Второй год

Экипаж вместе с Акимовым — восемь человек. Это много. На других машинах по шесть человек едут. Восемьдесят четыре литра как хочешь, так и дели, но больше десяти литров на человека не получится. Это не на сутки. Это от водопоя до водопоя. А когда тот водопой будет, через сутки или через неделю, того никто не знает. Экономить надо водичку-то…

Красивое место! И горы красивые. А может просто наши, те что за полком уже приелись до печенок? И речка красивая — пресная. Вода в ней, наверное, вкусная и холодная. И камыши или что это такое справа от дороги?..

Справа от дороги стеной высотой в полтора человеческих рота встали камыши или что-то похожее на них. Широкой полосой эти заросли шли вдоль дороги на большое расстояние, пока среди них не мелькнула поляна. Эта поляна была по квадрату огорожена глинобитным дувалом над которым возвышалась вышка с наблюдателем в каске и бронежилете, а за дувалом было видно мазанку и норы землянок.

Позиция.

Охранение.

Мы проехали позицию и я оглянулся назад чтобы оценить ее обороноспособность. Если глухой ночью пойти не со стороны дороги, а по этим камышам, то можно незамеченным с вышки подойти вплотную к дувалу. И не просто подойти, а привести с собой десятка полтора вооруженных и бородатых товарищей в чалмах. И тогда — в упор, кинжальным огнем…

Впрочем, от бородатых смельчаков существуют "сигналки" и "противопехотки". Камыши, должно быть, укреплены "МОНками" и сигнальными минами. Ночью проще простого сорвать растяжку и получить порцию металлических шариков в брюхо. Но все равно — служить на такой позиции жутко.

Интересное существо — человек. Даже если и сам находится по уши в киселе, то все равно найдет того, чье положение еще хуже, чем у него самого. Я не позавидовал пацанам, стоящим на позиции под Багланом, не подумав о том, что возможно эти пацаны, взглядом провожая нашу колонну, не позавидовали никому из нас.

Долина все расширялась и расширялась пока, наконец, горы впереди нас не встали стеной. Выход из долины был похож на узкое горлышко бутылки. Горы справа и слева подошли почти вплотную к дороге, а сама дорога стала заметно забирать вверх. Когда подъехали к стене гор стало видно, что никакая это не "стена". Просто левая гряда вошла высоким гребнем в речку и выгнула ее в нашу сторону. Речка понизу дугой обтекала этот гребень и дорога, идущая почти параллельно ей, тоже делала дугу вместе с руслом. Зато правая гряда шагнула вплотную к бетонке и нависла над нашей колонной, уходя почти отвесно вверх. Дорога пошла вверх все круче и лепилась к правой гряде все теснее. Левая кромка все мельчала, мельчала и все-таки оборвалась вниз вертикальным обрывом.

Мы въезжали на перевал. 1700 метров над уровнем моря.

Крутой склон высокой горы был стесан и по нему была пробита двухполосная неширокая дорога. Справой руки метров на восемь вертикально вверх уходила осыпь, стесанная прокладчиками дороги и выше этой осыпи гора уже более мягко клонилась к вершине. Слева был вертикальный обрыв и чем дальше мы въезжали на перевал, тем глубже он становился.

Нет, я не вспотел от страха и волосы не шевелились у меня на голове от ужаса. Я вспотел от жары и волосы шевелились от встречного ветра. Но жутко было смотреть на мир сверху вниз. Далеко внизу, метрах в восьмистах под нами, лежал кишлак и нам сверху, как с самолета, были хорошо видны желтые квадратики полей и глиняные халупы аборигенов. Дехканин с мотыгой казался не больше козявки. Метрах в трехстах под нами пролетело четыре голубя и было непривычно и странно наблюдать летящих птиц сверху. Погода в Афгане всегда стоит ясная, в воздухе сухость, ни капли влаги и видно на десятки километров вокруг без всяких искажений, если не считать миражей, которых тут тоже хватает. Птиц было видно совершенно отчетливо: вытянутые вперед как у пловцов шеи, лежащие на курсе клювы и даже растопыренные при взмахе перья на крыльях.

Ненормальный, перевернутый мир — в котором можно смотреть на высоко летящих птиц сверху. Наверное, водолазы испытывают те же чувства, глядя на рыб снизу.

Я набрался мужества и посмотрел вниз. Внизу тянулась ржавая цепочка того, что осталось от техники, слетевшей с обрыва — ржавые рамы грузовиков и обгорелые корпуса брони. Не смотря на жару, холодок прошел по спине и я вцепился в люк и напружинил ноги, готовясь к тому, что если Адик вдруг как-то "нет так" вильнет рулем, покинуть броню в экстренном порядке. Но Адик рулем не вертел и скоро дорога стала спускаться с кручи. Перед нами открывалась новая долина, шире прежней — мы подъезжали к Кундузу.

В Кундузе стоял штаб нашей дивизии, дивизионные службы и гвардейский мотострелковый полк. Я прикинул, что на всем пути от Хумрей до Кундуза по нам не было сделано ни одного выстрела и понял, что пока мы воевали под Айбаком и Хумрями, Кундузцы тоже не сидели без дела, а чистили для нас дорогу. Спасибо им за это — это по-товарищески так поступить.

Наш бэтээр был предпоследний в колонне и мы должны были в случае поломки взять на буксир отставших. Но все машины дошли до Кундуза без поломок. Если учесть, что больше половины машин в полку выработали по два-три ресурса, то нашими техниками и водителями можно гордиться!

До самого Кундуза мы не доехали: колонна уткнулась в редкие сосны и повернула направо.

Честное слово — самые настоящие сосны! Пусть они стояли не так часто как в настоящем бору в котором я собирал маслята, но они были точь-в-точь как те сосны, что растут в нашей деревне, где я гостил каждое лето у бабули с дедом. Жара — полтинник. Сосна — дерево северное, прохладу любит. От сумасшедшей жары несчастные деревья выдавали тройную порцию смолы и такой дух шел над колонной, такой домашний дух!..

В голову полезли невоенные мысли о доме и я, помахав соснам, отвернулся от них смотреть вперед и глотать пыль от передних машин, потому, что бетонка в этом месте кончилась и мы въезжали на какой-то пригорок. Скорость упала до нормального человеческого шага — Дружинин собирал колонну. Поднявшись на пригорок, мы поравнялись с неким военным объектом за провисшей колючей проволокой. Военный объект состоял из двух ЦРМок, поставленных под углом друг к другу. В основании угла стояла большая емкость из той резины, которая идет на автомобильные камеры. Емкость была высотой почти по пояс. В нее была налита вода и из нее торчал шланг, подающий эту воду, а в самом резервуаре весело плескалось человек шесть пацанов, в которых и без формы легко можно было признать солдат срочной службы.

Эх, разрешили бы мне!.. Уж я бы из того резинового лягушатника до ужина бы не вылез…

— "Черный тюльпан", — повернулся к нам Акимов и указал рукой на ЦРМки.

"Черный тюльпан" — это дивизионный морг. У нас в полку не было морга — всех погибших возили на вертушках сюда, в Кундуз. Тут их мыли, одевали в парадки, укладывали в гробы и вместе с гробами запаивали в цинковые контейнеры. Отсюда цинки разлетались по всему Союзу на обычных военных самолетах — никаких траурных цветов на фюзеляжах тех самолетов не было. Сегодня летуны возят заменщиков, завтра — комиссию, послезавтра — гробы. Работа у них такая — грузы и пассажиров возить в Союз и обратно.

Я представил, как вот эти самые пацаны, которые сейчас, смеясь и прикалываясь друг над другом, плещутся на нашу зависть в холодной воде посреди афганского зноя, своими руками моют растерзанные, грязные тела погибших на операциях пацанов. Как на пропитанный трупной смердью цинковый стол кладется недвижимое тело в окровавленных лохмотьях и стоптанных ботинках. Как лохмотья срезаются ножницами, убитый остается совершенно голый, с рваной раной в боку или голове и его начинают окатывать из того самого шланга, из которого сейчас вода льется в резиновую емкость, охлаждая разгоряченных работой санитаров. Потом, дав убитому обсохнуть на сквозняке, его кое-как, наскоро, обряжают в казенную парадку и кладут в казенный гроб. Заколачивают крышку и к крышке сверху прибивают форменную фуражку.

Всё!!!

То, что еще вчера было солдатом, человеком и чьим-то сыном, стало готовыми к отправке консервами.

Досрочный дембель!

То горе, которое завтра внесут в чью-то квартиру, та непреходящая душевная боль которая вырвется наружу криком внезапно и рано постаревшей матери и пеленой не пролившихся слез застелет глаза поседевшему в пять минут отцу — это горе рождается тут, в двадцати метрах от меня, рядом с радужными брызгами и веселым гомоном бассейна.

В "Черном тюльпане".

Я пытался угадать кто из этих веселых санитаров завтра, покинув ненадолго свое место в бассейне, будет окатывать меня из шланга? Этот или вон тот? Не бывает войн без убитых и, значит, завтра сюда одного за другим начнут привозить трупы пацанов и офицеров нашей дивизии.

"А эти", — я снова посмотрел на санитаров, — "будут так же весело, как ни в чем ни бывало, плескаться в бассейне, будто и нет никаких трупов за рифленым металлом ЦРМок. Как можно радоваться жизни в двух шагах от убитых?!".

В армии не выбирают место службы и должность. Приказали бы мне — и я бы точно так же мог сейчас сидеть в холодной воде, выбивать руками брызги и глядеть вслед "посторонней" колоне, пылящей мимо меня, и угадывать кого именно из сидящих на броне буду завтра окатывать из шланга.

"Бр-р!" — меня передернуло, — "Слава Богу, что я служу в пехоте, а не в "Черном тюльпане"!".

Адик, услышав про "Черный тюльпан", наддал газу и обогнал два передних бэтээра, уводя нашу ласточку от этого проклятого места.

Не положено самовольно менять свое место в колонне, но суеверие сильнее дисциплины.

Показалась длинная "взлетка", обнесенная колючей проволокой. На ней стояли три "Антонова" с выключенными двигателями. Проехав до конца взлетки, наш бэтээр встал вместе с колонной. Получив от Акимова подзатыльник, Адик отогнал ласточку на прежнее место на две машины назад. Сколько будет стоянка — никто не сказал. Никто не сказал: ночуем мы в Кундузе или едем дальше. Пацаны попрыгали с брони и приступили к тому действию, которое начинается прежде всего после остановки колонны — оправке. Образовалась километровая цепочка "писающих мальчиков".

"Черт возьми! Команду разложить костры тоже никто не давал", — я был недоволен нераспорядительностью командиров, — "что нам теперь — сухпаем давиться?"

Два хохла, Мартын со Шкарупой, пробили дырки в банках с кашей, расставили восемь штук прямо на дороге перед носом машины и двумя огнями разогрели наш поздний завтрак. Акимова вызвали по рации, но мы ему оставили мягкого хлеба и одну разогретую банку — остынуть на такой жаре она все равно не сможет даже за час.

Вообще Акимов неплохой мужик, только отношения у меня с ним сложились странные. Придирается он ко мне чаще, чем к другим, если моя мнительность мне не врет. Я его за день раз двадцать услышу:

— Сержант Семин, ко мне.

— Сержант Семин, почему не занимаетесь по распорядку дня?

— Сержант Семин где ваши люди?

— Сержант Семин, почему не по форме одеты?

Ну и так далее. На эти вопросы у меня есть только два ответа: "Почему? По кочану", "Где? В Караганде". Но не стану же я, сержант, командир отделения, отвечать так, как подсказывает мне здравый смысл старшему лейтенанту, заместителю командира роты?

Вся рота и весь полк, кроме духсостава, не занимается по распорядку дня, а тарится по каптеркам, землякам и в парке.

Мои люди там же, где все и если я начну "включать командира", то поссорюсь со всем экипажем, а нам еще служить и служить вместе. И есть огромная, явно заметная разница между определенным уставом "отделением" и неуставным "экипажем". Отделение — это всего лишь личный состав, вписанный в штатно-должностную книгу, а "экипаж", — конкретные, ничем не замаранные, не уронившие себя пацаны, которые будут допущены до той или иной операции и усядутся в бэтэре на равных со мной и с кем мы будем делить воду, хлеб и патроны.

Именно в такой последовательности.

Не по форме одеты все старослужащие и особенно черпаки, как самые франтоватые.

Какого хрена, товарищ старший лейтенант, вы примотались именно ко мне? Я — не единственный сержант в роте и даже не замкомвзвод.

Это — с одной стороны. Эта сторона Акимова не красит и наших с ним взаимоотношений не упрощает.

С другой стороны, Акимов — не куркуль и не единоличник.

Он не курит, и восемнадцать пачек "Ростова", которые ему положены в доппайке, он каждый месяц делит между мной и Шкарупой и мы с Коляном имеем возможность небрежно показывая свое превосходство угощать пацанов сигаретами с фильтром.

Он не просто отдал нам свой сухпай: зная, что мы тоже будем затовариваться из магазина, он принес два блока Si-Si, три банки джема, десяток пачек карамелек и три больших бутылки сока Dona. И шесть пачек сахара — отдал и забыл про них, хотя знает, что этот сахар пойдет на брагу. Вчера, когда ужинали в Хумрях, никто не договаривался о том, чтобы приправить ужин чем-нибудь "гражданским". Никто не захотел открыть джем, салат или корнишоны. Война продлится долго и припасы нужно растягивать, чтобы их хватило до конца войны и, желательно, на Последний День. Тот самый, когда колонна встанет на последнюю ночевку перед возвращением в полк и начнется гулялово. Акимов даже не пикнул, что вот ему бы очень хотелось попить чаю с конфетами.

Как все — так и он.

Ничем не лучше солдат.

С этой точки зрения Акимов, конечно, не шакал, а мужик. Все, что касается службы, он — офицер. Его команды обязательны к исполнению. А вот все, что касается быта — он никто. И я — никто. Завхоз у нас — Шкарупа, а помощник — Мартын. Даже если весь экипаж изноется, прося сладенького, а Шкарупа скажет "нет", то все умоются и будут курить ногу, но ничего "гражданского" не получат. Потому, что Шкарупа и никто другой отвечает в нашем экипаже за пищеблок и за то, чтобы этого самого "вкусненького" хватило всем поровну и до конца войны.

