Вся жизнь - небу

СТРАНИЦА ВТОРАЯ Годы 1916-й — 1923-й

В 1916 году Громову исполнилось семнадцать. Он заканчивал реальное училище, здание которого и поныне стоит на улице Кирова рядом с известным домом-кубом из бетона и стекла, где сейчас размещается ЦСУ СССР.

Каждый день проделывал Миша путь от Лосинки, как называли местные жители поселок Лосиноостровское, где жили его родители и где отец, Михаил Константинович Громов, работал военным врачом, до центра Москвы.

Родители всегда — или почти всегда — хотят, чтобы их дети стали лучше, чем они сами. И Громов-старший, находясь в те весенние дни на фронте, в письмах раздумывал над тем, над чем и по сей день ломают головы новые поколения отцов и матерей: что будет делать его сын после школы, чем займется, кем придет в общество?

Первая мировая война не утихала. Она требовала все новых жертв. Михаил Константинович не хотел, чтобы сын оказался в окопах. Если он не поступит в высшее учебное заведение — и отец, и мать настроились на Московское высшее техническое училище, — то его погонят на фронт и тогда не быть Михаилу инженером, чего очень хотели родители.

Михаил оправдал родительские надежды, успешно сдав экзамены в училище. Об этом радостном событии, о житейских мелочах, о делах в Лосинке писали отцу на фронт всей семьей.

Но вскоре Михаил разочаровывается в избранной профессии. Встреча с художником Машковым чуть было не определила его будущее. Поступив в студию Машкова, он стал серьезно заниматься рисованием, тем более что педагог наг ходил в нем незаурядные способности.

В те же дни произошло еще одно событие, без которого — и пусть это никому не кажется странным — могло и не быть известного испытателя, летчика Громова. Об этом Михаил Михайлович рассказывает так:

«На бывшей Третьей Мещанской улице — ныне это улица Щепкина — возвышалось пятиэтажное каменное здание. Оно находилось напротив пожарной каланчи и резко выделялось среди других неказистых домов. Над его парадным входом я увидел бронзовый барельеф с изображением атлета и вывеску, Дрена физического развития «Sanitas». Мне захотелось немедленно туда зайти. Я позвонил. За дверью слышались удары штанг о дерево. Затем раздались чьи-то тяжелые шаги, щелкнул ключ, и дверь открылась.

— Я хочу вступить в клуб.

— Налево наше правление, спросите доктора Какушкин а.

Я спустился в небольшую комнату. В открытую дверь увидел невысокий зал, оборудованный в подвальном помещении. Увидел помосты для штанг, фигуры атлетов, у слышал удары тяжестей, судейские свистки, гул голосов, и мне еще больше захотелось попасть в этот клуб. Я разыскал Какушкина и четко сказал:

— Хочу вступить в клуб «Санитас». Что для этого требуется?

Какушкин смерил меня медленным взглядом с ног до головы и ответил:

— Ничего особенного. Платите вступительный взнос, и я поведу вас в зал.

— Будете работать с дядей Сашей, — бросил мне на ходу Какушкин.

— А это кто? — спросил я.

— Это Бухаров Александр Васильевич. Он чемпион мира. Вскоре, кажется на третий день, я начал заниматься с Бухаровым тяжелой атлетикой. Он нежно относился ко мне. Позже я узнал, что он питал приязнь к людям, любящим спорт, гиревой особенно. А я начал с гирь.

Я тренировался усиленно. Увлекся штангой. Через семь месяцев, в конце 1916 года, решил выступить на первенстве общества. Бухаров поддержал. Хорошо помню свое первое крещение в спорте.

В подвальном помещении собрались близкие и родные спортсменов. Не очень много людей вмещал подвал. Было тесно и душно. Судьи заняли свои места, и соревнования начались. Самая напряженная борьба разыгралась между мной и Коноваловым. Мы выступали в тяжелом весе.

Доктор Какушкин объявил повышенные весовые данные для штанги. Подходит Коновалов, подхожу я к снаряду — вес взят. Какушкин снова прибавляет. Я снова подхожу к блестящему грифу штанги, сжимаю его сильно, и штанга взлетает в воздух. Только что показанный результат Коновалова побит.

