Второй год

Мы подошли к модулям. Вадиму нужно направо, мне налево.

— Ты это… — Вадим остановился, — механик был из вашего карантина. Тот самый, помнишь?

Я помнил.

На третий день существования карантина вечером в расположение зашел веселый старший лейтенант: замполит разведроты. Он поздоровался со всеми, отсыпал пару шуток и спросил:

— Механики-водители в карантине есть? Кому надоело сидеть в карантине, шаг вперед.

Ему ответили не сразу и он добавил:

— Ну, кто хочет служить в полковой разведке? Если есть механик — сегодня же зачислю в роту.

Вышел какой-то паренек, тихо мяукнул, что он-то как раз и есть механик, а на гражданке был трактористом в колхозе. Старший лейтенант отобрал у него военник, ушел в штаб, а через двадцать минут пришел обратно, вернул военный билет владельцу и позвал:

— Забирай вещи и пошли в роту.

Механик, счастливый и довольный, показывал товарищам свой военник, в котором черной тушью на пятнадцатой странице было проставлено, что он не какой-то там "рядовой Пупкин", а самый настоящий механик-водитель разведроты Н-ского полка в/ч п/п. Духи, которые оставались в карантине тогда очень завидовали механику: еще бы — он уже в своем подразделении. Теперь будет спокойно заниматься своим делом и ему не надо бегать на тактике, стрелять и окапываться. Провожая его, наверняка каждый из них думал: "скорей бы эта мура кончились — задолбали сержанты". А теперь…

Убитый дух пробыл в полку две недели. Это был его первый выезд. Обидней всего было то, что его убили под Мазарями.

Под Мазарями!

Рядом с полком!

До Мазари-Шарифа было меньше двадцати километров и выезд туда никогда не считался за боевой выход. Офицеры и прапорщики после получки совершенно спокойно ездили туда отовариваться в дуканах. Между полком и Мазарями еще стояли городок комендачей и блок-пост Фреза. Местность вправо и влево от дороги ровная как стол. Кто мог подумать что возле Мазарей, считай у нас под носом, могут обстрелять?

Я подумал, что Мазари-Шариф — самый северный город Афганистана. От Союза его отделяет восемьдесят километров ровной и безжизненной пустыни. Со сторожевой вышки глухой тихой ночью видно зарево на севере — огни Термеза. И если возле самой советской границы гибнут люди…

По рассказам дедов, последний раз полк обстреливали давно. Год назад. Какой-то сумасшедший на пикапе "Тойота" скинул с кузова брезент и выпустил по полку коробку патронов из ДШК. Прямо с дороги. Но, если бы он даже решился подъехать к полку в плотную и расстрелять КПП, то скорее всего он смог бы уйти безнаказанно: полк с северной стороны не охранялся. Позиции огибали полк подковой с запада, юга и востока. С севера полк позициями прикрыт не был и пока по тревоге поднимался бы личный состав, водители выгоняли из парка машины, экипажи занимали места — рисковый басмач на своей "Тойоте" успел бы доехать до Айбака.

И замполита было жалко: сразу видно — хороший был мужик. Пришел в карантин с шутками, прибаутками. Командира из себя не корчил, а нужного человека сразу нашел. Нашел и сразу же без волокиты уладил дела в штабе и перевел его к себе в роту. Повезло разведке с замполитом…

Но его сегодня убили.

Подходило время вести молодых в столовую. Я построил духов в колонну по четыре, оставалось только скомандовать: "с места, с песней шагом — марш", но что-то остановило меня. То, из чего потом разовьется жалость к людям и сострадание к их несчастьям, проклюнулось сейчас во мне и дало первый робкий росток. Мне захотелось по-человечески, насколько позволяет Устав и разница в сроке службы, пожалеть и ободрить этих пацанов, которые ненамного моложе меня. Молодые уже знали о случившемся и о том, что погиб их однопризывник. Не было обычной веселой и дурашливой суеты перед построением. Никто не толкался, не шумел, не подкалывал. Рота послушно и молча построилась. Молодые, чтоб не встречаться ни с кем взглядами, старались смотреть себе под ноги или на меня, как будто в ожидании команды.

— Рота! — почти крикнул я, но продолжил уже тихо, — напра-во.

Молодые удивились, но команду выполнили и повернулись ко мне лицом.

Передо мной стояли сто тридцать два духа.

"Один выбыл, трое в наряде", — привычно отметил я про себя раскладку.

Передо мной стояли молодые пацаны, а я стоял перед ними и я поймал их взгляды. Они смотрели на меня и ждали объяснений неизвестно чего. Как будто я им сейчас все объясню и успокою. Как будто я намного умнее и старше их.

— Пацаны, — я старался говорить спокойно, — вот уже и из вашего призыва… Я не знал пацана, которого сегодня убили, но его знали вы. Его знали те, кто с ним вместе был в учебке и кто с ним вместе приехал в Афган. Расскажите о нем другим. Расскажите, каким он был пацаном. Расскажите, чтобы о нем помнили и сами помните о нем.

Я снова поймал взгляды молодых.

Это были другие взгляды.

Если бы сейчас моим духам отдали команду "фас", они бы руками разорвали батальон душманов. Зубами бы загрызли.

А еще я подумал, что не запомнил лица погибшего сегодня духа. В карантине он побыл неполных три дня, вдобавок, не в моем взводе. Мне тогда не до него было — своих бы в лицо и по фамилиям запомнить и не путать с точно такими же, но с соседних взводов. Не запомнил я его. Совсем не запомнил. Среднего роста, в хэбэ и шапке…

Весь полк — в хэбэ и почти все — среднего роста.

Первая смерть, с которой я столкнулся в Афгане была безлика.

15. Создание шедевра

Гибель двух разведчиков на подъезде к полку напомнила нам, что мы служим в Афгане. Что смерть тут не разбирает: дух ты или дембель, рядовой или старший лейтенант. Что каждый день, каждый час вращается страшная рулетка и твой номер выпадет внезапно и непоправимо.

Я как-то помягчел к духам. За год службы во мне никто не видел человека. Для всех я был сначала курсант Семин, потом — младший сержант Семин. Привыкнув к тому, что никто меня в армии не считает за человека, я и сам перестал видеть людей вокруг себя. Баценков — майор, Скубиев — капитан, Плащов — сволочь, Полтава — дед, Кравцов — черпак. Друзья были, но они были только в своем призыве: Женек, Нурик, Тихон, Рыжий, Панов, Рахим, Амальчиев. Все мы были одного призыва. Нас объединял срок службы: время призыва на действительную военную службу и примерный срок увольнения в запас. В духах я людей тем более не видел. У них даже имен не было. Рафик Гафуров был для меня просто "рядовой Гафуров", а чемпион полка по шахматам Виталик Коваленко — "рядовой Коваленко". Когда мне нужно было к кому-то обратиться, я не орал на весь полк "Мишка, иди сюда", а просто приказывал: "товарищ солдат, ко мне", точно так же как и мне вышестоящие приказывали: "товарищ сержант, ко мне". Я никого не просил: я ставил задачу. Я никого не наказывал — я накладывал дисциплинарное взыскание. Я никого не бил — я проводил индивидуальную разъяснительную работу. Точно так же как и меня весь последний год никто не просил, не наказывал и, можно сказать, не бил.

Нас не били. Нас воспитывали

Это так в Армии называется.

Но с гибелью разведчиков изменилось мое отношение к духам, вверенным моим заботам и попечительству. Мне их стало почти жалко. Я по-прежнему готов был жестко пресечь даже намек на неповиновение, покарать кулаком за излишне смелый взгляд в глаза, но начал замечать в них хорошее.

На спортивном празднике блеснули.

На тактике не "умирают".

Одеты опрятно.

Строем лучше всех в полку ходят и громче всех орут песню.

Никто не проболтался Плащову, что это я уронил Усмонова и Гафурова.

В столовой не "парашничают". Видно, что проголодались и жрать хотят как багдадские бродяги, но за столом держат себя степенно и чинно. И правильно: суета в столовой — признак дурного воспитания. Мы, когда сами были духами, как бы сильно не были голодны, садились за стол с таким видом, будто только что пришли со свадьбы.

Потому, что имели гордость и наши духи тоже ее имеют, а значит, через полгода, когда наш призыв станет дедами, полк пополнится достойными черпаками, продолжателями славных армейских традиций.

К вечеру следующего дня объявили, что полк выходит на операцию.

Всем сержантским составом мы метнулись на розыске Баценкова, но тот был на совещании в штабе. Не желая дожидаться нашего "царя и Бога" и тяготясь неопределенной двусмысленностью своего положения, мы вчетвером пристали к Скубиеву.

— А мы?

— Что — вы? — шевельнул усом энша батальона.

— И мы хотим на операцию.

Скубиев осмотрел нас и сделался недовольным:

— А молодых куда прикажете распределять? Полк уйдет на операцию, в подразделениях останется только суточный наряд. Кто с ними будет заниматься?

— Так, товарищ капитан, — я никогда не жаловался на память, — когда сержантов осенью раскидывали по подразделениям, полк тоже был на операции.

Кажется я Скубиева еще больше рассердил:

— А ну, смирно, сержанты! — совсем строго приказал он, — Сказано же: некуда людей распределять. Никто ответственность за них на себя не возьмет. Марш обратно в карантин и занимайтесь с молодыми. Я тоже никуда не еду, так я же не бегу к командиру полка: "возьмите меня, товарищ подполковник".

— А вас-то за что, товарищ капитан?

— Ни за что. Просто Марчук едет на операцию, а меня оставляют ответственным по полку. Кругом! — подытожил он, — В карантин бегом — марш!

Через день, когда полк уехал на операцию, а в пункте постоянной дислокации кроме нас и духов остались только две смены караула и суточного наряда, сержантский состав карантина собрался на производственное совещание. На повестке дня стоял только один вопрос: "как жить дальше будем?".

В пассиве у нас было сто тридцать духов, от командования которыми не отмажешься никак. Из-за того, что молодых оказалось некуда распределять, мы теперь из командиров взводов превратились в пастухов и нянек. Если с молодыми что-то случится, если кто-нибудь из духов застрелится, повесится или рванет в банду, то в первую очередь в особый отдел потянут нас. Это понимали все четверо. Еще в пассиве у нас был оставленный в полку Скубиев. Как любой нормальный начальник штаба, капитан был въедлив в делах службы. Ни в какой наряд он не пойдет, не его это дело: он — ответственный, значит, может ходить по полку руки в брюки и докапываться до любой мелочи. Полк сейчас на нем и по сути, он заменяет все полковое начальство. Посадит на губу — просидишь до дембеля. Поэтому, со Скубиевым нужно держать ушки на макушке. И, наконец, в очень большом пассиве у нас был Плащов, тоже оставленный в полку.

На этом, собственно, и заканчивались минусы нашего положения. Начинались одни сплошные плюсы.

Во-первых, Скубиев целыми днями в карантине сидеть не будет: на нем висит целый полк. Хорошо, если он хоть раз в сутки найдет время, чтобы зайти в карантин.

Во-вторых, Плащова оставили не нас караулить, а ходить дежурным по полку. В наряд заступать он будет через сутки. Следовательно, утро и день после наряда он будет отсыпаться и готовиться к следующему наряду.

В-третьих, личный состав молодого пополнения приведен к нормальному бою, команды старших по званию и сроку службы выполняет беспрекословно, точно и в срок, да и пацаны они, в сущности, неплохие.

Слушали — постановили:

За Скубиевым силами духсостава карантина установить визуальное наблюдение в светлое время суток. Проще говоря, трое наиболее сообразительных молодых, должны были с утра до ночи, маскируясь под складки местности, укрываясь за естественными и искусственными препятствиями, отслеживать маршруты движения и место пребывания ответственного по полку капитана Скубиева. Журнал наблюдения не вести, доклад обстановки каждые полчаса.

Встречи со старшим лейтенантом Плащовым предотвратить путем вывода личного состава из расположения. В полк приходить только на прием пищи, написание писем на родину в темное время суток и на отдых с двадцати двух ноль-ноль до шести ноль-ноль. Словом, если мы не хотим встречаться с Плащовым, нужно как можно меньше сидеть в модуле и больше бывать на свежем воздухе в окрестностях полка. Дежурный по полку не имеет права покидать дежурку и дольше чем на десять минут Плащов из штаба отлучиться не сможет. Во время своего дежурства он нас разыскивать не станет, а на следующий день ему нужно выспаться и будет просто не до нас.

С духсоставом несколько сложнее, но тоже — ничего страшного. А вообще — не было такого уговора: не брать нас на операцию! Нас в карантин откомандировали только на две недели, а сейчас выходит, что мы должны тут париться до Матрениных заговений. Неизвестно, когда полк вернется с операции и теперь мы как колодники пристегнуты к карантину. Командовать нам уже надоело. Я, например, всласть накрасовался перед строем еще в первую неделю и теперь сам хотел обратно в строй, а не командовать им. С нами поступили некрасиво, а раз так, то не будет большого греха, если мы станем рулить карантином не каждый день, а по очереди. Тут же уговорились, что командуем через день: сутки карантин за Пановым и Рахимом, следующие сутки пацаны отдыхают, а карантин на мне и Рыжем.

И оказалось, что так можно жить.

В распорядке дня карантина ничего не поменялось, разве что зарядку в отсутствие в полку шакалов усложнили двумя новыми упражнениями: "конный бой" и "в слона".

Конный бой — это просто. Карантин строится в две шеренги. Первая шеренга — буденовцы, вторая — белые. Обе шеренги рассчитываются на первый-второй. Первые — всадники, вторые — кони. Всадники взнуздывают коней и кони несут их в сабельную атаку на врага. Победил тот, кто последним усидел на своем коне. Проигравшая команда утешается на турнике. Победители курят в тени, наблюдая за физическими страданиями проигравших. Понятно, что на турник лезть не хотел никто, поэтому схватки были яростными и беспощадными. Всадники сталкивали всадников, кони буцкали коней ногами. Крики "ура!", мат, пыль до небес. Потом — тишина… и только семьдесят человек гроздьями висят и корчатся на перекладинах, пытаясь подтянуться двенадцать раз.

