Второй год

Нашим мамам посвящается

"Под солнцем южным…"

"Второй год"

Нам расшила погоны афганская осень,

Сколько жизни осталось, сто лет или час?

Не жалейте. Зачем? Мы прощенья не просим.

Но, пожалуйста, помните, помните нас…

Игорь ЯРЦЕВ

1. Черпак Советской Армии

Кто это идет по полку такой красивый и важный? Кто это несет себя по передней линейке гордо задрав подбородок и не глядя под ноги? Кто это не по сроку службы лихо сдвинул шапку на затылок и она у него висит не пойми на чём почти вертикально?

Это же я — младший сержант Сухопутных войск Андрюша Сёмин.

Сегодня с утра, после того, как наш призыв буром попер на старослужащих, мы были уравнены в правах с черпаками, и теперь я щеголяю в ушитых галифе, подвернутых по-гусарски сапогах, шапку свою я заломил как можно фасонистей и бушлат мой не застегнут, как у духов, а запахнут и подтянут новеньким кожаным ремнем. Остаток ночи я специально потратил на то, чтобы ушиться к сегодняшнему утру, чтобы все видели и знали — я больше не дух! А если кто-то не согласен, что с сегодняшнего дня я — черпак Советской Армии, то я такому живо дам понюхать кулак, а не справлюсь сам — свисну Нурика, Кулика и Тихона, а вчетвером мы не то что любому накидаем — мамонта забьем. И иду я сейчас в полковую библиотеку, а то все по хозяйству да по хозяйству…

Три месяца отлётывал я в наряд через сутки, а в ту ночь когда не стоял в наряде, вместо здорового солдатского сна два часа выстаивал под грибком вместо господина черпака, чтобы уставший за день от службы урод мог ночью восстановить свои силы. Три месяца я вместе со своим призывом исполнял прихоти своих "старших товарищей": таскал им сигареты, прикуривал, топил для них печку, убирал за ними в палатке и в столовой, ну и так… по мелочам еще много чего того, что не давало мне скучать и задумываться о смысле жизни.

С сегодняшнего дня — баста!

Мы взбунтовались после того как ночью Тихона чуть не убили черпаки, науськанные Геной Авакиви. Прошедшая ночь показала кто есть кто во взводе: Гена побоялся "воспитывать" нас собственноручно и натравил на нас черпаков. Следовательно, Гена трус и больше ничего. Черпаки, взведенные Гениными воплями о попрании привилегий старослужащих, без долгих размышлений принялись нас колошматить и били нас несколько часов, пока не отключили Тихону сердце. Следовательно, черпаки наши — дураки, без своей головы на плечах. А все вместе они — и деды, и черпаки второго взвода связи — перетрусившее стадо баранов, панически боящееся трибунала. Те минуты, которые полковой медик возился над синеющим Тихоном, для них показались вечностью и каждый из них прикидывал как бы половчее спихнуть вину на другого.

А коль скоро так, коль скоро наши любимые дедушки и уважаемые черпаки проявили себя как чмыри и уроды, то "летать" для них мы больше не будем. Десять месяцев пребывания в "здоровом воинском коллективе" не смогли убить в нас ни гордости, ни чувства уважения к себе. И пускай они молят Господа Бога, чтобы мы не стали подравнивать с ними края.

Сводить счеты, проще говоря.

Сейчас мою свободу ограничивала красная повязка на рукаве и штык-нож на ремне. Они с головой выдавали мою принадлежность к суточному наряду, который не имеет права покидать расположение подразделения без очень веских причин и, если верить Уставу Внутренней Службы, нигде, кроме своей палатки, мне сейчас делать было нечего.

"Ничего", — подбадривал я сам себя, — "если какой-нибудь шакал докопается какого хрена я потерял в библиотеке во время дежурства, скажу, что комбат послал меня разыскать командира взвода".

Крайняя палатка перед клубом была палаткой роты материального обеспечения. Возле нее, в ожидании командира роты, который разрешит дневной сон, прогуливался дежурный по РМО и поигрывал цепочкой с ключами.

— Оу! — окликнул он меня, — ты ведь со второго взвода связи?

— Ну-у, — остановился я возле него.

— Иди к себе. У вас сейчас тревогу объявят.

— На хрена? — не понял я: утро прошло спокойно и после развода все занялись делами по плану.

— Урод один сбежал. Сейчас ваш батальон поднимут и разведроту. Искать его будете по пустыне.

Каблуки мои развернулись на месте и обгоняя друг друга понеслись обратно к своей палатке. Сто метров от РМО до второго батальона я удивлялся проницательности полкового обозника.

То, что я со второго взвода связи — это у меня на роже написано. За три месяца я уже успел примелькаться в полку, а кроме того в наряды заступал я через сутки и с дежурными других рот я сталкивался за дежурство несколько раз в сутки на разводе и в штабе. Мандавошки в моих петлицах не оставляли никаких сомнений в моей принадлежности к роду войск и перепутать меня с пехотой мог только близорукий. Но как он узнал про тревогу?! И не просто про тревогу, а даже про то, что поднимут только наш батальон и полковую разведку? Хотя, чему тут удивляться? Эрмеошники — они везде: в столовых, на складах, в прачке. Крутятся возле шакалов, подслушивают разговоры, а потом делятся услышанным в роте. Вот их дежурный и в курсе.

Я вернулся в палатку как раз вовремя: в другую дверь одновременно со мной вошли Баценков и Скубиев.

— Батальон, тревога, — спокойно бросил комбат, — Сэмэн, отпирай оружейку, выдавай оружие.

— Батальо-о-он! Трево-о-ога! — с воплем побежал дневальный по передней линейке.

Не суетясь к своим оружейкам подошли и стали открывать замки дежурные стрелецких рот. Пехота змейками выстраивалась в очереди на получение оружия и бронежилетов. Офицеры управления батальона разобрали свои автоматы, за ними связисты вытаскивали АК-74 из пирамид и накидывали на себя бронежилеты.

— Сань, — спросил я Полтаву, — что случилось-то?

— Да-а, — отмахнулся он от меня, — урод один под утро сбежал. Сиглер.

Сиглер? Я уже слышал эту фамилию. Причем совсем недавно.

"Ах, да!", — вспомнил я, — "совсем недавно мы с этим Сиглером на губе в одной камере сидели. Его тогда еще Аскер гонял. И, помнится, он уже убегал один раз из полка. Неужто, второй раз намылился?".

Пока пехота получала оружие и выстраивалась на плацу, водители бэтээров зашагали в парк: оружие за них получат башенные, а для них сейчас важнее машины из парка выгнать и построить их за полком. Комбат тем временем ставил задачу командирам рот на прочесывание прилегающей к полку местности: пустыни с юга и сопок на севере. Мне смотреть на них было неинтересно и я пошел в палатку спать. Что я? Батальона на разводе никогда не видел что ли? А дневной сон дежурного по взводу — это святое. Черт с ней, с этой библиотекой: мне и так осталось меньше трех часов спать, а ночь была бурная, если не сказать драматическая. Одного из наших чуть не убили уроды-черпаки, да и мне досталось будь здоров.

Я лег и провалился в странный сон, в котором смешались явь и сновидения. Я заново переживал события последней ночи, когда нас крепко били за отказ чирикать. Только во сне нас строили не в палатке, а водили по полку и били в разных местах. Вот в столовой черпаки тыкают в чистый стол, говорят что он грязный и сокрушающий кулак Кравцова обрушивается на мою грудь. Вот в штабе полка возле Знамени части этот же Кравцов упрекает меня в том, что я вовремя не доложился дежурному по полку и наш взвод весь следующий день остается без горячей пищи. Я хочу оправдаться, сказать, что уже все давно доложил и дал раскладку на следующий день, и что в столовой мы с хлоркой вымыли и вытерли наши столы и в хлорке же замочили кружки, но черпаки сзади бьют меня ладонями по ушам и у меня начинает звенеть в голове. Сквозь звон я различаю голоса комбата и начальника штаба батальона, но слов разобрать не могу. О чем они говорят? Мне хочется оправдаться и перед ними и доложить комбату заученные мной наизусть таблицы поправок для АК-74 и для РПГ-7, но понимаю, что мои оправдания неуместны, потому, что нужно бороться с дедовщиной в батальоне. Зачем с ней бороться? А и в самом деле — зачем?

— Зачем с ней бороться? — доносится до меня из-за перегородки голос Скубиева.

— Да как ты не понимаешь, Сергей Александрович, — приглушенно отвечает комбат, — как ты не понимаешь, что дедовщина расшатывает воинскую дисциплину. Что существование параллельной иерархии подрывает сам принцип единоначалия и авторитет командира-единоначальника. Знаешь из-за чего в Финской войне были такие потери? Из-за того, что бойцы обсуждали приказы командиров. И я не допущу, чтобы в моем батальоне обсуждались приказы.

— Ну, Владимир, Васильевич, положим, что твои приказы никто не обсуждает.

— А приказы ротных? Я не говорю уже о взводных. Каждый приказ взводного проходит через утверждение дедов. Этакий Совет солдатских депутатов. Если деды посчитают приказ разумным, то взвод станет его выполнять. Если дедам что-то не понравится, то они саботируют выполнение приказа.

— Так что же в этом плохого? Бойцы второй год воюют. У них уже есть опыт ведения боевых действий в условиях горно-пустынной местности. Они уже умеют воевать. А допусти взводного, который только что пришел из Союза, до командования, он тебе такого накомандует… Сам потом рад не будешь.

— Все равно, — настаивал на своем Баценков, — он — командир. Он должен набираться боевого опыта. В том числе опыта командования в боевой обстановке.

— Пока он наберется, он два взвода положит. Откуда людей в батальон будем брать, товарищ майор? Посмотрите: вот ШДК четвертой роты, вот — пятой, вот — шестой. И везде — недокомплект личного состава.

— У нас — Ограниченный контингент, — буркнул комбат.

— Ага, — поддакнул Скубиев, — в том числе и по мозгам некоторых вчерашних выпускников ВОКУ. Хорошо, что есть деды, которые могут вовремя поправить молодого лейтенанта, чтобы тот дров не наломал.

— Так ты, Сергей Александрович, за дедовщину.

— Нет. Но я воспринимаю ее спокойно, как объективную реальность.

— Простите, я не понял: какую такую реальность?

— Объективную. То есть существующую помимо нашей воли и сознания.

— Вам бы, товарищ капитан, в политическое, а не в командное поступать надо было.

— Мое счастье, товарищ майор, что вас не было в приемной комиссии.

Я опять провалился в сон, представляя капитана Скубиева семнадцатилетним подростком, в одних трусах стоящего посреди ковра на картонном квадратике перед военно-врачебной комиссией.

— На что жалуетесь? — спрашивает председатель комиссии юного капитана.

Скубиеву холодно стоять в одних трусах. Он поджал под себя одну ногу и обнимает себя руками, чтобы согреться. Он что-то мямлит в ответ, чего никто не слышит.

— Не понял. Громче пожалуйста, — просит председатель комиссии, — Ничего не слышно.

— Ну и кому ты жалуешься? — насмешливо переспрашивает начальник штаба, оборачивается на меня и я вижу его усатое лицо.

— … Ну и кому ты жалуешься? Дедовщина всегда была, есть и будет. И не только как последствие хрущевского сокращения войск в шестидесятых, но и как объективная реальность, — слышу я из-за перегородки голос настоящего Скубиева.

— Это какая же такая реальность, товарищ капитан? — язвительно уточняет комбат.

— Хочешь — докажу? — простецки предлагает начальник штаба.

— Докажи, — требует Баценков.

— Я на примерах. Можно?

— Давай на примерах, — соглашается комбат.

— Кого поставят дежурным по полку в Новый год: командира роты или молодого салагу?

— Ну, ты хвати-и-ил, — укоризненно тянет последнюю гласную комбат — кажется удар угодил в цель.

— А я тебе отвечу, — Скубиев охотно приходит на помощь своему непосредственному начальнику, — в новогодний наряд помощником дежурного пойдет самый молодой летеха в полку. А дежурным заступит капитан-залетчик.

— Это не показатель. Это везде в армии так поступают. Это уже вроде традиции. Никто и не обижается даже.

— Хорошо, — соглашается Скубиев, — давай откинем армию и возьмем гражданскую жизнь.

— А ты ее знаешь, гражданскую-то жизнь? — у комбата снова в голосе звучит ехидца.

— Я понимаю, куда ты клонишь. Ты хочешь сказать, что если мы с тобой в пятнадцать лет поступили в суворовское училище, то о гражданской жизни имеем слабое представление.

— Приблизительное и умозрительное.

— Тогда ладно. Давай возьмем "умозрительный случай" из гражданской жизни.

— Давай, — соглашается комбат, — бери.

— Допустим ты работаешь директором научно-исследовательского института. И вот у тебя освобождается должность начальника отдела. Старика на пенсию спихнули или баба в декрет ушла — не важно. Важно, что освободилось кресло и тебе нужно срочно подыскать замену на открывшуюся вакансию. У тебя есть два наиболее вероятных кандидата: молодой парень, только что защитивший кандидатскую диссертацию и недавно пришедший в институт, и серый, но исполнительный работник, который уже лет пятнадцать работает с тобой. Ничем себя не проявил, но и замечаний не имеет. Так кого ты поставишь руководить отделом: молодого талантливого пацана, от которого неизвестно что можно ожидать, или бесталанного, но проверенного кадра, при котором отдел будет заведомо работать не хуже, чем работал.

— Это перебор, — возражает комбат, — старый сотрудник знает институт, знает основные темы института, знает кто на что способен и кому что можно поручить, а молодой…

— Вот ты сам себе и ответил, товарищ майор, — радуется Скубиев, — исполнительный дед всегда лучше умного "молодого". Именно потому, что он уже пообтерся, знает куда можно, а куда нельзя совать свой нос и может еще подсказать молодым. А "молодой" он еще о-го-го сколько себе шишек набьет…

— Тише, мы не одни, — прерывает его комбат, — за стенкой сержант отдыхает.

