Южный Урал, №4

Глава 1 ВЕТКИ КЛЕНА

Под утро бульканье воды в батарее водяного отопления усилилось. Казалось, что где-то совсем рядом, у самого изголовья кровати, бежит по камешкам горный ручеек.

Тихое журчание воды напомнило Алеше Звездину голосистые ручьи, стремительно текущие по улицам, яркое, горячее, весеннее солнце. На дворе стоял трескучий мороз. Но от ласкового бульканья воды в радиаторе Алеше было так тепло, приятно и радостно, точно в самом деле уже прошла зима и наступила весна.

Улыбнувшись, он перевернулся на другой бок и уже начал было дремать. Но в комнате возникли новые звуки. Алеша прислушивался сквозь дрему. Из репродуктора доносился мелодичный перезвон. Это были позывные Московской радиостанции. Начиналась шестичасовая передача. Значит, можно еще часок поспать. Он уснул, уверенный, что проснется обязательно во-время...

Через час он действительно проснулся, широким взмахом руки сбросил с себя одеяло. По правде сказать, ему и хотелось поваляться в постели лишнюю минутку. Еще как хотелось! Но он знал, как тяжело будет потом вставать и потому еще в ремесленном училище он взял себе за правило: сразу же сбрасывать одеяло. Голый, небось, спать не будешь!

Встав, он повернул регулятор репродуктора так, чтобы радиопередача была чуть слышной (это чтобы не проснулись ребята), и начал одеваться, внимательно слушая в то же время последние известия. Затем начали передавать урок гимнастики. Алеша, открыв форточку, стал делать зарядку одетым и обутым. Он знал, что нарушает правила радиогимнастики: ею полагалось заниматься в трусах и легкой обуви. Но что делать!.. Экономя время, он оделся до урока гимнастики, во время передачи последних известий. Иначе он не успел бы собраться и добежать до завода к восьми часам. — Ну, ничего, инструктору не видно, — решил Алеша и бросил мальчишески-озорной взгляд на репродуктор.

Покончив с гимнастикой, Алеша закрыл форточку, чтобы не выстудить комнату к подъему ребят, включил чайник и побежал умываться. Когда он вернулся, вода в чайнике уже бурлила и хлопала крышкой. Алеша нарезал колбасу, намазал маслом хлеб и начал завтракать.

Все остальные ребята еще крепко спали.

Саша лежал на спине, закинув руки за голову. Широкие и густые брови были сдвинуты, лоб пересекала морщина, лицо сохраняло сердитое, недовольное выражение. Он, пошевеливая губами, словно произносил какие-то слова.

«Должно быть, рифмы подбирает... Тоже не легкое дело — писать стихи...» — подумал Алеша и вспомнил, как они поспорили вчера с Сашкой. Саша — в который раз! — задумал бросить писать стихи.

— Ну их к чертям, Алеша, — заявил он.

— Зря!

— Ничего не зря! Ты вот сидишь над техникой, — глядишь, польза будет. Завтра, послезавтра у тебя выработка в гору пойдет. Может в самом деле добьешься — тысячу опок вставишь за смену. Это знаешь, что будет? Неслыханный рекорд! Мне Клавка говорила: на московском заводе есть один замечательный формовщик, так и тот больше девятисот за смену не давал. А ты — тысячу дашь! Шуточное дело!

— А стихи твои тут при чем?

— Да ну их, стихи! Рифмуешь, рифмуешь, а толк какой? Только время напрасно пропадает... Может, и я что-нибудь придумал бы, если бы производством занялся...

— Ты стихи не бросай и производством занимайся. И там и тут можно достигнуть результатов...

— Нет, Алеша, не достигнуть! Не такой я человек, чтобы чего-нибудь в жизни достигнуть... — уныло отвечал Саша.

Конечно, он зря говорил, и писать стихи ему не бросить. Но терпения у него маловато, это правда. Чуть только какая-нибудь трудность, как Сашка уже раскисает и готов бросить все дело. Молодой еще, характер не закалился, слабоват, а так хороший человек. Вон он как нашептывает, наверное, целую поэму сочинил. Как встанет, так и начнет записывать, будь здоров!

Алеша перевел глаза на второго своего соседа по комнате — Колю Кострова. Коля спал на боку, плотно прильнув щекой к подушке и подтянув колени к самому подбородку, видимо, замерз. Сползшее одеяло, как водится, лежало на полу рядом с кроватью. Это еще совсем молоденький паренек. Месяц тому назад приехал на завод, окончив ремесленное училище где-то в Сибири. Новая обстановка была для него непривычной и, очевидно, смущала. Поэтому он больше помалкивал, прислушивался да присматривался ко всему, стараясь, видимо, сначала разобраться, что к чему на этом большом заводе. Во всяком случае, молчит он не от глупости, это ясно... Приезжала его мать и рассказывала: в колхозной работе паренек показывал себя смекалистым. Со слезами на глазах она просила:

— Присмотри, Алексей, за сынком, не допускай до баловства...

Счастливый Колька! Есть кому за него попросить. Мать заботится, отец, поди, в своем колхозе тоже думу о сыне думает...

Алеша тяжело вздохнул. А вот о нем попросить некому, хлопотать никто не будет. Один, как былинка в поле, — сирота...

Теплое чувство заботы о товарище охватило Алешу. Он подобрал с пола одеяло, заботливо укрыл им Колю, подоткнув со всех сторон. Коля на секунду приоткрыл глаза, взглянул на Алешу, благодарно улыбнулся. Его рука шевельнулась, было, потянулась к Алеше, но так и замерла на полпути: уснул.

«Эх ты, формовщик, горюшко луковое!» — подумал Алеша я погладил коротко остриженную голову спящего.

Выходные двери общежития начали беспрерывно хлопать, коридор заполнялся шумом шагов, зазвучали голоса уходивших на работу жильцов. Пора было выходить. Алеша вышел, закрыл дверь на ключ и в щель снизу просунул его обратно в комнату

Крыльцо у молодежного дома было большое, просторное, настоящий балкон. Широкие бетонные перила спускались вниз и заканчивались квадратными столбами, увенчанными массивными вазами. Под каждой такой вазой ребята пристроили ребристые калориферы, чтобы было о что ноги вытирать. Они разыскали их на свалках железного лома и сами притащили сюда. Сделано это было еще в то время, когда перед домом была не улица, а лежал незастроенный глинистый пустырь.

Теперь калориферы почти не нужны, от пустыря и помину и осталось, вырос большой квартал, а к крыльцу вплотную подходил бетонный тротуар. Но калориферы попрежнему лежали у крыльца, никто их не уносил. Иногда ими пользовались те из ребят, кому приходилось забрести на дальнюю окраину поселка где еще не было тротуаров и лежала непролазная грязь.

С крыльца Алеша осмотрел улицу, ряды домов, звездное небо. Небо показалось ему очень низким, густосиним. Звезды мерцали как будто над самыми крышами домов. Над заводом и поселком нависла тяжелая лесистая громада Куштумгинского хребта. Звезды прятались среди деревьев, росших на его вершине, а белый кружок месяца, как зацепился за какую-то сосенку, торчавшую на самой макушке горы, так и не мог отцепиться.

Всю ночь по дну Куштумгинской долины стлался густой морозный туман. Теперь его куда-то унесло, и на улицу точно белую шубу накинули: густой куржак свисал с высоковольтных проводов, облепил частую сеть телефонных и осветительных линий. Высаженный осенью по сторонам аллеи молодняк сам на себя стал непохож — вместо голых жидковатых прутиков из сугробов высовывались плотно обросшие игольчатым куржаком ветки, похожие на сказочные белоснежные растения. Штахетники, столбы, заборы словно какой-то особенной, белой и воросистой, кожицей обросли — столько насело на них за ночь инея.

Неузнаваемую, имевшую какой-то фантастический вид, улицу освещали две цепочки плафонов, тоже похожих на особой породы громадные цветы. Дальним концом улица упиралась в приземистую проходную завода, за проходной виднелось высокое здание сборочного корпуса. Туда непрерывно двигался поток людей. Они шли, покрякивая от мороза, гулко и раскатисто откашливаясь. Хрупкий мерзлый куржак, которым были густо усеяны тротуары, скрипел под ногами, пронзительно и тягуче, словно каждый рабочий постарался нарочно приобрести себе обувь с самым громким скрипом.

Шли такие же, как и он, Алеша, рабочие: литейщики, станочники, сборщики, инструментальщики, деревообделочники. Одним словом — автозаводцы.

Автозаводцы! Алеша гордился тем, что принадлежит к этому славному коллективу. Когда нужно, он с гордостью заявлял:

— Я с автозавода!.. — И всюду это производило впечатление. К прошлому празднику чкаловские колхозники прислали ему в подарок посылку. Он поехал за ней в старый город на почту. Как и все, подал извещение девушке, сидящей за стеклянной перегородкой, и добавил: «Я — с автозавода, мне бы поскорее получить...»

Надо было видеть, как все, кто был на почте, оглянулись на него, осмотрели особенно внимательно, уважительно, даже как будто с завистью. Ведь вот совсем еще молоденький паренек, а работает на автомобильном заводе, делает те самые грузовики, тысячи которых бегают по улицам многих городов, работает в той самой автомобильной промышленности, о которой всегда так тепло и сердечно отзывается товарищ Сталин... Алеше было приятно это внимание...

Где бы он ни был, Алеша всегда с особым вниманием рассматривал грузовые автомашины.

«Наша машинка»! — с радостью думал Алеша, увидев на машине серебристую марку своего завода. Особенное, почти нежное чувство охватывало Алешу. Ведь вполне возможно, что в машине были детали, опоки для которых делал он, Алеша.

Он враждебно, почти с ненавистью смотрел на шоферов-лихачей, гнавших машины без ума, не умевших осторожно и мягко вести их по дорожным ухабам и рытвинам. Уж кто, кто, а он-то знал, сколько труда затрачено на каждую трехтонку! Будь он шофером, он берег бы машину как зеницу ока...