С третьей точки зрения, у Акимова перед глазами есть пример другого поведения и другого отношения офицера к солдатам — старший лейтенант Плащов. Они с Плащовым как раз в одной комнате офицерского модуля живут. Плащов — за устав, а раз такое дело, то и солдаты на его машине — за устав.

А по уставу офицеру не положено:

— Спать во время проведения боевых действий на матрасе. Матрас — солдатский. Своего матраса Плащов на войну не брал. Пусть спит на бронежилете.

— Укрываться одеялом. Одеяло тоже солдатское. И под плащ-накидкой хорош будет.

— Класть голову на подушку. Потому, что и подушка тоже солдатская. И на вещмешке поспит, не барин.

— Есть горячую пищу из казана. Потому что казан — тоже солдатский. И готовят в нем солдаты и для солдат. Старший лейтенант Плащов на операцию казан с собой не захватил.

— Пить горячий чай из чайника. Чайник тоже солдатский и дрова, на котором этот чай вскипячен — тоже солдатами припасены. Плащов ни чайника не брал, ни дров не нашел. Есть вода в термосах, вот ее пускай и пьет.

— Есть белый хлеб. В сухпае его нет, а вместо мягкого хлеба в сухпай вложена пачка ржаных хлебцов. Хлебом солдаты запасаются самостоятельно в столовой и на хлебозаводе.

— Ходить "за бруствер" с мягкой салфеткой: пусть старший лейтенант пачкой из-под тех хлебцов подтирается. Ишь какой нежный.

— Само собой разумеется не положено есть "гражданское", кроме того, что Плащов запас сам для себя. А он не запас ничего, потому, что взял с собой только то, что показывал старшим начальникам на строевом смотре перед выездом.

Хочешь жить по уставу, товарищ старший лейтенант?

Получи!

Сполна!

Хлебай полной ложкой. Мы и по уставу проживем, не переломимся. Так что не в интересах Акимова жить с нами по уставу. Он и не живет. Хватает ума. Поэтому и спал вчера на матрасе, укрывшись одеялом. Правда без подушки, потому что их у нас только четыре. И ел вчера с нами горячее, а не ковырял ножом тушенку в банке. И чай пил со сгухой.

Как все.

Ни ложкой больше, ни ложкой меньше.

Пока мы завтракали, пока мы курили после еды, пока духи мыли посуду — вернулся Акимов.

— Ну, что?!

— Что?

— Ну, что, тащ старший лейтенант?! — насели мы на него.

Акимов не удостоил нас ответом и молча влез в командирский люк. Отставать от него не получив разъяснений я не собирался. Мне с башни было хорошо видно как Акимов расстелил у себя на коленях карту и я с той свободой, которая возможна только для старослужащих и только в Афгане, застил ему свет, сунув свою голову в его люк.

— Куда едем, товарищ старший лейтенант? — как старого друга спросил я его.

— На Талукан, — как старому другу сообщил он мне.

— А это где?

— Тут, — Акимов ткнул пальцем в центр карты.

На карте посреди желто-коричневых гор ярко выделялось большое продолговатое зеленое пятно.

— Понятно, — как бы поблагодарил я.

Понятно мне было одно: Талукан — большой кишлак.

Шлемофон рядом с Акимовым что-то забормотал, старший лейтенант одел его и дал команду Адику:

— Заводи.

Мы расселись по местам и колонна снова тронулась. Выезжая на дорогу на Талукан мы проехали мимо "кладбища слонов".

Был 1986 год.

В прошлом году, желая понравиться на Западе, Горбачев ввел односторонний мораторий на испытание ядерного оружия. С тех пор Советский Союз миролюбиво смотрел и фиксировал как по другую сторону Атлантики горбачевские друзья взрывают бомбу за бомбой, совершенствуя свое атомное оружие. Смотрели и утирались.

В этом году, желая понравиться своим новым зарубежным друзьям еще сильнее, Горбачев заявил о выводе из Афганистана шести полков.

Полки эти были совсем не лишние в Афганистане: наш контингент и без того — Ограниченный. Но ни министр обороны, ни командующий Краснознаменным Туркестанским военным округом, ни уж тем более командующий Сороковой армией, возражать генеральному секретарю ЦК КПСС не могли. Их бы тут же турнули из партии, а беспартийных командиров выше командира батальона у нас не бывает. Выводить полки — жалко. Не выводить — нельзя. Тогда наши умные генералы пошли на хитрость. Для вывода наметили отдельный зенитно-ракетный полк, который был придан Сороковой армии по штату. Полк этот был абсолютно бесполезен в Афгане, так как у душманов не было летательных аппаратов и сбивать зенитчикам было некого. Вторым наметили на вывод танковый полк. И это тоже было толково: танкисты на своих тяжелых тракторах не ходили на операции, а стояли на позициях. На позициях их могла заменить пехота, десант или артиллерия. Оставалось найти еще четыре ненужных полка, которые можно было бы вывести в Термез и Кушку под объективы теле- и фотокамер прогрессивных западных журналистов — новых друзей Горбачева. Тут начинались проблемы, потому что, в распоряжении командующего Сороковой армией не было не то что "лишнего" полка, но и лишней роты. Все роты и все взводы имели свои, вполне определенные боевые задачи. А тут — целый полк! Да не один, а даже четыре.

Тогда решили пойти на военную хитрость.

В каждый полк четыре раза в год вливалось молодое пополнение. Каждый полк четыре раза в год омолаживался, избавляясь от дембелей. Было решено оставить часть сержантов-залетчиков до июля и уволить рядовых дембелей не в августе, как обычно, а на месяц раньше. Таким образом, "личный состав" для четырех "полков" был найден. Но личный состав не может выходить на границу пешим строем, с развернутыми знаменами. Личному составу нужна штатная техника. Только сидя на технике дембеля будут отдаленно похожи на настоящий полк. Генералы нашли выход и тут. Ротация боевой техники идет, пусть вяло, но непрерывно. Новые машины небольшими партиями все-таки поступают в полки и батальоны. По Сороковой армии был отдан секретный приказ тут же ставший известным всем рядовым. В приказе командирам дивизий предписывалось собрать со всех подчиненных полков уже совершенно убитую технику. Главное, чтобы техника смогла доехать до Термеза.

Только до Термеза.

Пусть эта техника своим ходом доползет до границы, а переехав Мост Дружбы может тут же рассыпаться на куски и гайки на глазах удовлетворенных иностранных шпионов. Но только на советской стороне!

В нашей дивизии тоже собирался такой "полк", предназначенный к выводу. Номер его был — 149-а. Индекс "А" означал, что полк выводится без знамени, так как никто оное этому "полку" никогда не вручал. Дойдя то советской границы этот полк должен был немедленно распасться на молекулы: дембеля — в поезд, машины — в переплавку, боеприпасы — на склад. Но распад этот должен был произойти только после того, как иностранные шпионы снимут на кино- и фотопленку этот мифический "полк" во всех ракурсах и доложат в своем ЦРУ, что Советы действительно вывели из Афганистана еще один мотострелковый полк.

Вот мимо стоянки этой все пережившей на своем веку техники мы и вырулили на Талукан.

Езды от Кундуза до Талукана — часа два. Если судить по карте, то кишлак — не из мелких и его должно было быть видно издалека. Мы проехали час и никакого кишлака впереди я не увидел. Проехали еще полчаса — никакого кишлака не было. А он уже давно должен был показаться впереди слева от дороги. Проехали еще пятнадцать минут и я не выдержал:

— Может, вам карту перепутали, тащ старший лейтенант? — спросил я у сидящего впереди меня Акимова.

Акимов сполз в люк, снова расстелил на коленях карту. Я посмотрел на нее, потом направо. Кажется, вон те горы повторяли контуры, нанесенные на карту. Но напротив тех гор должен стоять кишлак, а его не было! Ну не иголка же, в самом деле?! Талукан только в ширину километра три будет. Где, спрашивается, тот Талукан?

Мы увидели Талукан только когда подъехали к нему вплотную, метров за пятьдесят.

30. Осада Талукана

Меж двух горных систем лежало широкое-широкое ровное как огромная столешница плато. Если смотреть с одного края на другой край, то это плато кажется единой целой поверхностью без единой морщинки или бугорка. Однако ближе к центру оно обрывалось круто вниз метров на сорок и через пять километров снова вздымалось на прежний уровень, образуя просторную и длинную долину с речкой. В этой скрытой от наблюдателя долине и лежал Талукан. Еще минуту назад мы видели противоположный край той равнины по которой ехали и принимали его за продолжение той почти гладкой поверхности, на которой находились сами. Теперь мы могли увидеть долину на сколько хватало глаз. Она уходила вправо и влево и пряталась от наблюдения за краем нашего обрыва. Примерно посередине долины протекала речка. От обоих ее берегов к краям долины разбегались глиняные халупы афганцев.

Афганские кишлаки ни в чем не похожи на русские села, даже в планировке. У нас — изба к избе, забор к забору. Сплошная улица. Там, где в заборе прогал — переулок. У афганцев мазанка стоит прямо на том поле, которое обрабатывает семья. Может стоять в центре этого поля, может в углу, но поле обязательно не за околицей, а сразу за порогом. Поля непременно обнесены невысокими глиняными дувальчиками. За этим дувальчиком начинается поле соседей и стоит соседская халупа. Если русская деревня в плане напоминает карточный пасьянс, то афганские кишлаки — лоскутное одеяло, которое шили из кусков разного размера и формы.

Колонна встала перед кишлаком. Дружинин то ли выслал разведку, то ли ждал приказа. К нашей машине подошел старлей-сапер и попросил закурить. Я его знал в лицо: это был тот самый взводный, который вместе с командиром саперной роты снимал неизвлекаемую мину под Мазарями. Желая оказать уважение хорошему человеку, пусть и не моему командиру, я скомандовал Адику, Адик — Арнольду, Арнольд порылся в коробках и из люка показалась пачка "Ростова".

— Курите, товарищ старший лейтенант, — разрешил я и протянул саперу пачку.

— Твои орлы? — спросил сапер Акимова, вытаскивая сигарету.

— Мои, — не без гордости признал Акимов.

— Берите прозапас, тащ старший лейтенант, — в благодарность за "орлов" расщедрился я.

На наш бэтээр шагнул с кормы "дробь первого" Аскер и, увидав у меня в руках пачку дорогих сигарет, крикнул своим дедам:

— Адам, Леха! Кеттык! Сэмэн "Ростовом" угощает.

Некурящими в нашем экипаже были только Акимов и Арнольд, поэтому пачка уполовинилась за минуту. Никого я не собирался угощать — я хотел хорошего и храброго человека уважить, но ведь не откажешь же? Я кинул пачку с остатками сигарет Арнольду и показал ему кулак — не дай Бог пропадет хоть одна сигарета Когда пришли пацаны с третьего взвода, я заявил им:

— Кончился "Ростов". Курите "Донхилл".

Самые ужасные сигареты в мире — это "Донские", ростовской табачной фабрики. Были же на складе ярославские "Охотничьи"? Хорошие сигареты. "Памир" — куда ни шло. Но "Донские" — это не сигареты, а газовая атака отравляющими веществами. И как нарочно их уже третий месяц выдают нам в качестве табачного довольствия. По сердцу сказать, эти "Донские" годятся только на косяки — своим вонючим дымом конопляный запах чарса перешибать. Как бы в издевку над качеством в полку эти сигареты окрестили на американский манер — "Донхилл".

Полноценного перекура не получилось, потому что далеко впереди Скубиев флажками показал команду "по машинам". Старлей-сапер побежал к своей роте, а мы забрались обратно на броню. Скубиев крутанул флажком в воздухе и Адик вслед за остальными водилами завел движки.

Колонна стала втягиваться в Талукан.

Длинная зеленая лента, сверкая на ярком солнце сталью брони словно змея чешуей, начала вползать в кишлак. В одном месте крутой обрыв был срыт так, чтобы образовалась ложбина. По этой ложбине была проложена более-менее удобная дорога для въезда. На вершине обрыва прямая нитка колонны ломалась вниз и выпрямлялась снова уже в кишлаке. Видимо головные машины шли на первой пониженной скорости, потому что колонну можно было обогнать спокойным шагом, до того медленно она продвигалась вперед. И опять мы — предпоследние. Наша ласточка начала скатываться по наклону с кручи тогда, когда голова колонны была уже глубоко в кишлаке.

— Усилить наблюдение, — скомандовал Акимов.

Не дураки — сами знаем. "Военный" кишлак, сразу видно. Когда въезжаешь в мирное селение: в Мазари, Ташкурган, Айбак или Ханабад, то местные жители не прерывают своей привычной жизни. Тот, кто торговал, продолжает торговать. Тот кто куда-то шел, не меняет направление. Изредка глянут из-под ладони на колонну и тут же теряют к ней интерес. За шесть лет они навидались всяких колонн. Мы для них уже не диво. А в этом Талукане — ну не души! Будто вымер кишлак. У меня с брони хороший обзор на три километра влево и километров на пять вперед и нигде я не наблюдаю ни единого человека. Да что — человека? Ни собак, ни кур, ни коз. В нормальный кишлак въезжаешь — только успевай смотреть под колеса. Ни афганцы, ни их скотина страху не знают. Лезут куда их не просят, будто не тринадцать тонн легированного металла перед ними, а ветхая деревянная арба. А тут — тишина. Несколько квадратных километров жилых строений и полная тишина. Кроме гула движков никаких посторонних звуков.

От этой тишины мои руки, занятые пулеметом, напряглись и подобрался живот под бронежилетом. Я отмотал от своей "виолончели" подшиву, которая предохраняла ствол от лишней пыли и снял свой инструмент с предохранителя. Немного подумав, я решил не досылать патрон в патронник.

— Пулеметы на десять, — скомандовал Акимов Арнольду.

Башня передо мной поплыла, разворачивая башенные пулеметы влево-вперед. Колонна продолжала двигаться все так же медленно и я не знал сколько прошло времени — минута или пять. В моей голове рождались и не находили успокаивающего ответа быстрые мысли:

"Почему нет мирных?"

"Почему мирных не вывели из кишлака до нашего прибытия? Мы бы их увидели при подъезде"

"Если мирные в кишлаке, то почему колонну не вышли встречать старейшины?"