"Конный бой" — спорт мужественных. Он укрепляет чувство локтя, развивает физически и закаляет волю. Если в поло играют паршивые аристократы, то в "конный бой" — исключительно отборные горные егеря Гатчинского орденопросящего горно-стрелкового полка и приравненные к ним десантники.

"В слона" — это совсем не шутки. "В слона" играют только истинные атлеты, закалившие свой дух и волю многолетними тренировками.

Играют две команды человек по десять в каждой. Первый наклоняется буквой "зю" и упирает ладони в колени. Это — "голова слона". На него ляжет вся основная нагрузка. Сюда ставят самых здоровых. Второй тоже загибается в позу прачки, обхватывает первого за талию и сцепляет руки в "замок". Все остальные пристраиваются гуськом за двумя первыми, наклоняются и, обняв талию переднего, сцепляют руки в "замок". "Слон" готов. Другие десять прыгают на этого "слона". Если кто-то из прыгающих сполз со "слона" и коснулся земли хоть носком сапога, то прыгающие проиграли и становятся "слоном". Если "слон" распался или кто-то из стоящих коснулся земли коленом, то проиграл "слон" и на него прыгают повторно. Задача прыгающих — развалить "слона". Задача "слона" — вынести всех кто запрыгнул до черты метрах в двух или скинуть кого-нибудь одного с себя.

Простые правила рождают множество тактических решений.

"Слон" может искривиться набок и запрыгнувшие, висящие друг на друге, под тяжестью собственной массы станут сползать на землю. Прыгающие тоже не шиком бриты, поэтому запрыгивают не абы как, а стараются распределиться по "слону" равномерно, а на самого слабого навесить трех-четырех человек, чтоб он рухнул. Первым прыгает самый прыгучий. Его задача пролететь всего "слона" и усесться на загривок головного. Второй прыгун должен попасть на спину первого, чтобы утяжелить нагрузку на "голову слона". Последними прыгают самые тяжелые. Их задача прыгнуть на то место, где "слон" уже начал разваливаться. Девяносто килограмм молодого мяса разгоняются, отталкиваются резко вверх и что есть дури падают поверх распластанных по "слону" тел. Выдержать падение такого бугая сможет далеко не всякий. Не всякий позвоночник не сломается, когда на него сверху обрушатся эти килограммы. Только тот, кто привык часами таскать на себе пуды снаряжения, способен устоять в "слоне". Только из устоявших в "слоне" выходят самые выносливые пехотинцы. Игра в "слона" требует мужества, самоотверженности и полного напряжения сил, а по своей жестокости уступает разве что регби.

Молодые с восторгом приняли нововведение. Синяки и ссадины, обильно появлявшиеся после каждого такого упражнения, никого не сдерживали. Все рвались в бой и все хотели играть "в слона". Бойцовский характер вверенных нам духов, поднял их в сержантских глазах. "Уставщина" в карантине стала уступать место более человечным методам воспитания и поддержания воинской дисциплины. Мы перестали гонять молодых, молодые, не желая возвращения отношений "на круги своя", не борзели и вели себя тихо.

В один из тихих бездельных дней родился эпистолярный шедевр, вошедший потом в полковые анналы.

Была наша с Рыжим очередь командовать ротой. Мы погоняли ее на тактике, после обеда усадили в модуле чистить оружие, а сами легли на койки поверх одеял. У меня было припасено "письмо счастливому солдату".

Милые, милые, романтические патриотки!

Школьницы и выпускницы, пэтэушницы и студентки слали нам свои трогательные письма в надежде завязать переписку с героем афганской войны. Не было в этих письмах ни пошлости, ни признаний. Все письма из разных уголков необъятного Союза были будто написаны под копирку:

Здравствуй, Солдат.

Меня зовут Маша Иванова. Я учусь в заборостроительном техникуме не слесаря-акушера. Живу в небольшом городке Зафуфыренске. Люблю ходить на дискотеки и слушать Пугачеву, Леонтьева, группы "Форум" и "Модерн Токинг". Адрес вашей части узнала у подруги, у которой в Афганистане служит брат. Я знаю, Солдат, что тебе сейчас нелегко. Ты каждый день идешь в бой за нашу Советскую Родину, защищая ее южные рубежи. Там, в далеком Афганистане, идет смертельная война, и все вам, героям этой войны, нужна моральная поддержка. Я буду рада переписываться с достойным Солдатом и согревать его теплом своего сердца в свободные от боев минуты…"

Ну и тому подобные трогательные и чистосердечные глупости.

Обычно "письма счастливому солдату" фильтровала рота связи, которая разбирала всю полковую почту. Ушлые связисты раздавали их по своим друзьям, а до второго взвода связи такие письма доходили лишь по недосмотру полкового звена. Но полк ушел на операцию, почта продолжала поступать и мои однокашники Щербаничи снабдили меня одним таким письмецом, только на этот раз писала на зафуфыринская Маша Иванова, а какая-то Наталья Бодня из Желтых Вод.

Я разумно посчитал, что счастливее меня и Рыжего во всем полку никого не сыскать и смело вскрыл письмо. Из письма выпала фотка симпатичной девушки, одетой во все лучшее так, как одеваются на дискотеки в глухих райцентрах удаленных от железной дороги.

Пока я читал письмо, Вовка подхватил фотографию и стал любоваться на милую девушку, так трогательно проявившую заботу о нашем досуге и боевом духе.

— Козел, дай сюда. Не тебе письмо, — потребовал я у Рыжего фотографию.

— А кому?

— Тут написано: "счастливому солдату".

— Это я и есть — успокоил он меня, — давай письмо и конверт.

На конверте был указан обратный адрес девушки.

— Зачем? — насторожился я.

— Ответ писать буду.

— Ответ?! — изумился я такой наглости, — Моей девушке?!

— С чего это она твоя?

— У меня письмо, — я показал Рыжему конверт.

— Ну и где там твоя фамилия?

— А где твоя? Верни фотку. Это моя фотка.

— Ладно, держи, — Рыжий готов был идти на компромисс, — давай ей оба напишем, раз ты такой.

Мысль понравилась: если мы напишем оба, то никому не будет обидно. А девушка сама потом решит с кем из нас ей переписываться. Я выдал Рыжему письмо, а он в обмен вернул мне фотографию. Тут же обнаружилась проблема: чистый конверт был только один, этот конверт был Вовкин, а класть два письма в один конверт как-то некрасиво. Можно, конечно, спросить конверт у молодых, но зачем ронять себя до просьб? Сами должны догадаться и принести целому младшему сержанту чистый.

Вовка приладился писать на тумбочке, я сидел пока без конверта и смотрел как Рыжий выводит адрес.

— Ну и что ты тут нацарапал, грамотей? — с издевкой спросил я у него.

— Как что? — не понял он, — Адрес.

— "Жолтые Воды"? — ткнул я в конверт.

— Ну да, — Рыжий смотрел куда я показывал и не понимал сути моей насмешки.

— Слово "желтый" пишется через "Ё", деревня, — я отвесил ему подзатыльник.

— А по-украински — через "О", — не сдавался Вовка, — Вот так: "жолтый". Даже "жовтий".

— Письмо от девушки на каком написано?

— На русском.

— Ты бы ей лучше на казахском отвечал, — посоветовал я, — а то на украинском она все поймет.

— Что ты ко мне пристал?! — возмутился Рыжий, — как умею, так и пишу.

— Пиши, пиши, — я сделал жест рукой, чтобы он продолжал писать, — пусть она всю дурь твою увидит…

И чтобы обидеть Рыжего еще сильнее, я добавил:

— …Малограмотный.

Вовка психанул — вскочил с кровати, сунул мне конверт, ручку и чистый не начатый лист бумаги:

— Пиши ей сам, раз ты такой грамотный!

Я, конечно, хотел вывести Рыжего из себя, но писать письмо вместо него я не собирался.

— А чего писать-то? — растерялся я.

— Что хочешь, то и пиши.

Даже неловко стало: взял и ни с того ни с сего вывел друга из себя. Мне захотелось загладить свою неловкость:

— Да ладно тебе. Давай, вместе напишем?

Рыжий ковырнул в носу и согласился. Начало нашему творческому союзу было положено, а Ильф и Петров перевернулись в гробах.

— Пиши! — приказал Рыжий, снова улегшись поверх одеяла, — "Здравствуй, дорогая!". Поставь восклицательный знак.

— С чего это она дорогая? — не согласился я.

— Не хочешь "дорогую", пиши "любимая".

Здравствуй, любимая Наташа

Послушно вывел я на чистом листе, стараясь, чтобы почерк был как можно меньше корявым.

— Что дальше? — я посмотрел на Рыжего.

Духи пересели чистить автоматы к нам поближе и выставили в нашу сторону свои локаторы.

— Пиши: "получил твое письмо", — продолжил диктовку Рыжий.

— Как так? Просто взял — и получил? — переспросил я.

— Хорошо. Напиши: "нашел в подбитом танке".

Твое письмо "счастливому солдату" я нашел в подбитом бэтээре.

— Дальше? — я снова выжидательно посмотрел на Вовку.

— "Пишу на каблуке убитого товарища", — подсказал он.

— Правильно, — одобрил я, — надо ее сильнее впечатлить. Жаль, что в полк посылки из Союза запрещены: она бы нам с тобой точно по банке варенья выслала.

Извини за плохой почерк: пишу на спине убитого друга. Одной рукой пишу, другой отстреливаюсь.

Я малость подредактировал текст и добавил предложение от себя. Сидящий рядом с нами духсостав оживился:

— Вы еще про ДШК напишите, товарищ сержант.

— Какой еще ДШК? — не понял я.

— Который вы об грудь сломали.

— И про духов, которых вы пачками в плен брали.

— И про американский "Фантом", который вы камнем сбили.

— И про мешки крови, пролитой вами за Родину.

Советы неслись со всех сторон и я едва поспевал записывать. В письме ДШК ломались об грудь связками, а духи брались в плен пачками. Американские самолеты врезались в землю, сбитые метким броском увесистого булыжника. Рота ржала над каждой новой фразой. В поднявшейся веселой кутерьме никто не заметил, что возле нас стоит старший лейтенант Плащов и уже несколько минут спокойно наблюдает за созданием шедевра.

— Кому вы пишите письмо, товарищ младший сержант? — почти ласково спросил он.

— Министру обороны, — насупился я на него.

— Дайте письмо сюда.

За меня заступился Рыжий:

— Он девушке своей пишет, товарищ старший лейтенант. Письмо — личного характера. Вы не имеете права…

Плащов не стал спорить. Он просто отнял у меня письмо и вышел из модуля, а я остался стоять в проходе между кроватями и хлопать ресницами ему в след.

Через десять минут прибежал дневальный штаба и крикнул:

— Младший сержант Семин! В штаб второго батальона. Срочно!

Возле нашей палатки стояли Скубиев и Плащов. Старший лейтенант Плащов сдал младшего сержанта Семина капитану Скубиеву как алкаш сдает стеклотару. Скубиев хлопал себя по ладони нашим коллективным шедевром:

— Ну, что, Сэмэн?

— А что, товарищ капитан?

Зря мы с карантином старались, пыхтели и сочиняли. Напрасно ржали над сочиненным и старательно записанным. Бедная Наталья Бодня из Желтых Вод так никогда и не узнала обо мне и о моем героизме. Замуж, разумеется, она тоже вышла не за меня.

16. Влияние литературы на умы

Я, конечно, не полный дундук.

Нет, если сравнивать меня с академиком или, скажем, с нашим комбатом, то я им скорее всего проиграю. Зато я обштопаю комбата на полосе препятствий и хоть всю Академию Наук СССР в стрельбе из АК-74. Уверен: половина из этих мудрецов автомат даже зарядить не смогут, а уж разобрать и подавно. А я его разбираю меньше, чем за три секунды — у комбата научился. И кто тогда из нас академик? Да и газетки почитываю, не отстаю, повышаю свой культурный уровень.

Весь батальон, весь полк внимательно следит за Перестройкой и читает свежие газеты. Даже чурки. Каждый номер "Комсомольской правды" был в жутком дефиците и проходил через двадцать рук. Мы у себя во взводе, раскидывая почту, не давали на роту больше трех экземпляров. Даже разведвзводу и хозсброду давали только по одному номеру, хотя для своих зажимать грех. И я читал: "Комсомолку", "Зарубежное военное обозрение", "Коммунист Вооруженных Сил", "Советский Воин". И не только из-за красивых фотографий на разворотах. Мне самому было интересно узнавать: что же такое происходит в Союзе, пока нас там нет? Вот, например, на XXVII съезд КПСС, который совсем недавно состоялся в Москве, самый молодой делегат был послан от нашей дивизии — ефрейтор из Кундуза. Не десантник, не пограничник, не летчик, а пехотинец. Следовательно, Сухопутные Войска, наша недогвардейская дивизия и наш доблестный полчок стоят выше всяких там дИсантов, погранцов и летунов. И если, допустим, на съезд делегатами избраны прапорщик из ВДВ, капитан погранвойск, полковник авиации и генерал из Москвы, то эти прапорщик, капитан, полковник и генерал как раз равны ефрейтору из нашей дивизии.

Я на гражданке даже в библиотеку был записан. Честное слово! В школьную. С первого класса и до самого полового созревания. С возрастом стало не до чтения: всё дела отвлекали. А теперь у меня свободного времени стало много и я протоптал тропу в полковую библиотеку. Я там и раньше бывал, брал книжки для ночных бдений во время дежурства, но теперь у меня совершенно неожиданно стало слишком много свободного времени: сутки через сутки. Был бы полк на месте, можно было бы пойти к кому-нибудь в гости, а так — к кому идти? Разве что к Рыжему, так он со мной в одном проходе спит, надоел уже.

В наш выходной, когда с карантином занимались Панов и Рахимов, мы с Рыжим набрали в библиотеке книг и улеглись читать. Приобщению к литературе хотел помешать Плащов. Он застукал нас прямо в модуле нагло лежащих на кроватях с книжками в руках.

— Марш заниматься с карантином! — рявкнул, было он, но не на тех нарвался.

Не на тех нарвался, старлей: мы в армии уже не первый год служим, "глупых отмазок не лепим". Перед тем, как залечь, мы предусмотрительно вымочили свои хэбэшки и вывесили их сушиться. Только в этом чертовом Афгане все сохнет на глазах: мы специально не выжимали форму и повесили ее в тени, чтобы дольше сохла, а дневальному наказали каждые сорок минут поливать ее водой.

