Я расскажу вам, как погиб…

4 Что случается после партии в теннис

Первое, что я вспомнил, когда вышел из машины и начал подниматься по широким ступеням террасы, так это день, когда мы втроем вышли из зеленого джипа и остановились перед этим домом. Только по узким лучам света, пробивающимся из-за закрытых ставен, мы поняли, что в доме есть люди. Было это шестнадцать лет назад. И шел дождь, острый и косой от порывов налетающего с моря ветра. Не только этот дом — вся Англия была погружена во тьму. Каждую ночь эскадрильи самолетов с черными крестами приносили с континента свой смертоносный груз.

Сейчас светило солнце. Но дом с тех пор не изменился. Изменился Ян. Как трудно было сейчас в этом высоком светловолосом располневшем мужчине, обнимающем темноволосую женщину, узнать молоденького смуглого офицера.

Я поднялся на последнюю ступень и остановился. Ян нежно отстранил Сару и протянул мне руку.

— Ты не меняешься, — сказал он. — Как хорошо, что ты приехал. Прости. — Он повернулся к женщине в белом платье: — Это тот самый Джо Алекс, с которым я, наверное, надоел, когда рассказывал вам о войне. А это — Лючия Спарроу. Впрочем, Сара, наверное, уже успела тебе рассказать о ней по дороге.

— Конечно, — усмехнулась Сара, — я посплетничала обо всех, не исключая и тебя. Мы, знаете ли, любопытная компания. А может, это только нам кажется.

Я поцеловал загорелую женскую руку с длинными сильными пальцами. Да, Сара не обманула… Передо мной стояла высокая стройная красавица с волосами, от которых, казалось, исходит сияние. Большие серые глаза спокойно и пристально смотрели на меня. Овальное лицо со слегка выступающими скулами, освещенное каким-то внутренним светом, казалось, сошло с полотен Вермера ван Дельфта.

— Рада познакомиться, — сказала она улыбаясь, и я увидел ряд таких необыкновенно белых зубов, что с трудом оторвал от них взгляд. — В своих рассказах Ян представлял вас чем-то средним между святым Георгием и Дон Кихотом. — В ее глазах мелькнул веселый огонек. — Вы согласны с этим?

— Конечно, чем лучше говорят о нас, тем мы сами становимся лучше.

Говоря это, я незаметно оглядывал ее. Она была в простом полотняном платье и в синих сандалиях, застегнутых большими деревянными пряжками. Никакого цветка, никакой косынки. Только небольшая рубиновая подвеска в вырезе платья. Когда Лючия повернулась, рубин сверкнул темно-красным лучом и погас.

— Ну, что я говорила?! — спросила Сара, которая стояла сбоку, держа Яна под руку. — Она неслыханно хороша.

— Сара, прошу тебя, — легкий румянец появился на лице Лючии. — Умоляю тебя, дорогая…

— Нет, — рассмеялся Ян, — Господь не обделил ее красотой.

— Ну, пошли наверх, я покажу тебе твою комнату. Вещи оставь в машине — их заберет Кэт. — Он показал на молодую круглолицую горничную в черном платье и белом чепчике, которая показалась в дверях и с радостной улыбкой сделала книксен.

Я вернулся к машине и вытащил вещи.

— Возьмите, пожалуйста, портфель и машинку, а с чемоданами я справлюсь сам.

Но Ян уже схватил мой самый большой чемодан. Я взял другой чемодан и машинку и поднялся на террасу.

— Кому принадлежит машинка, — спросила Лючия, которая стояла перед входом в холл и разговаривала с Сарой, — святому Георгию или Дон Кихоту?

— Дракону и Санчо Пансе. «Оливетти» — единственное мое сокровище, мое главное орудие труда.

Лючия покачала головой:

— Я не разбираюсь ни в каких машинах, даже пишущих.

— А я разбираюсь, — улыбнулась Сара, — и поэтому сейчас поставлю ее в гараж.

Захлопнув дверцу «ягуара», она махнула нам рукой. Лючия медленно спустилась по ступенькам террасы и направилась к каменной балюстраде.

— Пойдем, — сказал Ян, — если ты, конечно, сможешь оторвать взгляд от этой дамы.

— Смогу, — сказал я, и мы вошли в дверь.

Огромный светлый холл, где мы очутились, вероятно, сохранился еще с тех времен, когда Саншайн Менор был крепостью и не оброс еще теми строениями, к которым принуждали его очередные владельцы, мода и образ жизни. Холл просматривался насквозь и делил дом на две части. Он заканчивался стеклянными, зарешеченными ажурной решеткой двустворчатыми дверями, за которыми начиналась главная аллея парка. Справа от огромного камина, облицованного каменными плитами и украшенного фамильным гербом, узкая лестница вела на второй этаж. Как в тумане я вспомнил резные балки и надпись на одной из них: «Чти Бога под этой крышей, и она никогда не обрушится на твою голову. 1689 год от Р. Х.». А может, 1699-й? Мы миновали лестничный пролет.

Ян обернулся:

— Ты будешь в той же комнате, в которой жил тогда.

— Вот в той, налево?

Мы остановились перед дверью. Во всю длину дома тянулся длинный коридор, освещенный только двумя небольшими окнами. Я глубоко вдохнул воздух. У этого дома был свой запах. Запах мастики, лаванды, сухого дерева и чего-то еще неуловимого, что можно назвать духом веков, который остается от поколений людей, живших под этой крышей, их одежд, оружия, ковров и картин, цветов, засохших от времени, и лекарственных трав, неизвестных современной медицине.