Алеша вместе с густым потоком автозаводцев шел к проходной, по пути рассматривая причудливо разукрашенные куржаком кусты акаций и сирени. Алеша был даже доволен, что мороз и туман так разукрасили осенние посадки, угнетавшие его раньше своим жалким, сиротливым, чахлым видом.

Теперь кусты приобрели солидный вид, потолстели, переливались под светом фонарей белыми, красными, синими искрами. Алеша представил себе, что лет этак через пять они основательно разрастутся и он будет уходить на работу по большим тенистым аллеям. Алеша не сомневался, что он увидит взрослые деревья, выросшие из сегодняшних кустиков. Ему нравился завод, он любил его и уже давно решил остаться здесь на всю жизнь.

Его размышления были прерваны звонким криком, донесшимся с другой стороны улицы:

— Алешка-а! Не проспал?

Кричал какой-то совсем незнакомый паренек в длинной черной шинели, перехваченной поясом так туго, что на спине образовался большой горб. На крик отозвался шедший рядом с Алешей паренек в такой же черной шинели:

— Сенька, ты? Айда сюда!

— Ты, айда!

Паренек не стал долго думать, шагнул через штахетник и ринулся на ту сторону, головой и плечами задел он хрупкие ветки молодого клена. Густо посыпался куржак, шинель сразу побелела на плечах. Ветки в одно мгновение стали тонкими, сломались и повисли, беспомощно покачиваясь.

Сердце у Алеши вздрогнуло и забилось, в уме промелькнули фигуры тысяч людей, трудившихся нынче осенью над посадкой деревьев. Не размышляя, он протянул руку, ухватил парня за ворот черной шинели и одним рывком вытащил ремесленника обратно на тротуар.

— Тебе другой дороги нет, да?

Паренек смотрел на него с недоумением:

— Ты чего привязался?

Алеша круто повернул его к искалеченному клену:

— Видишь — сломал?

— Ну-к, что же? Дам вот по морде, будешь знать, как привязываться! Сознательный какой!

Ремесленник весь выгнулся, напружинился, сжал кулачки. Алеша был выше его. Паренек смотрел на Алешу, точно примериваясь к его силам и обдумывая, чей будет верх, если сейчас начать драку.

Алеша тоже напрягся и в упор рассматривал мальчишку: «Бить не буду, а уши, право, надеру!» — решил он. Так они и стояли, уставившись друг другу в глаза, словно молодые петушки.

— Что у вас тут происходит? — раздался рядом с ними женский голос.

К ним подошла Клава Волнова, технолог литейного цеха, одетая в телогрейку с меховым воротничком. Засунув руки в карманы, она с любопытством посматривала то на Алешу, то на ремесленника.

Алеша отвел глаза и почувствовал, что краснеет. Надо же было так получиться, чтобы Клава застала его в этом глупом положении.

— Да вот, парень ветки у клена обломал! — неохотно ответил он, не забывая посматривать, за ремесленником — вдруг тот, чего доброго, накинется. От такого озорника всего можно ожидать...

— Что же из этого? При чем тут кулаки?..

— «При чем, при чем»... Уши ему хочу надрать за такое дело, вот причем... — сердито сказал Алеша.

— Я тебе надеру... — отозвался задорно ремесленник. — Такого леща поддам — на ногах не устоишь! Смотри, как бы тебе не надрали!

Он и в самом деле был готов вступить в бой, даже продвинулся вперед на пол-шага и крепче сжал кулаки. Клава усмехнулась: петушился паренек совершенно напрасно, слишком уж мал был он, чтобы справиться с высоким Алешей. Она взяла мальчишку за плечи, повернула лицом к проходной и слегка подтолкнула вперед:

— Ступай, ступай, малыш, пока он тебе и в самом деле уши не надрал. Вполне может надрать, я его знаю!

— Ты чего лезешь? Твое какое дело? — кипятился ремесленник.

— Иди, иди, без разговоров! — продолжала подталкивать его Клава.

Паренек нетерпеливо передернул плечами, освобождаясь от Клавы.

— Вот привязалась! Отойди, а то стукну!

Обойдя штахетник, он перебежал на другую сторону улицы и издали прокричал, вновь задирая Алексея:

— Тоже мне! Сознательный!

Клава вернулась к смущенному Алеше.

— Оказывается, ты драчун, Алеша! Вот уж не ожидала!

— Терпеть не могу, когда так озорничают! Чертяки этакие! Ничего не понимают, лишь бы баловаться! Небось, когда все зеленеет, сами будут довольнешеньки! — ворчал Алеша, не зная, куда девать глаза.

Он был доволен, что происшествие закончилось так спокойно, Драться не пришлось, и в то же время досадовал на то, что все это видела Клава, комсорг цеха.

— Так-то оно так, но все-таки кулаки в ход пускать не полагается. Воспитывать ребят надо, а не лупить...

— Вот бы вы занялись воспитанием! Не знаю, чего только ждете в комсомольском комитете? Посадки-то ломают?

— Это правда, надо будет подумать об этом... В самом деле обидно: садили, садили всю осень, а теперь губят.

Разговаривая, они дошли до цеха, отбили контрольные карточки на часах. Клава поднялась наверх, в техническую часть Алеша пошел в литейный цех.

Над цехом певуче запела сирена, возвещая начало первое смены.

Глава 2 ПЕРВЫЙ СТАНОК

Алеша окинул взглядом сверкающий огнями цех.

Почему-то он ему всегда напоминал отгороженную стенами и накрытую крышей огромную площадь большого города — людную и веселую, кипучую и шумную. Всегда здесь все двигалось и звучало...

Три удлиненных круга конвейерных дорожек тянулись от одного края цеха к другому. По рельсам дорожек безостановочно двигались вереницы тележек. Рядом с конвейерами стояли ряды грохочущих формовочных станков. Формовщики непрерывно снимали со станков готовые формы и ставили на тележки. Конвейер нес опоки в глубину цеха, туда, где днем и ночью пылали огни и электропечи. Там вереница опок заливалась солнечно-ярким жидким чугуном...

В проездах сновали юркие, подвижные электрокары. Глухо рыча, медленно и осторожно, словно боясь обжечь свои резиновые ноги, среди гор раскаленных отливок двигались грузовики. Над самыми головами плавильщиков бесшумно скользили ковши освещенные изнутри расплавленным металлом.

Ураган самых разнообразных звуков окружил Алешу. В первые дни работы весь этот грохот ошеломлял и оглушал его, он даже не мог определить, где и что шумело. Теперь уже не то. Он привык к шумам цеха и безошибочно мог определить по звуку каждую машину. Встряхивающие машины на формовке и выбивке ухали степенно и глухо. Вибраторы стрекотали крикливо, как сороки. Гулко и мощно завывал воздух в широкой пасти вентиляторов. Дробно стучали пневматические молотки в очистном пролете. Над всем этим грохотом и шумом то и дело вспыхивали пронзительные и предостерегающие сигналы грузовиков и электрокаров.

Осмотрев цех, Алеша пошел к своему станку. Он стоял в начале первого конвейера.

Сменщик Витя Щелкунов проворно орудовал лопатой, отгребая просыпавшуюся со станка формовочную землю и готовя станок к сдаче. Крупные капли пота выступили у него на лбу. С тех пор как по инициативе стахановки завода Зины Захаровой было введено закрепление оборудования за рабочими, у формовщиков установился строгий порядок — сдавать станки такими, чтобы нигде не было ни пылинки, аккуратно прибранными. Вот и выскребали землю из-под станка лопатами и специальными скребками. Давалось это нелегко: земли всегда скапливалось много, она проникала в самые сокровенные и недоступные места.

Увидев Алешу, он сочувственно кивнул ему головой и опять склонился, обтирая станину.

— Устанешь не столько за смену, сколько за очисткой станка. Крайне надо что-нибудь придумать... — размышлял Алеша. Он по своему опыту знал, как трудна уборка станка после смены.

Все дело было в том, что никак нельзя было добиться, чтобы из нависшего над станком бункера высыпалось земли ровно столько, сколько требовалось для набивки формовочной опоки. Как ни изловчался Алеша, но обычно всегда оставалось несколько лишних горстей. Куда их девать? Не полезешь же забрасывать землю обратно в бункер!

Несколько горстей после каждой опоки, а опок проходило через станок от двухсот до четырехсот в смену, вот и набиралась целая гора живой ползучей земли, растекавшейся, как вода, в самые дальние закоулки под станком. «Может быть, приспособить какой-нибудь ящик и сбрасывать лишнюю землю в него? Надо подумать! Крайне, крайне надо что-нибудь сделать! Тут можно сэкономить не одну минуту...»

Витя пожал ему руку и ушел. Алеша засучил рукава, встал за станок.

Под сложным сплетением металлических форм и кровельных перекрытий, высоко над электропечью катилась кабина подъемного крана. Из нее, словно скворчиха из скворешни, выглядывала крановщица в красном берете. Она далеко высунулась из своего оконца, вот-вот выпадет: наверное, сливает ваграночный чугун в электропечь. Ну да, так и есть! Буйный и пышный фонтан искр взметнулся над плавильным пролетом, ярко осветив фигуры хлопотавших там рабочих и три высоких, подпирающих потолок, столба вагранки.

Алеша считал, что у него самая выгодная позиция в цехе. Во-первых, стоило только слегка метнуть глазами, и вся цеховая жизнь была, как на ладони. Во-вторых, — и это самое главное, — место словно нарочно было создано, чтобы Алеша мог давать высокую выработку. Ему не приходилось стоять и ждать подхода пустой тележки: после выбивки они сплошь шли пустыми.

Еще полгода тому назад он начал воевать за это место...

Когда Алеша пришел в цех, его поставили на самый последний станок, туда, где уже начиналась площадка заливщиков. Пришлось помучиться — конвейер всегда был заполнен опоками, выставленными с предыдущих станков. Подолгу приходилось ждать, когда подойдет свободная тележка.