— Мы постирались, товарищ старший лейтенант.

Плащов не поленился, сходил за модуль и нашел нашу добросовестно мокрую форму, подсыхающей на ветерке. Обнаружив наши шмотки натурально мокрыми, и рассудив, что в мокрое сержантов одевать нельзя, скрипнул зубами, показал нам кулак и вернулся в штаб.

Через час у меня с непривычки устали глаза. Я глянул в сторону Рыжего: тот читал не дыша и глаза его горели интересом.

— Интересная у тебя книга? — спросил его я, давая глазам отдохнуть.

— Очень, — не отрываясь ответил Рыжий.

— Про что?

Вместо ответа Рыжий повернул ко мне обложку. На серой обложке красными буквами было написано: "О'Генри. Рассказы".

Кто такой этот О'Генри я не знал, но вряд ли он мог написать что-нибудь интереснее того, что я сейчас только что прочитал. В библиотеке мне предложили Стефана Цвейга и он открыл для меня целый мир, доселе мне неведомый, но таинственный и манящий — Мир Женщины. Я не мог его удержать в себе, он рвался из меня наружу:

— Я сейчас рассказ такой прочитал, — начал я делиться сокровенным, — про одну бабу. Прикинь: у нее муж, семья, богатство, все дела, а она за двадцать четыре часа все это бросила и увязалась за каким-то молодым пацаном.

— Бывает, — пробурчал Рыжий, не прекращая чтения.

Мне не понравилось, что "Двадцать четыре часа из жизни женщины" в моем кратком пересказе не впечатлили Рыжего. Я вернулся к Цвейгу: меня ждали "Амок" и "Лепорелло". Старина Цвейг одну за другой разворачивал передо мной картины бурных страстей и сильных женских характеров. Из дикой азиатской действительности я переселился в тихую Европу начала века и искренне сопереживал героиням, порой ругая их за несдержанность чувств. От книги нас опять отвлекли: в модуль зашел Скубиев:

— Постирались, говорите? — понимающе смотрел он на нас.

— Так точно, товарищ капитан.

Картина ясная: два сержанта не желают командовать, "включили дурака" и вместо боевой подготовки почитывают книжечки.

— На хитрую жопу есть хрен с винтом! — Скубиев дал нам понять, что мы хорошо устроились, но наш номер с мокрой формой он раскусил.

— На хрен с винтом есть жопа с лабиринтом, — мы тоже дали понять начальнику, что фантазия наша на этом не иссякла.

— Ну-ну… — неопределенно сказал капитан, — посмотрим.

Вряд ли наш энша был сведущ в проктологии, но раз уж меня отвлекли то:

— Товарищ капитан, — спросил я, — отгадайте загадку: две дырки в одной дырке?

Скубиев снисходительно осмотрел меня:

— Тут и разгадывать нечего: твой нос в моей жопе.

— Никак нет, товарищ капитан: ваш в моей.

Рыжий заржал.

— Не понял, — удивился Скубиев, — почему это мой в твоей? Кто из нас начальник?

— Вот именно, товарищ капитан, вы, — подтвердил я, — а я начальству в жопу не заглядываю.

Скубиев подавился воздухом. Два девятнадцатилетних наглеца издевались над его капитанским достоинством. Наказать? Бесполезно. Наказать, значит признать, что старший по званию лопухнулся, сам попался на наживку и не оценил юмора.

— Ну-ну, Сэмэн, — повторил энша, — посмотрим. Хорошо смеется тот, кто смеется без последствий.

Наказания не последовало, но без внимания мой юмор Скубиев не оставил.

Через пару дней мы поменялись книжками и я стал огребать тумаки от Рыжего. Цвейг поразил его не меньше чем меня и он вдумчиво набирался жизненного опыта из его рассказов в то время как я в голос ржал над рассказами о незадачливых жуликах. Мой конский ржач отвлекал Вовку от чтения и мешал ему принимать участие в судьбах героинь, а на замечания и просьбы ржать потише я не реагировал. Поэтому Рыжий, когда я над удачным местом в рассказе начинал заливаться особенно громко, чувствительно толкал меня кулаком в бок. Я замолкал, но ненадолго: до следующего рассказа.

Когда книжка кончилась, то я, восхищенный мастерством повествователя, решил узнать: кто такой этот О'Генри и стал читать предисловие. То, что я узнал, потрясло и взволновало меня сильнее, чем новеллы Цвейга. Оказывается О'Генри — это псевдоним, а автора звали Сидней Портер. Он попал в тюрьму и чтобы прокормить свою маленькую дочь, оставшуюся на воле без отца, стал писать и публиковать рассказы из жизни своих тюремных сокамерников. Такое мужество, такая предприимчивость потрясла меня: мужик даже из тюрьмы нашел способ прокормить свою дочь.

Следующую книгу Рыжий не просто читал, а читал ее не отрываясь. Развод и прием пищи были для него досадной и скучной помехой чтению. Он приходил в модуль, сразу падал на кровать и открывал книгу. Даже обернул ее газетой, чтобы не запачкать и узнать название я не мог. Было понятно, что книга захватывающая и я ему завидовал: он читает, а я нет.

— Интересная? — попробовал подсунуться я к нему.

— Да, — односложно ответил Рыжий.

— А про что?

— Про войну.

"Про войну?", — опешил я и разочаровался в Рыжем

Читать на войне про войну мне показалось занятием глупым и бестолковой тратой времени. Выйди из модуля, оглядись: тут война вокруг тебя. Поедешь на операцию, сам навоюешься вволю. Зачем еще об этом читать, если ты сам сможешь об этом рассказать? Лучше бы Рыжий не валялся целыми днями как тюлень с этой книгой, а пошел бы со мной на спортгородок: хоть с пользой для здоровья время провели бы.

Но Рыжий лежал, читал, его с нами не было и траки на спортгородке я тягал один.

Через два дня книга кончилась и Вовка нехотя протянул ее мне:

— Читай.

Я взялся читать "книжку про войну" заранее зная, что она мне не понравится. Но, ничего, втянулся. Чем дальше, тем интереснее, а потом уже втянулся так, что и самого стало не оторвать. Только кто ж мне даст почитать ее спокойно? Рыжий садился на край кровати и дергал меня за галифе:

— А ты дошел до того места где немецкая шпионка под видом сумасшедшей считала наши эшелоны?

— Отстань, — отмахивался я.

Но Рыжему непременно необходимо было обсудить эту книгу, а кроме меня и него никто ее в руках не держал. Не обсуждать же ее с полковым библиотекарем?

— А ты прочитал как немецкий шпион семьсот километров по тайге пробирался?

— Отвяжись!

Рыжий отвязывался ненадолго:

— А ты кем хотел бы быть: аналитиком как Алехин или "волкодавом" как Таманцев?

— Отвали, дай почитать!

Я отбивался от Вовки и переворачивался на другой бок, держа в руках книгу и бегая глазами по строчкам. Мне было не до Рыжего. Я весь был в Литве и Белоруссии в августе сорок четвертого года.

Книга так и называлась: "В августе сорок четвертого" Владимира Богомолова.

Когда я дочитал и отложил книгу, глаза мои сияли как у Петра Первого перед Полтавской битвой.

— Ну? — обрадовался Рыжий тому, что теперь появилась возможность обсудить книгу.

Я счастливо посмотрел на него и довел до него свое решение:

— Вован! Я не знаю насчет "стрельбы по-македонски", но мы с тобой будем военными контрразведчиками. Ты мне друг?

— Конечно друг! — горячо заверил меня Рыжий.

— Тогда пойдем в штаб — рапорта писать.

Февраль-март — как раз та самая пора, когда в войсках отыскивают придурков, которым недорога гражданская жизнь, для того, чтобы вместо положенных по Конституции двух лет "почетного долга" запрячь их на полный петровский четвертак. Наши деды всего через несколько дней станут дембелями и они уже представляли себе вкусные мамины пирожки и беседу с батей на равных за рюмкой водки. Мама уже запасла дрожжи для пирожков и припрятала от отца ту заветную бутылку, за которой они поведут свой неспешный разговор с вернувшимся с войны сыном. Идиотов, готовых променять возвращение в тепло родительского дома на еще четыре года колхозного бардака училищной казармы, среди дедушек не искали. Агитацию вели среди черпаков и духов. Замполиты, ответственные за процент поданных на поступление рапортов, расписывали нам романтику офицерской службы: как это здорово — быть курсантом, а потом офицером и всю жизнь находиться на полном государственном обеспечении. Мы находились на этом обеспечении уже год, животов на нем себе не отрастили и перспектива видеть вокруг себя этот дурдом до самой старости нам совсем не улыбалась.

Двери всех девяти высших общевойсковых командных училищ Советского Союза были гостеприимно распахнуты для нас. Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище манило беретами и тельниками. Любое, самое лучшее училище: командное, политическое, инженерное — считало за честь для себя обучать курсантов из числа прошедших Афганистан. Десять отличников, поступавших с "гражданки" были бы безжалостно отсеяны ради одного только девятнадцатилетнего троечника — ветерана войны.

Но — тщетно.

С полка набралось только человек сорок. Да и те подали рапорта только потому, что им до смерти надоели и эти горы, и эта пустыня, и этот полк, и этот вонючий Афганистан. А уж как им надоела сама служба! Выбирая между самоубийством, членовредительством, побегом в банду и училищем они выбрали училище.

Мы презирали их выбор.

Они уезжали в Союз до срока, оставляя нас умирать вместо себя в этих горах.

И вот теперь мы с Рыжим сами идем в штаб подавать рапорта.

Про военных контрразведчиков — особистов — говорили редко, неохотно и никогда хорошо. Как о нечистой силе: помяни ее, как она тут как тут. В самом полку было три особиста и еще по одному сидело в каждом батальоне. Основным их занятием был ежедневный поиск тех, кто торгует с афганцами и курит чарс, а главной оценкой их работы — количество переданных в трибунал дел. С афганцами торговали все, чарс курили все, поэтому под подозрением у особистов были тоже все. Они, хоть и носили военную форму, но проходили по другому ведомству и никому не подчинялись ни в полку, ни в дивизии. Их Самое Главное Управление входило в состав Конторы Глубокого Бурения и к Советской Армии не имело никакого отношения. Особисты были глаза и уши КГБ в войсках и были тут поставлены именно для того, чтобы подглядывать и подслушивать за всеми и каждым.

Все это мы знали и не верить разговорам про особистов не могли. Вся их работа была у нас на виду и когда дважды в неделю Плехов на плацу зачитывал номерные приказы по личному составу, мы понимали, что это как раз работа особистов и есть.

— Рядовой Пупкин получил четыре года…

"Это наши", — понимал разум, — "я этого Пупкина лично знал. Он в первом батальоне служил.

— Старший сержант Зубкин получил пять лет.

"И это наши постарались: Зубкин служил в танковом батальоне".

— Младший сержант Губкин получил восемь лет строгого режима.

"А это не наши", — протестовал разум, не желая возводить напраслины на полковых особистов, — "это в Пули-Хумри. У нас-то особисты еще ничего, а вот в Хумрях — чистые звери".

Мы не могли не верить разговорам про особистов, но не могли и не верить Богомолову! Ведь он же так красиво и убедительно написал как военные контрразведчики Алехин, Блинов и Таманцев ищут и находят вражеский стратегической передатчик "Неман". С такими яркими деталями! В таких красочных подробностях!

Нет, не поверить такому человеку как Богомолов мы не могли и потому, зайдя в штаб, постучались в дверь, от которой все шарахались как черт от ладана. На двери висела табличка, на которой золотом по алому было написано:

ОСОБЫЙ ОТДЕЛ

— Войдите, — откликнулись изнутри.

Покашляв для солидности в кулак, мы потянули дверь на себя и вошли. За столом сидел капитан-контрразведчик, которого мы знали. Его весь полк знал.

Ражий детина, рано начавший лысеть, с лицом скорее глуповатым, чем простым исполнял обязанности полкового особиста. На его эксперименталке кроме капитанских звездочек не было больше никаких знаков отличий и воинской доблести, а под ней красовался десантный тельник. По своей комплекции контрразведчик был здоровее комбата и сейчас, глядя на его покрытые бледными веснушками кулачища, я мысленно поздравил Гафурова с тем, что особист не принял участие в спортивном празднике.

Убил бы пацана.

Звали полкового особиста капитан Вася.

У нормальных военнослужащих после воинского звания упоминается фамилия, вот так: капитан Скубиев, подполковник Сафронов, младший сержант Сёмин. Фамилия полкового особиста всуе не упоминалась. Весь полк звал его просто: "капитан Вася".

Картина маслом:

Полк стоит на разводе. Полкан строит офицеров. Рядом с командиром полка только замполит и начальник штаба. Все остальные в строю. Офицеры перед Дружининым, все остальные — на плацу по стойке "смирно". Тысяча человек стоят и молчат на плацу. Говорит только один — командир полка. Всем остальным разрешено присутствовать, замереть, молчать и слушать.

Прогулочным шагом через плац добродушно улыбаясь идет капитан Вася. Идет так, что залюбоваться можно: не спеша, руки в брюки, на солнце щурится. Человек идет на свою любимую работу как на праздник. Клянусь: ему бы очень подошли пляжные шлепанцы и полотенце через шею. Можно, конечно, обогнуть плац и пройти по дорожке, но зачем? На плацу стоят военные. Так пусть себе стоят и дальше: они не мешают идти Васе, а Вася не мешает им стоять.

Полкан бесится: как можно требовать соблюдения воинской дисциплины от подчиненных солдат и офицеров, когда на виду у всего полка на эту дисциплину демонстративно плюет военная контрразведка?!

— Здравия желаю, товарищ капитан, — скрипит зубами Дружинин, намекая на воинскую вежливость.

— А-а, — узнает командира полка капитан Вася и машет ему рукой, — Привет, Витёк.

И проходит мимо него в штаб.

Всем сразу становится ясно кто есть кто в полку: Вася — какой никакой, а все-таки капитан, а наш командир-подполковник для него Витек.

