Второй год

— От сих до сих. Время пошло.

А вместо того, чтобы жить как черпак и вести себя как черпак, я, будто на первом году службы, стою посреди коридора и растеряно смотрю на своего друга и понимаю, что падаю в его глазах.

— Га! — гусем-лебедем загоготал Рыжий, — Га! Припахали душару! Га-га! Повышаешь квалификацию?

Развязной походочкой "от бедра" он прошел по чистому, только что моими руками подметенному полу с видом придирчивого сержанта.

— Пардон, — Рыжий остановился возле пыльного вала и с деланным изяществом на цыпочках переставил одну ногу через него и не торопясь перешагнул пыль, глядя на нее брезгливо.

Я перехватил щетку двумя руками за конец и двинул грязной щетиной Вовке по морде, но он успел отклонить корпус назад и его достало только слетевшей со щетки пылью.

— Козел! — заорал он на меня, — смотри куда пылишь!

Тут только я заметил, что подмышкой у Рыжего зажата буханка свежего белого хлеба.

— Урод ты, больше нет никто, — обиделся Вован, — Я пришел к тебе в палатку в гости. Как к человеку. Мне сказали ты в наряде по модулям. Я пошел на хлебозавод, взял булку горячего хлеба, а ты…

— Извини, Вован. Погорячился. Ты погоди камас, Мне метров шесть домести осталось.

— Ничего-ничего, — Рыжий сделал успокоительный жест рукой, — Ты работай, работай… дух со стажем.

Я поджал губы и смолчал, а Рыжий вышел из модуля, оставил хлеб на лавке и вернувшись, взялся за ведро:

— Давай, помогу что ли?

Через десять минут, помыв руки, мы сидели на лавочке, привалившись спинами к модулю, ломали горячий хлеб, цедили сгущенку из одной, пробитой моим штык-ножом, банки и щурились на горы. Говорить не хотелось — было просто хорошо и спокойно сидеть рядом и думать. Мысль, которую я думал, была настолько огромна, что больше не умещалась в моей голове. Я легонько толкнул Рыжего локтем в бок.

— Чё те? — лениво отозвался он, разморенный теплым солнышком, унылыми горами и только что съеденной сгущенкой с хлебом.

— А я ведь сегодня застрелиться хотел, Вован, — признался я в сокровенном.

— Дурак что ль? — скосил он на меня один глаз.

Я не знал как объяснить свое состояние, поэтому ответил просто:

— Задолбалася я служить Вовчик.

Рыжий усмехнулся моей слабости:

— Ты один что ли такой в полку?

Он не понял. Он не понял меня. Ведь не "тяготы и лишения воинской службы" мне тяжело или надоело "стойко переносить"! Да не тяжело это вовсе — наряды, зарядка, кроссы, тактика, огневая. А если и тяжело, то не смертельно. Ко всему этому привыкаешь. Даже к войне привыкаешь и перестаешь замечать, что ты на ней, на войне, как раз и находишься. И если я не загнулся от службы за первый год, то уж за второй-то точно не сдохну. Как же объяснить, что мне надоело всё?! Все, что только есть а армии — мне в печенки въелось и вызывает душевное отторжение! Бэтээр, автомат, палатка, каптерка — глаза бы мои на все это не смотрели! Мне не тяжело несколько раз в сутки встать в строй и постоять в строю, но мне просто надоело это делать! Мне хочется скинуть свою форму и сапоги и одеть что-нибудь легкое и гражданское, а эта самая форма, эта роба, приклеена ко мне как чешуя к ящерице — намертво. Будто родился я в этой чешуе и умру в ней же.

Как ящерица.

И с правами ящерицы — бесправным исполнителем чужих приказов.

— Ты молодой, тебе на понять, — сказал я Рыжему, хоть он и был на полгода старше меня, — Мне не верится, что я когда-то был гражданским и совсем не верится в то, что я когда-нибудь гражданским снова стану! Будто всю жизнь прожил в этом Афгане!

Я вытянул ноги и протянул руки перед собой, демонстрируя свои конечности Вовке:

— Будто я всю жизнь, с рождения носил эту хэбэшку! — я подумал как бы поубедительней закончить, — И умру в этой хэбэшке.

Рыжий некоторое время осмысливал, а потом сказал неожиданное:

— Знаешь, Андрюх… Я ведь тоже хотел застрелиться. Только не по черпачеству, а еще по духанке, когда мы с тобой через день в наряды по взводу летали.

— А чего ж не застрелился?

Рыжий подумал и вспомнил "чего":

— Мать жалко стало… Отца… Как он будут без меня?

Я посмотрел на Вовку, а он на меня. По его глазам я понял, что он сейчас не придуривался и не врал. Значит, я и в самом деле — не "один такой в полку". Значит, такие мысли приходили и приходят в голову не мне одному. А полная доступность оружия в оружейках облегчает самоубийцам самовольный уход со службы на бессрочный дембель.

И потом Плехов зачитывает нам на построениях приказы…

Я полностью успокоился и мной снова овладела моя обычная и неуемная жажда деятельности:

— Пойдем, — скомандовал я Рыжему?

— Куда?

— Дела делать.

Между офицерскими модулями и вертолетной площадкой стоял забор из булыжников, скрепленных цементных раствором. Понизу шла приступочка для стрельбы. Возле этого забора стоял серенький строительный вагончик, на окна которого предусмотрительно были навешаны решетки от солдатской шустрости. Решетки были надежные, с частыми прутьями чуть не с палец толщиной. Тем смешнее смотрелся навесной замок на двери — маленький, будто для почтового ящика. Ну разве можно что-то в нашей армии утаить за таким замком?

— Замок, — Рыжий показал на дверь.

— Ага, — подтвердил я, — Был.

Подтверждая слова действием, я потянул замок книзу и освободил дужку.

— Прошу вас, — гостеприимным жестом я пригласил Рыжего пройти внутрь вагончика.

— Ну ты колдун! — Рыжий посмотрел на замок, который я крутил в руках и оказавшийся бессильным предотвратить наше незаконное проникновение в складское помещение.

Еще бы!

После того, как мы со своим призывом бомбанули среди ночи продсклад, я понял, что в полку закрытых дверей для меня не осталось. И этот замок я сорвал еще до Вовкиного прихода.

— Спокойно, товарищ младший сержант, — я спрятал замок в галифе, — разведка местности произведена час назад силами суточного наряда. Мины и малозаметные препятствия обезврежены.

Мы прошли в вагончик. Справа была каморка денщика командира полка, слева помещение для хранения инвентаря. В дальнем углу, прикрытое тряпицей и заставленное ломами и лопатами, стояло что-то большое и прямоугольное.

— Ух ты! — обрадовался Рыжий, — Ящик с бакшишами!

Я вздохнул от такой недогадливости и скудости фантазии:

— Откуда тут могут быть бакшиши? — воззвал я к голосу Вовкиного рассудка, — Лучше, Вовчик. Всё — гораздо лучше!

Я отодвинул ломы и акопяновским изящным жестом сдернул тряпицу:

— Алле-оп!

— Ни фига себе! — ахнул Рыжий и глаза его загорелись искренней и чистой радостью трехлетнего дитяти, которому папа принес живого зайку.

На полу в углу, между ломов и лопат, белел исцарапанными боками самый настоящий кондиционер БК-1800

— Рабочий? — спросил меня Рыжий.

— Не знаю, — пожал я плечами, — Какая разница? Впарим его духам — и пайсу пополам!

— А ну, кантрСл, — Рыжий пошарил по кондёру и вытащил шнур без вилки.

Пошарив глазами по стенам вагончика он обнаружил розетку рядом с дверью. Вдвоем мы подтащили кондиционер поближе к дверям и Вовка окунул концы проводов в электричество. Я щелкнул тумблерами — кондёр загудел, но, как я ни поворачивал тумблеры, холодного воздуха он не давал, вероятно из него испарился хладон и большой тяжелый агрегат годился теперь только в качестве вентилятора.

— Вырубай, — махнул я Рыжему, — а то сейчас на шум шакалы из штаба прибегут. Ну и ревёт, падла.

Рыжий нисколько не расстроился из-за того, что кондёр нам попался негодный. Он вытащил провод из розетки, смотал его и уставился на меня, ожидая моего решения.

— Хрена ли вылупился? — спросил я его, — бери за свой край. Сейчас на место его поставим и замаскируем как было.

Мы вышли из вагончика и я повесил замок на место.

Приближалось лето — афганское лето. Уже сейчас, в апреле, на улице было около тридцати, а через полтора месяца перевалит за пятьдесят и на пять месяцев кряду кругом будет жар и пекло. Все живое будет искать воды и тени, а на территории братского Афганистана нет ни одного завода по изготовлению бытовых кондиционеров. И не будут бедные мирные дехкане иметь укрытия от жары и прохладных мест для отдыха и наш с Вовкой интернациональный долг — спасти несчастных обезьян от тепловых ударов. И нечего думать как спихнуть этот кондёр — с руками оторвут его у нас в любом дукане, на радость басмСте и с прибылью для нас. Тысяч десять дадут за него, не меньше. А рабочий он или не рабочий — никого не должно колыхать. Афганцам не из чего выбирать. Нерабочий кондёр можно починить, наконец. А починив, на зависть соседям наслаждаться прохладой посреди летней жары.

— Ночью будем брать кассу, — предупредил я Рыжего.

Тот кивнул в ответ, соглашаясь с тем, что кассу лучше брать ночью, а не средь бела дня на виду у всего полка.

Ровно в полночь разбуженные своими дежурными, мы встретились возле клуба как два злоумышленника, замыслившие таинственное преступление. Ночь была — как раз для воровства. Фонарь с плаца еще кое-как неверным светом освещал фасад клуба, но если зайти за угол, то тут уже была полная темнота. В летнем кинотеатре мы обошли квадрат света, который падал на ряды лавок из окна совспецов. Судя по громким и невнятным голосам, слышным через открытую форточку, в комнате шла гульба.

Совспецы жили в ближнем к кинотеатру модуле, в том самом, в котором жили офицеры управления полка и его верхушка — Дружинин, Сафронов, Плехов. Если бы любой из них застукал нас сейчас, после отбоя, возле своего модуля даже налегке и без кондёра, то за нарушение распорядка дня влепил бы нам суток пять полковой гауптвахты. Поэтому, мы старались просочиться к вагончику незаметней ужей и пугливей белок.

— А если денщик проснется? — одними губами продышал мне на ухо Вовка, когда я протянул руку к замку.

— Эк ты спохватился, — так же одним дыханием ответил я почти беззвучно, — Не ссы, мне в трибунал еще рано. На губе он. Его в бабской комнате на чекистке поймали. Я пока дневалил сегодня, сам слышал как Марчук ему приговор выносил. Отсидит семь суток на губе и пойдет к себе в роту — в горах умирать.

Тут поднялся неуместный грохот, потому что в темноте я таки смел ломы и лопаты и они с веселым перестуком повалились на пол. Даже в темноте я увидел как побелел Рыжий — считай, я сам подал сигнал конвою трибунала. Мы скоренько выволокли трофейный кондиционер на улицу и я не стал возиться с замком, ногой закрыв за собой дверь. Перед нами было два пути в палаточный городок — обогнуть офицерские модуля справа, где нас мог увидеть часовой третьего поста, или обогнуть их слева, через квадрат света из окошка совспецов. Решив, что живой свидетель нам ни к чему, а спецы увлечены пьянкой и своими разговорами, мы двинули налево. Кондер, падла, оказался тяжелым и мы несли его отпыхивась. Внезапно, голоса в комнате совспецов сделались глуше и почти сразу же послышался шум отодвигаемых стульев и топот ног — спецы спешно покидали свою комнату.

"Застукали!", — просвистело в мозгу, — "Кто-то из них выходил по нужде и нас забдил".

Мы прижались к темной стене модуля и уложили кондер возле ног. Рыжий скинул с себя хэбэшку и прикрыл ей белый ящик, чтоб тот не отсвечивал в темноте. Шаги нескольких человек притопали на крыльцо модуля, которого нам было не видно из-за угла. С минуту между ними шел какой-то негромкий разговор, пока пьяный голос не воскликнул:

— Да что с ним базарить, мужики? Бей его!

Послышались звуки махаловки, которые стали удаляться в сторону офицерской столовой. Мы с Рыжим осторожно выглянули из-за модуля, чтобы посмотреть как дерутся гражданские и решить: стоит ли нам нести украденный товар мимо них, занятых делом, или лучше немного обождать?

Возле темной стены офицерской столовой пятеро взрослых дядек в гражданской одежде прижали к стене и били одного. Этот один, пока вольняги замахивались по-колхозному, успевал короткими прямыми ударами начислить в морду каждому из пятерых и сдаваться не собирался. Во всяком случае, дядьки уже запыхались его бить и начинали тяжело дышать, а одинокий боец легко и пружинисто попрыгивал возле стенки, отвечая на удары и с дыхания не сбился. Мы не видели его лица, но смогли рассмотреть что он бьется с голым торсом, а из одежды на нем только брюки-хэбэ и армейские ботинки.

"Армеец!".

Какие-то тридцатипятилетние взрослые мужики, какие-то штатские!!! впятером метелят нашего брата!

Ремни с Рыжим мы скинули одновременно и без команды. Несильный удар правой рукой вдоль ремня — и полоска кожи обвилась вокруг запястья, намертво фиксируя ремень в руке и превращая пряжку в кистень.

— Наших бью-у-ут!!! — заорал Вовка и кинулся в атаку.

— К бо-о-ою-у-у! — подхватил я, отвлекая на себя внимание гражданских и давая сигнал армейцу, что помощь близко.

Парень немедленно и с толком воспользовался подмогой: мужики обернулись на нас и он моментально отсчитал каждому кулаком по сопатке. Обиженные мужики снова повернулись к нему… и напрасно, потому, что мы уже подбежали. Я с широкого замаха сверху вниз ударил ближайшего ко мне мужика пряжкой по плечу. Тот завыл, но мне некогда было его слушать, потому, что другой мужик повернулся лицом к Вовке, замахнулся на него и получил от меня со всей дури сбоку по спине пряжкой.

"Будем переводить вас в черпаки", — зло и весело подумал я.

