Японский любовник

ЛУЧШИЕ ДРУЗЬЯ

Альма Мендель и Натаниэль Беласко сочетались браком на закрытой церемонии в саду Си-Клифф; с утра было тепло и солнечно, но постепенно становилось все холоднее и темнее: набежавшие тучи отражали душевное состояние новобрачных. Под глазами у Альмы залегли мешки цвета баклажана, ночь она провела без сна, терзаемая тысячей сомнений, а как только увидела раввина, кинулась в ванную — ужас пробрал ее до кишок, но Натаниэль заперся вместе с невестой, уговорил сполоснуть лицо холодной водой и вообще держать себя в руках и всем улыбаться. «Ты не одна, Альма. Я с тобой и сейчас, и навсегда», — пообещал он. Раввин поначалу отказывался проводить обряд, поскольку новобрачные были двоюродные брат и сестра, но все-таки был вынужден примириться с ситуацией, когда Исаак Беласко, самый влиятельный член его общины, пояснил, что, если принять во внимание положение Альмы, не остается ничего лучшего, кроме как их поженить. Исаак поведал, что молодые люди любили друг друга с самого детства и их привязанность превратилась в страсть, когда Альма вернулась из Бостона, — подобные вещи случаются, таково уж человеческое естество, и в свете происшедшего их остается только благословить. Марта с Сарой предложили распространить какую-нибудь легенду, чтобы утихомирить сплетников: например, что польские Мендели удочерили Альму и поэтому она не является кровной родственницей, но Исаак не согласился. Они не могут усугублять случившееся столь явной ложью. В глубине души Исаак был рад соединению двух людей, которых он любил больше всех на свете, если не считать жены. И он был тысячу раз за то, чтобы Альма вышла за Натаниэля и осталась накрепко привязана к его семье, а не искала себе мужа на стороне, — тогда девушка останется при нем. Лиллиан предостерегала, что от кровосмесительных связей рождаются дефективные дети, но Исаак заявил, что это невежественное суеверие, такое явление научно обосновано только для закрытых общин, где кровосмешение повторяется из поколения в поколение. У Натаниэля с Альмой был другой случай.

После бракосочетания, на котором присутствовали только члены семьи, служащий бюро регистрации и домашняя прислуга, Беласко устроили торжественный ужин в большой столовой, которой пользовались только в особых случаях. Повариха с помощницами, горничные и шофер робели, сидя за одним столом с хозяевами, а прислуживали в этот день официанты из «Ernie’s» — самого роскошного ресторана в городе, который предоставил и еду. Это была идея Исаака: он таким образом решил публично подтвердить, что с этого дня Натаниэль и Альма являются мужем и женой. Домашней прислуге, знавшей новобрачных как членов одной семьи, было непросто свыкнуться с переменой; одна горничная, проработавшая у Беласко четыре года, вообще считала их братом и сестрой, потому что ей не говорили, что они двоюродные. Ужин начался в кладбищенском молчании, собравшиеся уставились в тарелки, все чувствовали себя неловко, но атмосфера оживлялась с каждым бокалом, который Исаак предлагал осушить за здоровье молодой четы. Веселый, жизнерадостный, подливающий вино себе и другим, Исаак казался здоровой и молодой версией того старика, в какого он превратился за последние годы. Лиллиан боялась, как бы у мужа не прихватило сердце, и дергала его под столом за брючину, призывая успокоиться. В завершение торжества новобрачные разрезали кремово-марципанный торт тем же серебряным ножом, которым много лет назад резали торт на своей свадьбе Исаак и Лиллиан. Простившись с каждым из приглашенных, они уехали из Си-Клифф на такси, потому что шофер уже порядком нагрузился и, не скрывая слез, что-то напевал на своем родном ирландском языке.