И все же борьба закончилась победой моего соперника. Я занял второе место. Но зато установил московский рекорд в жиме в полутяжелом весе.

Бухаров поздравил меня, обнял крепко и сказал:

— Вот и ты стал Геркулесом!»

Долгие годы не расставался Громов со штангой, спортом. В 1923 году стал чемпионом РСФСР. И об этом Михаил Михайлович рассказывает увлеченно:

«В зале творилось что-то невероятное. Свист, улюлюканье — это со стороны тех, кто не верил в покорение фантастического по тем временам веса — 290 фунтов, т. е. 118,75 килограмма. Крики, возгласы: «Михаил Михайлович, Миша, родной, давай» — со стороны тех, кто верил в меня.

И вот я на помосте. Крепко захватил гриф, сделал энергичный подсед — и снаряд на груди. Когда тащил штангу, стало страшно тяжело, но подчинялся только одной мысли: взять вес!..

Когда главный судья надел мне через плечо чемпионскую ленту, ко мне протиснулся Бухаров:

— Помнишь шестнадцатый год? Что я тогда говорил?..»

..Прошло много лет. Генерал Громов, выйдя в отставку, стал президентом Федерации тяжелой атлетики. Он возглавлял команду тяжелоатлетов на Олимпийских играх в Риме. Как президент он немало сделал для того, чтобы советский атлет Юрий Власов, выступавший в тяжелом весе, стал чемпионом Олимпийских игр, чтобы штангисты СССР заняли первое место…

Но вернемся в начало века.

Сосед Громовых, сам увлекавшийся авиацией, стал тогда невольным вдохновителем мечтаний Михаила о полетах. Комната у инженера была завалена книгами, чертежами. Он рассказывал о первых русских авиаторах — Уточкине, Российском, о новых идеях развивающегося самолетного дела. Вместе они читали в газетах о подвигах первых русских военных летчиков. В воображении юного романтика они представали в образе сказочных героев, беспечных и отважных, сеющих в рядах врага смятение своими храбрыми, даже залихватскими полетами.

В семейном кругу встретил Михаил Новый, 1917 год. Мать за праздничным столом вспомнила о его детских шалостях, рассказала, как однажды он «пустил в расход» шторы из реек. Эти рейки понадобились ему, чтобы построить маленькие летающие модели. Мать, обнаружившая изъяны в шторе, естественно, пожурила сына, отец же, узнав о происшедшем, спокойно сказал, что выбор материала он сделал правильный, но следовало попросить мать купить такую же штору, а не вытаскивать рейки тайком. Инцидент был исчерпан, но надолго запомнился.

После Нового года повалил снег, а потом, в феврале, наступила оттепель, будто ранняя весна проснулась и увела весь снег в реки да овраги. Солнечным днем, входя в училище, Михаил обратил внимание на пестрое объявление, висевшее рядом с огромной колоннадой, открывавшей полукружьем парадный вход, и подошел к нему, чтобы узнать об очередной студенческой затее.

Забираются охотники на авиационные курсы имени Жуковского, — прочитал Михаил. — Подготовка — шесть месяцев».

«Надо идти в указанную аудиторию номер 18!» — тут же решил Михаил.

В небе, почти над головой, зарокотал самолет. Задрав голову, сразу определил: «Фарман-30». В горле у него перекатился комок, сладко заныло под ложечкой. Миша не пошел, он побежал к ректору курсов.

Физически развитый юноша понравился врачебной комиссии, и он был зачислен на курсы, несмотря на то что до 18 лет ему не хватало двух недель, а это могло послужить серьезной причиной отказа. Так Михаил Громов решил свою судьбу.

Мать выслушала сообщение сына спокойно, а в конце длинного рассказа Миши улыбнулась и сказала:

— Я вчера отправила письмо отцу. Пусть он рассудит. Меня ты уговорил, быть по-твоему. Не думала, что твои самолетики так далеко тебя заведут.

