Ярость

12

Вечером по завершении второго дня работы «Арт-Манежа» в петербургском ресторане «Ботаника» наконец-то состоялся запланированный ужин. Так уж повелось, что после всех наиболее значимых выставочных открытий Дольф всегда приглашал в этот ресторан важную прессу, кураторов и искусствоведов, разбавляя их для жизненной свежести нужным количеством своих голодных до ласки художников. В такие дни «Ботанику» запирали для посторонних, в камине разжигали огонь, и в свете мерцающих свечей под вино и угощение приглашенные предавались разговорам об искусстве.

Так было всегда – однако сегодняшний ужин устроителя нисколько не радовал. Дольф сидел мрачнее тучи, грыз мундштук трубки и угрюмо молчал. Вчерашнее скандальное открытие так потрясло его, что, все еще ощущая усталость от пережитого, он болезненно морщился от шумного энтузиазма коллег, был рассеян и не участвовал в беседе. Большинство присутствующих догадывалось о причине его вялости, и о Соне Штейн открыто не высказывались, но в кулуарных беседах все сходились во мнении, что вчерашний перформанс не только упрочил и без того исключительное положение «Свиньи», но, бесспорно, стал благом и для всего «Арт-Манежа». Действительно, публичный скандал с опальной художницей и злосчастные «Объятия на Мавзолее» пошли на пользу самой ярмарке. Пресса, оккупировавшая Манеж в день открытия и разразившаяся гневными репортажами, так энергично рассказала о художественном антипатриотизме, безобразии и разгуле безнравственности, что, подогретая этой цензурной истерикой, зрительская масса из одного только любопытства устремилась на выставку. Уже с обеда следующего дня перед Манежем выстроилась длинная очередь. Заклейменная прессой выставка была сразу названа скандальной и стала восприниматься как протестное событие, а возбужденные зрительским ажиотажем коллекционеры начали активно кружить вокруг главных имен, и уже к вечеру второго дня стенды фаворитов покрылись красными точками «Продано». Все это принесло кучу денег, но осторожный Дольф природным чутьем ощущал, что над его головой начинает сгущаться негативное облако непредсказуемых последствий.

Сидя сейчас за одним столом с кураторами и художниками, он угрюмо ковырял вилкой принесенный салат и с досадой наблюдал, как улыбающийся Тропинин что-то шепчет на ухо ассистентке Дине. Девушка доверчиво смеялась, но даже безвинный смех этой офисной дурочки бесил сейчас Дольфа и напоминал ему о вчерашнем фиаско.

Ничего из случившегося отдельно уже не помнилось: все перемешалось и слепилось в ужасное месиво: журналисты, зрители, художники. Вся пульсирующая масса скакала, визжала и истерически выла в голове. Мелькал красный топор, громко лаяла собака, в руке милиционера дрожал пистолет, и горели полные дикой ярости Сонины глаза.

«Черт меня дернул его послушать! – мысленно обругал он себя. – Будь он проклят! Потребовал выкинуть со стенда какого-нибудь новичка, а потом встал в свою любимую позу богатого эстета. Как я это ненавижу!»

Дольф разжег потухшую трубку, выпил вина и решил, что самое отвратительное во всем даже не то, что нахальная девка показала характер, а то, что ее выходка затмила собой всех остальных. «Как будто специально готовилась, сучка…»

– Рудольф Константинович!

Дольф встрепенулся. Дина тронула его за локоть и указала на Горского.

– Вообразите себе! – кричал на весь ресторан раскрасневшийся от вина Андрей Андреевич. – Взял и вцепился ей зубами в жопу!

Эффектным жестом он указал в сторону Артемона, и только тут Дольф заметил, что у молодого художника расквашен нос.

– Я видел многое, но сегодняшнее меня вставило, просто класс! – не унимался Горский. – Это же гениально! Честное слово! Вы только вдумайтесь! Современный художник отбрасывает такие традиционные понятия, как шедевр и талант, встает на четвереньки и, словно юродивый на паперти, как милостыню, просит у зрителя внимания…

– Ну что вы! – порочно ухмыльнулся Артемон. – Идея была в другом. Плевал я на чье-то внимание! Я назвал это «Protect action»! Я лаял и кусался и о зрителях не думал. Напротив – я охранял то единственно значимое, что было на стенде, от посягательств мещан и элемента грязной торговли. Я охранял собственные изображения.