"Если мирные сидят и прячутся в кишлаке, то почему не слышно голоса скотины? Тут должны быть коровы и козы. И не одна сотня голов"

"Из всей домашней птицы — только голуби".

"Если кишлак духовской, то где сидят эти мирные? По халупам?"

"Где бабы и ребятишки? Где ханумки и бачата?"

Я успел понять, что кишлак засадный раньше, чем начался обстрел. Колонна шла плотным строем с малыми интервалами между машинами. Садить начали по середине колонны. Десятка два автоматов и минометы. Прислушавшись к уханью, я насчитал три миномета, хотя мог и ошибиться. Ноги мои уже стояли на матрасе в десантном. Слева меня прикрывала крышка люка, я облокотился грудью на край проема и, во что-то уперев скользящие по броне сошки, выставил пулемет на два часа, готовый к бою. Ни одной цели я не увидел. Стрекот автоматов стал стихать. Легко отличить наши автоматы от духовских: у нас у всех АК-74 или АКС-74, что в общем-то одно и тоже. А у духов — АКМы. Калибр больше и звук ниже. АКМы, судя, по звуку отходили и не стреляли, а отстреливались. Зато минометы наддали во все три ствола. Духовским минометчикам не обязательно быть высококлассными специалистами. С них довольно будет и того, если они с километра расстояния будут класть мины в ста метрах от колонны. Колонна длинная. По ней не промахнешься. Просто кидай мины в ствол и наводи в нашу сторону. Радиус разлета осколков у мины — метров триста. За минуту миномет может выплюнуть дюжину мин. В кого-нибудь, да обязательно попадет.

Голова колонны стала отвечать огнем из башенных пулеметов и стрелкового оружия, а я не видел ни одной цели. Судя по уханью минометов, ближайший находился за три поля от меня. Поля перегорожены дувалами. Между мной и минометом еще две цепочки тополей, которыми обсажены края полей. Мне его не было видно. А очень бы хотелось посмотреть на минометчиков сквозь прицел пулемета. Минометы стихли, вероятно израсходовав весь запас мин. Зато автоматчики рассредоточились по бокам колонны и лупили метров с четырехсот, отвлекая внимание на себя и давая своим минометчикам собрать манатки и смотаться подальше. Наш бэтээр взял правее и обернувшись я увидел, что мы объезжаем машины РМО, ремроты и роты связи. Впереди всех стояла командирская "Чайка" — командно-штабная машина на базе БТР-60. Обоз, ремонтники и связь встали, пропуская пехоту на помощь разведке и саперам. Цели я по-прежнему не видел ни одной и очень досадовал на то, что за двести метров впереди меня идет война, а я даже не вижу в кого стрелять. Арнольд дал из башни пару очередей по курсу влево-вперед. Наверное, получил команду по рации. Но я не был уверен в том, что он видит цель. Пусть даже и не видит. Но из КПВТ можно запросто осыпать любой дувал, чтобы облегчить видимость.

Я дрожал мелкой дрожью, но это не был страх. Что угодно, только не страх. Мне не хотелось сунуть голову в люк и переждать обстрел там. Наоборот! Мне было интересно всё, что происходило вокруг меня. Мне не терпелось скорее увидеть как мелькнет перебегая хоть один бородатый. Пусть за четыреста, пусть за шестьсот метров от меня, но чтобы я знал место в которое он упал, закончив перебежку. Это место станет моей Целью.

В горле пересохло и возник солоноватый привкус. Первый раз за всю службу мне сейчас не мешала жить каска на голове.

Колонна продолжала двигаться так же медленно, как и двигалась. Минометный огонь прекратился вовсе, а автоматный стал реже и велся уже издалека и не прицельно. Колонна огрызалась наугад. Скорее всего, экипажи передних машин видели не более моего и стреляли только для того, чтобы показать, что у нас тоже есть патроны.

Мимо меня по обочине дороги в хвост колонны прошли двое без бронежилетов и касок. Я узнал обоих. Первый был медик батальона прапорщик Кравец, второй — старший лейтенант-сапер, который пять минут или два часа назад спрашивал у меня закурить. Кравец вел сапера, держа его за руку. Сапер шел, задрав голову вверх и вперив бессмысленный блуждающий взгляд в небо. Обе его щеки были пробиты осколком мины или прострелены из автомата насквозь. На щеках и на подбородке кровь частью запеклась, а частью продолжала сочиться. Рот старшего лейтенанта был широко раскрыт и с высоты бэтээра я мог рассмотреть, что Кравец уже успел сунуть за пробитые щеки сапера ватные тампоны.

Бэтээр не останавливал движения, поэтому я видел Кравца и сапера лишь несколько секунд за которые успел подумать про старшего лейтенанта:

"Счастливчик. На полградуса выше — и готов. Не иначе, в рубашке родился".

Метров через пятьдесят или сто, за которые я так и не выстрелил ни одного патрона, Адик взял руль влево, в сторону от дороги, объезжая вставший бэтээр четвертой роты прямо по разрушенному дувалу. Ранее нас прошедшие машины накатали тут две колеи, в муку стерев часть глиняного забора. У кормы стоящего бэтээра прямо в придорожной пыли сидел на коленях дедушка четвертой роты. Из-под его бронежилета в эту пыль стекали кишки и толстыми червями скручивались в песке между коленей. В руке он держал афганский нож с гнутой деревянной рукоятью, которым так удобно резать хлеб, и этим самым ножом кромсал свои кишки. Левой рукой поднимал из пыли коричневого червя, а правой отрубал от него сантиметров восемь и отбрасывал в сторону. Меня удивило, что у пацана был совершенно осмысленный взгляд. Он не кривился от боли, наоборот — очень сосредоточенно смотрел на свои внутренности, которые резал с таким видом, будто знал что и для чего именно он делает.

Осколок мины попал парню под бронежилет сбоку и разворотил живот. У парня был самый первый шок, который предшествует болевому. Он еще не чувствовал боли.

Пацаны с его экипажа остановили машину прямо посреди дороги и не решались подойти к раненому и прекратить его занятие — у них у самих был шок от того, что они видели у своих ног.

Меня затошнило и противно засосало под ложечкой. Та дрожь, которая била меня с момента начала обстрела из мелкой сделалась крупной дрожью и мне захотелось сейчас же, немедленно, прямо тут, пока не отъехали от раненого пацана, совместить прицельную планку и мушку моего пулемета под чалмой бородатого и скосить его одной длинной очередью. Как дать-дать-дать-дать-дать по нему, прямо в лобешник, не снимая пальца со спускового крючка, чтобы башка лопнула как кокосовый орех и чтобы увидеть как она разлетелась. Так и не найдя цели, я стал лупить через дувалы по окнам.

Колонна остановилась.

Акимов, который не снимал шлемофона с того момента как мы только стали втягиваться в Талукан, скомандовал Адику:

— Стой! Разворачивайся!

Зря наговаривают на молдаван в анекдотах — Адик сразу сообразил как быстрее развернуть длинный бэтээр на узкой улочке кишлака.

— Держись, мужики! — крикнул он нам и, воткнув заднюю передачу, всей мощью движков вогнал нашу ласточку кормой в дувал. Слежавшаяся глина не выдержала массы тринадцати тонн металла и бэтээр вошел в дувал по десантные люки. Один движок заглох, но Адик тут же включил его и пока двигатель надсадно завывая пытался завестись, наш водила уже воткнул первую передачу и выворачивал в обратном направлении. Впереди и сзади нас, ломая дувалы, разворачивались боевые машины.

До меня стало доходить, что стрелять из пулемета по окнам хибар дело увлекательное, но глупое: ни в кого я там не попаду. А раз так, то зачем бы мне патроны зря переводить? Патронов мне не жалко, но ленту вместо меня заряжать никто не будет, а снаряжение ленты патронами занятие скучное.

Стараясь не обжечься об ствол, я сунул свою "виолончель" в десантное и сам полез следом. Покопавшись в боеприпасах, я вытащил нераспечатанную пачку осветительных ракет и вместе с ней снова вынырнул наружу. Разорвав зубами полиэтилен, я вытащил из пачки одну ракету:

"Раз они такие козлы, то мы их за этот обстрел накажем".

Обычно осветительная ракета запускается вверх, но сегодня мне были важны не осветительные качества. Левой рукой я направил трубку ракеты в сторону ближайшего дувальчика, за которым желтело и колосилось небольшое поле спелой пшеницы.

"Будет справедливо, если душманы посидят в этом году без хлеба", — решил я и правой рукой дернул за шнур.

Комок огня фыркнул, вылетел из трубки, влетел в поле и запрыгал между колосьев, брызгая яркими огненными искрами. Сухие спелые колосья принялись, и над полем появился первый серый дым. Показались язычки неяркого пламени. Пятно огня стало расползаться, а осветительный заряд еще продолжал прыгать по ломаной траектории и сеять новые очаги возгорания. Судьба этого урожая была решена, и следующую ракету я запустил в поле по другую сторону бэтээра. Осветительный заряд, точно так же как и его предыдущий собрат из той же пачки, влетел через дувал в поле и как взбесившийся хомяк стал скакать между колосьев, поджигая сухие стебли и листья. Показался серый дым, заплясали оранжевые огоньки пламени, и я с большим удовольствием подумал, что и с этого поля душманам в этом году урожая не снимать.

Через минуту отовсюду потянуло гарью: не я один стрелял по хлебу. Вся колонна повытаскивала осветительные и сигнальные ракеты и выжигала поля справа и слева от себя. Пацаны, у которых на автоматах стояли подствольники, развлекались тем, что запускали гранаты в окна и двери халуп. Башенные стрелки из КПВТ рушили дувалы и халупы. Колонна выползала из Талукана и вдоль ее пути появлялась широкая полоса пепла и осыпавшейся глины. Поля превратились в гарь, дувалы в пыль.

Выбрались мы, кстати, гораздо бодрее, нежели въезжали.

Все по той же ложбине колонна выкатилась наверх, на плато и стала оцеплять кишлак по краю обрыва. Километрах в пяти-шести от нас к кишлаку подъехал какой-то полк, но нельзя было разобрать — Кундузцы это или Хумрийцы. Этот полк тоже стал оцеплять Талукан. Наша колонна поехала по краю обрыва и, словно линейные на параде, вдоль обрыва останавливались бэтээры, соблюдая дистанцию в сто метров.

Так как мы шли в конце колонны, то остановились одними из первых. Сзади нас остановилась бэрээмка второго разведвзвода, а впереди "дробь первый" Адама и Лехи. Между бэрээмкой и "дробь первым" было метров двести расстояния, посередине которого и остановился наш геройский экипаж. Акимов спрыгнул с брони на землю и подошел к краю обрыва. Я пошел следом за ним, но ничего нового там не увидел: все тот же пыльный длинный кишлак, немного разрушенный нашей колонной.

— Вот тут, — Акимов ткнул пальцем в край обрыва, — и окапывайте.

— Прямо на краю? — переспросил я.

В соответствии с Боевым Уставом Сухопутных войск место капонира для нашей ласточки было не над обрывом, а, по крайней мере, в сотне метров от него.

— Прямо тут, — подтвердил замкомроты, — только, мужики, копайте с уклоном. Чтобы башенные пулеметы можно было на кишлак навести.

— А индивидуальные? — продолжал донимать я вопросами офицера.

Акимов поозирался по сторонам и скомандовал:

— Утес на полста метров влево от машины. Первый пулеметчик — двадцать метров влево. Второй пулеметчик двадцать метров справа. Третий пулеметчик тридцать метров справа. Окопы для стрельбы с колена. Бруствер окопов — по краю обрыва. Выполняйте.

"Кому что не понятно? Есть выполнять! Наш экипаж блокирует Талукан по фронту восемьдесят метров. Четыре пулемета плюс два башенных, плюс акимовский АКС-74. Итого семь стволов. Нам хватит. Слева поддерживает разведка, справа — первое отделение нашего четвертого взвода".

Я не стал говорить этого вслух, но, вытаскивая из десантного новенькую лопату, все же отметил для себя, что на операциях я становлюсь гораздо исполнительнее, чем в полку.

Нравится ли мне воевать?

Я не знаю.

Какому нормальному, психически здоровому человеку может нравиться воевать?

Но мне ездить на операции как-то интереснее, чем сидеть в полку. Ну какая развлекуха в полку? В караул сходить, отстоять на посту? Тактика с огневой на полигоне? Фильм по вечерам?

В караул я уже находился, еще успею настояться на своем любимом пятом посту. Тактика и огневая у меня уже поперек горла стоят. До того настрелялся по мишеням, что ни одного лишнего патрона уже выпускать не хочется. Выполнил упражнение четырьмя патронами — и сажусь чистить пулемет. Фильм не каждый день и все больше "про войну". "Про любовь" редко крутят, да и то, я их уже видел на гражданке еще два года назад. А какой интерес смотреть на войне про войну?

Зато на выезде хоть места новые посмотришь. Интересно же! Можно торгануть что-нибудь у афганцев. Ну и питание, конечно, не такое скучное как в полку. Да и отношения на операциях проще. Хоть между солдатами и офицерами, хоть у солдат между собой. К примеру, в нашей роте редкий караул не заканчивается мордобоем. Заступаем — все хорошо. Ночь пролетает тоже тихо. Часовые на постах, старослужащие тащатся, духи летают в караулке. Все как положено. День тоже проходит отлично. Но как только караул снимается и идет к оружейке сдавать оружие, происходит какая-то фигня. Кто-то кого-то задел локтем, кто-то кому-то наступил на ногу, кто-то поставил автомат раньше соседа и сосед воспринял это как обиду. Словом непонятно откуда вспыхивала искра, усталые караульные воспламенялись как черный порох и моментально рота делилась на две неравные команды — славяне против чурок. Причем, грузины, армяне, весь Северный Кавказ и половина казахов стояли за славян, а чурок было просто больше. Чурки хватались за несданные штык-ножи, славяне — за ремни, и начиналась свалка прямо возле дверей в оружейку. Кто был инициатором драки, с кого всякий раз начиналось побоище — определить было невозможно. И причина для драки была не важна — нужно было выпустить накопившийся пар — пацаны этот пар выпускали, используя к тому любой предлог, малозначительный в другой обстановке. Через минуту или две драка стихала так же внезапно как и начиналась. Как по команде. Все, кто не успел сдать оружие, ставили его по пирамидам, отцепляли штык-ножи, всей ротой шли в душ смывать кровь и пот, а потом так же дружно строем следовали на ужин. Самое интересное, что никто не брался за автомат, чтобы наказать обидчика, от которого только что получил кулаком в глаз. По неписанным законам солдатской чести использовать огнестрельное оружие против своих считалось небывалой низостью, не заслуживающей ни прощения, ни даже снисхождения. И смертоубийства никакого не возникало: штык-ножом проблематично зарезать дерущегося человека — сталь плохая. Не затачивается как следует. И жало у штык-ножа такое, что вогнать его глубоко в тело можно только с помощью киянки. Были кое-какие порезы несерьезные. Ну, мне разок голову ремнем разбили. Я даже в ПМП не ходил зашивать, само зажило как заживало у других.