Я открыл дверь и вошел в комнату. Вслед за мной вошел Ян и поставил чемодан.

— Даже часы те же, — сказал я. — И все так же стоят. Помнишь, я завел их, и они били каждые четверть часа. У них мелодичный бой, как в музыкальной шкатулке.

Я осмотрелся. Над кроватью висела картина, на которой был изображен всадник, потерявший стремена в погоне за лисой. Он был во фраке, у его ног щерились разъяренные псы. Я вспомнил, как лежа на кровати и глядя на эту картину в последнюю ночь перед возвращением в эскадрилью, я думал о будущем. Я не верил в то, что доживу до конца войны. Я вообще не мог себе это представить. Был 1943 год, время, когда даже чтившим Бога крыши обрушивались на голову.

— Да, давно это было, — прочитал мои мысли Ян. — Ну, я тебя покину. Обед через час. Я познакомлю тебя со Спарроу и юным Дэвисом. Они сейчас заняты в лаборатории. Я тоже туда иду. Если тебе что-нибудь понадобится…

— Тут есть звонок, — улыбнулся я и указал на спрятанную за спинкой дубовую кнопку. — Я помню.

Ян улыбнулся мне в ответ и молча вышел, тихо прикрыв дверь. Я постоял, осматриваясь, и стал медленно распаковывать чемоданы. Затем я умылся в маленькой прилегающей к спальне ванной, выложенной голубыми изразцами, на которых были изображены греческие боги почему-то в голландских костюмах двухсотлетней давности. Вернувшись в комнату, я поставил машинку на небольшое бюро, открыл ее и сел в кресло. Но я и не думал работать. Меня охватило удивительное чувство, как будто я в полном сознании погрузился в давно приснившийся мне сон. Ко мне вновь вернулось то беспокойство и тот дискомфорт, которые постоянно мучали меня тогда и в которых я даже себе не мог признаться. Я боялся. Боялся той минуты, когда снова вернусь в свою эскадрилью и с наступлением ночи выйду с остатками своего экипажа на темное летное поле и подойду к почти невидимому ряду тяжелых машин. Одна из них снова унесет меня в ужасный мир сверкающих прожекторов, отдаленного грохота противовоздушной артиллерии и страха перед ночным охотником, который неотвратимо приближается, как приближается летучая мышь к большой и сонной ночной бабочке. Я сидел, сжав пальцами подлокотники кресла, и ждал, когда часы пробьют шесть часов. В это время за нами заезжал автомобиль с летной базы…

Невольно я посмотрел на часы. Они молчали. Часы были старыми, червонного золота. В стеклянном футляре находился маятник в форме солнца с изображением девушки, чьи развевающиеся волосы были лучами. Выше, на белом диске, стояли голубые римские цифры. В верхней части часов парил золотистый трубящий херувим. Внизу на диске была надпись «I godde Paris». Я подошел к часам и открыл их. Просунув руку под маятник, я достал большой железный ключ. Заведя часы, я легонько качнул солнечный лик. Раздалось тихое тиканье. На моих часах было без десяти двенадцать. Переставив стрелки и еще раз оглядев комнату, я вышел.

Обед подавали на террасе со стороны парка. Около стола стояла Сара и расставляла цветы. На ней была серая юбка, белая блузка и туфли на высокой шпильке. Ей помогал высокий молодой человек. По-видимому, это и был Филипп Дэвис. У него были темные короткие гладко зачесанные назад волосы, маленькие усики и светлые глаза. Он явно не придавал значения своей внешности: из кармана его фланелевого пиджака торчали карандаши, а галстук был наспех и криво завязан.

— Познакомьтесь, — сказала Сара, беря из рук Филиппа белые розы. — Это Дэвис, сотрудник Яна, а это — Алекс, который любит детей и не любит женщин за рулем.

Мы обменялись рукопожатием.

— Я люблю женщин, детей и машины, — тихо сказал я, — но разбираюсь только в машинах.

— Вы не думайте, что Ян рассказывал только о вашем героическом прошлом, — Сара нервно вертела в руке розу. — Я знаю о вас не только это.

— Вы же еще принимали участие в славной кампании на Пенемюнде, — почтительно сказал Филипп, — я об этом читал, а мистер Драммонд как-то рассказывал нам, как это было. Вы ведь тогда летали?

— Да, летал, — в дверях стоял Ян. — Восемь раз мы пробивались к цели через заслон артиллерии и охотников. Две недели летали над Балтикой. Помнишь, мы тогда увидели огни Швеции? Это было как в сказке. По всей Европе не горит ни одна лампа, и вдруг мы видим сверкающий город. Это была, наверное, самая гнусная ночь в моей жизни.

Он отодвинулся, чтобы дать пройти мужчине, с которым я еще не был знаком.

— Спарроу, — сказала Сара, — счастливый обладатель нашей прекрасной Лючии.

Спарроу, как будто не расслышав этих слов, подошел ко мне и протянул руку. Это была большая тяжелая рука с короткими широкими пальцами. Мы обменялись приветственными словами, и когда Спарроу отошел и встал рядом с Яном, что-то тихо ему говоря, я незаметно оглядел его.

Гарольд Спарроу, хоть и не был высоким, но сложен был атлетически. Если бы не очки, из-за которых смотрели живые светлые глаза, его можно было принять за борца. Он казался старше Яна. Глядя на него, я подумал, что этот человек, наверное, сделает все, чтобы добиться цели. Вся его фигура выражала волю, твердость и уверенность в себе.

Из парка вышла Лючия. Она была в том же платье, в котором я увидел ее в первый раз.