Подо мной скрипнула пружина: оказывается, я сам не заметил, что увлекшись таким интересным разговором о корнях дедовщины, не сплю, а лежу на боку, удобно подперев голову рукой и выставив локаторы в сторону штаба батальона. Притворяться спящим не имеет смысла. Я со второго яруса вскакиваю в сапоги, смотрю на часы и тихо обалдеваю: я проспал почти три часа, а вроде только что прилёг. Батальона еще нет, значит Сиглера не нашли ни в сопках, ни в пустыне и батальон неизвестно сколько еще прокатается под солнцем южным и Сиглера, конечно, не поблагодарит, когда найдет.

"А вот интересно: зачем люди бегут к духам. Два месяца назад из полка убежал Манаенков. Сейчас убежал Сиглер. Обоих я знал по отсидке на губе. Пусть это не люди, а чмыри, но все равно интересно: на что они рассчитывают? На то, что их примут там как родных? Что дадут осла, верблюда и много денег? Даже если и так, то они рвут со всем своим прошлым: с друзьями, с родителями, с городом, в котором выросли, с улицей, на которой родились. Два года можно и помучатся — впереди целая жизнь, лет до семидесяти. В двадцать лет уйди на дембель и впереди у тебя еще добрый полтинник. Живи своей жизнью и вспоминай армию как страшный сон. Возьми себе нормальную жену — русскую или хохлушку. Женись хоть на мордовке, хоть на татарке — какая разница: они давно обрусели. На ком бы ты не женился, все равно женишься на девушке из одной с тобой жизни. А тут что? Страшные ханумки, которые в тридцать лет выглядят древними старухами? Длинные рубахи, шаровары и галоши, вместо нормальной одежды и обуви? Намаз пять раз в день? Вместо того, чтобы на работу ездить как положено — на автобусе или троллейбусе, ты проторчишь тут всю жизнь и всю свою оставшуюся жизнь будешь глядеть вот на эти горы и на эту пустыню! Я в полку только три месяца и мне эти горы уже по горло надоели. Каждый день — горы. Посмотришь на юг — горы, на север — пустыня. И вот ради того, чтобы наблюдать всю жизнь эту красоту и надо решаться на такой шаг — сбежать из полка?! А матери каково? Каково родителям, когда соседи, знавшие тебя с пеленок начнут тыкать им: "ваш сын предатель!"? Выйдет, допустим, твой отец во двор в домино сыграть или портвешка с мужиками выпить, а мужики ему: "Вали отсюда! Ты сына не смог человеком воспитать, а к нам лезешь! Наши дети все по-честному отслужили, женились, сейчас работают. А твой мерзавец душманам, которые по нашим детям стреляли, жопы лижет. Хромай отсюда, пока не накостыляли". Или мать… Встанет она в магазине в очередь, а тетки в очереди ей: "А ну, катись отсюда, потаскуха душманская!". Тяжкий, давящий позор ляжет на родителей солдата, убежавшего к врагу. Ну, во время Великой Отечественной еще можно понять, почему люди шли в полицаи и власовцы. Но у них был шанс "отскочить" после разгрома Германии и они отскакивали тысячами. Вон их сейчас сколько в США и Канаде обнаружилось. Только предатели той войны ничего не потеряли: у них есть дома, машины, пенсии. А тут что?!"

Я глянул не часы и прервал свои размышления. Война войной, а обед по расписанию. Мало ли что — батальон задерживается! А мне пора идти на заготовку, получать мясо. Вон уже к штабу стали дежурные подходить.

Второй батальон и разведрота, более четырехсот человек, искали Сиглера до трех часов дня. В столовой давно остыл обед, над которым скучали дневальные, оставленные для охраны мяса и сахара. Солнце спустилось с зенита и оседало к горизонту. Уже и краски были не такими яркими когда нашли Сиглера.

Саперов и ремроту оставили в полку для прочесывания строений. Уже по десять раз были осмотрены кочегарка и чаеварка, спортзал, клуб и туалеты. Раз шесть был прочесан парк, открывалась каждая дверца, каждый люк. Трижды была осмотрена каждая машина и каждый сарай. Сиглера не было и ребята стали нервничать: вместо того, чтобы заниматься своими делами, они должны были искать этого урода!

После обеда дежурный ремроты полез на чердак своего модуля. Что ему там понадобилось и что он там хотел найти кроме пыли и голубиного помета я не знаю, но только в дальнем углу чердака он обнаружил беглеца. Счастье Сиглера, что его обнаружил ремонтник. Если бы на него наткнулись озлобленные саперы, то биография Сиглера оборвалась на этом чердаке в ту же минуту: саперы шутить не умели, вернее шутки у них были дурацкие.

О находке сообщили в штаб. Впереди всех к модулю ремроты понесся замполит полка Плехов и лично отвел Сиглера на гауптвахту. Когда выводной закрыл за беглецом дверь камеры, Плехов отобрал у него ключ от замка и только после этого разрешил дать отбой войскам.

— А как же ужин, товарищ подполковник? — растерялся выводной, — как же я его на оправку выводить буду?

— Ничего, — Плехов положил ключ в самый глубокий карман, — в сапог пускай ссыт. Зато целее будет.

Полковой комиссар знал, что говорил и делал: четыре сотни грязных и уставших солдат, вернувшись обратно в полк, страстно желали устроить самый горячий бенефис исполнителю главной роли в блокбастере "Спасти младшего сержанта Сиглера". Пять часов без отдыха они катались по пустыне и лазили по сопкам в поисках своего заблудшего "товарища". Разведрота на уши поставила соседний кишлак Ханабад, перетряхнув его весь до последней блохи. Пацаны хотели сейчас поесть и отдохнуть…

…На Сиглере.

Отобрав ключи у выводного, замолит полка продлил Сиглеру жизнь.

2. Политико-воспитательная работа

Что тут говорить? Знал свое дело подполковник Плехов. Крепко знал. Не зря носил свои звезды.

Он не проверял тетради для политзанятий. Зачем ему было унижаться до рассматривания солдатских карикатур и каракуль? Пусть этим занимаются замполиты рот: это их прямая обязанность. Или замполиты батальонов, если им делать больше нечего. Плехов не наносил точечных ударов — он "работал по площадям". Он будоражил умы масс.

Редкий развод суточного наряда и караула обходился без пламенных речей полкового комиссара, а если ему случалось перед этим еще и поддать, то развод затягивался надолго, хоть и проходил нескучно.

Самых благодарных слушателей Плехов находил в карауле. Суточному наряду он бросал только:

— Все устав знают? Службу нести в соответствии с Уставом Внутренней Службы, — и шел на правый фланг, к караулу.

Мы, дежурные и дневальные, поворачивали головы вправо, чтобы насладиться бесконечным сериалом "Плехов и караул". Нет, лучше так: "Караул, Плехов!".

Улыбаясь отеческой улыбкой, которая большей своей частью пряталась в складках жира, лоснясь как намазанный маслом блин, Плехов подходил к своим любимцам.

— Больные, хромые, косые, рябые есть? — бодро начинал он увертюру, — Кто не может нести службу?

— Нэ-эт! — заунывно тянул караул, все еще надеясь, что "кина не будет".

Как же это не будет?! Плехов усугубил полчаса назад в командирском модуле не какой-нибудь там брагульник, а самую настоящую самогонку, которую никто не умеет гнать лучше начальника хлебозавода. Земляки они с тем прапорщиком, который чурбанами-хлебопеками командует. Разве ж земляк земляку когда в чем откажет? Вдобавок — вышестоящему земляку. Пока на хлебозаводе печется хлеб и будут дрожжи, заместитель командира полка по политической части обязательно будет обеспечен самогоном.

— В Хумрийском полку молодой солдат застрелился на посту, — доверительно сообщил он караулу так, чтобы его мог слышать весь полк, — Как оказалось, получил из дома плохое письмо от девушки. Кто-нибудь из вас получил сегодня такое письмо? Если получил, то наплюй! Этих шалав у вас еще в жизни будет вагон и маленькая тележка. Да и что за девчонки у вас? Смотреть стыдно. Размалюются, юбки обрежут так, что усы видать. В одной руке сигарета, в другой — стакан портвейна. Вот и дерете вы их на подоконниках по подъездам. А какая должна быть жена, я вас спрашиваю? Жена должна быть такая, как у меня. Берите пример: она у меня не курит, не пьет, и в рот не берет!

При последних словах Плехова оживился не только караул, но и суточный наряд. Заметив в рядах шевеление и вероятно поняв, что сморозил что-то "мимо кассы", Плехов продолжал нагонять жути задушевным тоном:

— В Кундузском полку… На позиции… Молодой солдат, доведенный жестоким обращением со стороны старослужащих, не дожидаясь окончания своей смены, зашел в землянку и перестрелял всех дедов. Четырех человек. Его будет судить трибунал. Итого, небоевые потери — пять человек. И это при хроническом недокомплекте личного состава в дивизии. Обращаюсь к молодым. Если вам тяжело. Если вам невмоготу. Приходите ко мне. В штаб или в модуль. Ночь-полночь. Будите меня и обращайтесь. Вместе мы сможем скрутить любого деда. Обращаюсь к дедам…

На этих словах караул и наряд замирали, потому, что дальше шло соло. Дальше шла ария, почти ежедневно исполняемая, слова которой уже впечатались в наши сердца и души на всю жизнь. Но мы готовы были слушать эту арию безмолвней самых ярых театральных поклонников, потому, что инстинктом чувствовали, что слова эти касаются каждого из нас: дедов сегодня, а духов — завтра, когда они сами станут дедами. И Плехов, хоть и придуривается, изображая нас в лицах, но совсем не шутит.

— Обращаюсь к дедам, — суровел лицом и голосом дородный подполковник, — у вас началась стодневка… Вы заставляете духов чирикать вам… Слух ваш дедовский услаждать: "чик-чирик, звездык, ку-ку…".

Строй прыснул несдержанным смехом: Плехов сейчас очень смешно изобразил молодого бойца.

— Я вам почирикаю! — Плехов погрозил пальцем и смех увял, — Я вам почирикаю! Кто молодого хоть пальцем тронет, вместо дембеля поедет в Термез. В тюрьму номер восемь. Будете там весь срок сидеть среди чурбанов. Там из вас быстро сделают женщин. Это вы только в полку такие грозные, а когда окажетесь за решеткой, на вашу жопу быстро толпа охотников найдется. Вам совсем чуть-чуть осталось до дембеля. Сержанты уйдут через четыре месяца, рядовые через семь. Не омрачайте остаток своей службы. Пусть ваши матери вас дождутся живыми и здоровыми…

И дальше — по тем же нотам. Про дом родной, про матерей, которые ждут своих сыновей и считают дни до их возвращения, про Термез и тюрьму номер восемь, про самосуд, которые доведенные до последней возможности духи устраивают над старослужащими. Про все. Ничего не упускал Плехов, то веселя караул и суточный наряд, то вгоняя их в глубокую задумчивость. "Старый" караул уже давно собрал все свои шмотки и автоматы и терпеливо курил в курилке караульного городка, без паники ожидая, когда замполит закончит напутствовать. "Старые" дежурные уже минут двадцать как вели наблюдение за плацем от своих палаток и модулей, но Плехов еще долго не мог расплескать своего красноречия и только вспомнив, что в модуле его заждался земляк с хлебозавода, да и сам он уже что-то стал трезветь, подполковник милостиво позволял дежурному по полку самостоятельно закончить развод и отправлялся к себе.

Допивать.

То ли сила плеховского красноречия была так велика, то ли дар убеждения у подполковника был необыкновенно силен, но на моей памяти в карауле ни случилось ни одного чепе! Никто никого не застрелили и не покалечил. Факт остается фактом: нештатные ситуации были, а чепе — нет. Никогда. Всегда все ровно и гладко. По разводящим — хоть часы проверяй.

Вот так-то!

К его полушутовским, полупалаческим выходкам на разводе наряда и караула я через месяц уже привык. Ухо чутко улавливало оттенки и модуляции комиссарского голоса: его густоту, тональность, громкость, тембр, а суфлёр в голове пробегал глазами по знакомому тексту: "Про Хумри он сказал, про Кундуз — тоже не забыл, сейчас последует обращение к дедам… Так, дошли до "чик-чирик"… Значит, еще примерно полчаса. Ага — теперь про матерей, дом родной и тюрьму номер восемь. Двадцать минут на плацу стоять осталось…" И — далее по тексту: от первой цифры до последней ноты.

Страшилки на разводе караула это были просто "Веселые картинки" для детей по сравнению с тем, как он покрывал инеем весь полк.

Несколько сотен человек ежедневно собирались по утрам на плац строго к девяти часам для того, чтобы постоять немного в строю, пока командир полка и начальник штаба строят офицеров. Нас это дело впрямую не касалось, поэтому задние ряды негромко переговаривались межу собой и курили тайком. Ритуал был изучен нами досконально вместе со всеми вариациями. С начала говорит командир полка. Что именно он говорит нам не слышно из-за дальности расстояния. Вдобавок он говорит, а не орет. Слышать его могут только офицеры, которые построились перед ним. Потом слово берет начальник штаба и ставит свою задачу. После начальника штаба по очереди зампотыл и зампотех полка. Вся бодяга — минут на двадцать для четырех ораторов. Полк дольше строится на плацу, чем стоит на нем. Плехов до офицеров не снисходил: не тот масштаб — аудитория маловата. Его абсолютно не волновали чьи-либо звания и должности, кроме его собственных и вышестоящих командиров. "Ты кто, капитан? Комбат? Ротный?! Встань в строй, ротный, и слушай, что старший по званию говорить будет".

Он был трибун масс.

После того, как офицеры возвращались к своим подразделениям и командир полка уже готовился, было, завершить развод, слово брал Плехов.

— По-о-олк, равняйсь! — ревел он как марал во время весеннего гона, — Смирно! Слушай приказ Командующего Краснознаменного Туркестанского военного округа номер ноль триста шесть.

Из приказа командующего за номером ноль триста шесть мы узнавали, что в Кабуле старший сержант что-то там приказал сделать молодому, только что пришедшему в подразделение из Союза. Ерепенистый дух еще не успел понять, кто в роте хозяин, за что и выхватил от старшего сержанта. Было только непонятно, чего тот дух добивался? Что и кому он в Афгане хотел доказать? Что он такой гордый и смелый отказывается "летать"? Тут и не таких обламывали. Не он первый, не он последний. Он даже не первый, он — дай Бог, если — полумиллионный! Результат духовской преступной и глупой самонадеянности — его четыре сломанных ребра. Старшего сержанта судил окружной военный трибунал и припаял ему четыре года строгого режима.