А на операциях рота не делилась на русских и на "нерусских". Не было ни у кого какой-то там особенной национальности. И Леха с Адамом — какие же они чурбаны? Они — свои пацаны. Все мы — солдаты одной роты и каждый из нас понимает, что не от тебя одного зависит, вернешься ли ты с операции обратно в полк.

Вот только копать я не люблю. А любая операция — это прежде всего копание почище любого огорода. Для себя окоп нужно отрыть и машину окопать, капонир для нее вырыть, чтоб ее из гранатомета с первого же выстрела не подожгли. Жалко будет, если попадут, привык я к ней. Уютная она у нас, наша ласточка. Чем ниже силуэт машины, тем ниже вероятность попадания. Вот и окапывают экипажи свои бэтээры и бэрээмки. Пусть не по башню закапывают, но колеса и гусеницы должны быть вкопаны в землю. У меня от земляных работ ладони — ну совсем никак у пианиста. Как новое место, так новые окопы и капонир. Потому и кожа у меня одинаковая: что на ногах — от кроссов, что на руках — от лопаты. Нам еще месяц воевать. Талукан — не последнее место стоянки. Будут и другие кишлаки. Вынутой из грунта земли у меня впереди еще ни один самосвал. Чует мое сердце, что после этой армейской операции, в полку я буду руки отмывать при помощи рашпиля.

Да, ладно. Лопата-то у меня — новая!

Спасибо генералу.

31. В Талукане.

Окопали ласточку.

Отрыли индивидуальные окопы для стрельбы с колена. Уложили в эти окопы запасной бэка, по паре гранат и ракет.

Поужинали. Хотя мы сегодня и не обедали. И уже стемнело. День кончился.

Кончился день — началась ночь.

Разбили фишку — кому в какое время нести службу.

Пары: я — Мартын, Шкарупа — Елисей, Андрюхов — два духа. Арнольд и Адик.

С десяти до часу, с часу до четырех утра, с четырех до семи.

День был насыщенный.

Утром мы были еще в Хумрях.

Ближе к обеду приехали в Кундуз.

Вместо обеда получили люлей в Талукане.

До вечера окапывались.

Все устали, но спать никто не шел. Адика с Арнольдом загнали на башню ласточки вести наблюдение, а сами лежали возле колес и смотрели как тухнут угольки костра, на котором был приготовлен ужин. Между передней и задней парами колес, под люком в десантное, были постелены две плащ-палатки — кровать. На них было положено три матраса и подушки. Еще один матрас постелили на передних сиденьях — для Акимова. В ногах кровати постелили еще одну плащ-палатку — стол. На нем мы накрывали к ужину. По случаю множества событий решено было открыть банку маринованных корнишонов и по паре пачек печенья и конфет к чаю. Первый чайник был выпит. Был вскипячен и заварен второй — то, что не допьем мы сейчас, допьют фишкари ночью.

Никто не спал — пацаны лениво пересказывали по третьему кругу кто что видел в Талукане. Оказалось, что никто не видел больше моего — минометный обстрел, старлей-сапер с простреленным ртом, дед четвертой роты, кромсающий свои кишки, поваленные дувалы, сожженные поля. Никто ни в кого не попал, никого не убил. Ни одного душмана. Слишком далеко от головы колонны мы ехали.

Наступила ночь, но не было полной темноты. Свет давала не только луна и тлеющие угольки под закипевшим чайником.

Еще днем, когда мы не успели еще отрыть даже капонир, по Талукану начала работать наша полковая артиллерия. Дивизион стоял километрах в двух от нашей позиции и я тогда порадовался, что они так далеко — слишком много шума от гаубиц. Чуть позже на помощь нашим пушкарям пришли саушки того полка, который мы увидели вдалеке, когда выбрались из Талукана. Значит, это были все-таки Хумрийцы. Хорошо, что они стоят далеко от нас — грохот их саушек еще в Хумрях надоел во время прошлой операции.

Уже несколько часов пушкари кидали снаряды на Талукан. Начались пожары. Такие же пожары я видел в Меймене и Андхое. Там духи, после того как начинали гореть дома, шли на прорыв, но не похоже было, чтобы внизу, в кишлаке, кто-то готовил атаку на наши позиции. Пожар в Талукане не был таким же грандиозным, как пожар Москвы в Двенадцатом году. Невысоким пламенем горели деревянные перекрытия глиняных халуп, какие-то повозки, сельхозинвентарь. Дотлевали поля, не сожженные нами днем. Свет, конечно, тускловатый, но вполне пригодный для того, чтобы разглядеть что творится сейчас в кишлаке. Там не творилось ничего. Как капли редкого дождя падали и взрывались снаряды, вот и все. На огромной площади населенного пункта бух-бух-бух — взрывы. Отработают одну площадку, подкрутят наводку — и переносят огонь на новый, пока еще нетронутый участок. Смотреть на это интересно минут двадцать. Через час привыкаешь, через два надоедает шум и грохот, через шесть часов перестаешь замечать его вовсе.

В десять часов мы с Мартыном похватали свои пулеметы и отправились занимать места в окопах согласно боевого расчета — наступило наше время "рубить фишку". Окопы наши располагались по соседству мы их отрыли как и приказал Акимов в двадцати и тридцати метрах правее бэтээра. Десять метров не такое уж большое расстояние, чтобы нельзя было переговариваться. Часа два мы с Мартыном болтали "за жизнь", пока мне не надоел и разговор и даже сам вид горящего Талукана. Скучно часами смотреть как внизу под твоим окопом артиллеристы разравнивают кишлак. Захотелось найти себе занятие поинтереснее. Я посмотрел по сторонам, но кругом было темно. Впрочем, метрах в полутораста в сторону "дробь первого" и немного за ним находилось местное кладбище. Ни крестов, ни даже надгробий на нем не было, это я успел разглядеть еще днем. Обычное афганское кладбище. Над каждой могилой воткнут шест или два. К этим шестам привязаны тряпочки — зеленые, красные, белые. Только этих трех цветов. Сейчас цвета было конечно не разобрать, но шесты на фоне горящего кишлака торчали вполне отчетливыми силуэтами, как штрихи.

— Мартын.

— Шо?

— А слабо тебе "на силуэт" шест сбить?

Мартын почесал в голове╦ прикидывая шансы.:

— Тю! А шо их сбивать?

— Ну, покажи класс.

— Смотри.

Мартын приладил свой пулемет для стрельбы в сторону кладбища и тремя короткими очередями сбил два шеста.

— Дывысь, — похвалился он мастерством.

Мартын пулеметом владеет, конечно, лучше меня. Что я? Я пулемет всего только третий месяц таскаю, а Мартын со своим почти год не расстается. Разница в классе у нас с ним еще та. Нет, стрелять я умею и все упражнения по стрельбе из ПК я выполняю на пять, с первой очереди. Но во-первых, на полигоне, во-вторых, днем. Но сержант я или нет?!

— Мартын

— Шо?

— Как это у тебя ловко получилось сбить шесты?

— А чего их сбивать? Поставил насадки на прицел и стреляй.

— Какие еще насадки?

— А ось бачь.

Я вылез из своего окопа и подошел к Мартыну, чтобы осмотреть его пулемет. В самом деле: на мушке и на прицельной планке были нацеплены какие-то насадки, которые тускло светились точками фосфора.

— И как ими пользоваться?

— Та обыкновенно, — пояснил Мартын, — наводишь на цель, совмещаешь точки на мушке и на планке в "восьмерку" и жмешь на курок.

У меня не было таких насадок. Спрашивать я не стал и вернулся к себе. От моего окопа до тех шестов на целых десять метров ближе. Мне легче будет попасть. Я наставил пулемет на кладбище и начал прицеливание. С мушкой шест соединился легко. Теперь их нужно было соединить с серединой прицельной планки. Я подумал, что стреляю не по мишени, а потому самое главное тут прицелиться всего лишь по одной оси — вертикальной. Если я попаду на метр выше или ниже, то все равно собью шест. Я дал короткую, на три патрона и… попал! Вторую очередь промазал, зато третьей тоже попал. Два шеста — тремя очередями! Без всяких фосфорных насадок!

Это уже Мастерство.

Жаль, было темно. А то бы я Мартыну такую рожу скорчил, чтоб он до конца службы не сомневался кто из нас старший по званию.

До часу ночи мы развлекали себя тем, что сшибали шесты на кладбище и, сменившись, пошли спать.

Проспали мы с Мартыном не до семи и даже не до восьми часов утра, а аж до полдевятого, пока Арнольд не разбудил нас к завтраку. На умывание у меня ушло не больше полкружки технической воды из гандона, привязанного к броне. Здраво рассудив, что день будет длинный и жаркий, а два часа "фишки" мне по-любому придется простоять, я после завтрака одел каску и бронежилет и полез на башню. С утра было не так жарко, едва доходило до сорока. Зато днем, когда жара зашкалит за полтинник, я буду с чистой совестью валяться под масксетью на матрасах.

Ну ничего интересного! Посмотреть не на что. Впрочем, прямо под обрывом стояла халупа, которую огораживал высокий дувал. Посреди двора я увидел то, что мне сейчас было интереснее всего — колодец. Следовательно, если водовозка будет ездить к нам через раз, то без воды мы не умрем.

"А вот интересно: душманы воду отравили или нет?".

Душманы воду не травили — через полчаса моего одинокого сидения на башне из халупы вышла женщина с двумя кувшинами и пошла к колодцу. Вряд ли она стала бы пить отраву. На соседнем участке, тоже отгороженном от мира высоким дувалом, старый душман молотил пшеницу. На утоптанной как ток земле по широкой окружности были накиданы толстым слоем колосья. По этим колосьям делал круги ослик. За осликом тянулось тяжелое каменное колесо, которым и осуществлялся обмолот. Чтобы ослик не сбился с курса, в колесо была продета длинная деревянная ось, которая входила в другую ось — поставленную в центре круга вертикально. Таким образом, этот ослик ходил по окружности как циркуль и не мог ни свернуть, ни даже идти прямо — только по кругу.

Вся эта мирная картина — женщина с кувшинами, старик с осликом — разворачивалась внизу подо мной при сопровождении канонады гаубиц и саушек. Пушкари, видно, не знали роздыха. Только с утра они перенесли огонь километра на два в глубь Талукана. Честное слово — эти афганцы страха не ведают! В паре километров от них гремят взрывы, а эти двое, старик и баба, живут своей обычной жизнью, не изменяя привычного уклада.

Удивительная страна!

Непостижимый народ.

Фишка кончилась, но под масксетью отдохнуть мне не удалось, впрочем, как и всем остальным. В воздухе появилась зеленая ракета и Акимов вышел на связь. Терпеливо выслушав привычные сафроновские матюги, он отложил шлемофон и скомандовал:

— Комполка собирает командиров рот и их заместителей. Я — на КП полка. Со мной, кроме водителя и башенного, в качестве наблюдателя едет сержант Семин. Остальным оставаться на месте, вести наблюдение за кишлаком.

Никого, разумеется, не обрадовало, что сейчас ласточку выгонят из капонира и оставшиеся "вести наблюдение за кишлаком" будут наблюдать его на открытом солнцепеке. Но мне-то повезло. Меня хоть ветерком обдует во время движения.

КП полка отличался от позиции нашего орденопросящего БТР-70 бортовой номер 350-2 только двумя деталями.

Во-первых на КП не было вкопано ни одного бэтээра. "Чайка" Сафронова и КШМ Дружинина охранялись только двумя бэрээмками разведроты. Приняв во внимание способность БРМ разворачиваться на месте, разведчики не стали окапывать свои машины в расчете компенсировать уязвимость избытком маневренности или просто поленились возиться в земле.

Во-вторых, неподалеку от КП по всем правилам военно-инженерной науки был отрыт батальонный туалет, а проще сказать, яма размером два на два на два метра со ступеньками и двумя заглублениями на дне. Заглубления на дне служили для накопления вполне известного продукта. Вокруг КП на почтительном расстоянии расположилась полковая разведка, саперы и табун РМО и ремроты. Казалось бы, сортир, которым пользуются триста человек должен был быть переполнен с горкой, но даже придирчивый медик полка не нашел бы в нем ни единого нарушения санитарно-эпидемиологических правил — туалет был пуст и чист. Это я проверил лично, спустившись туда по неотложному делу. Причина полного отсутствия даже запаха дерьма была не в том, что все военнослужащие от майора и ниже, не желая осквернять деликатное обоняние полкового начальства, ходили исключительно "за бруствер", а объяснялось неутомимой и энергичной работой жуков-скарабеев. Черные блестящие скарабеи, величиной с половинку грецкого ореха, формировали из отходов человеческой жизнедеятельности аккуратные шарики больше себя диаметром и, упираясь в землю передними лапками, задними катили эти шарики к себе в норы. Сбоку песчаных ступеней, ведущих на дно туалета, образовалась живая цепочка черных трудолюбивых скарабеев и пока я, присев, пополнял их запасы на зиму, я мог только удивляться, глядя на то, как жуки втаскивают шарики на вертикальные отвесы ступеней.