Этот мужик ударить Рыжего уже не мог, потому, что Рыжий опередил его, влепив ему ремнем по руке и с левой крюком — в санки. Зажав спецов по всем законам тактики мы втроем добивали превосходящие силы противника.

— Пленных не брать, — крикнул армеец и от его голоса у нас обмякли руки.

Мы продолжали бить спецов, но уже без прежнего задора, понимая, что через несколько минут нам самим не сносить голов. Воспользовавшись падением темпа, с которыми наши пряжки крушили их телеса, спецы с отчаянными воплями боли наперегонки покинули поле боя и скрылись в модуле, забаррикадировав за собой дверь.

Возле стены остались только трое победителей, двое из которых старались как бы невзначай встать там, где тень погуще и не подавать голоса.

— Спасибо, мужики, — армеец пожал руки мне и Рыжему, — спасибо, выручили. Совсем, козлы обнаглели — держат себя как господа.

Мы с Рыжим, пожав протянутую руку, отвели свои руки с намотанными ремнями за спину и уставились себе под ноги. Я подумал, что Вован — умнее и предусмотрительней меня. Он свою хэбэшку скинул заранее, когда прикрывал ворованный кондиционер, а я стоял сейчас, одетый по всей форме и мои эмблемки в петлицах указывали мой домашний адрес и номер телефона родителей.

— А пойдемте-ка, ребятушки, на свет? — предложил армеец, которого мы давно узнали по голосу, — Дайте-ка я гляну на своих спасителей. Дайте-ка узнаю, кого мне благодарить? Дайте-ка я посмотрю кто это у нас после отбоя по полку шастает?

На ноги мне одели невидимые кандалы и руки заковали в железА — решительно не хотелось мне сейчас выходить на свет и принимать благодарности от спасенного. Я — человек тихого подвига. Мне популярность и слава ни к чему. На меня внезапно напал приступ скромности — заболевания, которым не страдают черпаки. Я подумал, что пожалуй легко мог бы дожить до утра и без благодарностей…

Вдобавок, от своего же родного комбата.

— Та-ак, — протянул комбат, выведя нас с Рыжим на свет, — Кто у нас тут? Ага — Грицай. А этот второй, следует полагать, Семин?

— Так точно, товарищ майор, — с тоской в голосе признались мы унылым тоном.

Баценков некоторое время разглядывал нас, не зная какое решение принять. Ничего хорошего я для нас не ждал, потому, что мы сейчас были нарушители воинской дисциплины и больше никто. Распорядок дня мы нарушили самым наглым образом и попались на этом не кому-нибудь, а самому комбату.

Про кондиционер я вообще молчу.

— Значит так, товарищи сержанты, — комбат принял стойку смирно и мы тоже подтянули животы и выпрямили ноги, — за нарушения распорядка дня объявляю вам по два наряда вне очереди.

— Есть, товарищ майор.

— Есть, два наряда вне очереди, — согласились мы друг за другом, радуясь, что так дешево отделались.

— Но за правильное понимание воинской чести и доблести, за солдатскую взаимовыручку и мужество отменяю ранее наложенное взыскание и объявляю вам свою личную благодарность.

— Служим Советскому Союзу, — негромко, но одновременно отчеканили мы, приложив ладони к виску.

— Спасибо, мужики, — сказал комбат на прощание, — а теперь — в умывальник и марш по палаткам. Хватит на сегодня приключений.

20. Изгнание из рая

Апрель 1986 года.

Остаток ночи был потрачен на то, чтобы приныкать и замаскировать свежесвиснутый кондёр. Подлец-кондиционер обладал излишне большими габаритами и не влезал ни на одну полку в каптерках связи и разведвзвода. Хуже того, куда бы мы его ни приткнули, он бросался в глаза прямо с порога. Промаявшись с ним около двух часов и не добившись никакого толку, мы поволокли его в парк. Ну, на своем-то бэтээре я любой люк каблуком открываю — топнешь по замку с проворотом раза три и не нужно возиться с ключом. Так этот сундук не пролезал ни в десантные люки, ни даже в самый большой люк за башней. Вконец измаявшись, мы понесли его на стоянку разведвзвода и, когда он пролез в заднюю дверку Вовкиной бэрээмки, мы вздохнули с облегчением, потому, что к тому времени были уже сами не рады своему трофею и не чаяли как от него избавиться, чтобы можно было, наконец, идти спать. В палатки мы вернулись в четвертом часу и только разделись как прозвучала команда "подъем".

На утренний развод мы встали с помятыми от недосыпа рожами. Впрочем, лицо было помято еще у кое-кого. Этот "кое-кто" стоял сейчас перед нашим батальоном, зашторив ясны очи темными супермодными итальянскими очками "Феррари", пряча солидный фингал под левым глазом, который не помещался в оправу. Этот "кое-кто" поставил задачу командирам рот и отдельных взводов нашего батальона, и, подав команду: "Вольно, разойдись", добавил:

— Сержанты Семин, Грицай — ко мне.

Лично мне с комбатом было сейчас разговаривать не о чем. То, что было ночью, то уже давно прошло. Он нас поблагодарил, больше нам ничего не надо и давайте уже забудем об этом.

Комбат считал иначе и в качестве наиболее интересных собеседников из всего нашего батальона выбрал именно нас.

— Заместитель командира полка по тылу подполковник Марчук, — без прелюдии начал Баценков, — только что доложил командиру полка, что ночью из подсобного помещения офицерских модулей неизвестными лицами был похищен старый кондиционер, предназначенный в ремонт. Эти неизвестные взломали навесной замок и похитили имущество штаба полка весом в три пуда и стоимостью триста рублей. Следы ведут в вверенный мне второй батальон, потому, что палатки второго батальона стоят наиболее близко к офицерским модулям. Командир полка выразил горячее желание познакомиться с расхитителями социалистической собственности уже сегодня к обеду. Что вы можете сказать в свое оправдание, товарищи сержанты?

— Там еще палатки РМО, — я посмотрел на комбата с последней надеждой, — они еще ближе к модулям.

— И писаря, — вставил Рыжий.

— И комендачи, — добавил я.

Под трибунал мы не хотели идти ни за что и готовы были отрицать очевидное и отрекаться от чего угодно, хоть от Матери-Родины.

— Понятно, — погрустнел комбат, — а вы, значит, двое, сегодняшней ночью спали с отбоя и до подъема?

— Так точно, товарищ майор. Как и вы… — пожалуй, я брякнул лишнее.

— Ну, раз спали, значит спали, — внезапно согласился комбат, — вопросов больше не имею. Грицай свободен.

Рыжий отвалил с видимым облегчением и заспешил в парк. Если бы комбат отпустил и меня, то я бы сейчас тоже рванул в парк еще быстрее Вовки. Но воинская дисциплина удерживала меня перед старшим по званию и я остался стоять по стойке "смирно".

— Вы так ничего и не поняли, молодой человек, — Баценков разговаривал со мной как смирившийся со своей долей терпеливый отец разговаривает со своим повзрослевшим сыном-дауном, — Вы, товарищ сержант, хуже всех урюков, которые цветут в моем батальоне. Вы один стСите всей четвертой роты по количеству отсидок на губе…

Как же я не люблю, когда командиры обращаются ко мне "на вы". Особенно не люблю, когда "на вы" начинают меня величать Баценков или Скубиев. Это как барометр — если окликнули "Сэмэн", то сейчас или подколят надо мной или поручение дадут, а если обращаются по-уставному "товарищ сержант", хотя я только младший сержант, то можно к бабушке не ходить — сейчас мне сделается грустно.

— …Вы один требуете к себе внимания столько же, сколько весь ваш второй взвод связи. Этот кондёр увел из подсобки ты со своим рыжим другом. Ты и никто другой. И если ты сейчас примешься это отрицать, то я тебя перестану уважать как мужика. Доложить командиру полка о том, что штабной кондиционер украли сержанты Семин и Грицай, мешает мне только ложно понимаемое чувство благодарности за то, что сегодня ночью в драке вы пришли мне на выручку и гордость за свой второй батальон, в котором служат настоящие мужики. Но видеть тебя в управлении батальона я больше не хочу. Я перевожу тебя в твою любимую пятую роту. Не хочешь служить в связи — служи в пехоте.

— Я хочу, товарищ майор! Я очень хочу служить в связи! — взмолился я.

— Будете служить в пятой роте, товарищ сержант! — отрезал комбат, — Вопросы?

— Может, хотя бы в минбанде?

Минометчики мало того, что были нашими соседями по палатке — у них в батарее не было замполита. По штату не было. А в пехоте замполиты были…

— Через пятнадцать минут командую построение пятой роте — ты уже там.

Изгнанный из рая Адам не сокрушался сильнее, чем я: перед Адамом был открыт весь мир, а для меня был открыт один лишь единственный путь в жизни — в пехоту тупорылую. И через пятнадцать минут матушка-пехота распахнет свои душные объятия и примет меня, связиста, в свои "капустные" ряды.

"Меня, элиту Сухопутных Войск — в пехоту?!", — сокрушался я своему нежданному падению в воинской иерархии, — "Меня, с отличием закончившего ашхабадскую учебку связи — на самое дно?! Из лейб-гвардии — да в солдатчину?! Ну, ничего, товарищ майор, вы еще пожалеете! Вы еще воспомяните Андрюшу Семина! Вы еще…".

Что "еще" должен был сделать Баценков, чтобы горько пожалеть о своем скоропалительном и явно ошибочном решении, я не знал, но желал, чтобы это самое "еще" наступило как можно скорее и чтобы я уже к обеду, ну, самое позднее к ужину, снова очутился за столами взвода связи.

Мой призыв провожал меня молча и без большой радости. За каждым из нас числились большие и малые грешки, гнев комбата мог пасть на голову любого, а потому, все с трепетом озирались на штаб батальона за перегородкой, в котором шуршали бумагами Скубиев и батальонный писарь Шандура.

— Куда его, товарищ капитан? — послышался голос Шандуры.

— Дай-ка мне ШДК пятой роты… Так-так-так… Пиши в четвертый взвод, — решил Скубиев мою судьбу.

Вот так просто у нас в армии и решаются судьбы: комбат приказал, начальник штаба посмотрел в штатно-должностную книгу и батальонный писарь простым карандашом вписал мою фамилию в графы четвертого взвода пятой роты, а потом аккуратно подтер ластиком мою фамилию во взводе связи.

Стер мою фамилию, закрыл книгу и забыл на какой я теперь странице.

Будто и не служил я никогда в войсках связи.

Падение мое было не глубоким — оно было полным, то есть я провалился в тартарары, обрушился туда, откуда не просматривался даже край обрыва, на котором я стоял еще каких-то десять минут назад.

Целый год своей сознательной жизни я прослужил в доблестных войсках связи и необыкновенно гордился своим привилегированным положением в войсках. Я с отличием закончил учебку связи в Ашхабаде, а не какую-то там пехотную в Марах или Иолотани. Я — классный специалист, я — разбираюсь в радиостанциях и умею "делать связь" на войне. И вот теперь меня, всего из себя красавца и лейб-гвардейца, переводят в тупорылую пехоту, главным делом которой на войне является ведение самой войны. Не разведка, не управление, не постановка и обезвреживание мин, а самая что ни на есть тупая и тяжелая работа — уничтожение живой силы противника из автоматического оружия. Вдобавок "мой друг Скубиев" подсуропил мне по службе и вписал в четвертый взвод героической пятой роты.

Каждая стрелецкая рота состояла из четырех взводов — трех обыкновенных и одного ублюдочного. В первых трех взводах было по три отделения, в которых были стрелки, пулеметчики, снайперы. Всего — восемнадцать душ в каждом таком взводе плюс три бэтээра на взвод. Командир взвода — лейтенант или старший лейтенант, то есть офицер. В четвертом взводе командир был прапорщик, и по штату не положено было иметь четвертым взводам стрелецких рот офицера в качестве своего полководца. Только прапорщик. Как вариант — старший прапорщик. Министр обороны прапорщикам доверял меньше, чем офицерам и под их командование вверял не три, а только два отделения. Сама ущербность четвертого взвода проявлялась не только в том, что его командир — кусок или что вместо восемнадцати человек в нем по штату только двенадцать, но и даже в номерах машин.

Командир пятой роты имел бэтээр с гордым номером 350.

Первый взвод катался на коробочках под номерами 351,352, 353.

Второй и третий взводы исчерпывали нумерацию от 354 до 359 включительно.

Оставались непронумерованными бэтээры четвертого взвода и сами собой напрашивались цифры 360 и 361, но 360 — это уже номера шестой роты, так же, как номера с 340 по 349 — были закреплены за четвертой. Поэтому, машины четвертого взвода имели номера 350-1 и 350-2. Ублюдочные номера. С каким-то индексом на конце.

Но и это было не самое худшее из возможного. В конце концов, черт с ними, с номерами — я не суеверный. Четвертый взвод был не стрелковым, а пулеметно-гранатометным. То есть, бойцы первых трех взводов ходили на войну как нормальные люди, прихватив с собой в качестве штатного оружия автомат, ручной пулемет или снайперскую винтовку СВД, в простонародье именуемую "удочкой", тогда как их сослуживцы — пассажиры бэтээров с номерами-аппендиксами хх0-1 и хх0-2 — таскали на себе либо ПК, либо агээс.

АГС-17 — очень хороший гранатомет. Автоматический. На станке. Гранатки подаются в него лентой из круглой коробки и он выплевывает их очередями на расстояние до двух километров. При работе по площадям или по быстро передвигающимся целям — вещь незаменимая. Почти как миномет, только мельче. Один такой агээс с двух коробок способен разогнать целую толпу душманов. Словом, всем агээс хорош, одно только в нем плохо — весит, подлец, больше пуда, а со станком и прицелом все два. Расчет у него — два человека, но как этот гранатомет не дели на двоих, все равно каждому достанется нести примерно по пуду. Либо станок и прицел, либо ствол. А в рюкзаке у тебя лежит второй пуд добра — вода, хлеб, консервы, патроны, огни, дымы, ракеты и прочее необходимое на войне барахло. Накинь еще вес автомата, каски и бронежилета и иди, гранатометчик, на войну, нагрузившись как верблюд.

Каторга, а не служба.