По году за каждое ребро.

Симпатии всего полка были на стороне незнакомого старшего сержанта, с которым были солидарны даже духи. Наш кабульский однопризывник чувства жалости к себе у нас не вызвал. Не хрен было на старший призыв пыркаться, если здоровье слабое.

Заметив, что полк отреагировал не так как следовало, Плехов повысил свой и без того не тихий голос.

— Смирно! Слушай приказ Командующего Краснознаменным Туркестанским военным округом номер ноль триста семнадцать.

Из приказа за номером ноль триста семнадцать полк узнавал леденящую кровь историю о том, что во время проведения операции где-то под Гератом три солдата из Ограниченного контингента подкатили к дукану на бэтээре. Эка невидаль! Даже то, что они собирались затовариваться, не имея при себе денег не поразило ничье воображение: всегда есть возможность открыть кредит, тем более, что самый надежный в мире поручитель висит у тебя за спиной и в его магазине ровно тридцать патронов. Удивило другое: эти придурки убили дукандора и похватали все, что попалось под руку. Коллега убитого из соседнего дукана запомнил номер бэтээра. По нему и установили виновных. Товары из дукана убитого афганца, найденные в бэтээре, изобличили их с головой. Военным трибуналом округа все трое приговорены к восьми годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима.

Полк загудел, дослушав приказ до приговора.

— Уроды, — вполголоса, ни к кому не обращаясь, сказал сзади Кравцов, — номера замазать надо было. Хрен бы их когда нашли.

— А убивать-то зачем? — заступился за убитого Шандура.

— А что их? В жопу целовать, этих обезьян? — осадил Шандуру Гулин.

— Полк, смирно! Слушай приказ ноль-ноль двадцать четыре.

"Ого! Это интересно. С одним нулем — это секретные приказы, а с двумя нолями — это уже совершенно секретные. Интересно, что там засекретили?", — подумал я, отвлекаясь от разговоров черпаков за моей спиной и переключая внимание снова на Плехова.

В Джелалабаде пацаны уходили на дембель. Наутро у них была назначена отправка в Союз. Вечером дембеля прощались с ротой, с частью, с Афганом, со службой. Прощались наверняка хорошо и основательно, с шаропом и чарсом. Черт понес этого старлея-замполита на пацанов! Только прибыл в часть и уже права качать полез! Книжек про войну, что ли, начитался? Короче, слово за слово, чего-то он там нехорошее дембелям наговорил, чего они и услышать-то не ожидали. Те восприняли поучения невысравшего мамины пирожки старлея за обидное…

А ребята два года воевали… У них и награды боевые есть. Перед ними тот старлей — цыпленок с тряпочной башкой, который на свою беду взялся учить дембелей манерам. Вальнули они того салажонка…

Наглухо

Мораль: не лезь дембелям под руку. Ни под горячую, ни под холодную — не лезь. Обходи их стороной как злую лихорадку — и доживешь до своей замены невредимым.

Приговором окружного трибунала одного дембеля подвели под расстрел, троим впаяли от двенадцати до пятнадцати лет "строгача". За какого-то паршивого старшего лейтенанта.

Строй негодующе загудел, но последовала команда "Смирно!" и развод полка был окончен.

И такие басни подполковник Плехов пел перед полком регулярно и не реже двух раз в неделю. После такой "политухи" не хотелось ни жить, ни служить. За каждым углом начинал мерещиться либо прокурор, либо особист. Какая тут служба? Ходи и оглядывайся.

В конце января Плехов переплюнул сам себя.

Завершая утренний развод он не стал нам рассказывать страшные сказки про суровость советских законов, а "поротно, четвертая рота прямо, остальные напра-ВО!" загнал наш батальон, разведчиков, саперов и эрмеошников в полковой клуб. Последовала команда "Садись!", личный состав вальяжно развалился на сиденьях и толстяк Плехов без предисловий вышел на ярко освещенную авансцену. В руке у него было несколько листов машинописного текста.

— Товарищи солдаты и сержанты, — с грустью в голосе начал представление замполит, — послушайте, пожалуйста. Я зачитаю вам письмо, а выводы из письма вы сделайте сами.

Лица барственных дедов и жестоких черпаков перекосили снисходительные улыбки, мол: "мели, Емеля — твоя неделя", но по мере чтения улыбки сползали, лица грустнели, а взгляды опускались в пол.

Перед самим письмом Плехов зачитал приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР…

Где-то под Кандагаром стояла позиция — взвод во главе с лейтенантом. Взвод был поставлен на охрану и оборону и со своими задачами справлялся. Маясь бездельем, ошалев от бесконечной череды похожих друг на друга дней, когда солдаты знают только автомат, пост, прием пищи и сон, а командир взвода не имеет других развлечений кроме выхода на связь в установленные часы, парни нашли себе занятие и приятное, и полезное, и безусловно выгодное. Они стали грабить проходящие невдалеке караваны.

Как и положено в армии, под командованием своего командира — лейтенанта.

Само по себе ограбление караванов дело невозбранное и никому, кроме особистов, не интересное. Если ты вдруг сдуру начнёшь хвастать, что вчетвером ограбил караван, то никого в батальоне этим "подвигом" не удивишь. Дураки не поймут, зачем ты это сделал, а умные посоветуют не трепать языком попусту, а то как бы до особого отдела байки о твоих художествах не дошли. Никто тебе слова упрека не скажет. Хочешь грабить караваны — грабь. Каждый развлекает себя как умеет.

Но убивать-то зачем?!

Зачем нужно было убивать караванщиков?! Ну, вытащил ты, допустим, у них все ценное и красивое — отпусти их с миром. Они же тебе в следующий раз на пути встретятся и снова ты с них, с живых, сможешь шерсти настричь. Обнаружил, что караван перевозит оружие — дай ракету, выйди на связь, сообщи в батальон, что накрыл вязанку Стингеров и охапку гранатометов. Тебе еще и медальку за это дадут, а то и целый орден.

Зачем убивать караванщиков?! Этого никто не мог понять.

Даже, если ты их убил, то разложи их красиво среди ослов и верблюдов, дай им в костенеющие руки АКМ или "Бур", сымитируй боестолкновение. Опять-таки, дай ракету, свяжись с батальоном, сообщи, что при попытке досмотра каравана душманы открыли огонь из наличного оружия и были уничтожены метким ответным огнем. Тогда ты уж точно без ордена в Союз не поедешь. Но убивать только ради того, чтобы убить?.. Только для того, чтобы замести следы?..

Это глупо.

Несколько месяцев взвод резвился на караванной тропе: грабил караваны и убивал караванщиков. Все было шито-крыто, никто в батальоне о проделках взвода ни сном, ни духом, пока не ушел на дембель один солдат из взвода. И вот уже дома, в Союзе он то ли по пьяной откровенности, то ли желая поднять свой авторитет перед дружками разболтал в узком кругу о "делах своих лихих". Один из слушателей на следующий день "выполнил свой гражданский долг" и настучал на болтуна в органы. Местные органы сообщили о "сигнале" в органы Краснознаменного Туркестанского военного округа. Окружные органы спустили сведения в органы Сороковой армии, которые возбудили материал проверки. Во взвод приехали два особиста, которые выяснили только, что пока суд да дело — ищи ветра в поле. Пока "сигнал" шел по инстанциям, лейтенант стал старшим лейтенантом и заменился в Ордена Ленина Московский военный округ, а его компаньоны ушли на дембель.

Особистов, однако, такой поворот дела нисколько не обескуражил: они прихватили с собой в Кабул пару-тройку дедов из взвода, которые во время махновских набегов на караваны сами были еще духами, но кое-что могли вспомнить. В Кабуле дедушки были посажены на гауптвахту без срока ареста, где вскоре один из них "потёк" и начал давать сбивчивые показания. Парню показалось унылым и скучным сидеть до далекого дембеля, зажатым в стенах душной губы и он начал смутно что-то припоминать про убийства караванщиков старшим призывом и даже вызвался указать то место, где закапывали трупы убитых. На позицию немедленно вертушкой сбросили оперативную группу, которая по указке раскисшего деда откопала в песке восемь хорошо сохранившихся трупов.

Немедленно было возбуждено уголовное дело по статье сто второй Уголовного кодекса РСФСР и в места проживания всех сопричастных к налётам пошли отдельные поручения в местные органы УКГБ. Парней, уже несколько месяцев живших гражданской жизнью, арестовали, этапировали в Ташкент, где уже полным ходом шло следствие и после первых же допросов арестованных появились новые жуткие подробности: трупов там было не восемь. Дело рассматривалось на самом верху. Шестерых недавних солдат-срочников приговорили к пятнадцати годам лишения свободы, а старшего лейтенанта к высшей мере. Сейчас командир сидел в ожидании приведения приговора в исполнение и обращался к Съезду.

Никогда, ни до, ни после того дня мне не приходилось больше знакомиться с подобными письмами.

Письмо было адресовано грядущему XXVII съезду КПСС.

Партсъезды проходили раз в пять лет и простые люди, отчаявшиеся найти справедливость на земле, тоннами писали Съезду, как высшей и окончательной инстанции. Разочаровавшись в советском правосудии они взывали к партийной совести коммунистов.

Это письмо Съезду писал наш товарищ. Наш брат.

Наш брат, два года отвоевавший ту же войну, что воюем теперь мы, сидел в мирном Союзе в тюрьме и ждал расстрела. Он ни в чем не оправдывался, он просто рассказывал шаг за шагом свою жизнь. Его биография была ненамного длиннее биографии любого из нас: школа, ПТУ, совсем немного работы и армия. И старший лейтенант с большой любовью описывал своих учителей и свою школу, которую окончил с золотой медалью. Слушая письмо, мы вспоминали своих собственных учителей, с которыми расстались совсем недавно, но которые остались в другой жизни. Старший лейтенант писал, что с детства мечтал о службе в армии и готовил себя к ней. И это тоже находило отклик в наших умах: большинство из нас готовилось к будущей службе — с детства и мы косяками записывались в спортивные секции, чтобы не быть хиляками. Тепло говорилось о военном училище, которое он окончил с красным дипломом. Годы спустя он вспоминал своих преподавателей и командиров, описывал их с большим уважением. Служба в войсках в Союзе была у него совсем короткой: его направили в Афганистан и то, что из его части направили именно его, он воспринимал как проявление большого доверия и большую честь — защищать интересы своей Родины с оружием в руках. Про свою службу в ДРА писал скупо и без героизма. Просто — выполнял задания командования по уничтожению бандформирований. Своей службы на позиции коснулся скупо, но даже по этим двум-трем строчкам мы могли ясно себе представить унылые дни безвестного взвода, потерянного в пустыне на позиции. Если даже в полку, где есть относительная цивилизация, где есть газеты, библиотека, спортзал и несколько раз в неделю крутят фильмы, мы стремительно тупеем и необратимо звереем друг от друга, то что тогда говорить про службу на позиции? Что можно вообще сказать о полутора десятка вооруженных человек, никто из которых не может покинуть крошечный выжженный и пыльный участок планеты, ограниченный со всех сторон траншеями, капонирами с техникой и минными полями? Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц смотрят они в одни и те же лица и на обрыднувший до тошноты пейзаж вокруг, зная, что до самого дембеля никаких изменений не будет и ждать их бесполезно. Тут никогда ничего не будет! И не будь календаря, никто из них не отличил бы июнь от августа: то же синее небо, то же палящее солнце, та же безжизненная пустыня и тот же ветер катит колючие шары саксаула, такие же какие катил вчера и год назад.

Взвоешь от такой службы!

Волком завоешь. Посреди ночи, обдолбившись чарсом, поднимешь обветренное лицо к луне и станешь выть, заглушая и распугивая окрестных шакалов.

— Его расстреляют, товарищ подполковник? — спросил кто-то из саперов.

Плехов сложил листки вчетверо и засунул их в нагрудный карман.

— Не знаю. Может, и помилуют, — вздохнул он вместо ответа, — как Съезд решит. Хотя — вряд ли. Тут политика…

Настроение у всех сидящих в клубе стало подавленным. Не было никого, кого бы это письмо не тронуло. Всем было жалко незнакомого старшего лейтенанта. Слишком глубоким, из самой души криком было это его письмо. Он не просил прощения. Он просил снисхождения. Заверял, что он, воспитанный Коммунистической партией и Ленинским комсомолом, всегда оставался верным сыном своей Матери-Родины и еще может принести ей пользу. Даже оркестранты сгрудились в кулисе, слушая письмо.

Из другой кулисы на сцену двое выводных с автоматами с примкнутыми штык-ножами вывели… Сиглера. Плехов посмотрел в его сторону и из другого кармана достал другое письмо.

— Товарищи солдаты и сержанты. Послушайте еще одно письмо. Его мне прислала простая советская женщина, мать этого… — Плехов снова посмотрел на Сиглера и подобрал слово, — …младшего сержанта.

Видимо подполковник сам был под сильным впечатлением от только что прочитанного письма смертника, потому что письмо матери Сиглера он читал негромко. Но как бы тихо он ни читал, его слышали даже на задних рядах. В клубе сейчас никто не издавал ни звука, ни скрипа.

Писала немолодая женщина, обеспокоенная судьбой своего любимого сына. Нет, он не жалуется, но в его письмах домой сквозит какая-то безысходная тоска. Читая и перечитывая сыновние письма женщина не в силах сдержать слез. Материнское сердце подсказывает, что с кровиночкой что-то не в порядке. Простая женщина, рядовая труженица обращалась к замполиту части, в которой служит ее сын. Может быть, в части имеются неуставные отношения? Может быть сына затерроризировали деды? Ее мальчик рос всегда таким тихим и послушным… А может, он еще не втянулся в службу?

"Урод это Сиглер конченый", — я вспомнил и представил себе мою мать, которая тоже растила меня одна, без отца, — "мать за него переживает, а он, козёл, из части бегает. Чего же такого он ей понаписал, что она к самому замполиту полка обратилась? Только бы моя не додумалась Плехову писать! Позора не оберешься, если такое письмо от моей матери перед полком зачитают. Я ей ничего такого про дедовщину, про то, что летал целыми днями и хронически не высыпаюсь не писал. Я всегда — бодренько… "Все в порядке, мама, твой сын в полку — один из лучших!". Надо сегодня же вечером ей еще одно письмо написать, чтоб не волновалась".