— С чем пожаловали, добры молодцы? — Вася доброжелательно улыбается нам, будто только и ждал нашего прихода.

— Мы это… товарищ капитан… — мнется Рыжий.

— Подать рапорт на поступление, — уточняю я.

— А-а, — продолжает радоваться особист, — так это не ко мне. Это в строевую часть.

— Никак нет, товарищ капитан, — снова уточняю я, — мы хотим учиться на военных контрразведчиков.

Вася радуется так искренне, будто неожиданно получил майора и, видя, что мы продолжаем мяться в дверях гостеприимно приглашает:

— Что же тогда вы, коллеги, в дверях застряли? Проходите, пожалуйста. Милости прошу ближе к столу.

Капитан наливает в фарфоровые чашки душистый чай и предлагает нам. Я двумя руками, боясь раздавить хрупкий сосуд, беру чашку и дую на кипяток. От таких красивых чашек я не просто давно отвык, но и не видел их за год службы вообще: все алюминиевые да гетинаксовые кружки. Оказывается, в Афгане есть люди, которые пьют чай из нормальной посуды.

— Пожалуйста, — развеивает наши сомнения Вася, — есть Краснознаменный институт КГБ имени Андропова. Мы вам напишем рекомендации и поступите туда без проблем.

— А чему там учат? — понятно, что Рыжему не терпится скорее стать контрразведчиком-волкодавом.

— Много чему интересному, — увиливает Вася, — иностранным языкам, например. Каждый выпускник по окончании должен знать один европейский и один восточный язык. Физическую подготовку дают основательную. Все выпускники — спортсмены не ниже перворазрядника.

Я прикинул Васину мощную фигуру, глянул на его кулаки и решил, что после Ашхабада — перворазрядник это пройденный этап. Дальше я слушал в пол-уха, дожидаясь, пока Вася кончит нахваливать свой институт и напишет нам рекомендации. Заглядевшись в окно, я не сразу уловил интересное:

— Я вижу, вы ребята серьезные, — подвел Вася итог нашей беседы, — и раз вы твердо решили стать военными контрразведчиками, раз я могу вас считать своими коллегами, то теперь вы должны прочувствовать и разделить с нами ответственность за все, происходящее в полку.

Мне польстило, что офицер назвал меня, младшего сержанта, своим "коллегой": батальонные офицеры меня своим коллегой не считали.

— Ведь вам же известно, например: кто в полку торгует с афганцами? — задал Вася прямой вопрос.

— Не-е-е, товарищ капитан, — решительно завертели мы головами, — мы этим делом не занимаемся.

— Известно, известно, — настоял на своем Вася, — и мы с вами обязаны таких лиц выявлять.

— Это что же? — Рыжий еще не понял куда гнет капитан, — на своих, что ли, стучать?!

— Не стучать, — назидательно поправил его Вася, — а докладывать по команде. Если вы действительно хотите служить в военной контрразведке, то теперь это будет ваша работа. Вот ты, например, Семин.

— А что я?

— Вспомни, что было накануне отъезда полка на операцию?

— А что было, товарищ капитан? — у меня вспыхнул приступ острой амнезии.

— После отбоя в карантин зашел капитан Скубиев. Так?

— Возможно товарищ капитан и заходил, — стал изворачиваться я, — но в какой именно день я сейчас точно вспомнить не могу.

— Я помогу, — согласился Вася, — Это было как раз в ночь перед выездом полка на боевые. Капитан Скубиев зашел в модуль в нетрезвом состоянии, у вас с ним случилась словесная перепалка и капитан заставил сержантский состав отжиматься в проходе. Было такое?

Ну было. Ну и что? Скубиев в самом деле был немного под хмельком, только это тут не при чем. Мы сами ему нагрубили, перейдя на панибратство со старшим по званию. Пятьдесят раз отжаться не тяжело, а впредь нам всем будет наука: что можно и что нельзя говорить в лицо офицеру. Мы и не обижаемся на него за это.

— Нет, товарищ капитан, — стал объяснять я, — на время карантина сержантский состав подчиняется только капитану Овечкину и подполковнику Сафронову. Своему батальонному начальству мы временно не подчинены и, если бы даже капитан Скубиев приказал мне что-то сделать, то его приказы я выполнять не стал.

— Хорошо, — Вася продолжил поражать нас своей осведомленностью, — у вас у обоих личная неприязнь к старшему лейтенанту Плащову…

— Что вы, товарищ капитан! — вставил свое слово Рыжий, поняв в чем дело, — Старший лейтенант наш лучший друг! Мы у него всему учимся.

— Нормальные у нас отношения с Плащовым, товарищ капитан, — поддакнул я, — разрешите идти? Нам еще подумать надо на счет рапортов.

В девятнадцать лет мы все еще верили в романтику, а из нас хотели сделать стукачей. Офицер контрразведки склонял нас к доносительству на батальонных офицеров.

"А вот хрен тебе!", — про себя я скрутил фигу не только в карманах, но еще и пальцами ног в сапогах, — "Это наши шакалы! Мы у себя в батальоне сами разберемся. Без особистов".

Вернувшись в модуль, я немедленно отнес обратно в библиотеку всю художественную литературу и обложился уставами и наставлениями.

Оно и безопасней, и для службы полезней.

17. Восемнадцатая пехотная дивизия Царандоя

Все когда-нибудь кончается, закончился и наш карантин: через две недели полк вернулся с войны. После карантина я обнаружил у себя стойкое отвращение к командованию. Если в первые дни я с одушевлением командовал молодыми, то ближе к концу стал тяготиться этим. Нет, если под словом "командование" подразумевать манеру Плащова встать на разводе рядом с ротой, после развода озадачить сержантов, а самому уйти в модуль, то так "командовать легко и приятно". И главное, случись что — виноват не ты: тебя в это время с ротой не было. А если понимать командование не только как четкую отдачу команд "Равняйсь! Смирно! Шагом марш!", а ответственность за здоровье и жизнь подчиненных, за то, чтобы они были накормлены и имели опрятный вид, за то, чтобы им никто не поднес кулак (кроме тебя, конечно), чтобы они были заняты либо отработкой упражнений, либо на хозработах и дурные мысли не успевали бы появляться в их головах…

Со стороны кажется, что начальник только и делает, что "руками водит", а подчиненные трудятся как муравьи. А вы попробуйте тридцать раз для каждого из тридцати подчиненных поставить индивидуальную задачу, потом умудритесь присмотреть за каждым и потом тридцать раз проверить и принять результат работы.

Взмылитесь!

Допустим, солдат пошалил. Неважно как: что-то там не то украл или не то взорвал, важно то, что на своей шалости он попался шакалу. Солдаты шалят ежедневно и не по одному разу, хорошо что попадаются реже. Пусть солдат попадается совсем редко, хотя я лично попадаюсь почти ежедневно. Пусть солдат попадается раз в месяц. Если у вас тридцать подчиненных, это означает, что вы вместе с одним из ваших подчиненных ежедневно попадаете под раздачу слонов за проступки, которые совершили не вы. За слабую воспитательную работу. То, что попался только один, а остальные двадцать девять в это время тихо и смирно сидели в Ленкомнате — ваше начальство не волнует. То, что один человек физически не может быть одновременно сразу в тридцати местах, волнует еще меньше: успевай, на то ты и командир. А ты командир только на то, чтобы получать каждый раз по голове "за того парня" и тебе это так сильно надоело, что шалить самому уже нет ни времени, ни охоты.

Нет, я — накомандовался. Лучше отвечать только за себя самого и за свой автомат. Виноват — получи, не виноват — отдыхай.

Когда окончился карантин и меня снова вернули на мое законное место во второй взвод связи, я только облегченно перекрестился.

Я вернулся не с пустыми руками, а привел с собой духа. Для родного взвода я подобрал себе лучшего, чтоб весь батальон завидовал.

Наш дух сумел себя поставить так, что к нему обращались не по фамилии, не по кличке, а по полному имени — Константин.

Константин был здоровый, немногословный, степенный и медлительный сибиряк. Он был женат, имел ребенка, ждал второго и этим стоял выше всех пацанов не то что нашего взвода, а всего батальона. Стать черпаком Константину не грозило: беременная вторым отпрыском жена находилась на пятом месяце, поэтому Константину предстояло, познав все прелести духовенства, уволиться в запас не вкусив от сладкого плода второго года службы. Переговорив между собой, Нурик, Женек, я и Тихон решили его не гонять и не подвергать глумливому обращению отца семейства. В самом деле: что может рассказать сыну о жизни задроченный в армии отец?

Зато!..

Мы стали старшим призывом!

Свобода! У нас появился свой дух!

— Константин, подмети.

— Константин, принеси воды.

— Константин, натаскай угля.

— Константин, у тебя опять бычки на территории?

И Константин послушно подметал, приносил, натаскивал и собирал.

Вместо нас.

Да здравствует свобода старослужащих при сохранении крепостного права для молодых!

В начале марта комбат внезапно поднял батальон по тревоге, чем привел в недоумение весь вверенный ему личный состав. Мы привыкли, что о тревогах нас предупреждают загодя. Об учебной тревоге предупреждают за несколько часов. На вечерней поверке говорят: "Сегодня ночью в два ноль-ноль будет объявлена учебная тревога. Если не уложитесь в норматив, то будем тренироваться". И все готовятся, все укладываются в норматив. О боевой тревоге предупреждают дня за два, за три. На разводе комбат или начальник штаба объявляет: "Послезавтра выезжаем на две недели. Готовьтесь". И все снова неспешно готовятся. А тут комбата вызвали в штаб, он очень быстро вернулся и объявил тревогу.

Куда ехать? На сколько дней? Ничего не объяснил.

Пока водители выгоняли из парка бэтээры мы с Тихоном успели заполнить только один термос на два экипажа: если самим напиться не хватит, то пусть хоть в радиаторы будет что залить.

Через полчаса батальон сорвался от полка и двинул в сторону Ташкургана.

Мой "друг" Скубиев поехал старшим на нашем бэтээре.

— А в чем дело, товарищ капитан? — не выдержал я и пересел на броне поближе к командирскому люку.

— Царандой влип, — со злостью на Царандой ответил энша.

Я знал, что Царандой — это милиция из афганцев. Почти регулярная армия. Одни обезьяны идут в душманы, другие — в Царандой. Часто бывает, что отслужив в Царандое, идут продолжать службу в банду и наоборот, моджахеды, в надежде на горячее трехразовое питание, из банды переходят на сторону Царандоя. Царандой воюет с бандами, душманы воюют с Царандоем, но обе воюющие стороны обезьянами быть не перестают, так обезьянами и остаются.

Наш второй батальон взаимодействовал с восемнадцатой пехотной дивизией Царандоя, которую мы сейчас ездили выручать. То есть одному советскому батальону предстояло воевать и победить там, где завязла целая дивизия туземцев. Проехав после Ташкурганского ущелья совсем немного, батальонная колонна сбавила скорость и свернула с бетонки налево. Взвод связи шел ближе к концу колонны и пыль, поднятая сотнями колес, засыпала нас равномерным слоем.

Слева стеной стояли горы, справа были горы поменьше — сопки. Между ними была долина шириной с километр. Впереди долина расширялась и доходила километров до пяти, зажатая между горами и сопками. Километрах в трех от нас, ближе к горам, недалеко друг от друга стояли два кишлачка. Между ними весело горели штук шесть "Зилов", густой черный дым от которых неколеблемый ветром возносился к Аллаху.

В горах и на сопках душманы оборудовали позиции и безнаказанно расстреливали оба кишлака: с гор они сверху вниз метров с шестисот садили из трех ДШК, а с сопок засыпали их минами. От сопок до кишлака было километра полтора и накрытия не получалось, видно, что наводчики у духов слабоваты. С шумом, похожий на тот, который издает пробка когда ее вытаскивают из пустой бочки, мины вылетали из стволов минометов и секунд через десять взметали брызги песка и щебня возле кишлаков, почти не залетая внутрь. Судя по звукам, минометов было два: по одному на каждый кишлак. Меж тем колонна наша не останавливалась, двигалась в сторону кишлаков и приближалась к сопке с минометами. Душманы нам очень обрадовались, потому, что когда до кишлака оставалось уже меньше километра сначала один, а потом второй ДШК перенесли свой огонь на нас. К ним присоединился миномет.

Стреляли по голове колонны, метрах в трехстах от нашей машины.

— В люк, Сэмэн, — крикнул мне Скубиев.

— Ну, товарищ капитан… Интересно же, — мне не хотелось в люк

Стреляли не по мне и мне было интересно первый раз наблюдать настоящий бой со стороны. Я рассчитывал спрятаться в десантное отделение, когда мы подъедем поближе и духи перенесут пулеметно-минометный огонь ближе к хвосту колонны.

— В люк, твою мать! — заорал Скубиев и я сполз вниз, но снова вынырнул и наблюдал за боем из-за поднятой крышки люка.

Две эмтээлбэшки минбанды вывернули из колонны вправо и своими гусеницами подняли еще больше пыли. Механики развернули их носами навстречу колонне и заглушили моторы, а расчеты вскарабкались на броню и стали расчехлять "васильки".

Кому как, а мне нравится "василек". Остроумная машина. Оставаясь минометом, он больше похож на пушку: ствол, казенник, тормоз, колесики и две станины. Он миномет потому, что стреляет не снарядами, а обычными восьмидесятидвухмиллиметровыми минами, только в отличие от простого батальонного миномета может стрелять как навесным огнем, так и настильным. И даже очередями. В казенник вставляется кассета на четыре мины и тогда "василек" страшен. Он всем хорош, он в сто раз лучше примитивного миномета, с которым воюем мы и с которым воевали наши деды в Великую Отечественную, вот только в горы его с собой брать нельзя. Миномет разобрал — ствол, плита, тренога, прицел — и понес. Как раз четыре человека расчет миномета: разобрали и понесли. А "василек" тяжел для того, чтобы его в горы таскать.

Хотя… Был бы Суворов — Альпы найдутся.

Башенные пулеметы в голове колонны уже во всю вели огонь по горам и сопкам. Когда наш бэтээр поравнялся с минометчиками, наводчики уже наводил "васильки". Мы немного обогнали их и сзади донеслось:

— Ды-ды-ды-ды.

