Ярость

13

В десять часов вечера Дольф включил сигнализацию, запер за собой стеклянные двери галереи и, опасливо оглядываясь по сторонам, проследовал к своему «тахо». Огромные, пятилитровые, американские внедорожники давно уже стали его страстью, и Дольф менял их модели не реже двух раз в год. Превратившись с возрастом в человека грузного и неповоротливого, он чувствовал себя стесненным в обычных бизнес-седанах, а посему предпочитал эти монстроподобные автомобили всем прочим.

Усевшись за руль на мягком троне бежевой кожи, он сунул между собой и сидевшим рядом с ним Артемоном захваченный в галерее небольшой чемоданчик и завел двигатель.

Артемон многозначительно взглянул на чемоданчик, прокашлялся и, лукаво улыбаясь, стал постукивать пальцами по его глянцевому боку. Дольф искоса пронаблюдал за его манипуляциями и, выводя машину на полный шума Невский проспект, стал раздраженно пенять своему наперснику:

– Если бы ты не был таким оптимистичным идиотом и не трепал лишнего, мне бы не пришлось сейчас терять эти деньги. Не понимаю, почему я до сих пор терплю твои выходки?

Артемон в ответ игриво заулыбался.

– Ты себе даже представить не можешь, во сколько обошлась мне твоя сегодняшняя невоздержанность на язык и хвастливая болтовня в ресторане! – продолжал Дольф.

– Да что я такого сказал? – как ни в чем не бывало воскликнул Артемон и тут же, не делая паузы, спросил: – А во сколько обошлась?

– В четыреста тысяч. Черт бы тебя побрал!

Артемон изумленно выпучил глаза и трясущимся голосом проблеял:

– Штейн получит четыреста тысяч за свой голый бред на выставке?

– При чем здесь Штейн? Ничего она не получит. Вернее сказать, сегодня не получит, но если ситуация будет развиваться в том же духе, то уже очень скоро и она начнет получать такие суммы, а тебе останется только снова стать гоу-дэнсером.

– Рудольф Константинович. – заныл Артемон. – Хоть убейте, не пойму, чего я такого сделал? Поясните, пожалуйста. Мне даже лицо разбила эта лысая коблиха. Я вообще больше всех пострадал.

Вместо ответа Дольф нажал педаль акселератора, и огромный сверкающий лаком джип рванулся в потоке машин, пугая своей массой разбегающиеся из-под колес малолитражки.

– Тебе многое придется усвоить, если ты хочешь удержаться в галерее, но даже сейчас ты не настолько глуп, чтобы не понимать, как все работает! – брызгая слюной, накинулся на него Дольф. – Ты что, идиот? Сколько можно повторять? Ни там в ресторане, ни на экспозиции никого не интересует твое мнение. Нам не нужны твои импровизации, здесь не ночной клуб! Понятно? Ты художник! Делай свои фотографии и не открывай рта, а всем остальным займется галерея, ты же постоянно забываешься и начинаешь утомлять всех своим трепом и глупыми выходками. Ведь у тебя была абсолютно согласованная задача – лаять у стенда и щекотать нервы журналистам, так за каким хреном ты укусил эту дуру?

Артемон перестал восторженно улыбаться и, сделавшись сердитым, признался:

– Мне Коля Микимаус шепнул, что это очень важная тетка, и посоветовал что-нибудь вытворить. Сказал, ей понравится такой экстрим.

– Что? – возопил Дольф. – И ты поверил?

– Да я всего лишь ее укусил. Вон Штейн едва не сорвала всю выставку, и ничего. Чего же тогда все ею так восторгаются? Она ничем не лучше! Разворотила экспозицию, и хоть бы хны. Чего ее все хвалят?

– У каждого свой мотив, – немного успокаиваясь, стал пояснять Дольф. – Кто-то специально хвалит ее в пику мне – как эта проклятая американка, – кто-то ждет заказа на статью для каталога и готов хвалить любой бред за деньги, кто-то уже, возможно, придумал, кому продать этот бред, а кто-то, как, например, Тропинин, тянет ее наверх просто из личной прихоти.

– И что же теперь? – растерянно произнес Артемон. – Штейн станет главным художником «Свиньи»?

Дольф брезгливо поморщился.

– В нашей галерее не может быть хедлайнера. Галерея – рынок сбыта. У всех, даже у самых известных, есть свои взлеты и падения, и всем управляет спрос: вещь совсем непостоянная.