Закончив чтение, Плехов повернулся к Сиглеру:

— Ну, что скажешь, воин?

Сиглер сопел и глядел себе под ноги.

— Твоя мать вон какие письма душевные пишет. Переживает за тебя. Ждет тебя домой. А ты из части бегаешь.

Сиглер засопел громче и стал краснеть.

— Будешь еще бегать? — Плехов подошел к нему вплотную и положил руку ему на плечо, — Будешь еще бегать, тебя спрашиваю?

— Не бу-у-уду, — прогундосил Сиглер.

— Громче, глядя своим товарищам в глаза скажи, — замполит указал рукой в зал.

— Я больше не буду бегать, — чуть громче повторил Сиглер.

— Ну, то-то, — одобрил его Плехов, — конвой свободен, — кивнул он выводным.

— Если кто-то из вас хоть разок пальцем тронет этого… — Плехов обращался теперь к нам, — …этого младшего сержанта, то даю слово офицера — сам лично за руку в трибунал отведу. Вольно, разойдись. Все действуют по распорядку.

На сегодня политико-воспитательные мероприятия были окончены и полк вышел из клуба, жарко обсуждая эти два таких непохожих письма. Все были единодушны — старшего лейтенанта было очень жалко. Мужик в Афгане честно два года оттарабанил, а его уже из Подмосковья выдернули и под "вышак" подвели. А Сиглер — просто урод и ушлепок. Такого "воспитывать" — только руки марать. Никто больше не собирался бить Сиглера. Не из-за снисхождения к нему, а из-за жалости к его матери, наверняка — очень хорошей женщине. Почти такой же хорошей, как мать каждого из нас.

Сиглера в тот же день перевели на скважину. На водокачку, которая питала полк водой. Водокачка располагалась за полком, примерно в километре и бегая ежевоскресные кроссы мы пробегали мимо нее. Если и было в полку место, которое можно было бы назвать санаторием, то это была не столовая, не полковой медпункт и даже не продсклад. Это была водокачка. Во-первых, у них была вода. Это же — и во-вторых, и в-третьих. Во-вторых, вода в отличие от полковой, была не жутко хлорированная, а пресная и когда готовились печатать фотографии за водой ходили именно туда, хоть это и было далеко. В-третьих, раз вода была в неограниченных количествах, то вокруг палатки бурно росла трава и даже тянулись к небу два тонких деревца. В самом же полку не было ничего зеленого — ни травинки, ни кустика — кроме палаток и наших хэбэшек, да и те зелеными были только зимой: летом выгорали добела. В-четвертых, на водокачке не было дедовщины. По своей кротости личный состав скважины опережал даже писарей и за полноценных солдат они не считались. Бить их было не принято. Как женщин и детей. А в-пятых, на водокачке был свой приемник, на котором можно было поймать музыку, чаще всего чурбанскую, или послушать свежие новости… на персидском и китайском языке. Но, сколько волка не корми…

Через две недели Сиглер сбежал и с водокачки.

Навсегда.

3. На Балх

О том, что в январе полк идет на операцию в Балх все узнали дня за два до самой операции.

— Разъелись тут за зиму, — прищурился на нас комбат, когда объявил нам, чтобы мы готовились к выезду, — вон какие загривки нагрызли, пока в полку сидели. Ну, ничего: на Балхе пару килограмчиков скинете.

За других не скажу, а в отношении меня комбат был прав: рожу я себе за три месяца пребывания в полку накусал не детскую. На заготовки-то я чаще других ходил! А чтобы господа черпаки и дорогие дедушки не гневались на наш призыв, что остались голодными, то мы частенько ставили на стол по второй тарелке мяса и сахара, воруя их у пехоты или из прапорской столовой. А со старослужащими и смех и грех: на них не угодишь. Могут и две тарелки мяса умять, а могут лениво ложкой в тарелке ковырнуть или вообще на обед не придти. На ужин, например, они ходили крайне редко, опасаясь за собственное здоровье: чай с бромом, вероятно, был очень вреден солдатам второго года службы. Ну, не ходили — и хрен бы с ними. Они в каптерке сами для себя готовили, голодными не оставались, зато все рыбные консервы с двух наших столов полностью доставались нам четверым. Жаль только, что редко выдавали в масле: в основном "толстолобик в томатном соусе". Неплохие консервы, но не каждый же день месяцами подряд ими давиться? Мы этим толстолобиком в столовой в хоккей играли когда расшалимся. А то еще стали горбушу выдавать. В Союзе красную рыбу было не достать из-под полы, а тут вот она — большими кусками нарезана и по столам разложена. Три недели — горбуша на ужин. Причем, офицерам выдавали селедку-иваси, а солдатам дефицитную красную рыбу. У меня ее было полно, и я менялся со взводниками полгорбуши за одну селедку: и им хорошо, и нам разнообразие.

Дедовщина — дедовщиной, а мое изображение в зеркале сильно округлилось. И даже плечи стали как бы пошире. После той параши, которой нас полгода пичкали в ашхабадской учебке калории нормальной пищи впитывались организмом не в пример охотней.

А вот интересно: раскладка утверждается Главным Управлением Тыла, в этой раскладке расписано: сколько солдат в день должен съедать мяса, рыбы, хлеба, масла, сахара, овощей и круп. Прописано даже количество грамм сухого чая, перца и лаврового листа. Почему нельзя всюду в армии кормить равномерно и одинаково? Ну, коль скоро в армии принято все унифицировать, то какая разница между Ашхабадом и Афганом, Берлином и Улан-Удэ? Если количество жратвы расписано и утверждено, то и кормите везде одинаково, а не держите ашхабадских (да и не только ашхабадских) курсантов в полуголодном состоянии.

Почему то, что положено тебе как "государеву слуге" от Министерства Обороны какой-то прапорщик или начпрод несет себе домой, вырывая куски у тебя из глотки?

Почему за кофе, сгущенку, сыр, мясо, сахар и масло, которые недоступны курсантам, но которых в достатке тут, в Афгане, приходится платить риском для жизни, ранениями, контузиями, а иногда и самой жизнью? Разве можно сопоставлять жратву и жизнь?!

К чему это меня на тему провианта повернуло? А-а, вот к чему: получив распоряжение комбата готовить машины к операции на Балхе, батальон немедленно принялся эти машины укомплектовывать.

Вы думаете, что прежде всего в бэтээр загружается БК — боекомплект? Не тут-то было! БК ты всегда успеешь загрузить. Без него тебя никто из полка не выпустит и его наличие будет проверяться у каждого: от рядового до комбата. При подготовке машины к выезду на боевую операцию в нее первым делом грузятся продукты. В полковой магазин занимаются очереди и, если стоят, допустим в этой очереди человек пятнадцать, то это вовсе не значит, что до прилавка твоя очередь дойдет через четырнадцать человек. Очередь занимают на перегонки не только для своего экипажа, а для всей роты. Едва только человек шесть, нагрузившись картонными коробками, отвалят из магазина, как на их место встает следующий, а из толпы к нему подныривают шестеро подручных и начинается долгое перечисление списка из маринованных корнишонов, венгерских салатов, конфет и тому подобной лабуды. Все то, что не пользуется ежедневным спросом в обычные дни, перед операцией сметается с прилавков почти без разбору и военторг за два дня выполняет месячный план.

Следующим этапом подготовки машины к выезду является получение сухих пайков. Сухпай выдается из расчета на три дня, следовательно, на каждого приходится по три картонных коробки, в которых уложена банка тушенки, две банки каши с мясом, три брикетика сахара, два пакетика грузинского чая и пачка ржаных хлебцов. Брикетики сахара самые обыкновенные, с паровозом на этикетке, которые проводницы подают в вагонах пассажирам вместе с чаем. По два кусочка сахара в каждом брикетике.

Для получения сухпая делегаты от подразделений выстраиваются "свиньей" как псы-рыцари на Ледовом побоище. Во главе, как флагман под парами, стоит ротный старшина с пачкой накладных, за ним, как верные оруженосцы, пара-тройка черпаков, призванных следить за порядком в очереди, и в задних рядах боевого порядка десяток духов. Три коробки сухпая можно легко унести даже в одной руке — они не тяжелые. Но если умножить их на шестьдесят человек, идущих на операцию, то понятно, что одному такое количество коробок не уволочь. И двоим не уволочь. А чтобы уволочь всё и сразу и не создавать заторов и пробок на продскладе, как раз и требуются вьючные духи. Пока старшина с начальником склада отсчитывают согласно выписанным накладным короба с сухпаем, черпаки занимают круговую оборону, вокруг них обоих, а духи подхватывают отсчитанные короба и несут в роту. Вся процедура — не больше пяти минут, но если в очереди стоит хотя бы десяток старшин со своими свитами, то эта очередь на час. И это очень не спокойная очередь, как может показаться на первый взгляд. Вроде все спокойно, все лениво покуривают, разговаривают между собой, шутят, подкалывают друг над другом, но стоит только какому-нибудь нетерпеливому старшине попытаться пройти без очереди, как тут же ему дорогу перегородят черпаки со сжатыми кулаками и улыбаясь сквозь зубы вежливо попросят прапорщика занять свое место в хвосте. И прапорщику лучше послушаться их доброго совета, а иначе полк озарится еще парой фонарей, которые черпаки зажгут у прапора под глазами.

После того, как полковой магазин будет опустошен, а сухпаи сложены в каптерках настанет время самого важного этапа подготовки машины к предстоящей операции. Теперь экипажи начнут… нет, не укладывать бэка. С боекомплектом всегда успеется. Сказано же: из полка не выедешь без боекомплекта. Самый важный и самый главный этап подготовки машины к предстоящему выезду на боевые действия — запасание водой. Колодцы в Афгане не на каждом шагу выкопаны, а в арыках течет такая муть, что воспитанная свинья и копыто не станет мочить. Неизвестно, когда еще удастся пополнить запасы питьевой воды, поэтому воду заливают во все, что для этого хоть малость пригодно. В каждом экипаже есть армейский тридцатишестилитровый железный термос. У запасливых экипажей их даже два. Оба заливаются до краев, плотно завинчиваются "барашками" на крышках и ставятся в десантное отделение. Как раз на то место, где по замыслу гениальных создателей советской военной техниками между передней и задней парами колес прорезана дверца десантного люка. Чудаки эти конструкторы, ей Богу! Мысль была благая — предусмотреть способ безопасного покидания машины во время боя. На бээмпешках эту проблему решили просто: навесили двери в десантное отделение прямо на корму — выходи, как из автобуса. У бэтээра в корме два движка, поэтому люк десантного отделения прорубили прямо между колес. Если не дай Бог на ходу придется через этот люк выползать и бэтээр тряхнет на кочке, то нога, соскользнув с подножки, попадает аккурат под заднюю пару бронированных колес. А бэтээр на кочке обязательно тряхнет, потому, что тут везде кочки. Только урод мог придумать такой люк. Зато, через него очень удобно на стоянке лезть внутрь. И термос в углубление люка ложится, как вписанный. Там он, большой и круглый, никому мешать не будет. Но только одного термоса мало. Есть еще маленький термос, двенадцатилитровый, младший брат большого. Его тоже до краев залить надо и поставить куда-нибудь под башню, туда, где коробки с пулеметными лентами на стеллажах принайтовлены. Но восемьдесят четыре литра воды в трех термосах — этого все равно мало. Во-вторых, потому, что это считанное количество воды нужно разделить на весь экипаж и на количество дней до следующего пополнения запаса, которое неизвестно когда будет. В-третьих, умыться хотя бы раз в сутки все-таки надо, а то коростой зарастешь. В-четвертых, посуду сполоснуть тоже не мешает, а то потери от гепатита и брюшного тифа многократно превышают боевые. А во-первых и в главных, вода нужна для радиатора. Перегреются движки, стукнет мотор — все! Слезай, приехали. Поэтому, лучше самому недопить, но в радиатор — хоть из фляжки сливай, но вода там быть должна! Бэтээр — не такси. Он — твой дом родной на следующие дни, а может и недели. И спальня, и кухня и гостиная. Тебе в нем не только ездить, но и жить. И зовут экипажи свои машины очень любовно — "Ласточка". Не всякую женщину так назовут, потому, что бэтээр такой же член экипажа, как и все мы и он тоже требует внимания и заботы. Поэтому ведер пять, а лучше — десять, для любимой "Ласточки" запасти надо. Ну и для прочих хознужд. Руки и тарелки не обязательно мыть питьевой водой — сойдет и техническая, под которую пригодны любые непротекающие емкости. Тут все идет в ход: старые бензобаки, самодельные канистры, резиновые мешки и даже сапоги от общевойскового защитного комплекта. Они большие эти сапоги, до пояса, и герметичные на случай газовой атаки. Ведер семь в них смело помещается. И вот все это нужно заполнить водой а перед самым выездом еще и чай во фляжки залить на полковой чаеварке. Возле полкового умывальника как стадо слонов на водопое собирались бэтээры и бээмпэшки. Плох тот экипаж, который не запасет литров триста.

А у нас в батальоне плохих экипажей нет.

— Теперь можно боекомплект грузить? — не вовремя спросил я у Полтавы.

— Да погоди ты, со своим боекомплектом! — раздраженно огрызнулся замотанный замкомвзвод, — ты готовить на чем собираешься? На саксауле? А ну, бегом за дровами.

Мы с Женьком и Тихоном рванули было в парк, но там уже было пусто: всё подобрали до нас. Угля за столовой был целый террикон, но нам он не подходил: готовить на нем было нельзя. Мы метнулись к соседям минометчикам и они, долго и хорошо подумав, а еще больше поломавшись и набив себе цену, отжалели нам один ящик из-под мин. Чтобы они думали быстрее, мы им сказали, что если они не войдут в наше положение и не поделятся с нами как добрые соседи, то вместо "Комсомольской правды" они будут читать "Звезду Таджикистана на узбекском языке", а "Советский воин" не увидят вовсе, и что письма второй минометной батареи второй взвод связи будет отдавать в самую последнюю очередь. Минометчики все поняли верно и вспомнили, что мы все-таки вместе служим и помогли нам с дровами. Но один ящик на два бэтээра — этого было очень мало и взять больше было негде. Оставалось только идти на помойку и выискивать там какие-нибудь щепки. С одной стороны не хотелось нюхать вонь и пачкаться, с другой — дрова были все-таки нужны. Мы бы еще, наверное, долго морщились и переглядывались в предвкушении необходимого погружения в отбросы, но тут в поле видимости попал Нурик. Как муравей гусеницу он тащил через плац длинный ящик из-под "Града". Ящик был большой и длинный и в него можно было бы запихать двух Нуриков, так что вопрос с дровами был решен.