Один за другим на КП подъезжали бэтээры командиров рот и их заместителей. Водители ставили их в нечто наподобие ряда и перед носами бэтээров строились офицеры. Мне и всем прочим, не принадлежащим к офицерскому сословию, была дана привилегия вести себя вольно: хочешь — сиди на бэтээре, хочешь — земляков по-быстрому проведай. По такой жарище идти мне никуда не хотелось, а хотелось улечься где-нибудь в теньке и высунуть язык. Тени нигде не просматривалось, внутри бэтээра была духовка, а снаружи — сковородка. Броня разогрелась до ожога и сидеть на ней можно было только подложив под себя старый бушлат или поролоновую сидушку. Между двух горных систем почти не дул ветер. Я сел, свесив ноги в задний люк, и запасся терпением ждать, когда Дружинин и Сафронов поставят задачу отцам-командирам, Акимов сядет на свое место, бэтээр тронется и можно будет ловить потным лицом встречный ветер.

В конце концов, служба-то у меня идет, даже на жаре, и трубить мне еще почти год.

За спиной Дружинина показалась странная процессия. Восседая на ишаке, как Христос при въезде в Иерусалим, покачивался в такт шагам животного мой приятель-сапер Резван. За ним, едва не упираясь носом ему в затылок медленно ехал бэтээр. Не доехав до командира полка метра три Резван слез с ишака. Бэтээр тоже остановился. Заметив в строю ротных неуставные смешки и перехватив направление в котором смотрел офицерский строй, Дружинин обернулся.

— Тебе чего, чудо? — недовольно от того, что ему помешали спросил подполковник Резвана.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться? — у Резвана за спиной висел автомат, поэтому, он не прикладывал руку к панаме, а отдал честь, вытянувшись по стойке смирно.

— Ты кто, солдат? — еще более недовольным тоном спросил Дружинин. Мне стало понятно, что один неверный ответ выбесит нашего славного полканА.

— Старший сержант Магометов, — представился Резван.

Дружинин посмотрел на вновь явленного погонщика ослов, потом на бэтээр с саперами за его спиной и начал закипать:

— Ну и какого хрена ты, старший сержант, ко мне на КП приперся со своей шайкой?

— Товарищ полковник, мы пленного взяли.

Резван повернулся в сторону бэтээра и махнул рукой. Двое саперов спрыгнули на землю, распахнулся десантный люк и через него эти двое извлекли седобородого дедушку совершенно мирного басмаческого вида. Дедушке могло быть и сорок лет и семьдесят: черт поймешь какой возраст у этих афганцев. Одет он был в длинную пыльную рубашку серого цвета, в такие же серые и пыльные широкие брюки. На босые ноги по местной моде были обуты галоши, а на голове была плоская шапка-пуштунка. Руки у дедушки были заботливо перетянуты полевым кабелем за спиной.

— Какого на хрен пленного?! — на два тона выше закричал полкан.

Солдата второго года службы офицерским криком не смутить.

— Мы выполняли задачу, товарищ полковник, — очень спокойно и терпеливо, будто докладывал своему ротному, стал пояснять Резван, — смотрим: дух с мотыгой на поле возится. И этот осел рядом с ним стоит, пасется. Подъехали, обыскали, а у осла под брюхом "бур" привязан.

С бэтээра Резвану подали длинную английскую винтовку "бур" и Резван протянул ее командиру для ознакомления.

Дружинин посмотрел на винтовку так, как смотрит бык на тореадора за секунду до того, как взденет его на рога.

— Какой на хрен "бур"?! — командир полка заорал так, что вздрогнул даже Сафронов, — Вам какая задача была поставлена, товарищ старший сержант?!

— Найти воду для полка или пробурить скважину, — доложил Резван, не понимая, чем он смог так сильно прогневить нашего Царя и Бога, — мы и к духу-то к этому подъехали только для того, чтобы спросить его где тут вода?

— Ты сколько служишь, сынок? — тоном несколько более мирным спросил Дружинин с той интонацией, с какой деды о том же самом спрашивают молодых.

— Полтора.

— Ага, — подполковник прикинул место старшего сержанта в настоящей солдатской иерархии, — Дед, значит?

— Так точно. Дед.

И тут уже пошла лавина.

Тайфун, самум и ураган.

Если бы перед Дружининым стоял я, а не крепкий характером дагестанец, то меня бы смяло, меня бы смело этим мощным потоком и расплющило о раскаленную броню саперного бэтээра:

— А если вы — дед, товарищ старший сержант, то какого лешего вы этого духа ко мне на КП тащите?! Вы что? Дурак и ослепли? Вы не видите, что я с офицерами разговариваю?! Вы что, товарищ старший сержант, маленький что ли?! Вы сами не могли с этим духом разобраться?

— Разрешите исправиться и разобраться самостоятельно, товарищ полковник? — Резван не оробел и ни на грамм не потерял присутствия духа.

— Шагом марш с КП, старший сержант, твою мать! И шайку свою забирай, и духа своего вонючего! Чтоб через минуту я вас ближе, чем за километр не наблюдал! Дознайтесь у него — где тут вода или где лучше бурить скважину и в расход!

Связанного дедушку саперы со злорадными улыбками снова запихали в десантное своего бэтээра и через минуту об их недавнем присутствии на КП полка напоминал только оставленный без присмотра трофейный ишак. Командир полка еще не закончил постановку задач для ротных, как где-то далеко, в той стороне, куда уехали саперы во главе с Резваном, ухнул сильный взрыв.

Только вчера чудом не убило, а всего лишь ранило взводного саперной роты. Этот взводный был хорошим человеком и храбрым офицером. Солдаты его любили, уважали и очень расстроились за него. И вот сегодня этим самым саперам попадается басмач, застигнутый с оружием в руках в районе боевых действий. Ну, а раз условия военные, то и законы тут действуют тоже — военного времени, со всеми "вытекающими и втекающими" последствиями. Пацаны непринужденно и коротко переговорили со связанным духом, узнали все, что хотели узнать про воду, а после этого поставили его на колени, запихали ему за пазуху десяток тротиловых шашек, вставили в одну из них детонатор, огнепроводный шнур и подожгли конец.

Странные ребята эти саперы. Все время при минах, при взрывчатке, при подрывах. Самостоятельно и своеобразно смотрят они на вещи. Вот только шутки у них дурацкие.

А тротиловых шашек им не жалко: и них этого тротила — мешки.

32. Страх

Мы вернулись на свое место и пацаны срочно стали натягивать масксеть от кормы бэтээра. Оставленные нами матрасы нагрелись до горячего и лежать на них было жарче, чем находиться на открытом солнце. Поняв, что пока матрасы не остынут, делать мне под масксетью нечего, я налил себе из чайника чаю и пошел смотреть на Талукан. Ничего интересного за время нашего отсутствия не произошло. Женщина не показывалась, а старик-душман продолжал молотить пшеницу, гоняя ослика по кругу. Я подумал, что этому старику повезло больше, чем его односельчанину час назад.

Ближе к обеду Шкарупа, рубивший фишку на башне, позвал нас:

— Смотрите, смотрите, мужики! Сейчас Царандой воевать будет.

Мы подошли к краю обрыва и увидели, что через знакомую лощину в кишлак въехала "шишига" — зеленый ГАЗ-66 без тента. Из кузова на землю попрыгало десятка полтора обезьян в коричневой форме с акаэмами. Мне было любопытно посмотреть как Царандой будет прочесывать кишлак. О том, какие они "злые вояки" я уже имел самое полное представление. Вместо того, чтобы растянуться цепью, обезьяны гуськом направились вглубь кишлака. Нам сверху было их хорошо видно. Жалко, что у нас в экипаже нет ни одного снайпера, а у Акимова нет бинокля. Оптика у нас только в башенном прицеле, а без нее плохо видно. Лезть под раскаленную башню для того, чтобы посмотреть на отважных царандоевцев мне не хотелось. Обезьяны зашли уже на полкилометра вглубь Талукана и дорогу им преградил арык. О том, что это именно арык, а не пустая канава, я мог судить по полоске зелени, идущей поверху, как канва. Где вода — там и зелень. Царандой все так же гуськом перешел по мостку и через минуту мы потеряли его из виду: дома, дувалы и тополя стояли хоть и редко, но расстояние уже было приличное. Минут через пять из глубины Талукана раздались выстрелы и очень быстро мы увидели царандоевцев, бегущих в обратном направлении. Эти кретины не приняли бой! У них автоматы за плечами, а они даже не огрызнулись в ответ на выстрелы. Обезьяны добежали до своей шишиги, грузовичок развернулся и запылил прочь от кишлака.

— Нас пошлют, — Акимов стоял рядом с нами и видел все, что произошло внизу, в кишлаке, — Мы будем прочесывать.

"Нас, так нас. Наше дело солдатское. Хотя, прочесывание кишлаков удовольствие сомнительное Не проще ли было бы раскатать этот чертов Талукан из пушек и НУРСов?".

Как только мы отъехали от КП полка, над Талуканом появились две пары вертушек: ми-восьмые и "крокодилы" — Ми-24. Вертушки наводили НУРСы на цели, указанные авианаводчиком и выпускали с одного захода несколько реактивных снарядов. "Крокодилы", кроме того", добавляли из пушек.

Жутковато смотреть как работают вертушки, даже, если они работают не по тебе и ты наблюдаешь их работу со стороны. Ми-восьмые ходили почти напротив нашей позиции, а "крокодилы" обрабатывали землю в полутора километрах правее. Ближние вертушки шли на нас, разворачивались к нам хвостом и, заходя с нашей стороны, чуть наклонившись носами книзу, начинали новый круг. Забавно, что хвостовой винт у них своими стремительно вертящимися лопастями похож на прозрачную слюду. Вертушки наклоняли головы к земле, будто высматривали добычу, и, пролетая по следующему ряду, проводили свежую борозду воронками от НУРСов. Дальше следовал разворот, вертушки летели в нашу сторону для того, чтобы развернуться. Обрыв, на котором мы отрыли наши окопы, был высокий, вертушки летали не сильно выше нас и я мысленно пожелал летчику не нервничать и воздержаться от соблазна "нажать на кнопку", когда его кабина смотрит в нашу сторону.

"Крокодилы" почти синхронно повторяли маневр ми-восьмых. Приближались почти к самому краю обрыва, разворачивались, опускали морды к земле и заново принимались распахивать кишлак. С шумным фырканьем из подвесных установок вырывались четыре реактивных снаряда и, оставляя за собой пышный серый шлейф, неслись к земле, где и заканчивали свой век, выворотив кубометры земли или разметав глиняную хибарку.

В какой-то момент вертушки, собираясь идти на новый заход, сломали курс. Пилоты выровняли уже опущенные было кабины, подняли свои машины в набор и, как пугливые стрекозы при появлении стрижа, ми-восьмые, и "крокодилы" шмыгнули в разные стороны. "Крокодилы" стали уходить вправо, а ми-восьмые показали нам красные звезды на камуфлированных фюзеляжах, уходя прямо перед нами влево, на Кундуз. Я сперва не понял что произошло, что могло вспугнуть летунов и прервать их работу, но меньше, чем через минуту высоко у нас над головами появились и быстро ушли вперед четыре светлых силуэта и нас накрыл гром работающих на сверхзвуке турбин.

Прилетели "свистки".

На строго-настрого "засекреченном" военном языке, на котором разговаривают между собой в эфире командиры, все имеет свое кодовое наименование, о котором душманы конечно же ни сном ни духом не догадываются, потому, что война идет только шестой год. "Карандаши" — это солдаты. "Коробочка" — это БТР или БМП. "Вертушка" — это вертолет. А "свистки" — это "мигари". Вот только что над нами пролетела четверка МиГ-29 и до нас достигла ударная волна рева восьми мощных двигателей.

Свистки пронеслись далеко за Талукан, перемахнув его за какие-то несколько секунд. Долетев до противоположного края плато, они развернулись уже над горами, превратившись в точки. Шумовая волна ушла над кишлаком вслед за ними. Точки, сделав боевой разворот над горами, зависли и стали медленно и плавно опускаться, увеличиваясь в размерах. В нескольких километрах от позиции, на два часа от меня на кишлак заходила четверка мигарей. Нам было хорошо видно, как из-под крыльев каждого МиГа отделились по паре ракет и, сохраняя скорость инерции, эти ракеты пошли к земле. Раздался громкий и частый звук наподобие "б-р-р-р-р-р-рк!", будто по штакетнику провели тремя палками сразу — работала авиационная пушка одного истребителя. Долетев до половины Талукана со снижением, пилоты стали плавно поднимать свои машины вверх. В километре от нас прокатилась волна взрывов, да каких! Земля и обломки подлетали метров на тридцать кверху. Силу удара с вертолетным нечего даже и сравнивать — драчун шестиклассник и боксер-профессионал в тяжелом весе. Если они тут полетают с часок, то чесать нам уже будет нечего. Когда до нас долетели звуки разрывов и гром турбин, свистки уже подлетали к горам за нашей спиной. Мигари развернулись над горами, теперь с нашей стороны и пошли на новый заход.

Месяц назад под Пули-Хумри саушки представлялись мне излишне громкими…

Я ничего тогда не знал о грохоте взрывов. От взрыва ракет воздух-земля не хотелось жить. Если мне было страшновато тут, наверху, то каково же тогда приходилось сейчас душманам в кишлаке, если они там есть? Если от этих взрывов и этого рева турбин у меня заложило уши и нос, то басмач, заползший в щель как таракан в ста метрах от таких мощных разрывов, наверняка уже в этой жизни ни на что не будет способен.

Вот только что-то близковато к нашим позициям по краю обрыва подошли те взрывы.

Свистки прошли ближе к нам, ниже, чем в километре над землей на своей сумасшедшей скорости. Я успел рассмотреть у них под крыльями не отстрелянные ракеты и прикинул, что своими размерами они не уступят "градовским". Только у "Града" в ракете большую часть места и веса занимает реактивная смесь, необходимая для полета до цели, а у этих, видно, в корпус ракеты взрывчатка залита чистоганом.

Когда работают мигари, зрелище красивое, но страшное. Особенно, если ты стоишь и смотришь на их работу с одного километра. Я подумал, что пожалуй, это не те ощущения от жизни, которые мне приятны, и второй раз наблюдать полеты свистков над каким-либо кишлаком мне бы не хотелось.

Со стороны КП батальона взлетела зеленая ракета и Акимов надел шлемофон.

— Семин, Шкарупа, Мартынов, Елисеев, Андрюхов, — перечислил он почти весь наш экипаж через минуту.

— Я, — ответил каждый из нас.

