Введение в медиологию

«Могущество слова»: пока еще закрытый черный ящик

Мы говорили о технэ (воздействие человека на вещи), перед тем как начать говорить о праксисе (воздействие человека на человека). Порядок изложения направил порядок исследования в обратную сторону. Фактически мы перешли к процессам, материалам и инструментам посредством в высшей степени прагматичного вопрошания о власти слов, звуков и образов. Как заставить двигаться людей, общество, историю? Как заставить их мыслить, чтобы склонить к действию? Цель могла бы заключаться в том, чтобы обнаружить пути и средства действенности символов, найти, как работает абстрактное в конкретном. Т. е. найти в истории идей «генеалогию навыворот», которая заменяет заботу об истоках заботой о нахождении выхода. Не «Откуда произошла эта мысль?», но «Что она фактически произвела?». Не «Откуда берется эта информация и что она обозначает?», но «Что эта новая информация преобразовала на ментальной территории такого-то коллектива и его диспозитивов власти?». Ибо для медиолога речь идет не о дешифровке мира знаков, но о том, чтобы понять становление знаков миром, становление пророческого слова Церковью, становление Манифеста Партией, становление напечатанных тезисов Реформацией, становление Просвещения Революцией — равно как и становление радиопередачи Орсона Уэллса в 1939 г. национальной паникой[166], или же становление даром денег или риса из телерепортажа о гуманитарной помощи. Почему же репрезентация мира (звуковая, визуальная или обе) становится в известных обстоятельствах воздействием на мир?

Прагматическая забота, касающаяся здесь истории идей, может распространяться и на регистр истории форм. Как растрогать публику, заставить плакать Марго, потрясти сердца образами или звуками? Художественный эффект здесь необходимо поместить внутрь обобщенного символического эффекта. Кроме того, эти эффекты — политические или пластические, визуальные или музыкальные — будут варьировать вместе со способом производства или распространения. Политическое «дело» (о коррупции, о морали или о клятвопреступлении) будет иметь совершенно разные отголоски в зависимости от того, будет ли оно передаваться из уст в уста или через спутниковую связь. В устном виде слухи не выйдут за пределы города или региона; будучи напечатанными, они могут обрести национальный масштаб; передаваясь же аудиовизуальным способом, через спутник, они достигнут планетарных пропорций. Аналогично этому, каждый новый способ передачи музыки видоизменяет саму музыку. Бах XVIII в., которого слушали в лейпцигской церкви Св. Фомы на воскресных богослужениях, отличается от того Баха, полное собрание произведений которого мы слушаем на CD, только в домашней обстановке. «Всякий раз, когда начинался новый этап (развитие домашнего музицирования, секуляризация произведений, сама идея разработки пространства и времени, свойственных прослушиванию музыки), происходило обращение к предшествовавшим произведениям, видоизменялся способ их понимания и создавался новый Бах, сохранявший черты предыдущих, тогда как это новое обращение к Баху, в свою очередь, видоизменяло способ прослушивания и музыкальный вкус»[167]. Носители вкусовых суждений переопределяют произведения классического репертуара и способы интерпретации.

Отсюда возникает смена перспективы, которая в литературных произведениях может выражаться переносом акцента, скорее, на способ высказывания, чем на само высказанное. Или она выражается через повышение внимания к тому, что его не заслуживало или заслуживало мало: скорее к наречию, чем к глаголу; к «упаковке», к «разрезу», к отправлению. Modus operandi[168] будет выглядеть более показательным, чем opus[169], но второе фактически оказывает воздействие лишь через первый. При таком освещении длинное и короткое, например, являются не стилистическими модальностями (не субстанциальными: более или менее), но побеждающими на длинной дистанции возможностями выбора (большее через меньшее). В литературной баллистике сокращение оптимизирует отправление. Риторика краткости позволяет увеличивать «дальнобойность» сообщений. Так, Руссо в «Эмиле» (1762) отмечает по поводу красноречия древних, что «оно оказывало наибольшее воздействие, когда оратор говорил меньше других». Занятия эффективностью символов обязывают принимать «наименьшее» всерьез. «Сухой стиль, — говорил Валери, — проходит сквозь время подобно невредимой мумии». «Сжатое», как и «расцвеченное» или «живое», относится к уровню стратегии, и мы видим процессы поисков власти в некоторых стратагемах выражения или представления (эллипсис[170], анаколуф[171], энигма), нацеленных на преодоление инерции среды и окружающего ее шума, дабы найти «наиболее подходящее средство потрясти общества» (Франсуа Дагонье). Электризовать сообщение означает отточить его для того, чтобы сделать аэродинамическим, увеличить его проникающую способность, способность вхождения в (оказывающую физическое сопротивление) атмосферу. Соображения формы (или стиля) зачастую указывают на статичные последствия, оторванные от их объяснительной динамики. Напомним, что «метательный снаряд» — то или иное сообщение — как бы высекается собственной траекторией, а «дух форм» проясняется экономией сил. Инвенцию, диспозицию, элокуцию — различные разделы риторики — следует отнести настолько же к искусствам памяти (как мнемотехническим методам для оратора и его публики), насколько и к боевым искусствам (сжатый стиль для столкновения, стремительный — для нападения и т. д.), в которых блистали интеллектуалы Просвещения, и в особенности Вольтер.

Есть проницательное клише: «Бросить бутылку в море». Но ведь свойства бутылки (замкнутый сосуд, изолирующий материал, узкое горлышко) не являются безразличными. Если угодно, они эстетичны (стеклодувное производство — ремесло, граничащее с искусством); но выбор бутылки происходит для того, чтобы обеспечить шансы на выживание, а не для того, чтобы «изготовить красивое» (даже если наиболее элегантное оказывается самым функциональным). Форма-бутылка, а не бутыль от 3 до 4,5 л, контейнер или конфетница: выдвижение кандидата, в первую очередь, прагматично. Пузырек означает на этом свете опьянение. Small is beautiful[172] выводится из small is efficient[173]. Это минималистское меньше представляет собой результат эстетического напряжения, логического усилия, а также эстетической потребности. Кто хочет далеко путешествовать, сокращает свое произведение. Набросок более уместен, чем чертеж, засушенный лист — чем фотография, граф — чем снятие показаний прибора. Это непрестанный и всегда возобновляемый труд по высушиванию (бревиарий, конспект, манифест, резюме или краткий курс), по сжатию, чтобы лучше оставить след. Лаконичность как аскеза и эффективность...

Яркий пример расширительного уменьшения дает нам первоначальное христианство. Возможно, читатель удивится, увидев, с какой настойчивостью мы возвращаемся к нашему архетипу. У нас два основания для этого. Прежде всего, христианство образует на Западе наиболее выдающийся и характерный опыт передачи символов: на этих основаниях оно представляет собой настоятельно необходимый для нас предмет изучения, первый по роли культурной матрицы. Затем, будучи основанным на универсалистской эсхатологии, христианство является миссионерской религией par excellence (оно обращено ко всем людям), цель которой — распространение веры. Апостольское действие — его исток, пастырское служение — цель, а катехизис — повседневность. Эта единосущная христианству cura animarum[174] заставила его изыскивать все векторы, позволяющие «добывать души для Бога», и экспериментировать с таковыми векторами. Как оператор религиозного обращения, Церковь в этом отношении является медиологическим деятелем, всегда действующим под напряжением.