"И как только он его один от парка допер?".

— Нурик! — мы подхватили ящик, — Откуда?

— Цх, — ответил немногословный сын бескрайних степей, — земляк дал.

Теперь, после того, как наши два бэтээра были загружены продуктами, водой и дровами можно было приступать к экипировке себя, любимого.

Лихого стрельца неукомплектованным на войну никто не пустит. Поэтому в оружейке он получает:

— каску — 1 шт.

— бронежилет — 1 шт.

— АК-74 — 1 шт.

— магазины снаряженные — 4 шт.

— патроны ПСх5,45 — 650 шт.

— огни сигнальные — 2 шт.

— дымы сигнальные — 2 шт.

— ракеты осветительные — 2 шт.

— ракеты сигнальные зеленые — 2 шт.

— ракет сигнальные красные — 2 шт.

— гранаты оборонительные Ф-1 — 5 шт.

— гранаты наступательные РГД-5 — 5 шт.

— запалы унифицированные УЗРГМ-5 — 10 шт.

— малую саперную лопатку — 1 шт.

— плащ-палатку — 1 шт.

Кроме этого обязательно две фляжки для воды и одно одеяло байковое и извините, если что пропустил. Пехота кроме всего этого несет еще по две мины к минометам, а связисты радиостанцию Р-149 и аккумуляторы к ней. Все вместе взятое, если положить на весы, потянут под тридцать килограмм. А теперь берем все это сокровище и волокем на плац, где уже строится второй батальон для строевого смотра и где уже ходит мой комбат майор Баценков со своим верным начальником штаба капитаном Скубиевым — моим большим "другом". Там не только второй батальон строится: на левом фланге свои манатки на плащ-палатки вываливают полковые разведчики, саперы, связисты, ремонтники и эрмеошники. Я тоже занял свое место и, расстелив плащ-палатку, начал раскладывать свое имущество, как купец на ярмарке. Вот сюда, с краю, положим броник и каску на него. В середине автомат и магазины, а с другого боку сверху вниз разное барахло: гранаты, ракеты, огни и патроны. Посмотрел — красота! Очень аккуратно и красиво все лежит, благо плащ-палатка широкая.

Меж шеренг медленно двигался комбат и Скубиев, проверяя лично каждого бойца своего батальона. Вот они остановились возле Полтавы, вот проверили Кравцова. Я — следующий.

Комбат остановился передо мной как покупатель перед прилавком, оценил разложенный товар и поднял взгляд на меня:

— Ваш военный билет, товарищ младший сержант.

Я достал из внутреннего кармана и протянул командиру военник. Баценков раскрыл его, сверил записи и спросил:

— Номер вашего автомата?

— АК-74 номер 1114779 — отчеканил я.

— Оружие к осмотру.

Еще в учебке я заучил, что по правилам хорошего тона оружие проверяющему не подается, а кидается. Уточнение: следует не бросаться оружием в проверяющего, а бросить оружие проверяющему. Нормальный проверяющий его перехватит, осмотрит и так же бросит тебе обратно. Ненормальный его уронит. Такому и оружие давать не следует. Я нагнулся, поднял свой автомат и кинул его комбату. Тот отвел затворную раму, заглянул внутрь, отпустил ее, щелкнул курком, поставил на предохранитель и кинул мне обратно.

"Слава Богу, пронесло!", — подумал я, кладя автомат обратно на место — "только вчера почистил. А позавчера мы с Рыжим опять по полтыщи патронов выпустили и он у меня от нагара перезаряжался только ногой".

— Покажите смертные патроны, — не уходил от меня комбат.

— Какие-какие патроны, товарищ майор? — хлопнул я ресницами.

— Смертные.

— Это те, которыми застрелиться, чтобы в плен не попасть?

Скубиев повернулся к Полтаве:

— Замкомвзвод! Почему у тебя во взводе у сержанта, выезжающего на операцию, нет смертных патронов?

— Сейчас будут, товарищ капитан, — успокоил взволнованного начальника Полтава, — разрешите удалиться для устранения недостатков?

— Удалитесь. Лично потом покажете.

— Пойдем, — Полтава кивнул мне головой в сторону палатки.

В палатке я спросил:

— Сань, а что это за патроны?

Полтава расстегнул воротник и вытащил из-за пазухи патрон, висевший на суровой нитке как нательный крестик.

— А ты таких патронов ни у кого в батальоне не видел?

— Видел: их на шее весь батальон носит. Я думал вы для форштепса — друг перед другом вытыриваетесь.

Полтава вместо ответа положил на стол два патрона:

— Бери листок бумаги, такой, чтобы потом можно было в гильзу засунуть, а после вынуть и прочитать. Пиши.

— Чего писать?

— Ну, как чего? Домашний адрес и фамилию родственника, который будет труп получать.

— Чей труп?! — опешил я.

— Как чей? — опешил в свою очередь Полтава, — Твой! Пиши скорее, комбат нас на плацу ждет.

На клочке бумажки я написал:

Мордовская АССР,

430025, г. Саранск,

Энгельса 1-33,

Мать — Малыханова Нина Борисовна

Затем зубами вынул пули, высыпал порох, засунул в две гильзы две бумажки, снова воткнул пули на место и повесил один патрон себе на шею, а второй…

— Сань, а второй куда девать?

— В пистон себе засунь. Ты что? В самом деле такой глупый или придуриваешься?

Я сунул второй патрон в маленький кармашек брюк, который назывался пистоном, но ясности не было:

— Сань, а на хрен они нужны — военник же есть?

— А вдруг он сгорит или когда тебя убьют на тебе не будет хэбэшки?

— А для чего два: на шею и в штаны?

— А если тебя разорвет миной там… или снарядом? Пусть твои родственники хоть что-то от тебя получат, чтобы похоронить.

Я представил, как моя мать получит половинку меня и веселее мне от этого не стало. На плац я вернулся притихший и грустный. Не то, чтобы я начал дрожать за свою жизнь и мне расхотелось ехать на операцию, нет! Я по-прежнему был готов хоть сейчас в бой и честное слово я бы не струсил и не подкачал!

Но задора поубавилось…

Часа через полтора, убедившись в том, что все в батальоне до последнего бойца экипирован как следует, комбат закончил строевой смотр и по батальонным шеренгам пошла верхушка полка: командир, начальник штаба и замполит. Эти осматривали нас не менее придирчиво и тоже, хоть и выборочно, требовали показать военные билеты и смертные патроны.

Тревогу назначили на два часа ночи.

Глядя как укладываются остальные, я тоже забросил четыре угла плащ-палатки к центру и ухватив ее за четыре конца поволок свой скарб в палатку укладывать все это добро в старенький рюкзак гражданского вида, но, в отличие от солдатского вещмешка, очень объемистый и удобный.

День уже клонился к вечеру, а нам нужно еще было получить у полковых связистов заряженные аккумуляторы к радиостанциям и в двадцатый раз "словиться" друг с другом на батальонных и полковых частотах: на войне связь должна работать, пока не погиб последний солдат.

Перед ужином Полтава спросил:

— У тебя плавжилет есть?

Плавжилет — это предмет гардероба, входящий комплект одежды водителя и башенного стрелка бэтээра. Короткая жилетка на крючках из тонкого брезента, с отстроченными карманами. На груди их ровно четыре и на фабрике в эти кармашки встрачивались полиэтиленовые колбаски, набитые ватой. Предполагалось, что такой спасательный жилет сможет удержать раненого на плаву при неудачном форсировании водной преграды. Лет шесть назад, вскоре после начала боевых действий, выяснилось, что подсумок на четыре магазина — не самое удобное снаряжение пехотинца. Может быть в глазах генералов он красиво смотрится на строевых смотрах, но на войне настоящей она совершенно непригоден. Мало того, что он оттягивает ремень на правый бок, так он еще и норовит соскользнуть назад и висеть там как у барана курдюк, шлёпая солдата по заднице или наоборот, передвигается вперед и пренеприятно бьет по тем местам, которые не напрягаются при ходьбе. Наиболее сообразительные солдаты и офицеры для ношения магазинов стали приспосабливать плавжилеты. Они надрезали его на груди, вытаскивали к черту вату, а в образовавшиеся кармашки вставляли магазины. Получилось очень удобно: кармашки по размеру точь-в-точь совпадали с магазинами, обладателей плавжилетов при ходьбе ничто не жало и не тёрло, а люди в очередной раз убедились: насколько в нашей Армии все хорошо продумано — надо только проявить смекалку и догадаться что для чего предназначено. Вскоре вся Сороковая армия изготовила себе такой удобный предмет амуниции. Во всем Афгане, разумеется, никто никогда в нем не плавал, но название прижилось — плавжилет.

Что такой плавжилет я знал и у меня его не было.

— Будешь делать, — коротко резюмировал Полтава.

Под его руководством из каптерки была извлечена самая старая хэбэшка, из рукавов которой получились очень удобные мешочки для патронов. У оставшейся в моем распоряжении безрукавки был немедленно оторван воротник и отрезана задняя часть до середины спины. Получился "фрак наоборот": у фрака фалды сзади, у моей хэбэшки спереди. Эти фалды я пришпандорил к груди и мелкими стежками прошил по два длинных кармана с каждой стороны. Засунул в них свои четыре магазина — влезли. Получилось очень удобно и по-своему даже элегантно красиво. По совету Полтавы и пришил к груди моего нового плавжилета ИПП — индивидуальный перевязочный пакет — и теперь можно считать, что я к войне был экипирован и готов.

Полтава порылся еще в шкафчиках каптерки и бросил мне еще одну мятую хэбэшку и летние брюки-бананы:

— Одевай.

— Зачем? — я рассматривал третьего срока тряпье, брезгливо держа в вытянутых руках брюки и хэбэшку подальше от себя.

— А воевать ты в этом собрался? — Полтава показал на мою форму.

Я осмотрел себя: форма, может и не глаженая, зато чистая и нелинялая. И лычки на погонах алеют ярко и жизнеутверждающе. А то, что на галифе нет стрелок — так и хрен с ними, со стрелками. В батальоне ни у кого их нет. Мне стало жалко портить свое хэбэ, я вспомнил "банду махновцев", вернувшихся с операции и только теперь понял, почему люди на войну одеваются так невзрачно, если не сказать — затрапезно

На ужин пришел весь полк: люди в последний раз хотели поесть горячей пищи, сидя за столом. Вечернюю поверку провели сразу после ужина и кто хотел отдохнуть, легли спать, а остальные пошли на фильм. Показывали что-то про войну, а я смотрел на бутафорские взрывы и невсамомделешнюю стрельбу на экране и думал, что завтра мы выезжаем не на киношную, а на самую настоящую войну, с которой, возможно вернутся не все и в следующий раз полк будет смотреть фильм без них.

Взвод вернулся с фильма и лег, переодевшись в старое, но сняв сапоги и ремни, как в карауле: одеяла уже были в рюкзаках, а постельные принадлежности сняты и положены стопой, чтобы дневальный постирал их к нашему возвращению.

В два часа ночи горнист на плацу протрубил тревогу.

4. Балх

Не раздевшись в ожидании тревоги, все спали вполглаза, поэтому проснулись шустро и без лишних ворчаний. Шандура, остающийся дневальным, вышел отпирать оружейку. Взвод свесил ноги в проходы, натянул сапоги, подпоясал ремнями бушлаты и пошел вслед за Шандурой получать оружие, каски и бронежилеты. Заранее было оговорено, что наш призыв оружие не получает, а вместо этого закатывает подушки в матрасы и несет свой мягкий инвентарь на бэтээры — наши автоматы захватят черпаки.

Водителей подняли за час до тревоги и они сейчас заканчивали выгонять технику из парка, выстраивая ее в четыре "нитки", которые трогаясь одна за одной скоро образуют полковую колонну на марше. Мы отыскали свои бэтээры во втором ряду и закинули матрасы на броню, где их перехватили башенные и уложили в люк. Послышался голос Сафронова:

— Полк! Становись!

И прибывшие, и только подходившие от оружеек стали выстраиваться перед носами машин первого ряда. Минут через пять все, выезжавшие на операцию построились.

— Равняйсь! Смирно!

Сафронов рявкнул так, что вздрогнул командир полка, стоявший рядом.

"Как хорошо, что я не в первых шеренгах", — подумал я радуясь, что командиры меня сейчас не видят в темноте да еще и на задних рядах, но ножку на всякий случай выпрямил.

Начальник штаба, видимо уголком глаза заметил, что напугал своего прямого начальник и продолжил уже голосом просто громким:

— Слушай боевой приказ. Приказываю совершить марш по маршруту: пункт постоянной дислокации — Мазари-Шариф — Балх. Скорость движения шестьдесят километров. Интервал двадцать метров. По ходу следования колонну не растягивать. Техзамыкание подбирает отстающих. Порядок следования: разведрота, саперы, рота связи управление полка, четвертая рота, управление второго батальона, РМО, пятая рота, минометная батарея, шестая рота, техзамыкание. Нитку собираем перед въездом в Мазари и на выезде из Мазарей. Связь на штатных частотах. Эфир пустыми разговорами не засорять, а то в прошлый раз командир не мог на связь пробиться: там видите ли командиры разведроты и пятой роты друг другу анекдоты травят! Разжигин, Бобыльков! К вам обращаюсь, товарищи офицеры. Прекратить это безобразие, а то после возвращения посажу обоих на гауптвахту. Командирам подразделений задача будет уточнена по прибытии на место. По машинам!

Строй рассыпался вокруг машин и все стали карабкаться на свои бэтээры и бээмпэшки. Захлопали дверцы КАМАЗов и водители, опустив стекла, стали заботливо, как белье на просушку, вывешивать на них свои броники — мало ли что в дороге может произойти? Никогда не отгадаешь: откуда по тебе стрельнут.

