Второй год

Ночь я провел на одном матрасе с Бобыльковым. Матрас был положен поперек, здесь лежала верхняя часть наших туловищ. Под низ мы постелили бронежилеты, а под голову положили рюкзаки и укрылись одеялами и одной на двоих плащ-палаткой. ТО, что ротный положил меня рядом с собой я не воспринял как проявление большой любви к своему мордовскому земляку: просто рация была у меня, рация была включена и ее единственный наушник был примотан к моему уху. Чтобы не бегать и не искать меня в случае необходимости выйти на связь, Бобыльков и уложил меня рядом. Чтоб под руками был.

Подразумевалось, что я спать не должен, а должен всю ночь сидеть на связи и бодрствовать, поэтому я заснул раньше Бобылькова.

Молодость брала свое и требовала сна.

Больше ничего интересного во время операции на Балхе не произошло. На следующий день мы пошли бродить в сопках и два дня я хвостиком следовал за Бобыльковым. На привалах ели сухпай и это оказалось не так романтично, как мечталось в моих юношеских представлениях. Ночевать зимой на свежем воздухе мне тоже не понравилось и захотелось обратно в полк, чтобы сходить в баню и хорошенько отмыться. За двое суток никого мы в этих сопках не нашли, только зря устали. Где-то была стрельба, но далеко от нас: воевала толи шестая рота, толи разведчики. С кем они там воевали мне было непонятно, зато было понятно другое, более важное для меня: связь работала. Я регулярно выходил на связь с Полтавой и с Геной, а значит пятая рота была не "глухая" и не "слепая". Связь работала, значит свою задачу на той войне я выполнил, а стрелять, собственно, не мое дело. На это пехота есть. Я даже ни разу не выстрелил из автомата. Пятая рота, кстати, тоже — не в кого было. Было всего два столкновения, которые прошли без нашего участия.

Никого из нашего батальона за время операции не убило и не ранило. И слава Богу! Даже минометчики, которые наехали на мину в первый же день, и те оказались целыми, если не считать шишек и царапин, которые они насажали себе во время приземления. Водитель их тоже оказался цел. У него не было даже перелома. Но ноги себе он об руль ударил здорово когда вылетал из люка. Я из любопытства ходил смотреть: у пацана повыше колен были огромные синячищи, которые желтой опухолью растекались вверх и вниз по ноге, раздувая коленные суставы. Неделю водитель провалялся в палатке, а в туалет его носили на руках.

Домой маме я написал сказку о том как мы здорово проводим время в полку и ездим стрелять на полигон.

6. Колонна на Шибирган

1986 год. Провинции Саманган-Балх-Джаустжан

Не успели мы вернуться в полк, как для нас образовалось новое дело: нужно было проводить колонну на Шибирган.

Что такое Шибирган? Шибирган — это дыра похуже Иолотани, Маров и Кушки. Это была такая дыра, каких мало. Бездонная и безнадежная. Наш полк, даром что стоял недалеко от границы, был самым дальним в дивизии, то есть, обделенный вниманием Политотдела и военного прокурора, сам по себе уже был отодвинут на периферию дивизионной жизни. А в Шибиргане стоял первый батальон, усиленный танковой ротой и артиллерийской батареей. Расстояние от штаба батальона до штаба полка можно было на карте измерять монтировкой: двести верст. И эти двести верст — не то что из Москвы в Рязань прокатиться. Это двести километров по чужой и враждебной стране, мимо кишлаков мирных дехкан, всегда готовых сменить мотыгу на гранатомет и безнаказанно пустить несколько выстрелов по идущей колонне.

Колонну со всеми необходимыми грузами в первый батальон проводили раз в месяц. Проводка колонны обставлялась как полноценная войсковая операция. Эта колонна должна была на следующий месяц обеспечить шестьсот человек снарядами, патронами, тушенкой, соляркой, бензином, мукой, чаем, лавровым листом, крупами и много еще чем необходимым на войне.

Весь вчерашний день трудолюбивая пехота грузила для Шибиргана КАМАЗы на полковых складах. Доблестный второй взвод связи был избавлен от погрузки и вовсе не потому, что мы берегли свои "лайковые перчатки". Просто накануне второй взвод в полном составе на двух своих бэтээрах под командованием целого лейтенанта Михайлова ездил в Хайратон и загрузил аж три КАМАЗа различным добром. Так как во взводе до прибытия нового призыва была на радость всем замполитам временно искоренена дедовщина, то работали все три призыва, поэтому все, что нужно было погрузить, закидали под тенты за пару часов. Обогатиться, правда, нам ничем не удалось, потому что матерый прапорщик из РМО стоял возле кузова и пересчитывал коробки и ящики, а после того как КАМАЗ набивался доверху, он лично опускал полог тента и зашнуровывал его так, что под него не то что руку — палец нельзя было просунуть. Прапорщик был не первый год в армии и хорошо знал: на что направлены мысли солдат при погрузочно-разгрузочных работах. Эти мысли направлены исключительно на то, как бы половчее свистнуть носимое в кузов. Стоит только материально ответственному лицу на краткий миг отвлечь внимание от получаемого груза, как тут же один или пара ящиков случайно упадут из кузова под колеса, где их подхватят проворные и заботливые руки. Благополучно украденное моментально растворится в пространстве и все грузившие будут с самыми честными глазами горячо уверять, что товарищ прапорщик, вероятно сам обсчитался — ящиков было ровно столько, сколько погружено. Но этот мерзавец-прапорщик хлебало не разевал и внимания не отвлекал. Спасая наши грешные души он так и не дал нам преступить седьмую христианскую заповедь "не кради".

Ну не дал — и не дал. Что я, тушенки что ли не видел? Зато в тот день я понял главное…

Тот путь, который я с сержантами своего призыва проделал три месяца назад, когда ехал из Союза, я проехал в обратном направлении. Три КАМАЗа и наша пара бэтээров сопровождения проехали Фрезу, мы помахали часовому в бронежилете и каске и повернули в пустыню. Теперь горы не приближались, а отдалялись и снова меня поразил оптический эффект, который я увидел еще в Ашхабаде. Наш кортеж ехал на север довольно быстро, делая в час никак не меньше шестидесяти километров, а горы упорно не желали отставать. Они будто летели за нами, и, казалось, вот-вот догонят нас и накроют своими белыми вершинами. Однако мало помалу горы стали уменьшаться в размерах и примерно через час скучной езды сквозь зимнюю пустыню показался Хайратон.

Наверное, нет скучнее пейзажа, чем зимняя пустыня: песок и саксаул на многие километры вокруг вдоль дороги, никакого снега нет и в помине и только шустрые тушканчики скачут непредсказуемыми траекториями и иногда из норок выныривают жирные и важные суслики. По мере приближения к Хайратону во мне стало подниматься неясное и странное чувство, которого я не мог объяснить и которого никогда не испытывал раньше. Только когда до границы оставалось меньше километра и вдалеке блеснула отраженным солнцем Амударья я понял, что за чувство меня всколыхнуло: это было волнение. На другом берегу реки начинался Союз и во мне поднялось нормальное волнение человека, давно не видевшего свою Родину. Мне не было дела до того, что Термез узбекский город. С этого Термеза начинался великий и могучий Союз Советских Социалистических Республик и теперь я, прослужив несколько месяцев в нищем Афганистане, поездив по нему и посмотрев как тут живут люди в разных местах, совершенно ясно представлял себе насколько богата и сильна наша страна. И Термез — начало моей страны и ее малая часть. Это такой же советский город как и все остальные города Союза и в нем живут советские люди. И не имеет никакого значения, что у узбеков смуглее кожа и другой язык: они — граждане СССР. А наша задача — защищать интересы Советского Союза и в конечном счете интересы всех его граждан: узбеков, русских, молдаван и всех остальных национальностей. И вот тогда, когда я с башни бэтээра рассматривал далекий советский берег с афганской стороны, я пожалуй впервые в жизни ясно осознал, что вон там, в нескольких сотнях метров отсюда — моя Родина и Родина всех тех, кого я видел вокруг себя, на ком была советская военная форма. И что оказывается я люблю эту Родину, люблю ее глубоко и сильно и что за нее не жалко отдать и жизни. Наверное вот это чувство не оторванности от родной земли и сопричастности к судьбам своей страны и отличает гражданина от космополита.

От этих мыслей я, кажется, стал взрослее.

Вечером в курилке мы с пацанами поделились впечатлениями дня и оказалось, что все, кто ездил в Хайратон: я, Полтава, Женек, Нурик, Кравцов, Тихон, Гулин — думали об одном и том же. О Родине. И думали одинаково. А еще все согласились, что служить в Хайратоне — хуже не придумаешь. Да, там не стреляют. Да, ты там стопроцентно доживешь до дембеля. Но смотреть каждый день на Союз и знать, что двести метров от одного конца Моста Дружбы до другого ты сможешь преодолеть только спустя месяцы и годы!

Тошно смотреть на Родину и не иметь ни права, ни возможности на нее попасть!

Уж лучше мы в полку как-нибудь…

Утром нам предстояло провести колонну вдоль Родины, параллельно ее границам и в ста километрах от них прямиком на Шибирган. Бэтээры не затаривали накануне ни водой, ни продуктами. Какой смысл? Утром доводим колонну до Шибиргана, вечером налегке возвращаемся в полк. В десантное отделение на всякий случай поставили только один термос с водой и получили коробки с сухпаем на одни сутки.

Тревогу назначили на час ночи.

Я припомнил, что когда выезжали на Балх, то тревогу назначали на два и лег спать, недовольный тем, что меня обокрали на целый час сна. От нашего взвода шел всего один бэтээр: Нурик — водитель, Кравцов — башенный, Полтава, Женек и я — десант. Я даже не удивился, что Кравцов сел вместо Кулика за пулеметы. Я уже привык к той бестолковщине, которая царит в Советской Армии и во время проведения масштабных мероприятий становится повальной и бесконтрольной. Началось все с того, что водителей разбудили слишком поздно и они не успели выгнать машины из парка. Сейчас мы всем полком стояли у КПП и наблюдали как машины выползают из ворот и строятся в четыре нитки. На Шибирган шло больше машин, чем выезжало на Балх. Это оттого, что на войну от РМО выезжали не больше двадцати тентованных КАМАЗов и наливников-"Уралов". Сегодня от РМО выходило машин шестьдесят. Их-то и нужно было сопроводить. Места в четырех нитках для всех машин не хватило, пришлось строить пятую нитку, иначе хвост РМО уперся бы в Ташкурган. Часа через полтора ора и мата пять ниток были вытянуты вдоль полка и поднятая колесами и гусеницами пыль начала оседать на броне и на нас самих. Вся эта кутерьма происходила в ночной темноте, прорезаемой светом фар и тем немногим светом, который добивали на площадку перед полком фонари с плаца. Мы отыскали свой бэтээр, забрались на него и стали ждать, когда нас соберут для объявления боевого приказа. Время подходило к трем часам ночи, а нас никто не строил. Оказалась, что с нами идет еще артбатарея, которая пока не прибыла. Артдивизион нес службу на позициях вокруг полка, охраняя пункт постоянной дислокации от внезапного нападения злых душманов. Позиции находились на изрядном расстоянии одна от другой. И вот теперь, предупрежденные с утра и подготовленные с вечера, их машины с прицепленными гаубицами переползали от одной позиции к другой, собирая батарею в колонну. Ближе к четырем утра артиллеристы, показались наконец из-за парка и встали с краю шестой ниткой.

Теперь можно было выслушивать боевой приказ командира полка в исполнении подполковника Сафронова и с легким сердцем отправляться в путь. Все участники предстоящей "экспедиции" были в сборе. Пронаблюдав всю эту трехчасовую колготню и бестолковщину, я даже не сильно удивился, что старшим нашей машины сел не Скубиев и не командир взвода Михайлов, а заместитель начальника штаба батальона капитан Поляков. После того, как я то закуривая, то бросая, то присаживаясь на корточки, то снова вставая, вместо того чтобы целых три часа мирно поспать все три часа наблюдал бестолковый сбор полковой колонны, у меня уже не было сил чему-либо удивляться. Если бы сейчас на наш бэтээр влез министр обороны, я удивился бы ему не больше, чем Полякову: ну министр, ну и что? Вдобавок эти три часа утомили меня чувством собственной ненужности при построении колонны. Я — не водитель, не башенный стрелок. Зачем я нужен при "вытягивании ниток"? Тут требуются только начальник штаба и зампотех полка и водители всех машин, отбывающих сегодня утром на Шибирган. Для чего, спрашивается, нужно было будить раньше времени двести человек? Только для того, чтобы они, никому пока ненужные, тупым стадом стояли с автоматами и бронежилетами возле КПП и любовались как в темноте строится колонна?

Эх, Армия!

Всегда у нас в ней так: круглое носится, квадратное катается.

Первыми тронулись бэрээмки разведроты, за ними саперы, за саперами — управление полка: обычный порядок следования полковой колонны на марше. Постепенно стали трогаться остальные машины и опять получился обычный несрежиссированный спектакль войны: шум и грохот мощных двигателей, лязг гусениц, густой чад из выхлопных труб и все это в облаке высоко поднятой пыли в котором тускнет свет фар и прожекторов. Все, кто был сейчас со мной на броне, еще не тронувшись с места уже успели покрыться грязью. Наши соседи спереди и сзади были ничуть не чище нас. Проводка колонны на Шибирган началась.

Совсем недавно я уже встречал утро в пути и меня поразила красота этого зрелища — восход солнца в горах. Но сейчас я подумал, что сидеть на холодной броне зимней ночью во время движения все-таки прохладно и предстоящая встреча с прекрасным не компенсирует мне неудобства, приносимые насморком, поэтому я сполз в десантное отделение. С Балха я вернулся в полк с забитым соплями носом и несколько дней гундосил, вызывая веселье и радость сослуживцев, которые всегда были рады поддержать больного товарища не совсем обидными замечаниями вроде "сопли подотри". Кравцов посмотрел на меня со своего места из-под башни, хотел сделать замечание, что мое дело — вести наблюдение на броне, но следом за мной на соседнюю лавку сверху упал Полтава и, потирая замерзшие уши, улыбнулся:

— Холодно, блин.