А хуже всего, всего обидней и горше была потеря лейб-гвардейских привилегий.

Управление батальона поднималось в шесть, вместе с пехотой и отбивалось в двадцать два ноль-ноль вместе с ней же. На этом общность распорядка дня заканчивалась. Вместо зарядки солдаты управления шли курить на спортгородок и принимались там рассказывать друг другу кто какой ночью видел замечательный сон и сколько в нем было отлюблено баб. В это время пехота наматывала круги по полковым дорожкам, а намотав положенные три километра прибегала на спортгородок и приступала к снарядам. Три взвода управления тем временем перемещались в умывальник и без излишней сутолоки совершали утренний обряд омовения. Остаток времени до построения на завтрак отводился на то, чтобы не торопясь подшить чистый подворотничок, наваксить сапоги и для вящего блезиру почистить пряжку. Ближе к восьми батальон и полковые службы шли на плац для построения на завтрак и пока они там все собирались мы шли в столовую отдельным строем и кратчайшей дорогой. К тому моменту, когда орава пехтуры врывалась в столовую с диким гиком, мы уже успевали покончить с завтраком и располагали почти часом времени до развода.

И так — во всём!

В каждой детали быта.

Днем пехота бегает и стреляет на тактике, а связь рассредоточивается по землякам, по полковым каптеркам, по парку машин. До обеда фиг кого найдешь. В крайнем случае, вытащим на плац свои радиостанции и проверим их работу на разных частотах, чтобы комбат и его верный начальник штаба видели что мы тоже радеем за общее дело боевой подготовки.

Вот и вся служба! Не бей лежачего! В пожарной команде и то — тяжелее!

В караул? Пехота.

Копать? Пехота.

Грузить? Пехота.

А связь, разведка и хозвзвод — лейб-гвардия второго батальона. Нам не положено! И вот теперь мне предстоит в полку жить по распорядку, а на операциях таскать на своем хребте автоматический гранатомет.

Вешалка!

Вилы!

— Да ладно, Сэмэн, не переживай, — постарался утешить меня на прощание Тихон, — может комбат просто прикололся над тобой, а завтра он передумает?

Ровно через пятнадцать минут майор Баценков скомандовал построение пятой роте и с большим удовольствием увидел меня на левом фланге в строю четвертого взвода. Желая додавить меня в моем падении он приказал:

— Каптерщик! Выдать сержанту Семену две общевойсковых эмблемы.

Падать ниже мне было уже некуда, а надеяться на то, что комбат может отменить свое решение не приходилось — на моей памяти Баценков еще ни одно не отменил. Словом, терять мне было нечего, кроме своего будущего гранатомета. Поэтому, я решил сесть в танк, задраить люки и запылить по бездорожью:

— Никак нет, товарищ майор, — возразил я из строя.

— Что "никак нет"? — поднял брови комбат.

— Никак нет — общевойсковые эмблемы, — этим заявлением я сам себя перевел в нарушители воинской дисциплины и честно заработал пять суток губы за пререкания с начальником, — я классный специалист связи и в моем военном билете проставлена отметка классности.

— Ах, так ты специали-и-ист? — протянул комбат с таким удивлением, будто впервые об этом узнал.

Он не стал поощрять меня на дальнейшие пререкания, он даже не объявил мне перед строем арест — он просто подошел ко мне и выдрал у меня из петлиц моих "мандавошек".

Выдрал легко, благо полевые эмблемки крепились усиками, а не штифтами.

Выдрал и бросил их в пыль у меня за спиной.

— К обеду наблюдаю тебя с эмблемами, Сэмэн, — хлопнул меня по плечу комбат и ушел от строя пятой роты по своим делам.

Унижение мое было полным.

Солдат может быть без руки, без ноги или глаза, но солдат не может быть без ремня, звездочки на головном уборе и без эмблемок. Эмблемки не отбирались даже на губе. Поэтому, мне нужно было срочно обзавестись новыми.

"Не нравятся эмблемы связи, товарищ майор?", — мысленно спрашивал я комбата и мысленно же отвечал ему, — "Отлично! Будут вам эмблемы. Но только "капусту" я не одену"

После построения я пошел в полковой магазин и стал выбирать для себя новые эмблемки. Парашютик с летучими обезьянами, танк и пушки не годились — я не десантник, не танкист и не минометчик. Тут требовалось найти что-то такое, чего ни у кого в полку нет. Что-то такое, что поразжало бы воображение, будило фантазию и призывало на подвиг. Словом, что-то необыкновенное и из ряда вон выходящее. В самом углу прилавка я заметил эмблему, которая годилась для меня лучше всех других — она была больше остальных, она была красивой и именно такой я за год службы в Советской Армии еще не видел в петлицах ни у кого, хотя эмблем перевидал всяческих. На эмблеме был большой якорь, который будто специально был придуман для того корабля, который первым его бросит в нашей пустыне. Якорь в пустыне — это как раз то, что мне надо. Если Ной свой ковчег причалил к горе Арарат, то гор за нашим полком хватит на десяток флотилий. На якоре была большая звезда, за якорем два каких-то непонятных секретных инструмента и большие-большие крылья. Я понял, что такие эмблемы может носить только морская пехота и немедленно разорился на две копейки ради приобретения двух таких чудесных и теперь уже просто незаменимых эмблем. Когда чуть позже мне пытались втолковать что я воткнул себе в петлицы эмблемы желдорбата, я ни капли не расстроился и в своих эмблемах не разочаровался: в Афгане никогда не было не только морской пехоты, но и железнодорожных войск ввиду полного отсутствия морей и железных дорог. Поэтому, железнодорожные эмблемы — это то, что выделит меня из пехотной кодлы наверняка.

Ну не "капусту" же мне в петлицах носить, в самом деле?

До обеда скоротал время за обустройством на новом месте, то есть попросту перенес свой матрас в модуль пятой роты и сдал вещмешок с пожитками в ротную каптерку. БСльшим имуществом я за год службы не обзавелся и в войсках не встречал еще кого-либо намного богаче меня — все мое нынешнее богатство можно было легко рассовать по карманам. Работать в соответствии с распорядком роты над благоустройством территории мне не хотелось, поэтому столь нехитрое обустройство заняло у меня часа три, пока не объявили построение на обед.

Предстоял очень важный момент — определение своего статуса в роте.

Это только со стороны кажется, что строй — однородная и монолитная масса военнослужащих. На самом деле это не так. В ротном строю у каждого есть свое место, определяемое не только ростом или воинским званием, но и личным авторитетом того или иного солдата. Так, в голове ротной колонны стоят духи. Они обозначают строевой шаг и горланят ротную песню. В середине строя стоят черпаки. Они топают в ногу с духами и подвывают песне, но не такими громкими голосами, как у духов. В самом конце становятся деды. Они стараются идти в ногу, но не топают и никаких песен не поют — идут молча и сосредоточенно, думая о благе роты. И позади всех стоят дембеля, буде таковые имеются. Эти идут-бредут как попало. Их нисколько не волнует — в ногу ли они попали или нет. Они не просто не поют песню — они продолжают вести промеж собой разговор, который начали еще до команды на построение.

Понятно, что чем ближе к хвосту строя твое место, тем выше твой авторитет в роте.

Разумеется, я посчитал, что авторитетнее меня в роте нет никого и никто для меня в роте не авторитет. Никто! В пехоте для меня авторитетов быть не может. Поэтому, я встал позади всех. Мой маневр не остался незамеченным, потому что оглянувшись я увидел за собой восьмерых чурбанов, стоявших в две шеренги. Уступать почетное право замыкать строй я не хотел никому, а потому с независимым видом перешел и попросту встал сзади них. Но еще не подали команду "шагом марш!" как я снова оказался впереди двух шеренг азиатов.

Рота тронулась, я пошел вместе со всеми — демонстративно не в ногу, чтобы все могли видеть и понять, что в роту для дальнейшего прохождения службы прибыл самый борзый черпак Сороковой армии.

Прошагал я недолго — шагов, может, сорок — как моя правая нога шагнула дальше, чем я того хотел. Шагов через десять она снова улетела вперед и сделала шаг длиннее, чем левая. Я не удивился такому своеволию собственной нижней конечности — мне сейчас явно помогали попасть в ногу.

Самый простой способ прямо в строю унизить впередиидущего — это наступать ему на пятки. Получается больно и обидно. Впередиидущий не может развернуться в строю, чтобы выразить свое возмущение и вынужден продолжать движение с оттоптанными пятками. Для унижения способ эффективный, но тупой, потому что это слишком просто — топтать пятки. Во время хождения строем одна нога остается на земле неподвижной добрую секунду и для того, чтобы наступить на нее большого ума не требуется. Есть менее болезненный, но более обидный способ указать солдату его место. Когда при ходьбе опорная нога перестает быть опорной и в свой черед переносится вперед, первым делом от земли отрывается пятка, нога ставится сначала на носок, а потом в том же положении — носком к земле — переносится вперед. Подошва, таким образом, передвигается почти вертикально к линии горизонта. И если в тот краткий миг, пока нога уже оторвалась от земли, но еще не поставлена обратно, наподдать сапогом по подошве, то расслабленная стопа вылетает вперед почти как при строевом шаге.

Согласен, попасть точнёхонько по подошве идущего человека непросто. Но в больших городах, я слышал, есть такие специалисты, которые на ходу подметки срезают. Солдат же, не первый год шагающий в строю, становится просто профессионалом строевого шага и может попасть не просто по подметке, а точно в любой гвоздь на ней, по желанию.

Я понял, что меня хотят приземлить и указать мне, что я всего-навсего только черпак, а не дед или дембель. Становиться "на свой уровень" я не хотел, а наоборот, раз я с самого начала занял место в престижном конце строя, то теперь мне необходимо поставить себя так, чтобы в дальнейшем занимать это место уже безо всяких вопросов. Есть в армии простейший способ "поставить себя", отлично мне знакомый — я развернулся и наотмашь хлестнул пощечину шедшему позади меня чурбану. От неожиданности предпоследняя шеренга встала и замыкающие наткнулись на своих земляков, один из которых неожиданно получил от черпака по морде. Я этого не видел, но понял по отсутствию шагов у меня за спиной. Через несколько секунд чурки опомнились, догнали ротную колонну и один из них прошептал мне в спину:

— Тоска тебе, млядщи сирьжан. Тоска, да? После атбой модул лючче не прихайды. Вешайс. Поняль, да?

Я его понял.

Я его хорошо понял.

Я его понял настолько хорошо, насколько он и в детстве мечтать не мог, чтобы его узбекский язык мог понять славянин.

Я в армии служил второй год и способы решения конфликтов знал очень хорошо, а один из них опробовал совсем недавно в столовой на замкИ хозвзвода Коле Воропаеве. Конфликт надо гасить в самом зародыше, не позволяя врагу получить хоть краешек морального преимущества и не давая ему даже просто поверить в свое превосходство. Мысленно я отпустил чурбанам пятой роты полчаса жизни после обеда. Через полчаса после обеда я стану их убивать, иначе они меня станут убивать после отбоя.

Так зачем откладывать чью-то неминучую смерть?

Обед прошел спокойно и так же спокойно рота пришла в свое расположение… без меня. Я метнулся в палатку второго взвода связи, обрисовал ситуацию своему призыву, который тут же выразил готовность встать на мою сторону. По дороге к модулю пятой роты мы зашли в разведвзвод и прихватили Рыжего, а возле самого модуля к нам присоединился Аскер.

Я, Нурик, Женек, Тихон, Рыжий, Аскер — всего шесть человек против восьми чурбанов.

Силы равны

Держать речь, как зачинщику, предстояло мне. Остальные черпаки молча, без слов, одним своим видом показали, что поддержат меня в любой ситуации, как сильно я бы ни обострил саму ситуацию.

Давешние чурбаны, так ловко попадавшие мне по подметкам, сидели в модуле в проходе между кроватями.

Все восемь.

Четверо на одной кровати, четверо — на другой. В промежутке между кроватями были поставлены две табуретки, на которых лежали пачки печенья "Принц Альберт" и по кружкам был разлит чай. Видно было, что они пребывают в расслабленном, даже благодушном состоянии — только что хорошо поели, сейчас попьют чайку с вкусными хрустящими печенюшками, а после отбоя их всех ждет презабавное зрелище корриды, когда восемь дедов будут убивать одного потерявшего нюх черпака. По случаю теплой погоды и горячего чая ремней и хэбэшек на них не было и по их лицам было видно, что меня они не ждали, тем более не ждали меня во главе такой представительной делегации.

Я встал возле прохода и посмотрел на чурбанов сверху вниз.

Черпаки встали за моей спиной, контролируя фланги.

Чурбаны поставили кружки с чаем на стол и выжидающе посмотрели на меня — "Ну, пришел ты. И что дальше?"

Что дальше — я не знал. Заготовленные заранее слова усвистели из головы и знал я теперь только одно — я знал что готов и буду сейчас месить эти глупые, наглые, смуглые чурбанские хари во всю крепость своих кулаков, а потом пройдусь по ним сапогами. Я буду вышибать из них сгустки соплей и крови, как волк рвет клыками аорты могучих буйволов, но быть им в роте выше меня не дам!

Для начала, для завязки разговора, я двинул ногой по ближней табуретке — проливая чай на колени чурбанов и на застеленные одеялами кровати, кружки полетели на пол и посыпалось печенье.

— Значит так, уроды, — я задыхался от ярости и слова давались мне с трудом, — вас — восемь, я — один. Сейчас идем в парк и с каждым из вас я махаюсь один на один. До последнего. Пацаны не встрянут. Пацаны будут только следить, чтобы все было по-честному — один на один.

Трое чурок вскочили на ноги.

Женек с Нуриком отошли вправо, блокируя отход, Рыжий с Аскером сместились левее меня. Тихон остался стоять рядом со мной. На запястьях у черпаков уже были намотаны ремни и черпаки готовы были тут же пустить их в дело, если чурбаны сделают хоть одно неверное движение.

Трое чурок, правильно оценив обстановку, сели на свои места.

Встали другие двое.

Первый с лицом узбекского бая, уверенного в своей правоте от рождения, с крепкой фигурой молотобойца. Второй — явный казах с торсом-трапецией и узлами мускул на руках и теле.

— Выйдем, — спокойно предложили они мне.