Взревел первый мотор и на его рев тут же откликнулась сотня моторов. На площадке перед полком сделался шум и ад такой, что с кормы бэтээра нельзя было докричаться до сидящего над командирским люком. Наконец, головная бэрээмка разведроты дернулась, качнула носом и тронулась, выруливая на трассу Кабул — Хайратон. Вслед за ней дернулась и пошла вторая бэрээмка и первая нитка правого крайнего ряда начала вытягиваться в колонну.

Проезжая мимо нас машины правого ряда подняли пылищу выше крыши и чтоб не глотать ее я отвернулся к полку. Полк не спал. Во всех модулях и штабе горели окна. Двое часовых в опустевшем парке сошлись вместе и смотрели в нашу сторону. В палаточном городке дневальные и дежурные вышли на переднюю линейку посмотреть как трогается колонна. Даже в модуле совспецов горел свет — гражданские тоже не спали. Меня качнуло и полк поплыл влево — это тронулся с места наш бэтээр. Вырулив на бетонку бэтээр оставил полк за кормой и набирая скорость занял свое место в колонне. Башня передо мной поползла, разворачивая пулеметы вправо. Остановившись, пулеметы опустились, показывая на "три часа".

Поясню:

Обзор башенного стрелка — такой же ограниченный как наш Контингент. У него есть только прицел и триплекс заднего вида. В прицел видно узкий сектор и больше ничего. Башенный не видит не только то, что справа или слева от башни, но и то, что чуть правее или левее сектора обзора прицела. Вылезти и осмотреться он не может, так как в башне нет люка, а вылезать через командирский или кормовые люки — это значит терять время, которого в бою и так нет. Поэтому командир по внутренней связи наводит башенного стрелка на цель — в какую сторону ему повернуть пулеметы. Но как двумя словами, не тратя времени, объяснить человеку на сколько именно градусов ему повернуть башню?

— Вася! Стреляй вправо. Да не туда. Чуть левее. А теперь чуть правее. Вон, видишь — дерево? Ну метров на десять возле… Нашел? Поздно: мы уже горим.

Что бы не вести таких пространных разговоров триста шестьдесят градусов разделили на двенадцать частей как на циферблате. "Ноль" или "двенадцать часов" — это строго прямо. "Шесть часов" — это назад, через корму. "Девять" — влево, "Три часа" — вправо. "Полвторого" — это сорок пять градусов вправо от оси движения. Несложно. Даже узбек разберется.

Наша башня развернулась вправо потому, что пулеметы переднего бэтээра были повернуты влево. Ориентируясь по нам, задний бэтээр развернул свои пулеметы влево. Вся колонна так и выставляла свои пулеметы: поочередно вправо-влево.

Вправо и влево от колонны было темно и совсем не видно куда стрелять. Ночь хоть и была на исходе, но густо и липко заливала все вокруг черной гуашью. Полная темнота вокруг, огромное-огромное небо над головой и только свет фар бьет сзади в корму и наши фары освещают корму переднего бэтээра. Ничего не видно, можно только различить силуэт Скубиева, сидящего над командирским люком, и Полтаву с Кравцовым, которые сидят совсем близко, свесив ноги в соседний люк.

Нурик ведет машину, Женек сидит за пулеметами. Полтава с Кравцовым рядом — только руку протяни. Скубиев откинулся на башню и полулежит, небрежно забросив правую руку на КПВТ. Все привычно, все знакомо, все как-то по-домашнему. Не только не страшно, но даже уютно и спокойно оттого, что все те, кого ты хорошо знал по полку едут вместе с тобой. И спереди, и сзади — тоже все тебе знакомы. Их лица уже примелькались тебе, так же как и ты примелькался им.

Я поднял руку так, чтобы фары заднего бэтээра дали свет и глянул на часы: было почти четыре часа утра и мы подъезжали к Фрезе. Этот советско-афганский пост на развилке дорог я видел уже третий раз. Прямо шла дорога на Мазари, вправо уходила в пустыню дорога на Хайратон. Я посмотрел на пацана в бронежилете скучающего возле шлагбаума так, будто видел его в сотый раз и он мне до смерти надоел. Точно такие же пацаны в точно таких же брониках в нашем батальоне стоят дневальными перед палатками на передней линейке. Только вместо автомата у них штык-ножи.

"Что тут говорить? Повидал я в этом Афгане, повидал…", — похвалил я сам себя, будто уже объездил весь Афганистан вдоль и поперек и война для меня самое обычное дело, — "…Пацаны, которые попали служить в Союз или в Германию, такого не увидят. Сидят, поди, в своих городках, бордюры белят, да одеяла с подушками по ниткам выравнивают. По мне — уж лучше на войну, чем на плацу ножку тянуть или на офицерских дачах вкалывать. Солдат должен служить, а не на шакалов батрачить. А война вообще — это прямое предназначение солдата. Он для нее и создан, для войны. Чтоб не гражданские воевали, не женщины, не дети, а мы, солдаты. За всех гражданских, детей и женщин. Видели бы меня сейчас дворовые пацаны… А еще лучше — девчонки!".

От сладких мыслей о слабом поле меня отвлек рассвет. Это был не первый мой рассвет в этих широтах, но первый, который я встречал в пути. Слева невысоко над горизонтом среди рассыпанных по черному небу звезд вспыхнула новая яркая звездочка и почти сразу же по обе стороны от нее зажглись еще звездочки, на глазах делаясь крупнее и ярче. Меньше, чем через минуту они слились в одну непрерывную ломаную полоску, которая стала прирастать светом снизу — наступало утро и вершины гор поймали солнце. У нас, внизу была еще полная темнота, а в горах уже было светло и было видно как полоса света ползет по склонам вниз, съедая мрак.

Красиво — необыкновенно!

Я очнулся от воспоминаний о своих подружках и оказался в Мазарях. Из родного двора я вернулся в четырнадцатый век. Дуканы были закрыты, город, разросшийся вокруг усыпальницы святого Шарифа, спал и только сейчас просыпался, разбуженный грохотом нашей колонны. Пулеметы поднялись почти вертикально вверх и Скубиев недовольно убрал так удобно лежавшую на них руку. Скорость резко упала и уже колонна не ехала, а ползла по главной улице Мазари-Шарифа. Когда мы выехали за окраину, наступил день — солнечный и новый.

Передний бэтээр встал и наша машина уткнулась носом ему в корму так, что перейти с одного бэтээра на другой можно было просто перешагнув. Полтава с Кравцовым встали на броню, я не отстал за ними: тоже встал и начал осматриваться. Где-то далеко впереди я увидел антенны командирской "Чайки", а за ней еще дальше, уже едва различил бэрээмки разведроты. До них было добрых полкилометра. Я оглянулся. За нами встал бэтээр на котором ехал комбат, а в хвост ему пристраивались КАМАЗы РМО.

Командир полка "собирал нитку".

В эфире сейчас наверняка идут доклады о том, что никто не отстал, командир полка и начальник штаба выслушивают командиров подразделений и в последнюю очередь запрашивают подтверждение техзамыкания, что действительно никто не отстал, все экипажи в строю. Я нырнул в люк, пролез под башню и толкнул Кулика.

— Чего тебе? — Женек недовольно повернулся в мою сторону.

— Дай шапку говорящую.

— А-а, — протянул Женек, стаскивая с головы шлемофон, — На, держи.

Я натянул шлемофон и мне сразу стало легко и тепло на сердце: в наушниках грохотал густой и сочный сафроновский мат. Начальник штаба крыл командира РМО за то, что тот растянул колонну и все теперь ждут пока соберутся КАМАЗы. Целый подполковник отчитывал целого капитана. Послушав выражения и на всякий случай запомнив пару из них, я вернул шлемофон Женьку:

— Носи.

Если начальник штаба кроет матом командира роты материального обеспечения, значит, все в порядке. Значит, боевые подразделения не требуют к себе его внимания, а следовательно не задействованы. Значит, все живы-здоровы, никто не поломался и не наехал на мину. И на кого еще орать? На нашего комбата где сядешь, там и слезешь. Он сам сто в гору любому подполковнику выпишет. Вот и приходится атаману полковых обозников выслушивать матюги в свой адрес. Зато сейчас весь полк слушает эфир и успокаивается так же как и я.

Я снова вылез на броню и посмотрел в хвост колонны. Зря Сафронов поливает капитана из РМО. Все КАМАЗы давно уже стоят и даже машины минометчиков уже встали на окраине. Шестую роту мне отсюда не видно: хвост минометной батареи еще не выполз из улицы и скрыт за домами, а шестая рота идет за минбандой, ее тем более не видно.

Я посмотрел на Мазари внимательней. Город по нашим меркам небольшой. У нас такие города — райцентры. А тут — столица провинции. Глинобитные домики с плоскими крышами, глухие глинобитные дувалы, пыльные верхушки деревьев над дувалами… Тоска и скука. Чуть правее что-то там такое блестящее, вроде минаретов торчит и сверкает, но мне отсюда плохо видно: слишком далеко. Километра два, не меньше.

Я представил себе, что Багдад должно быть такой же глиняный и плоский город, и что сказки их Тысячи и Одной Ночи можно смело снимать и в Мазарях без большого прегрешения против достоверности. В Багдаде наверняка такая же пыль, такие же дувалы и такие же плоские крыши. Самое место для Аладдинов

Бэтээр качнулся и я чуть не сверзился с двухметровой высоты брони — колонна тронулась.

"Растяпа!", — отругал я сам себя, — "Дувалов он в своей жизни не видел. Вперед смотреть надо было, а не дувалы разглядывать. Вернешься в полк, спроси у пехоты оптический прицел и разглядывай Ханабад пока не надоест".

Я проворно опустился на броню, нырнул в люк и выудил из десантного отделения свой автомат: так оно спокойнее ехать — все едут с автоматами на коленях. Вот только мы чего-то опять остановились, даже пары километров не проехали.

Колонна снова остановилась и стала перестраиваться. Бэтээр комбата встал перед нами, КАМАЗы ушли вперед, а к нам в хвост пристроилась минбанда. Я на всякий случай не стал снова подниматься на ноги и продолжал смотреть на эти маневры боевой техники, свесив ноги вдоль борта. Смысл этих манипуляций был мне не совсем ясен, впрочем, не моего ума это дело. Я сегодня вообще-то первый раз на войну выехал, поэтому, мое дело — смотреть и учиться, а что непонятно — спрашивать. Странно — мне совсем не было страшно, будто не на войну выехал, а на прогулку.

На пикничок с пацанами.

Я вытащил из кармана пачку "Охотничьих", из другого — трассер. Высыпав порох и засунув пулю в гильзу острым концом, сделал из трассера "прикуриватель армейский, общевойсковой, одноразовый", расположил прикуриватель на броне и придерживая его левой рукой, взял в правую ключ от люка и несколько раз стукнул по пуле. Пуля вспыхнула, прогорела, накаляя латунь до бела, и когда она прекратила фырчать я прикурил и выкинул ставшую уже горячей гильзу.

Красота!

Раннее утро и ясная погода делали и мысли мои ясными и самого меня настраивали на философический лад, наводя на глубокие рассуждения, достойные мудрецов древности. Мне не было страшно во-первых, потому, что меня окружали все те, кого я уже привык ежедневно видеть в своей палатке: Полтава с Кравцовым, Нурик за рулем, Скубиев в командирском люке. И минометчиков, которые встали за нашей машиной, я тоже привык наблюдать — у нас палатки рядом стоят. Горы, которые сейчас передо мной — это продолжение той самой горной гряды, которая стоит за полком. И у этих гор точно также вершины порыты розовым снегом. Очень красиво на них смотреть. Необыкновенно живописно… первые пять минут. Просто глаз не оторвать. Но если эту красоту обозревать изо дня в день, то она начинает приедаться и надоедать. Я эти горы уже четвертый месяц вижу и они, утратив прелесть своей новизны, мне надоели хуже горькой редьки, тем более, что и в Ашхабаде тоже были горы и тоже с южной стороны. Если оглянуться, то тоже ничего нового я там не увижу: все та же пустыня, что и перед полком, ну, разве что густо перерезанная арыками. С арыками она или без арыков, но она все такая же унылая и ровная пустыня, которая тянется до самой границы. Следовательно, во-вторых, даже выехав из полка я ничего нового не увидел. В полку горы — и тут горы. Перед полком пустыня — и тут пустыня. А то, что Мазари-Шариф большой и интересный город, то в Ханабаде точно такие же халупы и когда через этот кишлак едешь на полигон, то можешь прекрасно их рассмотреть. Из полка-то я выехал и даже проехал километров сорок, да только пейзаж все тот же остался. Ничего нового. Все привычное.