Кравцов ничего не сказал и отвернулся к прицелу. Я откинулся на разложенной скамейке и стал смотреть на звезды. Хотя они сейчас были большими и небо было еще черным, я знал, что скоро станет светло и что произойдет это внезапно. Я посмотрел вперед: ничего интересного, слева спина Нурика, освещенная тусклой синей лампочкой из-под башни, справа — ноги Полякова Сам Поляков высунулся из командирского люка и зорко смотрел вперед, туда, где ничего ни видно — ночь, все-таки.

"И как это ему не холодно?"

Рядом с Полтавой шлепнулся Женек: ему тоже стало холодно ехать на броне. Полтава посмотрел на наглого духа недоуменно, но решив, что вдвоем на одной скамейке ехать все-таки теплее, подвинулся и дал место.

"Хороший он все-таки мужик", — продолжал я думать о Полякове, закурив, — "не придирается понапрасну, не дергает никого, не командует, когда его не просят. Вдобавок, закончил он не какое-то там паршивое ВОКУ, а Рязань — РВВДКУ. Тоже ведь, как и мы — войсковая интеллигенция. И грудь у него как у быка, и кулаки как у молотобойца. А то, что он этими кулаками любит иногда под дых заехать, так это и стерпеть можно. Он же не нарочно, а в шутку. Правда потом минуты на две забываешь как дышать, но не до смерти же?".

Я опять прохлопал рассвет. Как-то он все время незаметно наступает. Повалявшись на скамейке в десантном еще минут двадцать, я вылез "подышать свежим воздухом". К моему удивлению мы были еще далеко от Мазарей, хотя Фрезу уже, кажется, проехали. Свежего воздуха было завались: он дул прямо в лицо, поэтому я отвернулся и стал смотреть назад. Там было что-то новое для меня, чего я не видел во время поездки на Балх. "Урал" техзамыкания не был последней машиной в колонне: за ним волочили стволы своих стодвадцатидвухмиллиметровых гаубиц эмтээлбэшки артиллеристов. Они-то и сдерживали скорость движения всей колонны.

"Зачем их только взяли? Без них бы мы еще километров тридцать в час прибавили".

Показались Мазари и колонна сбавила скорость. Башенные пулеметы поползли вверх. Из соседнего люка на броню вылезли Женек и Полтава и вместе со мной стали смотреть на красоты Востока. Колонна въехала на центральную улицу Мазари-Шарифа, утыканную справа и слева сплошной чередой дуканов разного калибра. Город начал просыпаться и неторопливые дукандоры открывали ставни и выносили скамейки в ожидании первых покупателей. На фоне любого афганского дукана привокзальный киоск "Союзпечати" выглядел бы как просторный и светлый павильон в летнем парке. Достаточно только было посмотреть на крикливые аляповатые вывески, на которых вкривь и вкось дешевой краской были намалеваны арабские буквы, а по краю шел отвратительный и грубый орнамент. Я уже не говорю про убогую серость самих дуканов. Уж хлеб-то в них покупать я бы точно не стал.

И тут я обомлел и поразился!..

Впереди себя я увидел Мечеть.

Ни до, ни после никогда больше я не видел такой красоты!

Про эту мечеть в полку говорили. Считалось даже, что если ты не видел мечеть святого Шарифа, то, можно сказать, ты и из полка-то не выезжал. И каждый раз, пытаясь описать мечеть, пацаны утверждали, что мечеть — это…! Эпитеты вместо точек каждый вставлял свои, но все они были в превосходных степенях и все как один непечатные. Улавливая русским ухом проявления восторга, выраженные русским языком в инвективной форме и чутко различая оттенки этого восторга, я понимал, что мечеть — это нечто необыкновенно красивое, великолепное, прекрасное и величественное. Словом — …! Но даже со всем своим смелым воображением я не мог даже и представить, что мечеть — это полный…!

Прямо передо мной вырастал огромный, сверкающий в первых солнечных лучах голубой куб. Высотой этот куб был не ниже шестиэтажного дома, а длина его основания была примерно метров сто. От земли и до верхнего карниза стены были сделаны из мельчайшей голубой мозаики с серыми вкраплениями и золотыми прожилками. Витиеватый орнамент переходил в сказочных птиц с длинными замысловатыми хвостами, переходящими снова в орнамент. На всем многометровом пространстве стены не было ни одного места, свободного от голубого с серым и золотом рисунка. Огромный сверкающий голубой мозаичный куб мечети перекрывался голубым куполом более светлого оттенка и таким огромным, что было непонятно как он вообще держится на кубе и не падает под массой собственного веса. Этот купол сверкал еще ярче, чем стены мечети. По углам куба взмывали в небо минареты, украшенные такой же тонкой и искусной мозаикой. При всей своей огромности мечеть не выглядела громоздкой. Купол и минареты, устремленные в небо, придавали ей легкость и изящество. Если бы не служители, то издалека вообще трудно было бы себе представить истинный размер всего сооружения. Только эти служители, подметавшие под стенами и на их фоне казавшиеся козявками, позволяли увидеть и понять, что мечеть и в самом деле огромна.

Полковая разведка поехала прямо, а вся колонна повернуло налево, огибая мечеть. Меня немного удивил подобный маневр: мы что, кого-то собрались окружать? Но я рассудил, что отцам-командирам виднее как правильно проводить колонну и продолжил таращиться на мечеть.

С такой внимательностью как у меня — в разведке делать нечего. Вот недавно же ездили на Балх, проезжали через эти самые Мазари и, кажется, этой же самой улицей. Вон тот дукан мне точно знаком: я уже видел его отвратительную и безвкусную зеленую вывеску с белыми арабскими каракулями на ней. Только такой лопух как я мог не заметить такой огромной мечети. Ну, ладно: когда возвращались с Балха, я спал в десантном на мягком матрасе. Мог пропустить. Но как я ее проморгал, когда мы ехали туда?!

Колонна совсем сбавила скорость и теперь еле ползла мимо мечети, давая нам возможность полюбоваться ее красотой. Мечеть стояла посреди огромного двора, огороженного низкой оградкой и от нее в четыре стороны света расходились четыре аллеи, обсаженные по бокам деревьями. Тысячи голубе — сизых, белых, коричневых — без всякого страха важно гуляли по дорожкам внутри оградки. Специальные служители ходили между голубями и сыпали им крупу. Видно было, что за голубями тут ухаживают и в обиду не дают. А то, что оградка такая низкая, так она не для защиты, а скорее для красоты. Защитой мечети служила святость самого места — могила святого Шарифа. Еще в полку нас строго настрого предупреждали, чтобы мы не пересекали границы мечети. Ни этой, ни какой другой. Но и без этих предупреждений было ясно, что если советский сапог перешагнет за оградку, то афганцы нам такого осквернения их святыни не простят.

Колонна, наконец, обогнула мечеть и, прибавив ходу, двинулась к выезду на Шибирган.

Однако, выехав за город, колонна снова встала.

— Сань, а чего мы так медленно продвигаемся? — спросил я в люк у Полтавы, — так мы до вечера не доберемся.

— Хорошо, если вообще доберемся, — пробурчал снизу Кравцов.

Женек выбрался из люка и сел рядом со мной на броню:

— Сейчас вертушки будут работать, — пояснил он для меня.

— Зачем? — не понял я.

В самом деле: все так мирно началось, таким замечательным солнечным утром занялся день, такую великолепную мечеть мы сейчас только проехали. И тут — стрельба, вертушки, взрывы…

— Есть тут два кишлака, — Полтава тоже вылез наружу, — Тимурак и Биаскар. Каждый раз как колонна идет мимо оттуда обязательно обстреляют. Сначала поработают вертушки, потом артиллерия, потом разведка встанет на блок возле кишлака. И все равно какой-нибудь козел из арыка с гранатометом вылезет. Там уже и камня на камне не осталось от этих кишлаков, но все равно: каждый раз как колонна мимо них идет — чью-нибудь машину обязательно подожгут.

Я переводил взгляд с Полтавы на Женька и не мог понять: они эти страшилки специально для меня рассказывают, чтобы жути нагнать или все-таки проводка колонны и в самом деле занятие лихое и опасное? Кажется, они говорили правду, потому, что сбоку от дороги послушался мощный рев двигателей и шелест лопастей по воздуху. Обогнав колонну, невысоко, метрах в шести над землей, вперед ушли два "крокодила" — Ми-24 с подвешенными НУРСами. Похоже, Женек с Полтавой говорили правду про обстрел колонны. Я до сего дня еще ни разу не был под обстрелом и мне было интересно проверить: как я себя поведу в момент опасности? Тут уж не соврешь и не словчишь. Если я трус, то пацаны это сразу же заметят и тогда, после возвращения в полк, вместо черпаческих привилегий мне будет снова уготованы щетка и тряпка. А если я не струшу, если покажу себя настоящим мужиком, то это тоже ни от кого не укроется.

Вертушки скрылись впереди за горизонтом и мы не могли видеть как они обстреливают Тимурак. Иногда порывом ветра до нас доносились звуки разрывов, приглушенные расстоянием, впрочем, я не был уверен в том, что это были звуки именно разрывов, а не шутки моего пылкого воображения: до Тимурака было еще километров тридцать и мы просто не могли слышать как его по камушкам разносят вертушки. Минут через двадцать "крокодилы" вернулись и, держась так же сбоку дороги на небольшой высоте, пролетели мимо нас в обратном направлении. Колонна снова тронулась. Справа показалась уже знакомая мне крепость Балх. Мы проехали еще километров пятнадцать и остановились. Артдивизион, обогнавший нас в Мазарях, уже развернул свои орудия справа и слева от дороги. Командир артиллеристов, видимо получил команду по рации, потому, что едва мы поравнялись с гаубицами, как они начали стрелять вперед, по ходу движения колонны. За сопками мне не было видно куда именно они стреляют, но по отдаленным раскатам взрывов понял, что стреляют они на расстояние примерно шести-семи километров. Выпустив снарядов по двадцать на каждый ствол, артиллеристы стали опускать стволы и сворачивать свои орудия. В полк они должны были вернуться без нас. Дел у них на проводке колонны больше не было, а колонну удобней проводить без них.

— По местам, — скомандовал Полтава, когда колонна снова тронулась.

Мы с Женьком снова вылезли из люка на броню и свесили ноги по борту. Полтава посмотрел на нас с неудовольствием:

— Вы что, дураки? Смерти своей хотите. Сейчас Тимурак проезжать будем. А ну,

быстро в люк.

Полтава подал нам пример и первый, опустив ноги в люк, встал на скамейку, оставив снаружи только верхнюю часть туловища, прикрытую бронежилетом. Свой бронежилет он не снимая разложил по броне на манер бруствера и переложил автомат в правую руку. Мы тоже сползли в свой люк, но вдвоем в нем было не развернуться, поэтому я ушел еще ниже, к Кравцову.

— Открой бойницу по левому борту, — подсказал мне Кравцов.

"Точно!", — обрадовался я, — "и изнутри стрелять можно".

Я открыл овальную бойницу и посмотрел в нее: ничего интересного, тот же скучный пейзаж. На переднем плане грязно-желтые сопки, на заднем — скучные дикие горы.

— Подай каску, — Полтава не спускаясь вниз протянул мне руку.

Я сунул ему каску, которая валялась у меня под ногами. На всякий случай еще одну я подал и Женьку.

Напряжение росло. Экипаж приготовился к бою. Полтава с Куликом в задних люках изготовились к стрельбе. Нурик убрал голову из люка и опустился на сиденье. Кравцов припал к прицелу и взялся за рукоятки наводки. Через короткое время спереди послышался треск автоматов и стук тяжелых башенных пулеметов: колонна поравнялась с Тимураком. Кравцов нажал на электроспуск, заработал наш КПВТ и с нежным звоном гильзы стали падать в мешок сбоку от пулемета. Кравцова поддержали из автоматов Полтава и Женек. Не желая отставать от всех, я просунул автомат в бойницу, дал пару очередей наугад… и тут же получил сапогом по щиколотке.

— Ты, что придурок?! — орал на меня Кравцов, — Меня своими гильзами засыпать

хочешь?! Горячо же! Отражатель надень!

Я увидел висящую возле бойницы плоскую изогнутую железяку и, сообразив, что это и есть отражатель, прикрепил его поверх кожуха автомата. Теперь гильзы из моего автомата, вылетали из затвора и, натыкаясь на пластину, летели вниз, мне под ноги. Цепляя отражатель я успел заметить, как капитан Поляков, сидя на командирском сиденье, поднял автомат над головой выше люка и стрелял не глядя куда и по кому он стреляет.

"Чудак, право", — подумал я про капитана, — "ему же не видно ничего. Нет, чтобы в люк высунуться и осмотреться. А так стрелять что толку?"

Стрельба стихла так же внезапно и быстро как и началась. Полтава с Куликом спустились вниз, переменили магазины в автоматах и полезли за сигаретами.

— Нет, Сань, ты видал? Ты видал?! — Женек был возбужден от азарта, — Я чуть в

него не попал! Если бы с места… А то бэтээр трясёт, хрен прицелишься. Прикиньте, мужики, там впереди в чей-то бэтээр граната попала и ушла рикошетом!

— Они бы еще вплотную к дороге подползли, — Полтава затянулся сигаретой, — помнишь, что комбат говорил? Граната не успела активироваться. Они метров со ста стреляли, идиоты, вот и не подбили.

На своем командирском сиденье к нам развернулся капитан Поляков:

— Ну, что, орлы? Все живы? Никого не убило? — его усы топорщились от лихой

улыбки.

Полтава посмотрел на радостного капитана исподлобья и радости его не разделил. Кравцов оглянулся на Полякова через плечо, удостоил его секунды на две своим взглядом и снова повернулся к нам.

Я ничего не понял: что произошло?