– Вы хотите сказать – непредсказуемая?

– Наоборот. Абсолютно предсказуемая. Серьезных галеристов на нашем внутреннем рынке всего несколько человек, и именно эти люди определяют спрос на новое имя. Их галереи вершат всю политику, и если до вчерашнего дня всем казалось, что вы со Штейн идете ноздря в ноздрю, то уже сегодня очевидно, что девка тебя обскакала. Не знаю, кто ее надоумил, но погром действительно понравился, а твое собачье бешенство только добавило нам проблем, так что про выставку в Гуггенхайме можешь уже забыть.

За поучительными разговорами галерист-отец и его неразумное дитя-художник незаметно добрались до Петроградской стороны, проехали сквозь путаный лабиринт ее улиц и выскочили к мосту, ведущему на Каменный остров. Как только машина полетела по освещенным аллеям острова, Дольф неожиданно замолчал, забыв о своем пассажире до тех пор, пока они не подъехали к высокому кирпичному забору, огораживающему особняк фонда. К безмерному удивлению Дольфа, перед воротами стоял пассажирский микроавтобус «форд».

– Вот тебе и пример бессловесного послушания, – угрюмо пробурчал Дольф. – У них что, гости?

– А кто здесь живет? – засуетился заскучавший Артемон.

Не удосужив его ответом, Дольф прихватил чемоданчик и, тревожно осматриваясь, поспешил к освещенному входу. Калитка была незаперта. Вдвоем они молча прошли по гравиевой дорожке, взошли на крыльцо и оказались перед приоткрытой дверью, из-за которой отчетливо слышались голоса. Побледнев, Дольф распахнул дверь и ринулся внутрь. Прекрасно ориентируясь в доме, он как шторм пролетел через анфиладу жилых комнат и, добравшись до большого двусветного зала, остановился как вкопанный.

В ярко освещенной мастерской находились полтора десятка человек, в числе которых Дольф с изумлением узнал американских музейных функционеров, выбиравших художников в Манеже, своих Близнецов, Микимауса и саму Руф Кински с ее неизменной спутницей фотографиней Анжелой Мак Квин. Дольф был так ошарашен увиденным, что буквально потерял дар речи. Несогласованное присутствие такой обширной делегации на «закрытом объекте», как он сам любил называть приватное убежище своих звезд, было настолько неожиданным, что он недоуменно уставился на улыбавшихся иностранцев. Но его внезапное появление не произвело на американцев ровным счетом никакого впечатления. Один только Михаил, увидев своего патрона, смутился, мгновенно потерял самоуверенный вид и, робко сжавшись, как нашкодивший котенок, начал подавать знаки своему брату. Однако Илья, успевший к этому моменту уже изрядно поднабраться, не заметил его мимикрии и продолжал что-то рассказывать. Микимаус переводил, американцы вежливо слушали и рассматривали холсты. Все были страшно увлечены, а потому только мадам Кински вышла Дольфу навстречу и приветствовала фактического хозяина дома.

– Приятно снова тебя видеть, Долфи! – с бесстрастной улыбкой сообщила она Анапольскому.

Кое-как справившись с эмоциями, Дольф мгновенно изобразил на лице маску неожиданного восторга.

– Здравствуй, Руф! Какой приятный сюрприз!

В ту же минуту Коля Микимаус подскочил с протянутой рукой.

– Здравствуйте, Рудольф Константинович, – весело поздоровался он с едва заметным акцентом, а его цепкие глаза заинтересованно скользнули по желтому чемоданчику.

Неприятно удивленный, Дольф вяло протянул руку.

– Здравствуй, Сожецкий. Чего же ты не сообщил мне, что вы собираетесь к моим художникам?

Микимаус тут же ухватил его за локоть и стал шептать на ухо:

– Не поверите, не было времени.

На вид ему можно было дать лет тридцать пять. Невысокого роста, коренастый, русоволосый Микимаус был довольно невзрачен лицом, но огромный, постоянно ухмыляющийся в каверзной улыбке рот, хитрые серые глаза и здоровенный, надменно задранный нос делали его внешность необычайно выразительной.

– У нас около сорока визитов, планы меняются по нескольку раз за день, всё бегом, а послезавтра они уже уезжают.

Сообщив все это, Сожецкий громко и жизнерадостно засмеялся. Из-за спины Дольфа выглянул удивленно озирающийся Артемон. В ту же секунду улыбка мгновенно слетела с лица Кински.

