Придя на Мойку, Тимур долго разглядывал фронтон нужного дома. Ему пришлось собрать всю свою храбрость, прежде чем он заставил себя войти в парадную. Лифт напоминал гильотину с обратным ходом, и он пошел пешком. Этаж, еще один, еще, – запыхавшись, он добрел до самого верха: вот она, коричневая дверь с эмалированным номерком, привешенный к перилам горшок с засохшей геранью и все тот же коврик с дурацким «Welcome».
Открыла Евдокия. Тимуру даже говорить ничего не пришлось – странная женщина выскочила на площадку, что-то пробормотала и сразу исчезла.
Прошло несколько минут мучительного ожидания. Наконец его пригласили войти.
– Тимур, какой приятный сюрприз! – воскликнула мать Сони, протягивая к нему руки.
Несмотря на жаркий день, Ида была закутана в платок. Ее глаза так и впились в него.
– Вот так встреча. А где моя дочь?
Обострившиеся чувства позволили ему разобрать в том, как было произнесено «моя дочь», скрытый сигнал. Понимая, что стоять и молчать глупо, Тимур глухо выдавил из себя:
– Я потерял ее.
– То есть как потерял? – издевательски спокойно спросила Ида, насмешливо приподнимая брови. – Она что, вещь? Где ты ее потерял? Забыл на улице? Да что с тобой, ты нездоров? Пройди сюда, на свет, дай-ка на тебя взглянуть. Да, хорош гусь, ничего не скажешь. Тебя как будто поездом переехало.
Ида потянула гостя на кухню, усадила на стул, а Евдокия суетно застучала чашками, убирая со стола следы недавнего чаепития.
– Да говори же, ты заставляешь меня трепетать, что случилось?
Тимур открыл было рот, но, подняв глаза, не смог выдержать взгляда двух женщин, прекрасно выучивших свои роли. Смутившись, он глухо забормотал:
– Она ушла, ее нигде нет. Вот я и подумал, может, она дома. Мне нужно ее увидеть…
– Стой, остановись, пожалуйста! – решительно прервала его бормотания Ида. – Вы поссорились?
Тимур уставился в пол, он был противен сам себе. Невыносима была сама мысль о том, что он вынужден объяснять свое унизительное положение и, неуклюже подбирая слова, молить о помощи. Уныло шаря глазами по крашеному паркету, он медлил с ответом и вдруг увидел то, что заинтересовало его свыше всякой меры. Тимур пригнул голову, дотянулся до пола и, подняв ладонь к свету, задрожал от волнения: к пальцу прилипло несколько светлых волосков. Перро! Да ведь это шерсть собаки!
Тимур вскочил и побледнел.
– Соня здесь? – упавшим голосом взмолился он.
Ида не стала разыгрывать комедию и холодно ответила:
– Была.
Тимур сделал умоляющие глаза, но Ида хладнокровно загородилась от него вытянутой ладонью.
– Ты больше не услышишь от меня ни слова, пока не объяснишь, что происходит. Я требую ответа, слышишь? Честного ответа. Я всегда считала тебя порядочным молодым человеком. Соня – моя единственная дочь, но она ничего не говорит мне, так что говори ты! Что у вас случилось, отвечай сейчас же, или ты больше ее не увидишь!
– Я, мне трудно все объяснить, – испуганно забормотал Тимур. – В общем… я, ну выпил. Все вышло так плохо, Соня обиделась на меня, я повел себя… ну, как бы это объяснить…
– Ну перестань же ты мямлить! – неожиданно гаркнула Евдокия. – Нашкодил, так отвечай, и нечего тут сопли жевать, а то я сейчас еще заплаґчу.
Тимур и сам уже был готов пустить слезу, однако собрался и, часто заморгав, кратко прояснил свое положение:
– Я поступил ужасно и хочу найти ее, чтобы извиниться.
Услышав это неожиданное признание, Ида услала Евдокию за своими сигаретами, и пока та ходила, поэтесса нервно выстукивала пальцами по столу. В этом цоканье ногтей по пластику Тимуру даже почудилась какая-то развеселая мазурка, но игривая музыка так не шла к этому невообразимо глупому моменту, что он предпочел молчать и подавленно созерцал пятна кетчупа на сахарнице.
– Значит, ты напился и вы поругались? – закурив сигарету, задумчиво переспросила Ида.
– Ну, можно и так сказать…
– Говори как есть! – неожиданно взвизгнула Ида. – Мне не нужны твои одолжения.
Тимур весь сжался, но промолчал.
– Я знаю свою дочь, Чтобы такую, как она, вывести из терпения, ее нужно по-настоящему обидеть. Подозреваю, что ты чего-то недоговариваешь. Ты же даже не смотришь мне в глаза!
Тимур стушевался еще больше и промямлил почти шепотом:
– Ну, нет, я это, в общем, нехорошо получилось…
Не слушая больше его лепет, Ида взволнованно встала, выпустила тоненькую струйку дыма и подошла к окну.
– Я почему-то уверена, что ты просто забыл о ней. Так ведь? Верно?
Вместо ответа Тимур неопределенно пожал плечами.
– Да, скорее всего, так и было, – горестно прошептала Ида. – Ты перестал о ней думать, и она оставила тебя. Как это похоже на Соню. Это у нее от отца.
Нервно взмахнув руками, отчего крылья платка смахнули со стола серебряную ложечку, Ида стряхнула пепел в чайное блюдце.
– Не знаю, как все у вас сложится, никто не может этого знать, но ты пришел за помощью, а чем же, интересно, я могу тебе помочь? Даже не представляю. Где она сейчас, я тебе не скажу, потому что и сама не знаю, ищи ее, она не иголка, захочешь – найдешь. Жалеть я тебя тоже не буду, терпеть не могу мужчин-пьяниц, но чтобы ты не ушел с пустыми руками, могу рассказать одну поучительную историю. Думаю, тебе будет полезно послушать. Это наша семейная притча про шестилетнюю Соню, она о многом говорит, потому что после семи лет характер людей уже не меняется и дальше они взрослеют только телами. Тебе интересно? Так вот слушай. Это было пятнадцать лет назад, когда Соня только закончила свой первый класс. Наша компания, как бы тебе сказать, чем-то была похожа на вашу сегодняшнюю. Только тогда, в конце восьмидесятых, вокруг меня вместо художников были поэты. У нас в квартире почти ежедневно собиралось шумное общество молодых сочинителей, все курили, иногда пили вино и читали, читали. Все жадно увлекались литературой и стихами, а больше всех я. Крохотная куколка Сонечка росла посреди нашей компании, и всякий гость считал своим долгом позабавить ее. Кто-то показывал ей «козу», кто-то качал на колене, кто-то щекотал до слез, но был один юноша, которого она любила больше всех. Уж он и ласкал ее, и потешал, и гостинцы ей приносил, и по головке гладил, даже портфель они собирали вместе. Она была в него просто влюблена и не слезала с его рук. То был один из моих кавалеров, и он очень хотел мне понравиться. Время шло, и Соня настолько к нему привыкла, что очень загрустила, когда он перестал у нас бывать. Она даже плакала, так ждала его. И вот однажды ее любимый молодой человек появился снова. Он был навеселе и вел себя со мной вызывающе, между нами состоялся откровенный разговор, после которого он, не зная, чем мне еще досадить, попросил у «своей Сони» прочитать ему на прощанье «мамин стишок», и знаешь, что получил в ответ?
Тимур затаил дыхание.
– Не догадываешься?
– Н-нет.
– Ласковая девочка согласилась. Она объявила, чтобы все приготовились, вышла на середину комнаты, после повернулась к зрителям спиной, нагнулась и, сняв трусы, показала своему другу голый зад.
Ида помолчала минуту. Затем, потушив сигарету, добавила ледяным голосом:
– Соня выросла без отца и поэтому может простить мужчине все что угодно, кроме того, что ее забывают. Вот так вот, Тимур.
– Ищи-свищи теперь ее, как ветра в поле! – восторженно глядя на Иду, поддакнула Евдокия. – Эх ты, прозевал свое счастье.
«Ида права, – оглушенный переживаниями, подумал он. – Да, права. Вместо привычной лестной патоки мне поднесли чашу с горькой правдой. Пей, Тимур, угощайся. Теперь можешь напиться ею допьяна».
Минуту назад у него еще теплилась слабая надежда разжалобить этих женщин, но сейчас он с ужасом понял всю несостоятельность этих надежд. Ида и ее наперсница смотрели на него с нескрываемым презрением. Оставалось поскорее выбраться из-за стола и вновь потеряться в этом пыльном городе.
Тимур вышел на залитую солнцем улицу и, остекленело глядя перед собой, поплелся прочь. Выглядел он теперь еще хуже прежнего. Какой-то сгорбившийся, осунувшийся, он как будто сжался и стал меньше ростом. Щеки горели, лоб был бледен, волосы всклокочены. Желая рассмотреть себя, Тимур остановился перед витриной, и страх покрыл лоб горячей испариной – на лице отражавшегося в стекле человека застыла маска безумия.
– Чего это меня так скривило, как будто я на самом деле из ума выжил?
Затравленно оглянувшись по сторонам, он принялся выискивать в уличной толпе ехидно наблюдающих за его позорной паникой чертовски успешных знакомых, но, к счастью, никого не высмотрел и стал приглаживать торчащие во все стороны волосы.
«Боже, что со мной, во что я превратился? Модник, красавец, который всегда нравился женщинам? Как же так получилось? – горестно подумал он. – Теперь ведь никому не скажешь: „Знаете, друзья, я оказался невероятным подлецом, меня бросила любимая девушка, и оттого я теперь самое полное ничтожество…“ Никто ведь не ответит. Не то чтобы смутятся или постесняются, скорее всего – никому не будет дела, все это глупо и неинтересно. Люди хотят общаться только с успешными и счастливыми, а от несчастных и страдающих бегут. Душевные болезни и нравственные падения пугают, как зараза».
Никогда еще за годы своей пестрой и богатой событиями жизни Тимур не был так подавлен и не терзался такими мучениями. Что-то разъехалось в его красивой и легкой жизни, треснуло и лопнуло по швам. Растерянность, охватившую его после ухода Сони, не с чем было сравнивать. За два года, прожитых с этой молоденькой, диковато красивой и гордо замкнутой девушкой, он настолько привык к ее постоянному присутствию, что совершенно утратил чувство реальности и теперь был просто раздавлен ее уходом. В пустых развлечениях была потрачена масса времени, а питаясь все эти годы ее терпением, он превратился в полного бездельника, только по привычке рядящегося в удобный для собственной лени костюм художника.
– Да и какой он теперь художник?
Последний год он почти не рисовал и нигде не выставлялся, а только задирал нос и ревниво посмеивался, когда перепачканная красками Соня доверчиво показывала свои новые работы. О чем он думал, глядя на эти яркие, кричащие цветом абстракции, одному Богу известно, но Тимур никогда ее не хвалил. Поначалу Соня очень страдала от его надменного равнодушия, даже плакала, но потом привыкла и больше ничего не показывала. Но это злило его еще больше, и, желая утвердиться, он принимался насмехаться над ее картинами уже без всякого спросу.
Наверно, тогда Соня впервые поняла, что милый друг эгоист, что он жив лишь мыслями о своем вымышленном величии, что он лелеет эти фантазии и, только говоря о них, по-настоящему расцветает и интересуется собеседником. Тимур, ее любимый Тимур, душа компании и модный художник, обленился и превратился в перебинтованного собственными амбициями мумифицированного божка.
Многих волновала его судьба, но неизбежные в общих компаниях разговоры об искусстве приводили Тимура в сильнейшее раздражение. Больше всего раздражали разговоры о творческих планах. Однако он скоро приучился сочинять различные фантасмагории про торжество подлинного искусства и рассказывал о своих несуществующих планах с таким запалом, что друзья снова стали верить в его грядущие успехи. Вооруженный вымыслами, Тимур уже не боялся расспросов, но в глубине души его по-прежнему терзала никому не ведомая правда: тайный страх возможной неудачи ледяными руками держал за сердце, и только этот прогрессирующий страх не позволял Амурову приблизиться к давно начатому холсту.
Время шло. Продолжая жить в привычном духе, он незаметно для себя перешел тот предел, за которым само творчество стало ему уже почти безразлично. Еще долго в центре мастерской, как памятник, стоял этот огромный холст – мутный подмалевок, начало новой живописи, стоял, пока Соня шаг за шагом не задвинула его картину в угол. Повернутая там к стене, она больше не страшила своей неопределенностью, а со временем Амуров и вовсе перестал о ней вспоминать.
Единственное, что еще напоминало о брошенной живописи, так это ящики с масляными красками да множество банок на полках, в которых засохшими цветами стояли его старые кисти.
Тимур вдруг отчетливо понял, что он опустился на дно, настоящее дно, то самое жуткое место, откуда уже нет возврата, где нет времени, нет модных художников, где обитают только спившиеся бомжи и где, скорей всего, он умрет от несчастья, после чего в настоящем мире никто даже не вспомнит его имени.
Представив во всех красках картину предстоящей смерти и ужасного забвения, он в ужасе отшатнулся от витрины и, понурив голову, побрел по улице. Двигаясь посреди гудящего жизнью людского потока и продолжая машинально приглаживать волосы, он начал приходить в себя и, окончательно стряхнув остатки наваждения, попытался проанализировать положение.
Однако бесформенные мысли полетели непослушными зигзагами в разные стороны, ничего утешительного на ум не пришло.
«Соня во всем виновата!»
«Нет, не Соня! – эхом ответил внутренний голос. – Это все твои пьяные выходки и та мерзость, в которой ты валялся последнее время. Твой трусливый протест против того, чтобы она стала художницей».
Пока она была молоденькой девчонкой, подругой «самого Амурова», рисовала абстрактные акварельки и выступала в студенческих капустниках, он умилялся. Рядом с ней было приятно ощущать себя большим и значимым. Но когда за вызывающую живопись ее изгнали из Академии художеств, а после по этой же причине без оплаты приняли в частную школу современного искусства – тут он не выдержал. Это был удар по самолюбию, с которым он не справился. Тимур принялся глумиться над ее творчеством с таким размахом, что они стали ссориться почти каждый день. Не имея сил сносить ее растущую веру в себя, он сознательно рушил их счастливую жизнь. Тогда она казалась ему едва ли не предательницей. Он и был уверен, что она предала, изменила их духовному союзу, сама стала художницей и заставила говорить о себе.
Нет, конечно же, по-прежнему Соня души в нем не чаяла, но подчиняться ему как художнику теперь для нее было неинтересно.
– Тимур! – закричал кто-то сзади.
Тимур затравленно обернулся и изумленно округлил глаза – его нагнала воровато оглядывающаяся Лыжница. С высоты своего роста она заговорщицки шепнула:
– Сонька только что отправилась в Манеж, а потом поедет в Павловск, к каким-то друзьям. Но я тебе не говорила.
Не зная, что сотворить в знак своей благодарности: прижать к себе, поцеловать или по-мужски пожать руку, Тимур замешкался и совершил какой-то невнятный поклон.
– Ну иди, иди, – покровительственно улыбаясь, просипела Лыжница. – И перестаньте дурить.
– Да! – радостно закричал Тимур. – Конечно!