Я побывал на Родине

Еще один лагерь

Ехали мы целую ночь почти без остановок. В послеобеденное время следующего дня мы подъехали и остановились возле какого-то огромного лагеря. Оттуда пришли советские офицеры и приказали нам выгружаться. Нас привели в лагерь и велели размещаться, как мы хотим. Мы с женой и ребенком устроились в одном из бараков. Здешние бараки не походили на виденные нами раньше. Здесь не было отдельных комнат — одно огромное помещение во всю длину барака. Там стояли двухэтажные и трехэтажные нары, на которых лежали тюфяки, набитые соломой. Посреди каждого барака стояла печка.

Когда все разместились, начальство стало обходить бараки и распоряжаться. Тут мы узнали, что в этом лагере нам предстоит проверка, прежде чем будет решено, пустят ли нас ехать дальше.

Пришлось лечь спать голодными, но по крайней мере можно было вытянуться и спать не в такой отчаянной тесноте, как в вагоне. Однако мы долго не могли заснуть. Все обменивались мнениями и выражали свое недовольство…

Утром я отправился в лагерную кухню раздобыть что-нибудь поесть. Возле кухни выстроилась длиннейшая очередь. Я простоял около полутора часов, прежде чем добрался до окошка, где выдавали пищу.

— На скольких человек? — спросила меня раздатчица.

Я ответил, что нас двое взрослых и грудной ребенок. Мне дали пачку прессованной каши и полкаравая черного хлеба.

Я разузнал, как производится проверка. Люди, находившиеся в этом лагере уже несколько недель, объяснили мне, что на проверку никого не вызывают и что каждый, желающий ехать дальше, должен являться на комиссию сам. Проверка очень строгая, придираются к каждой мелочи. Многих не пропустили, и этих отвергнутых отдел проверки уже вызывает сам на допросы.

Я отправился на проверку. У барака, где помещалась комиссия, стоял вооруженный солдат. Он сказал мне, что нужно подождать, потому что во всех комнатах полно: идет проверка.

Но ждать пришлось недолго. Из барака вышел офицер-энкаведист и спросил у часового, есть ли кто-нибудь на проверку. Часовой указал на меня. Проходя барачным коридором я видел через распахнутые настежь двери, что в каждой комнате сидели за столами люди в офицерской форме и перед ними — проверяемые.

Комната, в которую привел меня энкаведист, была просторной и чистой. Посредине ее стоял письменный стол и удобное кресло. Для проверяемого — стул. Энкаведист предложил мне сесть, а сам принялся рыться у себя на столе. Я уселся и от нечего делать глядел на портреты советских вождей, которые в изобилии висели на стенах. После довольно длительного молчания офицер спросил:

— Как вы попали в Германию?

— Очень просто, — ответил я. — У нас во Франции немцы тоже забирали людей на работы в Германию. Меня вывезли в…

— Погодите! — прервал меня офицер, — о чем вы мне тут рассказываете? Откуда вы вообще?

— Я француз, — ответил я.

— Так куда же вы едете? Вы, вы — что? Спутали направления?

— Нет, я еду в Советский Союз. У меня жена советская гражданка и мы едем в Краснодар, к ее родным.

Офицер задумался, но не спускал с меня глаз.

— У вас есть документы?

— Да, у меня есть документ из советского консульства. Въездная виза.

Я достал визу и протянул ему через стол.

— Документы у вас в порядке, — сказал энкаведист, тщательно рассмотрев бумагу. — Но все-таки, зачем вы едете в Советский Союз?

— Я вам уже сказал, что моя жена советская гражданка и мы едем к ее родным.

— Разве вам во Франции было плохо?

— Нет, почему плохо? Но во Франции у меня никого нету, а у моей жены в Советском Союзе есть родные. Мы хотим их посетить. Если мне понравится в вашей стране, то я надеюсь устроиться там на работу и остаться жить. Я русский язык знаю, как вы слышите.

— Гм… да… Ваша жена с вами?

— Да, она придет к вам после меня.

— А как ваша жена попала в Германию?

— Этого я точно не могу сказать. Вероятно, ее немцы забрали на работу.

— Что же, — недоверчиво протянул энкаведист, — она вам никогда не рассказывала, как попала за границу?

— По правде сказать, я ее никогда об этом не спрашивал. Уверен, что ее привезли насильно. Но это меня меньше всего интересует.

— Но я все таки не могу понять, зачем вы едете к нам в Советский Союз?