Свою первую ночь они провели в номере для новобрачных в Палас-отеле (там же, где Альма когда-то страдала на балах дебютанток) — с шампанским, цветами и конфетами. На следующий день они собирались лететь в Нью-Йорк, а оттуда на две недели в Европу — это путешествие было навязано им Исааком Беласко, хотя никому из двоих ехать не хотелось. У Натаниэля было в работе несколько судебных дел, и он не хотел оставлять контору, но отец купил авиабилеты, засунул ему в карман и убедил ехать, объяснив, что медовый месяц — это традиционная уловка: о поспешной свадьбе уже много судачат, не стоит добавлять новый повод. Альма переоделась в ванной и вернулась в комнату в ночной рубашке и шелковом халате с кружевами, который Лиллиан купила для нее, второпях собирая положенное приданое. Женщина приняла театральную позу, чтобы покрасоваться перед Натаниэлем, который ждал ее, не раздеваясь, сидя на банкетке в изножье кровати.

— Смотри во все глаза, Нат, другой возможности восхититься мной у тебя не будет. Рубашка уже жмет на талии. Не думаю, что смогу натянуть ее еще раз.

Муж расслышал в голосе Альмы дрожь, которую она не смогла скрыть за кокетливым комментарием, и похлопал по банкетке, приглашая сесть рядом.

— Альма, я не строю иллюзий. Я знаю, что ты любишь Ичимеи.

— Я и тебя тоже люблю, Нат, не знаю, как и объяснить. В твоей жизни наверняка была дюжина женщин — странно, что ты меня ни с кем не знакомил. Когда-то ты сказал, что если влюбишься, я первая об этом узнаю. После рождения ребенка мы разведемся, и ты будешь свободен.

— Альма, я не отказывался ради тебя от большой любви. И мне кажется крайне невежливым, что ты в нашу первую брачную ночь говоришь о разводе.

— Не шути, Нат. Скажи мне честно: я тебя вообще привлекаю? Как женщина, я имею в виду.

— До сих пор я считал тебя своей младшей сестрой, но при совместной жизни это может перемениться. Ты бы хотела?

— Не знаю. Я растеряна, опечалена, раздражена, у меня в голове кавардак, а в животе ребеночек. Ты заключил ужасную сделку, когда брал меня в жены.

— Это мы еще поглядим, но я хочу, чтобы ты Нала, я буду хорошим отцом для мальчика или для девочки.

— У него будут азиатские черты, Нат. Как мы это объясним?

— Альма, мы не будем ничего объяснять, а спрашивать никто не осмелится. Высоко поднятая голова и рот на замке — вот лучшая тактика. Единственный, у кого есть право задать вопрос, — это Ичимеи Фукуда.

— Я никогда больше его не увижу, Нат. Спасибо, тысячу раз спасибо за то, что ты для меня делаешь. Ты самый благородный человек на свете, и я постараюсь быть тебе хорошей супругой. Несколько дней назад я думала, что без Ичимеи умру, но теперь мне кажется, что с твоей помощью я смогу выжить. Я тебя не подведу. Клянусь, я всегда буду тебе верна.

— Тише, Альма! Не будем давать обещаний, которых, возможно, не сумеем исполнить. Мы пойдем по этой дороге вместе, шаг за шагом, день за днем, с самыми лучшими побуждениями. Вот единственное, что мы с тобой можем друг другу пообещать.

Исаак Беласко решительно отверг идею о собственном доме для новобрачных: в Си-Клифф было предостаточно места, а дом таких размеров строился специально, чтобы все поколения их семейства жили под одной крышей. К тому же Альме следовало вести себя осторожно, она нуждалась в заботе, в компании Лиллиан и двоюродных сестер; обустраивать новый дом и следить за ним — это слишком большое напряжение, постановил Исаак. В качестве неопровержимого аргумента патриарх прибег к эмоциональному шантажу: он хочет провести рядом с Альмой и Натаниэлем оставшийся ему недолгий век, а потом они будут поддерживать Лиллиан в ее вдовстве. Супруги согласились с таким решением: они и дальше будут спать в синей комнате, единственная перемена — это что вместо одной кровати появятся две, разделенные ночным столиком: Натаниэль выставил на продажу свой пентхаус и вернулся под отчий кров. В его прежней холостяцкой комнате он разместил стол, свои книги, пластинки и диван. Все в доме знали, что расписание супругов не благоприятствует интимным встречам: она вставала в полдень и рано уходила спать, а он трудился как каторжный, поздно возвращался из конторы, запирался у себя с книгами и коллекцией классической музыки, ложился за полночь, спал очень мало и уходил из дома до того, как она просыпалась; по выходным он играл в теннис, бегал трусцой на гору Тамальпайс, под парусом бороздил бухту и возвращался загорелый, потный и умиротворенный. Также было замечено, что Натаниэль обычно ночует на диване у себя в кабинете, но это объясняли тем, что Альме необходим покой. Натаниэль проявлял столько заботы, она так сильно от него зависела, их отношения отличались таким доверием и добросердечием, что только Лиллиан подозревала в их семейной жизни какую-то странность.