Двое — не восемь. Я пошел за ними на выход из модуля.

— Останьтесь здесь, — первый обернулся на черпаков, — ничего не будет. Мы просто поговорим.

Пока мы шли за угол, я подмечал их нарочито медлительные движения и просчитывал кто из них первым меня ударит. За углом модуля первый сказал:

— Никто тебя в роте не тронет. Нам уже Аскер рассказал про тебя. Уводи своих друзей и больше не вытыривайся. Старший призыв надо уважать. Еще раз на дедов пыркнешься — никакие друзья тебе не помогут. Меня зовут Адам. Я водитель в твоем взводе. На операции будем ходить вместе.

Второй протянул мне руку:

— А я — Леха Адаев. Я — башенный у Адама. Тоже из четвертого взвода.

Адам закончил политико-воспитательную работу:

— То, что ты — мужик, мы и без Аскера знали. Мы видели как ты этого урода из хозвзвода уронил. И раз тебя из связи перевели в пехоту — значит, было за что. Мы — деды пятой роты. Стоять в строю будешь перед нами. До нашего дембеля. Какие вопросы в роте возникнут — обращайся сразу ко мне или к Лехе. Мы тебя поддержим. А теперь — свободен.

В модуль мы вошли втроем так, будто пять минут назад и не собирались биться насмерть. Пацаны моего призыва выжидательно смотрели на меня, изучали мое лицо и лица Адама с Лехой, но синяков ни на ком не увидели. Они молча смотрели на меня и ждали объяснений.

Я не хотел ничего объяснять. Откуда-то вдруг появилась такая усталость, будто я и в самом деле только что отстоял восемь раундов со свежими противниками.

— Пойдемте, пацаны, — сказал я своему призыву, — перекурим это дело.

21. Четвертый Интернационал

Как известно, Первый Интернационал создали Карл Маркс и его верный соратник Фридрих Энгельс. Третий Интернационал был основан лично Вождем мирового пролетариата В.И. Лениным в пику Второму. Четвертый Интернационал сколотил командир пятой роты старший лейтенант Бобыльков ранним апрельским утром 1986 года в северной афганской провинции Саманган на следующий же день после моего перевода в пехоту из взвода связи.

После полкового развода Бобыльков подозвал меня и приказал:

— Назначаю тебе командиром второго отделения четвертого взвода. Принимай машину, знакомься с экипажем, получай в оружейке закрепленный за тобой пулемет.

Я козырнул, — "Есть!", — и отправился принимать машину, знакомиться с экипажем и получать закрепленный за мной пулемет.

Главное, что меня приятно удивило, это слово "пулемет", которое я чутко уловил в приказе ротного. Как ни крути, а ПК таскать все же легче, чем агээс, хотя тоже — "не пряники". В нем поболе десяти кил, в этом пулемете.

Первым делом я отправился в парк принимать свой новый бэтээр под номером 350-2. Мой новый бэтээр, судя по виду, был далеко не нов и намотал на спидометр не меньше трех экваторов. Проще говоря, пробега у него было сильно за сто тысяч километров. Все люки у него были нараспашку, вездесущие мухи залетали в один люк и вылетали через другой, в зёв десантного люка можно было видеть верзилу башенного, неуклюже возившегося под пулеметами, и маленького белобрысого водилу, вольготно разлегшегося на передних сиденьях.

"Штепсель и Тарапунька", — хмыкнул я про себя.

Даже одного бегло брошенного взгляда на эту парочку было достаточно для того, чтобы понять: и водитель, и башенный стрелок — духи. Больше того, духи, которых некому воспитывать, а потому — оборзевшие.

— Оу! — окликнул я их снаружи, — оба ко мне. Бегом!

Духи лениво, как на досадную помеху своей безмятежной праздности, посмотрели на меня и стали выбираться из бэтээра. Такая тягучая манера покидания боевой машины меня устроить никак не могла:

— Отставить. Норматив выполнения команды "к машине" — четыре секунды. Ко мне. Время пошло. Отставить, на исходную. К машине. Отставить. На исходную. К машине. Оставить…

Через пять минут оба духа научились покидать бэтээр по команде старшего начальника именно в тот срок, который отводился им для этого Боевым уставом Сухопутных войск. Но осмысленного взгляда и необходимого блеска глаз на их лицах я еще не увидел. Значит, будем тренироваться.

— Ты кто? — ткнул я пальцем в мелкого.

— Водила, — шмыгнул тот соплями.

Мой кулак, опущенный ему на панаму должен был подсказать ему правильный ответ: во-первых, он — дух, во-вторых — рядовой. А все военнослужащие кроме звания имеют еще и фамилию.

— Водитель четвертого взвода рядовой Бурдужан, — отрекомендовался белобрысый со второй попытки.

— Пула, значит? — уточнил я.

— Так точно.

— Молодец! — похвалил я его и обратил свое внимание на второго.

Этот второй был выше меня почти на целую голову и его рост подваливал к двухметровой отметке. Из него мог бы получиться отчаянный горный егерь, если бы не лениво-сонное, глуповатое выражение лица. Широкие плечи и могучий рост — это не то, что делает солдата бойцом. Должна быть какая-то искра разума и хоть капля куража. В этом втором, если и присутствовал разум, то был запрятан где-то очень глубоко. Или просто вытравлен службой.

— Ты кто? — задал я все тот же вопрос.

— Башенный стрелок рядовой Шимкус, — ответило "туловище" с явным прибалтийским акцентом.

— Из Латвии?

— Из Литвы.

— Молодец! — похвалил я и его, будто встретил земляка.

Так я познакомился с первыми двумя членами Четвертого Интернационала — водителем Аурелом Бурдужаном и башенным Арнольдом Шимкусом. Нагнав на них еще немного страху своей черпаческой лютостью и погоняв их по бэтээру и вокруг него, я решил ознакомиться, наконец, с матчастью:

— Вруби, — приказал я Аурелу, взглядом показывая на красные кнопки стартера.

Аурел нажал поочередно на обе кнопки и в корме взвыли два движка. Я приказал поднять жалюзи над движками и минуты две прислушивался к сипам в работе движков, работающих на средних оборотах. Как ни мало я понимал в технике, чахоточные звуки из обоих двигателей, говорили мне, что машина "убитая насмерть".

— До Мазарей доедет? — без всякой надежды спросил я Аурела.

— Дальше доедет, — с обидой за свой бэтээр ответил водила, — Машина — зверь!

— Ага, — вздохнул я, — "из-под себя рвет". Вот что, Аурел… Длинное у тебя имя… Сложное… Будешь Адиком.

Аурел быть Адиком не возражал.

— А ты, Арнольд, будешь… — я подумал кем может быть Арнольд, если Аурел может быть Адиком, — ты, Арнольд, останешься Арнольдом.

Вообще-то у меня напрашивалось имя Арик, но оно никак не подходило к гиганту-Арнольду.

"Ну, что? Машину я посмотрел", — подумал я, ощущая полную безнадёгу дальнейшей своей службы, — "Машину посмотрел, духов "построил", пора получать пулемет".

Адику был дан приказа нацедить мне полведра бензина, из оружейки был взят и принесен в парк пулемет Калашникова модификации ПК, калибром 7,62 мм, под винтовочный патрон, 1972 года выпуска. Пулемет без коробки с патронами весит девять килограмм. С коробкой — все одиннадцать. Почти в три раза больше, чем автомат. И вот все эти одиннадцать килограмм счастья мне предстоит таскать на себе весь второй год. А прежде, чем таскать, не мешало бы все-таки почистить все эти килограммы.

Пулемет я держал в руках первый раз в жизни.

Ничего, не боги горшки обжигают. Оказалось, что пулемет — это даже еще проще, чем автомат. Крышка у него не снимается, а откидывается. Ствол — выворачивается. А в начинке у него всего только три железки — пружина, затворная рама с шарниром и сам затвор. Пулемет был разобран меньше, чем за пять минут и сложен по частям в ведро с бензином, чтобы отмок нагар и его потом легче было отчищать. Столь длинное время — пять минут — понадобилось мне для того, чтобы руки привыкли. Не головой же думать, всякий раз разбирая пулемет? Ну уж если я замарал руки, то на меня напал зуд — люблю, когда оружие чистое. Пожалуй, никто меня не поругает за то, что я почищу еще и башенные пулеметы. Движки на машине могут быть убитые, но пулеметы должны быть исправны и всегда готовы к бою.

Вдвоем с Арнольдом мы сняли КПВТ. Я, стоя возле башни, держал его за ствол, а Арнольд принимал его снизу. КПВТ был разобран внутри бэтээра, следом за ним был разобран второй пулемет — ПКТ, а вся эта бурная деятельность, которую я развил на своей новой машине, на военном языке называлась "регламентными работами по обслуживанию боевой техники".

Пока мы с Арнольдом возились с запчастями пулеметов, складывая их в ведро с бензином, возле бэтээра "нарисовались" еще три персонажа, которых я уже видел в строю пятой роты. Это были черпаки вверенного мне отделения — мой призыв.

Первый был высокий, жилистый, черноволосый, с лицом на котором было явно написано: "где бы стырить что-нибудь?". Это — Коля Шкарупа. Черниговский хохол.

У второго был рот до ушей, нос картошкой, лицо школьного хулигана и пегие волосы, торчащие из-под панамы длиннее, чем то позволял устав. Это — Олежка Елисеев. Уроженец солнечного Ташкента и потому — узбек.

У третьего было лицо забулдыги, такое, как если бы он неделю пил без продыха. Разве что перегаром от него не несло. Это был Саня Мартынов или просто Мартын. Он был русский, но из Киева, а следовательно все равно хохол.

Я начал подводить предварительные итоги:

— Командир экипажа — русский мордвин.

— Водитель — молдаванин.

— Башенный — литовец

— Пулеметчик — русский узбек.

— Второй пулеметчик — чистый хохол.

— Третий пулеметчик — русский хохол.

Всего — два духа и четыре черпака.

Понятно, что этот экипаж — неуправляемый и Бобыльков сильно рискнул, собрав нас всех вместе. Ни у кого из членов экипажа на лице не было написано слепой веры в уставные нормы поведения. Шкарупа тут же убедил меня в правильности моего умозаключения, достав из панамы приличный кропаль чарса. Косяк был выкурен на четверых тут же возле бэтээра и я стал чистить свой пулемет уже с хорошим настроением, четко понимая что и зачем я делаю.

Я уяснил себе главное — и в пехоте люди живут, а пацаны в экипаже, что называется свои.

На следующий день наш экипаж пополнился еще одним членом. Звали члена — Саня Андрюхов и он был не просто дедом, а "ссыльнопоселенцем" — его перевели в наш полк из Кабула за ряд неудачных "залётов". Я этому нисколько не удивился: если на лицах черпаков Четвертого Интернационала можно было прочитать скептическое отношение к уставу и Распорядку дня, то на Санином лице было совершенно явственно написано "ЗАЛЁТЧИК!". Всё в нем выдавало нарушителя воинской дисциплины с головой — у него были глаза залетчика, усы залетчика, улыбка залетчика и даже панама как у типичного залетчика. Словом, Саня пришелся нам "ко двору".

На следующий день рота стояла в карауле и мне достался пост номер пять трехсменный круглосуточный — стоянка машин второго батальона. Пост номер шесть в том же парке охранял Шкарупа и мы коротали свои два часа в разговорах на умные темы. Ничего интересного в карауле не произошло и героического подвига мне совершить не удалось.

Зато после караула были ротные тактические учения с боевыми стрельбами. В этот день произошел переворот в моем мировоззрении — я понял, что был рожден для пулемёта.

На третий день своего пребывания в пехоте я познакомился, наконец, со своим командиром взвода — прапорщиком Кузнецовым. Валера Кузнецов только недавно оттянул срочную и было ему двадцать один год от роду — меньше, чем Арнольду, который закончил политех и которому было уже двадцать два. Ни по возрасту, ни по сроку службы прапорщик Кузнецов служить для меня непререкаемым авторитетом не мог, потому, что по сроку службы был духом и служил в Афгане только второй месяц. В плане боевой подготовки ничему он нас научить не умел и слава богу, что у него хватало ума понять это.

Статус-кво с командиром взвода был установлен тут же, перед посадкой на бэтээры:

— Значит так, товарищ прапорщик, — заявил я ему, — ты — командир взвода. Это значит, что на построении твое место справа от взвода. Я — командир второго отделения. Это значит, что я им командую. Ты в наши дела не лезешь. Тебе по сроку службы не положено. Перед строем ты — "товарищ прапорщик", вне строя — Валера. На операциях ты пока не был. Поэтому, если у тебя какие вопросы возникнут — обращайся. Черпаки тебе всегда помогут. Если вздумаешь "включать командира"… Я не знаю как ты будешь служить и дослужишь ли до замены?

Кузнечик все понял верно — не имея непосредственно боевого опыта, ему было не с руки ссориться со своими черпаками и дедами. Адам и Леха Адаев втолковали взводному то, что не уместилось в мою короткую речь. Они просто сказали, что шутить тут никто не любит, а на войне бывает всякое.

Четвертый взвод сел на свои два бэтээра и пристроился в хвост ротной колонне, которая двинулась не полигон.

Учения проводил командир роты старший лейтенант Бобыльков. Надо сказать, проводил толково: сначала рассказ, затем постановка задачи и, в последнюю очередь, выполнение самой задачи. Моему отделению была поставлена задача по прикрытию наступления трех взводов. Пулеметное отделение с поставленной задачей справилось, прикрывая действия наступающих с задних рядов боевого порядка.

Да, пулемет с непривычки показался мне несколько тяжеловат. Но у него была ручка, за которую его очень удобно было перетаскивать по полю боя. Зато потом, когда мы дважды успешно отработали наступление и перешли к стрельбе по мишеням…

Это была песня!

Это был симфонический концерт самого лучшего в мире оркестра.

