Я, Дрейфус

Часть пятая

Давно я не видел то одеяло. Интересно, подумал я, неужели то же самое, провонявшее запахом пота и испуга, и попытался представить, сколько невинных или виновных людей укрывало оно, когда их вели в суд. Но на этот раз я не собирался под ним прятаться. Что бы ни вопили плакаты перед зданием суда, за что бы ни ратовали те, кто их держит, я войду в зал суда с гордо поднятой головой, поскольку я невиновен и был невиновен всегда. Но теперь я куда меньше боюсь.

Когда фургон сбавил скорость и мотор тихонько заурчал, я услышал хор скандирующих голосов. Я разобрал слова, когда мы остановились. «Свободу Дрейфусу! Свободу Дрейфусу!» Вылезая из фургона, я разглядел плакаты — про мою невиновность. От благодарности меня даже в дрожь бросило.

Меня повели в комнату, где нужно было ждать начала. Я вспомнил, как подкашивались у меня ноги, когда я впервые шел на заседание суда, тогда я запинался на каждом шагу от отчаяния. Теперь же я чуть ли не бежал. Мне казалось, что я иду на представление, что у меня главная, звездная роль и лучшие места. Я не осмеливался думать о развязке драмы. Она должна была случиться в конце спектакля.

Меня там ждала Ребекка, и впервые за много лет я подумал о Саймоне Познере, моем прежнем адвокате, который так бездарно меня защищал. Мэтью никогда о нем не упоминал, и я предполагал, что их дружбе пришел конец. Ребекка радостно меня приветствовала. Похоже, она волновалась не меньше меня.

— Мы лишились Эклза, — сказала она.

— Знаю. Прочел в газете сегодня утром.

— Для нас это не потеря, — сказала она. — Его самоубийство можно расценить как признание вины. Так что нам это только на пользу.

— У него была семья? — спросил я. Мне вдруг стало жаль его.

— Нет, только друзья, — сказала она. — Так называемые друзья. Некоторые из них будут сегодня в суде.

И я снова почувствовал себя в театре. Я уже знал сюжет и большую часть действующих лиц, но актеры на эпизодические роли и статисты мне известны не были. И мне не терпелось занять место в первом ряду.

Снова длинный коридор, но на этот раз я чуть ли не летел по нему, несмотря на то, что меня крепко держали под руки. Меня отвели на мое место сбоку. Оно было отгорожено решеткой, но уже не казалось мне клеткой. Я не так чувствовал себя в изоляции, в карантине, я воспринимал все как репетицию освобождения. Зал суда казался мне небольшим и приятным. В кошмарах, которые мучили меня в камере, зал уголовного суда раздувался до огромных размеров, из всех стыков сочились ложь и предубеждение, и все хотели моей крови. А это помещение было удобным, с уютной площадкой в центре. Приличного вида зрители расположились в партере. Они смотрели на меня с некоторым любопытством, и я не боялся встретиться с ними взглядом. Мы все встали, когда появились трое судей, и я ожидал, что сейчас приглушат свет и представление начнется.

Я не намерен подробно описывать начало заседания. Я воспринимал все эти процедуры как режиссерские указания, инструкции о том, как придерживаться сюжета и не развалить спектакль. Ребекка зачитала обвинение, а именно: апеллянт осужден за убийство Джорджа Тилбери. Мне понравилось, как меня стали называть. Я больше не был «заключенным». Я чуть меньше зависел от других.

Я посмотрел на государственного обвинителя, это был тот же любитель повращаться. Но выглядел он иначе. Казалось, что он уже устал, подавлен, его лицо говорило о поражении. Ему явно сообщили о новых доказательствах, и свое появление на заседании он расценивал как простую формальность.

— С вашего позволения, уважаемый суд, — начал он, — я выступаю по поручению короны. — Лицо у него вытянулось — он словно сожалел, что корона дала ему такое поручение. И затем он тихо и с бесконечной тоской сделал ошеломительное заявление: — Корона не имеет возражений против апелляции.

По залу пронесся гул удивления, послышался возбужденный шепот. Неужели публике не сообщат, почему сняты обвинения, не расскажут о доказательствах, подтвердивших мою невиновность? Им нужно было увидеть воочию, как творится правосудие, и судьи понимали, что правила должны быть соблюдены.

— Я учту ваше мнение, — сказал главный судья. — Но решение принимать или отклонять апелляцию принимается нами и только нами. По этой причине мы заслушаем показания свидетелей.

Слухи о странном повороте событий в апелляционном суде уже попали в дневные газеты. Зал был полон, и тишины добились не сразу. Ребекка встала и обратилась к судьям.

— В ходе опроса свидетелей, уважаемый суд, — сказала она, — будут представлены доказательства лжесвидетельств, и эти доказательства, вне всякого сомнения, будут переданы генеральному прокурору. Но моему первому свидетелю эти обвинения не могут быть предъявлены. Два года назад, когда он выступал свидетелем обвинения, ему не исполнилось восемнадцати, и судья не обязал его принести присягу. Сейчас ему двадцать лет, и он даст показания под присягой. Я вызываю Джеймса Тернкасла.

Я смотрел, как он приносит присягу, и меня снова захлестнули отцовские чувства, которые я испытывал к нему, когда он был школьником. Прошло два года, но он почти не изменился. Может быть, немного похудел, но у него было все то же живое, полное интереса к жизни лицо, так расположившее меня к нему в те времена, когда он еще не запятнал себя.