— Как у тебя дела с моим сыном? — спросила тетя Лиллиан на второй неделе их домашней жизни, после свадебного путешествия, когда шел уже четвертый месяц беременности.

— Почему вы спрашиваете, тетушка?

— Потому что вы друг с другом нежны как прежде, ничего не переменилось. Любовь без страсти — это как пища без соли.

— Вам бы хотелось, чтобы мы проявляли нашу страсть публично? — рассмеялась Альма.

— Моя любовь к Исааку — это самое драгоценное, что у меня есть, Альма. Того же я желаю и для вас: чтобы вы были влюблены друг в друга, как мы с Исааком.

— А почему вы думаете, что у нас не так, тетушка Лиллиан?

— Альма, ты сейчас в лучшей поре беременности. Между четвертым и седьмым месяцем женщина чувствует себя сильной, чувственной и полной энергии. Никто об этом не говорит, врачи замалчивают, но это состояние вроде постоянной течки. Так бывало, когда я носила трех своих детей: вообще не давала Исааку прохода. Вела себя просто неприлично!

— Откуда вам знать, что у нас происходит за закрытыми дверями?

— Альма, не отвечай вопросом на вопрос!

По другую сторону бухты Сан-Франциско Ичимеи замуровал себя в долгий период немоты, полностью отдавшись страданиям преданной любви. Он погрузился в уход за цветами, и те, в утешение садовнику, росли такие яркие и ароматные, как никогда прежде. Ичимеи узнал про свадьбу Альмы, потому что Мегуми в парикмахерской листала дамский журнал и увидела в разделе светской хроники фотографии Альмы и Натаниэля Беласко в праздничных нарядах во главе стола на ежегодном банкете их семейного фонда. Подпись гласила, что они недавно вернулись из свадебного путешествия по Италии, и расписывала роскошь платья Альмы, создательница которого вдохновлялась драпированными туниками Древней Греции. Как сообщалось в журнале, Натаниэль и Альма — это самая обсуждаемая пара года. Даже не подозревая, что вгоняет копье в грудь брата, Мегуми вырезала страничку и забрала с собой. Ичимеи изучил заметку, не выказав никаких эмоций. Он уже несколько недель безуспешно пытался понять, что случилось с Альмой в последние месяцы, что произошло в мотеле их необузданной любви. Молодому человеку казалось, что он пережил совершенно исключительный опыт, их страсть была достойна романа, то была новая встреча двух душ, предназначенных друг для друга, вместе идущих сквозь время, — пока он упивался этой восхитительной ясностью, она планировала свадьбу с другим. Измена была такой непомерной, что не помещалась у Ичимеи в груди и ему было трудно дышать. В кругу Альмы и Натаниэля супружество означало больше, нежели соединение двух людей, — это была система, экономическая и клановая стратегия. Невозможно было представить, чтобы Альма готовила свое замужество и при этом ничем себя не выдала; очевидное было у него под носом, но он, слепой и глухой, ничего не замечал. Теперь-то он мог связать концы с концами и объяснить себе несообразности в поведении Альмы последнего времени, ее вздорность, перепады настроения, увиливание от ответов, коварные уловки для отвлечения внимания, кувыркание в постели, чтобы заниматься сексом, не глядя в глаза. Лживость ее была столь абсолютна, сеть обманов столь запутанна и прочна, причиненное зло столь непоправимо, что оставалось лишь признать: он совершенно не знает Альму, эта женщина ему чужая. Той, которую он любил, никогда не существовало, он создал ее из мечтаний.