— Скорее же все садитесь. — Сара кивнула стоящей в дверях горничной. — Я ужасно проголодалась. Когда светит солнце, у людей хороший аппетит, правда, Лючия?

— Медицине об этом неизвестно, но, наверное, это так. Впрочем, я совсем не хочу говорить о работе. Тем более что послезавтра у меня очень трудная операция.

— А разве могут быть легкие операции на мозге? — спросил Ян, накладывая салат.

— Да. Но эта будет трудной. — Лючия замолчала.

— Объясни, — Сара отложила нож. — Когда ты говоришь об этих вещах, я чувствую себя совершенно беспомощной. А это очень приятно — чувствовать себя такой хотя бы в течение нескольких минут.

— Сама операция, наверное, вас не заинтересует. — Лючия рассмеялась, но при этом нервно дотронулась до своего рубина. — Операция — это несколько человек в белых халатах и еще один человек, который спит и не знает, что с ним происходит. Тот, кто не делает операций живым беззащитным людям, не знает, чего это стоит. Как-то я отдала скальпель ассистенту и упала прямо у операционного стола. Сейчас, слава Богу, уже так не нервничаю. Но вначале меня охватывала просто настоящая паника. Это для хирурга хуже всего. Операция в разгаре, каждая секунда дорога, а тебя вдруг охватывает ужасное чувство, что в самый кульминационный момент ты ошибешься на сантиметр или миллиметр — это, в общем, равнозначно — и больной умрет.

Она говорила все это очень спокойно. Я обвел глазами всех присутствующих. Мы сидели в окружении клумб с роскошными цветами, хрусталь на столе ослепительно сверкал в лучах яркого солнца.

Спарроу задумчиво смотрел на жену. Еще одним человеком, который вглядывался в Лючию с напряженным вниманием, был Филипп Дэвис. Он впитывал каждое ее слово. Конечно, он был безумно влюблен в нее. Я даже пожалел этого парня и, как всегда бывает в таких случаях, почувствовал к нему симпатию.

— Эта женщина, — продолжала Лючия, положив себе на тарелку кусочек ветчины, — была еще совсем недавно совершенно нормальным человеком. У нее был муж и ребенок. К счастью, она начала не с ребенка, это бы ей, конечно, удалось. Однажды, когда муж возвратился со службы, она набросилась на него с кухонным ножом. Он сумел справиться с ней, а соседи, выбежавшие на его крик, вызвали врача. Ее привезли в психиатрическую клинику. Вечером сознание вернулось к ней. Она ничего не помнила, ничего не понимала. Она очень любила мужа и ребенка и была в отчаянии. Но на другой день нападение повторилось, когда в палату к ней вошел санитар. Потом вновь все прошло. Начали ее обследовать. Все оставалось неясным, пока она не попала ко мне. С первого взгляда я поняла, что припадок должен быть именно таким, потому что мне показалось… — Она замолчала и вновь непроизвольно коснулась своего рубина. — Но дело не в этом. У нее доброкачественная опухоль, которая давит на мозг. Еще двадцать лет назад она была бы пожизненно заключена в сумасшедший дом. Опухоль находится в труднодоступном месте. — Она помолчала. — Господи, как я хочу, чтобы у меня получилось! Дело в том, что результат непредсказуем. Или операция удастся, и она выздоровеет, или умрет на столе. Но они верят в меня. Муж подписал разрешение на операцию, и она согласна, несмотря на возможный исход. И вы знаете, я этому не удивляюсь. Это ведь, наверное, очень страшно, когда внезапно теряешь рассудок. Но давайте все-таки сменим тему.

— Возражаю, — вмешалась в разговор Сара, — я тебя понимаю. Со мной происходит то же самое, когда меня спрашивают, что вы чувствуете в «Макбете», вслушиваясь в крик убитого. Иногда я действительно думаю о пьесе, а иногда о новом платье, которое портниха мне плохо сшила. Для нас-то операция — это экзотика, чужой внутренний мир человеческого тела. А дли тебя — это очень трудный мяч в теннисе, когда нужно собраться до предела, чтобы его достать и отбить.

— Ну, не совсем так, — улыбнулась Лючия. — Но раз уж мы заговорили о теннисе, может, сыграем сегодня, если ты не очень устала?

— Давай, — Сара кивнула, — только не сразу после обеда. Я должна часик полежать. В два часа, согласна?

— Ну конечно, — согласилась Лючия.

Кэт принесла кофе. Ян и Спарроу тихо беседовали. Из отдельных слов я понял, что говорят они о работе. Филипп прислушивался к ним, но было заметно, что он явно обращает больше внимания на женскую половину общества.

Наконец Сара поднялась из-за стола.

— Ян, — сказала она, — ты ведь днем не будешь работать?

— Нет, конечно, — он покачал головой. — Ты же знаешь, что я работаю только утром и с девяти до двенадцати вечера. А сейчас время Гарольда, — он кивнул на Спарроу. — После ужина я тебя сменю.

— Я тоже пойду с вами в лабораторию, — Филипп Дэвис понизил голос, — я тут немножко подумал о том уравнении и…

Спарроу подхватил Филиппа под руку и, внимательно слушая, удалился с ним вдоль террасы.

— Мне тоже нужно немножко поработать. Я утром получила целую кипу медицинских журналов и если сегодня их не просмотрю, то они покроются пылью, как и сто предыдущих. — Лючия положила руку на Сарино плечо. — А ты иди, если и правда хочешь набраться сил перед матчем. Но держись, сегодня тебе не удастся выиграть, клянусь!