– Кокетничаешь, брат! Какие еще посягательства? Это же ярмарка искусства! Сюда и приходят покупать!

– Я спасал свои работы от произвола денежной оценки. В этом и был мой перформанс – я лаял, рычал и на всех бросался. Но я ждал. Да, ждал, что хоть кто-нибудь, хотя бы один человек, не струсит, подойдет к моим фотографиям, возможно, даже пострадает, но пострадает ради любви к искусству, однако подлая цепь выдралась, и пришлось кусать всех подряд. Я кинулся в толпу, а тут американка со своей змеиной улыбочкой. Ну, досталось ей: бешеная собака кусает всех без разбору! Все было как во сне, это был не я! К тому же сам пострадал!

– Ты что, укусил Руф Кински? – наконец-то улыбнулся Дольф.

Артемон энергично закивал.

– Да! Надоело на цепи сидеть.

– Я и говорю! Протестное мышление, возвращение к естеству! – продекларировал Горский. – Назад к природе! Жаль только, что уже почти все разошлись, но я видел. Впечатляющее зрелище!

– Маленький нюансик! – ядовитым голоском вмешался в разговор Зиновий Гейман. – Кински развернулась и с размаху заехала нашей собаке в нос. Ногой, кажется? Возник ужасный скандал с оскорблениями, при этом ее подруга, лысая фотографиня из Лос-Анджелеса, била Артемона резиновым фаллосом, который она носит вместо дубинки. Потасовку снимали для новостей. Такой вот «Protect action».

Артемон налил себе рюмочку, выпил и, пощупав раздувшийся нос, победно ухмыльнулся:

– Резиновым членом меня не испугаешь. Досадно, что мадам Кински не знает, что жизнь художника во всей ее красоте и мерзости и есть акт искусства, а все побочные проявления этой жизни – тоже произведения. Неважно, пью я вино, сплю, рисую, занимаюсь сексом или кусаюсь, как собака. Нужно понимать, а не ногой в рожу. Но я не в обиде, мы квиты. Пока алеет синяк на ее филейной части, она мой живой арт-объект, а я его автор!

– Ну, брат, хватил!

– А она-то знает?

– Плевать на нее. Художник – я! – заявил расхрабрившийся Артемон, искоса посматривая на реакцию Дольфа. – Даже если я иду посрать, это уже арт, и мое говно может быть выставлено в музее…

– Чудесно сказал, дай запишу, – шутливо засуетился Горский. – Просто гениальная мысль.

– Нет, каков, а?..

Поднялся настоящий вой одобрения. Присутствующие стали громко смеяться и хлопать в ладоши. Счастливый Артемон театрально раскланялся, плюхнулся на диванчик и уже собрался вновь налить себе водочки, как общее веселье прервал спокойный голос Тропинина:

– Продавать и выставлять в музеях твое говно, конечно, волнующая честь, но мы сегодня собрались обсудить совсем другую линию в нашей стратегии. Прошу общего внимания!

Встав из-за стола, Виктор вышел на середину зала:

– То, что произошло вчера на открытии, и то, что по непонятным причинам здесь тщательно замалчивается, окончательно укрепило меня в мысли о необходимости проецирования новых художественных задач в сферу бесконтрольных эмоций. Да, не удивляйтесь. Уверяю вас – перед нами безграничное поле невозделанных возможностей. Люди всегда извлекали пользу из внезапных вспышек гнева, приливов энтузиазма, слезных истерик, обид, ревности, тщеславных мук и больной гордости. Этот поток энергии всегда толкал человечество к непоправимому и рождал героев. На силе ненависти к врагу было выиграно множество неравных сражений. Бессчетное количество людей убивают по причинам ревности. Ослепление жаждой мщения приводит к параличу сознания, а радостная весть поднимает со смертного ложа. Горе, зависть и бесчестие водят человека, как нити кукловода, и должен вам признаться, я просто потрясен вчерашним перформансом. Девочку уже называют новой художественной величиной, открытием года и лицом галереи. Нашей галереи, заметьте! Нам повезло, что случайное недоразумение с ее картинами вызвало такую бешеную реакцию и бомба взорвалась прямо на стенде. Вялый, убогий и примитивный русский акционизм давно стагнирует и держится только на социальном гротеске и хулиганских выходках маргиналов. Не хватало таких людей, как Штейн, не хватало чистой энергии. Ведь что произошло? Художник выставил на общее обозрение не что-нибудь, а свою личную жизнь, без прикрас, как она есть. В виде объекта – кровать с мятым бельем и окурками в пепельнице, использованные презервативы. Что это, как не знак? Она недовольна своей жизнью, судьбой, возможно, неудавшейся любовью, она в ярости и показывает миру свою боль, она обнажается и открывает перед всеми подлинную причину своего творчества. При этом совершенно очевидно, что ничего из прошлого художнику уже не жаль, она разрушает свои картины и дает выход собственной ярости. Это очень современно. У подобного искусства есть будущее, потому что им управляют настоящие сильные эмоции. Объект уничтожен – не полностью, почти, но так даже лучше. Художница изгнана, опозорена, казалось бы, все против нее, но это тоже прекрасно. Представляете, мы сейчас говорим о ней, и еще тысячи людей говорят о ней! Так что же все это значит?

Тропинин снял темные очки и обвел присутствующих своим магическим взглядом.

– Это значит, что ее искусство победило! – веско заявил он. – Она выиграла схватку за зрительский интерес и, как следствие, перешла на другой уровень. И заметьте, без помощи наших многоумных кураторов и вообще без какого бы то ни было научного руководства. Просто сама взяла и сделала. Нарисовала картины, выстроила объект, а потом, придя в ярость от творческой неудовлетворенности, сама же все и уничтожила, объединив тем самым все предметы и действие в одно прекрасное и гармоничное целое. Лучше и не придумать, блеск! Теперь о нашем втором герое.

Широким жестом он указал на Артемона.

– Срать себе в ладошку, потом приклеивать дерьмо на лоб и выдавать за высокое искусство уже неактуально – подобным у нас Бренер занимается, тебе даже не стоит тратить время на то, чтобы с ним тягаться. Эта муха-засеря и так уже обгадила все музеи. Что же до сегодняшней акции, могу сказать – между твоими успешно проданными на этой ярмарке фотографиями и твоим перформансом стоит стена. Нет, конечно же, ты очень старался, громко лаял и пугал народ, но стену так и не разрушил. Совершенно очевидно, что сами фотографии для тебя много важнее, чем сопровождавшее их действие. Ведь «бешеная собака» сорвалась с цепи лишь тогда, когда почти все они были уже проданы? Не так ли?

Тропинин вопросительно уставился на Дольфа, и тому ничего не оставалось, как согласно кивнуть.

– Вот видишь. Заявленное тобой насилие денег над искусством – всего лишь неуклюжая уловка, и поверь мне, совсем неудачная, чтобы ею бахвалиться. Выходит, что твое собачье бешенство – всего лишь плохо продуманная самореклама, шалость любимца умиленной публики! Но так ли все мило на самом деле? Что это? Неумелое перетягивание зрительского внимания? Вульгарный казус или гениальная акция? Подозреваю, что какой-то другой, тщательно скрытый от публики хитроумный план. Совершенно очевидно, что ты хотел понравиться кому-то из зрителей, скорее всего, кому-то из американских кураторов. Сознайся, ведь ты затем и укусил американку, чтобы обратить на себя ее внимание? Не стесняйся, расскажи нам, как все было. В такой проекции твой замысел становится понятен и цинично точен в исполнении!

В ресторане повисла такая тишина, что стало слышно, как на кухне стучит нож повара. Виктор приблизился в растерявшему весь свой кураж Артемону и внимательно оглядел его.

