ученика: «Утонул», — употребив выражение, более подходящее для кораблекрушения.

Сложно вообразить, что о таких тонкостях говорит маленький ребенок. Внезапно у меня возникает ощущение, что она рассказывает заученный урок. Внизу на фотографии чья-то старательная рука вывела слова: «Мари и Жану от любящего папы». Я поворачиваюсь к девочке:

— Тебя зовут Мари?

— Разумеется. А как же еще?

Рассматриваю портрет и чувствую какой-то подвох. Но девочка продолжает:

— А ты — Симон. Тут тебе письмо.

Я как раз только что заметил уголок белого конверта, который высовывался из-под веточки букса. Нет времени раздумывать над удивительными метаморфозами в поведении Мари: она со мной на ты, и ей известно мое имя.

Двумя пальцами беру письмо и аккуратно вытаскиваю его из тайника, чтобы не задеть листочки букса. Обычная бумага быстро желтеет на воздухе и на свету. А тут — белая, не поблекшая, или мне мерещится это в полумраке. Видимо, письмо положили сюда недавно.

На конверте — полное имя адресата: «Господину Симону Лекёру /Борису/», то есть не только мое собственное, но и условное имя, данное мне в организации, где я работаю немногим более нескольких часов. Особенно любопытно, что почерк как две капли воды (те же чернила, то же перо, тот же наклон) похож на дарственную надпись на фотографии моряка.

Но в это мгновенье за моей спиной истошно кричит девочка: «Все, Жан, можешь вставать! Он нашел послание».

Я резко поворачиваюсь и вижу, как только что бездыханный мальчик одним махом вскакивает и, свесив ноги, садится на краешке матраса рядом с довольной сестрой. С минуту оба дружно хлопают в ладоши и радостно подпрыгивают на металлической сетке, раскачивая ее со смехом. Чувствую себя полным идиотом.

Затем Мари резко переходит на серьезный тон. Мальчик ей подражает: полагаю, он слушается сестренку — она явно младше его, но гораздо шустрее. Девочка обращается ко мне:

— Теперь ты — наш папа. Я — Мари Лекёр. А он — Жан Лекёр.

Она соскакивает с кровати и, церемонно присев в реверансе, указывает мне на своего сообщника. Потом бежит к входной двери и, очевидно, нажимает на выключатель (расположенный снаружи), потому что сразу же вся комната ярко освещается, как зрительный зал в антракте.

Теперь стало видно множество ламп, старинных бра в форме птиц: когда они потушены, их можно и не заметить. Легко и бодро Мари возвращается к постели и садится, тесно прижавшись к старшему брату. Они что-то тихонько шепчут друг другу на ухо.

Опять смотрят на меня. Теперь у них внимательный и послушный вид. Им хочется узнать продолжение. Они — в театре, а я — на сцене, играю незнакомую пьесу, сочиненную для меня каким-то иностранцем… А может, иностранкой?

Открываю не заклеенный конверт. Внутри — сложенный вчетверо листок бумаги. Бережно его разворачиваю. Почерк тот же, наверняка писал левша, или, точнее, писала. Рассматриваю подпись и чувствую, что мое сердце начинает бешено колотиться…

Вдруг начинаю понимать причину своих смутных подозрений, возникших при виде написанных от руки и наклоненных влево букв под портретом в черной рамке: во Франции очень мало людей пишут левой рукой, особенно если взять поколение этого моряка.

Письмо, разумеется, не любовное. Однако, несколько слов — уже неплохо, особенно, если их написал человек, которого накануне вы потеряли навсегда. Развернувшись лицом к моей юной публике, я, подобно драматическому актеру, вдохновенно читаю текст вслух: «Амстердамский поезд был выбран, чтобы направить дело по ложному пути и отвести все подозрения. Настоящее задание начинается здесь. Теперь, когда вы познакомились, дети отведут тебя туда, куда вы должны пойти вместе. Ни пуха ни пера».

Подпись — «Жан», то есть Джинн — ошибка исключается. Все равно я недопонял фразу про подозрения. Чьи? Складываю письмо и засовываю обратно в конверт. Мари пару раз хлопает в ладоши. Спустя некоторое время Жан нехотя делает то же самое.

— Я хочу есть, — говорит он. — Быть мертвым очень утомительно.

Оба ребенка подходят ко мне и властно берут меня за руки. Я не сопротивляюсь, потому что таковы инструкции. И мы втроем, как семья на прогулке, выходим сначала из комнаты, потом из дома. Лестница, коридор внизу и площадка второго этажа ярко освещены мощными лампочками (кто их зажег, спрашивается?). Мари не гасит свет и не закрывает дверь. Я спрашиваю, почему. Ответ столь же непредсказуем, как и последующие события:

— Ничего страшного, — говорит она, — ведь Жанна и Жозеф дома.