— Мистер Тернкасл, — сказала Ребекка, — вы, должно быть, слышали о внезапной смерти вашего учителя истории, мистера Эклза.

— Вы имеете в виду его самоубийство? — спросил Джеймс.

— Расскажите суду, — продолжала Ребекка, — о ваших отношениях с мистером Эклзом.

— Был клуб, — начал Джеймс. — «Железный круг». Так он назывался.

— Расскажите об этом клубе, — попросила Ребекка. — Кто его организовал? Каковы были его цели?

— Это всемирная организация, — сказал Джеймс. — Создал ее в Англии лет двадцать пять назад человек, который называл себя Джоном Коулманом. Его прислали из Вены — открыть английское отделение. У него было прикрытие — будто бы он инженер, который приехал работать на завод неподалеку от Кентербери. Жил он в той же деревне, что сэр Альфред.

У меня екнуло сердце. Я снова был директором школы, на меня нахлынула ностальгия.

— Он вербовал людей по всей Англии, — говорил Джеймс.

— Мистер Эклз был одним из членов? — спросила Ребекка.

— Да, — ответил Джеймс. — Он был одним из руководителей.

— В чем заключались его обязанности?

— Вербовать новых членов «Железного круга». Юных.

— Какова была цель этой организации?

Джеймс замялся.

— Она была крайне правой. — А затем, уже громче: — Она была фашистской. Там царил культ Германии. Героем был Гитлер.

Услышав, как зал охнул, я обрадовался. Я знал, что последует немало подробностей такого рода, и публика была восприимчивая.

— Не могли бы вы рассказать подробнее об их деятельности? — сказала Ребекка.

— Все они были настроены против иммигрантов. Белые — это еще туда-сюда. Но не черные. «Железный круг» стоял за расистскими бунтами и убийствами иммигрантов-азиатов. Они поджигали их дома и мечети. По всей Европе, не только в Англии. И они ненавидят евреев. Они сжигают синагоги, громят кладбища. Они хотят, чтобы Европа была свободной от евреев. И от чернокожих. Они стремятся к чистоте расы.

— Вы лично принимали участие в их деятельности?

— Нет, — ответил Джеймс. — Меня готовили на место одного из лидеров. Нас всех к этому готовили. Всех, кто входил в школе в группу мистера Эклза. Он называл нас элитой.

— Элитой… — повторила Ребекка и выдержала паузу. — Расскажите суду, как вы ездили кататься на лыжах в Австрию.

— Мистер Эклз вывозил нашу группу каждый год, на Пасху. Мы жили в хостеле, а мистер Эклз останавливался у Мюллеров. Они были членами новой нацистской партии, и, покатавшись на лыжах, мы собирались у них в квартире, слушали лекции, смотрели фильмы о Гитлере и о Гитлерюгенде. Мистер Эклз отправил меня к ним пожить — я тогда пропустил семестр в школе.

— И чем вы занимались в это время?

— В основном я находился в Мюнхене с сыном Мюллеров, посещал партийные собрания.

— Каково было ваше отношение к партии?

— Поначалу я был в восторге, мне нравились их марши и песни, но я вряд ли остался бы в «Железном круге» надолго.

— Теперь, может быть, вы расскажете нам о Джордже Тилбери? — сказала Ребекка.

— С этого-то и начались все неприятности, — сказал Джеймс. — Однажды Джордж захотел поехать с нами на Пасху кататься на лыжах. Мистер Эклз его брать не хотел. Он боялся, что Джордж узнает слишком много, расскажет своему отцу, члену кабинета министров. Брать Джорджа было слишком рискованно. Но не было причин ему отказывать, во всяком случае, таких причин, о которых мистер Эклз мог рассказать сэру Альфреду. Так что Джордж должен был поехать с нами. Мы все старались не посвящать его в свои секреты. К Мюллерам мы его с собой не брали, но ко второй поездке он все вычислил. Те каникулы ему совсем не понравились, и мы боялись, что он проболтается. Больше всех этого опасался мистер Эклз. И когда мы вернулись в школу, он велел мне присматривать за Джорджем. Джордж говорил мне, что расскажет обо всем сэру Альфреду, и однажды, увидев его у кабинета директора, я его оттуда увел. И тут же отправился к мистеру Эклзу и сказал, что из-за Джорджа у нас могут быть большие неприятности. Мистер Эклз сказал: «Я с этим разберусь». На следующий день я узнал, что Джордж исчез, и мистер Эклз вызвал меня к себе. Он сказал мне, что причин для беспокойства нет. «Джордж нам мешать не будет», — сказал он. Именно такими словами. «Джордж нам мешать не будет».

Ребекка обернулась к судьям.

— «Джордж нам мешать не будет», — произнесла она. И снова повернулась к Джеймсу. — Вы спросили его, что он имеет в виду? — сказала она.

— Нет, — ответил Джеймс. — Я опасался худшего, боялся, что мне об этом расскажут. Он велел мне присоединиться к поискам и искать как можно ревностнее. Я пошел нагонять поисковую партию и по дороге встретил Дэвида Соломона, он сидел на стене и плакал. Я подошел к нему, и он сказал: «Джордж рассказал мне об этих поездках на лыжах». Он был испуган. «Чего ты боишься?» — спросил я. «Не знаю. Просто боюсь», — ответил он. Встретив в поисковой партии мистера Эклза, я рассказал ему о Дэвиде, но он только рассмеялся.