— Посмотрим, — Сара сложила руки, как боксер на ринге, и потрясла ими над головой, — я буду драться как львица. — Она помахала мужчинам. — Через час найдете нас на корте, если захотите.

Когда они скрылись в доме, я достал сигареты и протянул пачку Яну. Мы закурили и медленно побрели к приморской террасе.

— Ян, твоя жена говорила, что у вас живет еще один гость?

— А-а, Гастингс, — он улыбнулся и показал на море. — Он поехал на рыбалку с Малахией. Сразу после завтрака. Чего только этот американец не захватил с собой! Знаешь, как будто он отправился на войну, а не на рыбную ловлю. Наш Малахия только покачал головой, увидев все эти чудеса.

Мы подошли к балюстраде и остановились, глядя на море. По обе стороны от Саншайн Менор изгибалась линия побережья в виде огромного полумесяца почти отвесно падающих белых скал. Далеко на горизонте я увидел дымок идущего на запад парохода. Ближе море было покрыто морщинами мелких волн.

— Это их лодка? — спросил я, указывая на ярко-красный парус, исчезающий среди волн.

— Да, уже возвращаются.

Лодка приближалась к невидимой под обрывом пристани.

— Давай спустимся к ним, — предложил Ян, — посмотрим, как им повезло. Хочется, чтобы он что-нибудь поймал перед отъездом. Иначе его поездка окажется бессмысленной. Он ведь, кроме всего прочего, приехал сюда, чтобы поймать большую рыбу, а в результате пока не поймал ничего.

Мы прошли вдоль балюстрады и в том месте, где она заканчивается, упираясь в высокую скалу, на которой росли густо переплетенные кусты шиповника, начали спускаться по узким, выбитым в камне ступеням, которые зигзагом вели к морю.

— А кто он, — спросил я. — Тоже химик? Ты прости, но я ведь никого в этой области не знаю, кроме тебя.

— Ну, что я!.. Чем больше я работаю, тем меньше понимаю. Я сейчас нахожусь на той стадии, когда я это окончательно осознал. Но не обо мне речь. Роберт Гастингс — очень крупный ученый. Он действительно приехал не только за большой рыбой. Он хочет разобраться в нашей работе. Но и это не самое главное. Он приглашает нас — меня, Спарроу и даже юного Дэвиса — в Америку. Он сказал, что верит в нас. А это значит, что американская промышленность чувствует, что мы их опережаем… Потрясающе самонадеянное общество, которое совершенно уверено, что любое достижение науки должно рождаться только у них. И за миллион фунтов я не отдал бы своей привилегии обставить янки в этой азартной гонке.

Мы уже были на середине обрыва. Лодка приближалась. В ней уже можно было различить двоих людей, один из которых сидел у руля, а другой стоял на носу, покачиваясь на широко расставленных ногах. Лодка стремительно подошла к укрытому за скалой тихому причалу рядом с небольшим ровным пляжем.

— Кажется, Гастингс что-то поймал! — воскликнул Ян и помахал рукой.

Действительно, человек, стоящий на носу, держал перед собой что-то, напоминающее мешок. Лодка пересекла границу волн и, достигнув спокойной воды, зарылась носом в песок. Едва она коснулась земли, как мы услышали крик:

— Наконец-то я поймал ее, Ян! Я поймал ее!

Мы быстро сбежали вниз. Действительно, рыба была колоссальной: треугольная, с отвратительной зубастой пастью, сейчас бессильно открытой.

— Я попал в нее гарпуном. Мы целый час затаскивали ее в лодку. Если бы не Малахия, я вообще бы ее не увидел. Она протащила нас на две мили в открытое море. Только потом мне удалось ее ударить второй раз, и она потеряла силы.

— Хороша! — Ян похлопал рыбу по спине, шкура которой напоминала скорее кольчугу средневекового рыцаря, чем то, что люди привыкли называть рыбьей чешуей. — Познакомьтесь. Это Джо Алекс, мой друг еще со времен войны, а это профессор Роберт Гастингс, мой коллега и одновременно конкурент в делах, связанных с одним желтым материалом, а вернее с тем, что из него можно получить.

Мы обменялись рукопожатиями. Из-под полей рыбацкой шляпы на меня смотрели умные приветливые глаза. Оптимист, подумал я. Прирожденный оптимист. У американца было худое лицо с острыми чертами, быть может, некрасивыми в отдельности, но вместе создающими то, что называется мужской красотой. Один из тех, кого любят женщины, собаки и дети. Все это как-то сразу промелькнуло у меня в голове, но смотрел я уже не на профессора. Смотрел я уже на другое лицо — старое, морщинистое, обветренное лицо, на котором только глаза оставались молодыми, светло-голубыми и прозрачными, как у пятилетнего ребенка.

— Подожди, Малахия, мы тебе поможем, — закричал Ян и, схватившись за лодку, вытащил ее на сухой песок.

— Неужели это Алекс, — Малахия выпрямился и сощурившись посмотрел на меня. — Столько лет! Вы совершенно не изменились!

Мы обнялись.

— Малахия, вы помните, как мы сидели здесь, на пристани, и вглядывались в самолеты, летящие из Франции на Лондон. Мы все страшно волновались, и только вы попыхивали своей трубкой и говорили, что наш старый добрый остров и не такое выдерживал.

Малахия улыбнулся, открыв ряд белых крепких зубов.

Я полез в карман:

— Вы, я надеюсь, так и не бросили курить трубку?

Вытащив коробку с трубкой, я протянул ее Малахии. Старый садовник вытер мокрые руки краем своей непромокаемой рыбацкой робы и открыл коробку.