— Ды-ды-ды-ды, — почти одновременно "васильки" отстукали очереди.

— Вх-х-х, — восемь мин прошелестели сбоку от нас и сопки впереди украсились облачками разрывов в том месте, где окопались криворукие и косоглазые душманские минометчики.

Взрыв мины — не эффектный, не красочный и воображения не поражает. Мина утыкается носом в грунт, срабатывает взрыватель, на секунду появляется немного пламени — и сотни осколков разлетаются на полтораста метров от эпицентра. Восемь мин, попав в одно место, своими осколками начисто выбривают вокруг все живое.

Минометный огонь с сопок прекратился.

— Ды-ды-ды-ды.

— Ды-ды-ды-ды, — повторили "васильки".

Духовские минометы сникли и все башенные развернули свои пулеметы влево. Сорок машин поливали своим огнем горы. С той стороны продолжал отстреливаться только один ДШК. Скоро затих и он. Экипажи четвертой и пятой роты соскакивали на землю, ротные строили их для атаки.

Четвертая рота пошла на горы, пятая — в сопки. Огонь из башен и минометов усилился, хотя было понятно, что там никого уже нет. Басмачи догадались уйти, а кто остался, всех давно посекло.

В бою я не выстрелил ни разу: я же не башенный стрелок. А для автомата километр в одну сторону и полтора в другую — это не серьезно. Автомат не пушка. И даже не миномет.

Через час принесли трофеи: пятая рота — два вполне приличных миномета без прицела, четвертая — один ДШК. Пленных не было. Комбат построил батальон в каре, оценил трофеи, заслушал доклады командиров рот о том, что все живы и только троих легко задело осколками, увидел, что от кишлаков к нам идут человек шесть обезьяньих вожаков и изрек:

— Сматываемся отсюда.

Я понял, что Баценков не желает от Царандоя принимать даже благодарности.

Мы сели обратно на броню и смотались обратно в полк.

И вот совместно с этим воинством нам предстояло воевать против общего врага.

Через две недели предупредили о тревоге, и экипажи стали укомплектовывать свои машины.

Месяц назад в одну из бригад Царандоя провели несколько колонн с медикаментами, оружием, боеприпасами и продовольствием. Расчетливое и предусмотрительное советское командование постаралось обеспечить наших афганских союзников всем необходимым на пару лет вперед и действительно, обеспечило. Наш батальон дважды проводил колонны до Андхоя. Нас по-честному, без халтуры обстреливали в Тимураке и Биаскаре, но колонны мы провели куда надо, а подбитую технику починила ремрота. Умный командир обезьяньей бригады, получив все необходимое и при том в большом количестве, немедленно объявил себя моджахедом и поднял зеленое знамя ислама. Наше командование, поняв, что его гнусно обманули, обиделось на командира и его бригаду и отдало нам команду "фас!". Беспокойство генералов станет понятнее, если уточнить, что от Андхоя до советской границы всего сорок километров через ровную пустыню или час езды, а погранвойска никак не смогут своими силами сдержать пять тысяч заботливо и щедро нами же вооруженных басмачей.

Нашему полку, действуя совместно с мотоманевренной группой погранвойск и легендарной, овеянной славой восемнадцатой пехотной дивизией Царандоя, предстояло загрызть пять тысяч душманов и отвести угрозу от советской границы.

Командир полка и начальник штаба вытрясли все, что можно, но больше тысячи человек набрать не смогли. Погранцы выставляли аж двести штыков. Вся надежда была на Царандой и обезьяны были готовы бросить в бой четыре тысячи отборных бойцов, каждый из которых в сноровке и храбрости не уступал нашим полковым писарям.

Ночью за полком техника, в ожидании экипажей, выстроилась в нитку.

Мы сели и поехали.

Первый раз Царандой удивил меня под Ташкурганом, когда позволил кучке душманов зажать себя в долине. Наш комбат задачу по разблокированию Цанадоя решил за пятнадцать минут гораздо меньшими силами, чем было у афганцев. Второй раз Царандой удивил меня в Мазарях.

Это была не первая моя операция и я уже представлял себе что и как на войне. Основное качество, потребное для успешного ведения боевых действий, это не храбрость, не обученность, не укомплектованность и не слаженность. Главное качество солдата, не обладая которым даже не стоит и выезжать на войну, это — неприхотливость. То есть, способность долгое время обходиться минимальным количеством тепла, сна и пищи. Трудно ожидать от человека, изнеженного благами цивилизации, каких-то немыслимых ратных подвигов. И наоборот, люди не отчаянной храбрости, но неприхотливые и терпеливые, собранные во взводы, роты и батальоны, в состоянии сокрушить хорошо подготовленного и до зубов вооруженного противника, погрязшего в комфорте. Нас, например, изумило сообщение о том, что во время вьетнамской войны целое подразделение американцев отказалось идти в бой потому, что им не подали на десерт мороженое. Какой десерт?! Какое к чертям мороженое?! О чем вообще речь? Дома тебе будет и десерт, и мороженое, и какао с чаем, а пока иди и воюй. Выполняй присягу, раз принимал.

Узнав о мороженом мы поняли, что этих америкосов мы как захотим так и порвем: больше трех дней войны с нами они не выдержат. Проголодаются.

За Мазарями колонна как обычно встала, дожидаясь прибытия задних машин. Полк растянулся километров на шесть и, не дождись он прибытия техзамыкания, к Тимураку и Биаскару полковая колонна могла растянуться на все двенадцать. Справа и слева от дороги нас ожидали наши дорогие афганские союзники из восемнадцатой пехотной дивизии Царандоя.

Во всеоружии.

Вдоль дороги стояли ряды шатровых палаток, которые храбрые афганцы разбирали, сворачивали и складывали в "Зилы". Десяток "Зилов" был уже загружен мягкой рухлядью. Возле того места, где остановился наш бэтээр, стоял "Зил", до верху груженый кроватями: панцирные сетки в середине, спинки с никелированными дужками — вдоль бортов. Это был не единственный грузовик, перевозящий мебель, потому что поодаль из кузовов таких же "Зилов" пускали веселых солнечных зайчиков никелированные дужки. Принадлежность "Зилов" к армии, а не к грузовому агентству выдавали прицепленные сзади пушки: те самые знаменитые сорокапятки, которые сдержали танки Гудериана под Москвой. Я сравнил эти пушчонки с нашим башенным пулеметом и отдал предпочтение пулемету. По другую сторону дороги было еще интереснее: там стояли афганские танки. Лучшие танки всех времен и народов — легендарные Т-34 тряхнули стариной и, вместо того, чтобы почетно стоять на постаментах, ехали сейчас на войну. И, наконец, точку моим наблюдениям за союзниками поставили три афганца: они пытались закинуть в кузов поверх кроватей огромный, литров на сто, котел для плова.

Увидев подготовку Царандоя к выезду, я как стоял на броне, так и сел на нее и начал сползать.

Во-первых, в полку никто и никогда не брал на операции палатки. У нас их просто не было. У каждого при себе обязательно была плащ-палатка, но не более того. У сноровистых экипажей были еще масксети, чтобы сделать на привале полог от солнца. Спали в бэтээре или возле него, в зависимости от погоды, но не в палатках же! Зачем возить с собой лишнее? Кинул матрасы в десантное отделение — вот и живи. Десантное становится и палаткой, и спальней, и гостиной, и кабинетом, и комнатой для приема гостей.

Во-вторых, кровати.

Я представил, как обезьяны под обстрелом носят и устанавливают эти кровати и укрепился в мнении что они обезьяны и есть. Лучше бы десяток минометов взяли. В один "Зил" погрузили бы минометы, во второй — ящики с минами, в третий и четвертый — минометные расчеты. Всё больше бы проку было.

В-третьих, достаточно первого и второго, чтобы понять, что вести речь не о чем: четыре тысячи отборных сарбозов были равны нулю. Воевать они не собираются и не будут. Надеяться нужно только на себя и на пограничников.

Через пару часов в Шибиргане встретились с пограничниками и оказалось, что на них надежды мало. Мотоманевренная группа доблестных погранвойск базировалась в Союзе, в Афган перебрасывалась на вертушках и, чтобы не перегружать винтокрылые машины, погранцы с собой на войну брали только то, что могли унести в карманах. В Афгане они пересаживались на бэтээры и налегке ехали громить врага.

Я оглянулся на хвост полковой колонны:

"Раз, два, три, четыре, пять…", — я насчитал восемь гаубиц из артдивизиона и за ними еще две установки залпового огня "Град", по сорок стволов в каждой.

Перевел взгляд на коротенькую колонну погранцов, сопоставил ее с нашими шестью километрами и окончательно убедился в том, что кроме нас воевать будет некому. Не было страшно, что нас только одна тысяча, а их пять. Да хоть десять! За Баценковым я не боялся никого. Просто пехоте будет больше работы. Вот если бы погранцов было раза в два больше, да еще они догадались бы взять с собой пару гаубиц или четверку минометов…

Я вспомнил пограничников, которые стояли на вышках в тот день, в который я попал в Афган. Мы, четыреста сержантов Советской Армии, сидели в загоне за колючей проволокой, а два чванливых индюка в зеленых фуражках и отутюженной форме, с автоматами на плечах взирали на нас свысока. А ведь мы были не духи, не зеленые салаги. Мы уже по полгода отслужили в учебках, получили звания и кое-что умели в этой жизни.

— Вам только на вышках стоять! — крикнул я погранцам и сплюнул в их сторону, — Вешайтесь, уроды!

Погранцы неприязненно посмотрели на меня, но промолчали. Наша колонна снова тронулась. Отъезжая от погранцов, я показал им "от ладони до локтя" и отвернулся от них смотреть вперед.

Андхой к ночи взяли в кольцо.

В пятистах метрах от крайних домов пехота вкопала свои бэтээры и отрыла окопы для стрельбы с колена. Пулеметчики рядом со своими пулеметами раскладывали на плащ-палатках ленты. Снайперы пристреливали ориентиры.

Больше половины кольца охватили мы, примерно треть — Царандой и оставшийся небольшой сектор — погранцы. Днем в Андхой вошли хадовцы и объявили, что время на выход мирных жителей два часа, время на капитуляцию гарнизона — шесть часов. По истечении этого срока начнется штурм.

В боевых порядках пехоты был организован пункт пропуска. Проще говоря, там встал КУНГ с особистами и два Уазика с их афганскими коллегами их ХАДа. Попытки покинуть Андхой в других местах пресекались огнем на поражение без предупреждения.

Наш бэтээр стоял в километре от пункта пропуска и мне не видно было во всех подробностях как происходит фильтрация, но хвост их мирных, в основном из женщин и детей, протянувшийся от Андхоя, мне было видно очень хорошо.

Царандой сделал пару пристрелочных выстрелов из своих грозных орудий, попал по погранцам и их попросили больше не стрелять. Погранцы, ошеломленные внезапным обстрелом со стороны "своих", стали еще глубже врываться в землю.

К вечеру гарнизон капитулировать не решился.

Мы варили ужин на два экипажа взвода связи. Тихон был начпрод, Женек и Нурик в казане жарили лук, к которому позже предполагалось добавить тушенку и кашу, я следил за костром, чтоб он не потух и не разгорался сильнее нужной меры, а Константин был прислугой за всё. Но толком поесть нам не дали: пришел Михайлов и приказал связистам убыть в подшефные подразделения. Я с грустью поглядел на казан, в который только что засыпали тушенку и с очень большой неохотой и сожалением пошел в пятую роту. В качестве утешительного приза я потребовал у Тихона тушенку, сгущенку и кашу. И не пачку хлебцов, а настоящий белый хлеб.

Когда я доложил Бобылькову о прибытии, то уже наступила ночь, а героический гарнизон еще не успел сдаться.

В воздух из разных мест полетели первые осветительные ракеты.

— Оу! Сэмэнчик! — командир пятой роты обрадовался мне как родному, — Здорово, земляк.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант.

— Есть будешь? Садись с нами.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант, — отказался я, — у меня с собой.

— Ну, тогда налаживай свою шарманку, давай связь с комбатом.

— Сейчас сделаем.

Есть мне перехотелось, жратва у меня была при себе в рюкзаке, а ночь, как известно, длинная. Я решил, что как бы мне ни было тяжело, с моими тремя банками, я продержусь до рассвета и не умру голодной смертью. Я связался с Полтавой и Геной, убедился, что связь отличная, и передал гарнитуру Бобылькову. Пока ротный разговаривал с комбатом, где-то высоко-высоко послышался ровный гул мощного мотора: над нами появилась вертушка. Видеть ее мы не могли, но по звуку догадывались, что она кружит где-то над нами. В небе вспыхнула вспышка и авиационная осветительная бомба закачалась на парашюте километрах в двух над Андхоем. Сразу стало светло. Отчетливо и резко проступили очертания домов, не отбрасывающих тени. Вот он — Андхой. Как на ладони. И каждый камешек ясно виден на подступах к нему. Если бы какой-нибудь отчаянный басмач решился идти на прорыв, то был бы при таком ярком освещении немедленно обнаружен и уничтожен.

За первой бомбой вертушка скинула вторую и летала почти час, освещая местность.

Когда она улетела, минометчики запустили осветительную мину. Со звуком, разливаемого из большой бутыли вина, она по параболе долетела до Андхоя и раскрыла свой парашютик над ним. Только мину с авиабомбой нечего сравнивать. Бомбы горели минут по пять, а мина и двух минут не провисела. Да и свет от нее не такой яркий.

Метрах в тридцати за командирским бэтээром произошло какое-то движение: артиллеристы расчехляли "Грады" и наводили их на кишлак. Мне было интересно посмотреть как они будут стрелять и я пересел поближе. Стволы "Градов" поднялись, расчеты отбежали от машин и началось светопреставление.

В романтическом полумраке, при неверном свете далекой осветительной мины "Грады" стали отсчитывать духам ракеты.

С обратной стороны пусковой установки вылезал ярко-оранжевый хвост, затенял своим светом свет "люстры" над Андхоем, поколебавшись долю секунды вылетал из ствола и по плавной траектории нес наш пламенный привет засевшим в городе духам. Не успевала первая ракета отделиться от среза ствола, как выпускала свой оранжевый хвост ее соседка и отправлялась вдогонку за первой, убегая от третьей, которая уже неслась на Андхой.