— Мистер Эклз рассмеялся, — повторила Ребекка, обращаясь к судьям. — Джордж мешать не будет, а мистер Эклз рассмеялся.

В рассказе Джеймса не было ничего для меня нового. Ребекка зачитала мне его показания еще до заседания. Но я восхищался его смелостью. Он, как появился в зале, еще ни разу не взглянул на меня. Но я понимал, что настанет момент, когда он посмотрит мне в глаза и, быть может, даже улыбнется. Потому что сам я уже готов был ему улыбнуться.

— Расскажите, пожалуйста, суду, — попросила Ребекка, — что произошло потом. Когда поиски шли полным ходом.

— Это было перед тем, как тело Джорджа обнаружили в саду сэра Альфреда. В тот вечер мистер Эклз попросил меня зайти к нему. Когда я пришел, там уже было много народа. В то время я еще не знал, кто эти люди. Но теперь знаю, поскольку все они были свидетелями на суде.

— Вы можете назвать суду фамилии присутствовавших? — спросила Ребекка.

— Там были констебль Берд из соседней деревни, мистер Клерк — алтарник Кентерберийского собора, мистер Кассиди из Лондона — владелец скобяной лавки и еще один полицейский из полицейского участка Кентербери.

— Констебль Берд, мистер Клерк, мистер Кассиди и еще один полицейский, — медленно повторила Ребекка и повернулась к судьям. — Уважаемый суд, — сказала она, — все они вызваны в качестве свидетелей. — Затем она снова обратилась к Джеймсу. — Кроме вас, вышеперечисленных и мистера Эклза был кто-то еще?

— Был один человек, — сказал Джеймс. — Я прежде его не видел. Но он, похоже, был там главным. Его называли Джоном.

— Джон Коулман, — объяснила Ребекка судьям. — Он был вызван в качестве свидетеля, уважаемый суд, но он исчез.

Я увидел, что судьи едва заметно улыбнулись, и почему-то принял это за подтверждение того, что меня оправдают. Я попытался найти в публике Люси. Она тоже улыбалась. Рядом с ней сидели Мэтью, Питер и Джинни. Мои родные. Те, к которым я скоро вернусь.

— Расскажите суду, что происходило на собрании, — сказала Ребекка. — Можете не торопиться.

Она знала, что Джеймс собирается раскрыть суть заговора против меня, и хотела, чтобы его слушали внимательно.

— Этот Джон сказал, что тело Джорджа спрятано. Я был потрясен. Мистер Эклз говорил мне, что Джордж мешать не будет, но мне и в голову не приходило, что это означало убийство. Я спросил этого Джона, кто его убил. «Ваш руководитель, — сказал он. — Он лишь выполнял приказ». Мне было совершенно ясно, что приказ отдал Джон, а мистер Эклз его послушно выполнил. Помню, меня мутило. Мне хотелось уйти. Я не хотел иметь к этому никакого отношения. Я попытался уйти, но мне не дали. «Вы член „Круга“, — сказал Джон. — У вас есть обязательства». «Какие же?» — спросил я. Он протянул мне два листа бумаги: это были показания, которые я должен был дать в суде. Я пробежал их глазами и, к своему ужасу, понял, что убийство свалили на сэра Альфреда, а тело Джорджа закопали в его саду в Кенте. «Я не могу этого сделать», — сказал я. «Тогда с тобой будет то же, что с Джорджем», — ответил Джон. Мне пришлось остаться и слушать их. Им всем раздали показания и велели выучить наизусть. Всем, кроме Эклза. Ему поручили выступать в защиту сэра Альфреда. Это должно было быть его прикрытием. Все происходившее казалось мне дурным сном.

И тут Джеймс впервые посмотрел на меня.

— Мне очень стыдно, — прошептал он.

Я сдержал улыбку. Еще не время: Джеймсу было бы трудно ее вынести.

— Вы встречались с ним еще? — спросила Ребекка.

— Да, — ответил Джеймс. — Джон сказал, что надо все отрепетировать. И вечером перед арестом сэра Альфреда мы повторяли наши роли.

Я отлично помнил тот вечер. Мы с Мэтью возвращались из паба. Я вспомнил, как заметил свет в окнах Эклза и тени за шторами. Читка, как сказал Джеймс. Первый акт моего краха.

— Что произошло на той читке? — спросила Ребекка.

— Джон изображал прокурора, — сказал Джеймс, — а мы зачитывали свои показания. Констебль Берд зачитал, как он в тот вечер видел сэра Альфреда в машине, — чистый вымысел. Алтарник — как увидел яму в саду сэра Альфреда, а потом яма оказалась закопанной. Мистер Кассиди рассказывал, как сэр Альфред купил нож, а констебль из Кента — об отпечатках, обнаруженных на пуговице, которую нашли в машине. Все роли были написаны Джоном, и, по-моему, ему нравилось быть режиссером этой пьесы. Джону оставалось только позвонить в полицию и донести на сэра Альфреда, что он и сделал еще утром. Мы оставались там почти всю ночь, видели, как сэра Альфреда арестовали. Затем они выпили шампанского, которое принес Джон, и подняли тост в память об Адольфе Гитлере.