Методы евангелизации свидетельствуют о стремительно действующем духе графического и литературного сжатия. В противном случае — как можно было на рынке конкурирующих между собой спасений превратить изначальный доктринальный гандикап, а именно — отсутствие Физики, Логики и какой бы то ни было систематизации, в «сравнительное преимущество» (по отношению к соперничавшим школам: неоплатонизму, эпикурейству, стоицизму, которые даже в лучшем случае презирали христианское упрощенчество). Гений христианства (вплоть до Оригена, в начале III в.) состоял в том, чтобы обратить сухость в диететику, логос с изъяном — в пафос осуществления. Пастырское служение облегчает логическое содержание сообщения, чтобы расширить зоны восприятия до подвластных или периферических социальных слоев. Крест, помазание, монограммы, JHS (Jesus Hominum Salvator[175]), рыба, агнец: целая эмблематика (рекламист сказал бы: эта визуальность), будучи своего рода оптическим эсперанто, обеспечивает максимальную динамику в транслингвистическом и транснациональном посылании сообщения и его распространении в виде Вульгаты (для безграмотного vulgum[176]). Другое «больше через меньше»: легкость Нового Завета (по сравнению с Ветхим) в обращении и запоминании — с его притчами, его короткими, звучными и «бродячими» фразами. Редукционистская динамика, которая найдет подходящее для себя средство переноса в кодексе, начиная с III в., а также дополнительное пространство, уплотнение, которое активизирует содержание с помощью оболочки. Еще одна черта «пропагандистского» гения (De propaganda fide[177]) — пресуществление. Догмат о реальном присутствии позволяет миниатюризировать все тело Господа в маленьком кусочке хлеба. Святое Причастие (самое великое в самомалейшем, самое основополагающее в самом знакомом) — это евхаристическое «сжатие» (в мирском смысле[178] этого слова). Аналогичным образом, к православному богословию иконы можно подходить под углом «транспортной» рациональности. Икона восточных литургий, развеществляющая без дереализации, одухотворяющая тела, облегчающая плоть, чтобы впустить свет Духа, обнаруживает необыкновенные пневматические качества. Ведь Святой Дух (рпеита) действует как своего рода сжатый воздух, чтобы доставить грешникам, запертым в своих телах, Благую Весть. «Теология красоты» (Евдокимов[179]) облегчает лечение похуданием посредством сокращения спасительной вести. В «Искусстве эмблем» (1662) иезуит Клод Менестрье[180] для того, чтобы облегчить протекание Контрреформации, систематизировал орнаментальные и различительные знаки: герб, девиз, монограмму, гербовый щит, печать, виньетку, т. е. «помету» вообще (наиболее выразительная — самая конденсированная), и притом с неприкрытой заботой о прозелитизме. В задачах по евангелизации «побеждает эллиптика», согласно медиологическому принципу экономии (акроним INRI[181]) на картушах и таблицах.

В этой существовавшей до телеграфа азбуке Морзе, которая стремится устранить «литературное» в самих рамках литературы (вершина литературного искусства), помимо формальной выразительной структуры, присутствует моральная героика с римскими отзвуками, ассоциирующаяся, в особенности, с римлянами испанского происхождения (Сенека, Лукан, Марциал), пример которых неотступно преследует самого красноречивого борца за остроту языка и остроумие, испанца Бальтасара Грасиана. Автор книги Agudeza у arte de ingenio [«Остроумие и искусство находчивости»] (1648) был также автором книги El Неrое [«Герой»] (1637). Он склоняется к синекдохе («половина больше целого, так как предъявленная половина, вместе с другой в запасе, стоит больше объявленного целого»), чтобы подчинить вульгарное. «Если использовать этот ловкий метод, то многочисленное покажется бесконечным, а бесконечное — еще более бесконечным». Господин не раскрывается полностью, он вспыхивает в зарницах тайны. «Сила, стремительность и изящество духа суть уменьшенные солнца мира сего: они подобны искрам, чтобы не сказать — лучам божества: все герои причастны излишествам Духа. Сентенциозные речи Александра взрывали сообщаемые им высокие факты; Цезарь был скор в мысли, как и на расправу... Спорный вопрос — что из двух возобладало в Августине — то ли возвышенное величие рассуждений, то ли острота мысли»[182].

Лаконичность, густота штриховки, изобретательная краткость, искрометность показывают — на взгляд стратега-иезуита — превосходство королевской и католической крови, а также наилучшие средства ее поддержки. Эти приемы — хитрости власти. Историческая генеалогия краткости могла бы привести нас к суровому латинскому приведению в порядок. Империя сухости и жесткости диктовала свой синтетический закон расплывчатому распутству диаспор. Компендиум, вадемекум, повестка дня [agenda], все это — наследие Рима (римляне были американцами античности: прежде всего эффективность...). Раймон Арон вменял современному индустриальному обществу в вину «процесс технизации», т. е. «преобразование человеческого поведения под воздействием одного-единственного закона эффективности». Не «технизировала» ли слово уже греко-латинская риторика (с ее поисками максимальной эффективности)?

Таково весьма таинственное явление: «как делать вещи посредством слов» (Austin, Doing Things with Words), и оно тем туманнее, что скрывается среди бела дня, в спокойном и тихом свете. Философ языка[183] назвал его «перформативным высказыванием», а иудео-христианская традиция — Книгой Бытия. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Бог — единственный источник высказываний, каковые считаются перформативными в совершенстве (он никогда не говорит без того, чтобы чего-нибудь не делать, каждая из его речей есть действие, и он делает все, что говорит). Космос был его «речевым актом». В глубине души, спонтанно, мы еще рассуждаем подобно слишком легковерным верующим (в силы символического Всевышнего), когда вспоминаем подобно совершенно естественным вещам, происходящим сами по себе, «речи, которые потрясли мир», «идеи, изменившие эпоху», «книги, сделавшие Революцию». Или еще: «удар» идеи (а ведь она не мяч), «излучение доктрины» (она не лампа), «отзвуки» произведения (не музыкального). Таковы метафоры, которые затемняют тайну перформативов, банализируя ее. Мы имеем в виду, например, тот факт, что слово Христово смогло — спустя три столетия после его произнесения — преобразить лик Римской империи и породить христианство. Или еще факт, что Лютер, немецкий монах-августинец, вывесив пятнадцать тезисов на латыни на двери церкви, кончил тем, что предал Европу огню и мечу. Как же печатный плакат превратился в религиозную войну и протестантство? Как несколько переплетенных листков, озаглавленных «Манифест коммунистической партии» и опубликованных в 1848 г. в Лондоне, — с количеством читателей между 200 и 300 — сумели пятьдесят лет спустя превратиться в «мировую коммунистическую систему» (с миллиардом приверженцев)?

Таковы феномены продолжительной передачи с мощной амплитудой, хотя они совершенно непохожи друг на друга. «Материальное могущество слов» (как говорил Эдгар По в одной из своих «Необычайных историй», озаглавленной как раз «Могущество слова») привело ко множеству других последствий, проявившихся в меньшем масштабе[184]. Приведем для примера (и не распространяясь об этом) слова « объявляю заседание открытым», которые произносит председательствующий — и все, что относится к тому, что можно было бы назвать эффектом скипетра (инсигнии власти, передаваемые у Гомера оратору в момент речи), где находят место сакраментальные формулы («отпускаю вам грехи», или же «объявляю вас соединенными узами брака»). Существует нечто, что один позитивист назвал эффектом плацебо, действующим при чудесном исцелении от приложения к образу или от наложения рук, при talking-cure[185] у психоаналитиков, или когда шаман своими заклинаниями облегчает роды у роженицы. Существует нечто, что один социолог назвал эффектом Британского музея по аналогии с теорией классовой борьбы, придуманной в читальном зале Британского музея одним экономистом и философом, которой было вскоре суждено выйти на улицу и начать существовать в головах «пролетариата» параллельно существованию на бумаге. Обоснованные или необоснованные — теории приобретают эффект реальности и способствуют наступлению того, что они возвещают, в той мере, в какой ложная репрезентация самого себя и общества, которую формирует социальный деятель, может действительно изменить его личность, как и само общество. Возможно, психоанализ — что-то вроде волшебной сказки, но он снял некоторые табу, облегчил страдания, изменил сексуальное поведение. Возможно, и марксизм — мифология, но он, независимо от других более неприятных воздействий — на самом деле поднял в Европе уровень справедливости и солидарности. Галиматья и ложь или экспериментально полученные результаты — здесь не имеет значения; отзвуки социальных наук звучат в социальном (наивная или не наивная, американская социология «белых воротничков» обладает некоторой непротиворечивостью и групповым сознанием средних кадров). А тот, кто публикует числовую оценку учебных заведений (афишируя места учеников по успеваемости и списки обладателей наград согласно некоторым разработанным министерством индикаторам), независимо от того, заслуживает ли она доверия, сам видоизменяет эту систему школьного обучения.

В одном случае эффект-скипетр, власть слов, на самом деле будет воздействием института (попробуйте сначала организовать выборы президента или мэра, а потом посмотрим). В другом случае эффект-плацебо есть всего лишь эффект верования (сначала проникнитесь убеждением, потом верой — и вы исцелитесь). В последнем случае — эффект знания (уверуйте в статистику и следуйте руководству). Список не является исчерпывающим (а классификации Остина, очевидно, не тоньше). При поисках в языке принципа эффективности языка (к чему может привести чрезмерная сосредоточенность на «самоподтверждающихся» высказываниях («поздравляю вас»), на «юссивах» («я вам приказываю») и «прогибитивах» («запрещаю вам»)), кроме того, что иллокутивная сила, в конечном счете, подправит, хотя и ученым способом, стародавнюю «магию слов»?