«Ну, здесь высокой выработки не дать!..» — думал Алеша.

А о том, чтобы отличиться на заводе высокой выработкой, он начал думать еще в ремесленном училище.

Он обошел всю линию формовочных станков и начал присматриваться к работе формовщика с первого номера. Там стоял высокий парень в лихо сдвинутой на затылок шапке. Из-под вздернутого козырька свешивалась кудрявая чолка светлых, льняных волос. С задумчивым видом, он курил, небрежно облокотившись на станок.

Был он такой же чумазый, как и все формовщики, но что-то в нем — не то вся повадка, не то папироса, не то холеный кудрявый чубчик на лбу — отличало его от всех, и он не понравился Алеше с первого взгляда. «Балаболка и форсун! — решил он мысленно. — И поставят же такого медведя на хорошее место!»

Проходя мимо в следующий раз, Алеша опять взглянул на парня. Он уже работал. Но что эта была за работа! Парень ворочался медленно и осторожно, словно ему на голову поставили лукошко с сырыми яйцами и он страшно боялся его уронить. Позевывая, часто посматривал по сторонам. Иногда он вовсе переставал работать, задумчиво разглядывая толстое и гладкое кольцо на черном, запыленном землей, пальце, не то медное, не то, и в самом деле, золотое. А мимо него шли и шли пустые тележки!

Алеша возненавидел парня в эту минуту, хотя и редко его охватывало такое чувство. «Ворочается, ну, чисто медведь! Никакого у него нет интереса к работе. Прошлялся, видно, ночь или в карты продулся — теперь ему не до работы...»

О своих наблюдениях над парнем Алеша рассказал технологу и комсоргу формовочного пролета Клаве Волновой. Клава не могла понять, в чем дело, почему так волнуется молодой формовщик:

— Это — Гриша Малинин. Что ж, работает... Правда, неважно, но работает...

— Не в том дело, что работает. Обрати внимание, место-то у него какое!

Клава присмотрелась и сообразила, ведь парень работал самого начала конвейера. Вереница тележек, сделав поворот от выбивки, здесь шла совершенно пустая.

— Пожалуйста, на любую тележку можно ставить опоку! Ни секунды простоя!.. — горячо говорил Алеша.

— Чего ты хочешь, не понимаю?

— Поставьте меня на это место.

— Ах, вот что! — Клава подумала. — Хорошо, мы решим на бюро!

Такого ответа Алеша не ожидал. При чем тут бюро, когда вполне достаточно было поговорить с начальником пролета и с самим Малининым?

Но, как оказалось, Клава хитрила: она еще плохо знала Алешу и хотела, чтобы он не ей, а всему комсомольскому бюро заявил, что полностью использует выгоды нового места и даст настоящую высокую выработку.

Бюро решило просить начальника пролета Николая Матвеевича перевести Алешу на первый станок, а его обещание — показать на новом месте высокий класс работы — записали в протокол. Алеша понял Клавину хитрость и усмехнулся: «Это хорошо, что у тебя такой же интерес, как у меня. Значит, дело у нас должно пойти...» Впервые он внимательно посмотрел на эту невысокую, худощавую, белокурую девушку, с серьезным и деловитым видом сидевшую на председательском месте.

Утром Клава сама повела Алешу к первому станку. Малинин не начинал еще работать — он оттирал свое кольцо о рукав комбинезона и любовался его блеском.

— Слушайте, Малинин! — строго сказала Клава. — По распоряжению начальника пролета вы переходите работать на последний станок. На ваше место встанет этот товарищ.

Она ожидала, что парень начнет возражать и спорить, — как, почему, за что? — и уже готовилась заявить ему, что руководство цеха поручило ему самое выгодное место, а он, видите ли, не оправдывает доверия...

Но Малинин с усмешкой посмотрел на них и пожал плечами:

— Пожалуйста!.. А то здесь жарковато...

«Подумайте, какой неженка!» — хотел сказать Алеша, но промолчал. И хорошо сделал, что промолчал: через час работы он убедился, что новое место, при всех своих преимуществах, имеет и большие недостатки.

В нескольких метрах от станка выбивщики разбирали опоки. Багровые отливки источали сухой и острый жар. Волны горячего воздуха обдавали формовщика.

— Как дела, Звездин? — спросила пробегавшая мимо Клава.

Алеша нехотя улыбнулся и показал глазами на выбивку:

— А здесь, верно, жарковато!..

Лицо Клавы стало озабоченным и серьезным:

— Вот как! Чего же ты раньше смотрел? Надеюсь, слово-то сдержишь? Краснеть за тебя не придется.

Алеша ничего не ответил, только стиснул зубы: ведь вот как все получилось! Сам напросился на первый станок, надавал кучу обещаний, а тут такая неожиданность! Сам, все сам, винить некого! Выполняй слово, как хочешь!

Он взял себя в руки, не поддался расслабляющей жаре и добился-таки своего: выставил за смену 162 опоки, на два десятка больше нормы. Было трудновато, но на старом месте ему бы этого не сделать. Значит, здесь можно работать хорошо.

Клава была довольна, подала ему руку. Алеша руку пожал, но вид у него был хмурый, сосредоточенный. «Злится парень! — решила Клава. — Кажется, я его самолюбие задела. Вот, подишь ты, какой гордый!»

Но Алеша не злился, а придумывал выход из положения...

После смены он ушел на склад железного лома и до вечера рылся в грудах старого железа. Нашел два листа основательно помятого железа, притащил их в цех, долго расправлял молотком. Когда сменщик ушел на обеденный перерыв, Алеша поставил около станка две стойки, закрепил на них железные листы и таким образом соорудил перегородку, отделявшую рабочее место от выбивки.

Он посмотрел, как начал работать сменщик, попробовал поработать сам, — действительно, жар был куда меньше.

— Здорово ты смекнул! — одобрил Витя Щелкунов Алешу. — В самом деле, куда спокойнее работать...

— Давно бы смекнуть надо! — удовлетворенно проворчал Алеша и ушел домой.

Утром начались неожиданные неприятности.

Подошел начальник формовочного пролета Николай Матвеевич. Он взглянул на неуклюжую перегородку, поджал губы и как-то брезгливо спросил:

— Кто поставил сюда эту гадость?

Алеша смутился: Николай Матвеевич смотрел строго и неодобрительно.

— Я поставил.

— Сам?

— Сам.

— Самовольно?..

— Выходит, самовольно.

— Зачем?

— Невозможно было работать: жара с выбивки идет. Какую же тут выработку дашь?

Николай Матвеевич помолчал.

— Не позволю я уродовать цех разной дрянью... Надо снять!

— Николай Матвеевич! — всколыхнулся Алеша. — Товарищ начальник!

— На то я и начальник в пролете, чтобы не позволять никому самовольничать...

Он как-то подчеркнуто резко отвернулся и ушел.

Два дня Алеша мучился и переживал.

Конечно, он посвоевольничал, не обратился к мастеру за разрешением. Он не сделал этого потому, что считал просто ненужным разговаривать с кем-нибудь об этом. Вот скажут: сам напросился на первый станок и жары испугался! Но ведь ничего плохого от перегородки не получилось. Наоборот, оба сменщика довольнешеньки, не нахвалят Алешину выдумку.

Правда, перегородка нескладная — топорная работа. Ну, и что же? Пусть дадут ему нового железа, металлические стойки и сварочный аппарат — он соорудит такую перегородку, что она не уродовать, а украшать будет цех. Да если бы еще удалось ее выкрасить серебристой алюминиевой краской...

Пока что он решил не снимать свое сооружение. Будь что будет! Авось как-нибудь забудется вся эта история, а перегородка останется...

Два дня никто не беспокоил Алешу. На третий день Николай Матвеевич вышел из конторки и направился прямо к нему. Алеша сделал вид, что усиленно занят формовкой. Сердце у него забилось, и движения стали неуверенными, расслабленными. Предстояла буря, и Алеша решил не сдаваться.

Николай Матвеевич остановился у Алешиного станка и несколько минут наблюдал за его работой. Потом сказал:

— Вот что, молодой человек! Перегородку надо снять!

— Это зачем?

— Мы украшать должны цех, а не уродовать его.

Говорил Николай Матвеевич миролюбиво, и это еще больше подхлестнуло Алешу. Он отошел от станка и горячо заговорил, помахивая руками:

— Украшать, украшать! А выработку давать надо? А условия для выработки надо?

— Надо. Да ты чего кипятишься?

Он подошел к Алеше, взял за подбородок, заглянул в глаза. «Как с маленьким!» — мелькнуло в голове у юноши, и он резко отшатнулся:

— Я вам не котенок и вы меня не ласкайте! Вы мне условия для работы давайте! — почти прокричал он.

Николай Матвеевич рассмеялся:

— Смотри, какой ершистый! Думаешь, только тебе интересно повышать выработку, а начальнику пролета это все равно?

— Видно, все равно, если велите перегородку снять! — рубил Алеша.

Все еще посмеиваясь, Николай Матвеевич показал на приближающийся электрокар:

— Скажи, вот эта штука тебе нравится?..

На площадке электрокара лежала выкрашенная в серебристую краску металлическая ширма со стойками, с угольниками для привинчивания к полу и даже с небольшим ящичком, в который можно будет положить мелкий инструмент или завтрак. Видно, Николай Матвеевич хорошо подумал, прежде чем заказать такую перегородку...

Алеша только делал вид, что осматривает ее. Чего там смотреть, сразу видно, что хороша! Его мучил вопрос: как быть? Ведь вот, ни за что, ни про что набросился на человека, чуть не обругал его. Как он мог даже мысль допустить о том, что ему не помогут? Как теперь быть, что делать?

Щеки его медленно заливала краска стыда...

Рабочие разрушили нескладную перегородку, сняли новую ширму с электрокара, начали устанавливать. Николай Матвеевич стоял в стороне и наблюдал за рабочими. Наблюдал он и за Алешей — уж очень смешил его расстроенный и сконфуженный вид паренька.