— Превосходная трубка. Спасибо. Как хорошо, что вы приехали! Я помню, как вас привезли тогда, всего израненного…

Сейчас спросит меня о Бене Паркере, подумал я, но старик еще раз оглядел свою трубку, подержал ее во рту и аккуратно положил обратно в коробку.

На обратном пути Гастингс всю дорогу нес свою гигантскую рыбу и не принимал ничьей помощи. Он только снял шляпу, и я увидел, что профессор совершенно лысый. Но эта лысина его не портила, наоборот, она придавала ему достоинство древнего римлянина, чьи мраморные изваяния в глазах современного человека полны царского величия.

— Сейчас мы отрежем для вас голову этой рыбы, — сказал Малахия, — чтобы вы забрали ее на память.

— Великолепно, — оживился Гастингс, — но как же я ее довезу?

— О, у Малахии свой рецепт консервирования, — засмеялся Ян.

Я с трудом улавливал смысл происходящего. Что-то не так, думал я, что-то тут не так… Знаю! Он не спросил меня о Паркере. Почему Малахия не спросил меня о Паркере?

— Я должен посмотреть, что вы будете делать с рыбой, — Гастингс был настолько взволнован, как будто сейчас решалась судьба его визита в Англию. — Можно?

— Почему же нет, пойдемте.

Они поспешили в сад.

— Раз уж не мы поймали такую рыбу, то и не будем смотреть на этот процесс завистливым взглядом, — сказал Ян. — Пойдем еще пройдемся по парку. Сегодня слишком хороший день, чтобы тратить его на копчение рыбьих голов. — И он потащил меня в сторону дома.

Пройдя дом насквозь по коридору, мы оказались на противоположной террасе. Парк полыхал красками лета. Четыре огромных платана стояли как часовые у входа в главную аллею. В молчании мы вступили в аллею старых лип, которая совершенно не изменилась с тех пор, как я увидел ее впервые. Мне было тогда двадцать лет. Господи, всего двадцать лет! Я был так молод!

— Знаешь, — внезапно сказал Ян, — я только недавно почувствовал, что я живу.

Вздрогнув, я ответил ему:

— Твое счастье, — я попытался улыбнуться. — О себе я сказать этого не могу.

— Я был в таком же состоянии, когда окончилась война. — Ян остановился и, подняв с земли сухой прут, осторожно снял с тропинки волосатую гусеницу, еще явно не ведающую о человеческих башмаках. — Практически все: моя работа, образ жизни, разговоры в лаборатории и в клубе, и вообще все то, что люди делают в мирное время, — все казалось мне таким мелким, таким незначительным. А потом постепенно это прошло. Я стал ученым, членом Королевского общества, полностью поглощенным миром недосягаемых пылинок материи. И все-таки это было еще не все. Тот мир, его острота и страшная окраска не оставляли меня. Я не мог найти развлечений, которые отвлекли бы меня, и отдыха, который прибавляет сил. Ты, наверное, не ожидал от меня подобных признаний, не так ли?

Мы шли по узкой тропинке, которая вилась по английскому парку, заросшему кустарником и нестриженой высокой травой с разбросанными по ней полевыми цветами.

— Нет, мне казалось, что ты легче всех нас адаптируешься к мирной жизни. — Странное тревожное чувство, охватившее меня в тот момент, когда позвонила Сара, не только не покидало, а все острее давало о себе знать вместе с гулкими ударами сердца. — Знаешь, мне трудно в этом признаться, но я боялся. Боялся смерти.

Ян резко остановился:

— А ты думаешь, я не боялся?! Разве человек может не бояться смерти, если ежедневно ходит рядом с ней? Сначала это что-то вроде приключения, потом тебя охватывает азарт, но в конце концов остается только страх…

Я смотрел на него совершенно ошарашенно.

— Честное слово. Удивительно, но я был уверен, что как раз ты не потеряешь головы в самых кошмарных ситуациях… Я ведь тебе страшно завидовал…

— Господи, через столько лет…

Тропинка оборвалась, и мы оказались перед низким каменным столиком, покрытым зеленым мхом. Рядом с ним стояла длинная деревянная скамья.

— И все-таки ты получил то, что дает основание называть себя счастливым: у тебя есть любимая работа и чудесная жена. Мне бы хватило и одного.

— Ну, положим, чудесную жену ты бы мог себе найти, — усмехнулся Ян. — Да и написать мог бы что-нибудь получше своих криминальных головоломок. А насчет смысла жизни… Просто каждое утро, просыпаясь, надо говорить себе: я хочу жить, я себе нужен! Понимаешь, в один прекрасный момент я отложил старую книгу и взял новую — красивую, веселую, как в детстве. И теперь я счастлив, насколько может быть счастлив взрослый человек.

— Интересно, — пробормотал я, — Паркер тоже прошел через это?

— Но он же был старше нас. Он уже тогда был совсем взрослым. Мне было двадцать два, а тебе и вовсе девятнадцать.

— Да, — кивнул я. — Он был старше нас, и он уже тогда работал в Скотленд Ярде. Мне кажется, люди, которые постоянно сталкиваются с темными сторонами человеческой психики, вырабатывают в себе инстинкт, превышающий интеллект. Инстинкт гончего пса. Я сам это иногда испытываю, когда стараюсь вместе со своим вымышленным детективом найти преступника.

Я помолчал.

— Я видел его вчера вечером, — наконец сказал я. — Мы были с ним в театре и вместе восхищались твоей женой.

— А-а, — Ян заметно разволновался. — Он говорил с тобой обо мне?