Вернемся к истории обществ. Признанный факт, согласно которому с большим или меньшим сроком действия новая репрезентация мира может изменить состояние мира, а не только представление, каковое мы о нем имеем: вот конечный предмет медиологического вопрошания, и его первый raison d’être. Почему Иисус «овладел массами» urbi et orbi, став тем самым материальной силой, а не Митра или Мани, чьи культы конкурировали с христианством и даже господствовали над ним в I—II вв.? Или же почему политическую и социальную борьбу в XX в. организовал Карл Маркс, а не Огюст Конт или Прудон? И ближе к нам: какой путь потребовалось пройти от первого конгресса сионистов (Базель, 1897 г.) до создания Израиля (Палестина, 1948 г.)? Как мы перейдем от венского драматурга и литературного критика Теодора Герцля к еврейскому государству Бен-Гуриона, или от интеллектуального замысла к очагу формирования нации? Преобразование теории в практику, переход от рубрики «идеи» к главе «большая политика», таинственная «алхимия», которая может выражаться в кибернетических терминах black box[186]. На входе в этот ящик: рассуждения, брошюры, слова; на выходе: церкви, армии, государства. Демонтировать этот черный ящик означает проанализировать факт передачи, т. е. процедуры преобразования одного состояния в другое. От мимолетного, расплывчатого и точечного состояния (слова, ретроспективно приписанные евангелистами Иисусу из Назарета в конце I в.) к состоянию осязаемому, демографическому и культурному, к сообществу, насчитывающему на планете миллиард христиан.

Доктрины не очень-то готовы открыть свои «черные ящики», поскольку, как правило, они отвергают собственные опосредования. Средство распространения всегда отвергается распространителем, который уже не осознаёт его. Поэтому у христиан не следует спрашивать об истории христианства, а у марксистов — об истории марксизма. Наилучшей передачей является отсутствие оной; хороша та дорога, которая не чувствуется под шинами. Одно из свойств всякой доктрины — проецировать себя в тавтологических терминах, мыслить свою судьбу как неизбежное свершение содержания, виртуально заданного в самом начале. «Становление-доктрины-силой» — на взгляд ее сторонников — всего лишь осуществление, реализация чего-то уже наличествовавшего, выявление ядра смысла, который присутствовал с самого начала. В конечном итоге, сама форма доктрины, идеологии или религии — форма окончательная, достигнутая посредством отпирательства от медиаций. По существу, сами идеологии воспринимают себя как епифании, вмешательства Бога или Истины в Историю. Вот почему совокупность средств, которые задействуются, чтобы сделать мысль эффективной, как правило, ускользает от мыслителей «высокого полета». В Евангелии мы не находим таких иерархических слов, как «иерархия», «церковь», «епископ», «кардинал» или «Священная Коллегия». Аналогично этому, в «Манифесте коммунистической партии» мы не встречаем упоминаний ни о руководящем органе, ни о политике, ни о партийности, ни даже о государстве. Работа символов дает результаты без причины и теории, и рассмотрение этих результатов задним числом обязывает нас собирать отбросы философских систем, обрывки, невостребованный товар критического рационализма и гуманитарных наук. Диффузия, обнародование, распространение: деликатность «интендантских проблем» оставлена где-то в самом низу «ястребами» понятий, выброшена бесправным рабам истории техники или ментальностей; или все это передается смутной психологии толп — в промежутке между Ле Боном и Юнгом, — которая говорит о гипнозе, заражении, влиянии, внушаемости — но не об акустике, диапазоне, микрофоне, волнах, голосовых связках. Вульгаризация и вульгата остаются вульгарными словами: в Доме Отца не говорят о медиа. Какой марксист задавался вопросом, как рука Маркса (писавшая в комнате чернилами по бумаге) смогла произвести на выходе марксистских мыслителей и руки, сжимающие красное знамя? А теологи усматривают в распространении веры очередную тайну, доказывающую обоснованность Откровения. Средства оформления веры in писе[187] содержатся в ее первоначальном духе. Успех той или иной доктрины вызывает вопрос только у приверженцев конкурирующей доктрины (у тех, кто не верит глазам своим: как такая «нелепость», а не «подлинная», не их доктрина, сумела покорить умы и сердца). За это стародавнее презрение к трудам и дням внедрения приходится дорого платить. И притом — тем, что белая магия превращается в черную, когда теории нечто вменяется в вину, так что с неким содержанием изначального смысла соотносится «получившееся» из него зло, при опущении всякого опосредования (Просвещение — это тоталитаризм; Маркс — это ГУЛАГ; ницшеанский сверхчеловек — это эсэсовцы; подобные сентенции придают черную окраску бодрой и очаровательной песенке Гавроша: «Je suis tombé par terre / c’est la faute à Voltaire, le nez dans le ruisseau / c’est la faute à Rousseau»[188]).

Как бы там ни было, это явление очень хорошо описано у Маркса: «Когда идея овладевает массами, она становится материальной силой». Проблема же состоит в том, что мы можем вскрыть подноготную этого становления-силой, лишь повернувшись спиной к марксистскому понятию идеологии, которое не позволяет объяснить взаимодействие между идеями и событиями. Этот термин, придуманный французом Дестю де Траси в 1796 г., для обозначения «науки о происхождении идей», с большим легкомыслием был позаимствован молодым Марксом для обозначения всего производства символов в обществе. Делая это, Маркс, который зарезервировал свой материализм за производством материальных благ, продолжал соблюдать великое разделение субъект/объект, воспроизводство/производство. Материальное наличествует там, где мы имеем дело с такими серьезными вещами, как мануфактура и инфраструктура. А вот в сфере дискурсов, форм и идей, в надстройке, машины и материалы затушевываются. Марксизм принял за чистую монету идеалистическое определение мысли как субъективной обусловленности, располагающейся в мозгу индивидов, не поняв, что «идеологический» корпус есть дух некоего тела, коллективный организм, который он воспроизводит и который производит его как некую оснастку для передачи. Марксизм не понял и того, что процесс мысли обладает объективной материальностью организационного процесса. Маркс не принял во внимание, что средства организации движения мысли зиждутся на господстве печатного слова и алфавита и предполагают таковое господство (народный университет, образовательная брошюра, библиотека партийной ячейки, обсуждение заявленных тезисов и программ на съезде, Неделя марксистской книги, журнал как «коллективный организатор» революционного класса и т. д.). Впоследствии марксисту Грамши пришлось открывать соратникам глаза на лакуны теории-матери. Его спросили, как надо переходить от доктринального элемента к повседневности, как (элитарное) знание может стать (народной) верой. Грамши принял всерьез доксу (мнение), столь презираемую рыцарями эпистемы (науки) — ту доксу, которая придает обществу или партии связность и жизненную силу. Он теоретизировал по поводу (интеллектуальной и культурной) гегемонии одного класса над другим. К несчастью, гегемония стала «словом для открывания чемоданов», универсальной отмычкой, когда предполагаемое следствие затемняет конкретно рассматриваемые причины. И как марксисты альтюссерианского толка ни тянули обузу под названием идеология (взаимодействие идей при безмолвии носителей) по направлению к полю государства, как они его ни прицепляли к («идеологическим государственным») аппаратам, как они его ни наделяли «относительной эффективностью», это понятие все-таки остается искаженным из-за начальной оптики сущностной бессмыслицы (попав в западню), из-за двоякой фантомности вещей, из-за ложного сознания: таково злоупотребление зеркальным отрешением в глубине мозга, такова камера-обскура экономических факторов. «Идеология» — одно из наших наиболее упорных «эпистемологических препятствий» — ширма, которая не позволяет понять, почему, например, религия не является опиумом народа, или является не только опиумом, но и витамином для слабых (опиоманы не взрывают себя вместе с бомбами и не жертвуют собой в священных войнах). Теория отражения — идеология как опрокинутый и инертный образ реального в зеркале мозга — не дает понять, что религия (явленная в Откровении или секулярная) является не фантасмагорией в умах, но, прежде всего, динамикой территориальной и ментальной организации сообщества (если бы этого не было, религия не выжила бы). Медиолог стремится «деидеологизировать» идеологии, чтобы понять их воздействие, т. е. перейти от истории идеи к истории их передачи и носителей.