Удивившись своему мужеству и немного погордившись собственным бесстрашием перед лицом смертельной опасности я переключился на новую тему размышлений:

"Для чего люди воюют? Нет, ну в самом деле — для чего? Я не испытываю к этим обезьянам никакой ненависти, у меня даже неприязни к ним нет, а есть чувство жалости к ним, потому, что они принуждены жить не только в дикой нищете, но еще и под советской оккупацией. Если бы мне на гражданке дали в руки автомат и предложили убить афганца, я бы наверняка отказался. Зачем мне его убивать, если он не сделал мне ничего плохого? А ему зачем убивать меня? Я же тоже ничего ему сделать не успел: ни плохого, ни хорошего. Ну, ладно, они будут стрелять по мне, потому что на мне советская форма. Тогда что же мне остается? Стрелять в них потому, что они стреляют по мне? Но они правы больше меня, потому что это не они захватили мою Мордовию, а я сам пришел к ним с оружием в руках. И пришел я сюда не деревья сажать и не школы строить, как это расписывается нашими газетами. По крайней мере никто меня этому не учил. Меня учили только воевать и учили только тому, что полезно на войне. А интересно посмотреть на нашего комбата когда он будет отдавать батальону приказ построить школу в Ташкургане или посадить деревья в Ханабаде. Такой приказ он и по "обкурке" не отдаст никогда. А почему воюет комбат? Разве он ненавидит афганцев сильнее меня? По-моему, он их больше меня только презирает, а в остальном они ему до лампады. У комбата только одна извилина и она не от фуражки. В этой извилине только одна мысль — второй батальон. Лучший в полку, лучший в дивизии, а может и во всей Сороковой армии. Извилина пусть одна, зато очень глубокая и в батальоне не просто все умеют стрелять, а все умеют попадать. Боеспособность батальона — это бзик нашего комбата и он лично пять раз в неделю проводит занятия то с сержантами, то с какой-нибудь одной ротой и показывает нам такие вещи, которых нет ни в одном уставе и ни в одном наставлении. Комбат любит свой батальон и делает все, чтобы потери были как можно меньше, но это не значит, что комбат ненавидит афганцев. Батальон любит и уважает своего комбата, гордится им, но и это тоже не значит, что в батальоне все поголовно убийцы. Никто никаких кровожадных мыслей не высказывал, по крайней мере при мне. Всем, кого я знаю и с кем разговаривал, всем им глубоко по фигу эти афганцы и этот Афганистан. Так почему же люди воюют друг с другом?! Почему мы должны убивать этих несчастных обезьян, не чувствуя никакой ненависти к ним? Вот нам все время твердят о долге: "долг воинский!", "долг интернациональный!". Не может быть такого интернационального долга по которому, защищая одних обезьян, мы должны отстреливать других. И вообще, какой долг у нас, советских, может быть перед афганцами? При всем нашем желании мы не могли у них одолжиться — это настолько нищая страна, что им просто нечего нам дать взаймы. И не много ли долгов я наделал в свои девятнадцать лет, чтобы расплачиваясь по ним стрелять по таким же людям как я, только с другим цветом волос, глаз и кожи и которые истово исповедуют ислам, а я сам не знаю ни одной молитвы даже до середины? Ладно, оставим долг "интернациональный", возьмем долг воинский. Допустим, не всегда лишение человека жизни это убийство. Например палач в тюрьме никого не убивает — он казнит, то есть приводит в исполнение приговор. Солдат на поле боя тоже никого не убивает — он уничтожает живую силу противника. Но черт возьми! Это же не они на нас напали! Уверен: сто из ста афганцев не найдут Мордовию на карте. Это не они напали на наши дома, а мы сюда пришли как оккупанты…"

Додумать я не успел, потому, что бэтээр снова качнулся, догоняя колонну, которая тронулась, заворачивая желто-зеленой стальной змеей налево, в сторону гор. Съехав с бетонки мы попали на грунтовку и немедленно туча пыли от впередиидущих машин густым слоем грязно-желтой пудры покрыла лицо и одежду. Я нырнул, было в люк, к Женьку, но пыль опадала через люки и крутилась внутри бэтээра, не давая спастись от нее, поэтому, я опять вылез наружу в надежде, что подует боковой ветер и отнесет пыль в сторону от колонны. Впереди нарисовался какой-то кишлак чуть крупнее Ханабада, к которому и вела наша дорога.

Голова моя вжалась в плечи раньше, чем я услышал взрыв…

В бок несильно ударила волна теплого воздуха, громыхнуло и краем глаза я заметил как минометчики сначала повисли в воздухе, а потом как попало приземлились метрах в пятнадцати от своего бэтээра.

Они наехали на мину.

Потянуло горелой резиной и тротилом.

Странно, только что по этой же самой дороге прошло никак не меньше пятидесяти машин и ни одна не подорвалась. Может быть водитель лишнего крутанул руль и проехал на пару сантиметров правее или левее, чем остальные, но взорвалась машина не в голове, а в середине колонны. Мы тоже встали и Скубиев, пробежав от носа, спрыгнул с кормы в пыль. Полтава с Кравцовым перебрались на корму, чтобы лучше видеть, а я остался на своем месте. Минометчики кряхтя и тряся головами, будто после купания, поднимались с земли и поднимали свои каски. Два правых передних колеса их бэтээра были вырваны "с мясом" и от этого бэтээр накренился вперед на правый бок.

— Все живы? — прокричал минометчикам Скубиев и добавил еще от себя непечатную оценку мине и водителю, который ее поймал.

Водитель лежал метрах в двух от своей искалеченной машины и не вставал.

— Чего разлегся? — почти зло накинулся на него Скубиев.

— Ноги, товарищ капитан, — стал оправдываться водила, показывая глазами на свои ноги, — об руль ударил, когда вылетал.

Колонна встала.

— Забирайте минометы и рассаживайтесь по другим экипажам, — приказал начальник штаба, — и этого на руках осторожно на бэтээр закиньте. Машину подберет техзамыкание. Башенный путь останется.

Минометчики расселись на другие машины своей батареи, Скубиев вышел на связь и доложил, что можно продолжать движение. Колонна снова тронулась.

Через час медленной езды, колонна остановилась, охватив кишлак кольцом. В кишлаке, казалось, никого не было.

Скубиев обернулся к нам:

— Так! вы двое — знаете, что делать, а ты Сэмэн, дуй в пятую роту, доложи командиру, что прибыл в его распоряжение. С пятой ротой ходить будешь.

Я взял свой рюкзак, рацию, автомат и спрыгнул с бэтээра. О пятой роте я знал только то, что это пехота тупорылая, что это пехота из нашего батальона, что она стоит позади минбанды и что командир у нее старший лейтенант Бобыльков, которого Сафронов обещал посадить на губу.

Пацанов в пятой роте я не знал ни-ко-го!

Ну, разве что Аскера с моего призыва.

Пройдя мимо машин минометчиков я подошел к бэтээру с бортовым номером 350. Я уже научился разбираться в номерах: 300 — это наш батальон. Все машины батальона имеют номера от 300 до 399, потому, что 400 — это уже первый батальон. 310 — машина комбата, 311 — моя машина, на которой ездит Скубиев. Ноль в конце — это указание на машину командира. 340 — командира четвертой роты, 350 — пятой. И в роте не десять машин, а двенадцать. Одиннадцатая и двенадцатая имеют номера 350-1 и 350-2.

— Чего тебе, чудо? — спросил меня офицер из командирского люка, когда я подошел к триста пятидесятому.

Офицер был одет в те же лохмотья, что и остальные и его принадлежность к командному составу можно было угадать только по зеленой овальной кокарде на форменной кепке, которую он обрезал на манер бейсболки. На верхней губе темнели щегольские усики, лицо было обветрено, глаза смотрели насмешливо, но не враждебно.

Это был командир пятой роты старший лейтенант Бобыльков.

— Прибыл в ваше распоряжение, товарищ старший лейтенант.

— Нет, ну надо же, — Бобыльков оглянулся на свой экипаж, — доблестной пятой роте — и самого разгильдяйного связиста подсунули. Откуда родом, сержант?

— Из Мордовии, товарищ старший лейтенант.

— Ого! Земляк, значит. Я — из Болдина. Слыхал?

— Конечно, — улыбнулся я.

Я за "сержанта" простил Бобылькову "самого разгильдяйного", а то, что он из села, стоящего на самой границе с Мордовией, расположило меня к нему моментально и окончательно.

"Болдино", "Болдинская осень". Имение нашего великого поэта Пушкина, в котором он написал свои "Маленькие трагедии" и начал писать первые главы "Евгения Онегина". Я был в Болдине вместе со школьной экскурсией совсем недавно — всего несколько лет назад и хорошо помнил и рощу Лучинник, и небольшой дом Пушкина, его деревянную конторку, за которой он писал, и маленький пруд, и горбатый мостик, и беседку над прудом, и аллею из толстых вековых деревьев, которые помнили Александра Сергеевича, и избу в конце аллеи, в которую крестьяне сносили оброк.

Повеяло почти домашним теплом…

— Поднимайся, хрена ли ты там стоишь? — предложил мне Бобыльков и бросил за спину, — место гостю.

Я сел за башней, а в скором времени комбат вызвал офицеров батальона на совещание.

Бобыльков вернулся и отдал команду роте расставить машины:

— Блокируем кишлак. Расстояние между машинами семьдесят метров. Машины окопать. Прочесывать будет четвертая рота. Мы оказываем огневую поддержку, если что.

Колонна расползлась вокруг кишлака, перекрывая всякую возможность выхода оттуда. Я рассудил, что окапывание бэтээра совсем не царское дело и, не зная чем себя занять, смотрел как пыхтит пехота, ворочая лопатами. Часа через полтора машины были окопаны а возле них взвились синие дымки костров — дело шло к полудню и люди готовили пищу. Бэтээр врыли колесами в землю, спереди насыпали бруствер а сбоку, со стороны костра для командира роты постелили плащ палатку и положили сверху матрас и одеяло.

У меня от запаха потекли слюни: в трех метрах от меня пехота дожаривала в казане картошку с тушенкой и луком. Они, кажется и лавровый лист не забыли положить и запах стоял умопомрачительный. У меня засосало в желудке, так как последний раз я ел вчера в семь часов вечера на ужине еще в полку. Пехота пригласила Бобылькова снимать пробу.

— Связиста моего покормите сначала. Мы с вами успеем. Давай, Сэмэн, ешь и выходи на связь.

Мне навалили полную тарелку вкусно пахнущей горячей картошки с мясом и отломили три щедрых ломтя белого хлеба, пообещав, что через полчаса будет и чай. Мне начало нравиться служить в пехоте: бэтээр окапывать не надо, кормят в первую очередь, накладывают не жалея…

Но все имеет свои минусы. После еды меня потянуло на сон — все-таки полночи не спал, а вместо здоровой и полезной сиесты я должен был выкинуть вверх антенну, включить рацию, связаться с Полтавой и Геной, сиречь со Скубиевым и Баценковым и доложить, что пятая рота на связи. Я так и поступил, но после этого расстелил свой бронежилет на носу бэтээра и откинулся на "реснички" которыми прикрывались лобовые стекла.

Хорошо-то как! Сытый… Не натруженный и не уставший… Курева — полно. "Фишку рубить" не надо, пусть ее пехота рубит. Вот только спать нельзя.

А хочется…

Я надел гарнитуру на голову, передвинул наушник к самому уху, в расчете проснуться, если меня станут вызывать и… отрубился

5. Война в Балхе

Не-е-е… Я думал и в самом деле будет война… А так даже и неинтересно: совсем ничего не произошло. Я задремал как сытый кот на солнышке. Ветерок, конечно, поддувал свежий, но от солнца броня нагрелась да и сама температура была где-то градусов двадцать тепла, поэтому спалось мне очень хорошо. Никто не вызывал меня на связь, не беспокоил и не зудел под ухом. Пехота занималась своим делом, а я — своим: спал с наушником на голове. Если бы появилась зеленая ракета, вызывающая на связь, то фишкарь, ведущий наблюдение сидя на башне, толкнул бы меня или свистнул, но никаких ракет не было.

Около трех я проснулся отдохнувший и голодный. К этому времени кишлак был надежно заблокирован со всех сторон и четвертая рота довершала его прочесывание. Никого они там не нашли, кроме трех аксакалов, которых отправили на кэпэ полка. Жители заблаговременно покинули кишлак, стрелять там было не в кого, а со стариками пускай командиры и особисты разбираются — пехоте они не интересны.

"Жрать, однако, охота", — оценил я боевую обстановку, — "От пехоты не будет никакого толку еще часа два: они даже костров еще не разводили, а вот если наведаться в родной взвод? Там у Тихона в "затарке" есть наша тушенка, которая мне сейчас была бы полезна с медицинской точки зрения".

— Товарищ старший лейтенант, разрешите отлучиться? — спросил я Бобылькова.

— Что? Поджало? — откликнулся он снизу.

Командир пятой роты лежал под бэтээром на постеленном матрасе и маялся благодушным бездельем.

— Да нет, — стал объяснять я, — пока все спокойно, хочу еще один запасной аккумулятор для рации принести.

— А-а, — одобрил Бобыльков, — это надо. Иди, только рацию мне оставь.

Я положил рацию рядом с Бобыльковым, снял с носа бэтээра свой броник, на котором спал, повесил за плечо автомат и пошел к своему взводу.

На башне нашего бэтээра Нурик "рубил фишку", то есть просто сидел на ней и смотрел как Тихон отмывает казан. Тихон сидел на корточках под бэтээром и оттирал песком пригоревшую ко дну кашу.

— Бог в помощь, — пожелал я Тихону.

— Отойди, а то зачмырю, — пробурчал он мне вместо ответа.

Чтобы он не вздумал в будущем дергаться на старших по званию я отвесил Тихону подзатыльник и успел отскочить, когда он в ответ плеснул в меня грязной водой из казана.

— Не вытыривайся, Тихон, — попросил я, — дай пожрать.

— Нету, — заупрямился "кладовщик нашего призыва", — сухпай свой жри.

— Ладно тебе, дай, я тушенки хочу.

— Сказано: нету.

— Ты, козел! — возмутился я, — как это нет? Недавно только было несколько ящиков. Ты что, урод, их духам сдал?

Вместо ответа Тихон полез в свою "таблетку на гусеницах", которая в официальных документах гордо называлась малый тягач легко бронированный — МТЛБ. Повозившись там с минуту, видимо раскапывая затарку, Тихон вынес мне банку тушенки и буханку белого хлеба с оторванной коркой. Я покрутил банку в руках и решил, что одному мне столько будет многовато. Женька не было. Со старшим призывом, который растянулся в десантом отделении, я делиться не собирался. Я посмотрел на Нурика и Тихона:

— Будет кто-нибудь со мной?

— Цх, — вместо ответа сказал Нурик.

— Ешь сам, — продолжал чистить казан Тихон, — мы только что поели.

Одному есть не хотелось: не привык я как-то один пищу принимать. На "гражданке" не мог один есть, а в армии это привычка только окрепла: уже почти год я ел только в то время, когда ест мой призыв… если не считать ночных моих дежурств… но и там я всегда делился с дневальными. Я отыскал разведвзвод и кликнул Рыжего:

— Вован, дело есть!

— Какое? — насторожился он.

— Пойдем, объясню.

Мы вернулись к нашим машинам и я поставил на броню хлеб и тушенку:

— Вот. Помощь нужна. Тихон, дай нам еще сгухи.

Тихон отмыл наконец казан и мыл руки под тонкой струей воды, которую сливал ему из кружки Нурик.

— Погоди, — встряхнул он руками, — сейчас чай вскипятим и попьем все вместе. Хлеб только весь не доедайте.