– Если мы все очень постараемся, из тебя действительно выйдет художник – хороший художник. Лично мне нравится твой эгоцентризм и беспринципная расчетливость. Это поможет, но только при одном условии: тебе придется отдавать себя задуманному без остатка. Нигде нельзя работать вполсилы, особенно в искусстве. Нужно надорваться, покрыться потом, стереть в кровь ладони, умереть и заново родиться, понятно?

Артемон едва нашел в себе силы, чтобы кивнуть.

– А если понятно, тогда скажи, пожалуйста, – Тропинин неожиданно нагнулся и двумя пальцами брезгливо приподнял у Артемона штанину полотняных брюк, – почему на твоих коленях нет ни крови, ни царапин? Нет даже покраснений. Ты что, в строительных наколенниках ползал?

Вспыхнув краской, раздавленный Артемон прошептал:

– Я скотчем ноги обматывал и подкладывал поролон.

– Ну вот, поролон. Расчетливо продумано, аккуратно и безопасно. Здесь нет животных или каких-то иных нечеловеческих качеств, присущих изображаемой тобой «бешеной собаке искусства». А если в подобной акции нет ни капли крови, нет страдания, боли или страха, если нет ничего завораживающего – значит, нет настоящей энергии. Возможно, зрительский шок и был, но если приглядеться, то действо – костюм с блестками, хвостик пружинкой – скорее напоминает номер в мюзик-холле, а не надрыв души за актуальное искусство. Уж лучше бы ты разделся догола, как Штейн, и покрылся бы шрамами, а то вся эта костюмированная дурновкусица может потрясти только случайных зрителей, совершенно не знакомых с венским акционизмом. Однако к творчеству великих и ужасных австрийцев мы еще вернемся, а сейчас давай договорим про покусанную тобой задницу. Надо понимать, что от Кубы до Аляски Руф Кински самый влиятельный американский галерист и, набросившись на нее, ты, безусловно, вступил с ней в связь, но в зубы получил не потому, что она не знает, кто такой художник, а потому, что все это уже было. Ей семьдесят лет, пятьдесят из которых она дружит и работает с известнейшими художниками, и – уважаемый Андрей Андреевич не даст мне соврать – лучшие из них ползали, кусались и срали краской на холсты в давно прошедших семидесятых. Она заехала тебе сапогом в лицо потому, что ей стало скучно. Твоя выходка – не новая линия о возврате человеческих способностей к естественному началу, и даже не адвокатирование всего животного, а всего лишь незамысловатая апроприация старого известного перформанса, попросту говоря, плагиат, а с этим нужно быть очень осторожным, потому что, как сказал Флобер: «Даже в искусстве популярность бывает постыдной».

Неожиданно из-за стола встал Дольф.

– Виктор Андреевич, не суди так строго – это я его инструктировал.

– А я и не сомневался, – улыбаясь, откликнулся Тропинин. – Слишком велика пропасть между вчерашним нарядным позерством на открытии и сегодняшним радикализмом.

– Но ты же сам хотел увидеть новичков на максимуме возможного? – угрюмо буркнул Дольф. – Вот и увидел. Идеи, может быть, и не новые, но вполне имеющие право на жизнь – все художники копаются на свалке прошлого. У нас подобного еще никто не делал, а что там было в Вене полвека назад, помнят только высокообразованные искусствоведы. Андрей Андреевич вот, например, выставил скульптуру, которая забрызгала дерьмом всю публику, и ничего, хотя эта железная ложка даже не реплика, а просто чудовищно увеличенное в размере известнейшее произведение. Наша восходящая звезда Штейн махала топором, полагаю, тоже не просто так, ну, а он показал «собаку». Удалось или нет – судить критикам, но лично мне кажется, что акция Артемона вполне самостоятельна, так что явного фаворита у нас пока нет. Гораздо хуже с «Объятиями на Мавзолее» – такой патриотической вони давно не было, и надо думать, что скандалом в прессе наши проблемы с Близнецами не исчерпываются. И я бы хотел…

– Дольф, я не ищу фаворитов, – оборвал его Тропинин. – И мне глубоко плевать на все эти газетные микроскандалы, – я хочу сформировать ядро нового проекта, и мне в первую очередь необходимо найти сбежавшую девчонку. Не знаю как, не знаю где, но разыщи ее как можно скорее. Скажи ей, что ее кровать купили. Обещай деньги, помани выставкой, уговаривай, не знаю, как ты успеешь, но доставь ее в галерею к завтрашнему вечеру. Если мы ее не вернем, то уверяю, очень скоро ей предложит выставку какая-нибудь другая галерея.