7. Шибирган

Через час мы без дальнейших происшествий приехали в Шибирган. Собственно сам город мы оставили в стороне: проехав мимо большого завода вполне современного вида, мы увидели с возвышенности, на которой стоял завод, КП первого батальона. КП первого батальона и был для нас Шибирганом. Под возвышенностью, километрах в полутора от завода росли деревья, между которыми просвечивали жилые вагончики, выкрашенные серебрянкой. Издалека это смахивало на парк культуры и отдыха в передовом райцентре. За три с лишним месяца, которые я провел в Афгане я уже успел привыкнуть к тому, что вокруг нет ни травинки, ни одного зеленого листочка. По этому Афгану можно ехать многие километры и так и не увидеть зелени. А тут, в каком-то километре от меня, стоит чудесная роща, деревья которой даже зимой не успели полностью сбросить листья. Я почувствовал себя Буратино, который издалека увидел чудесный кукольный театр Карабаса Барабаса. Я немедленно позавидовал первому батальону. Еще бы: у них тут зелень, деревья, а в полку только песок, бетон и гравий. Из зелени — только палатки. Скука в этом полку. А тут у них — деревья, а под ними наверняка трава. Вот только разглядеть их изблизи мне сегодня не судьба: бэтээры сопровождения остановились возле завода, а вниз, к КП стали спускаться только КАМАЗы и наливники. В том, что наш батальон остался возле завода был и свой выигрыш: колонну разгружать будем явно не мы. Груз для первого батальона, вот пускай первый батальон и поработает. А мы — посмотрим.

Нурик вырулил и наш бэтээр занял свое место в батальоне. Справа и слева, спереди и сзади наш бэтээр окружили бэтээры других экипажей.

— Ночуем здесь, — сказал Поляков, снимая с головы шлемофон, — приказ комбата.

Я прикинул: КАМАЗов примерно шестьдесят. Разгружать их будут максимум человек сто, потому, что остальные или заняты по службе или им не положено. Значит, на пять человек приходится по три КАМАЗа. Да еще и перекурить надо, потому, что в армии самая маленькая работа начинается с большого перекура. Следовательно, верных четыре часа колонна будет разгружаться. При таком раскладе мы в полк засветло вернуться не успеваем, поэтому, комбат благоразумно отдал распоряжение готовиться к ночевке в Шибиргане и хорошо, что мы получили сухпай. С голоду точно не умрем.

Вскоре возле бэтээров взвились синие дымки костров. Но котловом довольствии в

первом батальоне мы не стояли и хозяева, благодарные нам за проводку колонны, кормить горячей пищей нас не собирались. О себе нужно было позаботиться самим и экипажи развели костры для приготовления обеда. Полтава с Женьком уже колдовали метрах в трех от нашей ласточки. Женек вырыл ямку и развел костер, а Полтава вытряхивал в казан содержимое банок. К гречневой каше он присовокупил пару банок тушенки и от казана повалил такой умопомрачительный запах мяса и специй, что у меня заурчало в животе. Я проголодался. И все проголодались, так как с ночи мы были на ногах, а завтрак в пути предусмотрен не был. Через полчаса после того, как колонна остановилась возле завода, Женек позвал нас обедать. За всей этой суматохой никто не заметил, куда подевался Нурик. Поставив бэтээр в ряд, он свинтил по-тихому, никому ничего не сказав. Обедать мы сели вчетвером: я, Женек, Полтава и Кравцов. Женек по быстрому наложил каждому в синюю гетинаксовую тарелку ароматную кашу с тушенкой и положил на плащ-палатку две буханки мягкого белого хлеба. Другого хлеба в полку не пекли: только белый и только мягкий. От буханки каждый волен был отламывать сколько ему заблагорассудится.

— Нурику оставил? — забеспокоился Кравцов.

— Обижаешь, Сань, — Женек приподнял картонку, которой он прикрыл казан и

показал, что внутри осталось каши по крайней мере на двоих.

Поигрывая богатырскими мускулами подошел капитан Поляков.

— Обедаете? — капитан достал ложку из кармана и сел на корточки рядом с нами, -

накидай-ка мне тарелочку.

Женек нерешительно посмотрел на нас и уже, было, откинул картонку, но тут слово вставил Кравцов:

— Товарищ капитан, вы сухпай получали?

— Конечно получал, — удивился Поляков, — вон он, в машине лежит. Берите,

пользуйтесь.

— А раз получали, товарищ капитан, то и ешьте свой сухпай, — заключил Кравцов.

— Вы что, парни, — Поляков еще надеялся превратить разговор в шутку, — казенной

каши для капитана пожалели?

— Зря вы это говорите, товарищ капитан, — тихо, но твердо возразил Полтава, -

каши нам, конечно, не жалко, но с нами из одного котелка вы кушать не будете.

Поляков поднялся на ноги

— Это ваше окончательное решение? — ноздри капитана трепетали от гнева, подбородок дрожал. Кажется, будь его воля, он бы переубивал всех нас за перенесенное унижение.

— Идите, товарищ капитан, — махнул ложкой Кравцов, — не мешайте обедать.

Уяснив, что дискуссия закрыта, Поляков полез в бэтээр, вынул оттуда две банки

каши и на наших глазах метрах в десяти стал разогревать их на огне тем самым способом, которым Тихон на Балхе варил чай, то есть дернул за нитку зеленый цилиндрик и стал водить огнем по банкам, нагревая их со всех сторон.

Мимо нас прошел комбат. Мы встали и поприветствовали:

— Здравия желаем, товарищ майор.

— Здорово, связисты. Обедаете? Вольно. Продолжать прием пищи, — по-простецки

и дружелюбно ответил Баценков.

— Так точно, товарищ майор, — отрапортовал Полтава, присаживаясь обратно, -

давайте с нами?

— Спасибо, мужики, — отказался комбат, — я с разведкой поел. А что это вы целого

капитана бортанули? У вас как у нормальных людей — казан, тарелки, хлеб. А капитан ножом из банки ковыряет. Нехорошо.

— А он, товарищ майор, через люк стрелял, когда мы под обстрел попали, -

пояснил Кравцов.

— Как через люк? — опешил Баценков.

— Так, — подтвердил Полтава, — поднял автомат над головой и через люк стрелял

не высовываясь.

— А-а, — комбат перевел взгляд на капитана Полякова, — ну, тогда понятно.

— Сань, — дернул я Полтаву за рукав, когда комбат отошел, — а что тут такого:

стрелять через люк?

Полтава облизал ложку и бросил ее на плащ-палатку.

— Кулик, у нас сегодня чай будет? — вместо ответа он обратился к Женьку.

— Сейчас поставлю, — отозвался Женек, — дрова у нас есть, воды почти термос.

Сейчас все будет.

— Сань, — не унимался я и теперь допытывал Кравцова. — что случилось-то?

Вместо Кравцова ответил Полтава. Он положил мне руку на плечо и подъяснил простую вещь, до которой никогда не додумаются гражданские мирные люди:

— Понимаешь, Сэмэн, — сказал Полтава, — жить хочется всем. И каждый хочет уйти

на дембель. Каждый хочет дожить до своего дембеля или замены и вернуться домой к родным и близким. Вот только сохранять свою жизнь за счет жизни кого-то другого — это как-то некрасиво. И дело не в том, что Поляков стрелял поверх головы. Дело в том, что когда мы с Куликом во время обстрела колонны поливали из автоматов, то мы были мишенями, а Поляков — нет. То есть, он не подставил себя под огонь, а решил "проехаться на хитрой жопе". Это пусть по другим стреляют, по нам, например. А товарищ капитан отсидится в броне и доживет до замены.

— Да ладно, Полтава, — встрял Кравцов, — и так все понятно. Поляков показал, что

наши жизни он в грош не ставит. Зато своей драгоценной ох как дорожит.

— Пацаны, — не понял я, — Поляков — чмо?

Полтава, Кравцов и Женёк переглянулись:

— Нет, — подумав ответил Полтава. Он не чмо. Он хуже. И выполнять приказы

такого "командира" — это себя не уважать.

Из всего сказанного я сделал вывод, что если мне доведется отстреливаться не из бойницы, а из люка, то я непременно высунусь как можно дальше, чтобы не дай Бог меня не посчитали трусом. Трус — это хуже, чем чмо!

А сытому воевать как-то веселее. Было мое время "рубить фишку", поэтому я взял автомат и устроился на башне обозревать окрестности. На соседних бэтээрах тоже устроились фишкари, наблюдающие за передвижениями коварных душманов. Я осмотрелся. Сзади меня стоял газоперерабатывающий завод, главным украшением которого был мощный газовый факел на многометровой ажурной вышке. В километре слева ниже меня находился КП первого батальона и там суетились "местные", сноровисто разгружая КАМАЗы. От КП мимо нас шла дорога и, разветвляясь уходила вправо, за сопку метрах в четырехстах. На верхушке сопки была оборудована позиция: пара вагончиков и пара землянок. Совсем вдалеке, за КП первого батальона, виднелись горы.

"Господи! И тут тоже горы! Ну и страна".

А чему удивляться, что тут тоже высились горы? Если верить атласу, то девяносто процентов территории Афганистана занимают горы. Я только с каким-то удовлетворением отметил, что тут горы ниже тех, что стоят у нас за полком.

"Да тут со скуки сдохнешь", — подумал я через час своего наблюдения с башни.

Действительно. Прошло не так много времени с нашего приезда в Шибирган как мне вдруг надоел и этот завод, и его факел, и веселая роща на КП, и горы и позиция на сопке вместе с обоими своими вагончиками. В полку, конечно, тоже не дом отдыха, но есть по крайней мере спортзал, спортгородок и магазин. Клуб, наконец, с библиотекой и вечерним просмотром кинофильмов. Почта приходит раньше почти на неделю. Письма из дома всего за восемь дней доходят, если судить по штемпелю.

Цивилизация…

А тут что? Тот же унылый пейзаж, что и на Балхе и в полку: пустыня, сопки и горы вдалеке. Скукотища. Вместо фильма смотри целыми днями как горит факел, да как ветер проносит мимо тебя шары саксаула. Тут от тоски свихнуться можно.

Со своего наблюдательного пункта я увидел как со стороны КП появился Нурик. Нурик выбирал такой курс, чтобы его не заметили с командирских бэтээров и при этом что-то прятал под бушлатом. Он то поддергивал автомат на плече, то поправлял это "что-то" за пазухой. Прошмыгнув незамеченным командирами между бэтээров батальона, он оказался рядом с нашей машиной. С невозмутимым видом он подошел к десантному люку, переложил что-то из-за пазухи внутрь и забросал тряпьем. Мне стало интересно: какую добычу приволок Нурик?

— Нурик, — позвал я с башни, — а ну, что там? Кантрол!

— Не ори, шакалы услышат, — погасил мой голос Нурик, — я мясо принес.

"Ни фига себе — мясо!", — поразился я.

— А где ты его взял?

— Цх! — ответил сын степей, — Земляк дал.

До чего же я уважаю чурбанское землячество! Расстояние между кишлаками земляков может быть и сто километров, и тысяча, но они все равно будут считать друг друга земляками. Все, у кого язык похож на тюркский или на хинди или у кого вместо букв в алфавите кудрявая стружка, те все непременно друг другу земляки. Грузин все время поможет грузину, а узбек — узбеку. Тронь таджика или азера — и вечером жди человек тридцать "гостей" из землячества. Почему у русских все не так? Почему мы не можем помочь друг другу или поддержать друг друга "просто так", из одного лишь чувства сопричастности к общей культуре и общим ценностям? Почему нас, русских, объединяет только Отечественная война? Почему мы, русские, объединяемся только тогда, когда понимаем, что если и дальше будем жить и действовать по одиночке, то амба придет всем? Или мы глупее?

— У тебя тоже тут земляк есть, — Нурик вылез из десантного и поднял свое

узкоглазое лицо ко мне, — в первой роте.

Я чуть не подпрыгнул на башне: в полку у меня совсем не было земляков. Двое, которых я успел застать, уволились три месяца назад, едва я прибыл в полк. А тут, в Шибиргане, за двести верст от полка у меня образовался земляк! Я непременно должен был его увидеть.

— А где стоит первая рота? — спросил я, волнуясь, что она может стоять за десять

километров и своего земляка я не увижу.

— Вон там, — Нурик махнул рукой в сторону вагончиков на сопке.

"Земляк! Тут совсем рядом — мой земляк!", — мысли в голове забегали, выискивая возможные способы встречи с пока еще незнакомым, но наверняка замечательным пацаном. О том, чтобы отпрашиваться у командиров не могло быть и речи: кто это отпустит солдата в чужой стране, в незнакомом месте да еще и одного? Это полным идиотом нужно быть, чтобы сказать: "Иди, Сёмин, навести своего дорогого земляка, а мы всем батальоном тебя тут подождем".

Радостную мысль о возможной встрече с земляком сменила мысль более приземленная: "Нурик принес мясо". Свежего мяса я не видел с Ашхабада. Кормили в полку вкусно и сытно, но рацион был скуден на витамины. Ну какие витамины могут быть в сгущенном молоке? Одни жиры, белки и углеводы. Мясо — только тушенка, а она, как известно, витаминов не содержит. Даже картошку — и ту привозят из Белоруссии в стеклянных банках уже чищенную. Какие уж тут витамины. В первые дни после приезда в полк меня удивляло, что любимым лакомством после конфет и печенья для многих является лук. Обыкновенный репчатый лук, которого полно на продскладе. Я лично до армии лук не любил ни в каком виде: ни в свежем, ни в вареном. Но попав на калорийную, но безвитаминную диету я стал жрать репчатый лук как яблоки, не чувствуя горечи. У меня стали крошиться зубы и организм решительно требовал хотя бы витамина С. А тут — свежее мясо…

Но с другой стороны — земляк!

Не последний день служим, мясо еще к нам "заплывет", а вот когда еще удастся побывать в этом Шибиргане?

"Нет", — решил я для себя, — "такой случай упускать нельзя. Хрен с ним, с этим мясом. Не в жратве счастье".

Сменившись с "фишки" и прихватив автомат, я двинул напрямую в сторону позиции первой роты, благо до нее было рукой подать. Под грибком возле вагончика стоял часовой в бронежилете и каске со снайперской винтовкой за плечом. Он не обрадовался и не огорчился моему появлению, только вместо уставного "Стой! Кто идет?" спросил:

— Чего надо?

Я, слава Богу, уже не первый месяц в армии служу и меня этими "чего надо?" на

испуг не возьмешь. Это я только курсантом в учебке всего "шугался", а три месяца службы в полку сделали из меня человека.

Наглого и самоуверенного.

— Мордва есть? — вместо ответа я сам задал часовому вопрос, причем слово "есть"

произнес с противной гнусавостью, той самой с которой черпаки разговаривают с молодыми. Вот так: "мордва йэст?"

Часовой посмотрел на меня с недоверием:

— А ты что? Мордвин?

Я, сообразив, что ни деда, ни дембеля, под грибок скорее всего никто не поставит,

подстегнул скакуна своей наглости:

— Оу, военный! Тебя волнует: кто я, откуда? Тебя спросили: "мордва есть?".