— Собирайтесь на прочесывание. Построение роты через полчаса. На броне остаются только водитель и башенный.

— Утес брать, товарищ старший лейтенант? — уточнил Саня Андрюхов.

Нам не пришлось идти полкилометра до КП роты: ложбина находилась с нашей стороны, за разведчиками, поэтому, вся рота пришла строиться к нам, а дальние даже доехали — два самых дальних в роте бэтээра, стоявшие за километр от нас, поехали в нашу сторону, забирая по дороге попутчиков с других экипажей.

Прежде, чем встать в строй, я в десятый раз осмотрел себя:

Трусы сухие и мне хочется надеяться, что они такими же останутся и через час.

Подменка четвертого срока, в которой уже умерло пять дембелей, но довольно чистая — перед операцией я простирнул ее на прачке.

Ремень хороший, кожаный, новый. На нем сзади металлическая фляжка до половины заполненная чаем.

Шнурки на сапожках затянуты крепко, но не туго. Так, чтобы голенище плотно и бережно облегало голеностоп и он не вихлял на камнях.

Броник, из которого я еще в полку вынул титановые пластины, чтобы облегчить вес. Без бронежилета мне никто не позволит встать в строй и на войну не пустит. А так, со стороны, обычный бронежилет. Вот только бы Акимов или Бобыльков не догадались до меня дотронуться.

Поверх броника — БВД. "Боевая выкладка десантника". В нее я положил по одной красной и зеленой ракете, две эфки и одну эргэдэшку. В трех гранатах уже ввинчены запалы, только бросай. В левом нижнем кармашке бэвэдэшки — ИПП. Индивидуальный перевязочный пакет.

Но голове — панама. Поверх панамы — каска.

Всё.

Больше у меня ничего нет. Никакого другого имущества.

Пулемет стоит у моих ног и такой привилегией — не держать в строю оружие в руках — в роте обладают только пулеметчики ПК и агээсчики. То есть, собственно, только наш взвод. Автоматов у нас во взводе только два — у командира взвода прапорщика Кузнецова и у его заместителя старшего сержанта Пименова. У Андрюхи с Елисеем АКС-74У, который никто не воспринимает как полноценный автомат. "Плевалка" она и есть "плевалка". Вот только сейчас я бы с радостью променял свою тяжелую виолончель на маленькую удобную плевалку. Пусть на дистанции свыше двухсот метров толку от того АКСУ никакого, но для ближнего боя он очень даже неплох и гораздо выгоднее пулемета.

К моей виолончели снизу пристегнута коробка на сто двадцать пять патронов. Хорошенько подумав, я решил не оттягивать себе руки запасной коробкой, а просто кинул еще одну ленту через шею. В этой ленте у меня на одно звено больше, чем в коробке — полтораста патронов.

— Рота, становись! — перед нами бодрый веселый старший лейтенант Бобыльков. Кажется, он вообще никогда не унывает. Ни хмурым, ни даже озабоченным я его ни разу не видел. Легко мужик службу тянет. Ротный сейчас тоже в каске, в бронежилете, поверх которого накинута такая же бэвэдэшка как и на остальных.

— Значит так, мужики, — ротный перешел на неофициальный тон, — Ну, в принципе вы все сами видели час назад. Я про то, как Царандой чесал кишлак. Да чего там? С самого начала было понятно, что прочесывать его будем мы.

Тут тон его стал совсем уже некомандирским:

— Мужики, прошу вас… Все, чему я вас учил во время занятий в полку, ради чего гонял вас на полигоне… Все, что вы умеете… Вложите в эти несколько сотен метров. Кроме нас с вами это сделать больше некому.

Самому старшему мужику в роте был двадцать один год.

— Рота, смирно! Слушай боевой приказ, — ротный не повысил голос, просто стал говорить так, к ему и дСлжно было говорить, ставя задачу своей роте, — приказываю провести прочесывание населенного пункта Талукан…

— Рубеж… метров…

— Ориентиры…

— СекторА…

— Первый взвод… Ориентир слева…

— Второй взвод… Ориентир слева — первый взвод.

— Третий взвод… Ориентир слева — второй взвод.

— Действуем парами. Объявляю состав пар…

— Напоминаю, что при входе в любое помещение, сначала кидаете гранату, дожидаетесь взрыва, затем входите сами.

Через ту же самую ложбину, по которой вчера полк заехал в Талукан, сейчас в него стали пешком входить второй батальон, саперы и полковая разведка. Роты подходили к ложбине повзводно и выходили из нее уже цепочкой. Взводные цепочки расходились вправо-влево от ложбины согласно боевому приказу. Каждая рота и каждый взвод имел свою полосу прочесывания и свои сектора наблюдения и обстрела.

Пулеметчики Семин и Мартынов были приданы второму взводу.

Чесали вчетвером: я, замок второго взвода Ахметкулов, Мартын и молодой воин. Гранат я с собой взял всего три, но немного успокаивало то, что у Ахметкула автомат с подствольником, а на боку болтался планшет с десятью ВОГами для него. Наша четверка действовала парами: я — молодой воин, Мартын — Ахметкул. Одна пара идет вперед метров на пятнадцать, вторая прикрывает. Всё как учили.

Самое поганое при прочесывании "зеленки", так это то, что никогда не отгадаешь откуда по тебе выстрелят. Идешь по кишлаку живой мишенью и не знаешь, может на тебя уже навели автомат и сейчас совмещают мушку с прицельной планкой.

Я попробовал представить себе провонявшего потом бородатого душмана, который, зажмурив один глаз, выцеливает меня, и его палец, легший на спусковой крючок… но ничего у меня не вышло. Фантазия у меня слабовата — не смог я представить как меня будут убивать.

Я обернулся назад и увидел, что мы прошли уже метров восемьдесят. Восемьдесят метров — это почти одна десятая часть всего того, что нам нужно пройти для выполнения боевого приказа.

"Другого приказа не поступало, следовательно, до другого края этой чертовой долины меня никто не погонит. Бобыльков же сказал: всего один километр".

Было ли мне страшно?

Да.

Мне было очень страшно.

Я не наложил в штаны, но ноги мои подогнулись, готовые спружинить и откинуть мое тело с оси прицеливания при малейшем настораживающем звуке, откуда бы и с какого расстояния этот звук не донёсся.

Мне было настолько страшно, что я видел и слышал не только глазами и ушами, но и затылком, всей кожей своей, прямо через хэбэшную подменку и бронежилет без титановых пластин. И кожей, и нутром я впитывал в себя все, что было от меня на расстоянии выстрела из винтовки.

Мне было так страшно, как никогда не было страшно ни до, ни после Талукана. И никогда я не чувствовал мир вокруг меня так остро и не впитывал его в себя так полно как сейчас в этом проклятом кишлаке, который я запомню на всю оставшуюся жизнь.

Запомню не его — запомню свой страх в нем.

Дувал, вдоль которого шла наша четверка, оборвался входом во двор. Двор этот был за малым что не на гектар и большая его часть была еще вчера занята спелой пшеницей. Сегодня вместо пшеничных колосьев тут лежала гарь и ее помойный запах не показался мне противным — я готов был выжечь еще хоть сотню таких полей, лишь бы те, кто стрелял вчера по нашей колонне, вместе со всеми их страшными ханумками и голожопыми чумазыми попрошайками-бачатами, сдохли в зиму с голоду. Внутри этого просторного "двора" возле правой стены дувала стояла глиняная халупа с маленькими оконцами без стекол. Туда-то нам и было нужно. Возле большой жилой халупы стояла халупа поменьше — сарай или загон для скотины. Двери в обе глиняные постройки были закрыты, но не на замок, а просто затворены.

"Заходим мы, допустим, туда, а нас там с двух стволов в упор встречают. Или открываем мы дверь и срабатывает растяжка".

Ахметкул левой рукой перехватил автомат за пистолетную рукоятку, локтем правой прижал приклад к своему боку, а палец, которым чаще всех остальных ковырял в носу, положил на полукруглую скобу подствольного гранатомета.

Пух! И маленькая проворная гранатка ВОГ-25 вынесла дверь вместе с косяком и разорвалась внутри дома.

"Пойдем, посмотрим: как люди живут?"

Я рукой показал Мартыну, чтобы он взял под контроль сарай, а духу указал на вход во двор. Вслед за Ахметкулом я вошел внутрь глиняной халупы.

Более нищей нищеты себе трудно вообразить. Ни стола, ни стульев. Свет дают только два крохотных оконца, да дверной проем уже без двери. На земляном полу постелены две пыльные кошмы, ничем не похожие на персидские ковры. К потолку железным крюком подвешена лампа "летучая мышь". Сбоку возле стены стоит не кровать, а ложе: две длинных и две коротких жердины сбиты в прямоугольник, пространство между ними оплетено толстой веревкой. Гамак — не гамак, кровать — не кровать. Ложе. На том ложе валяется серое одеяло из немытой верблюжьей шерсти.

И у стены напротив кровати — новенький японский двухкассетный стереомагнитофон "International".

Шел 1365-й год по мусульманскому календарю.

Вообразите себя в замке командора Ливонского ордена.

Щиты, кольчуги, копья арбалеты.

Братья-рыцари, кнехты, пажи, оруженосцы.

Боевые кони, вьючные лошади, псарня, соколиная охота.

И все это хозяйство освещают не обычные для того времени сальные свечи, а нормальные лампочки накаливания, ток для которых вырабатывает дизель-генератор, который тарахтит в углу у крепостной стены.

Или представьте, что вы в войске Дмитрия Донского едете на встречу с темником Мамаем.

Дружина, ратники, ополчение.

Кони покусывают удила, фыркают и прядают ушами.

Народ кто с чем: с копьями, мечами, булавами, дубинами, косами, вилами, дрекольем.

Только у Осляби в руках СВД с оптическим прицелом ПСО-1, а у Пересвета за плечом трется о кольчугу гранатомет РПГ-7. Судьба Челубея решена. Художник Авилов свою знаменитую картину не напишет и ее не поместят в школьные учебники.

Вот это сочетание Четырнадцатого и Двадцатого веков, их перетекание из одного в другой, никогда не переставало меня поражать в Афганистане. Поразило и сейчас. Среди средневековой убогой нищеты стоит новенькая современная электроника. Очень соблазнительная и чрезвычайно необходимая в солдатском обиходе.

"Эх, хорошо бы его к нам в экипаж!".

Все еще не сходя с места я прикинул количество кнопок, лампочек, размер и мощность колонок. Такой "мафон" врубишь — так уж врубишь. За пять километров слышно будет. Магнитофон мне очень понравился и мне нестерпимо захотелось иметь такой же.

Но я знал и другое:

Отрываю я его от пола, отлетает прижатая чека гранаты и я не успею добежать до выхода.

Или, хуже того — я приношу магнитофон в машину, пацаны залезают в десантное, чтобы его послушать, нажимаю кнопочку воспроизведения — и гремит взрыв.

Не факт, что мафон нашпигован взрывчаткой, но зачем проверять это на себе?

Чтобы не мучить себя соблазнами я на глазах у Ахметкула дал очередь из пулемета по этому чертову мафону. Ни второму, ни четвертому взводу он не достанется.

В сарае тоже не было ничего интересного, кроме лопат и мотыг. Лопата мне бы не помешала, но куда мне с ней сейчас? А "летучую мышь" я повесил себе на ремень — в хозяйстве все пригодится.

Мы снова вышли на ту же улицу и увидели, что пока мы вошкались в этом дворе, цепь ушла метров на сто вперед. На мой выстрел, совершенно правильно, никто в роте не отреагировал: ответной стрельбы не было, красную ракету мы не давали — так зачем же зря отвлекаться? Не переставая вертеть головами во все стороны мы постарались догнать цепь.

"Господи! Как же мне страшно!".

А вот и арык через который переходил Царандой и за которым их обстреляли. Мосток через него лежит метров за пятьдесят вправо, но мне проще его перепрыгнуть, чем обходить.

"Сейчас должно начаться".

Ничего интересного или настораживающего. Мы идем между дувалов, за которыми чернеют сожженные нами вчера пшеничные поля. Впереди метрах в двухстах цепочка пирамидальных тополей. Посередине расстояния до них прямо в дувал врезано какое-то толстое, кряжистое дерево, вроде нашего дуба.

"Господи! Дай мне дожить до того дуба!".

"Через сколько времени обстреляли Царандой, после того, как они перешли арык? Минут через пять? Значит, они успели пройти метров триста. Триста метров — это примерно вон те тополя. Следовательно, душманы в качестве ориентиров пристреливали именно тополя. Там то нас и…"

Мы поравнялись с толстым деревом. Дувалы нам где-то по плечо, через них прекрасно видно все, что за ними. Видно, что мы не отстаем от цепи. Идем вровень со всеми.

"Я еще живой! Господи, дай мне дожить до тех тополей!".

"А ведь, пожалуй, чесать осталось не более трехсот метров".

Это самые страшные метры, потому, что мы уже подошли к тополям.

"Сейчас? Откуда?!".

Ничего подозрительного. Ну абсолютно ничего! Полная тишина.

Очко играет…как симфонический оркестр.

Улица между дувалов ломается углом вправо.

"Блин! Ну и скверно же чувствовать себя на прицеле!".

"Если улица изогнулась вправо, значит нужно больше внимания уделять налево".

По обезьянам из Царандоя в этом месте уже стреляли.

"А я взводному из минбанды сорок чеков должен. Занял и не успел отдать до выезда. Вот я урод! У меня пайсы — двадцать тысяч. Отдал бы одну взводному и закрыл долг. Если убьют — стыд-то какой!".

Мы вчетвером присели раньше, чем поняли, что прозвучала короткая очередь где-то левее нас.

Та-тах.

Судя по звуку — АК-74. У духов таких автоматов нет. Значит, стрелял кто-то из наших. Ответа нет, значит, можно подниматься с карачек и идти дальше.

"Господи, дай мне прожить еще пятьдесят метров!".

"Может, мне курить бросить?".

Сто метров осталось. Пусть не сто, пусть двести, но это же пустяк по сравнению с тем, что мы уже прошли! Дальше идет земля, распаханная НУРСами. Ровненькое такое поле пушистой, не успевшей слежаться свежевывороченной земли.

"У них даже земля уродская. Песок один".