— Да, он говорил, что виделся с тобой и что его беспокоит анонимное письмо.

Ян махнул рукой:

— Это самая настоящая чушь. Он явился сюда переодетый, как из плохого детектива. Сначала вызвал Малахию, и тот устроил нам встречу в домике садовника. Я его сразу не узнал: он работал под бродягу. Совершенно отказался от обеда и тут же после разговора испарился. Да еще просил держать все в тайне, но я, естественно, все рассказал Спарроу, Саре, Лючии и Филиппу. Вся эта абракадабра вызвала общий смех. Представляешь, он еще хотел, чтобы в доме поселился один из его людей, но я наотрез отказался. Правда, я разрешил двум молодым людям разбить у меня в саду палатку. Они все время бегают с сачком и ловят бабочек, но Паркер уверял меня, что они неустанно, днем и ночью, будут охранять вход в усадьбу и следить за пристанью, если что-нибудь будет угрожать со стороны моря. Я уже даже испугался, не посадит ли он на дерево какого-нибудь переодетого дятлом полицейского. — Ян рассмеялся. — На самом деле все это совершенно не нужно: по ночам Малахия спускает немецких овчарок, и я бы не хотел оказаться на месте того, кто с ними встретится. Кроме того, обычно мы закрываем на ключ ту часть дома, где находится лаборатория. А ведет туда только одна дорога — через мой кабинет. Ночью ключ от кабинета находится в моей спальне, а ключ от сейфа или у меня, или у Спарроу. Окна первого этажа закрыты столетней литой решеткой, а лаборатория оборудована сигнализацией. Видишь, под какой охраной наши исследования: собаки, полицейские, решетки, сейфы, ключи! Думаю, через месяц мы закончим свою работу, и если с кем-нибудь что-нибудь случится, другой доведет дело до конца. А там пусть об этом заботится промышленность.

Наверху затрещала какая-то птица. Ян задумчиво смотрел на букашку, испуганно бегущую по замшелому стволу.

— Есть еще одна причина, по которой это письмо мне кажется абсурдным. Даже если бы наш метод мог дать неожиданные результаты, это все равно вопрос двух-трех лет… Далее сохранение тайны уже не имеет смысла. Речь идет о приоритете, о завоевании рынков. Конечно, продажа лицензий приносит много денег стране и немного славы нам, скромным ученым. Деньги, впрочем, тоже. Я прекрасно понимаю, что можно купить создателей каких-то интересных методов, понимаю, что можно пытаться это сделать, но угрожать им, убивать их?! Нет, это абсурд. Никто таких вещей не делает. Они не имеют смысла.

— Хорошо, если бы так, — пробормотал я. — Но даже если это имеет какой-то смысл, я все равно не понимаю, как кто-то посторонний, автор этого письма, оказался во все посвященным?

Драммонд пожал плечами и поднялся. Я двинулся вслед за ним. Мы оказались в восточной части парка и, услышав удары мяча и приглушенные голоса, молча направились в сторону этих звуков.

Сквозь сетку травянистого корта мы увидели две женские фигурки в белом. Обе они были в коротеньких шортах и рубашках. На скамейке сидел Филипп Дэвис и время от времени выкрикивал счет.

— Ну, что тут происходит? — спросил Ян.

— Тридцать-пятнадцать, — объявил Филипп.

Подавала Сара. Она отошла далеко назад и послала весьма заковыристый мяч, который Лючия взяла с большим трудом. Сара была уже около сетки. Она бегала, как мальчик. Блестящий прыжок — и мяч, посланный в противоположный угол, пролетел мимо растерявшейся Лючии.

— Все, — сказал Филипп, — по тридцати.

У задней части корта спокойно стояла Лючия, готовясь принять подачу. Мяч ударился в сетку. Лючия приблизилась на два шага. На этот раз Сара ударила сильнее, и мяч подлетел прямо к ногам противницы.

— Превосходная подача, — воскликнул Филипп.

Следующая Сарина подача была похуже, и Лючия смогла послать мяч длинным пасом в противоположный угол. Сара успела и быстро отбила его. Казалось, Лючия вновь пошлет его в другой угол, но она подрезала мяч, и он упал прямо за сеткой.

— Ничья!

— Хорошо играют, — восхитился я. — Никогда не предполагал, что любительницы могут так играть.

— Лючия была победительницей юниорок Лондона, — усмехнулся Ян. — Она великолепно думает во время игры. Я очень люблю на нее смотреть. Всегда она сделает именно то, что нужно сделать в данный момент. Сара же — просто ураган! Когда она в ударе, нет противницы, которая это выдержит. Рубит, как мужик. Никогда не подозревал, что в такой маленькой ручке таится такой удар. О, смотри!

Лючия как раз отбила мяч в конец корта и единственное, что можно было сделать — это отбить его назад с наибольшей силой и дать возможность противнице делать уже с ним все что угодно. Но Сара как молния с пол-оборота послала мяч на ту же линию, но в противоположный угол тому, где стояла Лючия, которая отчаянно бросилась к нему и умудрилась-таки отбить его высоким мягким лобом. Когда мяч полетел наверх, Сара взглянула на него и не спеша побежала к сетке. Я так и не успел сообразить, что же произошло. Сильным смечом, которого не постыдился бы и Уимблдон, она послала страшный снаряд прямо под ноги Лючии. Та даже не дрогнула, только подняла ракетку.

— Браво! — не удержался я.

Сара улыбнулась.

— Преимущественная подача, — огласил Филипп.

Сара успела отбить у сетки, Лючия хотела его перебросить, но мяч улетел в аут.