Вскоре пришло письмо с фронта от отца. Он писал: «Если хочет учиться на курсах Жуковского — пусть учится; желает идти в авиацию — пусть работает в авиации. Лишь бы было у него настроение…»

Курсы Жуковского, как и большинство учебных заведений царского времени, не миновал дух казармы, солдатской муштры. Но зато какое наслаждение приходило к курсантам, когда с лекциями перед ними выступали сам Жуковский, молодые профессора, в будущем корифеи науки, — Ветчинкин, Микулин, Стечкин… Для Михаила то были самые счастливые часы занятий.

Жил теперь Громов не в Лосинке, а в Москве, на нынешней улице Радио, в доме № 17, арендованном Жуковским у купца Михайлова специально для курсантов[1]. На втором этаже, в числе двадцати других, у самого окна стояла кровать Михаила Громова. Все свободное время он отдавал книгам, в основном по авиации. Не бросал он и спорт. Однажды, с разрешения начальника, Михаил притащил на курсы штангу и с мальчишеским задором показал, на что он способен. Кое-кто из курсантов после четких «жимов», «толчков» и «рывков» Громова попробовал повторить то же самое. Но не тут-то было, и кто-то громко выпалил:

— Да это только слону под силу!

С тех пор и приклеилось к Михаилу прозвище Слон. Звали его друзья и Слоником, и Слонтиком.

Жарким летом 1917 года в городе было неспокойно. На курсах все чаще стали появляться военные. Их приводил усатый полковник Овсюк, преподаватель тактики. Военные почти не скрывали, что курсантам скоро предстоит уйти на фронт, на войну, по инерции повторяя: «За веру, царя и отечество».

В один из дней июля начались практические занятия на аэродроме.

Трамвай довез курсантов до Петровского парка, в район нынешнего стадиона «Динамо», на окраину города. Дальше шли пешком, в строю. Справа — Петровский дворец, слева — аэродром. Огромное, выцветшее поле, начинавшееся от теперешнего стадиона Юных пионеров и тянувшееся до соснового бора и деревни Всесвятское, с одноименной древней церковью, что до сих пор стоит рядом с метро «Сокол», было кое-как огорожено колючей проволокой. Курсанты прошли мимо ангаров небольшого авиационного завода «Дукс», миновали ограду, отделявшую его от аэродрома Московской школы авиации, и попали в низенькое кирпичное здание.

Первое посещение аэродрома оказалось для Громова счастливым. Он часто вспоминает о нем. Сначала курсанты выслушали речи о важности авиации, о том, что ученики должны изучить самолет как можно скорее. Потом курсантам со словами «он вам покажет воздух» представили Бориса Илиодоровича Российского.

Громов много слышал о Российском, восхищался его полетами, но не предполагал, что знакомство с ним произойдет именно в день первого посещения аэродрома и так просто.

Затаив дыхание, впервые смотрел Михаил с такого близкого расстояния и на самолет. Он казался ему чудом техники, этот сотканный из жердочек, обтянутых мануфактурой, аэроплан. Таинственно выглядел мотор, подвешенный к хрупким, казалось, перекладинам.

Российский совершил два непродолжительных полета. Пока он летал, к курсантам подошел офицер и предложил тем из них, кто сдал первую часть теории на «отлично», потянуть жребий, потому что летчик согласился доказать воздух» только двоим.

Тянул жребий и Михаил Громов. Тот день поистине оказался для него везучим: он первый полетит с Российским!

Самолет стоял около ангара. Пилот ждал счастливца, которому первому предстояло получить «воздушное крещение». Громов шел к самолету с волнением. Российский коротко познакомил его с устройством французского аэроплана и легко забрался в кабину, бросив Михаилу:

— Залезай!

Громов, схватившись за стойки, на руках поднял свое тело и оказался позади пилота.

Самолет разогнался и легко взмыл в небо. У Михаила от восторга дух захватило. Земля перед Громовым вставала в самых неожиданных ракурсах, близкими казались и птичьи полеты. Впереди открывалась чудесная панорама Москвы, но надо было, как наказал Российский, следить за «пульсатором масла» — прибором, по которому определяли равномерность подачи масла в мотор. Бросая взгляды на прибор, Михаил не переставал восхищаться тем, что видел.