– А что будем делать, когда ее найдем? – саркастически поинтересовался Горский.

– Да то же, что и раньше делали, – продавать искусство. Она всего лишь один из наших художников, но у нее уже есть готовый продукт для нового проекта. Все музеи и галереи забиты мертвыми инсталляциями и бессмысленными объектами, так что сама судьба толкает нас пустить кровь всей этой бессмыслице. В рамках проекта «Ярость» мы будем продавать только объекты искусства, созданные силой эмоционального взрыва. Пригласите лучших специалистов в области психологии, пусть они с нашими кураторами подготовят всю концепцию и обоснуют мотивацию таких реакционных поступков. Необходимо выстроить теоретическую оболочку и в кратчайший срок сформулировать развернутое искусствоведческое обоснование. Нужно сплести творческие амбиции художника с его кризисным мышлением, расшифровать язык разрушительных символов и четко откорректировать угол зрения, под которым художественная критика и общество смогут управляемо вести свои наблюдения. Проблемы с картинами Близнецов покажутся детским лепетом по сравнению с тем штормом, который разразится в прессе, если мы без должной подготовки представим обывателю новое искусство во всей его детерминирующей ретроспективе. Нужно работать очень быстро и тайно. Никакой информации наружу. Первую выставку по проекту ставьте в план уже в самое ближайшее время. За работу, господа!

Когда озадаченные сотрудники фонда распрощались с руководством и покинули «Ботанику», в ресторане остались только Дольф и Тропинин. Они уселись друг напротив друга.

– Не понимаю, отчего ты так мрачен? – разглядывая недовольную мину своего партнера, иронично удивился Тропинин. – Злишься, что я отбрил твоего Артемона? Зря! Нет, он безусловно талантлив, но у него совсем нет тех сил, которые потребуются для задуманной мной художественной драмы. Это же очевидно. Другое дело – молоденькая и очень симпатичная голенькая девочка. Ты видел, как все слюни развесили, когда увидели ее зад? Вот у нее может получиться.

Дольф медленно допил вино, вытер губы, скомкал салфетку и бросил ее на стол.

– Не переживай, – беззаботно продолжал Виктор. – Ты ведь человек занятой, тебе просто некогда выдумывать новые теории и изобретать концепции. Я же обдумывал этот проект долгие годы и теперь лучше любого куратора наберу для него художников. Трудность была в одном – к настоящей, ослепляющей ярости способны только сильные личности, а к ним так просто не подберешься. Я долго ждал, но ничего не складывалось. До вчерашнего дня я даже не представлял, как вызвать к жизни подобную силу. Теперь мне ясно! Мы оживим этого динозавра, расчистим путь к управлению его сознанием, а в нужный момент чудище в клочья разорвет робкое сердце художника, и на зрителей выльется поток той самой энергии, которой так не хватает расчетливо выверенным акциям и бесконфликтным живописцам нашей современности.

Дольф засопел и как бык нагнул голову. Тропинин дружелюбно дотронулся до его плеча.

– Поверь мне, – серьезным голосом сообщил он своему галеристу. – Если нам удастся из этой энергии получить некий материальный отпечаток, то полученным произведениям не будет цены!

Дольф раздраженно вскочил из-за стола, брезгливо отмахнулся от официанта, подошел к окну и замер. Его душила злоба, незаметно перебороть которую он был уже не в силах. Годами накопленное раздражение на Виктора, недовольство авторитарной манерой компаньона в отношениях, собственный ревнивый страх быть отодвинутым от дела превысили все пределы. Дольф скрипнул зубами, зажмурился и впервые понял, как сильно он ненавидит этого улыбающегося ему в спину человека. Все невидимые для окружающих унижения, которые его гордая натура снесла за несколько последних дней, весь мрак, в который Виктор погрузил галерею, гнусный скандал на «Арт-Манеже» – все это вылилось сейчас в совершенно несвойственную ему вспышку бешеной злобы, и Дольф мысленно поклялся себе: он пойдет на что угодно, лишь бы уничтожить зарвавшуюся малолетку Штейн и не дать планам Виктора возможности осуществиться.

