Встречи в Колымской тайге

30 октября

Проснулся я словно от толчка. Лежу и думаю: «Что же это случилось? Ведь я шел по следу молодого соболя, а в давилке оказался матерый. Да и двоеточки были свежими, а на пойманном лежала целая гора снега. Как же не сообразил заглянуть в «берлогу»? Начал было будить Лёню, но передумал. Через четверть часа иду по вчерашней лыжне. Ружья не взял. Фонарик, нож, спички — вот и все. Впереди по лыжне бежит мышь. Я сначала обрадовался, а теперь злюсь. Не хочется ее давить, а плестись за мышью тоже мало удовольствия. Она скачет быстро, но так же быстро устает и присаживается отдыхать. Нет на эту полуночницу филина.

В тайге тишина. Небо чистое, звездное. Сейчас новолуние, и луна еще не скоро начнет нам служить. Почему это считают, что луна помогает одним поэтам? Мы всю свою работу согласовываем с ее графиком.

В луче фонарика свежеобтесанное дерево. Это давилка. Я ее вчера даже не насторожил. Прохожу еще немного и освещаю огромный корень-звезду. Наклоняюсь, направляю лучик прямо в «берлогу», и навстречу мне, звякнув капканом, шипит небольшой, но ужасно злой и шустрый соболек…

Идем берегом Лакланды. Справа скала, слева узкая, заросшая редкими тальниковыми хворостинками коса. Сначала в одном направлении с нами шли следы двух горностаев, затем к ним прибавился третий и четвертый. Прямо по скале два небольших горностайчика к реке спустились и направились тем же курсом. Мы, конечно, заинтересовались, куда это они. Оказывается, чуть дальше отходит от скалы небольшой гребень. Весь он зарос молодыми топольками и кустами пушицы. Пушица буйная, высокая, что твой камыш. Следы ведут к канавке, которая метрах в двадцати тянется параллельно гребешку. Канавка какая-то необычная. В глубину сантиметров восемь, в ширину примерно столько же и метров десять в длину.

Мы встали, во все глаза глядим. Кто же мог такую канавку прорезать? Гладкая, аккуратная, как линейка. Вокруг горностаевы следы, норки вырыты. Бойкое место, каких немало можно найти в богатой мышами долине. Но здесь, на самом берегу Лакланды, мышиное засилье исключается. Лёня обследовал заросли пушицы и зовет меня.

В снегу торчат букетики птичьих перышек. Вдоль бугорка мы насчитали их семь. Из погибших птиц две синички, остальные чечетки. Лёня уже начал фантазировать, что эти птицы слетаются в одно место, почувствовав гибель. И тут же другая теория готова: может, они наелись каких-нибудь ядовитых семян?

Все это вздор. Конечно, между канавкой и птичьим кладбищем есть какая-то взаимосвязь. Но какая?

И вот возле нас тенькнула маленькая сероголовая синичка — гаичка и опустилась на колосок пушицы. Колосок наклонился, но до снега не достал. Это синичку не устроило, и она перелетела на другое растение. Следующий колосок лег прямо на снег. Синичка распустила крылья, поджала хвостик и низко наклонила голову. Над нею образовался уютный шалашик. Ни мороз, ни ветер не достают. Сидит такой пушистый комочек и выбирает семена. Нас совершенно не боится. Лёня шаг к ней сделал и чуть шапкой не накрыл.

И тут же я стал догадываться.

— Лёня, а ну-ка погляди, есть ли в стенках канавки какие-нибудь норы?

— Есть. Три. Нет, четыре.

Так вот почему горностаи сюда зачастили. Из этой канавки под снегом подныривают под самых птичек.

Второе наше сегодняшнее открытие касается лиственниц. Пока я жил на Украине, о лиственнице ничего толком не слышал. А когда приехал на Колыму, понял: более красивого и неприхотливого дерева нет. Оказывается, у лиственниц есть и другое название — северный дуб. На Карельском перешейке до наших времен сохранилась редкостная по красоте и богатству Линдуловская лиственничная роща, посаженная по указу Петра Первого.

Осенью 1960 года в американском городе Сиэтле состоялся Пятый всемирный лесной конгресс. В его работе приняли участие делегаты из 96 стран мира. Каждая делегация посадила самое главное дерево своей страны. Польские делегаты — дуб, французские — каштан, немецкие — сосну. Советская же делегация посадила лиственницу!

Когда дети спросят меня, где живет ветер, я знаю, что ответить. Ветер живет за рекой Лакланда, на крутом перевале, среди скал и осыпей. Отсюда он отправляется в набеги, сюда возвращается отдохнуть. С разбойной удалью носится над рекой, шныряет по распадкам, срывает остатки снега с почти обнаженных сопок. Он давно все подчинил себе и сейчас только следит, как бы кто не ушел из-под его власти. Снег он песком пересыпал, вершины лиственниц обкромсал, ветви в сторону сбил; кедровок боком летать заставил. На перевал поднимешься — прямо в Кощеево царство попадешь. Одна лиственница на скалу легла ветками, за камни ухватилась, другая, толщиной в три обхвата, всего две ветки имеет, и те возле самых корней растут, третья же так покрученная, что не понять, в какую сторону глядит.

С полчаса идем вдоль гребня и ни одной нормальной лиственницы не видели.

Отворачивая лица от ветра, лезем и лезем вверх. Слева от нас темная Лакландинская долина, справа сопки, сопки, сопки.

— Иди посмотри, какое чудо, — зовет Лёня. Он стоит на небольшой террасе под группкой лиственниц. Гляжу на них, и что-то удивляет меня, а что — не могу сообразить. И вдруг понимаю: ветру они не подчиняются. Правда, и у них ветки в одну сторону глядят, но стволы прямые.

Подхожу ближе и открываю секрет. Оказывается, непокорные лиственницы у самых корней имеют огромные наросты. Стоят себе ваньки-встаньки колымские…

И еще находка. Мы принесли домой муху. Я в воду провалился с лыжами. Пришлось разводить костер и сушиться. А муха тепло почуяла, вылезла из какой-то щели и уселась греться.

Обсушились мы, попили чаю и пошли дальше. Шли-шли, вдруг Лёня останавливается:

— Обожди меня, я за мухой сгоняю. Мы ее в гильзу посадим и в избушку унесем. Жалко все-таки.

И вот сейчас я лежу на нарах в избушке, что у Паничевских озер, и заполняю дневник. Лёня ушел рыбачить. Накрытая литровой банкой свеча горит отвратительно. А открыть нельзя. По избушке летает наша муха и уже успела опалить одно крыло…