Алеша решительно подошел к нему:

— Извиняюсь, товарищ начальник! Я вроде неладно разговаривал с вами... Погорячился, извиняюсь!

— Почему неладно? По-моему, ладно. Ты отстаивал высокую выработку — так и надо ее отстаивать. Немножко невпопад получилось, это правда... Ну, и что же? С кем ошибок не бывает? На них учимся... — Алеша облегченно вздохнул.

Так отвоевал Алеша место у первого станка конвейера, заняв лучшую для формовщика позицию.

Глава 3 ПЕДАЛЬ И СИФОН

Алеша начал работу.

Он установил на станке верхнюю опоку, модель, нижнюю опоку. Наставив шланг воздухопровода над банкой с нефтью, он включил воздух. Внутренние стенки опок и модель покрылись мелкой маслянистой пылью. Потянув ручку челюстей бункера, Алеша пустил в форму черную жирную землю. Когда опока заполнилась, Алеша выровнял землю руками, коленом нажал на педаль встряхивающей машины. Гулко застучав, опока подпрыгнула несколько раз на станке: земля уплотнилась. Перевернув опоку, он таким же образом заполнил землей верхнюю ее долю.

Дробно, точно огромный кузнечик, застрекотал вибратор. Земля окончательно уплотнилась и отстала от модели. Сняв верхнюю опоку, Алеша внимательно осмотрел получившийся внутри отпечаток модели: нет ли где осыпаний, все в порядке? Отставив ее в сторону, он снял модель, осмотрел нижний отпечаток, затем поставил верхнюю опоку на место. Теперь внутри для заливки чугуном имелась в земле пустота — точный отпечаток крышки домкрата, которую формовал Алеша. Он вставил готовую форму на тележку конвейера. Чуть вздрагивая на рельсовых стыках, тележка понесла опоку в озаренную заревом электропечи глубину цеха, в плавильный пролет. Там на ходу, с движущейся площадки, заливщики заполнили ее жидким чугуном. Объятая голубыми огоньками, светясь горячим глазком чугуна в литнике, опока поехала дальше.

Сделав полукруг, вся вереница тележек повернула обратно, к другому концу цеха. Двигались тележки так медленно, что к концу пути голубые огоньки на опоках угасли, потемнел огненный зрачок в литнике: чугун затвердел.

На втором полукруге конвейера опоки уже встречали выбивщики. Они сбрасывали формы с тележек на решетчатую площадку на полу. В черном коме дымящейся земли кое-где просвечивала сердцевина — красная, еще раскаленная отливка.

Вот заработала встряхивающая машина. Площадка вместе с комом земли начала подпрыгивать и подскакивать. Земляная оболочка отливки разрушилась и кусками упала вниз через решетку. На площадке осталась одна багрово-красная отливка. Выбивщики подхватили ее длинными клещами и бросили в железный ящик. Когда ящик наполнился отливками, подкатили электрокар, подхватили ящик на свою длинную площадку в очистное отделение.

Опытный глаз мог заметить разницу в работе Алеши и других формовщиков. Он перевертывал собранную опоку всего только один раз, тогда как другие формовщики переворачивали ее дважды. Несколько месяцев тому назад Алеша работал так же: ставил на станок сначала нижнюю опоку, потом модель, верхнюю опоку, затем все это перевертывал и начинал набивку нижней доли. Покончив с этим, опять перевертывал и набивал верх. Получились два перевертывания.

Бессмысленность первого перевертывания поразила Алешу. Зачем нужно собирать опоку именно в этом порядке и затем перевертывать ее? Ведь получится то же самое, если изменить порядок сборки: ставить сначала верхнюю опоку, модель, нижнюю опоку. Тогда можно начинать набивку сразу, не перевертывая пустых опок.

Он задумался над этим, но пока ничего никому не говорил, весь цех работал с двумя перевертами. Видно, так было принято с незапамятных времен. Такой порядок казался незыблемым. Ему ли, Алеше, его менять?

И все-таки мысль о лишнем, ненужном перевертывании не давала ему покоя. Он попробовал набить опоку по-своему — получилось. Попробовал еще — еще получилось. Так он начал работать одним перевертом...

Старые формовщики посмеивались и пожимали плечами: нашел где экономить. Ну, две-три, ну, пять секунд сберег на опоке — эка важность! Спрашивается, что это даст?

Тогда Алеша вытаскивал блокнот и показывал желающим свои подсчеты: если он экономил на переверте только три секунды, а три секунды он экономил наверняка, если не больше, — то и тогда за смену набегает семь минут. Семь минут — это две опоки. Две опоки из расчета одной нормы, а ведь он делает по три. Тут уж-наберется куда больше!

Допустим, что это — мелочь, но почему ее не подобрать, если она в руки дается, на пользу идет? Глупо поступает тот, кто разбрасывается минутами рабочего времени!

Малинин, когда Алеша докладывал о своем способе работы на производственном совещании, недовольно и пренебрежительно фыркнул:

— Мы нищие, что ли, чтобы по такой малости побираться? Плюшкины, да? Насколько я понимаю, Плюшкин — отрицательный тип?

Ну, и показал ему тогда Николай Матвеевич отрицательного типа! Плюшкин, не Плюшкин, а дает Алеша все-таки по две-три нормы на том станке, на котором Малинин едва-едва одну вытягивал.

Алеша взглянул вдоль ряда формовочных станков. Вон он ворочается, парень с кольцом, еле-еле двигается... Все та же кепочка лихо заломлена на затылок, на чем только держится! Чисто медведь! Ему все равно, где ни ворочаться, — на первом ли, на последнем ли станке, — лишь бы смену отбыть.

Подружиться с ним, что ли, хоть и противно? Может быть, удастся вытянуть в стахановцы? Парень здоровый, сильный, футболист. Прямо жаль, что такая сила пропадает для дела!

Клава давно настаивает: подойди к нему, поговори по душам, узнай, почему так вяло работает? Возможно, удастся и этого бычка на хорошую дорожку наставить... Самой Клаве неудобно — девчонка, а парень, как видно, с гонором, заносчивый. Мнит о себе много, для него авторитетов не существует. А кольцо на пальце говорит, что и старых взглядов где-то нахватался. К женщинам относится по старинке: бабы.

Вдоль проезда, торопливо помахивая руками, шла Клава Волнова. Полы ее синего халатика трепетали и завивались за нею, словно от сильного ветра. Прядка волос выбилась из-под косынки и покачивалась над бровью. Вид, серьезный, сосредоточенный, — одним словом, совсем взрослая женщина, деловитый технолог, строгий комсорг.

«Ну, чего важничаешь? — размышлял про себя Алеша, посматривая в свободные от работы секунды на приближающуюся девушку. — Чего, спрашивается, важничаешь, вид на себя напускаешь? Думаешь, мы тебя без этого не уважаем? Небось, сразу раскусили, как пришла в цех, кто ты такая! Девчонка с умом, работать хочешь по-настоящему, черного и трудного дела не боишься, простого народа не чураешься, поступаешь всегда справедливо. Такой и подчиняться легко...»

Девушка подходила все ближе и ближе, кивая знакомым формовщикам. Она дошла до Алешиного станка и остановилась, дожидалась, когда он подойдет поближе, чтобы можно было разговаривать. В цехе стоял такой грохот, что поневоле ей пришлось прильнуть к самому Алешиному уху и говорить коротко и отрывисто:

— Здравствуй еще раз, Алеша! Ты в субботу обещал эскиз помнишь? Конечно, ничего не сделал?

— Почему ты так думаешь? В телогрейке, во внутреннем кармане. Возьми!

Клава развернула Алешину телогрейку, запустила руку в карман, вытащила зарисовку, расправила бумагу и, прислонившись к ширме, погрузилась в изучение чертежа.

Это был набросок задуманной Алешей новой модели крышки домкрата с расширенными питателями. Дело в том, что в литейном цехе недавно организовали так называемую площадку брака. После завершающей контрольной операции в одном из углов очистного пролета выставляли на всеобщее обозрение выявленные за сутки бракованные отливки. Как-то Алеша зашел сюда и увидел целую кучу негодных крышек домкрата. На одной из них была приклеена карточка с надписью: «Крышка домкрата. Брак — 12 процентов. Причина — заливка холодным металлом. Виновник — начальник плавильного пролета тов. Халатов».

Алеша задумался. 12 процентов. Подсчитал — получилось, что более полусотни заформованных им опок уходило в брак. Он работал над ними совершенно бесполезно, его труд пропал зря. Да что его труд, только ли в нем дело! Впустую трудились земледелы, зря работали стерженщицы, напрасно старались очистники! Сколько испортили материалов! Сколько истратили электроэнергии, чтобы привести в движение все механизмы в цехе! Сколько сожгли топлива, чтобы расплавить такую массу чугуна! И все только потому, что не нагретый как следует металл не успевал заполнять форму, застывал в пути. Ну, и народ, эти плавильщики! Как они могут допустить такое?..

Бессмысленная гибель отливок возмутила Алешу, и он решил придумать какой-нибудь выход. После долгих размышлений Алеша пришел к такому выводу: раз металл холоден, плохо растекается по форме, надо расширить ему путь, сделать питатели более широкими. Тогда чугун будет проникать внутрь опоки более сильным потоком, и брак исчезнет.

Он посоветовался с Клавой. Та отрицательно покачала головой и даже рассердилась: вот еще новости! Плавильщики нарушают технологию, льют холодный металл, а мы должны им потворствовать, расширить питатели! Ну, нет, лучше заставить плавильщиков держать нужную температуру в чугуне. Никаких расширенных питателей!

Алеша горячо возразил:

— Так, так! Вот и будем ждать, когда наладятся плавильщики. А тем временем сотни тонн чугуна — на переплавку, в вагранку. Государственные деньги на ветер летят, коллектив работает впустую. Зато мы спокойно живем, сидим у моря и ждем погоды... Так, что ли?