За зиму я научился недурно стрелять из автомата. Сейчас мне предстояло научиться тому же ремеслу, но только из ПК. Специально для тех, кто никогда не держал в руках пулемет, сообщаю — у ПК есть сошки! Если при стрельбе из автомата прицеливание осуществляется с упором на руку, которая может устать или дрогнуть, то при стрельбе из ПК ствол упирается на неподвижные сошки, а само прицеливание ведется обеими руками — правая держится за рукоятку и нажимает на спусковой крючок, а левая лежит на прикладе и помогает правой. Целиться с помощь двух рук, согласитесь, в два раза легче, чем с одной. Грудные мишени за четыреста метров и ростовые за восемьсот снимались мной с первой же очереди.

Честное слово — это было упоительно!

Редкое чувство волнения и радости, которое несравнимо с тем чувством, которое рождает обладание женщиной!

Непередаваемое ощущение от великолепной работы мощной машины. Посылаешь очередь и знаешь — улетела непреодолимая сила, которая сметет все на своем пути.

Отправлять в пространство маленькие кусочки смерти способен даже автомат. Он для этого и придуман. Но того чувства, той радости от стрельбы в цель, которое испытываешь при работе с ПК — автомат не дает. После каждой пущенной очереди в полуметре от дульного среза возникало облачко пыли, поднятой пороховыми газами и было понятно, что пулемет — это силища!

Если приведенный к нормальному бою автомат можно сравнить со скрипкой, то ПК, безусловно — виолончель с очень красивым голосом.

Или, если автомат сравнивать с мотоциклом "Ява", то ПК можно сравнить с "Уралом" без коляски — мотоцикл-перехватчик.

В первый же день своего знакомства с ПК я понял, что с этим пулеметом мы созданы друг для друга, что теперь я — король… вот только надо не полениться и заучить таблицу поправок для ПК.

Закончив стрельбу, я аккуратно поставил пулемет на сошки и залюбовался им — если немного включить воображение, то ПК покажется похожим на варана. Такие же передние лапки, такая же узкая "морда" и та же мощь хозяина пустыни.

Сане Андрюхову Бобыльков прямо на полигоне торжественно вручил "Утес" и я почувствовал себя счастливчиком — "Утес" был втрое тяжелее моего пулемета. Из двух ящиков был извлечен на свет новенький, в заводской смазке, тяжелый ротный пулемет.

Чудо, а не пулемет!

Песня!

12,7 мм патроны — это уже маленькие снарядики, а не патроны. С винтовочными, а тем более с автоматными, не чего и сравнивать. Один такой пулемет, поставленный на выгодной позиции в оборону, способен за километр уложить целую роту и никто из наступающих не поднимет головы.

"Утес" — это Техника.

Тот, у кого в руках "Утес" — всегда прав на поле боя.

Вот только вес…

Вместе со станком ротный пулемет весил под сорок килограмм, а расчет у него всего два человека — Саня Андрюхов и Олег Елисеев.

Мне в этом пулемете больше всего понравился ящик от станка. Я уже прикинул, что если прикрутить его к башне, то в этом ящике будет очень ловко возить на операции казанки, чайник и прочие столовые принадлежности, которые всегда мешают в десантном отделении. Вроде и невелик скарб, а как понадобится чистая тарелка или казан, то приходится выгребать его из под вороха одеял, бушлатов и сухпаев, которые навалены на сиденьях. Конечно, триплекс заднего вида на башне будет мешать, но в крайнем случае ящик можно сдвинуть вперед, к пулеметам. Зато вопрос с хранением и быстрым доставанием обеденных принадлежностей будет снят раз и навсегда — открыл "бакшишный ящик" и достал все необходимое.

В самом коротком времени я убедился, что и в пехоте "жить можно". Даже еще лучше, чем в управлении батальона. Во-первых, я далеко от Баценкова и Скубиева, а это немало для того, чтобы облегчить мне жизнь, так как количество возможных "залётов" уменьшилось на две пары взыскательных глаз. Во-вторых, Бобылькову нужно командовать ротой, а не за мной наблюдать — если он за каждым из своих семидесяти человек будет "наблюдать", у него ни времени, ни глаз не хватит. А "командовать ротой" означает не только красиво подавать команды "Смирно! Вольно!", но и составление плана-конспекта на каждое занятие. Всем известно, что каждый командир в Советской армии, начиная с командира отделения-расчета-танка, прежде чем провести занятие с подчиненными, должен составить план-конспект и утвердить его у вышестоящего начальника. Эта бюрократия отнимает много времени и придумана единственно для того, что если на занятиях по огневой подготовке какому-нибудь несчастному бойцу вздумается подорвать себя гранатой, можно было бы ткнуть в нос военному прокурору план-конспект данного занятия: "Смотрите! Читайте! Я его этому не учил!". В-третьих, с моим непосредственным командиром прапорщиком Кузнецовым найден общий язык и мужик он, кажется, неплохой. А пацаны во взводе — вообще отличные. Вдобавок, почти все — моего призыва.

Так и покатила моя жизнь дальше: два дня рота на занятиях, на третий день заступает в караул. В карауле сутки пролетают быстро — заступил четыре раза на пост и уже на целый день ближе к дому. Зато на занятиях можно стрелять из любого оружия — из автомата, пулемета, снайперской винтовки, башенных пулеметов. Ротный не просто "позволяет", а наоборот — поощряет. Стреляйте, пока заряжать не надоест. Хоть обстреляйтесь.

При таком его подходе к огневой подготовке, отгадайте сколько человек в роте выполняют нормативы по стрельбе?

Все!

22. ЧП в карауле — норма армейской жизни.

Был обычный, будний день. Самое его утро. Тихое, солнечное, безветренное. Даже государственный флаг Союза ССР отдыхал на верхушке флагштока, свисая недвижимой красной сосулькой.

Полк стоял на разводе. Командир полка строил офицеров. За офицерскими спинами мялась шеренга прапорщиков. Ротные колонны украшали плац красными лычками сержантов по передней шеренге во всю его ширину. Я стоял на своем законном, отвоеванном в боях месте в конце строя и просил Адама оставить мне покурить. В задних рядах других рот тоже покуривали "по-цыгански", коротая время развода. Все терпеливо ожидали, когда комполка отпустит офицеров и те разведут свои подразделения по занятиям и работам, когда…

Сначала я подумал, что мне померещилось. Потом я краем глаза уловил, что все вокруг меня повернули головы и смотрят туда же, куда и я. А я смотрел туда, откуда послышались выстрелы. Выстрелы шли от складов РАВ, до которых было больше километра. Приглушенные расстоянием, на плац долетали совершенно отчетливые звуки. Сначала два одиночных, потом еще один одиночный. Потом снова два одиночных, через несколько секунд еще два одиночных прозвучали почти одновременно и, наконец, два автомата стали шпарить очередями.

Командир не прервал развод и не скомандовал "Тревога!". Никто на плацу не дернулся и не рванул к оружейкам. Никто даже окурка не выбросил. Все — и солдаты и офицеры — смотрели в сторону складов РАВ и пытались отгадать почему война началась именно сегодня и почему потребовалось начинать ее прямо с утра, не дождавшись окончания развода? И главное — кто ее начал? Накануне ничего подобного до личного состава не доводили. Никто не предупреждал, что вместо развода начнется война. Можно было бы подумать на окаянных душманов, но не вовсе же они дураки, чтобы при полном освещении да еще и на открытой местности пойти на штурм целого полка?! Можно было бы подумать на своих, но какой дурак начинает стрельбы с утра, если занятия еще не начались?

Словом, весь полк от рядовых до подполковников пришел в недоумение от такого загадочного явления как утренние стрельбы на складах и командир полка отрядил замполита и зампотеха на своем личном уазике для выяснения обстановки. Развод формально был окончен, все задачи на день — поставлены, но никто не подавал команду "развести людей по работам", поэтому все стояли на прежних местах — офицеры перед полканом, прапорщики позади офицеров и в третьей линии — солдаты и сержанты. Все уже стояли совершенно вольно, курили и разговаривали межу собой не скрываясь, и ждали возвращения начальства. Минут через десять открытый уазик показался из-за модуля полкового медпункта и въехал на плац. Как по команде "равнение — на знамя" сотни человек поворачивали головы вслед его движению. Уазик подъехал к командиру полка…

Норматив покидания боевой машины — менее десяти секунд. Этот норматив, как и все остальные нормативы, многократно отрабатывается всеми. Каждый по команде "к машине" умеет подкинуться из десантного отделения, пролететь через верхний люк и через секунду приземлиться на ноги возле бэтээра…

В заднюю дверку командирского уазика никак не могли пройти двое сержантов. Не с первой попытки открыв дверку, первый из них хотел найти опору и ухватиться за тонкий борт, но несколько раз промахивался мимо и заднему приходилось его ловить за ремень, чтобы тот не спикировал носом на бетон. Процесс выхода из машины усложнялся тем, что на плече у каждого сержанта висел автомат с примкнутым штык-ножом, автоматный ремень то и дело сползал с погона на локоть, автомат падал и ударял прикладом по ноге. Сержант возвращал автомат на место и снова начинал искать опору, чтобы выйти из машины.

Зампотеху и замполиту было некогда ждать, пока тела отделятся и извлекут себя из уазика, поэтому они просто взяли каждый по одному сержанту за шкирку и поставили их на землю. У первого сержанта подкосились ноги, он стал падать. Но Плехов подхватил его могучей рукой и удержал в вертикальном положении.

— Что с ними? — обеспокоено спросил Дружинин, — Тепловой удар?

В самом деле, вид у парней был нездоровый: мутные ничего не понимающие глаза, какое-то несвязное бормотание, явная слабость в теле и раскоординированность в движениях. Парней "накрыло" по-серьезному.

Плехов встряхнул "своего" сержанта, еще раз посмотрел на него неприязненно и доложил:

— Никак нет, товарищ полковник! Пьяны.

Я знал обоих сержантов — это были Серега Панов и туркмен Мурад. Оба — с моего призыва.

Их состояние объяснялось просто.

Минбанда вчера вечером заступила в караул и захватила с собой термос браги. Ночь прошла без происшествий. Духи шуршали в караулке. Сменившиеся часовые-старослужащие выпивали свою кружку и шли спать. Новая смена тоже выпивала "на посошок" и шла на посты. К утру бражка стала заканчиваться, а общее опьянение нарастать. Серега с Мурадом должны были заступать на седьмой и восьмой посты — склады РАВ. Чтобы не скучать следующие два часа, они отлили себе браги в маленький термос и поехали на смену нести караульную службу. Придя на пост, они сошлись в том углу периметра, в котором не стояло вышки и стали угощать друг друга. Потом долбанули косяк на двоих и обоих переклинило. Алкоголь и чарс, наложившись друг на друга, отключили сознание, зато включили самые причудливые ассоциации и неожиданные желания. Парням пришло в голову пострелять друг в друга. Нет, они не испытывали взаимной ненависти. Наоборот — очень дружили между собой. Они никого не хотели убивать. Они просто хотели попасть, так же как играя, дети зимой попадают друг в друга снежками. В том состоянии полета, в котором пребывали оба и тогда и сейчас они были просто не способны осознавать, что пуля — убивает. Они об этом не задумывались. Их интересовал сам процесс, а не его результат. Как решили — так и сделали. Онегин и Ленский разошлись по своим вышкам, убедились, что поединщик изготовился к бою и открыли огонь на поражение.

Спасло парней только то, что от вышки до вышки было две сотни метров, ну и состояние у них было, конечно, не для прицельной стрельбы. В самом деле — попасть в противника, который двоится, троится и пятерится — дело безнадежное и смертоубийства не случилось. У пацанов отобрали автоматы, а вызванный из караулки конвой — из той же минбанды и тоже нетрезвый — увел их отбывать добытые в бою семь суток ареста.

Никто не удивился тому, что двоих часовых сняли с постов и приволокли на плац в совершенно невменяемом состоянии — каждое подразделение, заступающее в караул, грешило тем, что иногда приносило с собой бражку. Хотя, в такой хлам, конечно, еще никто не упивался. Во всяком случае, никто Серегу и Мурада не осудил, дураками не назвал, а некоторые офицеры даже смеялись такому глупому залету. Все понимали, что от долгого сидения в полку начинает "сносить крышу".

У всех.

Даже начальник штаба полка подполковник Сафронов, правильно встретив утро, ходит до обеда по полку и во всех, кого встретит на своем жизненном пути, метит указательным пальцем и выносит приговор не тихим своим голосом:

— Семь суток!!!

Обласканный высочайшей милостью военный, на которого без всякого разбору указал подполковничий перст, вытягивается в струнку, отдает честь, отвечает "Есть!", бредет на полковую гауптвахту и слышит за спиной очередное:

— Семь суток!!!

Вот за эти его золотые слова начальника штаба полка обессмертили, накрепко приклеив погоняло Семь Суток. К обеду Семь Суток набивал полный дворик губы арестантами в званиях от рядового до старшего прапорщика. Начальник караула, узнав от вновь прибывшего причину ареста, не затруднял выводного приказом отпереть камеру, а предлагал арестованному отсидеться в тенечке на свежем воздухе. После обеда Семь Суток отправлялся на адмиральский час в свой модуль восстанавливать силы, а на губу приходили командиры рот и забирали с нее своих подчиненных, которых недосчитались в строю.

И никто не роптал. Все понимали, что Сафронов — такой же человек, как и все мы и у него так же срывает колпак, как и у всех у нас. Каждого нового арестанта встречали аплодисментами:

— Семь суток?

— Семь суток.

— Ну, тогда, проходи, раздевайся, ложись, закуривай.

За три недели службы в пехоте я намного обогатил свой опыт несения караульной службы. В уставе насчет некоторых деталей и нюансов в деле охраны военных объектов имелись значительные пробелы.

В пятой роте разводящими ходили сержанты-деды и разводить посты мне не светило по сроку службы. Но разводящих — всего два, а сержантов в роте больше десяти. Остальных-то куда девать? Один в наряде по роте. Другой — отдыхает после наряда. Третий — помначкар. Оставалось еще добрых восемь неприкаянных душ сержантского сословия, которых нужно было чем-то озадачить, чтобы они не отчебучили чего-нибудь,

пока рота в карауле. Чтоб не было дискриминации и незаслуженного уравнивания в правах с рядовыми, учредили два "сержантских" поста. Трехсменных, круглосуточных. Пост Номер Один — штаб и Знамя, и пост номер пять — стоянка второго батальона.

Парк.