Публика снова потрясенно охнула, Ребекка выдержала паузу — ждала, пока утихнет эхо.

— Были ли еще подобные собрания? — спросила она.

— Да, — ответил Джеймс. — До суда мы собирались почти каждый вечер. Пока у нас все не стало от зубов отскакивать. Я понимал, что сэра Альфреда осудят, — сказал он. — Мы не оставили защите никаких лазеек.

— Последний вопрос, мистер Тернкасл, — сказала Ребекка. — Почему спустя столько времени вы решили рассказать правду?

— Я не мог с этим жить, — сказал Джеймс. — Вскоре после суда у меня случился нервный срыв. Я пытался покончить с собой. Меня мучило чувство вины. Затем меня поместили в психиатрическую клинику. И, пройдя лечение, я решил рассказать правду. Рассказать вслух, чтобы это услышали все. Потому что сэр Альфред невиновен. Он никогда никого бы и пальцем не тронул.

Он снова повернулся ко мне, и на этот раз я не стал сдерживать улыбку.

— Благодарю вас, мистер Тернкасл, — сказала Ребекка.

Джеймс сошел с подиума. Я видел, что его трясет. Он шел, пошатываясь, долгое и смелое выступление отняло все его силы. Выходя из зала, он схватился за перила, и, думаю, в коридоре он просто рухнул на ближайший стул и заплакал, ощутив наконец, что свободен.

Заседание отложили до следующего утра. Меня отвели вниз, посадили, не закрывая одеялом, в фургон. Оказавшись в камере, я опустился на койку и дал волю слезам. Тем слезам, которые все эти долгие месяцы и годы подступали к глазам, тем слезам, которым я не давал пролиться. Я плакал о годах, которые потерял, о своей верной семье, о своей будущей свободе. Но прежде всего я плакал о Джордже Тилбери.

Ребекка хотела просить, чтобы меня выпустили под залог. Она уверяла меня, что ввиду открывшихся сведений эту просьбу удовлетворят. «Вы сможете поехать домой», — сказала она. Но я ее отговорил. Потому что на самом деле я не хотел домой. Я боялся. Мне вдруг понадобилось оказаться в укрытии — в своей камере. Там я чувствовал себя как дома. Я бы чувствовал себя не в своей тарелке за столом с белой скатертью, фарфором и серебром. Я растерял навыки общения, стеснялся бы, боялся бы вопросов, на которые не мог ответить, злился бы, что каких-то вопросов не задают. Но прежде всего я опасался, что не смогу писать где-нибудь, кроме камеры. Что моя узкая койка, мое зарешеченное окно, мой деревянный стол на восемнадцати, что ли, квадратных метрах подсказывали мне каждое слово, помогали выстраивать каждую фразу, подстегивали мое воображение, заставляли писать, когда мне этого совсем не хотелось. Я не мог представить, каково это — писать на свободе? Но я понимал, что это — единственная радость, которой я готов лишиться, и думал, неужели все писатели должны сами строить себе тюрьму.

В тот вечер ужин мне принес сам начальник тюрьмы. Он следил за апелляцией пристальнее многих журналистов. Он сказал, что очень рад тому, как продвигается дело, но от обсуждения воздержался. И оставил мне вечернюю газету.

На первой полосе была фотография Джеймса. «Заговорщик признался». Я был оскорблен этим заголовком. Оскорблен за Джеймса. Так он выглядел преступником, но Джеймс во многих смыслах был так же невиновен, как и я, его ввели в заблуждение, он был слишком доверчив, запуган, но все же невиновен. На второй полосе было фото Ребекки. На лице ее играла полуулыбка — она как бы предчувствовала победу. Я смотрел на снимок и пытался вспомнить лицо Сьюзен, но оно было как в тумане. Половину третьей полосы занимала моя фотография. Не знаю, где меня снимали, потому что фона разглядеть не получалось. Меня никак нельзя назвать красавцем. Лицо у меня непропорциональное. Лоб слишком широкий, уши нагло торчат, подбородок чересчур гордый. Были времена, когда я ненавидел свой нос, но теперь, глядя на то, какой он по-еврейски длинный, я нахожу его почти красивым. Рассматривая снимок, я понял, что когда-то его уже видел, и сообразил, что его напечатали в день, когда был оглашен тот несправедливый приговор. Но теперь его отретушировали. Убрали виноватый взгляд, сделали его невинным. Я выглядел теперь неподкупно честным, весь мой образ свидетельствовал о непорочности. Отчет о заседании суда я читать не стал. Каждое слово из показаний Джеймса все еще звучало у меня в ушах, и я не уставал восхищаться его смелостью. Я надеялся, что они с Питером подружатся. Я надеялся, надеялся, надеялся. Мне хотелось, чтобы все было так, как теперь, но я понимал, что это невозможно.