Часовой еще раз посмотрел на меня и, вероятно, решив, что простой дух так

борзеть да еще и в чужой роте не посмеет под страхом жестокой расправы, отнес меня к черпаческому сословию: этим можно все, черпаки — самый наглый в полку народ.

— Колян! — крикнул часовой куда-то за вагончик, — скажи Воце, к нему земляк

пришел.

С одной короткой фразы часового я узнал о земляке больше, чем если бы целый час листал его личное дело.

Во-первых, мой земляк явно старослужащий, потому, что если бы он был дух, то часовой построил бы фразу по-другому: "Колян, позови такого-то". Во-вторых, моего земляка в роте уважают и выделяют из числа всех остальных. Если бы это было не так, то часовой крикнул бы фамилию Воцы. А тут ему достаточно было сказать только имя для того, чтобы невидимый Колян сразу понял о ком идет речь и не спутал его еще с парой других Вовчиков. В-третьих, к моему земляку в роте относятся хорошо, потому, что часовой просто мог указать рукой направление и сказать: "вон там посмотри". Вместо этого, он попросил Коляна сказать, чтобы дорогой земляк уважаемого Воцы не плутал по позиции в напрасных поисках. В-четвертых, часовой крикнул Коляну, что бы тот не позвал Воцу, а только сказал ему, что пришел его земляк. А уважаемый Воца пусть сам решает: выходить ему или нет. Может он как раз сейчас сильно занят и никак не может уделить мне внимание. Настроение мое улучшилось и пришпоренная наглость совсем закусила удила: обзавестись таким земляком было совсем недурно. На часового я посмотрел как на пустое место.

Оповещенный Коляном о прибытии дорогого гостя из-за вагончика к грибку вышел пацан чуть постарше меня. Не смотря на зиму, одет он был в линялую хэбэшку, а на голове его была панама.

"Дембель", — догадался я, — "Февральский".

У пацана было широкое простое лицо и спокойный внимательный взгляд. По посадке головы, по манере говорить и держать себя сразу было видно, что передо мной человек хорошо знающий себе цену, который любому поправит арифмометр, если тот обсчитается в оценке. Воца был на полголовы ниже меня, но в плечах был пошире не то, что Кравцова, но и бугая Полякова.

— Ты, что ли, мордвин? — спокойно, без радости спросил он меня.

— Я, — мне стало неловко, что я позволил себе отвлечь от дела такого серьезного

человека.

— Ну, здравствуй, брат, — Воца протянул мне руку и, обняв меня, поочередно

приложился своими щеками к моим, — пойдем.

Он положил мне руку на плечо и повел за вагончик на позицию. За вагончиком не было ничего интересного на чем взгляд мог бы задержаться больше, чем на минуту: стоял второй такой же вагончик, который я видел еще со своего бэтээра, стояла крохотная, два на два размером, столовая для офицеров и прапорщиков роты, за ней был выкопан крохотный же бассейн, прямо стояла мазанка солдатской столовой, направо были вырыты три землянки. Воца повел меня в среднюю.

— Сегодня пацана на дембель провожаем, — пояснил он мне, — Саню Пантоцида.

Что такое пантоцид я уже знал. Это такие таблетки для обеззараживания воды. Две

таблетки на фляжку — и можно пить. А если развести эти таблетки в небольшом количестве воды, то полученной белой жижей очень удобно клеймить хэбэшки и панамы: хлорка, она хлорка и есть. Хоть в таблетках, хоть в мешках.

— А тебе когда? — спросил я Воцу, спускаясь за ним в землянку.

— Мне-то? — обернулся он ко мне, — мне еще пахать и пахать. Через год. Пацаны,

ко мне земляк пришел.

Последние слова он сказал куда-то вглубь землянки.

— О-о-о-о! — восторженно проревел десяток глоток из темноты, — к Воце земяля пришел! О-о-о-о!

Я как-то немного оробел от такого приема. Мы с земляком, остановившись в дверях, загородили свет, поэтому, я не сразу смог разглядеть интерьер темной землянки, в которой не горела даже лампочка. Прямо от двери в глубь помещения вел неширокий проход длиной метров восемь. С левой руки была стена, в которую были вмурованы несколько снарядных ящиков, заменявшие пирамиды. Справа стоял ряд двухъярусных кроватей. Заправленные темно-синими одеялами постели скрадывали тот немногий свет, который еще пробивался сверху поверх наших плеч. Конец ряда тонул уже в полной темноте. В этом дальнем конце, на двух крайних кроватях сидело человек десять пацанов и оттуда шел веселый гомон и несло дрожжами. Рота провожала дембеля как положено, с бражкой.

— Пойдем, — Воца мягко подтолкнул меня в спину.

Я подошел и разглядел в проходе возле дальней стены большой круглый термос. Из темноты показалась рука с кружкой, с шумом откинула крышку, нырнула внутрь, с плеском зачерпнула брагу и протянулась ко мне:

— Пей, земляк, — предложили откуда-то между кроватей.

Пить — не работать. Я залпом выдул сладкий хмель и приободрился.

— Воца, взорви с земляком, — другая рука из темноты протянула "заряженную"

сигарету.

Воца принял ее и повернулся ко мне:

— Ты чарс долбишь? — спросил он у меня.

— А как же? — подтвердил я, давая понять, что я не чмо, а нормальный пацан и

чарс долблю как и все.

— Ну, пойдем.

Мы вышли из землянки, Воца передал мне косяк, который я прикурил и сделав пару затяжек передал его обратно земляку. Воца два раза неглубоко затянулся и отдал мне косяк:

— Кури, я больше не буду.

Видимо, заметив мое удивление, он пояснил:

— Я, ведь, вообще не курю. Это — просто так… С тобой… За компанию… Ты откуда сам-то?

— Из Саранска, — ответил я, удивляясь, что в Советской Армии еще есть люди, которые не курят, — а ты?

— Я из Рузаевки. Ты давно в полку?

— Только с КАМАЗа.

— Так ты еще дух?! — Воца был неприкрыто удивлен.

— Ну, вроде того.

— А почему ремень кожаный? И штаны у тебя ушиты: духам не положено. Я думал, мы с тобой — одного призыва.

Сегодня утром мы выезжали не на многодневную операцию, а только на проводку колонны, поэтому ужинать надеялись в полку и в "подменку" не переодевались. Не рассчитывая на ночевку в Шибиргане, все поехали в своей обычной форме: шапка, бушлат, галифе. Рассказывать земляку о том как несколько часов подряд наш призыв били страшной ночью, о том как Тихону отключили сердце, о том, как мы поперли на старший призыв и объяснять почему мы теперь ходим ушитые и гордые, я посчитал излишним и нескромным. Еще подумает, что я хвастаюсь. Поэтому, я ответил коротко:

— А мы — борзые духи.

— А-а… Ну-ну, — то ли одобрил, то ли не поверил земляк, — пойдем, что ли?

Мимо нас дух, в не по размеру большой и засаленной хэбэшке, пронес в землянку противень, дымящийся жареным мясом. На нас пахнул запах такой умопомрачительной вкусноты, что мы по зову желудков пошли вслед за этим запахом как утята за уткой. Хотя косяк я выкурил только до половины, но аромат свежепожареной баранины всколыхнул во мне такой зверский голод, что у меня затряслись поджилки и в ногах появилась противная слабость.

— А-а-а-а-а! — раздался рев из дальнего темного угла землянки, — Мя-а-а-со-о! О-о-о-о!

После еще одной кружки браги, которой я залил бараний жир в глотке, во мне проснулся певец, композитор и дирижер. В первой роте как и в любом уважающем себя подразделении нашлась гитара и вскоре наевшиеся и подвыпившие пацаны пели под гитарный бой:

Пронесется пыль в Афганистане,

Вихрем чьи-то жизни прихватив.

Пусть им вечным памятником станет

Этой песни простенький мотив.

Наевшийся, подпивший и курнувший, я лабал от души, по-честному. Шесть струн звенели, хор гремел, песня лилась. Меня охватило чувство покоя и уюта. В этой маленькой и темной землянке, в окружении пацанов из первой роты было действительно уютно и спокойно. Рядом со мной сидел и подпевал мой земляк Воца и его присутствие возвращало меня домой, в свой двор, в котором мы вот так же с апреля и по октябрь выносили на улицу свои гитары и…

Снаружи послышался какой-то досадный шум и грохот сапог по ступеням дал понять, что в землянку спустились еще несколько человек.

— У вас никого из второго батальона нет? — я узнал голос Полтавы.

Пантоцид встал во весь свой огромный рост:

— Что за фигня?! Кто это тут такой дерзкий? — загромыхал он басом на Полтаву.

— У вас никого из второго батальона нет? — терпеливо повторил мой замкомвзвод.

Пантоцид посмотрел на меня сверху вниз:

— Ты из какого батальона?

— Это за мной, — пояснил я и, отложив гитару, двинулся к выходу.

— А-а, — удовлетворенно кивнул дембель, — тогда нет вопросов. Забирайте своего,

пацаны.

Ничего хорошего от "своих пацанов" я не ждал: вместо того, чтобы отдыхать на матрасах в десантном отделении они бегают по окрестностям в поисках непутевого одновзводника. На улице в наступившей ночи меня ждали трое: Полтава, Женек и Нурик. Воца вышел вслед за мной и проводил нас до грибка.

— Ну, давай, зёма, — он протянул мне руку и мы обнялись на прощание, — жаль, не успели поговорить толком. Но, служба не закончилась: еще увидимся, если живы будем.

Тут Воца был прав: прежде, чем снова встретиться, неплохо было бы остаться живым. А у меня на утро обратный марш до полка мимо злых кишлаков Тимурак и Биаскар, и в ближайшей перспективе разговор с отцами-командирами, после которого неизвестно — выживу ли я? Мы обнялись с Воцей и под конвоем одновзводников я заторопился туда, где в темноте горели огоньки костров родного второго батальона. По тому, что все шли молча, я догадался, что пацаны меня не одобряют. Теперь я и сам себя не одобрял. Если несколько часов назад мысль о возможной встрече с земляком блокировала в моей черепушке тот участок мозга, который отвечал за благоразумие, то сейчас, бредя и спотыкаясь в темноте на свет ночных костров, я начинал осознавать насколько был не прав, самовольно покинув экипаж.

— Ты бы хоть кого-нибудь предупредил, — с укором бросил Полтава, — а то комбат

устроил поверку, а тебя нет. И автомата твоего нет. Поляков сказал, что ты, наверное, в банду рванул вместе с оружием. Хорошо еще, что Нурик вспомнил про твоего земляка из первой роты. Комбат приказал тебя привести живого или мертвого.

— Простите меня, пацаны, — мне было стыдно, — земляка очень хотелось повидать.

— Комбат рассвирепел, когда узнал, что тебя нет в строю, — продолжил за Полтавой Женек, — "Принесите мне этого сержанта!", орал на построении.

"Ну, вот! Час от часу не легче. Мое отсутствие застукал сам комбат. "Самовольное

оставление части в боевой обстановке". Статья. Можно загреметь и под трибунал. Теоретически, комбат может меня даже расстрелять и ему ничего не будет: спишут на боевые потери. Лично я на месте Баценкова решал бы сейчас всего один вопрос: бить меня целый час или только сорок минут? Эх, дурак я, дурак!".

Мы пришли к своему бэтээру и мне больше всего на свете хотелось, чтобы комбат сейчас уже спал. Но комбат не спал, ожидая, когда посланные на розыски принесут мою дурную голову. В ожидании он стоял возле нашей "ласточки" и смотрел в нашу сторону. Встречаться с ним взглядом не хватило духу, поэтому голова, едва не теряя сознание от страха грядущей расправы, доложила:

— Товарищ майор, младший сержант Семин по вашему приказанию прибыл.

Хорошо, что меня привели пред ясны очи Баценкова не тот час же после поверки и не через пятнадцать минут после нее. Испепелил бы меня комбат. Одним бы взглядом, как василиск, сжег бы меня в пепел. А за тот час, пока бегали за мной, да пока мы возвращались, он видно успел уже несколько поостыть и теперь хоть и смотрел на меня без всякой приязни, но и желания вынуть из меня душу в его взгляде не прочитывалось. Тут же возник и мой друг Скубиев.

— Ну, что, товарищ майор, — обратился он к комбату, — как вернемся в полк на пять

суток на губу этого разгильдяя?

Я внутренне обрадовался: пять суток на губе, это, конечно не мед, но уж лучше пять суток на губе, чем всю жизнь в гробу. Можно считать, что я еще легко отделался. Всего пять суток. В конце концов, кто-то же должен парашу убирать, так почему не я?

— Нет, — не согласился комбат, — это слишком легкое наказание. Он ничего не

поймет.

"Он" — это следовало понимать я.

— Товарищ младший сержант, — начал выносить свой приговор мой воинский

начальник, — сегодня вы совершили преступление. Вы самовольно оставили часть в боевой обстановке. Трибунал дал бы вам полноценных четыре года за такой фортель. Но то, что вы дурак, вовсе не дает мне права ломать вашу молодую и несознательную жизнь. Недостаток ума вы будете добирать через руки. Только тяжкий и изнурительный труд еще может из вас, как из обезьяны, сделать человека. Для прибавления ума вы будете копать окоп для стрельбы с лошади. Длинна — три метра, глубина — человеческий рост, ширина — такая, чтобы не переехал бэтээр. Выполняйте. Об исполнении доложите.

— Есть доложить, — отозвался я, представляя, что труд мне предстоит немногим

легче, чем строителям Магнитки и Метростроя.

"Ширина три метра, глубина примерно два", — складывал я в уме, — "уже шесть. БТР-70 на скорости пять километров в час легко преодолевает яму шириной два метра десять сантиметров. Следовательно копать надо на ширину два метра тридцать сантиметром. Итого, предстоит извлечь двенадцать кубов грунта. Вилы! Вешайся, младший сержант".

Я достал из десантного отделения лопату и стал копать яму прямо перед носом нашего бэтээра.

"Ночь длинная", — успокаивал я сам себя, "ночь — длинная!".

Ну, конечно: дали мне поработать спокойно. Сперва Полтава и Кравцов, вместе с подхихикивающими Женьком и Нуриком, комментировали мой трудовой подвиг. Через час, когда я углубился на два штыка им надоело оттачивать об меня свое острословие и на смену пришли разведчики:

— Копаешь, Сэмэн?