— Счет геймов пять-четыре в пользу миссис Драммонд, — торжественно объявил Филипп.

Играющие поменялись площадками. Проходя мимо нас, Лючия сказала Яну:

— Разносит меня твоя жена в пух и прах.

Но дышала она совершенно ровно. Зато Сара разрумянилась и, наклонившись, вытирала лицо полотенцем.

Легкую подрезанную подачу Лючии Сара отбила в аут.

— Пятнадцать-ноль, — объявил Филипп.

Вторая подача была сильнее, но Сара била вслепую и так сильно, что Лючия только подбросила второй мяч, который был у нее в руке, и перешла в другой угол корта.

— По пятнадцати.

Сара играла отлично. Выигрывала, но играла отчаянно. Она понимала, что если перестанет бить изо всех сил, тотчас же хладнокровие Лючии разрушит все ее атаки и она проиграет.

Сейчас Лючия стояла выпрямившись у задней стенки корта. Она спокойно смотрела на противницу. Сара остановилась неподалеку от линии приема мяча, согнувшись и сжав ракетку обеими руками. Лючия подбросила мяч и к моему удивлению вместо слабого подрезанного мяча послала сильный и точный удар. Сара стояла не двигаясь, ошеломленно глядя на Лючию.

— Тридцать-пятнадцать! — оповестил Филипп.

Очередную подачу Сара отбила со злостью, прямо на ракетку противницы. В ответ Лючия закрутила мяч, и когда соперница с большим трудом взяла его, она спокойно послала его вдоль линии и, уже не следя за мячом, вернулась на линию подачи.

— Сорок-пятнадцать…

Сара рукавом вытирала лицо. Если она сейчас не соберется, то счет геймов будет пять-пять, и тогда у нее уже не будет сил бороться.

Лючия подавала. Она использует теперь первую же ошибку Сары, чтобы закончить гейм. Но Сара послала мяч просто в угол корта, заставив Лючию отчаянно бежать за мячом, а когда она все-таки взяла его и с огромным усилием отбила, еле сохраняя равновесие, послала такой сумасшедший удар, что Лючия только растерянно развела руками.

— Сорок-тридцать, — бесстрастно провозгласил Филипп.

Опять подача и опять быстрый мяч на бэкхенд. Лючия отбила его простым точным ударом вдоль линии. Этот мяч должен был пролететь высоко над Сарой и закончить гейм. Но ко всеобщему удивлению Сара в фантастическом прыжке перекрыла дорогу мячу и послала его обратно.

Я посмотрел на Сару. Ее лицо не скрывало радости. Стоя посреди корта и глядя на Лючию, которая серной бежала к сетке, она мягко взяла мяч и послала его легким кроссом. Лючия отбила его в угол, но Сара интуитивно была уже на середине площадки, когда мяч коснулся ракетки противницы. И мы вновь увидели удар Сары. Смуглая хрупкая рука произвела мягкий округлый размах, но мяч как будто выстрелил из пушки. Никто в мире не смог бы взять этот мяч.

— Отлично! — крикнула Лючия и махнула ракеткой.

Но Сара даже не улыбнулась, готовясь принять очередную подачу.

— По сорока, — объявил Филипп. Он повернулся к нам: — Превосходный матч, правда?

Но Лючия уже подавала. Сара легко взяла мяч. Лючия тоже спокойно отбила его. Пошел обмен простыми мячами. Раз-два, бэкхенд, форхенд. Наконец, Сара слегка закрутила мяч.

— Внимание, прием. Сетовый мяч. — Филипп явно занервничал.

Лючия сохраняла спокойствие. Она сильно подала. Сара так же сильно отбила на форхенд. Соперница вся напряглась, когда мяч летел к ней, и я почувствовал, что наконец она играет ва-банк. Сара с середины корта приближалась к сетке. Лючия, как шпагой, ударила ракеткой по мячу, и он ласточкой пролетел в миллиметре от сетки, в миллиметре от отчаянно размахивающей ракеткой Сары и упал в миллиметре от линии.

— Здорово, — Сара наконец-то улыбнулась, но внезапно бросилась к сетке, проскочила под ней и оказалась на половине соперницы. Лючия неподвижно стояла, опустив ракетку и сжимая запястье правой руки.

— Что случилось? — мы вскочили со скамейки, но нас опередил Филипп.

— Не знаю, — Лючия побледнела. — Я, по-моему, разорвала связку, а может, просто растянула. Это ужасно.

— Это пройдет, — Филипп стоял перед ней, нервно сцепив руки.

— Но моя завтрашняя операция! Мне больно.

Сара и Ян взяли ее под руки и отвели на скамейку.

— Филипп, — превозмогая боль, обратилась Лючия к Дэвису, — будьте добры, принесите мне мой медицинский чемоданчик. Он в гардеробной.

— Торопитесь, Филипп! — Сара нетерпеливо махнула рукой.

Филипп побежал так, как будто у него выросли крылья. Сара крикнула ему вслед:

— Это такой черный чемоданчик, на столике под окном.

— Да-а, — отозвался Филипп и исчез среди деревьев.

— Ну как ты? — спросила Сара, наклонившись над рукой Лючии. — Это был фантастический удар. Не удивительно, что связка не выдержала. Но думаю, это не страшно. Правда, дня два ничего нельзя будет делать этой рукой…

— Не знаю, — покачала головой Лючия. Скривившись, она дотронулась до больного места. — Что-то чересчур острая боль. Боюсь, что придется отложить операцию, — пробормотала она. Затем выпрямилась и попробовала улыбнуться: — Но идея была хорошая. Ты ведь совершенно его не ожидала?