Он был так убежден в правильности своей мысли, что Клава заколебалась. Может быть, допустить расширенные питатели? Как временную меру, пока наладятся дела в плавильном пролете? Ведь вреда от этого никакого, а польза очевидна.

— Хорошо, уговорил! Делай эскиз!

Теперь эскиз был у нее в руках.

Алеша искоса ревниво наблюдал за Клавой. Вот насупилась, закусила губу: чего-то не понимает... Алеша хотел уже приостановить работу, чтобы пояснить Клаве, но, видимо, разобралась сама, морщинки на ее лбу разгладились, она удовлетворенно кивнула головой.

Вот брови у нее приподнялись, она вопросительно пожала плечами: с чем-то несогласна, что-то сделано неправильно. Интересно знать, что ей пришлось не по вкусу?

Тут Алеша заметил, что Клава не подбривает брови. Они у нее растут широкими, ровными, будто бархатными полосками и почти сходятся на переносице. Это ему понравилось. Не по душе были девчата, сделавшие из своих бровей какие-то неестественные жиденькие ниточки. Подумаешь, красоту нашли — брови, как бороду, брить!..

Тем временем Клава перестала водить глазами по чертежу, задумалась, затем, взглянув на него еще раз, сказала:

— Хорошо! Прежде всего, поговорю в техчасти...

— Хорошенько поговори! Честное слово, пусть только сделают новую модель, не пожалеют денег, — она себя в месяц оправдает...

— Хорошо, хорошо! Если техчасть не поддержит — к Николаю Матвеевичу пойду. Он обещал комсомолу помогать, сам говорил: проявляйте инициативу. Вот и пусть поддерживает!

Она постояла, как будто собиралась еще что-то сказать, но не решалась. Помолчав, она спросила:

— Сашка стихи пишет?

— Рифмы у него того... Разбежались!

— Я ему разбегусь! Так и передай: чтобы в субботу были! Обещал!

Алеша кивнул и начал набивать опоку. Клава наблюдала за ним, поэтому он постарался работать с особенной непринужденной четкостью. Открыв бункер и ожидая, пока посыплется земля, он крикнул:

— Клавдия Афанасьевна! А когда же педаль на бункер поставят?

Клава молчала. Во-первых, у нее нехватило бы голоса перекричать весь этот шум на таком расстоянии. Во-вторых, было досадно, что каждый день приходилось отвечать одно и то же. Про себя она пробормотала:

— Педаль, педаль! Ох, уж эти мне механики!

Речь шла о педали под левую ногу, с помощью которой формовщик должен был открывать бункер. Теперь формовщики открывали его, дергая рукоятку, и затем ждали, когда в опоку насыплется земля. Открыв бункер ногой, формовщик мог бы сразу; начать обеими руками выравнивать и уплотнять землю в опоке. Это дало бы несколько секунд экономии времени. Алеша выставил опоку на конвейер, подошел поближе и наклонился к Клаве, чтобы лучше слышать.

— Сейчас иду к слесарям в механический, — говорила Клава. — Обещали педаль для твоего станка сегодня закончить. Может быть, сегодня и поставят...

— В субботу ты то же самое говорила... Понимаешь, без педали и сифона мне тысячи опок не дать. Надо механизацию.

— Сама знаю, что не дать. Алеша, да разве я не стараюсь? Ох, уж эти мне механики! Хоть кол на голове теши!

Но Алеша уже не слышал: дробно застучал его станок, утрясая землю. Переворачивая опоку, склонившись в сторону Клавы, Алеша крикнул:

— А сифона-то ведь тоже нет!..

Клава опять ничего не могла возразить. Конечно, Алеша прав. И педаль и сифон нужны ему дозарезу. Сколько времени он тратит сейчас на обдувание и обрызгивание формы этим древним, дедовским способом — просто ужасно! Секунд десять, а то и все пятнадцать! Надо взять банку с мазутом, надо приставить воздухопровод, надо нажать рычажок, пустить воздух, потом надо все это снаряжение положить обратно. Был бы установлен рядом с опокой точно нацеленный сифон — совсем другое дело. Один нажим на кнопку — и все готово!

Какие вредные эти механики! Сколько ночей не спала Клава, пока разрабатывала конструкцию автоматического сифона; сколько хлопотала, чтобы разрешили сделать один опытный образец. Теперь конструкция готова, чертежи сданы, заказ сделан, а сифона нет, как нет. Все обещают и все завтра, завтра, завтра!

Алеша оглянулся и улыбнулся ей. Клава поймала себя на том, что невольно любуется его работой. Она слегка сконфузилась, точно в этом любовании предельно чистой, спортивной четкостью Алешиных движений было что-то зазорное, неподходящее для технолога и комсорга формовочного пролета.

Воспользовавшись секундами, когда Алеша к ней приблизился, она прокричала:

— Пока, Алеша! Побегу в механический! Ты в новом кино был? Говорят, красиво отделано?

— А ты была?

— Нет еще, собираюсь сходить. Может быть, сегодня успею... Пока!

Алеша помахал ей свободной рукой, совершенно черный от формовочной земли.

Он взглянул на часы: кончился третий час работы. За час было набито 53 опоки. Если бы немножко не отвлекала Клава, он, пожалуй, выставил бы 60—69. Ничего, ради Клавы не жалко потерянных минут: толковая девушка, помогает. Кроме того, можно и наверстать в четвертом часу.

Неожиданно для себя он решил: попробую перепрыгнуть за 70 опок; Ведь однажды он уже добился этого. Почему нельзя сделать это и сейчас? Простоев не предвидится — работать можно во-всю...

Он сосредоточил все свое внимание на работе. Если кто-нибудь подходил к нему, Алеша бросал сердитый взгляд на подошедшего и показывал глазами на часы: дескать, время рабочее, не мешайте.

Через час, набив 73 опоки, Алеша ушел обедать.

Глава 4 КОМНАТА № 22

Часам к десяти утра начали просыпаться и остальные обитатели комнаты № 22.

Первым открыл глаза Саша. Еще во сне его тревожило и давило какое-то неясное чувство: как будто он должен был сделать что-то очень важное и нужное, а вот не сделал, забыл... Он приподнялся в постели, оперся на локоть и стал размышлять: что же такое он позабыл сделать вчера?

И тотчас же вспомнил, что редактор стенной газеты Клава Волнова просила его написать стихотворение в праздничный номер. Он писал вчера весь день, но ничего не получилось. Тогда он разозлился и лег спать. Будет ему теперь на орехи: Клава просила отдать стихотворение в субботу, чтобы она могла в воскресенье оформить номер. Времени осталось немного, а у него ничего не получается. Если не считать вчерашний зря пропавший день, всего остается три дня, а с этими проклятыми рифмами еще неизвестно сколько придется провозиться. Вот и попробуй, успей! А не успеешь, попадешь Клавке на зубок, так просмеет, жизни не будешь рад... Клава, Клава! Только у всех и разговору, что о Клаве Волновой. А кто она такая, эта Клава? Технолог, девчонка, вот и все тут! Нахватала нагрузок — она и комсорг, она и редактор, она и член цехкома — вот теперь и носится по цеху, как угорелая. Суется везде, куда просят и не просят!

Положим, это верно, с нормой у Саши не всегда ладится. Бывает, что уже конец смены, а у Саши все еще неизвестно, то ли будет у него сегодня норма, то ли нет.

Одним словом, концы с концами еле-еле сходятся. Конечно, Саше досадно и обидно, на душе кошки скребут. Приходится в последние часы нажимать, что есть сил.

А тут еще как из-под земли вынырнет Клава. Прильнет к уху и надрывает свой голосишко:

— Саша, ты скажи прямо, по-комсомольски: может быть, тебе помощь нужна? Не стесняйся, говори, я сейчас организую! Мы всех отстающих берем на буксир, и тебя заодно возьмем!

И пошла, и поехала! Даже в голове загудит от всего того, что услышишь от Клавы. Главное, не поймешь: или она издевается над ним, когда помощь предлагает, или в самом деле готова помочь. Как бы там ни было, но Саша еще больше ожесточается, работает, как зверь, выставляет в последние часы на конвейер столько форм, что потом самому становится удивительно — почему он с начала смены столько не давал?

А Клава опять тут как тут! И опять недовольна!

— Видишь, чего это стоило, Саша? Ты работаешь некультурно, вот что. Надо на каждый час график иметь, чтобы работать ровно всю смену!

Культурно, некультурно! Саша сам знает, что некультурно. Что делать, если характер такой? Не один раз он давал себе слово работать, как Алешка: с самого начала смены следить, сколько в час выставляешь опок, и на каждый час давать себе задание.

Но разве он виноват, что ничего не получается? Во-первых, как ни считай, обязательно со счету собьешься. Во-вторых, непременно подвернется какой-нибудь случай и выскочишь из графика. Ну, допустим, подойдет кто-нибудь из ребят, попросит прикурить, разве откажешь? Невежливо, некультурно! А там, смотришь, какую-нибудь новость рассказали — вот и полетел график, нету графика!

Нет, Алеша правду говорит, плохой у Саши характер. Настойчивости ни на грош! Что бы такое сделать, чтобы характер стал потверже? Ведь даже обидно: у всех есть характер, а у него — нет...

Об Алеше и говорить нечего, у него железный характер, сам чорт его не сломает. Даже эта самая Клава, и та с характером. Всегда своего добивается, всегда на своем настоит. Об этом все ребята говорят: если Клава взялась за какое-нибудь дело, — значит, оно непременно выйдет! Решительная девчонка, этого у нее не отнимешь...

Недаром ее так уважает Алеша. Он всегда с ней советуется, да и она тоже за смену раз пять к нему прибежит. Ни с кем Клава в разговоре не улыбнется, а с Алешей смеется непрестанно. Когда на заводе началось шефство инженеров и техников над молодыми рабочими — Клава, конечно, начала шефствовать над Алешей. Вот они и дружат, оба серьезные, оба с характером... Правда, Клава приняла шефство и над ним, Сашей, но дружбы никакой не получилось, наоборот... Лучше бы этого шефства не было: пилит его Клава и пилит, никакого терпения нехватает...