Я им тихо и вежливо посоветовал проходить мимо.

— А ты гранатой: быстрее будет, — ржала разведка.

— По башке себя эфкой постучите, — огрызнулся я.

Минут сорок незадумчивые жеребцы, из которых и комплектуются разведподразделения Сухопутных войск, изгалялись надо мной как могли. От того, что они наговорили мне обидных слов, уважать я их больше не стал и уже придумал план мести: специально сам лично отсортирую следующую почту и разведвзвод получит ее в последнюю очередь. В другой раз будут помнить, что над связью издеваться — чревато. Как только разведчики угомонились и ушли на покой на краю ямы возникли соседи-минометчики. Что самое обидное — мой призыв. То есть те самые духи, которые продолжали летать в то время, когда мы уже получили права черпаков.

— Копаешь, Сэмэн? — умнее вопроса они и задать не могли.

— Шли бы вы, пацаны, отдыхать, — я окопался уже по пояс и смотрел на минометчиков снизу вверх.

— А мы на фишке. Нам еще два часа стоять. Будешь курить? — минометчики

протянули мне пачку "Охотничьих".

— Нет. Мне еще рано. Вот еще на штык углублюсь, тогда и перекурю.

— А-а, — протянули соседи на прощанье, — Ну, Бог в помощь.

— Мне бы вас в помощь, — только и бросил я им в след.

Не успели уйти минометчики, как надо мной нависли три обозника. Я не стал дожидаться когда мой позор станет еще нестерпимее от гнусных высказываний хозвзвода и со всей дури наотмашь двинул лопатой им по ногам. Все трое успели отпрыгнуть:

— Придурок!

— Сами такие! Не лезьте под руку, а то зашибу.

Перед рассветом на фишку вместо Кравцова встал Нурик.

— Давай помогу, — предложил он, ёжась от холода.

— Да тут немного осталось, — отказался я.

— Я согреться хочу. Совсем замерз. Давай лопату.

Нурик спрыгнул в уже глубокую яму, а я с его помощью вылез на верх.

— А что, Нурик, — спросил я, критически осматривая внушительное отверстие,

которое я проделал в земном шаре, — переедет "ласточка" яму или нет?

Нурик разогнулся и оценил:

— По ширине нормально, в глубину — тоже. Я вот только на полштыка углублю, — он еще раз посмотрел на боковую стенку ямы, — а вот по ширине… Померяй лопатой.

— Чего ее мерить? Две лопаты. Больше двух метров.

— Тогда посмотрим.

Еще и солнце не взошло, а только вспыхнуло на вершинах далеких гор, как батальон уже начал подъем. Лениво потягиваясь и разминая скрюченные за ночь от неудобной позы конечности пацаны вылезали из бэтээров. Комбат возник надо мной внезапно: я его не ждал так рано. Он сверху осмотрел творенье рук моих и остался доволен моим трудолюбием:

— Вылезай, завтракай и готовься к выезду.

— Есть, товарищ майор.

Домой, в полк, мы добрались без происшествий. Никто нас не обстрелял ни в Биаскаре, ни в Тимураке. Наверное, душманы побрезговали пустой колонной. Обедали мы уже в столовой. Но перед тем как дать команду батальону на совершение марша, комбат при всех приказал Нурику проехать через вырытую мной яму и остался очень доволен, когда Нурик завяз в ней четырьмя передними колесами:

— Молодец, Сэмэн. Без халтуры. Подгоните бээмпэшку и вытяните на тросах

бэтээр. Через десять минут выдвигаемся.

За один проступок два взыскания не положено и я тихо радовался, что относительно дешево отделался. Грунт в Шибиргане — песок. Копай — не хочу. Если бы в полку, где песок слежался с гравием в асфальт — то я бы до дембеля копал, а тут… Лопату в зубы и вперед!

Увлеченный "шибирганскими раскопками", я не заметил, что сегодня произошло важное событие в моей жизни: была поставлена веха, отделившая мой жизненный путь от миллионов доселе схожих биографий моих сверстников. Совсем недавно, всего несколько часов назад, я первый раз выстрелил не по мишени, а по живому человеку. Пусть я ни в кого не попал, пусть я никого не убил и не ранил, пусть я даже не видел толком в кого стрелял. Это и не важно. Важно то, что под Тимураком, когда духи стреляли по колонне, я не раздумывая и без чьей-либо команды открыл ответный огонь по невидимому противнику.

Да, я не попал. Да, я не убил. Но я морально был готов попасть и убить. Более того: я хотел попасть и убить или хотя бы ранить. Словом, сделать так, чтобы хоть одна обезьяна с гранатометом больше никогда не смогла бы стрелять по нашей колонне. Испытывал ли я злость или ненависть по отношению к этой обезьяне? Нет, не испытывал. Я никогда не встречал этого человека и уж тем более он не сказал мне ни одного грубого слова и ни чем меня не задел. Но он стрелял по мне и по всем нам и я хотел, чтобы он перестал стрелять. Чтобы он вообще никогда уже больше не смог стрелять.

Ни в Шибиргане, ни по дороге домой, в полк, меня не терзало запоздалое раскаяние, я нисколько не сожалел о том, что нажал на спусковой крючок по живому человеку и совесть моя была спокойна и ни в чем меня не укоряла. Я просто не придал значения тому, что случилось под Тимураком и не понял, что именно там и произошла во мне перемена, раз и навсегда отделившая меня от стада людей нормальных — гражданских и мирных. Травоядных. С той самой минуты, когда я огнем своего автомата взялся решать судьбу другого человека, я навсегда покинул стадо и прибился к стае. Я стал хищником. А от готовности к убийству до самого убийства — путь не такой уж и длинный. Вопрос даже не времени, а случая. Человек, морально готовый убивать, будет убивать как только к тому представится случай.

Я стал хищником, только не понял и не заметил этого, потому, что для меня гораздо насущней была более серьезная на тот момент проблема и я прикидывал в уме где и у кого в полку можно взять немного сливочного масла, чтобы эту проблему решить.

На ладонях у меня набухали водянистые пузыри

8. Командир взвода

Через пару дней, можно считать, все забылось. Ни комбат, ни начальник штаба батальона, ни видом, ни словом не выдавали что помнят мою "шибирганскую выходку". Они ни гу-гу и я — ни гу-гу. Как будто ничего не произошло. Мозоли на ладонях от махания лопатой начали помаленьку заживать и мне казалось, что все улеглось.

Но это мне только казалось…

Утро в середине февраля было таким же спокойным и скучным, как и десятки других утр за все тягомотные месяцы моей службы. С подъема батальон выбежал на зарядку, а старослужащие второго взвода связи пошли курить на спортгородок. Наш призыв убирался в палатке и на прилегающей территории, но уже не из под палки, а с чувством собственного достоинства. Кроме нас убирать было некому, но мы знали, что со дня на день в полк должно придти молодое пополнение, сиречь наши духи. Ах, как мы их заждались! Весь наш призыв его ждал с жадным нетерпением и иногда казалось, что между палаток раздается голодный лязг волчьих клыков: это отрастали зубы у нашего призыва, наш призыв готовился перейти в черпаки.

После зарядки как обычно неспешно прошел завтрак, на котором не было ничего праздничного. Между завтраком и разводом к нам в палатку зашел комбат и в этом тоже не было ничего удивительного: штаб батальона находился за перегородкой именно в нашей палатке. В будние дни у нас постоянно толклись офицеры и прапорщики, мешая нормальному несению службы, то есть не давая солдатам лежать на застеленных кроватях. Комбат, коротая время до развода, взял гитару и негромко перебирал струны, сидя на чьей-то кровати. Этим он тоже никого не потряс. Гонору в нем не было ни на грош и вне службы он мог запросто пригласить любого из нас сыграть в шахматы или под гитару спеть песню, которую недавно привезли из Союза и которую мы еще не слышали. Баценков без надобности "командира не врубал", а дистанцию мы и сами знаем: он — майор, мы — срочники. Захочет — любого из нас в бараний рог скрутит, так что лучше не доводить.

Развод прошел совершенно буднично. Как обычно полк дольше строился на развод, чем стоял на нем. Ничего не предвещало ни беды, ни перемен. Даже когда после команды Сафронова "управление прямо, остальные напра-ВО!" Баценков скомандовал "второй батальон на месте", ничто не заставило меня насторожиться.

Нет! Все-таки года службы в армии еще маловато для того, чтобы выработать безошибочное чутье того момента, когда начальство решит положить на тебя глаз и избрать тебя для ратного подвига.

Я этот момент прохлопал.

После того, как комбат нарезал задачу взводам и ротам он сокрушил и обескуражил меня:

— Батальон, — обратился он к нам, прежде, чем закончить развод, — ни для кого не секрет, что в полк приходит молодое пополнение. От нашего батальона необходимо выделить четырех сержантов на должность командиров взводов на время карантина. Младший сержант Панов!

— Я! — отозвался Серега Панов.

— Младший сержант Рахимов!

— Я, — гавкнул голос из четвертой роты.

— Младший сержант Грицай!

— Я, — откликнулся Рыжий.

— Младший сержант Сёмин.

Тишина.

Я стоял и ждал вместе со всеми, когда же, наконец, откликнется мой однофамилец.

— Младший сержант Сёмин, — снова повторил комбат.

"Ну и дятел же этот Сёмин", — подумал я про тезку, — "а еще однофамилец. Его комбат зовет, а он не чешется".

— Сэмэн, твою мать! — Скубиев нехорошо на меня посмотрел и меня толкнули

сзади:

— Тебя!

"Блин!", — нашло на меня озарение. — "никакого другого Семина в батальоне нет! Ни младшего сержанта, ни старшего. Я и есть тот самый Семин!"

— Я! — все еще не доверяя слуху, ответил я комбату.

Тут явно была какая-то ошибка. Сейчас комбат со Скубиевым обязательно разберутся и отменят распоряжение, потому что назначать меня на сборы молодого пополнения никак нельзя. Туда надо лучших, того, кто мог бы показать пример. Того же Полтаву. А я что? Какой пример я могу показать молодым? Как надо копать ямы в Шибиргане?

— Выйти из строя, — подвел черту комбат.

Четыре сержанта вышли из строя на два уставных шага.

— Завтра придут молодые. Катайте матрасы, переселяйтесь в ремроту. На время карантина переходите в подчинение капитана Овечкина: приказом по полку он назначен начальником карантина. От нашего батальона нужно еще заместителя командира роты, то есть карантина, откомандировать. Кандидатуру я подыщу позднее. Вольно, разойдись.

Скатать матрасы и завернуть в них зубные щетки было делом пяти минут. Через десять минут после развода Скубиев представлял четырех командиров взводов капитану Овечкину. Тот ожидал нас возле модуля ремроты. Я переложил матрас в одну руку, чтобы он не мешал мне рассмотреть моего нового командира.

М-да… Таких командиров мне еще видеть не приходилось. Это был командир нового, доселе неизвестного мне типа. Возле ремроты нас встречал тщедушный мужичонка лет под сорок. Одет он был в заношенную "эксперименталку", чуть почище тех засаленных подменок, в которые переодеваются солдаты, заступая в наряд по кухне. Глянув на его лицо, Шерлок Холмс легко определил бы что у мужика аллергия на мыло и лезвия, а сам он переболел всеми возможными тропическими заболеваниями. Я, слава Богу Шерлоком Холмсом не был и в разных там лондонах не живал, но дедуктивным методом безошибочного распознавания кто есть кто в Советской Армии за первый год службы овладел в совершенстве. Пижонская небритость, характерная помятость регулярно пьющего человека, форма, третьего срока службы, старательно нечищеные сапоги и перевернутые артиллерийские эмблемы на воротнике не говорили, а прямо-таки кричали понимающему человеку, что перед ним стоит Дембель Советской Армии.

Самый настоящий дембель.

И не надо обладать сверхчеловеческими способностями к сложным умозаключениям для того, чтобы понять: в строю небритого военнослужащего, да еще и в неопрятной форме и грязных сапогах, никто не потерпит. Будь он хоть капитан, хоть генерал. Старший начальник непременно сделает замечание и отправит неряху устранять недостатки. Сам старший начальник, уважая себя и подчиненных, никогда не появится перед строем в непотребном виде и только особой касте дембелей прощается такая роскошь — выглядеть как попало. Ни один умный командир не захочет связываться с дембелем, который честно отслужил в Афгане свои два года и теперь уже не служит, а мается в ожидании заменщика. А то, что у капитана такой помятый вид…

Это значит, капитан не дурак и понял как надо жить.

Ни одной зарплаты не хватит на то, чтобы пить каждый день. Бутылка водки в Афгане стоит столько, сколько в Союзе получает хороший инженер за месяц. Следовательно, капитан либо имеет хорошие знакомства на хлебозаводе, либо установил деловые и конструктивные отношения со старшиной своей батареи, либо правильно командует солдатами, которые торгуют с афганцами, либо, что всего скорее — и первое, и второе, и третье и еще много чего того, за что особисты и прокуроры идут на повышение в случае раскрытия. Возраст капитана и его перевернутые пушки в уголках воротника сняли последние сомнения. Моему комбату было двадцать девять лет и он уже был майором. Двадцать девять лет — это в моем представлении был тот возраст, когда жизнь уже прошла. Командиру полка на вид было лет тридцать — тридцать два, что по моим меркам соответствовало глубокой старости. На фоне более молодых майора-комбата и подполковника-командира полка капитан выглядел сущим Мафусаилом, лишь чудом и попустительством Управления Кадров числящимся в списках личного состава. Сомнений не было и быть не могло: мой новый временный командир был Старый Капитан, то есть принадлежал к наиболее любимой солдатами части советского офицерского корпуса.

Никто, кроме артиллерии поручика Толстого Л.Н., описавшего в "Войне и мире" капитана Трушина, не сказал доброго слова о старых капитанах, а между тем, это самые бравые, знающие и надежные боевые составляющие любой армии. Получив на погоны четвертую звезду, эти люди выкидывают из своих ранцев маршальские жезлы и перестают быть досадной помехой для своих шустрых сослуживцев с обостренными карьерными амбициями. На них не пишут жалобы в партком и политодел, об их проступках не докладывают командиру хотя бы просто потому, что майорами они не станут никогда и чужого места в Академии не займут. Они навсегда выпадают из карьерной гонки, зато по десять-пятнадцать лет командуют ротами и батареями и достигают невероятного совершенства в руководстве низшими тактическими единицами. Обычные ротные, которые как можно скорее и легче стремятся стать генералами, за три-четыре года своего командования ротой просто не успевают вникнуть во все тонкости ротного уклада, поэтому, лучшие подразделения в полку это как правило те, которыми командуют Старые Капитаны.