Вступительный код: воплощение

Пристально рассмотреть медиум, чтобы увидеть медиацию, или, наоборот, подойти к первому, погрузившись во вторую, — вот в чем различие между социологией или экономикой коммуникации и антропологией передачи.

Что означает часто упоминаемый и редко определяемый термин «медиация»? Это понятие, на первый взгляд, кажется абстрактным, вневременным и расплывчатым, однако язык так устроен, что мы можем уловить в высшей степени конкретное лишь через в высшей степени абстрактное (здесь, теперь, я, ты — это еще и обобщенные и неопределенные слова, которые служат мне для обозначения того, что для меня является наиболее явным). Опосредование, медиация происходит от латинского глагола mediare «быть в середине, вставляться в промежуток», соответствующего прилагательному médius, «находящийся в центре, в средоточии; промежуточный между двумя крайностями». В противоположность media, обозначающему вещи в некоем состоянии, tion в качестве суффикса обозначает процесс, с помощью которого медиатор, или посредник, располагается в промежутке между двумя или несколькими сущностями или реалиями. Этот посредник, или третий терм, устанавливает взаимоотношения между двумя термами, каковые без него не вступали бы в отношения. Понятие медиации позаимствовано из философской традиции, а именно — у Гегеля, где философ обозначает им основополагающий закон развития духа. Этот последний — чистая деятельность, медиатизирующая или диалектическая активность. Он противостоит самости непрестанным движением по ее отрицанию и преодолению. Например, чтобы достичь какой-либо истины, необходимо пройти ряд тщательно исправляемых заблуждений. Тогда дело будет выглядеть так, что заблуждение опосредовало истину (которая представляет собой результат, а не пушечный залп). Или еще: моя внутренняя мысль может уловить сама себя и быть признанной другими, только овнешняясь в звуках разговорного языка. Звуки артикуляции медиатизируют мой дух. Таким образом, медиация служит средством для реализации самости. Это то, через что необходимо пройти, чтобы стать тем, что мы суть, потому что ничто (и человек — менее всего) не существует непосредственно. Всегда необходимо пройти через нечто иное, и этот переход — больше, чем просто переход (например, чем проезд автомобиля сквозь туннель) или просто пересечение; это — испытание, преобразующее изнутри. Так же обстоят дела с фактами передачи: это процессы (ничего мгновенного, необходимо помедлить); эти процессы представляют собой приключения (ничто не разыгрывается заранее, никакого автоматизма); а приключения эти представляют собой метаморфозы (под конец мы выходим из них другими, нежели были вначале).

Наша культура поместила у своего порога эмблематическую фигуру медиации: фигуру Христа. Иисус служил посредником (если угодно, третьим термом) между Богом и людьми, так как непосредственная встреча между ними невозможна. Ветхозаветный Бог не вступает в непосредственный контакт с людьми. Предвечный сам не выполняет своих поручений, ему необходимы агенты для передачи, каковыми являются ангелы, его почтальоны (angelos по-гречески означает «вестник»). Эти вольтижеры не работают подобно вольным стрелкам, они принадлежат к воинствам, иерархизированным соответственно упорядоченной шкале (таксису). И всякий ангел может стать демоном, всякий передатчик — прерывателем. Дьявольское и ангельское — две грани одной и той же функции (ангелология — это уже зрелая рефлексия об оперативных условиях передачи). Новый Завет предполагает посредника в виде Богочеловека; таков Сын (по существу, разделяющий два состояния или же объединяющий их в себе). И как раз этот третий (после Бога-Отца и Святого Духа), выполняющий функцию рабочей пружины, соединителя, моста, стал центральной фигурой нашей религии. Третий терм Троицы стал для нас (на католическом Западе) первым. Христос — это лишь, если угодно, путь перехода, но если я через него не пройду, то я останусь никем (всего лишь погублю свою душу). «Никто не придет к Отцу иначе, нежели через Меня»[189]. Догма о Воплощении делает из Иисуса Христа единственного в своем роде, всеобщего и непревзойденного посредника для грешников, каковы мы все. Мы можем спастись (и не оказаться в аду), только подражая Иисусу Христу. Который есть Слово, ставшее Плотью, опосредованной человеческим телом.

Медиология переводит мистические решения в практические вопросы. Она делает из Воплощения сразу и модель (чтобы понимать профанные реалии), и проблему (ибо тайна, на которую эта проблема указывает — нематериальное, производящее материальные результаты, — должна объясняться иначе, нежели истиной веры). Наиболее поразительное в Воплощении (и многообещающее для любого, кто хочет понять, как формируется культура) — это «священное из постыдного». Христианская вера наделила тело основополагающим онтологическим статусом (что превратило ее в подлинную эллинскую ересь). Мысль о том, что материя спасает, была скандальной. Прежняя тюрьма, каковой считалось тело на протяжении тысячи лет эллинской или эллинистической мысли, таким образом, становится не тем, от чего души освобождаются, но тем, благодаря чему может состояться спасение души. В этом, кажется, и состоит (по-настоящему революционный) гений христианства: тело — средство контакта с Духом, путь доступа, а не тупик. Это и превращает его, если немного обратиться к текстам, в религию не эссенциалистскую, но материалистическую: религиозный материализм — парадокс, с которым медиолог может себя уютно почувствовать. Знак в христианстве не отделяется от вещи, внутреннее от внешнего: важное здесь состоит в «наведении моста», благодаря которому знак и вещь, внутреннее и внешнее пересекаются и оплодотворяют друг друга. Апостол Павел, в частности, подчеркивал физический аспект духовности: он побуждает христиан принести свои тела в жертву, бороться с язычниками тело против тела, но ему также принадлежит концепция Церкви как мистического тела Христова, членами которого являются христиане. Он не отделяет материальное от духовного. Так обстоят дела, например, с реальным присутствием хлеба и вина, каковое он превращает в духовное присутствие плоти и крови. Кроме того, апостол Павел говорил об апостолах, что они — буква Христова, написанная не чернилами, но Духом Господа Живого (эпистола и апостол по-гречески — одно и то же слово). Для Павла дух не существует помимо тела подобно тому, как христианин не существует помимо своего сообщества (вера либо является коллективной, либо ее нет). И вовсе не означает прибегать к «грубому материализму», когда мы говорим: мыслят именно тела, а не дух. Несомненно, апостол Павел воспользовался таким понятием тела ради дисциплинирующих целей, потому что у тела есть голова, и она повелевает: тело Христово есть Церковь, которая имеет голову, т. е. иерархию (помимо оправдания верой, уже присутствует внедрение монархии). В любом случае, распространение христианства воспользовалось центральной идеей этого Откровения. Оно свидетельствует, что если у нас нет тела, то ничто не передается во времени (ни слово, ни харизма, ни знание). Передавать означает структурировать «со-бытие», ибо возвышение к Богу достигается совместно: в литургических действах, в хоралах, процессиях и паломничествах... Поначалу передача христианства воспринималась как сплачивающая, созывающая и объединяющая «христианский народ». Тайна воплощения вырисовывается как величайшая интеллектуальная революция из всех, какие мы знали в истории двух прошедших тысячелетий. Именно благодаря этой тайне наступила христианская эра, возник Запад, и празднуется всепланетный юбилей. И как раз благодаря этой матричной догме на монотеистическом Западе присутствуют изображения, тогда как два других монотеизма их исключают; возможно фигуративное заступничество при божественном: мы стали цивилизацией живописи, кинематографа, а сегодня — еще и видео, благодаря Воплощению (Голливуд возник на II Никейском соборе, 787 г.). Ислам и иудаизм не обладают векторами этой «цивилизации образа», которая покорила мир, потому что для них физическое (и физический образ) не может служить носителем духовного (и жизни духа).

Все это может показаться весьма теологическим, туманным и архаичным. И напрасно. Ибо человечество практически ставит для себя лишь те проблемы, которые оно уже решило в режиме воображаемого (в форме тайны или догмы). И теология (богопознание) является первой формой, в которую облекается антропология (познание человека) возвышенная, если угодно — мистифицированная, но проясняющая, и даже брутальная, так как она движется к сущностному. В данном случае медиология представляет собой такую же профанную христологию, как и другие разновидности христологии (или, если угодно, медиум, христологический диспозитив). Модель «Посредник в спасении» является перпендикулярной по отношению к тривиальным и светским планам.