Не в силах выносить такое бессмысленное, сомнамбулическое состояние сына, Хейдеко Фукуда решила, что пора отвезти его в Японию, на поиски корней, а при небольшом везении — еще и невесты. Путешествие поможет стряхнуть придавившую сына тяжесть, причины которой не могли обнаружить ни она, ни Мегуми. По возрасту Ичимеи был слишком молод для создания семьи, однако он обладал разумением старца; Хейдеко решила вмешаться как можно скорее и выбрать себе невестку раньше, чем ее сыном завладеет тлетворная американская привычка жениться из-за любовного миража. Мегуми была полностью погружена в учебу, но все-таки согласилась взять на себя надзор за двумя соотечественниками, нанятыми в питомник на время поездки. Девушка собиралась попросить у Бойда Андерсона в качестве последнего любовного подвига, чтобы он все бросил на Гавайях, перебрался в Мартинес и занялся цветоводством, но Хейдеко до сих пор отказывалась произносить имя упрямого возлюбленного дочери и называла его не иначе как охранником из концентрационного лагеря. Должно было пройти еще пять лет, должен был родиться ее первый внук, Чарльз Андерсон, сын Мегуми и Бойда, и только тогда Хейдеко впервые заговорит с этим белым дьяволом. Мать организовала путешествие, не спрашивая мнения Ичимеи. Объявила, что они должны исполнить непреложный долг и почтить предков Такао, как она обещала мужу перед смертью, чтобы он мог уйти спокойно. Сам Такао при жизни не смог этого сделать, и теперь долг паломничества возложен на них. Им нужно посетить сто храмов, чтобы в каждом из них совершить приношения и рассеять по ветру частицы пепла Такао. Ичимеи возражал, но только на словах, потому что в глубине души ему было все равно, где находиться — что здесь, что там; географическое положение не повлияет на процесс внутреннего очищения, который его сейчас занимал.

В Японии Хейдеко сообщила сыну, что ее первый долг — не перед покойным супругом, а перед престарелыми родителями, если они еще живы, и перед братьями и сестрами, которых она не видела с 1922 года. Сына с собой Хейдеко не пригласила, небрежно попрощалась, как будто выходила из дома за покупками, и даже не поинтересовалась, чем Ичимеи собирается заниматься в ее отсутствие. Сын передал матери все деньги, которые у них с собой были. Он посмотрел вслед ее поезду, оставил чемодан на вокзале и отправился в путь как был, взяв с собой лишь зубную щетку и клеенчатую сумку с пеплом отца. В карте нужды не было, потому что весь маршрут он запомнил наизусть. Первый день молодой человек прошагал на пустой желудок, к вечеру добрался до маленького синтоистского святилища и улегся под его стеной. Ичимеи уже начинал засыпать, когда к нему подошел нищенствующий монах и сказал, что в святилище всегда есть чай и рисовые лепешки для паломников. Так Ичимеи прожил четыре следующих месяца. Днем он шел, пока не валился с ног от усталости, ничего не ел, пока кто-нибудь ему не предлагал, спал там, где его заставала ночь. Ему ни разу не пришлось просить, ни разу не потребовались деньги. Он освободился от мыслей, получал удовольствие от пейзажей и от собственной усталости, а потребность двигаться вперед выпалывала дурные воспоминания об Альме. Когда Ичимеи завершил свою миссию и посетил сто храмов, клеенчатая сумка его была пуста и темные чувства, омрачавшие начало его пути, рассеялись.

2 августа 1994 года

Жить в неуверенности, без прочности, без планов и целей, отдаваться полету подобно птице на ветру — вот чему я научился во время паломничества. Тебя удивляет, что в шестьдесят два года я до сих пор способен ни с того ни с сего отправиться странствовать без маршрута и багажа, как мальчишка-автостопщик, что я исчезаю на неопределенное время, не звоню и не пишу, и что по возвращении не могу рассказать тебе, где я был. Альма, это никакая не тайна. Я иду, вот и все. Чтобы жить в дороге, мне нужно очень мало, почти ничего. Ах, свобода! Я ухожу, но всегда уношу тебя в своей памяти.