Сорок стволов ухнули за минуту.

Одновременно с залпом первого "Града" от второй пусковой установки протянулась оранжевая радуга до Андхоя.

В городе настал ад: восемьдесят взрывов двухметровых ракет смели половину Андхоя. Начались пожары.

Минометчики больше не подвешивали "люстры", чтобы пехоте было проще вести наблюдение "на силуэт".

К "Градам" сдал задом КАМАЗ и артиллеристы начали разгружать ящики с ракетами и заряжать новую порцию бакшишей для духов.

— Пятая рота, к бою! — прокричал Бобыльков

Вправо и влево, от машине к машине, от окопа к окопу пацаны продублировали его команду.

— К бою!

— К бою!

— К бою!

— К бою!

Примерно минуты через две басмота пошла на прорыв.

Их силуэты очень четко были видны на фоне пожаров.

Ошалевшие и наполовину контуженные от взрывов, почти не пригибаясь к земле, человек сто с автоматами рысцой двинулись от Андхоя на окопы и капониры пятой роты.

Я передернул затвор и залег рядом с Бобыльковым.

— Рация работает, тащстаршлетнант? — ни к селу ни к городу спросил я.

— Все в норме, Сэмэн, — кивнул ротный, — Огонь.

Уже и без его команды рота, как на занятиях по тактике и огневой, открыла заградительный огонь.

С флангов поддержала четвертая рота и разведвзвод.

Короткими очередями били автоматы.

Одиночными палили снайперы.

Поливали длинными очередями пулеметчики.

И поверх всего этого:

— Ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту, — басовито и солидно, как старшеклассники перед малышней, вставили свое слово башенные КПВТ.

Половину духов скосили, но вторая половина стала отбегать обратно в город.

За своей смертью.

Метрах в трехстах позади пехоты открыли огонь гаубицы артдивизиона. Восемь стволов с короткими перерывами для заряжания минут двадцать кидали снаряды на горящий город.

Когда, исстреляв боекомплект, орудия замолкли, к бою снова подключились "Грады".

Две оранжевые радуги под совиное уханье пусковых установок, выгнулись в небе и новая волна огня накрыла город.

И все стихло.

Всю ночь догорал Андхой.

К утру догорел.

Утром пехоту двинули на прочесывание.

А что там можно чесать? Камня на камне не оставили от городка. Пехота прогулялась на километр туда-сюда и отдала Андхой Царандою.

Сарбозы с ликованием ринулись разгребать пепелища. Сотнями, как черные мухи по куску сала, ползали они по городу, разгребая руины и вытаскивая из-под обломков всякую рухлядь: керосиновые лампы, тазики, какие-то веревки, доски, тряпки…

На очереди был Меймене, в котором нам тоже предстояло разрушить все до основанья и истребить все живое, чтобы впредь командирам Царандоя было неповадно поднимать никакое другое знамя, кроме красного. Дружинин дал полку день на чистку оружия и отдых

От сарбозов пришел офицер и на хорошем русском пригласил офицеров пятой роты на достархан. Пошли пять офицеров и три сержанта, которых взял с собой Бобыльков.

Меня — первым из трех. И правильно, и по заслугам.

Потому, что не с руки командиру роты портить отношения со своим связистом. На операции связист — второй после командира человек.

Сарбозы изблизи оказались еще омерзительней, чем издаля.

Но плов они приготовили отменный! На двух больших блюдах он, горячий, рассыпчатый и ароматный был принесен и положен в середину. Вокруг блюд с пловом были постелены одеяла на которые нас пригласили садиться. Брать плов можно было с любого блюда, но только руками. По местному туземному обычаю. Я побрезговал есть с одного блюда с обезьянами, даже если на них и нацепили офицерские погоны. Как только я увидел, что хозяева своими смуглыми руками полезли в блюдо, так у меня сразу же нашлись неотложные дела во взводе и попросил у Бобылькова разрешения откланяться. Он кивнул а я, имея привычку не возвращаться ниоткуда с пустыми руками прихватил с собой немного плова. Совсем чуть-чуть. Знаками показав ближайшему сарбозу, что хочу взять плов с собой и дождавшись его утвердительного кивка, я щедро отсыпал с блюда себе в шапку.

Аккуратно.

С горкой.

Чтобы хватило не только на меня, но и на наш призыв, и на Константина.

Шапки мне было не жалко: скоро лето, все равно на панамы переходить. А вот когда нам с пацанами в следующий раз доведется покушать плов — еще неизвестно.

Хрен с ней, с шапкой.

Посмотрев на погранцов в бою я раз и навсегда составил свое мнение о Пограничных Войсках СССР и поставил их чуть выше Царандоя.

Погранцы недотягивали на то что до пехоты: им даже до десантуры было далеко.

18. Черпаческий дебют: е2-е4

С Меймене поступили точно так же как и с Андхоем: разделали под орех, не замарав ботинок. Артиллерия — работала, пехота — добивала, Царандой — мародерничал, погранцы — окапывались. Всей возни на восемь дней.

Министр обороны подписал Приказ 70 в тот день, когда мы, доколотив Меймене, собирались домой. Полтава и Гена стали дембелями, Кравцов со своим призывом — дедами, а наш призыв официально стал черпаками.

Один только Константин как был духом, так духом и остался.

Вечером Рыжий пришел хвастаться тем, что его уже перевели в черпаки и хотел было прямо между бэтээров показать нам двенадцать звезд на ягодицах, оставленных пряжкой от ремня, но мы попросили его не спускать штаны и не трясти блох над хлебом. Мы как раз накрывали на плащ-палатку праздничное угощение, а чужие насекомые не годились в качестве десерта.

У нас своих девать было некуда. Я недолго посидел на царандоевском одеяле и принес во взвод отличнейших бельевых вшей. Белые, здоровые, лоснящиеся ползали они под хэбэ и гроздьями откладывали гнид по швам. Любимым занятием взвода стал отлов мандавошек и щелканье их ногтями. Всем не терпелось обратно в полк, все мечтали о прожарке и бане.

Рыжий сказал нам, что раз нас не перевели, как положено, раз нам не выписали двенадцать раз ремнем по тем местам, откуда ноги растут, то настоящими черпаками мы считаться не можем. Мы предупредили его, что если он не перестанет вытыриваться, то мы сейчас всем нашим призывом посадим его в костер тем самым местом, которым он так необыкновенно гордится, и Рыжий убежал к себе в разведвзвод, где тоже накрывали в честь Приказа.

Деды наши никакой инициативы по соблюдению солдатских традиций не проявляли, и, кажется, вовсе не собирались нас бить. Такой не вовремя проявленный гуманизм старшего призыва нас устроить никак не мог, и мы вчетвером пристали к Полтаве и Гене с требованиями отхлестать нас ремнями и не делать посмешищем в глазах всего батальона. Что это за черпак, которого не "перевели"?! Гена с Полтавой, было уперлись, сказали, что мы уже и так давно черпаки, но потом уступили и каждому выдали положенных по сроку службы двенадцать раз ремнем по жопе. Гена от души оттянул Нурику и Тихону, а Полтава вяло шлепнул меня с Женьком. После этого Гена отдал свой кожаный ремень Нурику, а Полтава свой — Кулику, взяв взамен их "деревянные". Мне чужой ремень был без надобности — я уже давно ходил с кожаным ремнем.

Всё!

Смена поколений произошла!

Мы поздравили дедов с тем, что они стали дембелями и пожелали им скорейшего возвращения домой. Женек с Нуриком еще днем сходили на позиции Царандоя и обменяли там старую подменку на пять палочек восхитительного свежего чарса. Перед тем, как сесть "за стол", мы долбанули всем взводом между бэтээров и моментально смели все приготовленное для праздника.

К обеду следующего дня мы вернулись домой.

Откомандовался, младший сержант?

Щаззз!

Мы приехали в полк, пообедали, сдали провшивевшую подменку на прожарку, сходили в баню, вернулись в палатку, и меня самым ласковым голосом подозвал Скубиев:

— Так, чей нос, говоришь?

Я понял, о чем речь и стал изворачиваться:

— Не помню, товарищ капитан. Вы о чем?

— Я о том, что сегодня ты заступаешь в наряд по столовой.

— Товарищ капитан, — возмутился я, — я только что приехал!

— Все только что приехали.

— Наш взвод не ходит по столовой!

— Весь батальон не ходит по столовой.

— Но почему именно я?!

— А почему бы именно не ты?

Крыть было нечем: в самом деле — а почему бы и не я?

— Значит так, Сэмэн, слушай задачу, — Скубиев с ласкового тона перешел на официальный, — На свою судьбу мне больше не жалуйся. Четвертая рота тоже была на операции и тоже только сегодня вернулась. Но сегодня вечером она заступает в караул. Тебе, считай, халява досталась — столовая. Даю тебе в подчинение сорок батальонных духов. Вечером заступишь старшим рабочим. Вопросы?

— Никак нет.

— Выполняй.

— Есть.

Какие вопросы? Что я, маленький? Что я, не видел что ли, что на операцию Дружинин и Сафронов подметали всех? Всех, то есть абсолютно всех, кто умеет держать автомат в руках. В полку остались только чмыри, писаря и оркестр. Даже комендантский взвод ездил вместе со всеми. Оркестр тянул караул, пока нас не было.

Оркестр и писаря в карауле!

Смех и грех.

Не от хорошей жизни ставят писарей "под ремень".

Разведрота, саперы, ремонтники, которые в обычные дни ходят в наряд по столовой, все они были на операции, все они только что приехали и всем им надо отдохнуть. Хотя бы сутки. Поэтому, я рассудил так, что выгибаться и становиться в третью позицию не стоит. Я ничем не лучше остальных, просто в другой раз нужно думать, как и с кем шутить. А то нашел себе цель для острот — начальник штаба батальона!

"Язык мой — враг мой", — вздохнул я про себя и стал готовиться к наряду.

То есть попросту лег спать до развода.

Дежурным по столовой заступал старшина оркестра прапорщик Маловар. Молдаванин, он сильно обогатил русский язык новыми изящными оборотами. Часто можно было видеть, как он с мокрой тряпкой в руках летел по столовой, гоняя "парашников" от чужих бачков:

— Вы что?! Не надоедаетесь, что ли?! Дутен пула!

С лёгкой руки прапорщика всех молдаван в полку называли "пЩлами", а самого его за глаза — Мыловаром. Вот с этим чудиком мне предстояло заступать в наряд по столовой. В полку я в наряд по столовой не ходил — не царское это дело. Зато в учебке я ходил в такой наряд еженедельно и опять-таки за свой длинный язык. И кто меня за него тянет?

— Курсант Семин, объявляю вам замечание.

— Спасибо, очень приятно.

"Идиот, ну ведь замечание же! Не наряд. Остановись! Куда тебе черт несет?".

— За пререкания объявляю вам два наряда вне очереди!

— Служу Советскому Союзу!

— Три наряда!!!

Понятно, что при таком моем отношении к командирам, службе и вообще всему армейскому укладу, столовая и тумбочка дневального были местами моего постоянного обитания. Другие курсанты ходили дневальными по штабу или по чаеварке, ходили в патрули, но моих законных мест было два — столовая и тумбочка.

Из меня "выколачивали дурь".

За два года сделать это не удалось.

Чаще всего мы заступали вместе со старшим Щербаничем и он научил меня правильно тянуть наряд по столовой. Глухой ночью, часа в два, перед тем как идти в казарму отдыхать, мы прокрадывались к условленному месту в заборе и перебрасывали на ту сторону то, что нам удалось украсть: килограмм рыбы, мешочек гречки или риса, иногда ведро картошки. Обратно нам летела водка или чемен и анаша. Мы быстренько распивали бутылку на двоих, догонялись косяком и в казарму приходили на автопилоте. За поздним временем никто не видел в каком мы находились состоянии.

Главный вывод, который я вынес из учебки о наряде по столовой — в столовую заступают не для того, чтобы тарелки шоркать и столы протирать! В столовой главное — уметь крутиться.

На этот раз я заступал не просто рабочим варочного цеха, а старшим рабочим. Мне не нужно было ничего делать самому, мне нужно было только следить за всеми и за всем, главным образом за тем, чтобы полковые духи, уже вошедшие в курс своих обязанностей, не стырили продукты из столовой.

Еще до отбоя я с Константином переправил в нашу каптерку излишки продуктов, которыми располагал к тому времени.

Нет, я не крысятничал, никого не обкрадывал и наутро все, что положено солдатам на завтрак — все было расставлено на столах, до единой калории. Но ведь и старший прапорщик Мусин никогда не крал! Он умел договариваться и я взял с него пример. Кладовщику-узбеку, который совсем недавно приходил меня бить, я предложил хороший кропаль чарса, из тех запасов, которые Женек и Нурик выменяли под Меймене. Взамен, раздобрившийся кладовщик сунул мне три банки шпрот и разрешил взять рис и лук для себя. Я его тепло поблагодарил и пока кладовщик отпускал масло и сахар, закопал в мешок с рисом еще банок пять тушенки и сгущенки на память о посещении продсклада. Мешок по-честному вынесли у него на виду.

Такое славное начало дежурства давало самые светлые надежды на его окончание: мне еще предстояло получать продукты для обеда и для ужина, прежде, чем я вечером сдам наряд разведроте. Я лег спать поздно, но совершенно счастливый неплохим началом наряда по кухне. Засыпая, успел подумать о том, какое это счастье — служить в Войсках Связи. И не где-нибудь, в бункере, на узле, в отдельном полку или в отдельном батальоне связи, а в батальонном, самом низовом звене, среди пехоты. Пехотистей некуда. Пусть мы не такие чистые, как наши коллеги, которые качают связь для штабов, зато мы всегда сыты и при бакшишах.

В королевских войсках связи мне оставалось служить считанные часы.

С пяти утра духи шуршали по столовой: наливали воду в котлы, заново протирали с хлоркой столы, расставляли тарелки и кружки, на ночь замоченные опять-таки в хлорке, и возили тряпками по полам — непременно с хлоркой.

Это в Союзе, у гражданских, ангина и грипп — почти смертельные заболевания. Они сразу же берут бюллетень и, обсыпавшись таблетками, укладываются болеть под три одеяла.