1) Вначале нам возвещается, что ничто не передается само собой, что повсюду необходимы действующие посредники. Так, между любителями искусства и создателями произведений искусства наличествуют вкусовые посредники, каковыми являются критики (а также галеристы, хранители, школы изящных искусств и т. д.). Между верующими и Творцом имеются посредники Бога, каковы суть священники. Между слушателями и репертуаром есть музыкальные посредники, а именно — исполнители. Между гражданами и их городом есть посредники публичной жизни, имеются в виду политики. Между познанием и невеждами — посредники в знании, преподаватели. И так далее. Каждый новый медиум порождает новый тип медиаторов, например, Интернет вызвал к жизни Webmaster, который имеет тенденцию становиться кастой и, в свою очередь, создавать непрозрачность (Webmaster обладает возможностью издания, связи и цензуры).

2) Анализируемая модель сразу же напоминает нам, что этих «промежуточных звеньев» гораздо больше, чем средних термов. Так, музыкант-исполнитель вызывает к существованию произведение, не существующее в качестве инертного объекта перед нами. Музыка не есть некое «уже-здесь», которое ожидает нас от века, похоже само на себя и всегда начинается вновь. Это (ставший) результат разработки (всегда продолжающейся и имеющей обратные эффекты). Музыка существует только посредством своих медиаций («перформансов», исполнений). Музыкальный исполнитель не является простой точкой перехода или согласования между слушателем и композитором; именно благодаря исполнителю произведение обретает форму и тело. Медиация — нечто большее, нежели «то, что находится посередине»; медиация обрабатывает то, что она медиатизирует. Она не довольствуется ни движением сверху вниз, ни предъявлением драхмы за переход (traduttore, traditore[190]). Медиация моделирует. Зачастую она переходит за рамки собственного агента. Она застает его врасплох. Она создает необратимое. Она превосходит намерения. Она не является программируемой — и может бунтовать против тех, кто ее программирует (партия против класса, Церковь против Евангелия, государство против нации и т. д.). Словом, это событие — посредством которого образ из черного ящика является недостаточным или неподходящим, в той мере, в какой output[191] оказывается несоизмеримым с input[192]. Output (католическая Церковь) одновременно и не соотносится с input (Иисус из Назарета), и имеет другую природу. Даже гораздо больше: историк христианства с позиций медиологии, Морис Сашо, показал, как церковный output по обратной связи произвел свой input, фигуру Мессии (с основным соединителем, Иисусом Христом), в обратном направлении по сравнению с тем, что может подсказать линейный и плоский образ передачи. Сила есть продукт собственного переноса. В двух словах: Христос — изобретение христианства (или Бог-Отец — изобретение Сына). Посредник находится впереди по времени, но сам этого не знает (Сын приписывает собственные способности своему предполагаемому Отцу). Эта реконструкция в обратном направлении образует живое средоточие нашего подхода.

Постоянно происходит так, что механический перенос информации сопровождается серьезными потерями. Не бывает передачи бесплатной, всегда надо платить какую-то цену. Окольный путь, упрощенчество, эрозия... Даже цифровые данные со временем стираются. Окисление отражающих металлов, затемнение защитных слоев пластмассы и даже более серьезное явление — исчезновение кодов для прочтения (случай в НАСА). Кроме того, интуитивно начали (при отсутствии потребности измерять степень искажения сигнала) заранее бороться с этим процессом деградации, совершая предупреждающий акт защиты информации. «Передавать» означает строить барьер от цунами. Для этого инертных носителей бывает недостаточно, необходимы «живые камни»[193]. Воплощение божественного послания в медиаторе спасения представляет собой мифическое моделирование этой необходимости. «Что может чистый дух, — спрашивал Жюль Ланьо[194] (великий профессор-идеалист прошлого столетия), — если он не начинает с того, что наделяет себя телом ради воздействия на другие тела?» Человеческое тело остается первым и последним медиатором смысла (как показывают ораторское искусство и самый незначительный диалог, когда слова воздействуют посредством интонации, мимики, позы). Индивидуальные тела возвратятся в прах? К счастью (для передачи недолговечных вещей из уст в уста) существуют не столь бренные и трансиндивидуалъные тела: институты. Церковь, мистическое тело Христово, продлевает на этом свете физическое тело Иисуса, который вознесся на небеса, чтобы воссоединиться с Отцом. Она передает своим членам деяния апостолов, которых Христос, перед тем как умереть, наделил способностью наставлять, отпускать грехи и управлять. «Вне Церкви нет спасения», — говорил Ориген (до Августина). В этом изречении нет ничего скандального для медиолога, интерпретирующего это как: помимо канала нет сообщения. То же относится и к антицерковному протесту, каковым было протестантское движение, жаждавшее индивидуального и непосредственного контакта со Словом Божьим (что стало возможным благодаря печатному делу и зачаткам системы обучения грамотности в городах). Тем не менее и протестантизму суждено было с самых истоков обзавестись органиграммой, синодальными собраниями, иерархией. Реформация поначалу произошла не только в головах верующих, а впоследствии, во второй прием, произвела пасторов, храмы, синоды, Женеву и костры. С самого начала она была инвестирована коллективными практиками организации и заключалась в таких практиках; из двух этапов получился один. Несомненно, протестантские Церкви не являются посредницами божественного (в отличие от католической), и они обладают восходящей, а не нисходящей иерархией (через избрание, а не по назначению). Между тем, кальвинизм и лютеранство не избежали потребности в замкнутости, отношениях порядка и, в конечном счете, в ортодоксии. И если бы всё тогда превратилось в одну лишь пневматологию (учение о Святом Духе) и в харизматический порыв, если бы не нашлось место для законов, канона, санкций и дисциплины, то первенство, отведенное основателями протестантизма законам, канону и жизни души, вероятно, не смогло бы передаться нам. Заплаченная за это цена зовется Мигель Сервет, заживо сожженный за ересь. Дело выглядит так, будто тепло первоначального вдохновения сумедо выжить лишь благодаря собственной противоположности, холодному институциональному принуждению.

Отсюда следует — ибо Воплощение обязывает, — что всякий, кто посвящает себя передаче, ipso facto[195] становится секретарем организации. Такая фатальность прочитывается в истории клерков[196] былых времен и сегодняшнего дня (что далеко от поучительных качеств этой профессии). Несмотря на предположение того, что интеллектуал является «чистым духом» — выгодный камуфляж, как и чрезвычайно обманчивый термин «интеллектуализм», — канонизированный великий клирик — это прежде всего собиратель людей и строитель Ордена (подумаем сегодня об Opus Dei[197]). В противоположность изолированному и отрешенному мыслителю, спускающемуся в мир из монахов, интеллектуал — это активист злободневности, и мандат интеллектуала как посредника Божьего среди грешников, посредника Истории среди воинствующих борцов, посредника-правозащитника среди потребителей, состоит в исполнении роли go-between[198] между Идеей и людьми, легитимным и реальным. Этот воплотитель превращает абстракцию в программу или в совет (принцу, Папе или генеральному директору). Раздираемый между небом и землей, кельей и уличной манифестацией, наш гибрид отличается острым чувством соотношения сил. Публицист (или оратор, или проповедник) создает федерацию, иерархизирует, интегрирует, отлучает. Такова функция «интер», человека как медиума [hommédium], превращающая его волей-неволей в работника аппарата: в посредника [intermédiaire], в интерпретатора одних перед другими, вмешивающегося [intervenant] в злободневные дела. Передача — не времяпрепровождение для девицы. Зачастую передача доходит до превращения чернил в кровь (свою или чаще — других). Фразер, о котором говорят, что он витает в облаках, — на самом деле дотошный, как нельзя более прагматичный (и не слишком симпатичный в осуществлении своих функций) тактик. Слова educateur [воспитатель] и conducteur [вожатый, вожак] — как мы помним — одного корня; и не столь уж далеко от директора школы до главаря банды (как сегодня сказали бы: сети), или от влиятельного человека до человека железного. Парадигма апостола Павла, Кальвина или Лютера в этом отношении как нельзя более красноречива, однако сюда можно добавить и более светские и современные имена (Фрейда, который был своим собственным апостолом Павлом, Ленина, этого апостола Павла для Маркса — если говорить только о покойниках).