– Вспомни безумную старуху Орлан, – продолжал Виктор свои размышления. – Она отрезала от себя фрагменты лица и тела, запаивала их в стеклянные капсулы и выставляла как объекты. Вспомни кошмары Гюнтера Браса, кровавые оргии Германа Нитше, Отто Мюхеля и, наконец, скальпель Рудольфа Шварцкоглера. Я хочу создать художников сильных, беспощадных к себе и чужому мнению, а твой четвероногий Артемон совсем не годен для таких страстей. У него кишка тонка, но он, безусловно, прав в одном: жизнь художника во всем своем проявлении – уже акт искусства. Это сущая правда, и нам остается только этим воспользоваться.

– Зачем тебе этот проект? – с ненавистью в голосе глухо прошептал Дольф.

– Что ты там бормочешь?

– Зачем тебе весь этот кровавый бред? – возопил Дольф, багровея. – Во что ты втягиваешь всех нас? Все эти сумасшедшие немецкие художники, которыми ты так восторгаешься, конечно же, потрясли воображение своих современников, но на годы опередили свое право быть понятыми и давно сгинули в далеком прошлом. А ведь то была старая просвещенная Европа! Однако даже в ней, при всей любви немцев к дегенеративному искусству, твои художники выглядели как выжившие из ума экспериментаторы. Нужна ли спустя тридцать лет здесь, в России, группа таких же безумцев и нужна ли «Свинье» такая репутация?

– Дольф! – раздраженно осадил его Виктор. – Мы живем в совершенно других культурно-исторических реалиях. У нас здесь не «просвещенная Европа» и не зеленые поля доброго Шира. Россия – это Мордор с дикими орками, жрущими друг друга живьем. Кровь и скандалы здесь никого не пугают, более того, они специально инспирируются в сознание людей для того, чтобы управлять общественным мнением. В нашей стране жестокость уже давно является типичным признаком психического расстройства всей нации в целом, и не мы с тобой довели несчастных сограждан до такой деградации. Я общаюсь по делам с разными людьми, и, поверь мне, даже те, кто сидит на самом верху, прекрасно все понимают. Впрочем, лично мне глубоко плевать на всех наших граждан, круг клиентов галереи не превышает и двухсот человек, а они развращены настолько, что охотно купят то, что я им готовлю.

Дольф отрицательно затряс головой, а Виктор продолжил свои увещевания:

– Послушай меня! Сейчас не время разворачивать полемику о месте художника в кризисе современной морали. Это сильный и, безусловно, резонансный проект. Не думай об обществе, не думай о журналистах, мы просто делаем свое дело! Да, проект циничен, но именно поэтому я и надеюсь на нем заработать очень большие деньги.

– Вот именно, деньги! – не выдержав, взорвался Дольф. – Допускаю, что ненормальных психов на роль таких художников ты найдешь быстро, но что они нам дадут? Помимо их личного идиотизма и неадекватности галерее нужны продажи, нужны картины, объекты, художественный продукт! А разбитый вдребезги стенд, который Штейн разворотила на ярмарке, – не продукт продажи, а прямой убыток, который мы понесли из-за возникшего скандала! Так на какие же большие деньги ты рассчитываешь в будущем? Не могу себе даже представить! Ну а полюбоваться голым задом этой истерички можно и без всякой «Ярости». Ты ведь заплатишь двадцатку за ее кровать? Так возьми эту девку и делай с ней что хочешь, если она тебе так нравится, но почему галерея должна платить за твои личные прихоти? Если ты всерьез считаешь ее художницей завтрашнего дня, то я не хочу участвовать в этом диком проекте! Не он, ни она мне не нравятся! Будь все проклято!

Последняя фраза, слетевшая с языка Дольфа, все и сказала Виктору. «Дольф, Дольф, Дольф, жирная корова, вот ты и сорвался».

– Прости меня, – вытирая платком мокрый от испарины лоб, тут же пробормотал Дольф. – Но мне действительно не по душе то, что ты задумал, мне не объяснить твою идею моим сотрудникам, не объяснить клиентам, не объяснить никому. Слишком все дико.

Дольф суетливо налил вина в первый подвернувшийся бокал и выпил.

– Нет-нет, ничего, продолжай! – издевательски вежливо предложил Тропинин. – Ты ведь давно хотел мне все высказать, но никак не решался, мучился. Да, кстати, раз уж ты стал развивать тему денег! – меняя тональность голоса на озабоченно-участливую, воскликнул Виктор. – Не хотел тебя расстраивать за ужином, но час назад у меня состоялся совершенно неожиданный телефонный разговор. Не знаю почему, но управляемые тобой художники звонят мне и требуют добиться от тебя отчета. Может, ты пояснишь мне, что все это значит?

Дольф изумленно округлил глаза, силясь понять, куда начинает клониться разговор.

– Чего ты на меня уставился? Час назад мне позвонил один из Близнецов и поначалу в слезной манере, а потом все более нагло потребовал повлиять на тебя с тем, чтобы ты заплатил им причитающиеся деньги. Так и сказал: «Картина Жизни» закончена, пора рассчитаться.

От неожиданности Дольф стал пунцовым и нервно застучал давно потухшей трубкой по столу.

– Так что же выходит? – с пугающей беззаботностью стал рассуждать Виктор дальше. – Ты толкуешь о моем диком, экстравагантном проекте, о своих дурацких страхах и о копеечных убытках, которые мы понесли от перформанса Штейн, а сам годами не отдаешь денег нашим самым продаваемым художникам? Выходит, ты пользуешься моим доверием и оставляешь себе гонорары со всех наших проектов? Крадешь из моего кармана! Так, что ли?

– Гнусные уродцы, я им покажу деньги. Сучьи выродки!..

– Нет, Дольф. Ничего ты им не покажешь. Ты вернешь всю сумму. Михаил даже подсчитал, сколько им должен фонд – четыреста тысяч долларов, так что слушай меня внимательно: возьми откуда хочешь деньги и отвези Близнецам сегодня же. А если этого не произойдет – с тобой уже завтра начнут происходить вещи, от которых ты давным-давно отвык. Я понятно выражаюсь?

– Разве можно давать идиотам такую огромную сумму? – растерянно пролепетал Дольф.

– Это их сумма! – жестко оборвал его Виктор. – Они свои деньги заработали и получат их сегодня же до полуночи. Что до всего остального, – тут ЧТО состроил презрительную гримасу, – мне плевать на твое нежелание участвовать в моем проекте, оно ничего не значит, так как ты уже давно в нем участвуешь. Ты просто пока еще не знаешь об этом, но очень скоро узнаешь, обещаю. Это все.

От этого властно-уничижительного «это все» Дольф залился краской до кончиков ушей, как от настоящей пощечины. Официант и администратор «Ботаники», ставшие невольными свидетелями беседы, стояли по стойке «смирно» и с ужасом ждали развязки дуэли.

– И помни, деньги должны быть у них до полуночи, – закончил беседу Тропинин.

С перекошенным от негодования лицом Дольф вышел из ресторана. Как только за ним закрылась дверь, Тропинин нетерпеливым жестом удалил персонал из зала, достал мобильный телефон и набрал номер Рогулина.

– Здравствуй, Иван, – спокойным голосом поприветствовал он собеседника. – Отдыхаешь, рад за тебя. А у нас работа в самом разгаре, и как раз настал тот момент, о котором ты спрашивал на яхте. Ты все еще хочешь передать привет тому «лысому умнику»? Отлично – ну так передай. Сегодня около полуночи он будет в галерее один, твои люди могут не церемониться. Ну вот и прекрасно, и вот еще что: скажи супруге, она не прогадала с картиной – очень скоро Близнецы действительно взлетят в цене. Абсолютно точно, есть информация.