Секрет полнейшего пренебрежения майорскими звездами прост как колумбово яйцо: все офицеры до капитана включительно обязаны отслужить двадцать календарных лет, а те, кто выше, уже двадцать пять. Пять лет разницы. Пять лет жизни, поведенной в гарнизонах, на точках, военных городках, казенных квартирах, комариных топях, раскаленных песках, в зоне вечной мерзлоты — словом в глухих дырах нашего Отечества, куда офицеров закидывают служить, на спрашивая их согласия и не считаясь с их пожеланиями. В семнадцать лет глупыми мальчишками поступив в военное училище, будущие офицеры на двадцать пять лет отказываются от нормальной жизни. После первого курса строевая часть уничтожит сданные при поступлении паспорта и единственным документом, который подтверждает что курсант Пупкин не верблюд, останется военный билет. Вместе с лейтенантскими погонами вручается удостоверение личности офицера — жалкий ублюдок советской паспортной системы. В это удостоверение запишут и жену, и детей, но полноценного серпастого и молоткастого паспорта офицер не увидит до своего выхода в запас. Если есть папа или тесть-генерал, если сумел прогнуться и понравиться "дяде в полосатых штанах", то можно попасть служить в Москву, Киев или Ленинград, Германию, Чехословакию, Венгрию или Польшу. Но большинство офицеров так и проведет свой "петровский четвертак" в отдаленных гарнизонах, где электричество от дизель-генератора, вода из скважины, а для супруги нет работы. Кроме службы там есть только два развлечения: пить по-черному, и кобелировать по-большому.

Ну и охота с рыбалкой, само собой.

Грибы-ягоды.

И нечего мечтать, что тебя выгонят из армии. Пока свои двадцать пять лет и зим не отслужишь, то единственный твой выход из-под знамен лежит через трибунал и исключение из рядов КПСС. На все твое шалопутство закроют глаза, в крайнем случае влепят тебе выговорешник, но в армии держать будут до последнего дня и часа, отмеренного Положением о прохождении службы.

Хлебнув офицерского лиха, самые мудрые и дальновидные офицеры находили простое решение сокращения своей службы: не становиться майорами. Не получать майорского звания ни в коем случае. Рассказывают про одного капитана, который как только подходил срок получения очередного звания, тщательно напивался и шел к начальнику политотдела дивизии изливать душу. Политический полковник, видя у себя в кабинете пьяное чудовище, то и дело блюющее в угол, вызывал комендантский взвод, который уводил капитана на губу. В пылу гнева полковник заносил ему в личное дело строгий выговор и вопрос о майорских звездах откладывался ровно на год.

Через год картина повторялась.

Старый капитан, дождавшись, пока Скубиев сдаст нас ему с рук на руки, посмотрел на нас и поморщился:

— Представляюсь: начальник карантина капитан Овечкин.

Мы тоже хотели было представиться, но у капитана были запланированы на утро

дела поважнее командования вверенным подразделением, поэтому он, не дав нам раскрыть рта, провел самый короткий инструктаж в моей жизни:

— Значит, так, мужики, — продолжая похмельно морщиться напутствовал нас

Овечкин, — чтоб у меня в батарее, то есть в карантине был порядок. Ясно?

— Так точно, товарищ капитан, — успокоили мы командира.

— Службу знаете? Вот и командуйте. Если что — я во второй батарее. Вон на той

позиции. В случае чепе докладывать незамедлительно, во всех остальных случаях — не беспокоить. Все вопросы — через моего заместителя. Вольно, разойдись..

Мы пошли располагаться в модуле ремроты и я поспешил бросить свой матрас на лучшее место — в самом дальнем углу возле окна. На соседнюю кровать постелился Рыжий и мы с ним разделили тумбочку, решив, что верхняя полка будет моя, нижняя — его, а ящик общий. В другом дальнем углу окопались Панов и Рахимов. Сержантский состав был готов к приему молодого пополнения. Я снял сапоги, вытянул ноги вдоль одеяла и стал размышлять о несхожести офицеров между собой. Делать это было тем более приятно, что до обеда было еще очень далеко и никакой задачи на ближайшие часы нам не поставили. Второй взвод связи и вообще весь второй батальон меня теперь не касался, я из него был откомандирован в распоряжение Овечкина. Сам Овечкин растворился в тумане и во всем полку над нами не осталось ни одного командира. Что делать с молодыми мы не знали. Ну, встретим их завтра, уложим, накормим. Дисциплину наведем. А что с ними дальше-то делать?! Этого нам никто не объяснил. Назначили командирами взводов, а что именно делать не сказали. Чтобы отогнать ненужные мысли, я закурил и разглядывая белый потолок модуля сравнивал полковых офицеров.

"Вот, например, наш комбат Баценков. Ему все надо. Он во все вникает. Он за день успевает побывать и у нас, и у разведчиков и у пехоты. В Айбаке стоит второй ГРВ, так он и туда мотается каждую неделю с проверкой. Каждый день он организует учения: то тактику, то огневую. Два раза сам, лично, не гнушается проводить занятия с сержантами батальона. Кроме этого в свободное время читает военные журналы, что-то там находит, а потом применяет. Навешивать на броню ящики с песком это он придумал. Словом, Баценков — фанат военного дела. Ни жены у него, ни детей. Он с пятнадцати лет в армии и только и знает, что учится воевать и учит воевать других. Его одного в сопки запусти — мы его всем батальоном не поймаем. Короче, Баценков — солдат. Вот начальник штаба полка, подполковник Сафронов. Высокий, здоровый, пьющий. Но на операцию всегда все карты подготовлены, машины экипированы, командирам подразделений задача поставлена, порядок следования к месту проведения операции определен. А что еще требуется от начальника штаба? Или замполит Плехов. Мы смеемся над ним, прикалываемся. Чик-чириком называем. А мужик ходит на войну как все, хотя это не его комиссарское дело. И рюкзак у него как у рядового стрелка набит, и бронежилет на нем, и каска. Хотя он мог бы как особисты: пистолетик на ремень повесить и не в бэтээре, на броне, а в кунге, на кушетке на войну ехать. Со всеми удобствами. Никто бы ему ничего не сказал бы не упрекнул. Ан нет: если Плехов играет в комиссара, то он играет до конца. Все, что терпят и переносят солдаты и сержанты, то же переносит и подполковник. Поэтому, он в полку может любому рот заткнуть. Хоть деду, хоть дембелю, хоть майору. И можно не сомневаться, что десяток солдат с каждого призыва регулярно ходят к Плехову на задушевные беседы, поэтому, замполит знает все, что происходит в полку. Мышь чихнет — Плехов услышит. А Овечкин? А Овечкин вообще — красавец! Правильно службу понимает. Он — артиллерия, мы — пехота. Он нам не начальник, мы ему не подчиненные. Мы с ним вообще по службе ни одним местом не пересекаемся. Комбат, хоть и старше его по должности и по званию, но ничего не может ему приказать, потому, что Овечкин подчиняется командиру артдивизиона, командир артдивизиона — начальнику артиллерии, а начарт — начальнику штаба полка. Начальник штаба приказал Баценкову выделить четырех сержантов, Баценков выделил. А теперь, товарищ майор, забудь о своих сержантах на все время карантина. Кроме того, Овечкин — дембель. К нему не сегодня — завтра приедет заменщик. Тогда старый капитан увяжет в узел свои шмотки и ближайшей же лошадью рванет в Хайратон, пересекать государственную границу Союза ССР в обратном направлении. Кажется, Овечкину, как начальнику карантина, полагается заместитель? Сто процентов: этот зам окажется младше Овечкина и по званию и по призыву. Вот этот-то летеха или старлей и будет командовать карантином и отвечать за него, А Овечкин свое в Афгане уже откомандовал. Можно считать, что капитана мы больше не увидим.

Та же самая дедовщина! Старый — тащится, молодой — пашет. Что у солдат — то же и у шакалов".

До двадцать третьего февраля своего командира карантина капитана Овечкина мы не видели.

9. Молодое пополнение

Прошел обед, и ужин тоже, а перед фильмом в карантин зашел представляться вновь назначенный заместитель начальника карантина. Старший лейтенант Плащов.

Зайди кто-нибудь другой, ну, я не знаю… комбат, командир полка, министр обороны — мы бы встревожились меньше. То есть вскочили бы с коек, приняли строевую стойку, ближайший к начальнику сержант гаркнул бы "Рота, смирно!" и доложил, что "за время вашего отсутствия никакого присутствия не случилось".

Но зашел не комбат, не комполка и даже не министр нашей с вами обороны, а в модуль ремроты, временно отданный под лежбище избранных сержантов второго батальона, монаршим шагом взошел старший лейтенант Сухопутных войск Плащов.

Есть люди, и их большинство, которые, ходят себе, что-то там бродят. Никого не трогают и никому до них нет никакого дела. Их не замечают до той поры, пока в них не возникнет надобность. А есть — Избранные. Проститутки высшего разбора, модные фотографы, художники и журналисты, лакеи и камердинеры первых лиц государства, местечковые "удельные князья" — несть им числа. Они не ходят, они — несут себя на драгоценном блюде. Каждый свой шаг и жест они умеют наполнить той значительностью, которую можно разглядеть в радужной окраске мыльного пузыря.

Старший лейтенант Плащов несомненно был избранным или считал себя таковым.

Будь я кинорежиссер, я бы снимал в своих фильмах только Плащова и только в главных ролях. Непременно про что-нибудь патриотическое, про то, на чем следует воспитывать нашу молодежь. Ребятня бы рыдала и плакала, сопереживая мужественному главному герою в исполнении блистательного Плащова. Уж больно фактурен был старлей. Всегда в аккуратной, чистой наглаженной "эксперименталке", всегда гладко выбритый, пахнущий одеколоном, всегда в начищенных ботинках. Ни один строевик при всем желании не мог бы придраться к Плащову: Плащов был образцом в ношении формы. А если добавить сюда стальной взгляд, волевое умное лицо, аккуратные усики цвета несжатой ржи и фигуру атлета, то получится уже совершенно законченный портрет образцового и далеко идущего советского офицера второй половины ХХ века.

Вот только не любили его в полку…

Вроде всем хорош старший лейтенант: и ростом вышел, и лицом удался, и военное дело знает, и стреляет — дай Бог каждому, и мастер спорта и тьма других положительных качеств, а не любили. И не просто не любили, а ненавидели его совершенно искренне и сочувствовали второму взводу четвертой роты, которому повезло иметь в командирах старшего лейтенанта Плащова. Да что взводу: весь полк сочувствовал четвертой роте, хотя там и служили одни чурки. Но даже чурок бывает жалко, когда четвертая рота заступает в караул, а Плащов идет начкаром или помдежем. Это значит, что вместо положенного отдыха за нардами или домино, бодрствующая смена будет зубрить устав и поименно докладывать выученные куски текста своему караульному начальнику. Если какой-нибудь дед или черпак, в двадцатый раз заступая с Плащовым в караул, знал все, что положено знать солдату, то объявлялась чистка оружия. Если и оружие было как на грех чистым, то Плащов давал новую вводную, но отдыхать никому не позволял. Бывало, увлекаясь службой, он будил по тревоге и отдыхающую смену и его военные игры популярности ему не добавляли. Когда Плащов заступал помдежем, то караулу слаще от этого не становилось. Именно помдеж контролирует несение службы караулом и Плащову не лень было ночью проверить все посты, находящиеся на территории полка. Он мог заглянуть и в парк, и на склады, и на ГСМ и горе было тому, часовому, который нарушил Устав Гарнизонной и Караульной службы и не нес службу "бодро, бдительно, ничем не отвлекаясь".

Какой сон на посту? О чем вы? Забудьте!

Даже, если Плащов застукает, что у часового автомат висит за плечами, а не находится в руках, то есть часовой не готов немедленно отразить нападение на пост, то когда караул снимался вечером и шел сдавать оружие и строиться на ужин, бедолага-часовой оставался в караульном помещении. В той его части, где располагается полковая гауптвахта. За обитой железом дверью, на бетонном полу. Всякий раз, когда четвертая рота сдавала караул, она недосчитывалась нескольких человек, посаженных Плащовым на губу.

И вы думаете Плащов гнобил только свое родное подразделение?

Ха!

Вниманием старшего лейтенанта Плащова не был обделен весь полк, а не одна только четвертая рота. Он считал своим долгом остановить солдата, если у него не почищены сапоги или даже расстегнут крючок на воротнике, то есть любого и каждого. Крючки не застегивали даже духи, а старослужащие не делали этого из принципиальных соображений. Почти каждый день можно было видеть, как Плащов "застраивает" то пехотинца, то минометчика, а то и разведку. Он не гнушался ни кем. Дисциплинарный Устав Советской Армии давал ему право останавливать и читать мораль любому военнослужащему от рядового до лейтенанта включительно. Это место в Уставе так и называлось: "Я — начальник, ты — дурак". Солдаты и сержанты, завидев офицера, прятались в двух случаях: если им навстречу шел либо пьяный Сафронов, либо — трезвый Плащов.

Все сходились во мнении, что старший лейтенант Плащов — урод и шакал, каких мало.

И вот это чудовище, леденящее солдатскую кровь уже одним своим появлением в пределах видимости, шло сейчас по центральному проходу модуля в сторону наших кроватей.

Под ножками моей кровати рванули невидимые пиропатроны и катапульта подкинула меня к потолку. Завершая траекторию падения, я успел опоясаться ремнем, обмотаться портянками и попасть ногами прямёхонько в сапоги. Через секунду перед Плащовым стоял образцовый младший сержант, торопливо застегивающий крючок на воротнике. За спиной Плащова вытянулись еще трое образцовых младших сержантов, ожидая отправки на губу. Мне совершенно явственно представились бетонный пол и стены сержантской камеры, скорую встречу с которой обещал вечерний визит Плащова.

— Почему вы лежите? — вместо "добрый вечер", строго спросил Плащов.

Камера в моем воображении материализовалась настолько, что я даже уловил запах

мочи и хлорки.