Пост Номер Один — это стояние на одном месте с автоматом с плечами в течение двух часов от смены до смены. Ни прогуляться, ни присесть — в двух метрах от тебя за большим застекленным окошком сидят дежурный по полку со своим помощником и им обоим хорошо тебя видно. Ночью это стояние происходит в борьбе со сном, а днем в непрерывном "отдании чести с оружием", так как старшие по званию проходят мимо тебя ежеминутно. На Пост Номер Один кого попало не поставишь — это должны быть образцовые часовые, отличники боевой и политической подготовки, правильно понимающие политику партии и правительства, стойко переносящие все трудности и лишения воинской службы, дисциплинированные и закаленные. Таких в нашей роте оказалось как раз трое и все они были сержанты-духи.

Пост номер пять не такой почетный, как Пост Номер Один — это всего-навсего довольно широкая полоса щебня и камней длиной в несколько сот шагов. С одной стороны полоса ограничивается невысокой каменной стеной с прилепленными к ней хозяйственными постройками, с другой — широким проходом из первоклассной афганской пыли, который отделяет технику второго батальона от техники полковых служб. Лучше не ходить по этому проходу в начищенной обуви — пыли там выше щиколотки. Между пылью и забором на утрамбованном щебне стоит техника второго батальона — бэтээры, бэрээмки, эмтээлбэшки — которую и охраняет часовой поста номер пять.

С развода и до ужина на стоянке каждый день народ — механики, водители, техники рот, башенные стрелки. Все они обслуживают технику, а чаще — просто спят в десантных отделениях. Спать нельзя только духам, но и они выходят из положения: Залезет умный и изобретательный дух, например, под ЗиЛ-131, привяжет брючным ремнем руки к кардану и спит с поднятыми руками. Глянешь со стороны — работает водила. Трудится. Машину чинит. А он — "массу давит" самым наглым образом.

С развода и до ужина на стоянке охранять нечего. Можно сразу идти на свой бэтээр или на любой другой и коротать два часа смены со своими пацанами. Можно кинуть автомат в десантное и лечь рядом с ним на все два часа. Можно… Да все можно днем на пятом посту — это же твой батальон!

Ночью в парке никого нет, вернее — не должно быть. Только двое часовых. Но не всегда. Допустим надо срочно подготовить машину к выезду назавтра, а полной уверенности в том, что убитая машина доедет хотя бы до Фрезы — нет. Техник роты и водила будут с ней до отбоя ковыряться, а если понадобится, то и дольше. Или "засиделись" пацаны в парке после выезда. С "понятием" засиделись, с бражкой. Какой часовой станет их гнать? Сегодня ты часовой, завтра кто-то из них — такой же часовой. Но чаще всего в парке действительно никого нет и потому — скучно.

На посту вообще — всегда скучно. Я еще не встречал в своей жизни ни одного веселого охранника. Это же надо было додуматься запретить часовому "спать, сидеть, прислоняться к чему-либо, писать, читать, петь, разговаривать, есть, пить, курить, отправлять естественные потребности или иным образом отвлекаться от исполнения своих обязанностей, принимать от кого бы то ни было и передавать кому бы то ни было какие-либо предметы, вызывать своими действиями срабатывание технических средств охраны, досылать без необходимости патрон в патронник", а разрешить только дышать, смотреть, моргать, ходить и снимать автомат с предохранителя.

Понятно, что если самый тяжелый пост в полку — это Пост Номер Один, то самый легкий — это пост номер пять. Есть еще посты номер семь и номер восемь — склады ракетно-артиллерийского вооружения, но там можно просто сдохнуть со скуки, потому что те посты не проверяет никто и никогда. А к каким жутким последствиям может привести борьба с хронической скукой на посту убедительно продемонстрировали Серега и Мурад.

Родина не доверила мне стоять на Посту Номер Один, а если бы доверила, то я бы поднял вайдСс на всю роту, нажимая на то, что я — старослужащий и мне не положено! Но командиры, как привило, не дурнее своих солдат, а потому, обошлось без скандалов и меня поставили тянуть службу на пятый пост, а стоять истуканами на пост возле Знамени части отправились отличники боевой и политической подготовки — сержанты первого года службы. Ротные духи.

Самое сложное и тягучее — это переждать ночь. Одну или две смены. Два или четыре часа ничегонеделанья, кроме брождения с автоматом мимо притихших машин. День он как-то сам собой проходит — уже и выспаться успеешь, и народу на стоянке хватает, а вот ночь… Ночью приходит как раз то самое состояние, когда "и спать охота, и Родину жалко". А старослужащему спать на посту — совсем уже стыдно. Будто дух чмошный, взял — и захрапел.

Проблему коротания ночного времени до смены я решил в первый же свой караул в пятой роте. Я взял с собой в караулку книгу, которую и стал читать в комнате бодрствующей смены, а когда пришла моя смена выходить на пост, я кроме автомата взял с собой и книгу. Сменив часового и заступив на пост, я дождался, пока разводящий уведет смену по другим постам. Когда караульные вместе с разводящим скрылись во мраке ночи, я смело и дерзко пошел к вагончику техника батальона. У меня не было намерения что-либо красть, тем более у своих, но возле именно этого вагончика был оборудован душ — старый бензобак с приваренным к днищу краном с лейкой. Бензобак был поставлен на двухметровый каркас, завешенный плащ-палатками. Днем меня к этому душу никто бы не подпустил, потому, что под ним мылись только зампотех батальона, техники рот и наиболее приближенные к ним водители. Но сейчас в моем полном распоряжении была вся стоянка второго батальона, в том числе и душ.

Рота заступила в караул не с санаторного курорта, а после обычного дня, в котором по Распорядку дня с утра были занятия по инженерной подготовке. Я уже научился отрывать окопы так, чтобы при этом пачкаться как можно меньше, но потеть под солнцем южным меньше не стал. Поворочайте-ка вы лопатой почти при плюс сорока! Ну, а где пот, там и паразиты. Мне беспаспортные жильцы в швах мой хэбэшки были совершенно ни к чему, поэтому, я повесил автомат на крючок и, раздевшись, встал под струю.

Нет, до чего же хорошо!

Кругом ночь и тишина. В полку уже отбой. За забором — тьма кромешная, ни гор, ни пустыни не видать. Ни звука не слышно, только как негромко хлюпает вода, просеиваясь из лейки и стекая по моему телу. Десять минут всей процедуры — а сколько удовольствия! Чистый, бодрый и сна — ни в одном глазу. Даже службу хочется нести "бодро, бдительно, ни чем не отвлекаясь…".

Помывшись, я встал под фонарь и раскрыл книгу. Так и простоял я больше часа под фонарем, переворачивая страницу за страницей, пока не послышались шаги разводящего со сменой. Разводящий-дед посмотрел на меня, потом на книжку, которую я не стал от него прятать, но ничего не сказал.

А что он мне может сказать?!

Весь батальон видел как я красиво уронил его однопризывника Колю Воропаева.

Вся рота знает, что я буром попер на авторитетных дедов-урюков.

Если он мне сейчас хоть слово про книжку вякнет, я ему в караулке клюв на бок сверну.

Черпак я или не черпак?

Два-три караула я так и протащил службу: ночью — душ и книжка под фонарем, днем — с батальонными пацанами время коротаю. Сутки долой.

Оказалось, что я постиг не все тонкости караульной службы.

На шестой пост в мою смену был поставлен Коля Шкарупа, который научил меня правильно нести службу.

Как только разводящий утопал на другие посты, Коля бросил свой пост, пришел ко мне и встал под душ раньше меня. На правах радушного хозяина я не стал возмущаться, тем более, что за два часа смены под лейкой можно было помыть целый взвод. После того, как оба освежились, мы час бродили вдоль рядов боевой техники, ведя бесконечный солдатский разговор про дом родной, про любимую девушку, про то кто чем занимался на "гражданке" и чем собирается заниматься в будущем. До конца смены оставалось наверное минут сорок, когда Шкарупа снял автомат и дал очередь поверх забора.

От удивления я не смог ничего сказать — я просто оторопел!

Стрельба в карауле — ЧП! Уж по пять суток губы мы сейчас с ним заработали — точно. Но, видно, Шкарупе показалось мало пяти и он дал еще тройку очередей в темноту.

"Ой, что сейчас будет!.." — с тоской и болью подумал я, — "пять суток — ни за что!".

Коля тем временем отсоединил магазин, отщелкнул патрон из патронника, спустил курок, поставил на предохранитель, примкнул магазин обратно и повесил автомат за спину. Будто на огневой подготовке упражнение выполнил. Такой спокойный и невозмутимый у него был сейчас вид, будто и не ждала нас родная губа.

— Ты что? Дурак? — спросил я его, стараясь оставаться спокойным, — Сейчас же караул прибежит.

— Правильно, — кивнул Колян.

— Вместе с начкаром!

— Правильно, — снова кивнул Шкарупа, — потому что помначкару в лом бегать среди ночи.

— А начкар снимет нас с тобой с караула и запрет в камеру!

Шкарупа полез в подсумок, достал пачку "Охотничьих", сунул в рот сигарету, вторую дал мне:

— Ты не шаришь, — с авторитетом бывалого часового пояснил он специально для меня, — Кто сегодня начкар?

— Кто? — переспросил я и ответил — Малек.

— Правильно. Малек — дух. Ему положено в наряды ходить. Бобыльков — дембель. И пока Бобыльков у нас ротный, Малек будет летать в наряды.

— Малек — шакал, — возразил я, — он дух, но он у шакалов дух. Он нас может посадить на губу.

— Не ссы, — успокоил меня Колян, — не посадит.

— А пацанам что скажем? — не успокаивался я.

— Каким пацанам?

— Ну с Мальком сейчас прибежит бодрствующая смена, а там не только наш призыв, но и деды. Да и свой призыв не одобрит.

Шкарупа продолжал курить так спокойно, будто ничего внештатного он не сотворил:

— Ты не шаришь, — повторил он, — Деды не побегут. Побегут духи. А нас с тобой как раз меняют два духа. Шаришь?

Через две минуты действительно прибыла тревожная группа во главе с лейтенантом Тутвасиным-Мальком. В самом деле — вслед за летехой прибежали пятеро духов, олицетворявших собой тревожную группу. У Малька был такой вид, будто его в караулке окатили кипятком, причем плескали прямо в лицо.

— Что случилось? — запыхавшийся от бега Малек переводил безумный взгляд с меня на Шкарупу и обратно.

Духи тревожной группы остановились метрах в десяти — там, куда не добивал свет фонаря. Они безразлично смотрели в нашу сторону, мудро считая, что до Приказа министра обороны им летать еще почти полгода и совсем без разницы — мести пол в караулке или бегать с автоматами по свежему воздуху. Отдыхать им все равно никто не позволит.

— Кто стрелял?! — продолжал стрекотать Малек, не зная что предпринять: отражать нападение или вести нас со Шкарупой на губу.

— Там, товарищ лейтенант, — Колян показал рукой через забор в сторону пустыни, — какой-то шорох был… И вроде бы голоса. Так я на всякий случай… Чтоб знали, духи, что мы не спим, а службу тащим.

— Духи? — встревожился Малек.

Он подошел к забору, встал на приступку для стрельбы и осторожно поднял голову, силясь что-то разглядеть к чернильной темноте за забором.

— Так точно, товарищ лейтенант, — нагонял жути Шкарупа, — Вы недавно в полку служите… Не помните, как духи ночью целую позицию вырезали.

Я отвернулся, чтобы Малек, внезапно обернувшись, не увидал как я готовлюсь разорваться от смеха. Малек повеселил нас еще больше, побегав вдоль забора с видом сторожевой собаки, почуявшей вора за километр. Нарушая воинский этикет, стали подхихикивать даже духи, понимая, что черпаки дурят молодого летеху.

— Вроде нет никого? — встревожено спросил нас Малек, вернувшись через несколько минут с дальнего конца забора.

В устремленном на нас взгляде было столько пытливого ожидания, будто мы сейчас ему духов из кармана вынем. Видно поняв, что орден сегодня ему не заработать, лейтенант скомандовал:

— Отбой. Возвращаемся в караульное помещение.

Духи дернулись, было за ним, но Шкарупа пальцем поманил двоих наших сменщиков и знаком показал им чтобы они нас подменили.

Малек, увидев, что мы сменяемся с поста раньше времени, удивился:

— А вы куда?

На что получил исчерпывающий ответ Шкарупы:

— Так, товарищ лейтенант, пятнадцать минут до смены осталось. Чего они зря туда-сюда ходить будут?

Вдвоем со Шкарупой мы стали нести службу по полтора часа вместо двух — выходим, принимаем душ, минут сорок ля-ля между собой, а потом стрельба и ожидание тревожной группы.

23. Разгрузка артиллерийских снарядов

Апрель 1986 года.

Я совершенно точно уверен, что погибну не от душманской пули — меня погубит мой язык. Речевой аппарат у меня работает в автономном режиме, совершенно независимо от мозгов. Мозги просто не поспевают за моим языком.

Я мог бы служить живым примером того как дурная голова не дает покоя ногам — вместо того, чтобы сейчас как все нормальные люди готовиться к утреннему разводу, почистить обувь, подшить свежий подворотничок, я этим ранним и чистым утром в качестве второй зарядки бегал вокруг модуля пятой роты и нарезал уже третий круг. Следом за мной, тяжело дыша и периодически выкрикивая про меня плохие слова на русском и азербайджанском языках, безнадежно отставал старшина роты старший прапорщик Гуссейнов. В руках у Гуссейна-оглы была опасная бритва, которой старший прапорщик клялся Аллахом перерезать мне горло. Время от времени я оглядывался на грузноватого прапорщика, оценивал разделявшее нас расстояние и то ускорялся, то замедлял бег, хорошо понимая, что догнать меня Гуссейнов не сможет никогда — слишком разные у нас с ним достижения в спорте. Наша утренняя пробежка сопровождалась моим веселым смехом, который я не мог унять даже под угрозой лютой смерти от опасной бритвы. Всякий раз как только я оглядывался на Гуссейна-оглы, новый взрыв хохота вылетал из меня и запыхавшийся прапорщик оскорблял мой слух новой порцией угроз и проклятий.