Кто может предположить, что Страсть к посредничеству — всего лишь прогулка ради здоровья?

Двойное тело медиума

Теперь мы можем вскрыть живот медиума, чтобы представить его как своего рода анатомический срез. И тогда мы узнаем, зная, из чего состоит операция передачи, во что она превращается в наших исследованиях. Это пояснение (временное и поддающееся усовершенствованию) производится всего лишь с одной целью: осветить полумрак. Потому что — идет ли речь о людях или об идеях — все, что соотносится с наитием [infusion] или распространением [diffusion] и на что мы ссылаемся в таких терминах, как «влияние», «аура», «авторитет», «излучение» и т. д., остается темными явлениями, наполовину скрытыми в очарованных, волшебных или пагубных полуосвещенных зонах, что располагаются у границ метафоры и внушения; вплоть до Ренессанса в них господствовали оккультные силы магии (сумеречные области, по которым любил бродить Эдгар По — для него исток всякого движения состоит в мысли). Это объяснение или свертывание произойдет за счет известного «расколдовывания» (цена всякой педагогики).

Медиум — выскажем предварительное предостережение — не есть ни вещь, ни исчислимая категория предметов, на которые можно навесить ярлыки, глядя издали и невооруженным взглядом. Это место и функция в диспозитиве переноса. Повторим: медиум никогда не задан, это понятие должно разрабатываться случай за случаем и смотря по ситуациям. Медиум не смешивается с тем, что обозначается как «медиа» (музей есть общепризнанный медиум «произведения искусства»). А служит медиумом для В, когда В случается благодаря А и развивает свои последствия через посредство А. Когда объект х, каковой не является медиумом ни сам по себе, ни во всех своих связях, фигурирует в функции медиума, то это как раз результат конкретного анализа. Например, кафе, коллоквиум или академия могут по тому или иному конкретному случаю послужить «медиумом», если только они послужат конститутивным вектором для складывания некой сферы коллективного влияния (например, идейного течения), играя роль матрицы для «наделения телом» какого-либо духа (что не мешает кафе оставаться местом, где утоляют жажду; коллоквиуму — местом, где скучают; а академии — местом, где говорят друг другу любезности).

Медиум, подобно Христу или королю из династии Капетингов, обладает двойственной природой, или двойным телом. Точнее говоря, медиум представляет собой телесность не в меньшей степени, чем материальность. В нем есть инструмент, и в нем есть жест, личный или коллективный; грань ОМ (организованная материя) и грань МО (материализованная организация). Алфавитное письмо, к примеру, является (техническим) процессом, социальная передача которого предполагает, с одной стороны, бумагу, перья самописцев, книги (неодушевленные передатчики), а с другой — школу, издательства, обучающие организации (одушевленных передатчиков). Здесь материальные носители информации предстают с самого начала взятыми, схваченными в («частных» или «публичных») организационных отношениях со стратегической функцией (офисы, центры, предприятия, кассы, комиссии, институты и т. д.). Стало быть, циркуляционный блок всякой эпохи имеет две части: одну — видимую, и другую — невидимую. Первая соответствует его материальной, или инструментальной, грани; вторая — грани институциональной, или органической. Напомним (гл. I), что, помимо оснастки (ОМ), именно присутствие или отсутствие организации (МО) отличает факт передачи (перенос информации во времени) от простого акта коммуникации (перенос информации в пространстве). Или еще: передача есть коммуникация, сообщение (информации) плюс сообщество (информантов и информируемых). Как говорит об этом Бернар Стиглер, «кто — ничто без что, но и что — ничто без кто». При этом кто обозначает не индивидуального субъекта, но именно: семью, школу, колледж, партию, клуб, министерство, ассоциацию и т. д. Отсюда еще одно различие: в противоположность акту коммуникации, передача никогда не бывает (только) межличностной. Чаще всего она способствует отношениям уже организованного деятеля (который может быть одиноким, но был сформирован неким коллективным «телом», к которому он принадлежит) и адресата, подлежащего организации или инкорпорированию (если он уже не включен).

Двойственное тело медиума соответствует двум сторонам одного процесса передачи: логистической и стратегической.

С одной стороны, имеется работа по организации неорганической материи: складывание сигналов на определенных материалах (надписи на листе бумаги или гравирование оцифрованной информации на алюминиевом диске) согласно некоторым специфическим процедурам. Эта работа производит аппарат памяти (логистику).

С другой, имеется работа по организации socius’а: формирование «противошумового» диспозитива — института, администрации или информации. В результате получается нечто вроде небиологического живого существа или неодушевленного актива (сообщества, созданного ради этой цели). Такая работа производит канал (стратегической) переброски.

Технэ и праксис обусловливают друг друга. Их сочетание превращает смысл, который доходит по адресу, в сочетание мертвого труда (материального носителя) с трудом живым (институциональной адресацией).

Подведем итог. Медио (в медиологии) покрывает совокупность необходимых инертных и одушевленных векторов для заданной эпохи или заданного общества, ради продвижения смысла; или иными словами: все, что способствует сопровождению символа (или, что то же самое: отклонению его с пути). Отсюда следующая таблица:

Медиум = носитель символов:

Эту схему можно распространить на сферу циркуляции следов и индивидов в ее глобальности. В таком случае мы получили бы два подмножества, здесь — соположенных, но в действительности — наложенных друг на друга, и притом в большом масштабе, в масштабе медиасферы (лого-, графо-, видео- или гиперсферы).

Медио(логия) — конститутивные элементы способа переноса:

Проверим эту понятийную схему по различным эпохам.

Что требовалось римскому всаднику в одноименной империи, чтобы отправить сообщение императора в какой-нибудь гарнизон limes'а? Если взять левый столбец (ОМ), то нужны: 1) мощеная дорога (Аппиева дорога, Домицианова дорога и т. д.); 2) конь; 3) глобальная сеть отправлений (почтовая эстафета, сеть лавок, гарнизонов, складов). А в правом столбце (МО): 4) латинский язык (чтобы кодировать и декодировать информацию, отправляемую или получаемую посланником); 5) централизованное государство, собирающее налоги и издающее декреты (Senatus populusque romanus[199]); 6) система коллективных репрезентаций (мораль, дисциплина, воля к власти). Если гипотетически убрать один из этих элементов, то всадник будет парализован. Либо физически (1, 2, 3), либо ментально (4, 5, 6).

В какие клетки поставить различные двигатели передачи христианской Вести в той же империи, в первые века н. э.? В левом столбце, для технических векторов: папирус + гомилия[200] (скоро наступит эпоха неодолимого кодекса); письменность, приближенная к устному языку; микросообщества бродячих проповедников-организаторов на морских и земных путях Империи. Имеются в виду ОМ 1, 2 и 3. В правом столбце — институциональные векторы: арамейский язык, за которым следует лексикон сообщения на греческом языке после разрушения государства Израиль (политический феномен с определяющими теологическими последствиями); неоиудейская секта, затем школа мысли, эллинистическая схоле; модель синагогальной гомилии, передаваемая моделью дискурса об истине на греческий лад (предвосхищая римский порядок). Имеются в виду МО 1, 2 и 3.

Перенесемся в другое столетие, и теперь обратимся к одному из изящных искусств, скажем, к живописи эпохи модерна (не к современной живописи). Где медиология расположит различные средства, способствующие переносу этого художественного производства? ОМ 1 = используемые материалы (пигменты, масло, холст, рама и т. д.); ОМ 2 = внутренний диспозитив профессии (мастерская, академия, школа, ассистенты и т. д.); ОМ 3 = типы изготовляемых объектов (переносные или неподвижные, картины, фрески, гравюры и т. д.). МО 1 = фигуративные коды (линейная перспектива, «манеры», или общепринятые условности); МО 2 = институциональная организация фабрикантов и устроителей циркуляции вкуса (музеи, галереи, коллекционеры, критики, оценщики из комиссий и т. д.); МО 3 = ритуалы: каталогизация, вернисаж, продажа на аукционах, празднования, группирование по школам или движениям, оценивание художников и т. д.