Ничего, цепь идет ровно. Было всего два выстрела в нашей роте — мой по магнитофону и из АК-74 неизвестно по кому.

"Что ж мне страшно-то как? Я же мужик!"

Мне страшно не то, что меня убьют. Мне страшно что после меня не останется на этой земле никого.

Никого не оставил я после себя — ни сына, ни дочку. Никому не передал свое имя — Андреевич. Не успел. В восемнадцать лет призвался. Не до отцовства мне было — пьянки, девочки, дискотеки. Какая уж тут семья? Ветер в голове.

"Блин, вот я дурак! Ну, почему я не вдул Светке и не обрюхатил ее? Джентльмен, хренов. Она бы уже сейчас родила. Был бы у меня в Союзе сын. А так убьют и вместо сына останется только надпись на памятнике: "Сержант Сёмин Андрей Борисович. 1966–1986. Погиб при выполнении интернационального долга". Господи! Честное слово: первое, что я сделаю после возвращения домой — это завалю Светку на диван и влуплю ей — дальше некуда. Первое, что я сделаю — я сделаю СЫНА!".

Если останусь жив, конечно.

Белая ракета?

"Что это? Неужели всё?! Неужели кончилось?"

Я не верил своему счастью — я остался живой.

"А страху-то было… Господи, прости меня за то что я Тебя отвлек. И за то, что я не верю в Тебя — тоже прости".

33. Второй этап

Талукан прочесывал не один наш полк, а вся дивизия — уж слишком большой кишлак для одного полка. Вычесали его весь. Километрах в двух от того места, где чесала моя рота, была война, но жиденькая — без минометов. Видно, вспугнули духов из укрытия и прикончили их из стрелкового оружия. Вечером после прочесывания выяснилось, что наш батальон понес потери, которые нельзя назвать боевыми.

Во время бомбово-штурмового удара свистки все-таки умудрились жахнуть по своим, попали по разведчикам и Кате серьезно раскроило голову осколком. Его увезли в госпиталь в Кундуз. Пацану оставалось два месяца до дембеля и теперь неизвестно было сколько месяцев он проваляется на госпитальной койке и оставят ли его в Кундузе или повезут оперировать в Ташкент? Понятно было, что Катины дембельский дипломат, отделанная парадка и сапоги останутся в полку, а сам Катя пойдет на дембель с пустыми руками и в том, во что его оденут в госпитале. Служил, служил человек два с половиной года и не выслужил даже платок для матери.

Обидно.

Вторая потеря была в моем четвертом взводе.

Зеленка чешется цепью. Цепь идет в линию. Идешь в этой цепи и головой во все стороны вертишь, чтобы не отстать и не вырваться вперед, а быть вровень со всеми. Оружие с предохранителя снято, палец на спусковом крючке держишь, а внутри у тебя все вибрирует от страха и напряжения. Хоть страшно, а все равно идешь, потому, что боевой приказ получен и его надо выполнять. Тебя этому учили, тебя к этому готовили. Все чувства у тебя обострены запредельно. Реакция — мгновенная, на уровне интуиции. Идешь ты и высматриваешь не только на пацанов справа и слева от тебя, не только пытаешься угадать откуда по тебе сейчас или в следующую секунду откроют огонь, но и под ноги себе не забываешь заглядывать прежде, чем поставить ногу для следующего шага. Потому что с этих духов станется и растяжкой улицу перетянуть, и "итальянку" противопехотную они для тебя не пожалеют или какую-нибудь самодельную "игрушку" установят.

Страшно чесать кишлаки. Каждый шаг дается с трудом, как последний в жизни. Ноги не хотят идти, а голова подбадривает и посылает их все равно вперед.

Наш замкомвзвод старший сержант Пименов шел как все в цепи и вибрировал точно так же как вибрировали все остальные. В руках у него был снятый с предохранителя АК-74 и палец, разумеется, как и у всех, лежал на спусковом крючке. Метрах в пятидесяти перед ним над дувалом резко показалась голова. Сержант среагировал молниеносно и именно так как и должен был среагировать — он дал очередь с рук, не целясь. А огневая подготовка в полку два раза в неделю и из месяца в месяц нам прививают навыки стрельбы из положения лежа, с колена, стоя и с ходу. И стреляют в роте после трех месяцев занятий все "на отлично", потому что никому не охота идти в наряд из-за собственного косоглазия. Если боец в состоянии с двухсот метров попасть из своего оружия в консервную банку, то в такую крупную мишень как человеческий кумпол он с пятидесяти метров не промажет даже не целясь.

Попал Саня Пименов.

Я слышал звук этой его короткой очереди "та-тах".

Прямо в голову старшего лейтенанта из особого отдела дивизии.

Секрет "что именно понадобилось комитетчику впереди нашей цепи", убитый навсегда унес с собой в могилу. Что такого замечательного и интересного он рассчитывал там увидеть никто в полку не понял. Особисты — не солдаты, они по другому ведомству проходят: КГБ СССР, а никак не Министерство Обороны. Воевать — не их работа. Делать тому старшему лейтенанту впереди нас было нечего. И рядом с нами — он тоже ничего не потерял. Его место в километре за нашими спинами. В КУНГе или особистском БРДМ. Если он решился проявить бдительность и проследить за нами: не мародерничаем ли мы, то умнее было бы "застроить" роту после того как она вернется с прочесывания и устроить тотальный шмон. А если даже и мародерничаем? Что ему: жалко той несчастной лампы, которую я у афганцев позаимствовал?

После обсуждения этого несчастного и глупого случая со своими офицерами, мы пришли к выводу, что особист погиб по собственной дурости. Если бы я вынырнул из-за дувала впереди цепи, то застрелили бы меня. Просто "на рефлексе". Для этого-то солдаты и равняются по своим соседям, чтобы от своих же пулю не словить. Закон: не теряй соседа из виду! Десять метров до него, двадцать или тридцать. Скроется сосед за дувалом — окликни голосом, удостоверься, что человек живой и идет в одну линию с тобой. Не убежал вперед и не отстал.

Нашего замка немедленно после нашего возвращения из кишлака разоружили коллеги убитого чекиста, посадили в свой БРДМ и увезли в Кундуз.

Вернулся старший сержант Пименов обратно в роту месяца через полтора — притихший и поникший. Рассказал, что из Кундуза его отправили в Ташкент, в окружной трибунал, где с ним разбирались прокуроры и особисты. Вины за ним никакой не нашли, но все это время он просидел не в санаторных условиях ташкентской гарнизонной гауптвахты.

Нас тоже допрашивали особисты, а некоторых и не по одному разу. А что могли сказать те, кто видел сам момент смерти? "Голова резко показалась над дувалом…".

Дурная голова. Ни разу неумная.

Задача: разгромить бандформирования душманов, находящиеся в горах и сопках по другую сторону талуканской долины.

Силы: геройский Хумрийский полк и наш недогвардейский трижды орденопросящий стрелецкий полчок.

Способ доставки личного состава: вертолетный десант.

Не успели мы очухаться после прочесывания Талукана как нас бросили на новую войну. Лететь мне со вторым взводом, с которым мы с Мартыном чесали кишлак. Все бы ничего, да только командир этого взвода — Малек, а это значит, что на некоторое время он становится моим командиром и прямым начальником. Прямей некуда — его приказы обязательны для моего исполнения. Исполнять — не хочется. Не исполнять — себе дороже, потому, что приказы будут отдаваться в боевой остановке и в случае их невыполнения или даже ненадлежащего выполнения при возвращении в полк я дальше Кундуза не продвинусь, ввиду того, что трибунал находится в Кундузе, а не у нас в полку.

Лететь предстояло в общем-то недалеко — через Талукан, к сопкам и горам по ту сторону долины. От силы километров двенадцать. Недобитая басмота укрылась там, и надо было закрыть с ними вопрос, чтобы, когда пойдут тяжеловозы с гражданскими водителями, на них не дунул бы даже легкий ветерок со стороны Талукана.

На девять утра Баценков назначил строевой смотр батальона, чтобы убедиться, что все летят с оружием и рюкзаками. В десять на плато стали садиться вертушки. Честное слово: я и не знал, что в Сороковой армии есть столько вертолетов — их было штук тридцать или сорок, мне некогда было считать. Плюс над Талуканом летали две пары крокодилов, наводя страх и ужас на тех, над кем они проносились. Вертушек было много, но всех, кто был отряжен на войну, они вместить были не в состоянии. Шутка ли — перевезти два полка, пусть даже и неполного комплекта. Наш полк грузился первым, Хумрийцы летели вторым рейсом. Все как и на занятиях в полку: меня втащили в салон последним, а, выпрыгнул я первым. И снова — сначала об землю ударяется приклад пулемета, через мгновение мои подошвы, и меня поочередно сверху бьют каска, броник и рюкзак.

Кувырок, полные руки и ноги колючек, пулемет к бою — и я готов прикрывать десантирование второго взвода. Единственное удовольствие от этого десантирования, что пролетали как раз над тем местом, которое прочесывали вчера. Я смотрел вниз и узнавал дом, в котором взял лампу, дорогу между дувалов, по которой шел, большое дерево, цепочку тополей, распаханное взрывами поле. Только летели мы вряд ли больше пяти минут, а вот умирать тут придется до вечера и хорошо, если обойдется без ночевки.

Я осмотрелся и понял, что прикрывать мне не от кого: внизу той сопки, на которую мы высадились, никого не было. Ни с одного ската. Бобыльков с первым взводом высадился на соседней правой сопке в полукилометре от нашей, а к нам присоединился Акимов с третьим взводом. Сейчас дождемся Хумрийцев и через полчаса двинем.

— Можно курить, — разрешил замкомроты.

Попыхивая "Донхиллом", все осматривались на местности. Сопка и без того высокая и крутая, забирала все выше и через несколько километров поднималась почти вертикально к небу — это уже горы. Так же покуривая, наши два взвода в ожидании Хумрийцев изготовились к обороне.

Так, на всякий случай.

Привычка.

Для тех, кто никогда не видел данного вида рельефа местности, докладываю — что такое афганские сопки. Это такая возвышенность. У себя, в России, мы это называем "гора". Выберите себе для наблюдения любую шестнадцатиэтажку. Отойдите от нее метров на двести-триста. Линия, соединяющая ваши окуляры с крышей этого здания — это склон сопки. Мысленно продолжите шестнадцатиэтажку в пространстве на километр и вы получите самое первое представление об относительно маленькой афганской сопке. Гребень сопки может быть шириной и метр и сотня. Высота ее может быть и пятьдесят, и триста, и более аршин. Длина до нескольких километров. Общее у них у всех одно: крутые склоны и наклон в сторону гор. Собственно, это горы оканчиваются сопками и как спрут щупальцами вползают на равнину. Сопки — это предгорье. Неравной высоты, длины и ширины тянутся они на многие километры, соединяя равнину и горы. Между сопками — ущелья. В ущельях — тропы. По ним удобнее всего идти к горам, поэтому их охотнее всего минируют наши афганские друзья.

Расстояние с нашей сопки до Хумрийского полка на другом краю плато далековато, километров семь или даже десять. Погода хорошая, как всегда солнечная, воздух прозрачный, но разобрать что-либо в той стороне, куда улетели вертушки, сложно — сливается все в неразборчивую смесь. Пыль там. Несколько десятков лопастей со свистом молотят воздух — вот вам и пыль. Если Хумрийцев в полку гоняют так же как и нас, то грузиться они будут ненамного медленнее. Стремительно будут грузиться. Не заставят ждать себя долго. Они и не заставили — вертолетная армада стала перемещаться с плато влево, к горам, если смотреть с нашей сопки.

Может и не видно было каждый борт в отдельности, но мы видели как буро-зеленые черточки, слившись в одно пятно, начали перемещаться над Талуканом в сторону соседних сопок. Черточки стали увеличиваться в размерах и вот уже скоро можно было различать отдельные борта.

Ближе…

Ближе…

Сейчас станет десантироваться Хумрийский полк и начнется…

Еще ближе. Уже можно различить пятна камуфляжа на бортах.

— Рота, становись, — скомандовал нам Акимов.

Те, кто еще не докурил вторую на этой сопке сигарету, затянулись по последнему разу и, побросав бычки, зашагали в строй. До выброски Хумрийцев оставались секунды. Два наших взвода смотрели с сопки на вертушки, ожидая команды "вперед!". До ближайшего к нам борта было вряд ли больше километра. Вот он завис над сопкой, открылась дверца и горохом посыпался десант. Всё как и у нас.

— Головной дозор… — сейчас Акимов назовет две фамилии счастливчиков.

В головной дозор обычно назначается пара человек, которые идут на полкилометра впереди основной колонны. Задача у них самая простая: сорвать растяжку, наступить на ловушку-фугас, а лучше всего попасть под кинжальный огонь засады. На звук выстрела или взрыва впереди, группа за пару секунд успеет упасть и изготовиться к бою. Задача головного дозора — своими жизнями оплатить эти две секунды.

Зная все это, почти каждый хотел идти непременно в головном дозоре. Не от избытка храбрости — просто головной дозор идет налегке, без рюкзаков. Их груз распределяется поровну между остальными. Для того, чтобы наступить на мину вовсе не обязательно иметь при себе шестьсот патронов — пяти магазинов тебе вполне хватит, чтобы продержаться до подмоги твоей роты.

Если, конечно повезет выжить.

Вертушка, которая следовала за ближайшей к нам, подлетала к сопке. Расстояние между нами и ей было километра полтора. Расстояние между ней и гребнем сопки — сотня метров, да и это расстояние быстро сокращалось. Пилот, выводя свою машину точно на место выброски десанта, сбросил скорость до малой. Когда от вертушки до гребня оставалось метров двадцать из сопки ударила очередь и прошила вертолет в упор. С такого расстояния не промахиваются. Несколько секунд вертолет висел, молотя лопастями винтов воздух, впитывая в себя душманские пули. Басмач заглох и одновременно борт обрушился вниз, на крутой склон сопки, и, вспыхнув, заскользил по склону вниз. Трое бородатых мужиков, выскочив из схрона на гребень сопки, вытаскивали наверх ДШК на треноге. Вертолет ударился о склон с высоты примерно тридцати метров. Топлива в его баках было столько, чтобы сделать еще два рейса над Талуканом, возвращая десант к броне, и вернуться на свой аэродром. Пламя охватило весь расплющенный от удара фюзеляж и разгоралось еще сильнее. Секунды назад висевшая в воздухе вертушка, вместе с изготовившимися к десантированию пацанами и экипажем, сейчас ярким факелом скользила вниз по сопке.