— Кто такие Жанна и Жозеф?

— Жозеф — это Жозеф, а Жанна — это Жанна.

И я доканчиваю за нее: «…разумеется».

Она выводит меня за руку на широкий проспект, то идя быстрым шагом, то прыгая на одной ножке по неровной мостовой. Жан, наоборот, еле тащится. Через несколько минут он снова повторяет:

— Ужасно хочется есть.

— У него в это время — ужин, — говорит Мари. — Если его не накормить, он, чего доброго, опять умрет, и мы не успеем поиграть.

С этими словами она заливается отрывистым тоненьким страшноватым смехом. Как и большинство слишком рассудительных детей, она совершенно безумна. Интересно, сколько ей лет на самом деле.

Она небольшого роста, щупленькая, но ей может быть и гораздо больше восьми.

— Мари, сколько тебе лет?

— Ты ведь знаешь, что неприлично спрашивать у женщин о возрасте.

— Даже у женщин твоего возраста?

— Разумеется. В любом возрасте не поздно начать соблюдать правила приличия.

Эта сентенция была произнесена назидательным тоном, не допускающим даже заговорщицкой улыбки. Сознает ли Мари всю абсурдность своих рассуждений? Девочка свернула налево по проспекту, и мы с Жаном последовали за ней. Шаг у нее такой же решительный, как и характер, и это не располагает к расспросам. Внезапно она замирает как вкопанная и спрашивает, окинув меня строгим взглядом:

— Ты умеешь врать?

— Случается, когда в том есть необходимость.

— А я здорово вру, даже когда не нужно. Когда врут по необходимости, это, разумеется, менее ценно. Я могу за целый день ни разу не сказать правду. В прошлом году в школе я даже приз за вранье получила.

— Врешь, — говорю я.

Мой отпор ее ни капельки не смущает — она продолжает со спокойной уверенностью:

— На уроках по логике в этом году мы проходили вранье первой степени с двумя неизвестными. Иногда мы врем хором — потрясающе получается. В старших классах занимаются враньем второй степени с двумя неизвестными и враньем третьей степени. Наверное, трудно. Скорей бы в следующий класс.

После этих слов девочка, так же внезапно, устремляется вперед. Мальчик все время молчит. Я спрашиваю:

— Куда мы идем?

— В ресторан.

— У нас есть еще время?

— Разумеется. Что тебе там в письме написали?

— Что ты отведешь меня туда, куда я должен прийти.

— Тогда, поскольку я веду тебя в ресторан, ты должен пойти в ресторан.

Тут я безоговорочно подчиняюсь. Подходим к пивному бару. Девочка властно и с поразительной силой толкает стеклянную дверь. Мы с Жаном следуем за ней. Я тотчас узнаю кафе, где встретил медичку в красном пиджаке.

Девушка все еще сидит на том же месте посреди большого пустого зала. Заметив нас, она встает. Убежден, что ей хотелось подстеречь меня на обратном пути. Проходя мимо нас, она чуть заметно кивает Мари и спрашивает вполголоса:

— Все в порядке?

— Да, — говорит Мари, ничуть не робея. И сразу же добавляет: — Разумеется.

Лже-студентка уходит, даже не взглянув на меня. Мы усаживаемся за один из прямоугольных столов в глубине зала. По непонятной причине дети выбирают самый темный угол. Они как будто избегают слишком яркого света. В любом случае решает Мари.

— Хочу пиццу, — говорит Жан.

— Нет, — возражает сестра, — ты прекрасно знаешь, что они нарочно кладут туда всякие бактерии и вирусы.

Надо же, думаю про себя, молодежь увлекается профилактикой болезней. Или, может быть, они воспитывались в американской семье? К нам подходит официант, и Мари заказывает на всех горячие бутерброды, две бутылки лимонада и «кружку пива для русского господина». Когда официант молча удаляется, она строит мне страшную рожу.

— Зачем ты сказала, что я русский?

Впрочем, русские пьют столько же пива, сколько французы или немцы.

— Ты русский, потому что тебя зовут Борис. И пиво ты пьешь, как все, Борис Лекёрович!

Сменив одновременно тон и тему, она наклоняется и доверительно шепчет мне на ухо:

— Ты обратил внимание на лицо официанта? Это тот же моряк, что на фотографии в траурной рамке.

— Он действительно умер?

— Разумеется. Погиб на море. Его призрак возвращается в кафе, где он раньше работал, и обслуживает клиентов. Вот почему он никогда не разговаривает.

— А, понятно, — говорю я.

Внезапно перед нами возникает человек в белом пиджаке; он приносит нам напитки. Его сходство с моряком отнюдь не бросается в глаза. Мари произносит чрезвычайно светским тоном:

— Большое спасибо. Завтра мама зайдет и расплатится.