— А так… мне просто интересно познакомиться с вашей страной.

— Гитлер тоже интересовался нашей страной, — неожиданно заявил энкаведист, — и видите, что с ним получилось…

— Да, но я не Гитлер.

Офицер пристально на меня поглядел и чуть заметно покачал головой.

— Ну хорошо. Пришлите ко мне вашу жену.

Говоря это, он наложил на мой документ печать. Возвратив мне мою бумагу, он поднялся и проводил меня до самых ворот. Прощаясь, он еще раз напомнил, чтобы я прислал к нему мою жену.

Вернувшись в наш барак, я сразу же послал жену на проверку. Пока она ходила, я рассказал соседям, как меня допрашивали. Многие откровенно завидовали и говорили, что мне повезло только потому, что у меня иностранный документ. Я был того же мнения. Но все же я волновался. Ведь могло случиться так, что жену мою пропустят, а мне придется возвращаться во Францию. Могло выйти и наоборот: моя виза откроет мне дальнейший путь, а жену оставят здесь на некоторое время — неизвестно, на какое. Что мне делать в таком случае?

Даже, если нам обоим придется оставаться в лагере долго, то ребенок не проживет больше десяти дней.

Уже у многих женщин, живущих тут, умерли их дети. Они были похоронены на кладбищах, где лежали кости сожженных гитлеровцами заключенных этого лагеря. Дело в том, что лагерь, в котором мы находились, это и был печальной известности концлагерь «Дора». Когда-то здесь находились около ста тысяч заключенных различных национальностей. Это был лагерь смерти. Одних только русских военнопленных было сожжено в лагерных крематориях тридцать пять тысяч человек. Рядом находился огромный завод, на котором строились Фау-2.

Сейчас все это было в прошлом, но почему же напрашивалось страшное сомнение? Репатриантов было здесь не более пятидесяти тысяч. Даже в этих неблагоустроенных бараках можно было создать этим людям более или менее приличные условия существования. Нужно было только пожелать… Но никто об этом не заботился. Тут уже не говорили возвращенцам, что родина их ждет. Настроение у всех было подавленное, — и каким же оно могло быть у этих людей, томящихся здесь долго?

Велись разговоры о других странах — о Франции, Италии, Бельгии… О них говорили охотно и подробно. Было ясно, что многие сожалели о своем решении вернуться на родину. Но уже ничего нельзя было поделать и оставалось только вспоминать о том хорошем, что было в прошлом. О плохом не вспоминал никто.

К моему удивлению, жена возвратилась скоро. Еще в дверях барака она радостно улыбалась. Ей позволили ехать дальше! Ее принял тот-же офицер, который принимал и меня. Он ее почти ни о чем не спрашивал и сказал, что мы можем двигаться дальше уже завтра.

Бывалые люди объяснили мне, что поезд с транспортом возвращенцев подойдет к тому же месту, на котором нас выгрузили. Нужно перенести туда вещи и ждать, а там — полагайся каждый на свою силу и ловкость: забраться в поезд не так-то легко.

Вечером мы перепаковали свой багаж. Я узнал, что все французы, выехавшие из Парижа вместе с нами, тоже собирались на следующий день ехать дальше. Но близкого знакомства с этими людьми у меня еще не было, я держался в стороне.

Я сходил осмотреть лагерный крематорий. Это был жуткий дом. В нем было несколько проходных комнат, средние комнаты — самые большие. Здесь стояли печи, возле которых был еще пепел и маленькие осколки костей — все, что осталось от несчастных заключенных. В крайних комнатах на стенах были заметны пятна. Это была кровь. Мне сказали, что в этих комнатах людей пристреливали, потому что в лагере не было газовой камеры.

Утром мы поднялись рано, так как никто не знал, когда будет подан состав. Как и другие, мы решили сразу отправиться на погрузочный пункт. Мне пришлось тащить наши чемоданы очень далеко — через весь лагерь.

Погрузочное место находилось возле лагерных ворот. Железнодорожная колея подходила непосредственно к лагерю. Нас выпустили не сразу, а только после тщательной проверки документов.

Просидели мы тут с раннего утра до трех часов дня. Наконец, вдали показался дымок: подходил наш поезд. Все сразу вскочили и схватились за свои вещи. Я сделал то же, условившись с женой, что я один вскочу в какой-нибудь вагон, займу место, а тогда уже усажу и ее.