Алешка тоже хорош! Нет, чтобы выручить товарища, вступиться за него перед этой забиякой, — сам не упускает случая лягнуть. Вчера просто заговорил: и стихи пиши, и в один переверт учись работать по его способу, и то и се...

Легко сказать — в один переверт. Ведь для этого переучиваться надо. Потом Алешка еще что-нибудь придумает, — опять переучивайся. Так и будешь всю жизнь переучиваться. «А дураком помрешь...» — неожиданно пришла ему на ум старая поговорка. Нет, дураком умирать все-таки не хочется, надо что-то предпринимать... А чем он, спрашивается, хуже людей? Разве он так уж ничего-ничего не может в жизни достигнуть? Неправда, надо только взяться как следует!

После всех этих размышлений Саша почувствовал большой прилив сил. Вот что: сделает он сегодня два дела. И стихотворение допишет, и попробует на каком-нибудь свободном станке поработать по Алешиному способу — в один переверт. Пусть тогда посмеет сказать, что у него нет характера!

Довольный таким решением, Саша решил не медлить. Он откинул одеяло и, как был, в одних трусах и майке подбежал к столу. Порывшись в груде тетрадей, нашел одну с неоконченным вчера стихотворением и начал писать...

Вскоре проснулся и Коля. Он пробежал глазами по комнате. Кровати вдоль стен, большой квадратный стол посредине, стулья вокруг него, шифоньер с зеркальной створкой, шторки на окнах, зеленая портьера на двери, коврики перед кроватями, этажерка для книг — все это было на своих местах и еще и еще раз напоминало Коле, что он сейчас не в колхозе и не в ремесленном училище, а в городе, что он живет и работает на автомобильном заводе.

«Куда лучше, чем дома!» — подумал Коля, с удовлетворением осмотрев окружающие его вещи. Особенно приятно было ему смотреть на громадный оранжевый абажур, нарядным воздушным шаром висевший в центре комнаты. Купить такой абажур, придумал Саша. Он заявил, что резкий свет лампочки под стеклянным колпаком мешает ему заниматься, настроения не получается. Саша сам сходил в магазин, купил абажур и торжественно повесил его.

И действительно, когда комната осветилась мягким, желтоватым светом, углы потонули в густом полумраке, в комнате стало куда красивее и уютнее. Все одобрили Сашину покупку. Даже скупой на похвалы Алеша одобрительно заметил:

— И верно, куда приятнее стало в комнате... Удачная мысль!

Коля посмотрел на Сашу. В майке и трусах, подогнув ногу под себя, он сидел за столом и писал. Видимо, дела у него ладились: он не отрывал взгляда от бумаги, перо бегало безостановочно.

Коля понаблюдал за ним с минуту, потянулся, хотел встать, но потом раздумал: еще Сашке помешаешь заниматься, да и делать все равно нечего, отчего не поваляться лишнюю минутку? Перевернувшись на живот, он подпер руками щеки и задумался.

Вот уже больше месяца прошло, как Коля поселился в комнате № 22, но все еще не перестал удивляться: до чего ему интересные попались соседи! Больше всего удивила его их настойчивость. Правда, Алеша настойчивый был сам по себе, как бы от рождения. Уж он, что задумает, то и сделает! Саша — тот увлекался часто, а терпения у него маловато. Но и он старался в настойчивости не отставать от Алеши.

Алеша всегда спокойный, держит себя в руках, рассудительный, выдержанный, никогда лишнего слова не скажет. Саша — порывистый, иногда просто суетливый, разговорчивый и уж совсем никакой выдержки нет: как подсказало сердце, так и поступил.

И наружность у них совсем разная. Алеша — высокий, костистый, с широкими крутыми плечами, худощавый, но сильный. Как-то попробовали померяться силами, так Алеша уложил Колю в кровать как маленького, руками словно железом сковал. А ведь он, Коля, в ремесленном, да и в колхозе был по силе не последним среди ребят. Лицо у Алеши продолговатое, нос прямой, тонкий, волосы светлые, невьющиеся, глаза серые, небольшие, но взгляд такой упорный и прямой, что его трудно выдержать.

Саша — коренастый крепыш с пухлым круглым лицом, полными румяными щеками. Волосы темные, слегка курчавые, нос большой, мясистый, глаза черные, широко открытые, выпуклые. Силой он был куда слабее Алеши: пыхтит, сопит, крякает, ярится, дергается туда и сюда — никакого расчета нет! Поэтому скоро и выдыхается. В тот раз Алеша уложил его тоже в два счета.

Саша давно, еще до приезда Коли, увлекся стихами. Пишет и пишет, хотя каждый день собирается бросать это дело. Наизусть стихов знает столько, что даже трудно себе представить, как он их умудряется запоминать. Перечитал и заучил их целую кучу, потому решил писать сам. Целые ворохи бумаги исписал, вон сколько тетрадок растолкано по всем углам комнаты.

И, наверное, не такие уж плохие стихи. В стенной газете не бракуют, а к празднику Клава Волнова заказала специальное стихотворение. Коля слышал, она так и сказала: «Ты у нас в литейке самый первый поэт. Будь любезен, напиши стихотворение к празднику Советской Армии. Это тебе комсомольское поручение». А Клава Волнова — технолог, развитая девушка, уж она-то, наверное, разбирается в стихах. Она не сказала бы так, если бы стихи у Саши были плохие.

Алеша — тот совсем другой человек. Алеша уважает технику, пожалуй, побольше, чем Саша свои стихи. Он серьезный парень. Недаром с ним советуются, к нему прислушиваются не только он с Сашей, часто и из соседних комнат приходят люди, чтобы поговорить с Алешей о своих делах.

Вот забрал он себе в голову, что может набить тысячу опок за смену. Тысячу опок на мелкой формовке, когда норма по Алешиным деталям — сто сорок штук! Надо же задумать такое! Коля как-то заговорился с Клавой Волновой. Она сказала, что на московском заводе есть формовщик, который на этих деталях давал, самое большее, девятьсот штук. Москвич, старый рабочий, и то смог дать только девятьсот, а Алеша задумал его перегнать!

Между прочим, по всему было видно, что Клава не только одобряла Алешину затею, но и болела за него всей душой. «Понимаешь, Коля, — волновалась она, — тут дело не в том, что наш Алеша прославится. Совсем не в этом, а в том, что всей нашей организации, всему цеху, — да не только цеху, всему заводу, — покажет, как надо бороться за коммунизм! Ведь это что такое — бороться за коммунизм! Это значит давать возможно больше продукции и самого хорошего качества. Наш Алеша не свое личное дело делает, а наше общее, коллективное...»

«Личное, коллективное, коммунизм, продукция... не сразу и разберешься, как связать все эти слова, но понятно одно: переживает Клава за Алешу здорово».

У Коли затекли руки. Он перевернулся на спину и начал думать о себе. Хорошо, что после ремесленного он попал в такую компанию. Ребята ему крепко помогают разбираться и в жизни и в работе. Он замечал, что, может быть, и не сговариваясь, они вели его за собой, направляли его, следили за ним. Саша иногда усаживал его на стул и начинал читать свои стихи. Коля слушал внимательно, напряженно, но ничем не показывал, нравятся ему стихи или нет. Если ему кое-что и приходилось не по вкусу, он стеснялся говорить. Кое-что он просто не понимал, а расспрашивать не хотелось.

Сашу выводило из терпения такое упорное молчание. Он сердито выкатывал глаза и смотрел в упор:

— Ну, как, Колька? Ничего?..

Коля видел, что ему не отмолчаться и примирительно говорил:

— Вроде как бы ничего...

Саша смотрел на него с сожалением и грустно вздыхал.

— Эх ты, вроде да как бы! Ничего-то ты не понимаешь... Чем бы тебя еще занять? Пошли в кино?

В прошлый выходной — Коля понимал, что сделалось это не случайно, — Саша повел его в горы на лыжах. Что ж, и это хорошо! Нет у него на родине, в барабинских степях, таких густых сосновых лесов, какие разлеглись здесь, вокруг завода. О горах и говорить нечего — там степь да степь кругом! Значит, уральские леса и горы посмотрел — это раз! В отпуск поедет к себе в колхоз — будет о чем порассказать. А второе — увидел с горы, каким будет этот город, когда отстроится, и в котором, по всей видимости, он будет коренным жителем. Большой будет город, красивый!..

Алеша тоже не забывал о Коле. Обычно перед концом смены он появлялся у Колиного станка и смотрел, как тот очищал механизм и сдавал его сменщику. Потом вел в душевую и следил, чтоб Коля отмылся, как следует. Затем они ходили из цеха в цех!

Особенно любил Алеша показывать главный конвейер.

Широко открытыми глазами смотрел Коля на это чудо труда — рождение грузовика. В те далекие времена, когда он, маленький, жил себе потихоньку в колхозе, ему и не снилось, что он когда-то увидит такие необыкновенные картины. Даже не верилось, что грузовики, без счета пробегавшие по деревне, делались здесь, в этом длинном промежутке, между двумя рядами стройных, уходящих вдаль колонн. Слишком простой, будничной казалась обстановка для создания такой умной машины, как автомобиль...

Но это было так. Коля узнавал отдельные узлы и детали машины в пирамидах, сложенных вдоль эстакады. Он видел, как обрабатывались эти детали.

Вот исток главного конвейера — рамное отделение. Оглушающий звонкий клекот пневматических молотков, мощные вздохи прессов неслись отовсюду. Одним нажимом пресса сверкавшая звездой раскаленная заклепка вдавливалась в круглое отверстие, скрепляя собой части рамы. Рамы переходили от одного клепального стенда к другому... Потом их подвешивали на цепи электроподъемника и через широкий проем в стене выкатывали на сборку, устанавливали на конвейерные цепи. Привычными, размеренными движениями рабочие закрепляли на раме задний мост, переднюю ось.