На земле самолет обступили курсанты.

— Молодец, — сказал Громову Российский. — Держались вы смело.

Спустя двадцать лет, уже после того как Громов стал известным летчиком и совершил со своим экипажем перелет через Северный полюс в США, Российский рассказал журналистам:

— Я искренне, от всей души люблю Михаила Михайловича — нашего лучшего и культурнейшего летчика. Мне очень приятно и радостно, что именно мне привелось ознакомить Громова с воздухом. То, что еще в тысяча девятьсот семнадцатом году я обратил внимание на курсанта Громова, означает, что уже тогда Громов произвел сильное впечатление своей серьезностью и любовью к авиации. Я много раз встречался с Громовым, летал с ним и навсегда сохранил это первое, теплое впечатление. В полете я наблюдал за поведением своего пассажира. Он был симпатичен внешне. Своей складной фигурой и силой он импонировал мне как спортсмену. Он чувствовал себя спокойно, когда полетел со мной впервые, не боялся смотреть вниз на открывающуюся земную панораму, не забывал глядеть и на «пульсатор масла», хотя, как я помню, большинство учеников этого не делало. Видя, что из ученика выйдет толк, я предложил ему заглядывать почаще на аэродром и летать со мной, ибо я работал испытателем машин на заводе «Дукс» и полеты совершал ежедневно.

Закончив курсы Жуковского, теоретическую часть их, Громов перешел в Московскую авиационную школу. Практика курсантов состояла в том, что они разбирали и собирали авиационные двигатели, занимались их отладкой, регулировкой. Сами строили в школе, точнее, собирали свой новый «Фарман-4». Накануне самостоятельного вылета курсант должен был разобрать и собрать сначала двигатель «Гном», а затем и самолет, то есть прощупать все детали и узлы своими руками. Не все выдерживали такой экзамен, который воспитывал у будущего летчика не только терпение, а главное — умение. Но самостоятельные полеты были еще впереди.

Собрав «Фарман-4», ученики начали летать с инструктором.

«Вывозка» обычно проходила ранним утром, часов с шести, и заканчивалась в восемь, потому что самолетик боялся резких порывов ветра.

Наступил день, когда Громов впервые полетел не пассажиром. В воздухе инструктор Бобков дал Громову руль управления. Неудобно было, но все же здорово. Бобков сидел впереди, Михаил сзади, на маленьком стульчике.

Громов взял управление в свои руки и дал руль от себя, так как машина задралась, выровнял ее.

Потом инструктор передал ученику педали управления, и Громов впервые полетел сам. Вот когда он почувствовал самолет, испытал волнующую радость парения!

За две недели августа Громов налетал с Бобковым один час сорок три минуты, и инструктор решил выпустить Михаила в самостоятельный полет. Обычно ученик с учителем-летчиком летал не менее трех часов, а тут — час сорок три минуты. Рекорд! Бобкова предостерегали, но он все-таки выпустил Громова. Так Михаил первым среди курсантов ушел в самостоятельный полет и не подвел своего учителя.

Десять раз поднимался Громов в небо на «вуазене» — более усовершенствованной машине, а потом садился на аэродром, и каждый раз на «отлично». В восемнадцать с половиной лет он стал летчиком.

Вихрь Великой Октябрьской социалистической революции прервал занятия в Московской авиационной школе. Михаил Громов вместе с тремя своими товарищами Александром Надашкевичем, Артуром Раппом и Сергеем Николаевым поселился на даче у одной старушки в Петровском парке, чтобы быть ближе к аэродрому.

Начальник школы и офицерская элита, не пожелав быть красными летчиками, покинули аэродром. А курсанты, в том числе и Громов, вызвались круглосуточно охранять имущество, а более всего — самолеты школы, чтобы противники новых преобразований в обществе не использовали их в своих целях.

Обстановка была сложная. День и ночь многие сутки подряд оставался Громов на аэродроме. Спал урывками, на подмене. Первое время и летчики, и курсанты жили очень голодно. Потом начали обменивать свое немудреное имущество на конину. Некоторое время спустя снабжение авиационной школы немного улучшилось.