— Пидорасы! — это слово мы все крикнули в сторону душманов одновременно.

На ту сопку уже развернулась и нацелилась пара "крокодилов"

— Рота, становись! — повысил голос Акимов, — головному дозору начать движение.

Все еще глядя в сторону горящей вертушки, два взвода начали построение. Когда пара головного дозора удалилась на положенные полкилометра, мы двумя цепочками двинули следом. Гребень сопки вовсе не был похож на острие ножа, а представлял из себя полукруглую, почти ровную полосу шириной метров шестьдесят, идущую по всей сопке и заметно расширяющуюся ближе к горам. В каком-то месте "закругление" становилось резче и гребень переходил в крутой склон, по которому сдохнешь, забираясь на вершину.

"Все-таки неплохо, что нас выкинули вертушки. Мы бы до вечера карабкались в полном вооружении".

В головной дозор меня с моим пулеметом никто, конечно, не отправил, поэтому топал я вместе со всеми, четвертый от головы левой цепочки по краю гребня. Правая цепочка шагала по другому краю гребня. Я не засекал время, но наверное мы уже двигались вверх минут сорок и протопали никак не меньше трех километров, когда головной дозор остановился и присел. Один из дозорных, помаячив прикладом автомата, показал, что видит противника. Я не обрадовался и не расстроился скорой встрече с духами, потому, что только недавно "попал в ритм ходьбы" и следил сейчас больше за размеренностью своего дыхания, чтобы не сбить его и не устать раньше остальных. Команда "Внимание!" вывела меня из состояния самосозерцания и я глянул в ущелье между сопками.

Довольно глубокое ущелье между двух крутых склонов

По дну идет тонкая, но заметная тропка. Значит, по ней иногда все-таки ходят от Талукана к горам…

Я первый их увидел!

Я увидел тех, кого раньше меня заметил головной дозор

Головной дозор увидел их, сразу же присел на корточки и они не успели засечь наших пацанов. Я же шел на метр левее всех из нашей цепочки и, следовательно, чуть ниже по гребню, потому мне был открыт лучший обзор вниз и вперед.

— Духи, — негромко предупредил я и сел на корточки, также как чуть раньше меня сели наши головные.

Я обратил на себя внимание задних и впередиидущих — все присели вслед за мной.

Вряд ли духи успели меня заметить. Во-первых, расстояние до них было метров триста. Во-вторых я был наверху, а они шли понизу, следовательно, они могли увидеть только мою каску, но не меня всего целиком. В-третьих, я быстро присел и убрал себя из поля их зрения. Распознать на ярком солнце за триста метров бойца на вершине одной из сопок только по мелькнувшей каске — нереально.

Духов было двое. Они шли налегке, держа в руках только акаэмы. Скорее всего это был их головной дозор. Не заметив наших, они продолжали идти по ущелью вниз, к долине, а наши пацаны пропустили их на нас, не желая обнаруживать себя до срока.

— Разрешите, товарищ старший лейтенант? — спросил я Акимова.

Замкомроты, передвинувшись к краю сопки гусиным шагом, тоже успел разглядеть этих двоих. Если за ними идут основные силы, то мы примем бой, занимая господствующую высоту и нас поддержат огнем с соседней сопки. Если их всего только двое, то и думать не о чем.

— Огонь, Сэмэн, — разрешил мне Акимов.

Я лег на живот и, не обращая внимания на колючки и острые камни, стал спускаться ниже.

"Когда я их увижу, до них будет метров двести пятьдесят. Ветра нет, следовательно поправка только на перепад высот. Выставлю-ка я прицельную планку на "двоечку". Ну, вот и они… как на полигоне. Мишень ростовая".

Мне было очень хорошо их видно обоих. Духи шли, поглядывая по вершинам сопок, но меня они еще обнаружить не успели.

"Странно, но я совершенно спокоен".

Мушка встала по центру прицельной планки, глядя аккурат в лоб переднему.

— Тра-та-та! — спела моя виолончель.

"Все-таки, нервничаю — один патрон лишний дал".

Смуглый лоб впередиидущего разорвало и залило красным. Через секунду его напарник был скошен еще из шести стволов одновременно.

"Это был мой Первый", — подумал я.

Я не первый раз стрелял по живой мишени. Но раньше я стрелял не один, а вместе со всеми. А когда ведет огонь вся рота, как тут отгадаешь — ты попал или не ты? Сегодня было мое сольное выступление и эту победу у меня никто не оспорит — моя работа!

"Не зря, не зря меня гоняли как помойного кота в учебке и на занятиях в полку. Из меня делали солдата. Солдата из меня сделали! Только что я всем доказал, что умею воевать. Я способен самостоятельно обнаруживать и уничтожать живую силу противника. А большего от меня на этой войне и не требуется. Только выживать, обнаруживать и уничтожать".

Я гордился собой.

Сотни людей из двух полков, заняв вершины сопок на много километров по фронту, двигались сейчас к горам, зорко глядя вперед и в ущелья между сопками. Пошла облава на душманов.

Начался "загон волков".

34. В раю

"С талуканской басмотой покончено"

Скорее всего именно так решило командование дивизии, потому, что на следующий день полк снялся от Талукана и продолжил свое движение на восток, в сторону Файзабада и пакистанской границы. Часа через два езды наш полк оказался в раю. В самом настоящем раю.

Вообразите себе: просторная долина со всех четырех сторон укрывалась от ветров за горными грядами. Здесь стояла какая-то особенная тишина, не тревожимая колыханием воздуха и сам воздух был другой — ленивый и мирный. Вот были бы те горы малость покрасивее, а не такие голые и дикие, да температурку бы градусов на двадцать поубавить — и получилась бы "маленькая Швейцария", до того здесь было хорошо.

Представьте себе, что вы перед въездом в эту долину несколько дней простояли возле Талукана на открытом плато под палящим солнцем, от которого не спасала даже масксеть…

Что вы приехали на раскаленной броне, подменка, в которую вы одеты, начала несколько пованивать от пота, а тело под ней уже слегка почесывается…

Почувствуйте себя хоть на минуту военнослужащим Советской Армии второй половины Двадцатого века, у которого перед глазами еще стоят недавно виденные картины сожженных хлебных полей, разрушенных плоскокрыших глиняных халуп, сбитой и сгоревшей вместе с людьми вертушки, тела уничтоженных вами собственноручно и в составе подразделения врагов и прочие яркие впечатления…

Послушайте тот шум в ушах, который появился после круглосуточной артиллерийской канонады, разрывов НУРСов и мощных авиабомб в кишлаке прямо у вас под носом, и этот шум все никак не вытряхивается из головы, сколько ей не тряси…

И тогда вы оцените, то есть узнаете цену, и этой уютной долине, и этому ленивому воздуху, и этому чудесному винограднику.

В самом деле — почти все пространство равнины, зажатой между гор, занимал огромнейший виноградник. Он уходил вправо-влево и вдаль к горизонту насколько хватало глаз и стал нашим призом за работу в Талукане.

Солдаты и виноград…

Полк охватил этот виноградник в двойное полукольцо. Полковые службы на левом фланге, второй батальон на правом, управление полка в центре. Наш героический "дробь второй" бэтээр, как имеющий самый крайний номер в ротной нумерации машин, встал самым правофланговым в роте, батальоне и полку — правее нас никого, кроме природы, не было.

Адик уткнул нос ласточки в передовой куст вражеского винограда и заглушил движки. Мы осмотрелись.

Прямо перед нами уходило налево и тянулось вдаль бесконечное поле, засаженное виноградом. Трудолюбивые афганцы прокопали зигзагами арычки так, чтобы вода подходила к корням каждого куста. На бескрайнем пространстве в землю были вколочены шесты и палки, между которыми струнами висели веревки и проволока. По этим струнам карабкались вверх густые побеги винограда, на которых свисали аппетитные гроздья иссиня-черного и зеленовато-желтого цветов. Все эти грузинские, молдавские и крымские сорта в подметки не годятся афганскому винограду. Вкуснее его, терпкого и сладкого, может быть разве что туркменский. В кожуре этого винограда много дубильных веществ, из него получается драгоценный коньяк, а вкус его непередаваем. Сочная сладость с легкой горчинкой.

Глянув на это поле и увидав, что спелого винограда хватит на дивизию и притом не на один день, наш экипаж повеселел и переглянулся между собой. Очень бы нам сейчас этот виноград оказался полезен, но мы были людьми опытными и понимали, что если сейчас спрыгнуть с брони, забежать в гущу кустов и начать хавать спелые ягоды гроздьями, обливаясь сладко-терпким соком, то максимум через час можно ждать первых позывов, которые вызывает дизентерия. Поэтому мы спокойно продолжили свою рекогносцировку на местности. Адик знал куда ставить бэтээр: метрах в двадцати от носа стояли шесть тонких яблонек, но яблок на них было завались — спело-желтых, хоть и некрупных.

Два — ноль в нашу пользу!

Справа, метрах в десяти от борта, высились три огромных… дуба? Толстая и грубая кора, вся потрескавшаяся от солнца и времени. Широкие, в три обхвата черные стволы. Крепкие кряжистые ветви, несущие густо-зеленую пышную крону…

Не видал я в Афгане дубов. А те три дерева были не дубы, а тутовник или шелковица. У этого дерева два названия. Если кто-то никогда не видел шелковицы, то представьте себе "у лукоморья дуб зеленый", сказочно огромный, только вместо желудей на его высоких ветвях растет малина. Ягоды тутовника похожи на нашу малину, только вытянуты в длину и темнее цветом. На вкус они кислее и жестче, но все равно очень вкусные. Эти ягоды кроме солдат Советской Армии любит тутовый шелкопряд и будь сейчас в Афгане мир, то под этими самыми деревьями можно было бы наладить производство натурального и потому дорогого шелка.

Есть в этих ягодах одно коварство — их можно кушать, но после них нельзя пить воду. Только чай. Иначе, последствия будут те же, что и после немытого винограда.

Сразу же за тутовниками стремительно неслась неширокая быстрая речка, давая хрустальной прозрачности радужные брызги. Три могучих дерева росли прямо на ее берегу.

Вот так!

У всех в полку только виноград, а у нас и виноград, и яблоки, и тутовник, и речка!

— Ур-р-р-а-а-а! — мы сиганули с брони и понеслись в атаку, на ходу расстегивая пуговицы.

Подменки и ботинки в беспорядке разбросаны по земле, а мы радостные что вот сейчас-то уж смоем с себя вонючий пот и охладим свои организмы, стремительно влетаем в воду… и еще быстрей вылетаем из нее

Вода, сволочь, оказалась ледяной!

На улице — полтинник, а тут натуральный лед. В той стороне откуда текла река стояли высокие горы, никак не менее трех тысяч, и вода по руслу текла ледниковая. С температурой тающего ледника. Перепад температур воздуха и воды был сумасшедший и мы, опечалившись, довольствовались только тем, что совершили обряд омовения по мусульманскому обычаю.

А наши потные подменки река сама постирает. Мы кинули их в русло возле берега и привалили камнями, чтобы не унесло течением.

После обеда пришли Адам, Аскер и Леха. Их бэтээр стоял в зоне взаимной видимости и они смекнули, что наш экипаж устроился гораздо комфортнее. Они, будто без всяких намерений, поглядывали в сторону яблонь, но поздно — урожай с них мы уже сняли весь.

— Пацаны, давайте жить коммуной? — предложили они.

— Давайте, — без вопросов простодушно согласились мы.

— Тогда поделитесь яблоками!

Ну так я и знал!

Как только от черпаков требуется что-то пожертвовать, то "давайте жить коммуной". А как только у дедов у самих что-нибудь "высверкнет" вкусненькое к столу, то им сразу становится как-то не до черпаков и они забывают их позвать на случайный достархан.

Жить в такой коммуне мне не нравится.

— Хорошие вы пацаны, — вздохнул Шкарупа, — но этот номер у вас не пройдет.

Я поддержал Шкарупу:

— Уроды вы, вот вы кто, — заявил я, не повышая голоса, трем хитрым азиатам, — Вы в Айбаке выцыганили у нас старшинский сахар, бухала вся рота, а две недели подряд на тумбочке пришлось нам стоять. Хрен вам, а не яблоки.

Среднюю Азию так просто с толку не собьешь. Опять в три горла пошло уже привычное и надоевшее:

— Да ладно вам…

— Свои же пацаны…

— Вместе службу тянем…

— Сегодня живем, завтра нет…

Мне больше не хотелось их слушать, я посмотрел на Шкарупу, Елисея, Мартына и Саню. Все они пожали плечами, а Шкарупа вообще отвернулся, предлагая мне самому принять решение.

Я полез в десантное.

— Держите, — отдал я им десяток яблок, — у нас не больше осталось. Смотрите сами какие деревья маленькие.

— Ташаккор! — засклабились трое узкоглазых коммунаров, — Мы знали, что вы — настоящие пацаны.

Настроение упало.

— Коммуна, коммуна, — Олег Елисеев выпустил дым и сплюнул, — в гробу я видал такую коммуну.

— Зря ты, Сэмэн, им яблоки отдал, — не одобрил меня Мартын.

— Да пусть подавятся! — я и сам знал, что зря.

К своим девятнадцати годам у меня только три достижения: выполненный кандидатский норматив по военно-прикладному спорту, воинское звание сержант и пяток воинских же специальностей. Ни одно из этих достижений мне не пригодится в моей будущей гражданской жизни. Больше того, ни к одному из этих достижений я не стремился самостоятельно, а меня гнали к ним из-под палки, хитро обозвав эту палку "воинской дисциплиной", "интернациональным долгом" и "армейской субординацией". Если я в учебке не укладывался в нормативы, то проводил лишние два часа на спортгородке, занимаясь до одурения и полного истощения сил. Если я на полигоне стрелял хуже всех или на кроссе прибегал последним, то этим же вечером шел в наряд по роте. Поэтому, я очень быстро научился стрелять не хуже всех и кроссы пробегал первым, волоча молодых воинов на финиш за руку.