Само собой разумеется, мы выделяем здесь то, что должно быть задействованным, чтобы оказаться в состоянии — при всей невинности и спонтанности — произвести живопись как эффект, и на взгляд эстетов, и на взгляд художников. В искусстве люди настолько переплетаются со своими объектами, что мы уже не знаем, и, прежде всего, не должны знать, что относится к творению, а что — к восприятию, и произведение ли искусства творит субъекта вкуса или наоборот. Наша эстетизирующая история мировой живописи представляет внутреннюю последовательность уникальных творений; вместе с Эли Фором[201], Мальро и Рене Югом (если говорить лишь о наших соотечественниках) она представляет великую воспитательную галерею деятелей-демиургов. Что же касается социальной истории искусства, таких имен, как Хаскелл[202], Баксэндэлл[203] и Альперс[204], то она сосредоточивается на посредниках-коммандитистах, коллекционерах, галеристах; назовем их скорее средой вообще, нежели медиумом в единственном числе. Эстет разыгрывает технический момент против институционального. Социальные же науки поступают, скорее, наоборот. Означает ли это, что можно взять сразу два столбца, непрерывно переходя из одного в другой?[205]

Если теперь я применю свою последнюю таблицу к телепередаче, которую посмотрел вчера вечером у себя в деревне, то я буду распределять свои «медиумы» следующим образом. Носитель: экран + катодная трубка. Средство переноса: электронный образ-звук, непосредственный или отсроченный. Сеть: сухопутная, частот Герца (ТДФ, филиал Франс-Телекома). Среда-носитель: франкоязычный культурный мир. Тело-проводник (индустриально-коммерческое публичное учреждение (Франс-2 или -3) либо частное (ТФ1, Канал +). Индуцирующий код: дом, материализованный через программную сетку, определяющий одежду, формат и жанр (ток-шоу, прямая трансляция, киножурнал, постановка и т. д.).

Эти диаграммы проясняются посредством следующих уточнений:

— Как бы содержание двух столбцов фактически ни перемешивалось, они не относятся к одному и тому же порядку. Школа-здание пойдет налево, школа-институция направо, но каждая имеет в виду другую (как Церковь — сразу и здание из кирпича, и Христова супруга). Столбец ОМ относится к порядку инструмента, артефакта, множества инертных, манипулируемых и, в конечном счете, отделимых элементов. Столбец МО, скорее, родственен порядку организмов, всеохватных и живых тотальностей сравнительно автономной жизни. Мы мыслим и осуществляем коммуникацию посредством ОМ, но в МО. Инструменты не позволяют избежать этого фатума. Так, монах-отшельник с горы Афон воздержится от того, чтобы раскрывать уста или писать, но продолжит молиться на своем языке, связывающем его с его сообществом, в литургических формах, определяемых византийским цезаропапизмом. World Wide Web открыта всем языковым сообществам, однако мой сервер сообщает мне инструкции по-английски — отсылая меня, каким бы франкофоном я ни был, к определенной истории, к политически институированному сообществу, в данном случае — американскому.

— Отличаясь здесь по целям анализа, эти сегменты индуцируют друг друга и являются исторически неразрывными. Изобретение письменности произвело текст (ОМ 1); новая система воспроизводства текстов, печать (ОМ 2), произведет большое количество объектов-книг (ОМ 3), неотделимых от технической и человеческой среды производства и распространения текстов (мастерская + библиотека), среду, вызывающую, в свою очередь, распространение и официализацию национальных языков (МО 1), различных институтов Республики Словесности — академий, королевских библиотек, научных периодических изданий, кабинетов чтения и т. д. (МО 2), несущих, в свою очередь, дискурсивные матрицы и уточненные формы общения (понятие и права автора, форма корреспонденции, дискурс рецепции, салонная беседа, «коммуникация» в научном обществе ит. д.). Причинно-следственные связи в пределах каждого циркуляционного блока никогда не обладают единственным смыслом и не бывают окончательно распределенными. Между тем, если в индивидуальном осуществлении символических операций ОМ работает в условиях и на условиях МО, то мы признаем, что технические революции в столбце ОМ обусловливают более или менее длительный срок институциональных и ментальных эволюций в столбце МО. Будем настаивать на следующем: на всех ярусах здесь находятся производительные и преобразующие силы, имеющие конкретные эффекты (познавательные, воображаемые, социальные и политические). Ни один из них нельзя назвать инертным или нейтральным. Сказав это, мы не упустим из виду, что ярус потенции — в послании как снаряде — располагается в столбце «материализованная организация».

Систематизированная здесь концепция делает следующие выводы относительно привычного подхода к медиа (особенно в Инфокоме): 1) что этот подход дополняет привычный столбец ОМ столбцом МО (как правило, отсутствующим или недооцениваемым) и 2) что он не отделяет рубрики «коммуникация» от рубрики «сообщество». Ведь дело в том, что всякий носитель информации вызывает (и маскирует) определенные социальные отношения. И еще в том, что сами социальные отношения (не ведая того) индуцированы определенным машинным носителем. Диалектика носитель/отношения, ядро описываемого процесса, требует никогда не приносить в жертву один из столбцов соседнему столбцу. Связке «лицо/рука» как движущей причине очеловечивания (палеонтология) соответствует связка «техника/политика» как движущая причина аккультурации (медиология).

В данный момент мы можем в общих чертах рассмотреть обе схемы, вычитывая в них явления, которые приблизительно соответствуют двум континентам — Европе и Америке. Европейская традиция соотносится с правым столбцом (институт), американская — с левым (оборудование). В столбце «Европа» мы получаем союз политического реализма и технического прекраснодушия; в столбце «Америка» — союз политического прекраснодушия и технического реализма. В Европе максимизируется аспект господство/отчуждение; в Америке — аспект производительность/эффективность.

От Эдисона до Билла Гейтса, если можно так выразиться, «линия Америки» перешибает палку, ориентируя ее на сильные стороны артефакта. Тенденция Маклюэна превозносит медиум, ставя его выше кода и среды. И даже столь тонкий историк коммуникации, как Роберт Дарнтон[206], опускает в своем превосходном анализе маятникообразного движения между средами и средствами системы «Просвещение» (циркуляции следов) организационную роль этих разнообразных векторов[207].

И наоборот, от Франкфуртской школы до Парижской, от «культур-индустрии» до «критической социологии» «линия Европы» наблюдает, в первую очередь, манипуляции, дозволенные артефактом (гегемонию, отчуждение или символическое насилие), ставя их выше объективных требований аппаратов. Так, Ролан Барт превозносит код независимо от медиума и среды. И у него всегда недалеко от в высшей степени ученой семиологии до морального негодования и политического памфлета («Мифологии»). Здесь праксис подавляет технэ. Палку перегибают в другую сторону.

Каждый из континентов выполняет половину программы. Собирание кусочков предполагает «технизацию» культуры и «окультуривание» техники. Вероятно, упаковка информационных средств дает сегодня преимущество линии Америки, как в мире, так и в самой Европе (ведь медиа служат средствами переноса именно благодаря их дополнению в виде «новых технологий»). И все-таки было бы неправильно противостоять им, исходя из классически и подозрительно «европейского» отношения к машинам как к махинациям. Америка, прежде всего, рассматривает автодорогу (субстрат, сеть), а Европа — дорожный Кодекс (плюс несчастные случаи на дороге). Важно переместить Кодекс на дорогу, чтобы стратегия одержала победу над инженерией. Сама автодорожная сеть представляет собой технологический подвиг (Web). Она может быть связана и со стратегическим расчетом (Эл Гор). Перестанут ли когда-нибудь играть в прятки друг с другом информатики и политики? Великие римские дороги, избороздившие Империю, отмечают собой не только страсть к строительству (большими объемами), но и волю к господству (с помощью стратегий). Эти дороги служили для того, чтобы по ним могли дойти до границ безжалостные легионы — за которыми, но в противоположную сторону, последовали посланники христиан и нашествия варваров. Ничто никогда не разыгрывается в одном направлении. Чтобы закрыть ножницы между Европой и Америкой, медиологу придется стать решительно евро-американцем, с чрезвычайно болезненной невралгией следя за соединительным дефисом (между аппаратным и программным обеспечением, hardware и software). Двойственному телу медиума тем самым будет соответствовать двойная национальность, или двойное сродство, его анатома.