Когда в школу приехала комиссия, Громову одному из первых было высказано доверие. Выдержали экзамен и три его друга. Вместе с комиссией на аэродром приезжал Б. И. Российский, без колебаний принявший революцию. Он сказал, выслушав ответы Михаила:

— Громов — наш летчик.

С установлением Советской власти в стране для девятнадцатилетнего летчика-инструктора началась новая, захватывающая, поднимающая настроение жизнь. Он оставлен в Московской школе красных военлетов, продолжает учиться сам и учит других, своих сверстников.

Весь 1918 год Михаил летал на «моране». Утлая была машина, но инструктор выжимал из нее все, что она могла дать для учебных занятий. Самолетов не хватало, поэтому Громов умело сохранял свою машину для будущих полетов.

Но однажды испытанный и верный «моран» все-таки не выдержал…

Во время учебного полета Михаил предложил своему ученику сделать над полем аэродрома несколько заключительных учебных упражнений. Ученик почти завершил их, как вдруг самолет сорвался в штопор. Громов мгновенно перехватил управление. Но «моран» не слушался. Вращаясь вокруг своей оси, он носом устремился к земле. Огромным усилием удалось Громову все же вывести машину из штопора. Не успел инструктор обнаружить неисправность, как самолет камнем полетел к земле. Однако летчик уловил ситуацию, и машина снова немалым усилием выведена из штопора. Михаил не потерял самообладания, сбавил газ и повел ее на посадку.

Красные военлеты, пройдя ускоренные курсы, отправлялись на фронт. Гражданская война ждала новые силы и от молодой авиации. Громова как наиболее подготовленного летчика-инструктора оставили в школе. Он вел группу учеников на «вуазене», а сам в то же время осваивал более сложный «ньюпор» — молодой летчик хотел постичь тайну всех существовавших в то время самолетов.

Через некоторое время Громова и еще человек восемь молодых инструкторов передали в группу опытного инструктора А. И. Жукова.

Александр Иванович многое передал Громову: и то, как вести себя в сложных ситуациях, и то, как надо относиться к самолету, к технике вообще, если хочешь, чтобы она верно служила, и то, как собранно, не спеша оценивать обстановку в воздухе.

Жизнь подарила Громову в его юности не только Жукова, но и не менее опытных, смелых и дерзких летчиков, таких, как Веллинг, Агафонов, Братолюбов. И Веллинг, и Братолюбов после революции, каждый непродолжительное время — непродолжительное потому, что Веллинг вскоре разбился, сорвавшись в штопор на самолете «юнкерс», а Братолюбов погиб на фронте, — командовали Московской авиационной школой.

Братолюбов был мастером пилотажа. Он любил способных летчиков и одним из первых подметил в Громове черты истинного пилота.

Жил начальник школы на втором этаже в отдельной квартире, а летчики — на первом, в огромной комнате.

Как-то ранним утром, когда инструкторы усердно чистили зубы и сбривали еле заметную щетину на щеках, раздался громкий голос:

— А ну-ка, товарищи инструкторы, быстро всем одеться и — к моему ангару! Одежда — летная!

Когда все выстроились по команде «Смирно!» у ангара, где стояли два новеньких английских истребителя «виккерс», на которых летал только начальник школы, Братолюбов объявил:

— За образцовую службу я решил предоставить вам удовольствие пролететь на «виккерсе». Каждый может пролететь, как ему нравится, но сначала полечу я.

После Братолюбова летали инструкторы. Летали размашисто, даже растянуто, с увеличенным промежутком времени между отдельными фигурами высшего пилотажа — осторожно летали. Громов же решил повторить в воздухе те фигуры, которые только что проделал сам начальник школы.

Михаил поднялся горкой, резко и быстро, в конце горки сразу сделал на миг вертикальный вираж влево, затем такой же — вправо. Потом без промедления — переворот влево, из него сразу в очень круглую петлю, из нее в правый переворот, еще одна петля, скольжение влево, вправо — и посадка.