Украшенная одиноко торчащим рулем рама на минуту исчезала в окрасочной камере и выходила из нее чистенькая, блестающая свежей зеленой краской. Сборщики ставили мотор, крылья, радиатор, колеса. После установки колес эстакада кончалась. Машина вставала на собственные ноги. Уже в последние минуты из широкого проема в потолке, покачиваясь на тросах, на машину спускалась кабина, из другого проема — кузов.

Началась регулировка и проверка новорожденного грузовика. Алеша говорил ему в это время серьезно и наставительно:

— Ты все это, Коля, должен знать, как свои пять пальцев. Понимаешь, завод этот наш — мой, твой, Сашкин, всех нас! Мы его хозяева и должны хорошо знать, что к чему здесь. Вот видишь — кронштейн. Может быть, он в твою опоку отлит. Ты понимаешь — в твою, твоими руками сделанную! Ведь этим гордиться надо!

Коля молчал и думал: «Хозяин, хозяин... хорошо тебе говорить, когда ты по три нормы в смену даешь. А я? Вчера из ремесленного прибыл, едва-едва в норму укладываюсь — какой я хозяин?» Непривычно звучало все это для Коли, трудно было ему освоиться с мыслью, что он, Коля, вместе со всеми отвечает за все богатое хозяйство большого и сложного завода. Он отвечает за завод! Иногда Коле становилось немножко обидно, что ребята обращались с ним, как с совсем маленьким — даже в душевую ходили смотреть, чисто ли отмылся... Но в тоже время он сознавал, что так и нужно делать, что он очень мало знает об этом большом заводе и что каждый разговор с товарищами дает ему много полезного. Он как бы взбирался на гору, с которой лучше видно кругом...

Признаться, он завидовал немного и Алеше и Саше. Им хорошо: они уже второй год на заводе, определились, дорожку себе выбрали. Один увлекся стихами, другой — техникой. А какую дорожку выбрать ему? Стихи он только слушать любил, писать совсем не тянуло. Техника, конечно, интереснее. Если Алеша задумал добиться тысячу опок в смену, то почему бы ему, скажем, по своим деталям не взять курс на триста штук? Коля, знал, что не так это просто. Надо иметь прежде всего, большой навык в работе. Такого навыка, нужно прямо сказать, у него еще нет...

Он смотрел, как работает Алеша: у того все ходуном ходит, все как бы само собой делается. Никогда не заметишь, что он устал. Руки, все тело двигается свободно, легко, без напряжения: в игрушки играет человек, а не формует. Коле так не суметь, нет! По крайней мере, сейчас не суметь. Надо учиться мастерству, а это сразу не дается. Потом нельзя хвататься за все сразу. Надо все делать по порядку. Положим, наловчился формовать одну деталь, можно сделать ее с завязанными глазами — тогда за другую берись. А если начнешь хвататься за разные детали — в дураках останешься...

Да и к чему это? Торопиться в таком деле нельзя. Работает он всего месяц — время еще не ушло. Заработок хороший, квартира — куда лучше, соседи — ребята хорошие, не драчуны какие нибудь...

Даже мать, — не утерпела, недели две тому назад приехала проведать сынка, — и та осталась довольна его житьем-бытьем. А уж на что порядок любит и понимает в нем толк.

На прощанье она сказала:

— Держись, сынок, за ребят этих, за завод этот, за места такие благодатные! По всему видать — в хорошую компанию ты попал! Чует материнское сердце: люди к правильной жизни идут, — иди и ты с ними!

Конечно, надо идти с ними. А тем временем и присмотреться можно будет, как и что выбрать себе для занятия. Ведь смена вон какая короткая, всего восемь часов. Остальные-то шестнадцать тоже надо чем-то заполнить, не все же время на боку валяться...

Коля встал и начал одеваться. Саша взгромоздился на стул вместе с ногами, навалился на стол и сосредоточенно читал написанное, хмурясь и шевеля губами. Он мельком оглянулся на Колю и тотчас же заговорил:

— Слушай, Колька, а ведь получилось! Честное слово, получилось! Я бы сказал, даже здорово вышло... Вот, послушай:

Звучит, правда?

— Да ты бы оделся хоть... Замерзнешь.

— Верно, одеться надо. Сейчас в цех пойду. «Вот, Клавдия Афанасьевна, получайте! Досрочно написал!» Посмотрим, какой у нее будет выражение лица... Ничего, ничего, Колька, и у нас оказывается, характерец есть!

Он был так возбужден, что чуть не порвал рубашку, надевая ее на себя. Взяв мыло и полотенце, он пошел умываться, но не утерпел и еще раз вернулся к столу, чтобы перечесть стихотворение. Прочитав, он довольно улыбнулся и вышел в умывальную. Коля ринулся вслед за ним.

— Подожди, Саша, мыться вместе пойдем!

Звонко шлепая тапочками, он вихрем промчался по тихому коридору и вскоре из умывальной донеслось громкое покрякивание, всплески воды. Саша лил на себя воду пригоршнями и приплясывал перед умывальником, не то от холодной воды, не то от избытка сил...

Ярко горело и искрилось затянутое морозными узорами и освещенное солнцем окно. Утро было в полном разгаре.

Глава 5 АВАРИЯ

Часа за три до конца смены с конвейером что-то случилось. Все меньше и меньше проходило пустых тележек. В конце концов некуда стало выставлять готовые формы — незалитые опоки по три-четыре раза кружили мимо формовщиков.

Вскоре конвейер остановился. Неподвижно замерла вся вереница тележек с черными кузовами опок на площадках.

— Чорт знает, что делается! — зло произнес Алеша.

Он посмотрел вдоль линии формовочных станков: все рабочие перестали набивать опоки. Остановились и два соседних конвейера.

Окно электропечи в дальнем цехе еще светилось огнем, но в огромной пасти вентилятора, висевшего над сводом печи не было видно клубов дыма и языков пламени. Видимо, электроды выключили, плавка остановилась.

— Опять плавильщики запоролись! — пробормотал Алеша и пошел к плавильному пролету.

Его обогнал сменный мастер Семен Кузьмич Фомичев. Алеша был с ним знаком — ходил советоваться, когда задумал свое предложение о расширении питателей. Семен Кузьмич одобрил его идею, они поговорили по душам, и теперь Алеша обращался к нему запросто.

— Семен Кузьмич, что за напасть навалилась на вас опять?

Мастер на бегу досадливо отмахнулся:

— И не говори, парень! Электрод лопнул!

Он умчался вперед, расталкивая двигавшихся к плавильщикам формовщиков и выбивщиков.

Давно уже присматривался Алеша к электроплавильной печи. Она казалась ему чудом из чудес: ведь вот до чего могуществен человек — молнию заставил плавить чугун. Попросив у кого-нибудь синюю гляделку, он подолгу простаивал перед рабочим окном. Когда его глаза привыкали к яркому свету, то он отчетливо видел ослепительно белые молнии, непрерывным потоком лившиеся с концов электродов.

Сама печь походила на котел, размерами с добрую избу. Он был накрыт огромной крышкой, выложенной, как и печь, рядами огнеупорных кирпичей. Печь была подвешена над большим котлованом и могла свободно наклоняться, стоило только контроллером включить мотор. Чугун вытекал из нее, как кипяток из чайника.

В круглом своде печи имелись три отверстия. Через них внутрь печи вводились электроды — серые графитовые стержни размерами с изрядное бревно. По электродам пускался ток. Между концами стержней и заполнившим печь чугуном возникала вольтова дуга — она-то и плавила металл.

Теперь один из электродов сломался. Два целых были подняв ты вверх вместе с держателем, их концы еще дымились. Третий, отломившись почти у самого места крепления, так и остался в отверстии.

К плавильщикам собралось уже порядочно народу. Пришли все, кому из-за этой аварии стало нечего делать. Подошел вагранщик, посмотрел, узнал, в чем дело, закурил:

— До конца смены все равно не наладиться! Пойду сбавлю дутье!

Слова вагранщика как-будто определили, что надо делать людям, все понемногу разошлись. Алеша остался: хотелось посмотреть, как будут вынимать обломок электрода, как поставят новый... Электроды-то, вон они какие, не так просто их ворочать!

На купол печи спустили железную площадку, подвешенную на тросах. На нее залезли Семен Кузьмич, плавильщик Мухамедов и его подручный, недавно принятый в цех молодой рабочий, Федя. Они склонились над отверстиями электродов, обсуждая как можно вытащить засевший там обломок. Обсуждали долго, видимо, было какое-то затруднение...

Наблюдая за плавильщиками, Алеша заметил, что вдоль прохода идут Клава и Саша. Клава шла своей торопливой походкой, а Саша, как обычно, вразвалку шагал с нею рядом. Клава на ходу дочитывала какую-то бумагу.

Алеша усмехнулся:

— Написал все-таки?

— А ты думаешь? Попотел и написал... — не без самодовольства ответил Саша.

Нахмурившись, Клава дочитывала стихотворение.

— Ничего, я думаю, подойдет. Немного, конечно, пошлифуем.

— И шлифовать нечего! Все сделано — первый сорт!

— Ну, конечно! Авторам всегда кажется первый сорт, а вдумаешься — такая дрянь, уши вянут!

— Вот как! Дрянь? Давай обратно!

— Не дури, это не про тебя! Раз сказала — подойдет, значит, подойдет... Что здесь случилось?

— Электрод обломился. Видишь, возятся: не знают, с какого конца начать...

— Вечно у плавильщиков что-нибудь не так! Пойду, поднимусь к ним, посмотрю, в чем дело...

Алеша загородил ей дорогу:

— Клава! Там температура неподходящая, можно поджариться!..

— Глупости! Я — комсорг, должна быть в курсе дел! — и Клава решительно направилась к лестнице, чтобы залезть на свод печи.

С купола печи раздался отчаянный крик, кто-то ругался. Затем крикнул сверху Семен Кузьмич:

— А ну, молодцы, давайте сюда! Помочь надо! Еще одно несчастье!