Я лег на койку и позволил себе помечтать о возвращении домой. Я воображал, как буду себя держать, представлял, как буду отвечать на вопросы, которые посыплются. Я сидел во главе обеденного стола, на своем прежнем месте, резал ростбиф и разливал вино. Я смотрел на Люси напротив, на Питера и Джин по обеим сторонам от меня. С болью должен признаться, что я не чувствовал себя дома. Должно быть, я так и просидел за столом, пока в камере не выключили свет. Я сидел там, пока спал, и утром оставался там же, Альфред Дрейфус, глава семьи, супруг Люси, брат Мэтью, отец Питера и Джин. Я оглядел камеру — утренний свет уже пробился сквозь решетки — и понял, что, когда придет время ее покинуть, я покину свой дом. Да поможет мне Бог, подумал я. Я слишком долго пробыл в заключении.

На следующий день первым свидетелем был Дэвид Соломон. В последний раз я видел его на галерее в первый день суда. Юный Дэвид был одним из евреев, взятых в школу для соблюдения приличий. Он вырос, повзрослел и, дав присягу на Ветхом Завете — он настоял на этом, — обернулся ко мне и улыбнулся.

— Мистер Соломон, — сказала Ребекка, — мы слышали от мистера Тернкасла, что покойный Джордж Тилбери рассказывал вам о своих подозрениях касательно группы мистера Эклза.

— Да, — сказал Дэвид. — Это было вскоре после того, как они вернулись с катанья на лыжах.

— Что именно он вам говорил?

— Он рассказал, что эта группа — часть фашистской организации. Что ее членов готовят в лидеры. Он рассказал, что они собирались по вечерам у Мюллеров, но туда его не допускали. Он точно не знал, что там происходило, но то, что он случайно слышал, внушало ему подозрения. Я посоветовал ему рассказать об этом сэру Альфреду, и он сказал, что так и сделает.

— Что произошло потом?

— В тот же день, позже, один из старост сказал мне, что мистер Эклз вызывает меня к себе в кабинет. Мистер Эклз не был моим воспитателем, и я не мог предположить, что ему от меня понадобилось. Он был очень дружелюбен и сказал, что я не должен обращать внимания на слова Джорджа. Еще добавил, что у Джорджа слишком буйное воображение. Мне никогда не нравился мистер Эклз, и я рассердился: я считал, что Джордж рассказал мне правду, поэтому я ответил, что если Джордж ничего не скажет сэру Альфреду, я сам ему скажу. Тогда мистер Эклз схватил меня за руку и заявил: «Если вы хоть пикнете, мистер Соломон, вы отправитесь туда же, куда и Джордж». Я не понимал, о чем речь, но я испугался. Особенно, когда узнал, что Джордж мертв. Вот почему я ничего не сказал на суде.

— Благодарю вас, мистер Соломон, — сказала Ребекка.

Сойдя с помоста, Дэвид снова мне улыбнулся. Вот он выйдет из зала и, как Джеймс, вдохнет воздух свободы.

Следующим свидетелем был констебль Берд. И свой первый же вопрос Ребекка задала о заговоре.

— Констебль Берд, — сказала она, — являетесь ли вы членом «Железного круга»? Помните, вы под присягой.

Берд опустил голову — видимо, хотел так изобразить, что ему стыдно.

— Да, — прошептал он.

— Громче! — велела Ребекка.

— Да, — повторил он.

— Давно ли вы в нем состоите?

— Шестнадцать лет, — ответил он.

— Как вы туда вступили?

— Меня позвал мистер Коулман.

— А почему вы вступили?

— Он сказал, мы можем избавиться от чужеземцев. Англия для англичан, сказал он.

— И вам это понравилось?

— Да, — сказал Берд уверенно — похоже, он и сейчас в это верил.

— Англия для англичан, — повторила Ребекка для судей. — Теперь давайте вспомним ваши показания в суде, — продолжила она. — Вы сказали, что утром четвертого апреля были на дежурстве, расследовали поступивший сигнал о проникновении в табачную лавку. По полицейским сводкам мы установили, что такого сигнала не поступало.

— Мне сказали, что он был, — запинаясь, сказал Берд.

— Вы также сказали, что в два часа сорок минут вы видели автомобиль «седан», который на большой скорости проехал к школе, и на водительском месте вы разглядели апеллянта. Вы все еще утверждаете это?

— Не помню, — промямлил Берд. А потом почти истерично выкрикнул: — Я не помню! Это было давно.

— Да ну же, констебль Берд! — стала упрашивать его Ребекка. — Вы слишком молоды, рановато терять память. Так вы видели или не видели автомобиль? А если видели, находился апеллянт на водительском месте или нет?

— Нет, — буркнул Берд, — кажется, нет.

— Тогда почему же вы показали под присягой, что он там находился?

— Так это же была моя роль! — закричал Берд. — Они мне велели так сказать.

— Кто «они»?

— Коулман, — ответил Берд.

— И вы выучили показания наизусть?

— Да.

— И много раз репетировали?

— Да.

— Так все ваши показания были ложью?

— Я только выполнял приказы, — сказал Берд.

— Ну, разумеется. — Ребекка повернулась к судьям. — Он только выполнял приказы, — сказала она. И снова обратилась к Берду: — А теперь давайте побеседуем о мистере Эклзе.

— Я об этом ничего не знаю, — быстро сказал Берд. — Меня там не было. Я этого не видел.

— Где вас не было? Чего вы не видели?

— Вы сами знаете.

— Нет, не знаю, — терпеливо ответила Ребекка. — Вы мне расскажите.

— Убийство, — сказал Берд, — оно произошло до того, как вызвали меня.