— На каком основании вы тут лежите до команды "Отбой"? — дожимал нас

старлей.

— На кроватях, — вякнул я, вспомнив юмор Баценкова, любившего пошутить.

Плащов моей шутки не оценил:

— Трое суток ареста, — железным голосом выдал он мне свой приговор, — отбывать

наказание будете после завершения карантина. Завтра нам встречать молодое пополнение, а вы… Какой пример вы подадите молодым?

Мы потупились в пол, изображая полное понимание того, что никакого доброго примера молодым мы подать не сможем. Мы, конечно, сожалеем, что на нашем жизненном пути не попадались такие командиры как старший лейтенант Плащов, поэтому о воинской дисциплине представление имеем самое приблизительное. Уж такие мы разгильдяи, что нас сразу нужно сажать на губу.

— Ну, ничего, — успокоил нас Плащов, — я за вас возьмусь по-настоящему. С завтрашнего дня вы узнаете, что такое служба, а пока приступим к распределению обязанностей.

А чего их распределять, обязанности эти? Кому что не понятно? Четыре сержанта — четыре взвода. Мне надлежало принять под командование третий взвод, Рыжему — четвертый. Оставалось выучить в Уставе Внутренней службы обязанности командира взвода, перед отбоем доложить их Плащову и назавтра принимать личный состав, когда этот самый состав прибудет в полк. По взводам их раскидает сам Плащов, а нам остается только водить их на зарядку, в столовую и на занятия. Не самые сложные обязанности в армии.

На следующий день ближе к обеду пять КАМАЗов РМО привезли в полк молодой пополнение.

Так же как и нас три месяца назад, их встречали радостными криками "Духи, вешайтесь!". Группки солдат разных призывов, будто невзначай оказались возле КПП и в курилке рядом с модулем ремроты. Я слушал эти дикие призывы к суициду, улыбался и отмечал, что впервые за десять месяцев службы совет вешаться дают не мне!

У нас появился младший призыв!

Сто тридцать шесть рыл. Сто тридцать шесть рядовых духов, к которым в мае присоединятся сержанты. Тоже младшего призыва. И привез их все тот же старший прапорщик Мусин, который три месяца назад привез и нашу партию от Шайбы. Наверное, мы так же, как они сейчас, опасливо осматривали полк и гостеприимных хозяев, дружелюбно и весело предлагающих петлю вместо хлеба-соли. Наверное и мы так же, как они сейчас, старались не выдать своих страхов и тревоги за свое будущее, храбрились и бодрились друг перед другом. Впрочем, нет: до попадания в полк мы прослужили полгода в учебках, то есть ровно в два раза больше, чем вновь прибывшие. Эти еще каких-то три месяца назад пили водку у военкоматов, целовали напоследок девчонок и прощались на два года с родными и друзьями. И вот теперь они, в сущности еще полугражданские, только недавно принявшие присягу пацаны, прибыли в наш доблестный и героический полчок.

Летать!

Вместо нас.

Потому, что мы уже свое отлетали!

Кое-как построив молодое пополнение в колонну, Мусин подвел его к модулю ремроты, где уже, приняв царственную позу, ожидал старший лейтенант Плащов со своей свитой, сиречь с нами. Мусин попытался доложить шакалу о прибытии и передать стопку тощих папок с личными делами, но Плащов брезгливо осмотрел нашего доброго прапорщика и высокомерно, "через губу" спросил:

— Зачем вы, прапорщик, мне тычете эту макулатуру? Отнесите в штаб. Сдайте в

строевую часть.

Мусин, словно споткнувшись, остановился и пробормотал, разворачиваясь к штабу:

— Виноват, товарищ старший лейтенант.

Все солдаты в батальоне уважали Мусина. Уважали уже за то, что не "крысятничал", не воровал наши пайкИ, не стучал шакалам, а спокойно командовал вторым взводом хозяйственного обеспечения. Не орал, не "красовался", а именно командовал и батальонные обозники несли службу ничуть не легшую, чем пехота или разведка. Сейчас я смотрел как офицер унизил заслуженного прапора перед молодняком и мне стало неловко за Мусина и стыдно за Плащова.

Проводив старшего прапорщика взглядом, Плащов посмотрел на колонну перед модулем, потом на нас четверых, потом снова на колонну и, наконец, принял решение:

— Распределение по взводам произведем позже. А пока, товарищи младшие сержанты, расположите личный состав в модуле, определите спальные места и командуйте построение на прием пищи.

"Нет", — подумал я, — "гусь, он и есть — гусь! Ишь какой стоит… Напыщенный. Наверное, сам собой любуется. Комбат сказал бы просто: "Покормите людей", а этот: "личный состав", "прием пищи". Даже Мусина — и то уколол. Хорошего мужика в звании понизил до прапорщика. И нас, сержантов, в полку никто не делит на младших и старших. Если кому, то понадобится обратиться, то просто говорят: "товарищ сержант", а чаще вообще по имени или по фамилии. Меня вообще Сэмэном зовут, Рыжего — Рыжим, а Полтаву — Полтавой. Один только Плащов в полку такой точный. Педант хренов!".

— Буду после обеда, — через плечо бросил нам Плащов, оставляя нас четверых против ста тридцати шести ровесников.

Даю вводную:

На ограниченном пространстве между жилыми модулями встретились две группы военнослужащих срочной службы. Они не равны по званию, сроку службы, морально-волевым качествам и предыдущему опыту. Кроме того, они не знакомы между собой и испытывают друг к другу чувство взаимного недоверия. У них противоположные интересы: у одной группы — пожрать, поспать и ничего не делать, у второй — держать первую группу в стальной узде армейской дисциплины. Обе группы находятся в неравном положении: первая группа находится в подавляющем большинстве, но никого не знает в полку, вторая группа состоит из несопоставимого меньшинства, но полк и полковой уклад знает как Отче наш.

Усложняю вводную:

В течение двух недель обеим группам предстоит есть из одного котелка и спать в одном помещении. Уточняю, что после отбоя, когда шакалы спят, в местах проживания солдат возможны всякие случайности. И не просто возможны, а еще и нередки. Чаще всего эти случайности бывают весьма печальны для одной из сторон.

Задача:

Действуя в рамках Устава, силами четырех человек удержать в повиновении сто тридцать шесть вчерашних школьников, то есть самый неуправляемый и трудно контролируемый человеческий контингент.

Десять минут на размышление. Время пошло.

Не трудитесь. Кто служил, тот знает, а для тупых и сугубо штатских довожу решение:

Нечего даже и думать о том, чтобы вчетвером кинуться с кулаками на толпу молодняка. Даже, если бы их было в десять раз меньше, то все равно численный перевес был бы на их стороне. Поэтому, прямой поход в рукопашную тут не годился. Из курса военной педагогики мне было известно только три способа управления воинским коллективом: убеждение, принуждение и личный пример. Мой опыт, полученный за десять месяцев службы, неопровержимо показывал, что второй способ самый надежный, простой и эффективный. Лично меня никто еще в Армии не пытался в чем-то убедить, но зато принуждали меня десятки раз на дню охотно и больно. Поэтому нам сейчас необходимо было так себя поставить перед этой толпой в военной форме, чтобы ни у кого из них и мысли не могло зашевелиться в голове, что они могут ослушаться любого из нас. Чтобы они боялись даже подумать о том, что распоряжение товарища младшего сержанта можно пропустить мимо ушей, а его самого послать подальше. Их было всего-навсего больше. В тридцать четыре раза. А на нашей стороне была многовековая воинская традиция, все полковые пацаны нашего призыва, которые только и ждут, чтобы обрушиться на вверенных нам духов и которые прибегут для расправы по первому же свистку. В нас клокотала необъяснимая, но лютая злость, известная всем, кто дожил до черпачества, и которой еще не было у вновь прибывших, но которая обязательно разовьется в них через каких-то полгода. Я прикинул соотношение сил и нашел, что силы не просто равны, а на нашей стороне огромное преимущество, просто нам необходимо в кратчайший срок превратить эту пока еще разрозненную толпу в единый воинский коллектив.

Любой коллектив — это как автомат. Не бывает плохих автоматов, бывают автоматы плохо пристрелянные. Для того, чтобы автомат всегда бил точно в цель, его приводят к нормальному бою. Для того, чтобы спокойно и уверенно командовать коллективом, его тоже приводят к нормальному бою.

Нам четверым было необходимо привести к нормальному бою сто тридцать шесть наших ровесников и сделать это нужно было как можно скорее. Потому что если эти подчиненные не решатся действовать прямо, то в спину-то подлянку подшвырнут обязательно. Это мы уже по себе знали. Поэтому, важнейший момент, с которого начинается построение взаимоотношений — это момент первого знакомства. Если с первых шагов, с момента знакомства командир покажет хоть малую толику слабины, то, считай, всё — откомандовался. Можно сколько угодно орать, топать ногами, махать кулаками. Можно сколько угодно гонять до седьмого пота и поднимать после отбоя по тревоге — этот коллектив тебя слушать уже не станет. Здесь все как у хищников в цирке. Стоит только дрессировщику хотя бы раз выдать свой страх, звери моментально почувствуют это и попытаются взять верх. "начальник-подчиненный", это момент первого знакомства. Не надо думать, что подчиненные — это бессловесное стадо глупых баранов. Многие из них не дурнее своего начальника, а некоторые и поумнее. Когда подчиненные впервые видят начальника, они оценивают в нем все, не пропуская ни одной мелочи: как одет, во что одет, как себя держит, спокоен или нервничает, манеру говорить, тембр и громкость голоса, взгляд, жесты. Ничто не укроется от глаз подчиненных, не надейтесь! Мы, например, сразу определили, что Овечкину до нас дела нет, а с Плащовым мы еще хлебнем горя. Про комбата я с первого взгляда понял, что с ним лучше не шутить. И со Скубиевым лучше не шутить. А вот на командира взвода Михайлова можно класть с прибором: у него лицо вечно сонное, ему будет просто лень дрючить. Можно, конечно и обознаться при первом знакомстве: капитана Полякова я поначалу ошибочно принял за мужика. Но в этой промашке моей вины нет: его весь батальон до Шибиргана за мужика считал — и вид у капитана лихой, и плечи здоровые и грудь тельняшку распирает. А то, что он трус, так это только совсем недавно выяснилось. По полку-то он героем ходил.

Пока мы с Рыжим заводили молодых в модуль, Панов и Рахимов пошли в столовую на заготовку — получать сахар и мясо на сто сорок человек… В спальном помещении стоял веселый шум: самые расторопные спешно занимали нижний ярус кроватей, менее шустрые заправляли постели на втором. Мы с Рыжим переглянулись — пора было вести карантин на обед.

— Выходи строиться! — подал команду Вовка.

Его услышали только с третьего раза и лениво поодиночке побрели на выход. Мне это не понравилось:

— Вован, — предложил я Рыжему, — давай я поведу?

— Веди, — пожав плечами, согласился однопризывник.

Молодняк толпился на улице и эта толпа очень мало походила на строй. Мы с Рыжим вышли на крыльцо и сверху наблюдали как резвятся молодые. Кто-то курил, кто-то боролся, кто-то травил анекдот, но никто не сделал даже попытки образовать строй. На двух младших сержантов просто не обращали внимания. Мне это не понравилось еще больше. Мы старше их и по званию и по сроку службы, а это пушечное мясо нас в упор видеть не желает.

"Придется наказать".

— Рота, — себе под нос, негромко скомандовал я, — Становись.

Никто меня не услышал. Ничего другого я и не ждал. Можно было крикнуть во все горло, но тогда все две недели команду на каждое построение пришлось бы орать, а голосовые связки у меня не казенные.

"Будем приучать к нормальному голосу. Чтоб по шевелению губ догадывались какую именно команду я подал".

— Рота, — все также негромко повторил я команду, — становись.

Никакой реакции не последовало, никто никуда не встал, но несколько человек прекратили разговоры и посмотрели в мою сторону.

— Рота, — теперь уже все смолкли, а особо разговорчивых толкали их соседи и показывали глазами на меня, — становись.

Я с тихой грустью наблюдал как карантин начал строиться в три шеренги и выравнивать носки. Парни еще не знали то, что знал я и о чем догадывался Рыжий. От модуля до столовой было метров сто, но я решил, что за свое плохое поведение карантин раньше, чем через полчаса туда не попадет. Время — час, на развод мне роту нужно вывести в два. У меня есть час времени на занятие по строевой подготовке, а сколько они там поедят и поедят ли вообще меня не волнует. Сам-то я точно без обеда не останусь.

Бедные, бедные, глупые парни!

Смешные.

Ну что они видели за три месяца в своих учебках для рядовых? Разве они знают какие иезуитские методы воздействия на коллектив преподают в сержантских учебках? Что такое три месяца? Месяц на комплектование, месяц на кроссы, и последний месяц — на подготовку к отправке. А тут за плечами целых полгода полноценной круглосуточной задрочки. Уж как мы в учебке строевую песню пели! Уж как мы печатали шаг! И все равно с первого раза в столовую попадали далеко не всегда.

"Ну, что же, юноши? Займемся вашим воспитанием".

— Рота, становись, — я сделал голос совсем тихим.

Веселый гомон стих. Последние еще подравнивали носки, но строй уже был.

— Равняйсь.

Все, кроме трех правофланговых, повернули головы вправо.

— Отставить. Равняйсь.

Снова поворот голов, на этот раз более синхронный.

— Отставить. Разойдись.

Молодые нерешительно посмотрели на меня, переглянулись между собой и, наконец, сломали строй.

— Рота, становись.

Строй образовался гораздо быстрее, чем в первый раз. Отдельные военные уже знали свое место в строю.

— Отставить. Разойдись.

Не успел строй рассыпаться, как я подал команду:

— Рота, становись.

Три ровных шеренги были построены почти так быстро, как я этого хотел. Теперь голос можно понизить до шепота. Заняв господствующую высоту на крыльце модуля я с этой высоты осматривал строй. Сто тридцать шесть человек стояли, готовые выполнять мои команды.