Я не знаю: болел ли кто-нибудь когда-нибудь в Афгане гриппом? Климат тут настолько здоровый и целительный, что вирусы и штаммы не выживают: погибают еще на подлете из Китая. Тут заболевания попроще и не такие интеллигентные: брюшной тиф, холера, столбняк, тропическая лихорадка, гепатит. Мух — тучи. После обеда на грязных столах — живое и двигающееся черное пятно. Мухи. А мухи, как известно, переносчики инфекций. А в госпиталь не с ранением, а с поносом попадать даже как-то и неловко. Поэтому, у солдат второго срока службы пропадает аппетит, если от стола и от посуды не пахнет хлоркой. На вкус она уже не влияет: в полковом умывальнике вода хлорирована настолько, что у непривычного человека выступают слезы после утоления жажды этой водой. Все уже давно привыкли к ее постоянному привкусу в воде и в пище. Зато хлорка — это гарантия того, что на завтрак ты не съел какую-нибудь вредную бациллу или палочку.

Ближе к восьми наряд стал таскать на столы котелки с кашей и чайники с кофе: сахар и мясо получат дежурные по ротам, которых заведет Мыловар. Сам же Мыловар стоял уж в дверях и ждал, пока дежурных по ротам возле штаба отстроит дежурный по полку. У нас в полку — порядок во всем: даже прием пищи происходит по регламенту, нравится это кому-то или нет.

Я стоял посреди прохода очень довольный и радостный в ожидании своего взвода: я на завтрак приготовил сюрприз своим пацанам.

Вот уже и полк поротно двинулся с плаца в столовую, а дежурные со своими дневальными расставляли по столам тарелки с мясом, сахаром и маслом.

И вот — они! Дорогие сослуживцы, голодные после зарядки. Змейкой, змейкой, справа в колонну по одному, протискиваются они в единственную открытую створку дверей и рассаживаются по столам.

"Интересно: оценят или не оценят?", — гадал я про свой сюрприз.

Разведка и связь сели на свои места и… оценили.

— А-а-а-а! Сэмэн! — ликовали пять столов, — Шаришь!

— Шаришь, Андрюха, — одобряла связь.

— Красавец, Сэмэн! — подтверждала разведка.

Еще бы не красавец: я им на столы поставил по две тарелки мяса и сахара. Ту тушенку, которую я вчера вечером так ловко увел со склада, я сегодня утром лично пережарил с морковкой и луком и поставил на столы как бакшиш от наряда. А про сахар я с хлеборезом договорился: я ему немного чарса, он мне немного сахара.

Крутиться надо!

"А шпроты нам на вечер. Со своим призывом их потом притопчем".

Зачем скрывать: приятно, когда тебя хвалят. У пацанов с утра хорошее настроение оттого что на столах двойная порция. И у меня хорошее настроение оттого, что у них хорошее настроение.

— Чо за фигня?! — взревел голос от столов хозвзвода, — Я не понял! Чо за фигня происходит?!

"Ну вот! Так и знал. На всех не угодишь. Тушенки-то было только пять банок. Не десять, а пять. Я их по-честному выставил на столы взвода связи и разведки. На хозвзвод не хватило. Теперь обозники будут возмущаться".

— Оу! Сэмэн! Сюда иди! — это замкомвзвод батальонных обозников Колян Воропаев недоволен жизнью и Советской Властью.

— Чо за фигня, Сэмэн?! — Воропаев показывал на свой стол, за которым сидели деды хозвзвода, — Чо за фигня?!

После Приказа Воропаев стал дедом, а на должность замка встал всего месяц назад, после того, как из их взвода в феврале уволились два сержанта с высшим образованием. Ему сейчас непременно нужно всем показать, что он настоящий замок и настоящий дед.

— А что? — я посмотрел на их стол и "включил дурака", — Стол грязный? Не может быть! Я лично проверял протирку столов.

— Где мясо, урод?!

"Ну вот: я же еще и урод. Вот и делай после этого добро людям".

— Вон и вон, — я показал на тарелки с мясом на обоих столах хозвзвода, — Сколько вам положено — столько и стоит на столе.

Хороший пацан Колян Воропаев. Душевный. Когда мы были духами, а он черпаком — то никогда нас не гонял, не припахивал, нашу "фанеру не проверял". Бывало в голодный год присунешься к нему: "Колян, дай пару банок каши", никогда не отказывал. Если было — всегда делился. Если бы все черпаки были такими же как Колян, то никакой дедовщины в армии не было бы. Нормальный он пацан.

Вот только сейчас он встал из-за стола и красуется перед всем батальоном, "застраивая" черпака. И на нашу с ним беседу смотрит весь батальон. Смотрит и делает выводы. Коляну обязательно нужно показать, что он умеет "решать вопросы".

"Как же это все не вовремя", — опечалился я.

— Оу, урод! Сюда смотри, — нагнетал Колян, — где наше мясо, я тебя спрашиваю? Своим на столы поставил, а нам?.."

Мое хорошее настроение, естественно, улетучилось и сменилось зеленой тоской. Очень скучно мне сейчас было стоять на виду всего батальона и выслушивать от Воропаева его несостоятельные претензии. Все, что положено, стоит у него на столе. Чтобы поставить на столы связистов и разведчиков лишнее, я, что называется, "прокрутился". Какие ко мне могут быть вопросы? А самое неприятное, что никто из облагодетельствованных мной даже не пискнул в мою защиту. Сидят, смотрят: чем закончится конфликт деда с черпаком. И весь батальон — ест и смотрит утреннюю развлекательную программу.

— Ты что, урод, оглох?! — Колян начал надвигаться на меня, — Быстро: метнулся и родил нам на стол еще одну тарелку тушенки. Вопросы?

Решение пришло мгновенно: вовсе не зачем ждать, пока тебя ударят. Бей первым! Всегда и при любых обстоятельства — бей первым. Кто бы не стоял перед тобой, хоть чемпион мира — бей его первым.

Без замаха, коротким снизу в челюсть — и кленовым листом, не ожидавший от младшего призыва никакого сопротивления, Коля улетает в свой стол. Красиво летит: сначала подлетает, а потом, раскинув ручки вправо-влево, сверкнув в воздухе начищенными сапогами, спиной приземляется посреди тарелок и кружек. Стол секунду думает и подламывается под ним. Коля летит еще дальше вниз на столешнице. Кружки с утренним кофе выплескиваются на него. Деды опасливо отскакивают от стола и смотрят на своего замкомвзвода сверху вниз.

Мне уже по фигу кто передо мной: деды или министр обороны. У меня ремень уже намотан на руку и я готов ухлестать увесистой пряжкой любого, кто хоть взглядом обозначит свое неудовольствие.

"Ну, только пикните, уроды", — подумал я, зыркая на обозных дедов, — "враз череп раскрою".

Не давая Коляну встать и начать драку, я подлетел к нему, поставил свой сапог ему на грудь, замахнулся ремнем и сдерживая ярость предупредил:

— Если ты, урод, сейчас хоть пальцем шевельнешь, я разобью тебе твой пустой скворечник.

Воропаев лежал и не шевелился. Он был напуган.

— Если вы, уроды, — я перевел взгляд на дедов хозвзвода, — еще раз поднимите свой сраный хвост на наш призыв, мы вас закопаем на параше. Вопросы, уроды?

Из-за стола разведчиков поднялся Катя и встал рядом со мной.

— Если кто-нибудь из вас Сэмэна тронет — тому не жить, — он показал глазами на Воропаева, — это их дело. Пусть сами, между собой разбираются. Пойдем, Сэмэн.

Я вырвался из рук Кати и снова подошел к обозникам:

— Запомните, уроды: мы стали черпаками! Мы-ста-ли-чер-па-ка-ми!!! Если кто-нибудь…

— Всё, — Катя решительней обнял меня за плечи, — Пойдем отсюда.

"Здравствуй, губа, родная!".

Начкар, взводный из минбанды, увидев меня в караулке в сопровождении дежурного по полку, только спросил?

— Где сержантская знаешь? Сам дорогу найдешь?

Сержантскую камеру я знал очень хорошо, два раза уже в ней ночевал.

— Найду, товарищ лейтенант. Без компаса не заблужусь. Попаду с закрытыми глазами.

— Тогда снимай ремень и звездочку.

Освобожденный от дальнейшего несения наряда, от ремня и от звездочки, лежал я на бетонном полу и таращился в потолок. Скука смертная. Даже соседей нет. И камера для рядовых тоже пустует. Один я. Как перст один на губе, если не считать двух подследственных, запертых в отдельной камере. Один угодил под следствие за то, что взял автомат, пару магазинов к нему и попер через пустыню к советской границе. "Душманов бить" как пояснил он на следствии. Второй ушел с позиции просто так, без оружия. Ему светил меньший срок. Про первого я понял, что он просто дурак и вокруг себя видит одних дураков, а второго просто зачмырили на позиции. Не выдержал пацан и сбежал. Жалко: с самого начала жизни испортил себе биографию.

"Нет, ну что за люди?", — размышлял я, нагревая спиной холодный бетон, — "для них же стараешься, а они?.. На пять столов поставил тушенку. Прокрутился для двух взводов. А они сожрали и все. Когда Колян меня "строить" начал, никто даже не заступился. Только Катя".

Я вспомнил как нагрубил Кате в первые дни своего пребывания в полку и оценил поступок таджика. Катя — дембель, дембелям все до лампочки: кто кому морду бьет. Я для Кати никто. Он меня должен бы не любить, а он единственный за меня поднялся.

"Слабо, ох слабо я еще разбираюсь в людях. Не думал я, что Воропаев на меня буром попрет: за все время моего духовенства он на меня ни разу руки не поднял. Зачем он сегодня так?.. И от Кати не ожидал поддержки. Теперь после губы, чтобы отстоять свою черпаческую честь, надо помахаться с Воропаевым. Если я ему накидаю, то все будут меня уважать как черпака, а Колян уронит свой авторитет "замка". Если он мне накидает, значит он укрепит свой авторитет "замка", а я уроню свое черпаческое достоинство".

В таких тяжелых раздумьях я пролежал до обеда, а после обеда продолжал лежать до ужина. В конце концов мне надоело думать и я завершил свои размышления таким выводом:

"Нечего себя мучить. В конце концов Колян сам первый начал. Поэтому, как только выйду с губы, при всех вызову его один на один и пока он меня не отключит, буду с ним драться. Иначе — не ходить мне в черпаках".

Минометчики умели нести службу в карауле: чтобы я не дергал выводного просьбами "дай закурить", "выведи на оправку", дверь камеры за мной не закрывали: Хочешь — иди и оправляйся. После ужина я толкнул незапертую дверь камеры и пошел к начкару. Начкар сидел в своей комнатке и знакомился с прессой.

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?

Начкар поднял глаза от газеты:

— Чего тебе, Сэмэн?

— Так это… — удивился я недогадливости молодого летехи, — фильм скоро. Сходить бы надо.

— Ну ты наглец! — восхитился начкар.

— А чо такого-то? — изобразил я невинность.

— Сидишь под арестом. Камеру твою не закрывают, комфорт тебе создают. А тебе еще и фильм подавай?

— Ну да, — согласился я с ним, — а до вечерней поверки я приду.

— Ну ты наглец! У вас в Мордовии все такие наглецы?

— Товарищ лейтенант, — я перешел с требовательного на просительный тон, — вместе же служим, сами понимаете. Завтра снова на операцию вместе поедем. Что вам, для меня кина жалко?

— "Кина" мне для тебя не жалко. Но ты — арестованный. Если тебя Скубиев увидит, то дальше мы с тобой на пару сидеть будем.

— Так я же не на первый ряд сяду, товарищ лейтенант. Я сбоку, из-за спортзала посмотрю.

— Ну, не могу я тебя отпустить, — объяснил начкар, — не могу! Скучно тебе? Хочешь, в караулке посиди, поиграй в нарды с караулом.

— Ладно-ладно, товарищ лейтенант, — тон мой из просительного сделался мстительным, — кто у меня на Балхе просил колючку из фляжки попить? Кто под Меймене просил: "Сэмэн, дай пирожка"? Ладно-ладно, товарищ лейтенант. Я и без фильма обойдусь. Я не гордый. А на следующей операции, я вас еще напою. Вы еще ко мне приткнетесь. Когда я снова пирожки стану печь, вы у меня еще попросите. Я вас накормлю. Замучаетесь свой сухпай жрать.

— Шантажист, — начкар открыл ящик стола и достал из него мои ремень и звездочку, — но не дай тебе божок попасться на глаза начальству!

— Спасибо, товарищ лейтенант, — я смёл свою амуницию со стола, — с меня бакшиш.

19 Сделка века

1 апреля 1986 года. ППД, Ташкурган.

Героями не рождаются, героями становятся. В готовом виде на свет появляются только короли… и болваны. Мне в королевской семье родиться не пофартило и самый главный талант, который я в себе сумел развить к своим девятнадцати годам — это талант болвана, потому что на героя явно не тяну.

Ни в чем.

Наутро меня амнистировали: после завтрака пришел Скубиев и забрал меня с губы.

— Сэмэн, ты — болван, — поставил он мне диагноз по дороге в палатку.

— Почему это я болван? — не поверил я капитану.

— Потому, что ты круглый идиёт. Мы тебя к очередному званию представили, а ты драку в столовой затеял.

В палатке комбат приветствовал меня еще сердечней:

— О! Гляньте-ка кто к нам пришел! Сержант Семин собственной персоной. А скажи мне, Сэмэн, почему от тебя так много скандала? Где сержант Семин, там жди беды. Там немедленно начинается какая-то нездоровая круговерть.

В ответ я рассматривал бетонный пол у себя под ногами.

— Ну что, второй взвод связи? — сменил тему Скубиев, — приказ по части еще не объявлен, но в неофициальном порядке могу вам сказать заранее…

— Что?! — развесил уши взвод связи.

Скубиев обменялся с комбатом заговорщицким взглядом и доложил:

— В честь грядущей годовщины Апрельской революции присвоены очередные звания. Полтаве — старшины.

— Молодец, Полтава, — похвалил Комбат, — на дембель старшиной уйдешь.