Братолюбова явно обрадовал полет инструктора. Он пожал Громову руку, сказав при этом:

— Сегодня это лучший полет. Молодец! Поздравляю!

На всю жизнь запомнил молодой Громов этот полет, он стал отправной точкой многих его поисков. Именно тогда, в тот день, после похвалы опытного летчика, Громов почувствовал, что летать надо только так — смело, раскованно, увлеченно. Но для этого надо отлично знать машину, изучать ее постоянно, летать не слепо, а со знанием техники и своих собственных возможностей.

Осенью 1919 года белогвардейская кавалерия генерала Мамонтова стала угрожать тылу нашего Южного фронта. В те тревожные дни Владимир Ильич Ленин дал указание: «(Конница при низком полете аэроплана бессильна против него.)

т. Склянский! Не можете ли Вы ученому военному X, Y, Z…заказать ответ (быстро): аэропланы против конницы? Примеры. Полет совсем низко. Примеры. Чтобы дать инструкцию на основании «науки»…»[2]

Авиационная техника того периода находилась в стадии зарождения. Поэтому не приходится говорить о создании самолетов особого назначения. И все же указание вождя не осталось без внимания. Красные военлеты на разных фронтах гражданской войны штурмовали белогвардейские войска. Летал на штурмовку врага и начальник Московской авиационной школы красных военлетов.

Долго не мог Громов забыть Братолюбова, у которого многому научился и который поплатился жизнью практически из-за сломанной самолетной «ноги»… О последних днях своего учителя Михаил Громов рассказывал так:

О прорыве конницы Мамонтова мы узнали из газеты. Потом в школу пришел приказ: организовать отряд из инструкторов и немедленно отправить в помощь на ликвидацию прорыва. Братолюбов собрал нас и объявил:

— Я назначен командиром воздушного отряда особого назначения, в котором будете участвовать вы. Остается решить, кого оставить в школе. Дело в том, что оставшийся должен уметь летать на самолетах любой системы. Кроме того, на ремзаводе «Авиаработник» выходят из ремонта совершенно разные конструкции самолетов, которые я испытывал. Теперь это должен делать кто-то другой и срочно направлять на фронт.

Недолго подумав, Братолюбов объявил:

— Я решил оставить Громова.

Приказ есть приказ. Я только попросил обещать, что, как только товарищи вернутся, меня отправят на самый боевой участок фронта.

После их отъезда работы оказалось так много, что спать приходилось часа четыре ночью и разве иногда часок днем. С учлетами нужно заниматься на рассвете и вечером дотемна, а днем испытывать выходившие из ремонта самолеты. Голодно было при этом невероятно.

Вскоре мы получили трагическое известие: Братолюбов, атакуя на истребителе конницу Мамонтова, был подбит пулеметным огнем, пуля попала в мотор. Он сел недалеко от неприятеля. Инструктор Женя Герасимов опустился рядом, чтобы взять его с собой, но при посадке сломал шасси самолета. Обоих тут же расстреляли.

Прорыв Мамонтова ликвидировали. Инструкторы вернулись, и вскоре я отбыл на фронт тоже. Но летать пришлось мало, так как я сильно заболел, долго пролежал в госпитале».

После выздоровления Громов работал в войсках внутренней охраны, служил в городе Уфе. В архивах сохранился любопытный документ — донесение: «Командиру Второго авиационного крыла при ВОХР 1920 года 27 июня 23 часа 25 минут. Согласно Вашему личному приказанию сего числа я летал на аппарате системы «сопвич» по маршруту Уфа — Стерлитамак — Уфа без посадки для разбрасывания литературы по деревням и селам от Демы до Стерлитамака и в самом городе Стерлитамаке. Приказание выполнил точно. Время подъема 19 часов 30 минут, время спуска — 23 часа. Продолжительность полета — 2 часа 30 минут. Наибольшая высота — тысяча метров. При разбрасывании — 600–700 метров. Количество сброшенной литературы — 1 пуд. Наблюдатель — товарищ Мотовенко. Расход горючего — 5 пудов бензина первого сорта и 30 фунтов касторки. Не могу не отметить великолепную работу мотора и отлично отрегулированного аппарата.