Наконец, нам представляется более чем своевременным распространить понятие медиума на средства переноса и на физическое пространство. Ангелы, эти посланники Божьи, обладали крыльями для того, чтобы перемещаться — и такой же была богиня Победы. Доставка не останавливается — что вчера показало распространение религиозных посланий людьми, идущими пешком или едущими верхом. А впоследствии это показало распространение норм и know-how (сопровождающего товары). В частности, Одон Валле придавал большое значение «распространителям веры» в различные эпохи: капиллярности, трансплантации, нашествий по торговым путям[208]. Что же касается Франсуа-Бернара Юга, то он продемонстрировал роль шелковых путей в циркуляции секретов и мифов между Востоком и Западом[209]. Дороги создали и культуру, и наше воображаемое (к исторической роли дорог Римской империи в распространении христианской веры добавляется символика пути в опыте переживаемой веры).

После телеграфа Шаппа сообщение движется быстрее, чем вестник. Возможно, слишком быстро для того, чтобы успевало созревать сакральное (для которого требуются лабиринты, решетки и склепы), и чтобы можно было медленно помыслить возвышенное. «Отныне религиозная весть доставляется с фотографической и фонографической точностью. В прошлом остались лирические отступления рассказчиков, украшавших сакральные повествования. В прошлом остались и исправления копиистов, выправлявших Священное Писание. Сегодня образ и звук распространяют грубую истину, и можно задаться вопросом о том, мог бы сегодня основатель какой-либо религии приспособиться к передаче своего послания в реальном времени и к непосредственному эффекту «медиа». Наверное, ему пришлось бы отступить на какую-то дистанцию по отношению к микрофонам и фотоаппаратам, приносящим славу при условии отмены тайны» (Одон Валле, «Распространители веры»).

Тем не менее охват передачи и переноса остается неизбежной задачей, даже после отхода скоростей на второй план, происшедшего в последнем столетии благодаря началу телекоммуникации. Очеловечивание и одомашнивание пространства идут рука об руку. «Человек начинается с ног», — констатировал Леруа-Гуран. «Освобождая одновременно и лицо, и руку, вертикальное положение, ставшее возможным благодаря двуногости, выводит в то же время на сцену членораздельный язык и ручные орудия труда. В возникновении феномена человека после зинджантропа палеонтологи усматривают глобальный и взаимозависимый характер системы «движение-хватание-фонация» — перемещение с места на место, работа руками и речь. Стало быть, вполне объяснимо желание охватить одним взглядом машины для перемещения в пространстве и интеллектуальные технологии. В этом интересе — не только любовь к велосипеду, автомобилю, мотоциклу или дороге. Прежде всего в нем — фактическая данность. Всякая медиасфера имеет дело в одно и то же время и с пространственной близостью, и с глубинами времени. В покорении вездесущности мы вот уже полтора века наблюдаем, что передача и перевозки движутся друг за другом в одной связке. Существует эффект взаимной сцепки — возможно, между речью и ходьбой, наверняка — между колесом и письменностью, каравеллой и книгопечатанием, пароходом и журналом, поездом и большой прессой, самолетом и self-media. Так, электрический телеграф (1848) способствовал расцвету железных дорог, телефон — возвышению автомобиля, радио — росту авиации. Телевидение входит в одну систему с ракетой-носителем (ретранслирующие спутники).

Если «символизировать» (от греческого sym-bal-lein) означает «объединять разрозненное», то все, что может связать людей через пространство, нарушая изолированность, имеет символическую цель. Объединяться на долгий срок означает создавать территорию и способствовать становлению. Способ создания территории зависит от средств передвижения; способ ускорения становления — от средств архивирования. Дискурсивная коммуникация — всего лишь часть межчеловеческого объединения — и, возможно, не самая важная. Техника (в противоположность тому, что мы называем «культурой») касается всех классов общества и, в особенности, средств перевозки, которые связывают человека с человеком, а также с природой. Всякий технический объект отпечатывает на теле человека свои ритмы, и, в особенности, это касается наших транспортных средств. Именно включение физических скоростей превращает всякую медиасферу в практическое пространство-время, фиксируя известный темп внимания, и в то же время некий радиус среднего действия в пространстве. Оцифрованная гиперсфера (Луиза Мерзо) — это еще и планета, на которой количество туристов увеличилось с 25 млн (в 1950 г.) до 600 млн (в 1998 г.). Преобразуя наш внутренний опыт восприятия расстояния и отсрочивания, автомобиль, как и программное обеспечение, тяжелые транспортные самолеты, как и компьютерная мышь, изменили духовные данности постиндустриального человечества, а не просто мировоззрение (и антропологу сегодняшнего дня, который забудет фитнес-клубы, путеводители для путешествующих автостопом и когорты третьего века под пирамидами и будет принимать во внимание лишь транзисторы, частоты Герца и кабельные сети, не удастся показать, что такое «мондиализация»).

Медиа различных возрастов сосуществуют и сотрудничают в мире знаков. Точно так же обстоят дела с синтаксисом транспортных сетей, с «интермодальностью» канал/автомобильная дорога/железная дорога/самолет — с разумными сочетаниями в зависимости от сравнительных преимуществ, свойственных каждой сети (грузовой или пассажирской, тяжелогрузной или для почтовых посылок и т. д.). И подобно тому, как медиа обмениваются между собой мыслями, совместно мыслят и транспортные средства, взятые в разрезе конкуренции и дополнительности. Автострада, железная дорога, воздух и вода находят друг друга и способствуют совместной валоризации. У каждого вектора свои ценности. Автострада культивирует индивидуальную свободу, инициативу, гибкость. Морской путь благоприятствует пейзажам и традициям. Первая потребность железной дороги — коллективная организация и дисциплина. Самолет мыслит и способствует жизни в планетарном масштабе. Склонный к мондиализации и транснациональный самолет открывает железную дорогу как «социал-демократическую» (транспорт разнородных масс), которая, в свою очередь, характеризует автомобиль как нечто индивидуалистическое и капиталистическое, тогда как водный транспорт культивирует экологию[210]. Всякое транспортное средство и любая машина — автомобиль, поезд, самолет, трамвай, велосипед, лодка — представляет собой фактор социальной связи и должно рассматриваться как культурный факт (не меньше экономического факта). Вот почему один из номеров Cahiers de Mediologie был посвящен «автостраде» (мосты и покрытие, автодорожная сеть, информация по дорогам и т. д.), а другой — велосипеду, первому индивидуальному транспортному средству, позволяющему передвигаться в одиночку по маршрутам, не отмеченным дорожными знаками. Современность достаточно подчеркивает жизненно важный характер транспортных сетей, не замечаемый в нормальное время, но внезапно пробуждаемый каждым кризисом, каждой блокадой или забастовкой. Пойдем дальше. В долгосрочном измерении всякий тип перемещения в пространстве и продвижения включает некое пространство-время, вырабатывает свой тип личности, участвует в гуманизации (или дегуманизации) мира. Индивидуальные или коллективные, случайные или закономерные транспортные средства поставлены на кон цивилизации на тех же основаниях, что и аудиовизуальные средства, журнал или живой спектакль. На наш взгляд, Дирекция автодорог, например, относится к сфере культуры не менее, нежели Дирекция театров. И информационное пространство уже не может, как мы видим у стольких оракулов эры постмодерна, затемнять практическое пространство.

Подведем итоги. Медиология как дискурс может сводиться к рассмотрению истории двух пар С-М: сообщения и медиума, среды и медиации. Нам необходимо поэтапно пройти историю назад: от обусловленного к обусловливающему. Проиллюстрируем этот путь — в который уже раз — феноменом христианства. Так называемое евангелическое сообщение (весть, а это нечто иное, нежели высказывание) использовало в качестве медиума графическое и церковное тело (корпус текста + тело Христово, или Церковь), и этот медиум при формировании подчинялся условиям одной или нескольких сред (каждая со своими моделями мысли и поведения), каковые, в конечном счете, конфигурировали сообщение, которое мы неправильно считаем изначальным (медиация).

Как общее правило, для исследователя момент сообщения соответствует прагматической озабоченности (наперекор герметической зачарованности, ибо сообщение есть праксис). Момент медиума — озабоченности технологической (вступая в разрыв с языковыми дисциплинами, так как медиум есть материал). Момент среды — экологической озабоченности (чтобы исцелиться от мифов об интериорности, так как среда есть внутреннее/внешнее). А момент медиации — озабоченности антропологической (чтобы преодолеть фантомы истоков и сущности, ведь медиация является нашей судьбой как биологического вида: медиологический удел человеческий непреодолим). Рассмотрение эффективности символов обязывает нас провести работу сразу и по прояснению, и по расколдовыванию.