Пока мы с Рыжим поочередно ковыряли ложками тушенку, Тихон поставил кипятить чайник. Неподалеку от бэтээра была вырыта небольшая и неглубокая ямка, перекрытая двумя толстыми шомполами от КПВТ. На дне ямки белела зола, следовательно, кашу варили здесь. К моему удивлению Тихон не стал колоть дрова, а вытащил из рюкзака два зеленых цилиндрика сигнального огня. Он не торопясь высыпал в чайник несколько пакетиков заварки, затем так же неторопливо и по-хозяйски разогнул усики на одном цилиндрике, взялся за эти усики, дернул за нитку и, когда вырвалось яркое розово-фиолетовое пламя, поднес огонь под дно чайника. Когда прогорел один огонь, Тихон зажег другой. Вода в чайнике стала бурлить — кипяток был готов меньше, чем за пять минут.

Мне понравился такой способ приготовления чая.

— Двух огней как раз на чайник хватает, — пояснил Тихон, разгибаясь от чайника и прокричал в сторону бэтээра, внутри которого спали наши деды и черпаки, — кто-нибудь будет чай?

Ответа не последовало. Мы вчетвером разлили чай по кружкам, а Тихон вынес из наших тайных запасов две банки сгущенки. Мы удобно развалились под бэтээром на плащ-палатке и пили горячий чай, макая хлеб в открытую банку с густой и сладкой желтоватой жидкостью.

"Жить — хорошо!", — оценил я этот участок своей биографии.

Мне и в самом деле было хорошо, но мысль о том, что Тихон, пусть и в шутку, собирался меня зачмырить, вертелась у меня в голове. Нужно было ответить как-нибудь поизобретательней.

— Тихон, — позвал я.

— Чего тебе? — Тихон макнул хлеб в банку и роняя капли на подставленную ладонь, отправил кусок в рот и вкусно захлебнул чаем.

— Дай твои уши жопу вытереть — я же давал тебе свой хрен в зубах поковыряться!

Все заржали, представляя как я подтираюсь тихоновскими "лопухами" и как он ковыряется в зубах неловко даже говорить чем.

— Что ты к пацану пристал? — с укором в голосе спросил меня Рыжий, — нормальный пацан, а ты…

— Ты что, Вован?! — удивился я, — Да я за Тихона любого порву. Мы с ним как братья! Он мне жизнь спас. Помнишь Тихон?

— Ага, — кивнул Тихон снова макая хлеб в сгуху, — когда ты в танке горел. Если бы я тебя не обоссал — ты бы совсем сгорел.

Нурик с Рыжим снова рассмеялись, но на этот раз надо мной. Мне это показалось обидным и я решил выдать и Нурику, и Рыжему, чтоб они не сильно радовались.

— А ты чего, чурка узкоглазая, лыбишься? "Нам Ленин глаза раскрыл — и вам чуть-чуть"? Ты когда смеешься — спички вставляй, а то совсем глаз не видно.

— Я не чурбан, — поправил меня Нурик, — я казах!

— Ну, это я уже слышал от земляка твоего, от Аскера. Все вы, чурбаны, никогда не признаетесь в том, что чурбаны. Спроси любого узбека — он тебе кивнет на таджиков. Спроси таджиков — свалят на туркмен.

— Я не чурбан, — повторил Нурик.

Видя, что мой однопризывник обиделся, я решил малость сбавить обороты:

— Ну, не чурбан, не чурбан. Ты — казах, — я вспомнил, что и Рыжий смеялся шутке Тихона и толкнул Вовку, — а ты какого хрена тут разлегся? Цирк уехал, а клоуны остались?

— Ну и что? — сказал Рыжий, — а я и не обижаюсь. Ну — рыжий, ну и что? Зато рыжим всегда везет.

— Как утопленнику, — уточнил я.

— Кому суждено быть повешенному, тот не утонет, — заметил Рыжий.

— Ха! Оптимист. Тут негде и утонуть-то: тут кругом пустыня и горы.

Не ответив мне, Рыжий свистнул какому-то пацану, который брел мимо нас с понурым видом. Я бы сейчас нипочем не узнал в нем сержанта-разведчика Вадима, с которым мы познакомились еще в Союзе, когда сидели на плацу возле Шайбы и с которым я, Рыжий и Щербаничи приехали в полк на одном КАМАЗе. На плацу с нами сидел крепкий, смуглый уверенный в себе и улыбчивый пацан, а тут брел ссутулив плечи какой-то старик и даже взгляд у него был погасший, как у старика. Мы с Рыжим попали во второй батальон, а Вадима распределили в разведроту. Я ни разу не видел его после карантина: модули стояли несколько особняком от палаточного городка, а у разведчиков был вообще самый дальний модуль. Делать мне среди модулей было нечего. Вадик тоже ничего в палаточном городке забыть не мог: он из полковой службы, а мы с Рыжим из второго батальона. Разные подразделения. Даже в столовой мы не пересекались: второй батальон ел в левом крыле, все остальные — в правом. Наш однопризывник сильно изменился за эти три месяца и эта перемена в нем не обрадовала меня. К нам подошел безучастный ко всему человек неопределенного возраста, одетый в тряпье.

— Присаживайся, Вадим, покури с нами. Хочешь чайку?

Вадим как-то неуверенно, будто опасаясь, что его тотчас же прогонят, присел на край плащ-палатки. Я плеснул чаю в свою кружку и протянул ему:

— Пей, горячий еще. Вон, сгуху бери. Только мы хлеб уже съели. Остался только на ужин и на завтрак.

Рыжий тоже смотрел на своего товарища, с которым закончил одну учебку в Ашхабаде и тоже, кажется, был поражен переменой, произошедшей в его облике. Духовенство младшего призыва взвода связи, разведвзвода и хозвзвода проходило как-то вместе, на глазах друг у друга. Мы чем могли помогали разведчикам и обозникам, а они нам. Новость, что духи второго взвода связи буранули на старшие призывы и фактически уравнены с черпаками, разнеслась по батальону мгновенно. Разведчики-деды моментально прочухали ситуацию и во избежание революции смягчили свой гнет на разведчиков-духов. Сегодня, например, я подошел к батальонным разведчикам и увел их духа туда, куда посчитал нужным, не спросясь ни у кого. Дней десять назад я за такую дерзость получил бы кулаком по голове и сапогами по копчику, а сегодня — ничего, не вякнули. То обстоятельство, что мы поперли буром на своих дедов и черпаков, благотворно отразилось на всем нашем призыве: старослужащие хоз. — и разведвзвода поумерили свой пыл и больше не гоняли наших однопризывников, предоставив им немного свободы. Поэтому Рыжий воспрял, чувствуя себя у нас в гостях тоже немного черпаком. А Вадим сидел какой-то потухший. Видно было: нет у человека интереса к жизни. В таком состоянии не стреляются, не сбегают в банду. В таком состоянии человек влачит растительное существование, делает что приказывают, ест, что дают и спит, когда позволят. У Вадима пропала воля к жизни, он не понимал ее вкус, не радовался тому, что скоро мы станем настоящими черпаками и сами начнем гонять молодых. Он был обескуражен, то есть у него пропал кураж, а как можно в армии без куража? Без еды, даже без сигарет — еще туда-сюда, но без куража?..

— Ты чего такой хмурый, — спросил Рыжий своего однокашника.

Тот сделал глоток из кружки, грязными пальцами взял ложку, слазил ей в банку со сгущенкой, облизал её и снова, отхлебнул горячий чай.

— Задолбался я служить, Вовчик, — ответил он через минуту.

Мы с грустью смотрели на нашего товарища, такого веселого и куражного каких-то три месяца назад и за эти три месяца успевшего потерять себя.

— Деды загоняли? — сочувственно спросил я, — Ничего, нас тоже гоняли. Выдержали же?! Скоро наши духи придут…

Я не успел закончить свою жизнеутверждающую тираду, потому что Вадим посмотрел на меня тусклым взглядом и я споткнулся об этот взгляд. В нем не было ни злости, не раздражения, ни внимания, ни радости. В нем была могильная отрешенность и холодное равнодушие ко всему, что жило, чувствовало и шевелилось.

— Деды говоришь?.. — тусклым голосом переспросил он, — знаешь, Сэмэн… На гражданке мы все были красивые, гордые, смелые!.. Нам было море по колено. Мы были готовы любого порвать. Я дома один против троих выходить не боялся, а тут… Тут — Система…

Я представил себе "Систему" в виде огромной холодной и равнодушной осклизлой толстой жабы, которая пережевывает косточки восемнадцатилетних пацанов и из ее слюнявого рта с багровым нёбом торчит пучок ног в солдатских юфтевых ботинках.

Мне вспомнилось как Золотой показывал мне свои гражданские фотки. На фотках был изображен самоуверенный нагловатый парень с ранними усами. Вот он сидит на "Яве" — недоступной моей мечте чешского производства. Вот он с какой-то телкой, у которой короткая юбка и обалденные ноги. Вот его обнимают сразу две телки. Вот он пьет пиво с пацанами — такими же наглыми и самоуверенными на вид. Тогда я поразился несхожести того парня, которого я видел на фотографиях и зачуханного чморика Золотого. И только сейчас я смог понять: что было непохоже. Черты лица того парня с телками на мотоцикле остались прежними, погас только взгляд. Не было в этом взгляде ни прежней наглости, ни самоуверенности, ни прежнего превосходства и ощущения себя удачливым хозяином жизни. Во взгляде Золотого вообще ничего не было, кроме совершенного безразличия к окружающему миру и безропотной покорности собственной несчастной судьбе.

У Вадима сейчас был такой же взгляд.

А еще мне вспомнилось как год назад у себя во дворе мы все, кому весной предстояло идти в армию, выделывались друг перед другом. С восторженным хвастовством мы описывали друг другу сказочные картины того, как мы придя в казарму станем гонять дедов. Ликуя от своей не знающей преград решительности, мы перечисляли кому и сколько раз дадим в глаз, а кому — по шее. Мы тогда вообще никого не боялись, находясь в своем привычном кругу. Нам и в самом деле казалось, что дедовщина немедленно кончится с нашим призывом, едва только мы шагнем за ворота военного городка. Мы на полном серьезе верили, что сможем показать себя волевыми мужиками, которые не позволят унижать себя. Год назад мы действительно были красивыми, гордыми, смелыми, готовыми к подвигам и большим делам. Наши будущие деды казались нам жалкими сявками рядом с нами потому, что мы были достойные пацаны, выросшие на улице и живущие по ее законам. У всех уже были приводы в милицию, а половина из нас стояла на учете в "детской комнате".

В нас говорила храбрость незнания.

Мы не боялись того, чего не знали и о чем не имели никакого представления. Об армии и о дедовщине мы судили по веселым рассказам отслуживших старших пацанов, и слушая эти рассказы мы недоумевали: зачем нужно было ползать под кроватями или спрашивать у обыкновенного выключателя разрешения "рубануть его по фазе"? Год назад по своему мировосприятию мы в сущности мало чем отличались от детсадовских глупых ребятишек, которые сидя в песочнице бахвалятся друг перед другом: "а я Бармалея не боюсь!", "а я Бабу Ягу нисколечко не боюсь", "а я Кощею как дам по башке!".

Столкнувшись с Системой мы не просто ничего не смогли ей противопоставить, мы не решились даже попытаться пойти против нее. Мы оказались совершенно не готовыми к знакомству с ней и Система просто раздавила каждого из нас, не заметив и не разбирая кто именно попался ей под каток.

Начать хотя бы с того, что в армии никого не интересует какой хороший ты был на гражданке и какие у тебя крутые друзья. Придя в роту ты никого в ней не удивишь и не напугаешь своими охотничьими рассказами о том, как ты в страхе держал свой город, деревню, аул или кишлак. Вместо того, чтобы восхищенно всплеснуть руками и зааплодировать, тебе сунут в руки тряпку и молча укажут на полы — вот твое место. И весь следующий год именно это и будет твое место, где ползая на карачках ты будешь вытирать слезы мокрой половой тряпкой. И тебе нечего будет против этого возразить, потому, что некому будет возражать: у тебя не будет конкретного оппонента, которому ты сможешь изложить свою точку зрения или набить морду. Против тебя выступит не кто-то один, а сразу два призыва. И армия — не ристалище и рыцарских турниров тут устраивать не будут. Твое несогласие с Системой из тебя ногами будут выколачивать человек шесть старшего призыва и никто не придет тебе на выручку. Твои однопризывники, с которыми ты пил водку в поезде и которые чуть на крови не клялись "держаться вместе", твои же собственные товарищи будут просто безучастно смотреть как тебя метелят между железных кроватей и тихо радоваться тому, что сегодня досталось не им.

Мне стало жалко Вадима: ему было хуже, чем нам. Наше собственное духовенство было не сахар, а его призыв в разведроте вообще гоняли как помойных котов.

— А чего ты тут бродишь? — спросил я Вадима.

— Деды послали сгуху рожать.

Я посмотрел на Тихона. Тихон в сою очередь посмотрел на меня и на Нурика. Нурик, поняв, что от него ждут одобрения, сказал "Цх" и Тихон полез в свою "таблетку" за банкой сгухи для Вадима.

Нехорошо будет, если нашего однопризывника забьют разбушлатившиеся деды-разведчики из-за какой-то паршивой банки сгущенного молока. Разве можно убивать человека из-за продуктов?

Вадим взял банку и в его глазах появилось что-то человеческое, похожее на благодарность. Он ушел, засунув банку за пазуху, а я подумал, что пожалуй слишком задержался и что за это время я мог бы уже насобирать телегу этих аккумуляторов.

"Не стоит забивать болт на службу так откровенно да еще и на операции. Не поймут. Могу и нарваться".

Я вернулся к пятой роте, где меня никто не ждал и о моем отсутствии не скучал. Бобыльков лежал на том же матрасе только на другом боку и в компании своего замполита. Они вдвоем смотрели как экипаж командирской машины готовит на костре ужин.

— Готово, товарищ старший лейтенант, — доложил кашевар.

— Связиста покормите сначала, — лениво отозвался ротный, — сами мы всегда успеем.

Я не был голоден, но то, что мне положено, взял и съел. Зачем отказываться от своего? В другой раз могут и не предложить.