Красвоенлет М. Громов».

— Да, — подтверждает Громов, — это мое донесение. Помнится открытая ровная площадка, которая весной 1920 года стала полевым аэродромом: здесь разместилось второе авиационное крыло приуральского сектора войск внутренней охраны республики. Домик, в котором дружной семьей жило несколько красных военных летчиков и авиаспециалистов, два стареньких, видавших виды аэроплана — вот и все хозяйство нашего «крылатого» подразделения. Мы в то время участвовали в коммунистических субботниках на железной дороге, помогали крестьянам, отдавали часть своего пайка в фонд помощи детям и голодающим. Жизнерадостных, молодых ребят из второго авиакрыла хорошо знали и любили многие жители окрестных сел, но лишь немногим было известно, что присланы мы были для выполнения важнейшей задачи, поставленной перед авиаторами: авиация широко применялась для распространения агитационно-политической литературы. Враги очень боялись наших листовок. Один белогвардейский генерал сокрушался: «Красная Армия бьет и бьет нас листовками». Это было ценным признанием. В листовках разъяснялась политика Советской власти, разоблачались и высмеивались наши враги, звучал призыв к борьбе с интервентами и бандитами.

Вскоре после завершения службы во втором авиационном крыле Михаил Громов возвращается в авиационную школу. Московский аэродром являлся в то время центром авиационной культуры. Кроме авиашколы там находились научно-опытный аэродром — НОА, психофизическая лаборатория, ремонтные мастерские самолетов, ангары завода № 1 — бывшего «Дукса».

Потом здесь же стали строиться испытательные станции отечественных конструкторских бюро, первый авиагражданский порт. Все было на виду, доступно для изучения и летчикам-инструкторам.

Громов пришел в авиацию на заре ее становления. Все новое влекло его с особой силой, которая помогала преодолевать разного рода препятствия. Не опускались у него руки при неизбежных потерях, разочарованиях, даже гибель старших товарищей, друзей и учителей не могла выбить его из седла. Он ставил перед собой задачу летать так, как погибшие, летать лучше, чем они. Громов отчетливо понял, что в авиации все надо делать сознательно, а для этого необходимо воспитывать волю. Поставив перед собой задачу, надо уметь следить и за собой, и за тем, как ты продвигаешься к осуществлению поставленной цели.

В Московской авиашколе, а потом в Серпухове, куда весной 1923 года Громова с группой опытных инструкторов направили для обучения и экстренного выпуска учлетов, он серьезно размышлял над тем, как должен быть подготовлен настоящий летчик физически и психологически. И нашел теоретическое обоснование тому, что взял себе за правило с первых шагов своих по небесным дорогам. Прочитав труды Сеченова, Громов понял, что человек сможет надежно летать и управлять самолетом лишь тогда, когда научится надежно владеть и управлять собой. Этой аксиоме летчик был верен долгие годы, всю летную жизнь.

И уже тогда, обучая курсантов, он пришел к выводу, что сложный комплекс действий по управлению самолетом надо осваивать по частям, по отдельным моментам, возникающим в полете: от начала до завершения. Последовательное освоение комплекса помогало более успешно, а главное — осознанно решать неожиданные задачи. Особое внимание уделял он тому, чтобы летчик во всех случаях, когда приходилось принимать внезапное решение, не терял необходимую скорость полета. Летчик будет хозяином положения в любой обстановке только тогда, когда сохранена скорость. Неопытные пилоты забывали об этом при разворотах или с опозданием реагировали на остановку двигателя, и это приводило к катастрофе. Поэтому так упорно вырабатывал он умение у своих подопечных предварительно продумать все особенности предстоящего полета от начала до конца, приготовиться ко всем возможным случайностям. Убедившись еще в одной аксиоме, он убеждал своих учеников: отправляясь в рейс, надо предвидеть опасные ситуации, учитывая конкретные условия, предусмотреть возможные варианты выхода из них. Совершенствуя свою психологическую подготовку к любому предстоящему испытанию, он и этой аксиоме следовал всю свою летную жизнь.