— Откуда вам известно, что убийство совершил Эклз?

— Нам сказали. Он просто выполнял свой долг. Он не мог не сделать этого, иначе все раскрылось бы.

— Что раскрылось бы?

— Насчет «Железного круга». И того, чем мы занимались.

— А чем вы занимались?

— Я не знаю. Я был там мелкой сошкой. Мне никто ничего не рассказывал.

Возможно, он рассчитывал, что мы пожалеем его, беднягу: ведь он, не задавая вопросов, только выполнял приказы. Но мы помнили, что те же самые оправдания звучали из уст доктора Менгеле[17], Эйхмана[18], лейтенанта Кэлли в Май-Лаи[19]. Но у публики он сочувствия не вызвал. Хотелось только плюнуть в лицо ему и ему подобным.

— Благодарю вас, констебль Берд, — сказала Ребекка исключительно вежливо. — Больше к вам вопросов нет.

Я смотрел на его согбенную спину, когда он выходил из зала. Как и Джеймс, он рухнет на ближайший стул. Возможно, тоже заплачет. Но не оттого, что освободился, а оттого, что его неизбежно настигнет наказание.

Следующим свидетелем Ребекки был мистер Клерк из Кентерберийского собора. Она напомнила ему, что он под присягой, и спросила, является ли он членом «Железного круга». Он с гордостью сообщил, что является и что его позвал в эту организацию Джон Коулман. И тогда Ребекка задала вопрос, который вроде бы не имел отношения к апелляции.

— Как я понимаю, мистер Клерк, у вас есть хобби. Не могли бы вы рассказать суду, что это за хобби.

— Я собираю памятные вещи, связанные с Гитлером, — сказал он не без гордости. — Моя коллекция высоко котируется в Европе. — Он взглянул на свою сестру, которая сидела среди публики, и отреагировал на вздох, прокатившийся по залу. — Ничего плохого в этом нет, — сказал он.

— Каждому свое, — бросила Ребекка. — Вы, очевидно, большой поклонник Гитлера.

— Безусловно. Я думаю, ему следовало пойти дальше.

В зале кто-то возмущенно зашипел, все заговорили, и главному судье пришлось стукнуть молотком, призывая к тишине. Но мистера Клерка было не угомонить.

— Эта чушь про шесть миллионов евреев, сказки, и только.

Этот человек сам себе копал могилу, но я не мог не восхищаться его отвагой. Он выбрал зал суда как площадку, где можно высказать свои убеждения.

Судья вновь стукнул молотком по столу.

— Вы рискуете получить обвинение в нарушении спокойствия, мистер Клерк. Я больше этого не потерплю. Госпожа защитник, — обратился он к Ребекке, — продолжайте опрос свидетеля.

Ребекка сообщила о том, какие показания давал алтарник: он утверждал, что видел яму в саду в Кенте, которую вдруг засыпали, о чем он и сообщил в полицию.

— Вы настаиваете на этих показаниях? — спросила она.

— Мне велели произнести эти слова. Такова была моя роль. Согласно сценарию, который дал мне Джон.

Ребекка повернулась к судьям и пожала плечами.

— Последний вопрос, — обратилась она к мистеру Клерку. — Вы знали, какое участие принимал в этом деле мистер Эклз?

Мистер Клерк едва дождался, когда она закончит. Упоминание об Эклзе его явно растревожило.

— Я ничего об этом не знал, — выкрикнул он. — Совсем ничего. И я говорю это под присягой.

Он вдруг увидел в присяге спасательный круг и чуть ли не сиял от собственной честности.

— Благодарю вас, мистер Клерк, — сказала Ребекка. — У меня больше нет вопросов.

Но мистер Клерк, прежде чем уйти, посмотрел на сестру и улыбнулся. Он вслух провозгласил их с ней воззрения.

И он со временем отправится в тюрьму, подумал я, где наверняка найдет множество друзей, потенциальных членов великого «Железного круга».

Объявили перерыв на обед. И снова меня вежливо сопроводили в комнату для ожиданий и вскоре принесли поднос с каким-то малоаппетитным обедом. А мне вдруг безумно захотелось стакан хорошего кларета, и когда у меня буквально потекли слюнки, я понял, что скоро окажусь на свободе. Ребекка в этот перерыв ко мне не зашла. Она обедала с Мэтью, Люси и детьми. Мне было приятно думать, что они там все вместе, потому что я уже считал Ребекку членом нашей семьи.

Охранник забрал мой поднос.

— Теперь уже недолго осталось, — сказал он.

Не знаю, имел ли он в виду апелляцию или обеденный перерыв. Но тон у него был дружелюбный, и это много для меня значило. Я был на пути к прощению, и я уже не считал этот путь опасным.

Первым после перерыва давал показания мистер Кассиди из скобяной лавки на Тотнем-Корт-роуд. Он признал, что был членом «Железного круга», сообщил, что его завербовал мистер Эклз. Имя это, хоть и взрывоопасное, он произнес без запинки. Более того, он все время повторял, что мистер Эклз был его близким другом.

— Покупал ли он что-нибудь в вашем магазине? — спросила Ребекка.

— Да, время от времени покупал какие-то вещи.

— Например, ножи? — спросила Ребекка.

— Возможно, — уклончиво ответил мистер Кассиди.