– Долфи, тебе нужно крепче привязывать этого опасного человека, – возмущенно подняв брови, заявила она. – Или ты специально возишь его с собой, чтобы он кусал твоих конкурентов?

Окончательно обозленный всей этой нелепой встречей, Дольф был вынужден напустить на себя приторно-сладкий вид, и, умиленно зажмурив глазки, он беззаботно сообщил американке:

– У меня в этом городе вообще нет конкурентов!

– Да-да, это очень красивый город, – то ли издеваясь, то ли не расслышав его ответа, воскликнула Кински. – Тем более непонятно, почему ты водишь его по улицам без намордника?

– Нет, Артемон никого специально не кусает, – изображая на своем лице подобие безмятежной улыбки, заверил Дольф собравшихся. – Происшествие на ярмарке – всего лишь художественная игра, художник вошел в образ.

– После такой игры мне пришлось обратиться к американскому доктору, – ядовитым голосом сообщила Кински своим коллегам.

– Художник, которого вы били ногами, тоже ходил к врачу, у него поврежден нос.

Чувствуя непредсказуемое развитие конфликта, удивленный Микимаус перевел американцам последнюю фразу и вопросительно уставился на Кински.

– О’кей, забудем о нем, – разрядила обстановку Кински. – Нам гораздо интересней работы братьев Лобановых, и мы специально приехали, чтобы их увидеть. Потрясающий, очень свежий взгляд.

– Да, но все их лучшие работы находятся в галерее, и вам лучше было бы поехать прямо туда…

– Мы хотели пообщаться с художниками, – не дослушав, перебила его Кински. – Но их почему-то не было в Манеже.

Дольф извинился и, подозвав Михаила, отвел его в сторонку.

– Что все это значит, мой юный друг? – грозно сдвинув брови, прорычал Анапольский. – Вы у нас теперь настолько самостоятельные, что даже не считаете нужным информировать галерею. Что здесь делают эти люди? И что за звонки через мою голову владельцу фонда! Ты вообще уже ни с кем не считаешься?

Растерянный и подавленный, Михаил стоял перед ним, опустив голову. Неожиданно он взглянул Дольфу прямо в лицо и спокойно заявил:

– Рудольф Константинович, я просто хотел узнать про наши деньги.

– Что ты хотел узнать? Откуда такой тон? Поразительно, как быстро ты набрался дерзких манер. Тропинин приехал и уехал, он бывает в стране не больше двух недель в году, а я сижу здесь, и ты работаешь со мной!

Дольфу не удалось довести свое внушение до конца, за спиной Михаила снова возникла Руф Кински, которая мгновенно включилась в их приватный разговор:

– Мы прилетели познакомиться с новыми именами в российском искусстве и намереваемся собрать из них выставку для наших музеев. Пока мы выбрали всего шестнадцать человек, двое из которых – художники твоей галереи.

– Ну что же, прекрасно, – милостиво согласился Дольф, с деланной улыбкой поворачиваясь к ненавидимой им женщине. – И что за художники?

– Братья Лобанови. Поэтому мы хотим отобрать их работы для выставки и закончить юридические формальности, связанные с их отъездом.

– А куда они отъезжают? – с едким сарказмом поинтересовался Дольф.

– Они уезжают в Америку.

– Что? – изумленно воскликнул Дольф.

– Это мое видение эксклюзивных отношений, Дольф, – надменно заявила Кински. – Моя галерея «Up» получает эксклюзив на всю их живопись, а художники – мастерскую в Лос-Анджелесе, выставку, каталог и гонорар не менее миллиона долларов в год, вне зависимости от продаж.

– Но они не могут поехать в Америку, – растерянно пролепетал Дольф, совершенно не ожидавший такого поворота. – Они работают с моей галереей…

– Работали, – решительно отрезала Кински. – «Картина Жизни» закончена, и больше их здесь ничто не держит, у них нет перед тобой обязательств. Бизнес есть бизнес. Ты ведь так говорил мне на ярмарке?

Удар был настолько силен, что у Дольфа от подскочившего давления на какое-то мгновение загудело в ушах. Он полностью растерялся и не нашелся что ответить. Обведя присутствующих помутневшим от бешенства взглядом, Дольф постоял минуту, после чего швырнул чемоданчик с деньгами на заваленный красками стол, выхватил телефон из кармана и, не прощаясь ни с кем, решительно направился к выходу.

– Увидимся послезавтра у тебя в галерее! – прокричала ему в спину Руф Кински.