— Даже если бы и ожидала, не знаю, что бы я смогла сделать. Но все это ерунда. Ты должна сегодня пораньше лечь и не шевелить рукой. А завтра посмотрим.

— Если боль утихнет и рука не распухнет, — Лючия снова дотронулась до нее, — после пары массажей я уже послезавтра смогу держать нож.

— Нож?! — не поняла Сара. — Ох, — рассмеялась она, — я ведь подумала о столовом.

— Ну сегодня-то я точно буду ужинать как ребенок. Придется Гарольду мне резать и мазать.

— Вот и я, — выкрикнул Филипп, приближаясь к нам с черным чемоданчиком в руке.

— Откройте, пожалуйста.

В чемоданчике был комплект хирургических инструментов, бинты и несколько пузырьков с лекарствами.

— Хорошо, что я всегда вожу его с собой. — Лючия вынула левой рукой эластичный бинт и заглянула в чемоданчик. — Ой, нет ножниц. Я же их утром вынула. — Она внимательно осмотрела два длинных узких ножа со слегка загнутыми концами, достала один из них и протянула Яну: — Отрежь мне, пожалуйста, полтора ярда бинта.

Филипп растянул бинт, и Драммонд наклонился над ним. Нож легко вошел в прорезиненную ткань, и она расползлась, как промокашка.

— Никогда не думал, что этот нож такой острый, — задумчиво сказал Ян.

— Он должен быть еще острее, чтобы ткань не оказывала никакого сопротивления. Конечно, это преступление, что я сейчас им режу бинт. Теперь он ни на что не годен. Ну, теперь стяните бинт. Вот так. И наматывайте, ровно наматывайте справа налево.

Когда повязка была готова, Лючия встала.

— Мне уже лучше, — сказала она. — Думаю, завтра все пройдет.

Сопровождаемая заверениями, что все счастливы ей помочь, она покинула корт. Мы двинулись к дому. Впереди Лючия и Сара, держащая ее за руку, за ними с ракетками Филипп, замыкали шествие мы с Яном, который нес чемоданчик.

— Попробую сесть за машинку, — сказал я. — Хорошая у нас с тобой была прогулка. Жаль, Ян, что мы так редко видимся.

Ян кивнул:

— Через два дня приедет Бен и надо будет договориться съездить куда-нибудь втроем. Давно мечтаю о рыбалке в Шотландии. Постоянно не хватает времени, но сейчас я верю, что мы обязательно найдем его. Остановимся в каком-нибудь мрачном замке, переделанном в отель, а?

— Отлично, — ответил я. — А как насчет того, чтобы завтра утром здесь отправиться на рыбалку и утереть нос твоему приятелю?

— Идет. Это будет, конечно, небольшим нарушением дисциплины, но ведь без этого никак нельзя. После ужина договоримся, когда выходим и что берем с собой. Я покажу тебе свои снасти. — Ян рассмеялся. — Я держу их в лаборатории, в запертом шкафу, на котором нарисованы череп и кости и написано: «Опасно для жизни!». Только Спарроу знает, что у меня там удочки.

Мы подошли к дому, вошли в холл и поднялись наверх.

— Сейчас я к тебе приду, дорогая, — сказала Сара перед дверью комнаты Лючии, — и помогу тебе раздеться.

— Сказать Спарроу о вашей травме? — спросил Филипп.

— Нет, не нужно. Он огорчится и ему придется прервать работу. А мне все равно сейчас ничто не поможет… — Левой рукой она нажала на ручку двери. — Спасибо, Сара. Я тебя жду.

Сара взяла из рук Яна чемоданчик и переступила порог комнаты.

— Я сейчас приду. Мне нужно только пойти отдать распоряжения слугам.

— Ну я пошел к себе, — сказал я и помахал Дэвису рукой. — После ужина зайду к тебе в кабинет, — повернулся я к Яну.

Я вошел в комнату. Достав пачку сигарет и увидев, что там оставалось только две штуки, я вспомнил, что на дне чемодана лежит еще одна пачка. Этого все равно мало, подумал я, если работа пойдет. Во время работы я курил одну за другой, но докуривал сигареты только до половины.

Я сел за машинку. Часы с солнечным маятником пробили за моей спиной три. На странице стояло бессмертное: ГЛАВА ПЕРВАЯ.

А если… О, Господи, подумал я, но мысль назойливо возвращалась. Тихая старая усадьба на берегу моря, окруженная с трех сторон густым парком… В усадьбе несколько человек… Двое ученых, их жены — актриса и врач. Гость из Америки. Друг хозяина со времен войны. Молодой секретарь. Любовные осложнения внутри узкого круга. Внезапная смерть человека… В полночь раздается выстрел… Все просыпаются, подходят к двери. Кого нет?

Я прекрасно знал, кого нет. Я записал его инициалы на листе бумаги, лежащем рядом с машинкой. Кто же его убил? Я сидел и просчитывал мотивы. Скрытые, явные… И внезапно меня осенило: да! Это великолепный мотив для преступления! Мотив простой и ясный, и в то же время скрытый и ужасный в своей правде. Да. Только этот человек мог убить!

Я написал на листе бумаги еще две буквы. Да, я уже открыл своего убийцу. Конечно, нужно будет изменить описания людей, их профессии, время, местоположение усадьбы и ряд других подробностей. Но в целом проблема поставлена. Я взял новый лист и начал грубо делить книгу на главы. Ложные следы. Алиби. Мотивы и убийства. Каждый под подозрением. Но убийца один. И я нашел его! Я уже знал, что книгу напишу быстро.