Ребекка пока что не стала на этом задерживаться. А затем:

— В ваших показаниях на суде вы под присягой заявили, что апеллянт купил у вас в магазине нож за несколько дней до исчезновения Джорджа Тилбери. Вы готовы это подтвердить?

— Разумеется, нет, — чуть не рассмеялся мистер Кассиди. — Так говорилось в сценарии. Такая у меня была роль. Коулман со мной репетировал. Он со всеми нами репетировал.

И опять Ребекка лишь сокрушенно пожала плечами. Они все облегчали ей работу, она вообще могла бы на заседании не присутствовать.

— Покупал ли мистер Эклз нож в вашем магазине? Вы под присягой, мистер Кассиди, — напомнила ему Ребекка.

— Нет, — сказал мистер Кассиди. — Отвечаю под присягой. — И тут он решил подразнить публику: — Он его не покупал. Я с друзей денег не беру. Я отдал ему нож даром.

— Вы знали, зачем он ему?

— Нет. Нож можно использовать как угодно.

— Вопросов больше нет, — сказала Ребекка.

Давать показания вызвали помощника мистера Кассиди. Это был тощий прыщавый юнец. Не глядя, можно было сказать, что ногти у него изгрызены до мяса. На вопрос, член ли он «Железного круга», он ответил, что у него пока что испытательный срок, но он надеется скоро стать полноправным членом.

— Видели вы апеллянта в тот день в магазине или нет?

— Я только говорил то, что мне велел сказать мистер Кассиди. Он объяснил, что это часть моего испытания.

— Но вы видели апеллянта или нет? — настаивала Ребекка.

— Нет, — ответил юнец. — Я только сказал то, что велели.

— Вопросов больше нет, — сказала Ребекка.

— Да здравствует «Железный круг»! — промямлил парень: наверняка по приказу, не иначе как ему пообещали сделать его полноправным членом. Есть ли у него мать, подумал я, и если есть, гордится она своим сыном или стыдится за него? В любом случае ей придется навещать его в тюрьме, где кто-нибудь объяснит ему, что влечет за собой лжесвидетельство.

Когда с торговцами скобяными товарами разобрались, судьи объявили заседание закрытым. Я был рад новой отсрочке. Я соскучился по дому. По своей камере. Ребекка снова заговорила о том, что можно подать прошение и меня выпустят под залог, и я снова отказался. Как же там будет без меня моя койка? И мое зарешеченное окно. Они ждали меня. Я не мог их подвести.

По дороге к фургону я, несмотря на эйфорию, подумал, уж не свихнулся ли я.

Я понимал, что апелляцию могут удовлетворить на следующий день, и возможно, это будет последняя ночь, которую я проведу в своей камере. Мне не хотелось упустить ни минуты. Я решил, что спать не буду, полежу на койке, может быть, немного почитаю, а в перерывах буду вбирать в себя все, что есть в моем маленьком доме. Не то чтобы я хотел запомнить все как можно лучше. Я вряд ли это когда-нибудь забуду. Скорее, я хотел все это осмыслить — каждый уголок места, где я провел в заключении месяцы и годы, проклясть его за все невзгоды и возблагодарить за то, что было мне приютом, что удерживало здесь мое перо. Так что я лежал без сна, переводя взгляд со страницы на стены, окно, на пол, по которому я столько в отчаянии расхаживал. Лучи рассвета мягко струились сквозь решетку, и, чтобы приветствовать его, я запел бабушкину песню.

Принесли завтрак с дополнительным куском хлеба. Я быстро оделся. Мне все еще нужно было немного времени, чтобы оглядеть камеру. Через час за мной придут. Вскоре зашел начальник тюрьмы. Он принес утреннюю газету и, отдавая ее мне, сказал:

— По-моему, это значит, что все закончилось. — Он протянул мне руку. — Наверное, это прощание, — сказал он, и его лицо расплылось в улыбке.

— Вы были ко мне очень добры, — сказал я, — примите мою благодарность.

Довольно официальное прощание. Так и должно было быть. Ведь он — официальное лицо. И останется таковым, когда я уйду.

Я мог и не разворачивать газету. Новости о процессе были на первой полосе, половину ее занимали два портрета — Эклза и мой. Такое соседство меня покоробило. Сначала я посмотрел на свой снимок. Та же фотография, где под ретушью мой виноватый вид становится невинным. Выглядел я так обаятельно — чуть ли ни кинозвезда. Рядом был Эклз, и, когда я взглянул на него, мне показалось, что он мне подмигнул. Точно так же, как в тот раз, которого я не забуду никогда.

Заголовок гласил: «ПОСЛЕДНЕЕ ПРИЗНАНИЕ САМОУБИЙЦЫ». А ниже было написано: «Предсмертная записка была обнаружена рядом с телом Ричарда Эклза, найденного мертвым во вторник в одном из отелей Марселя. В ней он признается в убийстве Джорджа Тилбери и заявляет, что Дрейфус невиновен. Ожидается, что рассмотрение апелляции по делу Дрейфуса завершится сегодня».

О себе я даже не подумал. Все мои мысли были с сэром Генри, с леди Тилбери: принесет ли это известие им хоть какое-то облегчение? Джордж теперь был бы уже совсем взрослым, и мне казалось, что больше ни о чем они думать не могут. Мне было жаль, что Эклз умер — я хотел бы убить его своими руками.