>

Когда они с Артемоном вышли на улицу, вызываемый абонент наконец-то снял трубку.

– Ну, и кому ты хотел помочь? – первый раз в жизни заорал Дольф на партнера. – Эти наглые сволочи кинули нас!

– Что у тебя опять стряслось? – поинтересовался Тропинин.

– Что стряслось? – передразнивая собеседника, взъярился Дольф. – Теперь у галереи не будет ни Близнецов, ни новых проектов, которые можно было бы из них выжать. И знаешь почему? Нет? Они договорились с Руф Кински у нас за спиной и, хохоча, уезжают в Америку, кстати с чемоданом подаренных тобою денег. Старая ведьма переманила их, посулив им выставку в Гуггенхайме и мифические миллионы, а эти проститутки тут же согласились! Послезавтра янки отбирают работы и хотят заключить контракт.

– На миллион?

– Да! – заорал на всю округу Дольф. – На миллион!

– Ну и хорошо, пусть себе едут. Значит, все идет по плану.

– По какому такому плану? – ошарашенно воскликнул Дольф. – Черт бы тебя побрал!

– Ты часто чертыхаешься, Рудольф, смотри, Бог накажет. По-моему плану. Я же тебе сказал три дня назад в Монако – возможностей нашего фонда уже не хватает, настала пора передавать Близнецов в другие руки.

– Теперь я вообще ничего не понимаю! – взвыл от негодования Дольф.

– Чего не понимаешь? – агрессивно рявкнул Виктор. – Мы сделали все, что могли. Теперь будет лучше, если дальше их начнут толкать другие. Пусть Кински выставляет их, где захочет, – с ее коллекционерами они быстрее станут мировыми звездами и озолотят держателей своих картин. Надеюсь, ты не забыл, у нас около пятидесяти их работ. А если тебя что-то не устраивает – скажи прямо сейчас. Заруби себе на носу: в нашей плебейской стране признают только художников, достигших славы на Западе. Пусть станут американскими художниками, у них для этого все есть: медицинский диагноз, бешеный взлет популярности на родине, скандалы вокруг их картин. Под этим соусом их там примут как родных, и, возможно, уже очень скоро за их картины действительно будут платить сотни тысяч.

– Так что выходит? – уже почти шепотом произнес пораженный страшной догадкой Дольф. – Выходит, ты знал обо всем? Знал с самого начала? Рогулин, и аукцион, и скандал в Манеже, и Микимаус – все было тобою спланировано?

– Совершенно верно! Человек без плана – не человек! Так сказал Ницше. Наконец-то ты понял мою простую комбинацию. Но сейчас даже не это главное. Меня заботит другое. Скандал вокруг «Объятий на Мавзолее» начал принимать устрашающие формы, и не сегодня, так завтра перерастет в открытую агрессию. Есть информация, и она еще более неприятная, чем потеря денег и самих художников.

– Что еще за информация? – бледнея как полотно, прохрипел Дольф.

– Некая группировка радикально настроенных славянистов после посещения Манежа преисполнилась ненависти к Близнецам и теперь жаждет мщения. Вероятней всего, уже в ближайшие дни они постараются что-то предпринять, что – неизвестно. Всем нам следует быть начеку и как-то постараться уберечь горе-художников от расправы, по крайней мере до их отъезда в Америку.

– Я же говорил тебе, что картина нас погубит! – злобно закричал Дольф. – Кто эти люди? Я вызываю ментов!

– Это националисты. Менты нам не помогут.

– Так что же делать?

– Оставь все свои дела и поезжай прямо сейчас в галерею. Проверь, все ли там в порядке. Свяжемся позднее.

Закончив разговор, Дольф машинально похлопал себя по карманам, извлек футляр с трубкой, но понял, что в таком возбуждении забить ее ему не удастся. Потерев воспаленные глаза, он устало проследовал к машине и, только открыв дверь джипа, вспомнил об Артемоне.

– Какая наглая тетка, такая мерзкая, отвратительная, высохшая, старая лезба! Она ненавидит меня за мою молодость и красоту, – игриво пожаловался Артемон. – Я еле сдержался, чтобы не укусить ее снова!

– Пошел вон отсюда! – прошипел Дольф.

– Что? – изумился Артемон.

– Вон!!! – заорал красный от бешенства Дольф.

Он вытолкнул из машины художника, вжал педаль газа в пол, и тяжелый джип с визгом умчался в темноту аллеи.