Вообще-то наш старшинка не злой — нормальный прапор-старшина. У него всегда все есть и он не жмется, если подойти и попросить по-человечески. Не шкура, не куркуль, а настоящий ротный батя, хотя и старше нас только на десять лет. Гуссейн-оглы никогда не поднял бы на меня руки, даже не посмотрел бы хмуро в мою сторону, если бы не мой совершенно непривязанный язык.

Утро.

Подъем.

Туалет.

Зарядка.

Завтрак.

Ничего нового — все как всегда.

После завтрака я пришел в модуль и черт меня понес в умывальник. В умывальнике над раковиной наклонился голым торсом старший прапорщик Гуссейнов и брился, глядя в небольшое карманное зеркальце. Обернувшись на шум моих шагов, Гуссейн-оглы намылил шею и протянул мне "опаску":

— Сделай мне окантовку, пожалуйста.

Просьба была самая обыкновенная — военнослужащий должен иметь не только аккуратную прическу, но и окантовку над ушами и на шее. По мере отрастания волос мы, во время умывания, просили соседа "подравнять", чтоб встать в строй и выглядеть при этом более-менее прилично. Ничего сложного в этой процедуре нет — десятки раз я уже делал окантовку своим сослуживцам и десятки раз сослуживцы делали окантовку мне. Но на смуглую шею Гуссейна-оглы я уставился с той же задумчивостью, с которой Пигмалион глядел на кусок мрамора, прежде чем начать вытесывать из него свою Галатею.

Густая щетина черных волос сбегала с головы старшего прапорщика на шею и с шеи расползалась по плечам и по спине. Густотой шерсти на теле Гуссейн-оглы мог похвалиться перед гималайскими медведями — он одинаково буйно зарос ею и спереди, и сзади.

— Ну, скоро ты там? — нетерпеливо спросил меня старшина.

Тут-то я и брякнул:

— Товарищ прапорщик, а вам как делать окантовку? По пояс?

Слова невинного младенца произвели на старшину то же действие, какое производит на бегунов выстрел стартового пистолета.

Меня спасла только моя реакция. Я выронил бритву на кафельный пол и выбежал вон из модуля.

Мы бы, наверное, успели намотать до развода еще пяток кругов, но наш утренний променад прекратил ротный. Он как раз пришел из штаба батальона и сказал только одно слово:

— Тревога.

Сказал буднично и спокойно. Будто прикурить попросил. Все, кто находился возле модуля обступили Бобылькова и просили рассказать — в чем собственно дело? О тревоге всегда загодя предупреждают. Даже об учебной. Но Бобыльков ничего рассказывать не стал, а скомандовал уже вполне официально:

— Построение роты через две минуты.

За эти две минуты все, кто был снаружи модуля и те, кто находился внутри, образовали строй возле крыльца и теперь уже с некоторым нетерпением ждали задачу, которую нам сейчас поставит ротный. Бобыльков не стал тянуть кота за хвост:

— Равняйсь! Смирно! — скомандовал он, дождавшись чтобы офицеры роты заняли свои места во взводах, — слушай боевой приказ. Четвертая, пятая рота и второй разведвзвод сегодня на развод не идут. Вместо этого, нам приказано совершить марш ППД — Айбак для сопровождения и охраны артбатареи. Водителям — подогнать бэтээры, личному составу — получить оружие, старшине — выдать сухпай на одни сутки. Выезд через сорок минут. Вольно, разойдись, время пошло.

Будто выполняя его команды, за забором подняли пыль подъехавшие эмтээлбэхи артиллерийского дивизиона с прицепленными гаубицами, а от своей палатки уже шли к КПП разведчики, вооруженные как на войну.

Честно — я был рад выезду!

Я всегда рад смотаться куда-нибудь из полка и, желательно, подальше и на дольше. В полку, конечно, безопасно, тут не стреляют, но вот это однообразие… караул — тактика — огневая — караул… это однообразие на втором году службы начинает уже и поднадоедать…

Куда угодно, хоть к черту в зубы, но лишь бы не сидеть в полку!

Я спохватился, что в экипаже нет воды и отправил Арнольда вслед за Адиком в парк — много воды мы запасти не успеем, но хотя бы тридцать шесть литров залить необходимо. Если неторопливый Арнольд будет переставлять ноги чуть побыстрее, то успеет вынуть из десантного отделения один термос до того, как Адик выгонит машину из парка. Для придания ускорения флегматичному литовцу я пробил пенальти по его седалищу.

На этот раз мы ехали в неполном составе — Саня и Олег стояли в наряде по роте, поэтому, пятая рота выезжала без тяжелого пулемета "Утес". Ничего страшного — в случае столкновения отмахнемся из штатного оружия. Все еще не решаясь подходить к старшине, я попросил Шкарупу и Мартына получить пять сухпаев вместо меня, а сам дождался Арнольда и вдвоем с ним мы отволокли на бэтээр воду.

Ровно через сорок минут наша колонна из трех десятков бэтээров, четырех КАМАЗов и восьми МТЛБ с гаубицами на прицепах тронулась в путь под командованием геройского начальника штаба второго батальона капитана Скубиева.

Ничего выдающегося в этот день не приключилось, если не считать того, что пехота вымоталась похлеще, чем на тактике. Часа за полтора добрались до Айбака, в котором мне уже приходилось бывать. Не доезжая до него свернули с бетонки направо. Проехали еще немного и встали. Артиллеристы отцепили от эмтээлбешек гаубицы и стали их разворачивать. Пехоте было приказано выехать вперед и окопаться метрах в пятистах перед гаубицами. Самая скучная работа на войне — рытье окопов. Как только куда-то приезжаем, первым делом — лопаты в руки и айда-пошел. Охота тебе жрать, неохота тебе жрать, прежде всего вкопай свой бэтээр по башню в землю. Вырой для него капонир, чтоб его не подбили первой же пущенной гранатой и было на чем смотаться, если прижмет невмоготу. А земля-то в Афгане ай-ай — немногим мягче асфальта: запекшийся под солнцем южным почти до монолитной твердости гравий с песком. Его только взрывать — лопата не берет. А БТР-70 — большой. На отрывание капонира для него Наставление по инженерной подготовке отводит аж шесть человеко-часов. То есть, один боец должен умудриться зарыть свою боевую машину за этот срок. Или два человека, но за три часа. Или четыре за полтора. Вот только эксперименты по земляным работам, на которых опытным путем рассчитывалось нормативное время проводились в Подмосковье, недалеко от Министерства Обороны и Главного Инженерного управления. И есть некоторая разница между мягким и вязким глиноземом Средней Полосы и тем оплавленным стеклом под нашими ногами, от которого даже тяжелые ломы отламывают кусочки меньше спичечного коробка. До вечера вшестером машину не вкопаешь, поэтому решено было продолбить в грунте только две колеи, в которые вкатить наш бэтээр, чтобы уменьшить силуэт. Пока мы намечали фронт работ, пока начинали долбить первую колею, сзади нас началась канонада и снаряды с недовольным шелестом стали перелетать через нас метрах в сорока над нашими головами — артиллерия начала работать по горам. За четыре километра от этого места тянулась небольшая, километров на двадцать всего, гряда гор-двухтысячников. Вот на эти горы, очень кучно, артиллеристы кидали свои осколочно-фугасные, разрушая караванные тропы и накрывая схроны с оружием. На горах густо зацвели тюльпаны, хризантемы, гладиолусы, гвоздики и всякие другие причудливые цветы из поднятой взрывами пыли. Уродливые цветы. Как куличики из грязи.

Шла "реализация разведданных".

Агентурная разведка указала цели, ну, а наши-то пушкари и рады стараться. Мы не успели как следует углубить колеи для нашей ласточки, как стрельба стихла. Всего-то с час, может постреляли. Я посмотрел в сторону батареи и увидел как к каждому орудию сдают задом КАМАЗы и расчеты расшнуровывают тенты, укрывавшие кузов — пошла разгрузка новой партии бакшишей для духов. Пока отстреливали эту партию снарядов, мы еще не закончили отрывать окопы для себя — хотя бы для стрельбы с колена. Мозоли уже гудели на ладонях и начинал урчать желудок, требуя наполнения. Я наколол щепок и начал разводить костерок: придумано не мной "война войной, а обед по расписанию". Однако, нашу трапезу замкомроты Акимов приказал отложить на потом.

— Значит так, мужики, — делая веселое лицо перед тем как испортить нам настроение, начал Акимов, — приказано подкинуть еще снарядов для артиллерии. Башенные и водители остаются на броне, а экипажи грузят ящики. По одному КАМАЗу на экипаж. Задача ясна? Выполняйте.

— Ну, това-а-арищ старший лейтена-а-ант, — заныли мы в голос, глядя то на свои мозоли, то на казанок, бока которого облизывало своими язычками низкое пламя.

— Отставить пререкания. Время пошло, — закончил замкомроты.

"Ну и где в мире справедливость?!", — возмутился я про себя, — "два наших оборзевших и обленившихся духа будут тащиться на броне, а мы, черпаки, будем вместо них вкалывать как лошади на погрузке-разгрузке снарядов! Нам уже не положено! Это мы сейчас должны развалиться на брониках по броне и смотреть как пушкари ровняют горы, а Арнольд и Адик должны шуршать как трешницы, отрабатывая свой духовской афганский стаж".

Так как у нас в экипаже не хватало двух человек, то четвертым грузчиком с нами поехал Аскер. Адам и Леха, сидя на корточках над казанком с кашей, помахали ему ложками:

— Давай-давай. Жратвы мы тебе оставим.

Очень нам не хотелось сейчас уходить от почти готовой горячей каши с мясом, но приказ есть приказ — грузить так грузить. Леха с Адамом не только башенный с водителем, но еще и деды, а старший призыв нужно уважать. К нам подрулил пустой КАМАЗ и я из солидарности с пацанами не полез в кабину, а забрался в кузов.

— А ты пробовал на ходу ссать? — спросил меня Аскер.

— Прикалываешься, — ухмыльнулся я, делая многоопытное лицо прожженного разоблачителя приколов.

— Он все правильно говорит, — встрял Мартын, — колонна иногда по шесть часов идет без остановок. Нужно уметь оправляться на ходу.

Мартын встал к заднему борту. На уровне груди от стойки до стойки над задним бортом висел широкий брезентовый ремень, крепленый к стойкам карабинами и, вероятно, специально для таких случаев придуманный. Одной рукой Мартын взялся за этот ремень, а второй расстегнул ширинку. Его струя не смогла прибить шлейф летящий за нами пыли. Желая тут же доказать пацанам, что я герой не меньший, чем Мартын, я встал к ремню с другого края, ухватился за него, расстегнул пуговицы на брюках, но ничего не последовало. Я смотрел на пыль, летящую из-под борта, на артиллеристов которых мы только что проехали, на горы по которым стреляли гаубицы и… бездействовал. Организм ни капли не желал возвращать назад природе. Тряска на ухабах вызвала спазмы мочевого пузыря и я в такт движению махал своей совершено сухой мужской гордостью как фехтовальщик шпагой. Простояв как дурак минуты две впустую, я застегнулся и вернулся к кабине. У сменившего меня Шкарупы получилось так же легко как и у Мартына.

"Будем тренироваться", — предупредил я сам себя.

Грузили в Айбаке, со склада, который охраняла восьмая рота. Дежурный по роте открыл большие двустворчатые ворота и водила стал сдавать задом к штабелям. Мы попрыгали из кузова. Грузить артсняряды было жутковато — рванет один такой, сдетонируют сотни других в штабелях и все мы вместе с КАМАЗом превратимся в пар. Шкарупа с присущей ему расторопностью откинул замки и открыл один ящик. Мы знали принцип действия, гранат, мин, запалов, детонаторов и поэтому, грузить их не боялись. Гранаты Ф-1 вообще использовались в хозяйстве вместо молотка. Теперь нам нужно было ознакомиться с содержимым ящика и попробовать догадаться о тактико-технических характеристиках артиллерийского заряда калибра 122 мм. Ничего особенного в ящике не было: два серых тяжелых конуса снарядов и два латунных стакана с зарядами. Мартын поставил один стакан на попа: в торце была перемазанная солидолом крышка с тесемкой. Мартын потянул за тесемку и вытащил крышку из стакана гильзы — четыре любопытных носа моментально были сунуты в дырку. В дырке не было ничего интересного, только полотняные колбаски с артиллерийским порохом. Аскер надорвал один мешочек и в ящик посыпался порох, но не такой как наш, пехотный — серый, с металлическим отливом, а желто-зеленый, похожий на пластмассу и по форме смахивающий на рожки. Обыкновенные рожки, которые хороши с котлетами или вареной колбасой. Мы закрыли ящик почти разочарованные — устройство показалось нам слишком простым. Даже КПВТ устроен и то сложнее.

"Ну вот! А все говорят "пИхота, пИхота", — удовлетворенно отметил я, — "а у артиллеристов-то у самих всё устроено куда как проще, нежели в доблестном стрелецком войске! Ничего премудрого в этих снарядах нет. Вот узнать бы еще принцип работы взрывателя…".

— Ну, что, сынки? — за нашими спинами возник прапор с пушками на воротнике хэбэшки, — Взяли?

Мы с Аскером полезли в кузов, чтобы принимать и укладывать ящики, а Мартын со Шкарупой стали подавать их из штабеля. С полчаса мы бережно и аккуратно брали каждый ящик, осторожно поднимали его в кузов, затаив дыхание переносили и мягко укладывали на место. Через полчаса мы устали, а через час, когда загрузили КАМАЗ под потолок — сдохли. После того, как нас приободрил прапор-артиллерист, работа пошла живее. Прапорщик посмотрел на нас и сказал:

— Что вы их носите как няньки младенцев? Там предохранитель стоит: пока заряжающий чеку не выдернет, снаряд не взорвется.

— А если уроним, товарищ прапорщик?

Товарищ прапорщик махнул на нас рукой, будто мы спросили не знаю какую глупость:

— Да что им сделается? Я их столько уже переронял…

Остатки кузова мы забивали по принципу "раз, два, взяли": с раскачки ящики летели наверх штабеля и плюхались там с таким же грохотом, как если бы внутри были консервы. Разгружать КАМАЗ сил у нас уже не было никаких и мы просто ногами выпихивали ящики из кузова на позиции артбатареи. Расчет орудия поднимал эти ящики из-под КАМАЗа и складировал чуть в стороне. С некоторых ящиков при ударе об землю слетали крышки, снаряды и заряды вываливались, но никто из пушкарей не упрекнул нас в небрежности. Во-первых, по нам было видно, что мы вымотались, а во-вторых пушкари знали эту работу лучше нас и отнеслись с пониманием.