Наконец за мной пришли. Как я ни жаждал свободы, настроение у меня было никудышное, меня грызла ненависть к Эклзу. Я в последний раз оглядел свою камеру. Никакой ностальгии. Никаких ожиданий. Меня вдруг охватило полное равнодушие.

В последний день первым давал показания мистер Твиди. Выглядел он неплохо. Сильно загорел, на что тут же обратила внимание Ребекка.

— Вы отдыхали, мистер Твиди? — спросила она.

— Да, — ответил он.

— В Испании, наверное? У вас ведь там вилла.

— Совершенно верно, — сказал мистер Твиди. Он слегка запинался — понимал, к чему она клонит.

— И как давно вы ей владеете?

— Около двух лет, — выдавил из себя мистер Твиди.

— То есть вы купили ее вскоре после суда над апеллянтом.

— Да, — вынужден был согласиться мистер Твиди.

Ребекка не стала развивать эту тему. Просто посмотрела на судей и пожала плечами.

— По делу апеллянта вы дважды давали показания, — продолжала она. — В первый раз вы, подтвердив его алиби, сказали, что лечили ему зубы у себя в кабинете третьего апреля между половиной третьего и тремя часами дня. Позже вы отозвали эти показания и заявили, что апеллянт в назначенное время не явился. Мистер Твиди, напоминаю, что вы под присягой. Так какое же из показаний было правдой?

— Первое, — сказал он. — Я лечил его в своем кабинете. Он пришел в назначенное время.

— Почему позже вы отозвали это заявление?

— Так предложил мистер Эклз.

— Вы член «Железного круга»?

— Разумеется, нет, — с достоинством ответил мистер Твиди.

— Тогда почему же вы оказали услугу мистеру Эклзу?

— Он пообещал мне это компенсировать.

— Каким образом?

— Тогда он не сказал, каким.

— Ну же, мистер Твиди, — Ребекка начала терять терпение. — Как он вам это компенсировал?

— Виллой… — пробормотал мистер Твиди. Ему было стыдно. Его почти не было слышно, поэтому Ребекка повторила: «Виллой», — чтобы зал услышал.

— Благодарю вас, мистер Твиди, — сказала она.

Оставалось вызвать еще одного свидетеля. Это был инспектор из полицейского участка Кентербери.

— На суде вы заявили, что осмотрели машину апеллянта.

— Скажем так: я проследил за тем, чтобы ее осмотрели.

— Что это значит? — спросила Ребекка.

— Это значит, что я не осматривал ее лично. Осмотр произвел один из моих помощников.

— Если вы не осматривали машину, откуда вам известно, что отпечатки пальцев Джорджа Тилбери были обнаружены на приборной доске? И пуговица от школьного пиджака на пассажирском сиденье?

— Так мне сказали, — ответил инспектор.

— Но вы сами их не нашли?

— Нет, — вынужден был признать он.

— Так они могли быть откуда угодно. Отпечатки пальцев Джорджа Тилбери можно было взять в любое время. То же и с пуговицей, — сказала Ребекка. — Вскоре после суда, — продолжала она, — вы повезли свою семью в кругосветный круиз. Довольно дорогая поездка. Как вам это удалось на инспекторскую зарплату?

— Круиз был подарком, — сказал он. — Это запрещено?

— Никоим образом, — ответила Ребекка. И обернулась к судьям. — Он говорит, круиз был подарком, — повторила она, — и на этом, уважаемый суд, защита прекращает опрос свидетелей.

Было только одиннадцать часов. Я понадеялся — вот до чего осмелел, — что мне не придется обедать в комнате для ожидания. Главный судья призвал зал к порядку, хотя в этом не было необходимости. Публика и так замерла в предвкушении.

— Сейчас мы сделаем короткий перерыв, — сказал он.

Мы встали, суд удалился. Ребекка подошла ко мне.

— Они скоро вернутся, — сказала она. И улыбнулась. Мы оба знали, каким будет приговор.

И действительно, через десять минут судьи вернулись. Мы все снова встали и стояли, пока они не расселись. Вид у них был такой довольный, словно они только что хорошо прогулялись. У меня было впечатление, что из зала они выходили только для того, чтобы заказать на обед столик получше. Главный судья даже не потрудился встать, зачитывая приговор.

— В данном случае, — сказал он, — апеллянт подал жалобу на приговор, по которому он был осужден за убийство, на том основании, что он оказался жертвой заговора с целью извратить правосудие. На основании показаний, которые мы услышали, нам совершенно ясно, что обвинение в заговоре полностью справедливо. В процессе апелляции мы слышали показания, от которых кровь стынет в жилах. Налицо нарушение правосудия, и виновные дорого за это заплатят. Выражаем соболезнования родителям Джорджа Тилбери, которым пришлось выслушивать то, что напоминало им об их трагической утрате. И также апеллянту, который был несправедливо приговорен отбывать наказание за преступления других. Апелляция удовлетворена, и апеллянт объявляется свободным.

Я слышал радостные возгласы в зале. Я почувствовал, что Ребекка меня обнимает. И остальные тоже. Наверное, это были мои родные. Но все расплывалось перед глазами. Никаких подробностей я не помню. Помню только, что запел бабушкину песню, и слова на идише легко слетали с языка — я вспомнил их все до единого.