Полтава зарделся, смущенный, что внезапно в своем служебном росте скакнул аж через два звания.

— Кравцову — старшего сержанта, — продолжил Скубиев и теперь Кравцов ощерился довольный жизнью и признанием своих боевых заслуг.

— Сэмэну — сержанта.

Я не удивился: Скубиев мне об этом десять минут назад сам же и сказал, но все равно стало приятно.

— Авакиви — младшего сержанта, — продолжал разбрасываться лычками энша и Гена стал радостно вертеть головой, будто уже чувствовал приятную тяжесть на погонах.

— Назарбаеву — ефрейтора.

— Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора, — не обрадовался Нурик.

— Товарищ капитан, — высказал предположение Женек, — вы нас с Первым Апреля сейчас поздравляете?

Скубиев снова переглянулся с Баценковым и оба захохотали над нашей доверчивостью. Оставить офицерскую шутку без ответа я не мог.

Я вышел из палатки и щелкнул пальцами. Из под грибка вынырнул Константин и чиркнул спичкой. Я отметил про себя, что у нашего духа есть спички, которых нет в полковом магазине и что "мы в его возрасте" прикуривали от трассеров. И еще я заметил, что комбат вышел из палатки и пошел в штаб полка. Проследив как он скроется в дверях, я отсчитал приличное время и зашел обратно в палатку. Дверь в каморку штаба батальона была отворена и за выгородкой сидел Скубиев — по всей видимости работал с картами и документами.

— Командир и начальник штаба второго батальона! — крикнул я с порога, — к командиру полка!

Через секунду, одевая на ходу кепку, из штаба с встревоженным видом вышел Скубиев.

— Кто сказал? — обратился он ко мне.

— Вестовой из штаба прибегал, — продолжал я врать.

— Где комбат?

— Уже в штабе.

— Иду, — заторопился Скубиев и, не закрывая за собой выгородку с батальонной документацией, направился в штаб полка.

Премного довольный своей шуткой я встал рядом с грибком, чтобы проводить капитана прощальным взглядом. Мысленно я представлял себе как Скубиев заходит в кабинет ничего не подозревающего Дружинина, докладывает "товарищ полковник, капитан Скубиев по вашему приказанию прибыл" и не находит в этом кабинете нашего комбата. Как Дружинин поднимает на него удивленный взгляд и доводит до капитанского сведения, что начальник штаба второго батальона им лично не вызывался. Как Скубиев распахивает беззвучный рот, задом открывает дверь и красный от смущения выходит из штаба…

Через пять минут он вышел оттуда не один, а вместе с комбатом и оба пошли на меня. По их виду я понял, что моя шутка не вызвала в них ни радости, ни признания.

— Если вы, товарищ сержант, думаете, что ночевкой на губе отделались от сурового, но справедливого наказания, то вы глубоко заблуждаетесь, — заявил мне Баценков ледяным тоном, — Для начала вы сейчас же заступите дневальным по офицерскому модулю, а потом я решу что с вами делать.

— Есть, товарищ майор, — без воодушевления козырнул я и пошел получать штык-нож.

Наряд по офицерскому модулю был легким, но обидным: в него назначали только рядовых. Поставить сержанта на офицерский модуль означало низвести его до положения рядового красноармейца. Делать в наряде по офицерскому модулю не надо было ничего, просто сидеть возле него на лавочке и все Ну, разве что для блезиру пару раз за день подмести коридор или принести ведро воды тому, у кого своих рук нет. А так — с завтрака и до ужина сиди на скамейке и ничего не делай. От скуки сдохнуть можно. Представьте себе: день деньской ничего не делать! Офицерский туалет уберут те, кто не умеет бегать кроссы, а ты сиди и разглядывай горы.

Тоска.

За полтора часа моего дежурства "происшествий не случилось", жаль доложить об этом было некому: все офицеры батальона были на занятиях со своими подразделениями. Чтобы как-то убить время, я сходил в свою оружейку и взял оттуда осветительную ракету, устройство которой меня давно интересовало, но как-то раньше все не доходили руки, чтобы вникнуть. Презирая возиться с мелочевкой, я выбрал "полтинник" — 50мм — засунул ракету за ремень и вернулся на свой пост. Тут я положил картонный цилиндрик ракеты на лавку перед собой и вынул из ножен штык-нож. Никакой академик Павлов не предавался вивисекции лягушек с тем наслаждением, которое я предвкушал наперед от грядущих мне технических открытий. Перво-наперво я, разумеется, отколупал алюминиевую крышку в том торце ракеты из которого вылетает осветительный заряд. Под крышкой был круглый картонный пыж, который плотно примыкал к внутренней стенке цилиндра и толстым штык-ножом его было не поддеть. Я отложил штык-нож и повертел стальную манжету посередине цилиндра. Манжета ничего не открывала и ничего не закрывала, а только регулировала дальность полета заряда от восьмисот метров до тысячи двухсот. Целый, пока еще, обратный торец заканчивался алюминиевой пробкой, посаженой на резьбу. Ненужно было ее отворачивать, чтобы узнать что находится под ней. Ее вообще ненужно было отворачивать, потому что под ней находилась капроновая нитка со стальным колечком на конце и если потянуть за эту нитку или просто случайно ее дернуть, то даже жутко подумать о том, что произойдет. Увесистый заряд, способный взлететь на целый километр, должен иметь дурную подъемную силу, которая выталкивает его на такую высоту. Попади заряд в грудную клетку — пробьет как салфетку. А если, горящая ярче электросварки, осветительная шашка попадет в фанерный модуль, то она легко пройдет сквозь стену из двух тонких листов фанеры, между которыми зажат горючий пенопласт, и пока не растратит свою дурную силу, будет целую минуту скакать внутри модуля по непредсказуемой траектории, шипя и брызгая пламенем. Через четыре минуты от того модуля останется только бетонный фундамент и горькое пепелище, а служба моя удлинится еще на несколько лет, сверх отмерянных Конституцией двух.

Господи!

Как же мне надоело служить!

Как же мне все здесь надоело!

Как же я хочу домой!

Я осмотрел себя и пришел в уныние. Я увидел руки свои в рукавах хэбэшки, живот свой, прикрытый все той же хэбэшкой, застегнутой на пять латунных пуговиц, кожаный ремень, змеёй обвивавший меня и холодно поблескивающий начищенной бляхой. Это была верхняя половина меня. Ноги мои в галифе все из того же хэбэ прятались в кирзачах.

Пусть хэбэ на мне было хоть и линялым, но чистым, пусть сапоги начищены дочерна и подвернуты по-гусарски, пусть ремень кожаный и пряжку на нем я от делать нечего до блеска надраил шинельным лоскутом. Но это же всё — хэбэ, кирза и рИмень!

Униформа!

Роба!

Год! Бесконечно долгий, тягучий год я уже хожу в этой робе и все вокруг меня ходят в таких же робах. Куда ни посмотришь, в кого ни упрешься взглядом — везде одно только хэбэ цвета хаки разной степени линялости. От нового, болотно-зеленого до ношеного, снежно-белого.

Год! Бесконечно долгий и тягучий год, в котором мне, как и любому из нас, нужно было прожить каждый день и каждый час. Целый год никого из тех, кого я ежедневно вижу, не волнует: поспал ли я, поел ли? Здоров ли вообще? Уже целый год отцы-командиры, глядя на меня, стоящего в строю, отмечают для себя только то, что я живой и, следовательно, готов к выполнению любых приказов. Уже целый год во мне никто не видит человека, зато все расценивают меня только как боевую единицу, в надлежащей степени подготовленную для ведения боевых действий в условиях горно-пустынной местности.

За этот год вся моя прежняя беззаботная и спокойная гражданская жизнь, мама, дом, друзья, школа — все то, чем жил прежде — удалилось на периферию моей памяти, загруженной положениями уставов, инструкций, наставлений и приказов. И мне не верилось, что когда-то я носил футболку, джинсы и кроссовки, и что тот худой пацан с модной стрижкой и наглым самоуверенным взглядом, который смотрит на меня со старых фотографий — это я и есть. Каждый раз, наводя порядок в тумбочке и натыкаясь на целлофановый пакет с письмами и фотографиями, я встречался с взглядом, который я "прежний" смело и дерзко бросал с глянцевого картона на меня "настоящего". Мне не нравился этот хлыщ на фотографии. Не нравился потому, что мне многое повидалось за этот год и я хорошо знал, что этот вызывающий взгляд и развязная поза только оттого, что "того" паренька еще не ломали так, как ломали меня.

Как следует.

С душой и прилежанием.

До полного изнемогания.

Вот "он" потому и красуется на фотках, что пока еще непуганый и неученый обстоятельствами из которых нет выхода.

Салабон!

А я… Я точно знаю, что позади только один, первый год службы и впереди у меня еще один точно такой же год, в котором триста шестьдесят пять дней. И снова мне нужно будет прожить каждый день и час этого года, то есть умудриться поесть по возможности сытнее, поспать хотя бы семь часов в сутки, круглосуточно следить за чистотой своей хэбэшки и начищенностью сапог, потому что нет у меня да и не положено мне никакой другой одежды и обуви. А самое главное и самое трудное — еще целых триста шестьдесят пять раз приложить все усилия к тому, чтобы поменьше работать и чтобы "рулетка не выкинула шарик на мой номер".

Вокруг идет война все-таки…

От таких мыслей мне захотелось застрелиться.

"Кто сказал, что нельзя? Вон, Плехов, каждую неделю тростит на плацу: застрелился такой-то, повесился эдакий. Им можно, а мне нельзя? Вот сейчас пойду в оружейку, возьму первый попавшийся под руку автомат и решу все свои проблемы разом и на всю оставшуюся жизнь!".

Мысль мгновенно избавиться от тяжелой и надоевшей службы, пусть даже и через самоубийство, показалась мне весьма соблазнительной, но преждевременной:

"А вот интересно: что там будет дальше?", — остановил меня вопрос, — "Ну, ладно, допустим, я застрелился и больше не служу. А что будет твориться в жизни без меня? За кого выйдет замуж Светка? Я так и не слазил ей под юбку и она выйдет замуж за другого, не тронутая мной. А, если глобально? Кто победит: америкосы или Советский Союз? Ну, даже если и не глобально, то я все равно еще мало знаю и мало повидал в этой жизни. Я, например, еще никогда не был в Италии… или во Франции. Да что в Италии — я и в Москве-то никогда не был! Что я вообще до сих пор в жизни видел? Грудь четвертого от меня человека в строю и больше ничего. Что я знаю? Да ничего я не знаю. И если я застрелюсь прямо сейчас, то я так никогда и не узнаю как устроена эта ракета".

Я выкинул из головы мысли о самоубийстве и сосредоточился на готовой к вскрытию ракете. Еще через час, когда картонный тубус ракеты был выпотрошен и за ненадобностью выброшен, а из него были извлечены стальная капсула с осветительным зарядом и цилиндрический кусок пороха по виду и на ощупь похожего на мыло, наступило время обеда. Так как я стоял в наряде и на ремне у меня болтался штык-нож, то я посчитал себя вправе пойти на прием пищи без строя и раньше всех. В столовой было все то же самое, что и всегда — борщ, перловка, компот. Ввиду полного и абсолютного безделья я не чувствовал себя ни утомленным, ни голодным, поэтому намазал на хлеб тушенку, запил компотом и вернулся на свой пост. В следующие два часа не произошло ничего примечательного.

Офицеры вернулись в модуль для короткого отдыха.

Скубиев попросил принести ведро воды и стал мыть пол у себя в комнате.

Двое саперов пришли убирать туалет и убирали его с перекурами почти час.

Прилетела пара вертушек и летуны пошли обедать в офицерскую столовую.

Офицеры вернулись к своим подразделениям и модуль снова опустел.

Тоска.

Скука смертная.

Я уже давно провел рекогносцировку местности, прилегающей к модулям и не знал чем себя занять. Стальная капсула с осветительным зарядом была раскурочена и из нее извлечен парашютик, ради которого я и нанес имущественный ущерб Советской Армии, изломав целую и годную к стрельбе осветительную ракету. Этот парашютик я вечером повешу над своей постелью на втором ярусе, чтобы мне сверху не сыпался на подушку песок. Безделье сделалось до того мучительным и нестерпимым, что я решился на неслыханный для черпака поступок — подмести коридор модуля.

Сам.

Не из-под палки.

Без приказа.

Я набрал в умывальнике ведро воды, разбрызгал ее внутри модуля, чтобы прибить пыль, и стал не торопясь шуровать щеткой, сравнивая чистоту позади себя с валом пыли впереди. За месяцы своего афганского духовенства я в совершенстве освоил воинскую специальность "подметальщик полов" и труд не казался мне тяжелым. Зато возникла хоть какая-то осмысленность бытия и нужность моего пребывания в офицерском модуле. Как это всегда и бывает в армии, расплата за трудолюбие наступила скоро. Ведь говорили же мне умные люди: "если хочешь поработать — ляг, поспи и все пройдет"! Не то слово — "говорили". Вдалбливали. Целый год вдалбливали в мою бесталанную "кукушку". Ан нет — дураку все не впрок.

В то время когда я мел, вдруг стало мало света. Я обернулся… и увидел Рыжего, стоявшего в проеме двери и со злорадной улыбочкой смотревшего на то как я вожу щеткой по бетонному полу. Если бы солдат срочной службы умел краснеть — я был бы сейчас бордовей свеклы.

Стыд!

Стыд и позор!

На втором году службы черпак до того уронил свое достоинство, что взялся за щетку!

Даже если тебе приказывают… Даже если тебя заставляют… Даже если кары небесные тут же обрушатся на тебя в случае отказа… Не бери щетку в руки!

Ты — черпак!

Ты — элита!

Ты — опричник!

Ты — дворянское сословие Сухопутных Войск!

Откажись. Получи по морде от шакала или куска. Сядь на губу. Погибни в бою. Сам, в конце концов, дай "в ответку" настырному шакалу.

Но щетку в руки брать не моги никогда и ни при каких обстоятельствах!

По воинскому этикету мне, в соответствии с моим положением в табели о рангах, следовало не наводить порядок самому, а перед сдачей наряда сходить в свою палатку, привести сюда Константина, вручить ему эту самую щетку, ткнуть пальцем в пол и сказать: