Ярость

1

Обгоняя автомобильную пробку перед площадью Толстого, ярко-красный «бентли», нарушая все правила, выехал на встречную полосу. Сотрудник дорожной инспекции заметил этот дерзкий маневр, но, разглядев номера, не двинулся с места.

«Пижон», – кипя классовой ненавистью, подумал сержант, отворачиваясь от нарушителя и предостерегающе помахивая жезлом простым смертным.

То же самое или примерно похожее подумали и изнывающие от жары пассажиры на автобусной остановке. Всем им водитель красной машины показался вызывающе наглым. Но за тонировкой салона лица его было не разглядеть, в ней отражались лишь верхние этажи домов, мимо которых проносилась прекрасная машина.

Не думая о производимом впечатлении, водитель «бентли» расслабленно полулежал в своем автомобиле, удерживая руль одной рукой. Вырвавшись с проспекта и перелетев Малую Невку, он совершил еще один недозволенный финт – резко подавшись влево, перерезал встречный поток и въехал на Каменный остров. Теперь в кофейных стеклах машины поплыли длинные пунктиры заборов ведомственных дач и резиденций. У одной из таких крепостей в тени старых дубов стояли массивный «мерседес» с тонированными стеклами и машина сопровождения с мигалкой. Рядом на вынужденном перекуре топтались трое мужчин в одинаковых темных костюмах. Красная машина остановилась, и темные костюмы, как один, повернули к ней свои суровые лица. Из машины вышел элегантный мужчина в белых полотняных брюках, бледно-розовом поло и черных очках. Похлопывая себя по ноге кожаной папкой, новоприбывший уверенно промаршировал к воротам.

Он был невысок, аккуратно скроен, имел поджарое и загорелое тело спортсмена, крепкую шею, красивое лицо с квадратным волевым подбородком и серые глаза. Выглядел он моложаво, и лишь почти полностью седые виски да подломанный в какой-то переделке нос выдавали в нем зрелый возраст и следы разнообразной и, возможно, непростой жизни.

Калитка отворилась без звонка. Гостя, как видно, ждали. Когда он скрылся за воротами, темные костюмы, ревниво присматриваясь, подошли к его машине.

– Опять он на новой, – стараясь говорить как можно более равнодушно, проронил один из них, разглядывая сквозь темные стекла внутренность салона.

– А кто это такой? Похож на комитетчика.

– Черт их разберет, кто сейчас к шефу ездит.

– Может, и комитетчик.

– Ну не школьный учитель, это точно.

Пройдя сквозь рамку металлоискателя и игриво подмигнув напряженным охранникам, новоприбывший уверенно пошел по гравиевой дорожке, ведущей к огромному дому из серого камня с высоким крыльцом и шестью колоннами. Тенистый парк, разбитый вокруг дома, был тщательно ухожен, яркими пятнами на его зеленых лужайках пестрели опрятные цветники, где-то вдали галдели дети, и только их веселые голоса нарушали торжественную тишину этой тщательно охраняемой резиденции.

Войдя внутрь, гость осмотрелся и направился в глубь дома. В просторной гостиной на диване сидели три женщины. Дамы пили чай и, негромко посмеиваясь, о чем-то беседовали. Когда в комнату вошел незнакомый мужчина, все замолчали, а одна из них, полноватая, но с очень приятным лицом, поднялась навстречу.

– Здравствуй, Витя. Владимир Львович на веранде.

Верандой в этом доме, более известном в Петербурге как дача канцлера Белобородко, называлась широкая терраса с балюстрадой и прекрасным видом на Неву. Каменная терраса была уютно скрыта от посторонних глаз стройными туями и защищена от непогоды стеклянной крышей. В центре террасы в прохладной тени деревьев на мягких диванах отдыхали двое мужчин.

– О-о! А вот и он! – поприветствовал новоприбывшего крупный и представительный господин, поднимаясь и протягивая руку. – Вот, Бучаков, послушай, что он тебе скажет, и сделай все, что сможешь, – хриплым голосом обратился он к подскочившему с соседнего дивана сутулому мужчине в светлом костюме. – Это мой старинный друг и, можно сказать, наш коллега, Виктор Андреевич Тропинин.

Обняв хозяина дома, Виктор Тропинин пожал руку мужчине в светлом костюме, а Владимир Львович без церемоний его представил.

– Бучаков Александр. Мой личный юрист, один из тех, кому лучше не попадаться в тяжбе, как ты и просил. С ним можешь говорить по любым вопросам.

Владимир Львович грузно сел и сделал едва уловимый жест рукой. Немедленно из-за стеклянных дверей появились два стюарда – стол со стороны нового гостя быстро оброс приборами и посудой. Пока Тропинину подавали холодные закуски и напитки, все молчали, а когда персонал исчез и запер за собой двери, хозяин дома пожурил своего гостя:

– Давно не навещал старика.

– Специально для этого и прилетел.

– Вот как! – усмехнулся Владимир Львович. – Хорошо! Спасибо, уважил. Не часто мне уже такой почет оказывают. А я-то думал, что ты прилетел не меня повидать, а чего-то понадобилось. Ну, выкладывай, что у тебя за дело?

– Аукцион русского искусства.

– Верно, верно, аукцион, помню, мы же там участвуем. А когда он?

– Завтра вечерние торги, в девятнадцать часов по Москве.

– Так чего ж ты не там? – обратился он к Тропинину.

– Сегодня же улетаю. Через три часа.

– Ясно, – с хитрой улыбкой медлительно цедил слова хозяин дома. – Значит, что-то стряслось и у тебя появились проблемы, иначе зачем тебе Бучаков так срочно понадобился?

– Сейчас расскажу.

Тропинин отпил глоток прохладного белого вина, внимательно взглянул на бутылочную этикетку и расстегнул принесенную папку.

– Дело потому спешное, что оно довольно щекотливое и как раз касается нашего участия в этом аукционе.

– У нас все дела спешные, другими не занимаемся. А кто это нас там щекочет?

– Эксперты «Сотбиса».

– Вот как! – Улыбка мгновенно слетела с лица Владимира Львовича. – Так ты же говорил, что у нас там все чисто! Я и думать об этом забыл.

– Да, верно, еще три дня назад было чисто. По всем вещам, что мы вывезли в апреле, нами представлены положительные экспертизы. Все они приняты на торги, вещи включены в каталог, показаны на предварительной выставке и будут завтра выставлены на продажу, вот, полюбуйся. – Тропинин положил на стол аукционный каталог. – Однако возникло одно непредвиденное «но»…

– Какое «но»? – беря каталог в руки, нахмурился Владимир Львович, и лицо его снова приняло тяжелое выражение. – Говори толком, что случилось?

– Пока еще ничего непоправимого, но кое-что пошло не так, как планировали. Возникла одна проблема. Услышав слово «проблема», юрист немедленно раскрыл блокнот и приготовился записывать, а его патрон нервно застучал толстыми пальцами по столу. На вид ему можно было дать лет шестьдесят или шестьдесят пять. Неулыбчивый, угрюмый, из-за отвислых щек и брезгливых складок у рта похожий на старого бульдога, он презрительно смотрел на мир темно-серыми бусинками безжизненно-равнодушных глаз. Стариковские, кустистые брови и морщинистые подглазники с фиолетовыми сеточками сосудов также не молодили его собаковидной физиономии. О былой природной силе и, возможно, утраченной красоте этого человека напоминала лишь густая шевелюра седеющих волос, хотя и в ней, на самой макушке, предательски блестела протертая временем, но тщательно зачесанная плешь. Высокого роста, с огромными волосатыми руками, тучный и с сипящей отдышкой от постоянных сигарет, Владимир Львович был крупным, рыхлым мужчиной, имевшим больное сердце, отчего его лицо постоянно пылало приливами багровой крови.

– Двенадцать старых картин, десять работ шестидесятников и кое-что из современного искусства, – спокойным голосом перечислял Тропинин, внимательно наблюдая за тем, какое впечатление на собеседника производит его речь.

– Ну, ну и что? – начиная закипать, раздраженно перебил его Владимир Львович.

– По одной из этих вещей возникла проблема.

– Да не тяни ты! Что за проблема?

– Возникло подозрение в подлинности.

– А что это за вещь?

– «Портрет аристократа» кисти Верещагина с заявленной нами ценой в шестьсот тысяч.

– Вот как! – задумчиво протянул Владимир Львович, вставая с дивана и закуривая сигарету.

– Я поначалу думал, что это спор мнений и вопрос просто во времени, но позавчера портрет сняли с торгов. Теперь для окончательного выяснения уже необходим анализ структуры холста и смыв красок. Сейчас вокруг этого работают мои люди, но если они не получат нужного заключения, то нам потребуется уже не только время, но и деньги, и, по всей видимости, немалые, если мы не хотим, чтобы работа безвозвратно пропала в списке фальшивок.

– А с чего они решили, что это фальшак? – спокойным голосом отозвался Владимир Львович. – Мы-то с тобой знаем, что это музейная вещь.

– Ее, как и все остальные картины, проверили эксперты, и они обратили внимание на нехарактерную для автора цветопередачу в колеровке красок. На этой почве возник спор. Дальше стали копать, просветили, увидели под портретом второй слой, ну и пошло-поехало.

– Второй слой? Проклятье с твоими картинами! – раздраженно прорычал Владимир Львович. – Но откуда он там? Не сами же мы его нарисовали!

Виктор еле заметно улыбнулся и пожал плечами.

– А откуда этот портрет вообще взялся? – чирикая карандашом в блокноте, вкрадчивым голосом попытался разрядить обстановку Бучаков.

Тропинин снял темные очки и вопросительно поднял глаза на Владимира Львовича, в ответ тот равнодушно махнул рукой.

– Ему можешь говорить все.

– Темная история, а мы ее запутали еще больше, – стал пояснять Тропинин.

– Портрет поступил из Вышнегорского изобразительного музея, там он хранился еще со времен перемещения частей фондов крупных музеев в провинцию, которое затевало ельцинское правительство в начале девяностых. В Вышнегорске все эти годы работа числилась на временном экспонировании, как часть коллекции одного очень заслуженного артиста сцены, который, по счастью, умер в прошлом году. Итак, портрет восемь лет провисел в этом богом забытом Вышнегорске, а год назад мы устроили ему экспертизу состояния и по результатам отправили в Петербург на реставрацию. Как вы понимаете, в Вышнегорск вернулась наштукатуренная копия, а сам подлинник был вывезен в Англию. Сейчас он во Франции и выставлен на продажу уже как собственность моего фонда, так что я оказался под ударом.

– Вот уж действительно к счастью, – задумчиво проговорил Владимир Львович, снова усаживаясь на свой диван.

– Что к счастью? Что я под ударом? – прохладным голосом поинтересовался Тропинин.

– Нет, это я так, – закачал головой Владимир Львович. – Я об этом артисте, который удачно помер. Вот уж воистину – не было бы счастья, да несчастье помогло. Ну да бог с ним. Думаю, это дело решаемое. Александр, тебе пока все ясно?

Бучаков пробежал глазами свои записи.

– В целом да. Кое-что нужно будет укрупнить, но это я уже сам. Структурно ситуация мне ясна.

– Хорошо. Не беспокойся, Виктор, и ни о чем не переживай. Передай Бучакову все материалы; думаю, мы решим эту проблему, как говорится, в досудебном порядке. В крайнем случае затребуем картину сюда на экспертизу, не получится – подключим тяжелую артиллерию из Министерства культуры. Просто придется больше заплатить. Надеюсь, она того стоит?

– Стоит, – заверил Тропинин.

– Уверен?

– В этом случае – да.

– Что так?

– Холодный расчет. Если этот портрет подлинник и снова вернется на торги, его можно догнать до полутора миллионов.

– «Загнать» – такое слово я слышал, – насмешливо хмыкнул Владимир Львович. – А вот «догнать» – пока не приходилось. Это как самогон, что ли?

– Извини за банальную терминологию; «догнать» – это разыграть постановочную сцену, раскручивающую покупателя во время торга. Что-то вроде уличного лохотрона с одним зрителем, большими ставками и очень хорошими актерами-помощниками.

– Хорошие у тебя игры, Витя! – возмутился Владимир Львович. – И на такие суммы? Рисковый ты человек! Ну, а если люди не поведутся, не все же дураки, и случится такое, что картину не купят? Тогда что? Она упадет в цене или ее снимут с торгов? А может, ты сам ее купишь за миллион?

После этих слов в воздухе повисло такое электрическое облако, что сидящий между спорящими юрист Бучаков еще больше ссутулился и предпочел закрыть глаза.

– Ты никогда не интересовался такими подробностями, – еле сдерживаясь, ответил Тропинин. – Наверное, потому, что не возникало таких проблем, Но если тебе хочется знать, я отвечу. Мы постараемся довести дело до конца, потому что делаем это не впервые, и схема устроена так, что при этом мы всегда рискуем лишь на сумму комиссионных. Поэтому – чистый и хладнокровный расчет расходов и возможных доходов в пользу дальнейших усилий.

– Чем мы с тобой рискуем? – не унимался Владимир Львович.

– Комиссионные аукциона. Обычно если картина выставлена на продажу, то ее покупает тот, чья цена была последней. В нашем случае, когда известен заинтересованный купец, мы начинаем раскручивать цену до нужных значений, но если в последний момент клиент прекращает торг и покупателями оказываемся мы, то в этом самом худшем случае аукцион получает от нас свой процент, а картина так и остается в фонде.

– То есть как – остается?

– Официально она продается нашему резиденту, поэтому никуда и не девается. Впоследствии она может быть снова выставлена, в другое время, на другом аукционе, или просто продана в частные руки: как угодно. Работы такого уровня не залеживаются, они всегда продаются. Я знаю, о чем говорю.

– Ладно-ладно, не кипятись! Ты же знаешь, я просто не люблю азартные игры – это аморально. Впрочем, все в этой жизни аморально. Хорошо, не беспокойся, эта проблема решаемая, хотя и очень неприятная. Ты же знаешь, не все рты можно заткнуть деньгами.

– Знаю, и я не стал бы тебя беспокоить, если бы мог гарантировать экспертизу сам.

– Понимаю. – перебил его Владимир Львович. – У всех есть предел возможностей. Ты это хотел сказать?

Тропинин промолчал и, как опытный игрок в покер, снова надел темные очки.

– Я только хотел уточнить одну важную деталь, – осторожно вклинился в разговор Бучаков. – А кто еще сейчас знает об этой «проблеме»?

– Здесь никто, но в Монако весь менеджмент «Сотбиса», а это все равно что знают все. Мы засветили портрет, его оценивали, у него даже нашелся потенциальный покупатель, по моим сведениям, банкир из Чехии, собирающий коллекцию, в том числе и русского искусства.

– Значит, если я правильно понял нынешнее положение дела, – подытожил Бучаков, – необходимо осуществить следующие действия: нужно провести подконтрольный анализ подлинности, желательно у нас в России, так? И с его помощью, если есть возможность, доказать чистоту работы. Это раз. Потом забрать копию портрета из этого музейчика, ну, скажем, на специализированную выставку, и уничтожить ее, это два. Следом за этим изъять из фондов в Вышнегорске акты хранения этой работы за все годы и любые упоминания о ней, а для этого послать туда запрос, а еще лучше – проверку, пусть перевернут там все вверх дном, наверняка есть чем их прищучить. Это три! И наконец, самое сложное – задним числом официально вернуть картину артисту по его же просьбе, с тем чтобы он перед смертью успел продать ее фиктивному покупателю, от которого она, чистенькая, поступит в наш фонд. Так?

– Молодец! – изображая на лице подобие улыбки, нетерпеливо буркнул Владимир Львович. – Бери бумаги и действуй. Держи Виктора в курсе событий. Про наследников артиста не забудь.

Тропинин посмотрел на часы и мысленно похвалил себя с успехом. Он потратил всего лишь пять минут на эту беседу, а внезапное обнаружение фальшивки уже воспринимается как непредвиденное осложнение, и ответственность за возможный скандал без раздумий переложена на головы ни в чем не повинных музейщиков. Пока неплохо.

– Да, все так, – вслух согласился он с рабочим планом Бучакова. – Это нужно сделать срочно. Иначе они сами поинтересуются, у кого я купил портрет. В лучшем случае выяснится, что фонд выставил на продажу подделку, а в худшем – краденную из музея картину. Я не могу рисковать репутацией! Нужно изъять абсолютно все упоминания об этой работе, не должно остаться ни одного намека на источник ее происхождения. В противном случае будет даже лучше, если она совсем исчезнет.

– Если только это подделка! – раздраженно прорычал Владимир Львович. – Откуда в музее… ладно, хорошо, не в музее, у покойного артиста могла оказаться фальшивка? А? Подумай сам! И это в какие годы! Конец шестидесятых! Тогда матрешку иностранцам боялись нарисовать, а тут такое дело! Послушай, а этот Верещагин, он что, действительно так хорош и столько стоит? Я чего-то такого и не помню.

Тропинин внимательно посмотрел на удивленного Владимира Львовича и понял – тот не врет. «А ведь действительно не знает, самодовольный осел», – подумал он, застегивая папку и допивая понравившееся вино.

– Подведешь ты меня под монастырь с этими картинами, – мрачно сказал Сидич.

– Василий Верещагин, – наставительно произнес Тропинин, – это гениальный живописец, работы которого находятся во всех крупнейших коллекциях русского искусства.

– Вот как! – насмешливо передразнил его Владимир Львович. – Напугал ежа голой жопой. А я думал, он так, барахло. Ну, тогда ладно, если живописец, придется напрячься. Лети в свою Францию и ни о чем не беспокойся. Все это мелочи. Через три дня твой гениальный Верещагин исчезнет из бумаг музея, как старик Хоттабыч. Можешь мне поверить, это в наших силах. Ну а эксперты, ты сам знаешь, хоть они и продажные шкуры, но многие вопросы теперь даже за деньги не решить.

Когда Бучаков распрощался и ушел, Владимир Львович пригласил Тропинина в дом.

– Будем считать, что с твоей проблемой мы уже покончили, – тяжело дыша, заявил он, поднимаясь позади гостя по старинной скрипучей лестнице. – У тебя еще есть минутка? Тогда давай я тебе расскажу и о моих делах.

Услышав словосочетание «о моих делах», Тропинин улыбнулся. Они были знакомы уже не один год, и Виктор прекрасно знал, что за этим «о моих делах» у матерого аппаратчика Сидича всегда стоит головоломная комбинация, хитроумнейший план, а иногда и сложное театрализованное действо со множеством актеров и статистов, героями, злодеями и целым ворохом сопутствующей бутафории. Такая уж у него работа, если это можно назвать работой. Виктор еще раз взглянул на часы и установил, что до начала регистрации на его рейс остается два часа. Огромный, сопящий, похожий на медведя Сидич влажно дышал ему в спину. На втором этаже особняка размещался кабинет, который соединялся смежными дверями с обшитой дубом библиотекой. Когда они туда добрались, Владимир Львович заглянул в библиотеку и, убедившись, что в ней никого нет, пригласил Виктора в кабинет.

– Здесь нам никто не помешает, располагайся.

Владимир Львович плотно прикрыл массивную дверь и, переваливаясь с ноги на ногу, проследовал к письменному столу.

– Ты сейчас нечасто бываешь дома, нет-нет, я понимаю, такие у тебя дела, но и у меня дел по горло. У нас тут, знаешь ли, у многих задницы начинают гореть. Выборы прошли еще весной, но до сих пор идет великое брожение умов и шатание стульев, каждый старается как может, но в воздухе уже пахнет мочой. Многие просто ссутся от страха. Ты, конечно, далек от всего этого, ты весь в искусстве, но мне сейчас не дает покоя одно, как ты выражаешься, «щекотливое дело», вот о нем я с тобой и хочу поговорить. Думаю, ты сможешь помочь.

Войдя в просторный кабинет, Виктор осмотрелся, и его лицо расплылось в довольной улыбке. На одной из стен висела примечательная живописная картина. Посреди искрящегося яркими красками цветущего летнего луга стоял утопающий в траве черный «мерседес», блестящая лаком дверца машины была распахнута, а за рулем с сигареткой в руке сидела смазливая русская красавица в шитом серебром сарафане, кокошнике, с русой косой до пояса и ярко накрашенными губами. Вокруг машины беззаботно скакали козлята и копошились пугливые зайчики, а на переднем плане в поклоне гнули спины похожие на усталых хоббитов азиатские гастарбайтеры.

– Видишь, приобщаюсь к прекрасному, все твоими стараниями, – услышал Виктор хрипловатый голос Сидича. – Сперва думал на чердак ее отправить, но теперь даже привык. Хотел только попросить этих братьев-художников дорисовать Варе «макаров» в руку.

– А Варя – кто?

– Я так эту бабу называю, напоминает мне одну подругу молодости, была такая Варя Лидина.

– А «макаров» ей зачем?

– Чтобы узкоглазым грозила.

– Хорошая работа. Она и без пистолета хороша, – удовлетворенно заверил Виктор. – Сейчас Близнецы уже подхалтуривают, торопятся, но это еще одна из их ранних. Скоро больших денег будет стоить.

– Денег! – насмешливо фыркнул Владимир Львович. – Витя, очнись! Ты на своем современном искусстве больших денег не заработаешь. Я тебе давно говорю: что ты с этим мусором возишься? Выставки, художники – хлам все это, баловство, так, на даче повесить, людей посмешить. Половина моих друзей вообще не покупает твоих художников только потому, что их картины стоят смешные деньги. Ну что это за суммы – пять, десять, двадцать? Никто и не хочет возиться. Чтобы заработать большие деньги, нужны другие числительные, с большим количеством нулей.

Виктор развалился на скрипнувшем прохладной кожей диване и, мечтательно глядя на Варю, заявил:

– Деньги придут. Все развивается витками, от ноля до бесконечности. Ты думаешь, почему этот Верещагин сейчас стоит миллионы? Что он, самый лучший рисовальщик того времени? Ничего подобного, были и лучше. Просто он во всех коллекциях, он описан критикой и канонизирован историей искусств, а потому не имеет теперь верхнего предела, и его цена будет только расти. Или хоть возьми картины бородачей-шестидесятников. На них сейчас бешеный спрос. Пока они жили в застойное время, нищие и оборванные, о них все ноги вытирали, и можно было их искусство скупать за копейки, за бутылку водки. Сейчас, когда прошло тридцать лет и почти все они померли, их картины стоят по двести пятьдесят тысяч фунтов. То же самое будет и с моими художниками. Вот посмотришь. Шелуха со временем отсеется. А для того, чтобы подобное произошло, нужно именно сейчас ежедневно вымывать из грязи никому не известные имена. Я делаю это потому, что уверен – часть из них через несколько лет сможет конкурировать на мировом рынке, а на единицах впоследствии можно будет сделать по-настоящему большие деньги…

– Годы-ы!! – насмешливо протянул Сидич. – Деньги! Эти два понятия несовместимы! Что прикажешь – ждать годы, пока твои художники все перемрут? Или начать сейчас закупать их картины вагонами? Деньги должны оборачиваться быстро и предсказуемо, иначе их никто не даст!

– Если ты хочешь, чтобы все было быстро, и в глазах крутились нули, – весело улыбаясь, заявил ему Тропинин, – вложи деньги! Я тебе давно говорю – искусство сейчас дорожает, как нефть во время войны. Заметь, это непортящийся товар, который от времени становится только лучше. Дайте денег, вложитесь, но дайте столько, чтобы тут мгновенно появилось все то, что уже давно есть на Западе! Тогда и деньги будут другие.

– Что это ты имеешь в виду? – отозвался Сидич, копаясь в каких-то бумагах на столе.

– Что имею в виду? Я делаю все, что могу, я работаю сутками и, по сути, живу в самолете, но моих мощностей уже не хватает, нужен новый этап. Нужно кормить целую армию людей, платить гранты, иметь свою прессу, нужно участвовать в крупнейших событиях и, наконец, нужно все знаковые события проводить тут, у нас. Нескольких наших ярмарок искусства и этой жалкой биеннале теперь мало, нужно нечто большее, но в первую очередь необходимо создавать новый пласт коллекционеров. Нужно подтягивать богатых людей с их огромными активами. Искусство не может существовать без продаж! Бизнесмены, уже нажравшиеся домами, яхтами и джипами, должны теперь собирать коллекции. Только большие деньги, вложенные в российское искусство, смогут сейчас оживить нынешнюю вялую ситуацию и заставить считаться с нами мировые кланы кураторов. И только это, в свою очередь, начнет приносить ту прибыль, о которой ты говоришь. Но девяносто девять процентов тупоголовых жлобов, называемых российскими коммерсантами, считают современное искусство зоной риска.

– И правильно делают, – раздраженно рявкнул Владимир Львович. – Ты не обижайся, но я тоже так думаю. Вот, например, эти твои Близнецы, как ты говоришь, лучшие наши художники. Я надеюсь, что ты не считаешь меня тупоголовым жлобом? Нет? Если не считаешь, то спроси меня, купил бы я их картину сам, без твоей подсказки? Нет, не купил бы. Боюсь, что не только я – никто не купил бы. Ты же мне просто в руки их сунул, привез и оставил. Но они еще ладно, эту «Варю» хотя бы на стену повесить не стыдно. А все остальное? Что это за говно, которое сейчас называют современным искусством, что эти ненормальные художники рисуют и выставляют? На это же смотреть тошно! Не знаешь? Я знаю! Да им плевать, плевать на меня, на тебя, плевать на людей с деньгами, они рисуют для себя! Правильно, молодцы! Непонятно только, что тогда ты жалуешься, что никто из людей с деньгами не торопится покупать этот мусор. Многие из богатых, конечно, очень тупоголовые, но нужно быть полным идиотом, чтобы купить за десятку кучу разрисованных картонных коробок, срущую поролоновую собаку или трехминутное видео с дебильными рожами!

Одержав эту убедительную победу в завязавшемся диспуте, Сидич всем телом откинулся на спинку кресла и насмешливо уставился на своего оппонента. Виктор нисколько не смутился его железной аргументации и тут же привел свои контрдоводы:

– Раз уж на то пошло, то во всем мире все, с кем я соприкасаюсь, везде продают такой же мусор, какой делают наши художники, если еще не хуже! Уровень наших художников порой даже выше, но западные галереи свой мусор продают так обстоятельно и делают это с таким серьезным видом, что коллекционеры платят сотни тысяч и ни в чем не сомневаются. Они знают, что покупают не раскрашенные коробки, они покупают имя и их деньги защищены. Это как акции на бирже, где котировки не могут упасть ниже номинала. Они просто вкладывают деньги.

– Деньги, деньги, все просят деньги! – раздраженно заворчал Сидич. – Деньги не проблема, их можно найти в любом количестве. Сложность заключается в том, как объяснить тем, у кого они есть, что именно это имя завтра будет в цене и что, например, твоя «Варя» через десять лет будет гарантированно стоить в десять раз дороже.

– Эта «Варя», как ты ее называешь, подлетит в десять раз уже через неделю.

– Опять заливаешь! – засмеялся Владимир Львович.

– Нет, серьезно, есть один план.

– Ну, поживем – увидим. Кстати о твоих планах: а этот самый Рогулин, с которым я тебя познакомил на Мальте, он купил у тебя что-нибудь? Помню, бил себя в грудь кулаком. Вот кто богат.

– Сразу нет, но встал на очередь.

– Шутишь?

– Конечно шучу. Скоро купит. Мы с его женой встречаемся завтра, я консультирую ее на этом аукционе.

– Чужая жена дело хорошее, но ты с ней поосторожней. Рогулин мужик со странностями. Люди для него пешки, но денег у него море, он у нас «хозяин тайги». А пока, – тут Владимир Львович сделал ухмыляющуюся гримасу, – если тебе нужны деньги на твоих нищих художников, могу предложить красивый вариант, и почти по твоей части. У меня самого руки никак не дойдут, а ты вот, если хочешь, займись.

– Что за вариант?

– А вот! – Сидич распотрошил пачку документов и вытащил из нее какие-то листики. – Есть четыреста тысяч тонн бронзы! – объявил он торжественным голосом.

Виктор со смехом вскочил с дивана и замахал руками.

– Да ты послушай! – продолжал Владимир Львович. – Дело говорю. Оформи их на свой фонд, ну, хотя бы как скульптуру, мы без пошлин вывезем ее и подарим какой-нибудь Ботсване, а деньги на Кипр! Чем не искусство? Сейчас за это даже медали дают, могу и тебе выбить: «За вклад в культуру малых народов».

Сидич хрипло засмеялся и стал дальше рыться в бумагах.

– Или вот, гляди! Еще лучше. На эту же тему, но тут и думать не надо, уже готовая скульптура. Если тебе не нравится бронза в чушках, есть лодка!

– Какая еще лодка? – ухмыляясь, поинтересовался Виктор: странный разговор стал его забавлять.

– Натуральная, из высокопрочной стали. Списанная с Северного флота подводная лодка, вооружение снято, но дизель еще на ходу, сама движется в надводном положении! Как тебе? Чем не современное искусство? Ну, раскрась ты ее как-нибудь. Хочешь – продай, хочешь – утопи, хочешь – сожги и фильм про это снимай.

– Фильм мало снять, его еще продать кому-то нужно. Не все так просто.

– Понятно, что непросто. Было бы просто, у нас бы тут все искусством занимались. А может, наполнить ее чеченской нефтью, привезти в Брюссель и поставить перед Советом Европы, как скульптуру – в подарок от благодарных народов Кавказа? Что думаешь? Они нам еще и денег отвалят.

– А есть уже один русский художник, Андрей Молодкин, который нефтью свои скульптуры наполняет, но он живет в Париже.

– Не хочешь нефтью, залей ее мазутом, гудроном, асфальтом, у нас всего навалом, а у них, бедняг, кризис с энергоресурсами, вот и заплатят нормально и за железо, и за нефтепродукты.

– Такой бред никто не купит.

– Почему не купит? Ты же мне сам рассказывал про ловкача, который десять тонн нефтяного вазелина каким-то дуракам под видом скульптуры за миллион продал. Как его звали?

– Мэтью Барни?

– Точно.

– Он не ловкач. За ним крупнейшая американская галерея стоит.

– Да плевать я на него хотел. У него цистерна вазелина, а у меня тут целая лодка водоизмещением в три с половиной тысячи тонн. Неужели с этим ничего не сделать?

– Лодка?

– Лодка. Я тебе говорю, в Кронштадте стоит, и документы есть, а чего с ней делать? Ума не приложу. В переплавку жалко, да и деньги плевые. Может, киношникам ее вдуть?

– Подожди, не переплавляй, я подумаю.

– Подумай, подумай. А чтобы лучше думалось, могу еще и человечка в придачу дать. Из той же структуры, капитан первого ранга в отставке, немного съехавший, но очень забавный капитанчик. Если ты ему объяснишь, чего делать, он тебе горы наизнанку вывернет и, если надо, из лодки самолет сделает. Его папан возглавляет у нас целый холдинг оборонных заводов, представляешь, чего они могут нагородить. Сделай лучше из него художника, больше проку будет.

– Надо подумать. Можно пригнать ее морем в Венецию и сделать на биеннале альтернативный павильон.

– Валяй.

– Договорились, вернусь из Франции и займусь твоим капитаном. Ну а если серьезно, ты хотел со мной о чем-то поговорить? Что это за «дело»? Говори, а то у меня скоро самолет.

Владимир Львович сухо чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету и погрузился в облако сизого дыма.

– У нас, как всегда, целый ворох проблем, не знаю даже, как тебе и объяснить, чего я хочу. В общем, ничего конкретного. Как говорится, нужно «ветром искусства качнуть волну мнения».

– Ветром искусства? А если без аллегорий? Объясни попроще.

– Без аллегорий? Хорошо. Возникли перегибы, а точнее, продолжаются некие события, формирующие негативное отношение к межнациональным проблемам в нашем регионе. Вот так вот. Неожиданно, правда? Жили мы жили, и тут выясняется, что у нас не культурная столица, а первенство по этническим конфликтам, убийствам иностранцев в стране, а это, как ты понимаешь, ставит нас в очень зависимое положение от всех бредунишек из прессы. Смольный от проблемы официально открестился, МВД, как по учебнику, ловит скинхедов, вот и получается, что структурно это только наша головная боль. Мы уже готовим к эфиру цикл передач, нужно сейчас кое-что подправить в сложившемся балансе мнений, покуда кликуши из общественных комитетов не повесили на нас своих дохлых собак. Ты же знаешь, наше дружное многонациональное общество, оно как бедный родственник: пока живо и никого не трогает, на него всем плевать, когда начинает покашливать, то все жалеют денег на нормального доктора, а когда помрет, то начинаются выяснения: «кто виноват?». В проблемах текущего момента «лечить» уже некогда: вопрос пора закапывать. В общем, похоже на тот самый труп, который, с одной стороны, целуют в лоб, а с другой – он уже пованивает…

– Владимир Львович, дорогой! Даже я слышал о зарезанных студентах, растерзанных детях, но чем же я могу помочь? Художники увлечены только своим творчеством, и никто из них патрулировать рабочие окраины не пойдет. Да и сам я уверен, что всё это темные ходы в чьей-то игре. Ты же сам говоришь, «все ссут в штаны», вот кто-то и дергает с перепугу не за те нитки.

– А кто говорит, что нужно кого-то спасать? – насмешливым голосом возразил Сидич. – Все и так образуется, слава богу, не в первый раз. Сами художники сейчас никого не интересуют, не те времена. Просто для полноты сложившейся картины я хочу с их помощью добавить один яркий штришок. Ну ты меня понимаешь?

– Пока не совсем.

– Я тебе битый час толкую, есть перекос, нужно попытаться уравнять ситуацию. В общем, нужен направленный микровзрыв, и разорваться он должен там, где его никто не ждет, к примеру в самом загнившем участке, в зоне национального достоинства. Это очень слабое и болезненное, полностью атрофированное место в нашей системе духовных знаков и ценностей. Нужно показать людям нечто такое, что могло бы отвлечь или переориентировать общественный взгляд от мелко-уголовных проблем с убийствами африканцев. Дать понять, что проблема не в единичных случаях расовой ненависти или бегающих по подворотням скинхедах, проблема гораздо глубже – в отсутствии национальной идеи, разрыве памяти между поколениями, неуважении нынешних к предыдущим. Одним словом, срочно нужна какая-нибудь точечная художественная провокация, уголовно не наказуемая, но инспирированная в самом центре общественного внимания, гнусная пакость. Такая, чтобы все вскипели, завозмущались, как тогда, пять лет назад!

– А что у нас было пять лет назад? – Виктор удивленно поднял брови.

– Ну как же! Был ваш блестящий проект с поруганием и рубкой икон на выставке! Вспомни – недоумок с нерусской фамилией предложил всем желающим рубить топором иконы! Я как сейчас помню эффект: земля дрожала от праведного гнева, поднялся такой рев, что, по нашим сведениям, этот «художник» до сих пор в бегах. Пресса просто захлебнулась от воплей, народ всколыхнулся, но самое главное – на какой-то, очень важный тогда для нас момент все и думать позабыли про прочие беды и неурядицы в нашем городке. В этом был главный медийный фокус. Он отвел народный гнев в нужную нам сторону. Прекрасный пример пропагандистской диверсии с удивительным финалом, где каждый получил то, что хотел: иерархи обратились за помощью на самый верх, простые православные сплотились против святотатства, пресса напилась кровью, и даже этот дурак художник не остался внакладе. Сейчас нужен вот такой же «барашек на заклание», который сотворит чего-нибудь, а мы дадим команду, и пресса поднимет вой до небес.

– И кто же это будет на этот раз? Теряюсь в догадках. Для подобного нужен просто смертник.

– Решай сам. У тебя же там целый институт умников проекты по искусству пишет. Но сроки очень сжатые, иными словами, результат нужен срочно.

– У нас послезавтра большая выставка в Манеже, попробую что-нибудь придумать.

– Ну, вот и отлично, а я нагоню туда армию прессы, они будут наготове. Считай это услугой за услугу, так что можешь не церемониться.

Сидич вылез из-за стола и протянул волосатую руку для прощания.

– Ну, лети. Поспешай, а то опоздаешь еще на свой аукцион.

Виктор с сомнением взглянул на часы.

– Не переживай, – успокоил его Владимир Львович. – Есть одно средство, как не стоять в пробках, я сейчас распоряжусь, в крайнем случае тебе самолет подержат.

Получив по рации команду, покрытый дорожной пылью сержант бросился к пульту и едва успел переключить сигнал светофора, как на площадь выплеснулся срывающийся нервными переливами вой сирены. Расталкивая транспорт и требовательно сигналя неуступчивым водителям, по встречной полосе несся белый «мерседес» милиции с включенными мигалками, а за ним в образовавшейся пустоте летел ярко-красный «бентли», в кофейных стеклах которого лица водителя было не разглядеть.