Гаубица Д-30 швыряет снаряды почти на четырнадцать километров. До гор было не более четырех, поэтому, заряжающие открывали крышки гильзовых стаканов и выбрасывали излишние колбаски пороха. К тому моменту, когда отстреляли все привезенные на КАМАЗах снаряды образовались две внушительные кучи ненужного пороха. Чтобы не оставлять врагу средств ведения войны, офицеры-пушкари проложили длинные дорожки из пороха к этим кучам и подожгли их. Пока они выкладывали дорожки, я недоумевал: "зачем нужно возиться, если можно просто подойти и поджечь?". Когда кучи вспыхнули, я понял "зачем" и "почему": мы стояли, наверное, метрах в ста от огня и мне пришлось отвернуться — лицо не вытерпело жара. Часам к четырем все вернулись в полк живые и здоровые. Реализация разведданных была окончена успешно и без потерь.

Но это была только первая часть марлезонского балета, длинного, как "Лебединое озеро".

24. Вторая часть

Это была даже не прелюдия, не увертюра, а так… Военный оркестр настраивал инструменты. Главное же действие предстояло впереди и называлось это действие "Армейская операция 1986 года".

"Магистраль".

Задача:

От Хайратона до Файзабада, то есть на расстояние равное расстоянию от Москвы до Питера, провести колонну в шесть тысяч тяжелых грузовиков.

Уточняю задачу:

Полтыщи километров пути проходит в горах высотой свыше трех тысяч метров над уровнем моря. В этих самых горах есть сотни мест, удобных для безнаказанного проведения засад. Сотни оборудованных огневых позиций, с которых будут долбить по колонне из гранатометов, а по пацанам из стрелкового оружия. Вдоль маршрута движения колонны, на удалении одного-двух дневных переходов от бетонки, оборудованы десятки долговременных баз моджахедов. На всем протяжении трассы от Хайратона до Файзабада действуют десятки вооруженных банд, хорошо обученных ведению партизанской войны в горах.

Еще раз уточняю задачу: у Сороковой Армии нет шести тысяч МАЗов!!! В помощь хайратонскому Тяжбату будут приданы гражданские грузовики из Термеза, Душанбе, Самарканда, Каршей, Бухары и Джизака. Но даже с гражданскими машинами никак не наберется больше восьмисот тягачей. Поэтому, колонна будет следовать конвейерным методом: сутки от Хайратона до Файзабада, сутки под разгрузкой, сутки от Файзабада до Хайратона, сутки под погрузкой. И так до тех пор, пока не будет сделано шесть тысяч рейсов.

— Товарищи, солдаты, сержанты, офицеры и прапорщики! Ни одна мразь не должна суметь сделать даже выстрела по колонне!

— Товарищи солдаты, сержанты, офицеры и прапорщики! За рулем машин будут сидеть гражданские люди! Ни один из них не должен погибнуть. Ни один!!!

Вот такая задача.

Понятно, что силами одного полка и даже целой дивизии тут врага не одолеть — этой басмоты в горах до Файзабада дивизий, может, пять засело. Уродов бородатых. И нам нужно сделать так, чтобы километров на двадцать вправо-влево от бетонки даже суслики в норы попрятались и чтоб ни одна змея из-под камня не выползла от страха. Поэтому, работать будет целая армия. А наш небольшой променад — это только разминка и подготовка к следующей операции.

Мы едем в Пули-Хумри!

Докладываю маршрут движения от Хайратона до Файзабада:

Первые сто километров Хайратон — Ташкурган. Тут все тихо. Тут одна пустыня, в которой трудно спрятаться.

Ташкурган — Айбак. Восемьдесят километров. Этот участок обеспечили наши артиллеристы, расстреляв и разрушив горные тропы и тайные схроны. На восстановление троп у моджахедов уйдет не одна неделя и эти восемьдесят километров обеспечит наш полк, главным образом силами восьмой роты. Она тут на то и поставлена — Айбак охранять.

Айбак — Пули-Хумри. Мы туда как раз едем воевать. Будем вместе с Хумрийцами разгонять местную басмоту. Это займет у нас недели две.

Пули-Хумри — Кундуз. Этот участок вне зоны ответственности нашего полка. Тут будут работать Кундузцы и Хумрийцы.

Дальше Кундуз — Талукан и Талукан — Файзабад. Вот тут-то у них лежбище. Вот тут-то и будет основная война. Места дикие, труднодоступные. Басмачам тут раздолье. Места боевых действий начинаются на высоте полторы тысячи метров и поднимаются до четырех тысяч, куда даже птицы не залетают. Тут нам всем придется попотеть. А пока дивизионная операция в Хумрях — это увеселительная прогулка.

Пикничок.

Мы выезжали на операцию на самом роскошном бэтээре роты, к башне которого брезентовыми ремнями был намертво приторочен бакшишный ящик из-под Утеса. В этом ящике хранилась наша посуда — два казанка для первого и второго, чайник, кружки, ложки и синие гетинаксовые тарелки, которые мы стащили из столовой. Из-за большого зеленого короба на башне, наша ласточка стала походить на носорога, который набил шишку на лбу, но зато в целом полку не было второго такого ящика. На некоторых машинах посуду хранили в снарядных ящиках, прикрученных к корме, но это был не тот шик. И размер не тот и эстетика вяловата. Бакшишный ящик был предметом гордости экипажа БТР-70 с бортовым номером 350-2 и объектом зависти других экипажей.

Но нет добра без худа. Ехали в полном комплекте и Саня Андрюхов пристроил в десантном отделении свой Утес. Мы с хозяйственным Шкарупой подняли вайдСс, дескать, в десантном и так тесно, ноги вытянуть некуда, а этот дед свою бандуру втаскивает и занимает половину сиденья, но Саня упросил нас:

— Понимаете, мужики, у меня он весь почищенный и мушку у него я настроил. Она на броне может разболтаться, а вот тут, на матрасе…

— На матра-а-асе?! — возмутились мы, — Хрена ли ей сделается твоей мушке? Нас смотри сколько народу? Без твоего долбанного пулемета на матрасах могут двое лежать, а с пулеметом только один.

— Не ругайтесь, мужики. Он же для меня как ребенок. И если на то пошло, то я не буду лежать на матрасе, но пусть пулемет едет в десантном.

Это была правда — Саня к своему пулемету относился не по сроку службы трогательно. Если черпаки — я, Мартын, Шкарупа и Олег — шли в парк заниматься неуставными взаимоотношениями, то есть играть в нарды, пока Адик и Арнольд шуршат на бэтээре, то Саня выволакивал из оружейки свой начищенный Утес и начинал его наяривать по новой. Он со своего Утеса буквально пылинки сдувал. Я уж не говорю про обязательную подшиву в стволе. Их взаимоотношения с пулеметом можно было определить как нянька и дитё.

Утесу разрешено было ехать на матрасе.

Перед самым выездом, буквально за час до него, старшина Гуссейн-оглы получил с продсклада доппаек на роту. Всем курящим по восемнадцать пачек сигарет, а некурящим по два килограмма сахара. Сигареты были розданы тут же, а ящик сахара был поставлен под башню в наш бэтээр — Гуссейн-оглы собирался поступить с сахаром умнее, нежели просто раздать его. В Айбаке собирали растянувшуюся колонну и на этой первой остановке к нашему бэтээру подошли Адам и Леха.

— Дело есть, мужики, — тихо сказал Леха с тем видом, с которым приглашают пойти в разведку за линию фронта.

Мы развесили свои лопухи, ожидая услышать какое именно дело может быть к нам, черпакам, у двух уважаемых дедушек.

— Короче, нам бы сахарку, — не стал тянуть Адам, — хотя бы килограмчик.

— Са-хар-ку-у?! — я аж зашелся от возмущения.

В самом деле — я-то ожидал что они-то что-то дельное предложат, а они — "сахарку". Нашли дураков со старшиной из-за сахара ссориться. К тому же совершенно не нашего сахара. У нас в экипаже не курил только Арнольд, но ему сахар был по сроку службы не положен.

— Хренарку вам, а не сахарку! — отрезал я, разочарованный дедами.

— Вам что? — возобновил натиск Леха, — Сахара жалко, да? Для своих жалко, да?

Сахара, разумеется, нам было не жалко, как не жалко всего чужого. Просто мы еще при выезде из полка исследовали ящик с сахаром со всей серьезностью и нашли, что он полон. Доверху. И верхний ряд — ровный. Если бы в ящике не было одной или двух пачек сахара, то Гуссейн-оглы не досчитался бы и пяти. Но ящик был целый и пропажу даже одной пачки можно было определить не глядя, на ощупь. А что мы, дураки, что ли портить отношения со старшиной из-за пачки сахара? Я спрятался в люк, открыл десантное и поманил обоих дедов внутрь.

— Смотрите, — я выставил ящик с сахаром им под нос, — видите — полный! Даже одну коробку фиг возьмешь — старшина сразу заметит. А вы — "килограмчик".

Деды поняли, что старшина пропажу даже одной пачки заметит обязательно, но отступать не собирались.

— Да понимаете!.. — Лёха давил на самые больные мозоли, — Вместе служим!.. На операции ходим!.. Сегодня живем, завтра — нет!.. А вы из-за какого-то там сахара!.. Мы думали, что вы — мужики, а вы!.. Если бы у нас был сахар, а вы бы к нам пришли!..

Ну и так далее, минут на пять. И чем дальше, тем обиднее и тем мельче мы делались в глазах дедов как мужики. Посовещавшись со своими пацанами, мы решили дать дедам три пачки сахара. Это хитрый хохол Шкарупа придумал: внизу выложить "колодец", а верх оставить ровным и гладким. Если старшинка хватится пропажи, то с нас как с гусей вода — мы отбрехаемся, что старшину обули на продскладе, а мы тут не при делах.

— Спасибо, мужики, — поблагодарили нас деды, припрятывая сахарок, — мы знали, что вы — свои!

Не успели мы отдышаться от визита Адама и Лехи, как уже с другой машины пришли два делегата. И тоже деды.

— Нет сахара, — не дал я им начать, — Сахара нет, не было и не будет!

Но те тоже не первый год служили и продолжилась та же песня, которую пять минут назад исполнял Леха:

— Да понимаете!.. Вместе служим!.. Сегодня живем, завтра — нет!.. Свои пацаны!.. Одна рота!.. Тем дали, а нам не дали!.. Единоличники!.. Адам с Лехой с вами с одного взвода!.. Вы все только для своих!.. А для всей роты?!.. Вместе лямку тянем, а вы — сахар врозь!.. Если бы этот сахар был у нас, а вы бы у нас попросили!.. Если вы сахар жмете, то вы и под огнем не прикроете!.. На вас нельзя надеяться!.. Мы думали, что вы — мужики, а вы!..

Дали немного и этим, чтобы не выслушивать предположений о том, что мы всем экипажем только и мечтаем как бы половчее в банду рвануть. В роте — двенадцать машин, двенадцать экипажей. Просители не приходили только с командирской. Надо ли говорить о том, что ящик разлетелся еще до того, как колонна тронулась из Айбака? На дне короба лежали три пачки, которые были изъяты в пользу экипажа, а сам короб был затиснут в самый дальний угол десантного отделения и накрыт старыми бушлатами, чтоб не отсвечивал и не попадался старшине на глаза. Я впал в сладкое и жуткое предвкушение тех кар небесных, которые обрушит старший прапорщик Гуссейнов на мою голову за пропажу сахара, но колонна тронулась и дурные мысли остались в Айбаке.

Мы проехали за Айбак в сторону Хумрей еще, наверное, с час и свернули с бетонки направо. Пылища поднялась знатная.

Если хочешь быть в пыли

Поезжай в Пули-Хумри.

Этой пыли на нас осело на два пальца уже через минуту езды. Впереди ничего нельзя было разглядеть из за десятков пыльных шлейфов, пущенных колесами передних машин. Сзади можно было увидать только тот шлейф, который пустила наша ласточка. Как водилы умудрялись не потерять дорогу, было непонятно. Наверное, они просто рулили туда, где пыль летела гуще и попадали точно в колею. Когда мы остановились, сквозь опадающую пыль я увидел сразу две интересных вещи. Первая: в полукилометре от нас уже окопался Хумрийский полк. Вероятно, они прибыли накануне и у них было время отрыть капониры и окопы. Вторая: на ровной как стол бахче стояли четыре саушки. САУ-152 "Акация", выражаясь по-военному. У нас в полку таких не было, у нас были только гаубицы Д-30 меньшего калибра. Зато у нас в полку было два "Града", а у Хумрийцев я не насчитал ни одного. Я оттеснил из-под башни Арнольда, навел пулеметы на саушки и стал рассматривать их в прицел. Здоровенные, на танковой базе, самоходные артиллерийские установки напоминали неуклюжих слонов. Я подивился толщине стволов — я в плечах, наверное, и то уже. Из такого ствола шарахнет, так шарахнет…

У нас была возможность воочию убедиться как шарахают саушки. Два дня четыре "Акации" метали снаряды на горы. Мы лежали под бэтээром на плащ-палатке и земля подкидывала нас после каждого выстрела, хотя до саушек было изрядное расстояние.

— Ну и грохот, — проворчал Мартын, переворачиваясь на другой бок. Канонада мешала ему спать.

— А вот интересно, — задумчиво протянул Олег, — если у нас тут уши закладывает от стрельбы, то каково пацанам, которые сейчас сидят там в башне?

— Особенно закидному, — согласился я, — на него вся волна идет.

— Они там в шапках стреляют, — предположил Шкарупа, имея ввиду шлемофоны.

— Ты думаешь сильно помогают эти шапки? — засомневался Олег.

— Оглохнуть можно, — снова согласился я.

— Контузия, — оценил Шкарупа степень вреда здоровью, — ты думаешь эти саушники после двух дней работы останутся нормальными? Да они там все уже контуженные!