"Вас, парни, еще пару дней назад гоняли сержанты. Еще пару дней назад вы не смели и слова пикнуть против такого же сержанта, как мы. Если вы думаете, что прибыв в полк вы сможете положить на кого-то прибор, то вы жестоко ошибаетесь. Я вам даже шанса не дам. А еще я знаю, что все вы сейчас очень хотите жрать. Я знаю это потому, что полгода назад, когда меня самого гоняли в ашхабадской учебке, я тоже очень хотел жрать. И полгода назад голод, сворачивая кишки, заставлял нас, забитых и бесправных курсантов, орать песню и отбивать подошвы об асфальт, печатая строевой шаг. Стекла в казармах дрожали, когда мимо на обед шла вторая учебная рота связи. И вы у меня сейчас поймете, что такое строевой шаг и как надо ходить в столовую".

— Равняйсь. Оставить. По команде равняйсь голова поворачивается вправо так, чтобы была видна грудь четвертого человека от вас. Равняйсь. Смирно. Оставить. Подбородки выше. Равняйсь. Смирно. Нале-во! Отставить: не одновременно.

Я повернулся к Рыжему:

— Вован, иди в столовую, отложи мне там… Эта бодяга надолго. Ребята еще не поняли куда попали.

Рыжий кивнул и сбежав с крыльца налегке пошел в столовую. Я посмотрел на часы: на все про все, включая прием пищи, у меня есть пятьдесят одна минута. Можно резвиться и дальше.

— Разойдись…

— Становись…

— Равняйсь…

— Отставить…

— Равняйсь…

— Смирно!

Мой голос звучал тихо и монотонно, даже лениво, но глаза внимательно следили и отмечали насколько быстро и правильно выполняются мои команды. О строевой подготовке в учебках для рядовых, как видно, дают самое поверхностное представление, поэтому, сейчас мы будем доводить слаженность действий до совершенства.

— На ле-… Отставить. На ле-во! Шаго-ом…

Вместо команды "марш!" я сделал паузу и осмотрел строй. Рано им еще в столовую.

— Отставить. По команде "Шагом" корпус военнослужащего чуть наклоняется вперед. Попробуем еще раз: шаго-ом…

На этот раз строй чуть наклонился в сторону движения, будто колосья пригнул летний ветерок. Я оценил насколько параллельно они подали свои туловища вперед и решил, что пожалуй, можно начинать движение:

— …Марш!

Строй недружно и вразнобой затопал в столовую. Я дал ему пройти метров сорок и остановил:

— Ну кто так ходит? Горох! А должен быть один шаг. Стой — раз, два. Кругом. На исходную бегом…

Я посмотрел на строй:

"Нет. Они и в самом деле ходить не умеют. Их не учили. Значит, будем тренироваться".

— По команде бегом корпус наклоняется вперед, руки согнуты в локтевом суставе. Военнослужащий готов начать движение бегом. Рота, на исходную — бегом марш.

Двести семьдесят два сапога загромыхали по бетонке обратно к модулю. Я снова посмотрел на часы: в моем распоряжении оставалось сорок девять минут. За это время я должен завести роту в столовую, а поедят они или нет — для меня это не важно. Если мы в учебке плохо спели песню или не достаточно громко печатали шаг, сержанты оставляли нас без обеда. И с этими ничего не случиться, если денек поголодают.

— Стой. Кругом.

Карантин остановился и развернулся. Молодые стали нервничать.

"Нервничаете?", — у меня улучшилось настроение, — "Теперь, ребята, посмотрим чей характер крепче. Это только начало. Вы еще не знаете что я для вас приготовил на сладкое".

— Шагом марш.

Карантин с левой ноги начал движение и на этот раз топот ног был более менее слаженный. Молодые то и дело посматривали на меня недобрым взглядом. Я снова дал им пройти сорок метров, остановил и во второй раз вернул их к модулю.

Учить так учить.

— На исходную.

Карантин остановился, постоял немного, а потом послушно развернулся и пошел на исходную.

"А куда вы денетесь с подводной-то лодки?", — удовлетворенно подметил я.

— Равняйсь.

— Смирно.

— Шагом — марш!

Рота дружно шагнула, вымещая сапогами по бетону свою злость на меня. Я опять посмотрел на часы: много, еще очень много времени оставалось до развода. Сорок минут с копейками.

На этот раз я позволил карантину дойти до столовой. Из дверей вышли пообедавшие Панов и Рахимов. Мне оставалось подать команду, которую от меня ждали: "налево, справа в колонну по одному в столовую шагом марш".

— Там тебя Рыжий дожидается, — вытирая рот сообщил мне Серега.

— Некогда, Серый, — с напускной грустью в голосе пожаловался я на жизнь, — молодые совсем ходить строем не умеют.

— Как — не умеют? — подыграл мне Панов, — Не умеют, значит будут тренироваться.

— Рота, кругом, — печально скомандовал я, — на исходную бегом. Марш!

Карантин стоял, не веря такой жестокости: их практически гнали от накрытых столов.

— Кому стоим?! — пришел мне на помощь Рахимов, — Команду не слушаль? Бегом на исходний!

Вид у Рахима был злой. Никаких сомнений не возникало, что сейчас он кого-нибудь, того кто поближе, двинет в ухо. Хорошо, если сам двинет, а то еще позовет своих земляков, которых у него половина полка и тогда уж полковое чурбаньё…

Карантин развернулся и потрусил обратно к модулю ремроты. Сержантский состав не спеша пошел следом.

И снова, как по прописи:

— Равняйсь

— Отставить

— Равняйсь.

— Отставить.

— Равняйсь.

— Смирно

— Отставить.

Меня перебили:

— Ну, хватит уже, товарищ сержант. Мы так в столовую опоздаем, — я не успел заметить кто это сказал из глубины строя.

Да мне и не интересно было кто именно вякнул "из толпы". Меня перебили! Перебили меня! Без пяти минут черпака Советской Армии. Меня, целого младшего сержанта Сухопутных войск перебивает какой-то сопливый салабон, который еще не успел выкакать мамины пирожки! Какой-то урод, чье дело только молчать, слушать и исполнять, осмелился подать голос. Да откуда? Из строя! Из строя, где нельзя даже перешептываться, какой-то козел, стоящий на ступени эволюции между сперматозоидом и улиткой, решился пойти поперек Господа Бога своего.

Трудно подобрать стихийное бедствие, страшнее разгневанного сержанта!

— Рота! Вспышка слева!

Никто не шелохнулся.

— По команде вспышка слева, военнослужащий ложится на землю ногами к эпицентру взрыва и прикрывает голову руками, — пояснил я.

— А ну, уроды! — снова мне на помощь пришел Рахимов.

Карантин вздыхая стал ложиться на землю.

"Может, они думают, что на этом закончилось?", — я дождался пока последний ляжет на землю носом вниз и закроет голову руками, — "Нет уж: ломать, так ломать. Я не стану доискиваться кто крикнул слова, но от своих соседей он не скроется. После ужина его свои же пацаны накажут. Заодно будет наукой для всех, что разговаривать в строю нельзя, а возражать сержанту — вообще смертельно опасно".

— На рубеж пятидесяти метров… Ползком… Марш! — я подал команду и Рахим с Серегой, поняв, что я "ломаю" роту, принялись подбадривать лежащих пинками.

Сейчас я хотел, чтобы все молодые перепачкались как можно сильнее. Чтобы когда я их поднял они походили на чмориков в грязных хэбэшках и с перепачканными руками и лицами. В умывальник я их точно не поведу. Я приведу их в столовую такими как есть, как стадо поросят.

— Воздух! — мне подумалось, что перепачкав спереди, хлопчиков для симметрии нужно обвалять и со спины, — По команде "Воздух!" военнослужащий переворачивается на спину и готовится вести огонь по воздушным целям.

Поваляв карантин еще минут десять в пыли, я поднял его и повел в столовую. Теперь я был доволен строевым шагом — молодые топали что было дури.

А еще я был доволен, что унизил полторы сотни духов в их собственных глазах. Я никого не ударил. Я даже не повысил на них голос. Я не сказал ни одного слова, которого нельзя было бы найти в Уставе.

И однако я втоптал их в эту пыль, которую они собирали своими животами и спинами!

Можно считать, что нужный контакт с вверенным подразделением был установлен.

На разводе Плащов, осмотрев грязный с ног до головы карантин, спросил:

— А чего это они у вас какие-то… измученные?

— Строевой подготовкой занимались, товарищ старший лейтенант, — пояснил я.

— А-а, — протянул Плащов, — ну тогда понятно. Рота, становись!

Рыжий, осклабившись, прошептал мне в ухо:

— Ну ты и зверь.

— Да иди ты, — отмахнулся я от него, — сам что ли лучше меня?

Рыжий промолчал. Он был не лучше меня.

10. Волки и овцы

Никогда за десять месяцев службы я не просыпался в таком хорошем настроении, как на следующее утро. Все мои предыдущие пробуждения неизменно были возвращением к грубой реальности из уютного тепла моих снов и солдатской постели. А сегодня…

А сегодня дневальный поднял сержантский состав за пятнадцать минут до общего подъема, мы не торопясь оделись, застелили постели и собрались на центральном проходе, ожидая, пока минутная стрелка доползет до цифры 12.

— Давай, — кивнул я дневальному.

— Рота, подъем! — деревенским петушком молодой с тумбочки возвестил о начале нового дня.

— Рота, подъем! — гаркнул Рыжий, — Сорок пять секунд! Время пошло.

Молодые бодренько стали вскакивать с коек и натягивать на себя форму.

— Выходи строиться на зарядку! — веселился Рыжий, — Форма одежды номер три.

На одной из кроватей спокойно продолжал спать молодой воин, не обращая внимание на суматоху, поднявшуюся в модуле. К нему подскочил Рахим:

— Кому спишь, козла хлебанний?! Подъем быля?

Рахим схватился за край матраса и перевернул его вместе с перепуганным духом на пол. Дух шлёпнулся, но тут же вскочил весь перепуганный и судорожно стал одеваться.

— Живее, живее, мальчики, — вдоль прохода прохаживался Панов, подгоняя

молодых кого пинком, кого затрещиной.

Через две минуты невыспавшийся и хмурый карантин стоял перед модулем ремроты, беспрекословно готовый к новым мукам, которые подготовили для них Внутренний распорядок и товарищи младшие сержанты. Я с удовольствием сейчас смотрел с крыльца на молодняк внизу и был удовлетворен его моральным состоянием и внешним видом. Они сейчас уже не были той гомонящей полувоенной толпой, которую старший прапорщик Мусин подвел к ремроте. Сейчас они отдаленно напоминали эмбрион воинского коллектива и уже можно приступать к сколачиванию самого воинского коллектива, основанного на чувстве товарищества и взаимовыручке, то есть тех самых чувствах, которые легче всего рождаются в молодых воинах в процессе совместной встрёпки всего призыва. Моральное состояние карантина было подавленным, внешний вид — жалким. С вверенным подразделением был не только установлен нужный контакт, но и найден общий язык и установлены необходимые взаимоотношения: мы их наклоняем, они — прогибаются.

Вчера после развода Плащов раскидал молодое пополнение по взводам. В каждом оказалось по тридцать четыре человека. Сержанты переписали на бумажку фамилии своих подчиненных, после чего посадили в Ленкомнату самого умного на вид духа переписывать фамилии с четырех листков в сводный список для вечерней поверки. Для остальных после развода и до ужина была устроена строевая подготовка, после ужина, для лучшего усвоения толстолобика в томате — чистка оружия, а перед сном вечерняя прогулка. Полтораста человек строем ходили по плацу мимо штаба туда и обратно и учили ротную песню:

Россия! Любимая моя,

Родные березки тополя.

Как дорога ты

Для солдата

Родная русская земля.

Песня выходила тем более душевной, потому, что половина роты призывалась из Средней Азии. Чумазые чурки ломая язык о трудную фонетику русского языка старательно мычали.

"Русский язык тоже будем учить".

А как его не учить? Как еще солдат может понимать и передавать приказы командира? И традиционное чурбанское "до года не понимаю, после года — не положено" тут не пролезет. Русский язык после карантина будут знать все в пределах гимназического курса. В этом я тут же себе и поклялся.

У меня был пример перед глазами. Черт ее знает как в нашу славянскую учебку связи попал Карягдиев. Может, папка с его личным делом упала со стола и поднятая была положена в стопку личных дел второй учебной роты связи невнимательным дивизионным штабистом, но Карягдиев попал в нашу учебную роту и тут же прославился тремя своими достоинствами. Первое — он был узбек. Единственный узбек, среди двухсот славян и мусульман Поволжья — считай, тех же славян, ибо и татары, и башкиры, и многие другие народы, живущие между Волгой и Уралом давно обрусели и часто они даже более русские, нежели отдельные позорные представители титульной нации государства российского. Второе — у него на одной ноге было шесть пальцев, что обнаружилось еще до получения формы, в бане. Ни у кого из нас не было шести пальцев ни на руке, ни на ноге, и это обстоятельство тоже выделило Карягдиева из толпы. Мы поняли, что он феномен, а не такой как мы. Третье и главное — он не умел говорить по-русски. Ни говорить, ни писать, ни даже понимать. Ни слова! Это нас удивило и восхитило, потому, что все остальные по-русски говорили с рождения и даже знали такие слова, которые не во всех словарях можно найти. Отцы-командиры пробившись с ним и так и сяк и убедившись, что узбек не тупит, а действительно не знает "великого и могучего", отступились и махнули на него рукой. Ротный по совету старшины решил его назначить вечным дневальным по чаеварке и сгнил бы парень без военного образования в дневальных да кочегарах, но на его счастье, скорее на беду, замкомвзвода ему достался сержант Погосян. Не смотря на свою характерную фамилию, Гарик Погосян был армянином не большим, чем я или вы. Он родился в хорошем северном городе Кирово-Чепецке, закончил там школу и техникум, успел там же поработать и жениться, и из Кирова-Чепецка был призван на действительную военную службу. К моменту нашего прихода в роту Гарик отслужил полтора года и стоял для нас, духов, на недосягаемой высоте, на закрытой облаками от дерзких взоров простых смертных вершине Олимпа. Если бы Гарик был просто мастер спорта по классической борьбе, то это для Карягдиева было бы полбеды. Но сержант Погосян, отслужив в учебке полгода курсантом, еще год командиром отделения и отправив в войска два выпуска младших сержантов, которых сам же и выдрочил, под конец службы от нечего делать обнаружил у себя незаурядный педагогический талант. Обнаружив в себе одном этакий коктейль из Макаренко, Ушинского и Песталоцци, Гарик решил, что он непременно научит Корягу разговаривать.