Оттолкнув Клаву, Алеша и Саша бросились к лестнице и проворно забрались наверх. В центре маленькой площадки стоял Федя. Засунув руки за пазуху, он хрипло дышал широко открытым ртом, уставившись глазами в одну точку, точно внимательно прислушивался к чему-то, происходившему внутри него. Подручного поддерживал Мухамедов:

— Вот какой ты глупый человек! Зачем горячий уголь трогал? Наше дело всегда осторожность надо. Эх, молодая твоя голова! Ничего, свадьба заживет! Не стони только, пожалуйста!

Феде точно напомнили — он протяжно застонал.

Повиснув на поручнях лестницы, Клава кричала:

— Ребята, что случилось? Что случилось, в конце концов?

Она не могла протиснуться на переполненную людьми площадку.

— Кажется, Федька руки обжег. Сейчас спустим.

Федя стонал, поматывая головой. Он отказывался вытащить прижатые к бокам руки и прикоснуться к чему-нибудь, словно нее вокруг него стало раскаленным.

Федю спустили вниз.

Побледневшая Клава накинулась на него:

— Как тебя угораздило, Федя? Разве можно так неосторожно?

— За электроды ухватился, думал, остыли... — цедил Федор сквозь стиснутые от боли зубы.

— Покажи-ка ладони! Не бойся, я не трону, только посмотрю! — Федя, морщась, осторожно вынул ладони и сам со страхом взглянул на них. Кое-где волдыри полопались, сочилась кровянистая влага. Некоторые еще вздувались, покрытые побледневшей кожицей.

Семен Кузьмич спустился с печи, развел руками и обратился к Алеше: — Вот, парень: придет беда — раскрывай ворота. — Взглянув на Федю, он приказал: — И рассматривать нечего — Оправляйся на медпункт!

Тот пошел по проходу, пошатываясь из стороны в сторону.

— Его же проводить надо! — вскрикнула Клава и побежала вслед за Федей.

— Пришлет же отдел кадров такое горюшко луковое! — с досадой вздохнул Семен Кузьмич. — Ума не приложу, с чего он ухватился за электроды? Знает ведь, только-только из печи вынули, жаром пышут! Нет, некуда ему руки девать, сует в самое пекло! С кем теперь обломок вытаскивать?

Саша, взглянув на Алешу и что-то быстро соображая, бросился к мастеру:

— А мы, разве мы не можем помочь? Электроды твои трогать не будем...

— Вы? Вы — формовщики, а тут наше, плавильное дело...

— Какая разница? Полезем, Алешка?

Алеша спокойно ответил:

— Полезем! Чего это вы, Семен Кузьмич, все какую-то разницу ищете — формовщики, плавильщики... Все мы — рабочий класс. Раз надо — значит сделаем...

— Валяйте, коли охота есть! Мухамедов! Вот тебе будут помощники... Дождитесь меня, я пойду, новый электрод привезу.

Мухамедов кивнул головой. Он стоял на своде и все еще озадаченно заглядывал в темное, закрытое стволом электрода, отверстие.

— Худое дело, Алексей! — обратился он к Алеше. — Как его вынуть, когда он нехорошо сломался? Я так думаю, пускай горят сами собой. Час прогорит, два прогорит, три прогорит — все равно сгорит. Тогда остатки через окно — готово дело!

— А цех? Три часа должен стоять? Так?

Саша тоже возмутился таким предложением:

— Хитрый ты дядя, как я посмотрю!

— Ничего не хитрый. Какая хитрость в таком деле?

— Еще бы не хитрый! Три часа цех простоит — ничего. Потом придет вторая смена — делай, как хочешь, а я домой пошел! Такая твоя политика? А еще говоришь — не хитрый!

— Я хитрый, ты умный! Придумай, что делать? А?

— Алеша придумает, — уверенно возразил Саша.

Алеша осматривал отверстие с застрявшим в нем электродом.

Положение и в самом деле было трудное. Трубы электрода сращивались между собой посредством ниппеля — короткого графитового цилиндрика с винтовой резьбой на внешней стороне. Половина, ниппеля ввинчивалась внутрь одной трубы, другая половина — внутрь другой, и таким образом получался длинный цельный электрод.

В этом случае электрод сломался в своей верхней части, над соединительным ниппелем. Скользнув после поломки вниз, он уперся одним концом в подину печи, а другим остался в отверстии, закрывая его наглухо.

Алеша начал соображать, каким образом подобраться к обломку и вытащить его наружу. Если из рабочего окна прихватить его вагами или цепью за нижний конец и попробовать сбросить в чугун, опасно, можно верхним концом так разворотить купол печи, что тремя часами простоя не отделаться.

Проще всего было как-нибудь зацепиться за верхний конец обломка и вытащить его краном. Но как и за что зацепиться? Обломок наглухо закрывал отверстие, торчал электрод вровень со сводом печи. Никакой петли накинуть нельзя, никаким крюком не поддеть, все равно, как пробка в бутылке. Пробку штопором выдирают. А таких штопоров, чтобы электроды из печи таскать, наверное, и на свете нет. Вбить в конец скобу? Графит — хрупкий, крошится, не удержит скобы. Весит обломочек немало — килограммов сто или больше. Такую тяжесть на скобе не поднять...

Да, задача! Ну, а все-таки если попробовать скобу? Может быть, получится? Ведь вот чудак предлагает подождать три часа, пока в чугуне обгорит конец электрода и он сядет сам собой... Все равно предпринимать пока нечего, надо пробовать это.

Алеша повернулся к Мухамедову:

— Скобу надо!

— Зачем скобу? Забивать хочешь? Не выйдет! Не выдержит скоба!

— Попробуем. Может, выдержит...

— Зачем пробовать зря? Так знаю — не выдержит.

Отвечал он таким равнодушным, унылым голосом, что Алеша с досадой плюнул и отвернулся от него.

— Саша, добеги до слесарей, подбери у них скобу подлиннее — в торец забивать будем.

Саша подмигнул Мухамедову:

— Видал? Уже придумано!

— Известно — молодой, прыткий! А старается зря — ничего не выйдет!

Мухамедов посмотрел на Алешу, на побежавшего к слесарям Сашу и тоже поплелся вслед за ним, ворча потихоньку:

— Разве он знает, какую скобу подобрать? Сам не подберешь — никто не подберет...

Алеша крикнул вдогонку:

— Саша, ломик у слесарей прихвати!

Они забили большую скобу в торец электрода. Алеша продел в нее ломик и кивнул Мухамедову:

— Крути!

Мухамедов сначала ничего не понял, а потом, сообразив, расплылся в улыбке:

— Башка твоя — хорошая башка, право дело! Ты говорил: поднимать. Поднимать — ничего не выйдет. Крутить — другое дело!

— Крути, крути, поменьше разговаривай!

Взявшись за концы ломика, они начали раскручивать верхушку обломка. Алеша рассчитывал, что если им удастся отвернуть верхнюю часть электрода до соединительного ниппеля, то нижняя часть его значительно укоротится. Тогда уже не трудно будет повалить электрод внутри печи и вытащить его через рабочее окно.

Саше пока нечего было делать, он присел на площадку, чтобы как следует рассмотреть цех с этой новой позиции. Однако долго наслаждаться видом не пришлось: через валенки здорово припекало ноги. Саша тронул купол ладонью — он был горячим, рука едва терпела.

«Поди ж ты, как на вулкане сидим!» — подумал он и перебрался с купола на площадку, чтоб не так горячо было ногам. Он представил себе ванну жидкого чугуна под собой, на расстоянии какого-нибудь метра.

Сознание опасности волновало и бодрило. Ведь вот, всего только тонкая скорлупа отделяет всех трех от озера расплавленного чугуна, которым заполнена печь. Стоит своду треснуть и провалиться — и они очутятся в жидком чугуне. Один пшик останется, даже похоронить нечего!

«Смотри, какое наше дело опасное! — рассуждал Саша. — Недаром гордимся, что мы — литейщики, горячий цех! Стихи бы сложить о нашей работе! Нет, в самом деле?»

Он, может быть, и начал бы сочинять стихи, если бы в это время его не окликнул Алеша:

— Саша, беги вниз и вагой прижми электрод! Крутится, проклятый!

Алеша был весь в поту. Да и не мудрено: приходилось работать с большим напряжением, а жара такая, что дышать было нечем...

Саша вагой прижимал нижний конец электрода, чтобы создать торможение и дать возможность отвернуть верхнюю часть обломка. Иногда вага соскальзывала и электрод провертывался, а Саша стукался лбом о шершавую стенку печи.

— Да держи ты его, Сашка! — раздраженно кричал сверху Алеша.

И Саша опять наставлял вагу и, мокрый от пота, напирал на нее всей грудью, давил всей силой, рискуя заскочить через окно в печь.

С трудом, с большими усилиями верхний конец электрода был отвинчен, вынут из отверстия и сброшен с купола.

Алеша и Мухамедов сошли вниз, к поддерживавшему остаток электрода Саше, заглянули в окно.

— Отпусти-ка вагу! — приказал Алеша.

Электрод несколько мгновений простоял неподвижно. Потом начал медленно клониться набок, точно ему страшно не хотелось погружаться в расплавленный чугун. Наконец, грузно повалился, подняв на поверхности начавшего остывать металла тяжелые темнокрасные волны.

Подхватив обломок крюками и вагами, они втроем с криком и уханьем выволокли его через рабочее окно и сбросили на пол. Саша удовлетворенно поколотил его вагой по дымящемуся боку, злорадно приговаривая:

— Ага, не выстоял? Мы оказались посильнее тебя!

Алеша не сделал замечания Саше за эту детскую выходку. Он тоже был доволен, что удалось так быстро управиться с электродом, обломок которого лежал у их ног.

Глава 6 УСПЕХИ САШИ

На электрокаре привезли новый электрод. Его скатили к подножке печи, и Мухамедов побежал сказать крановщице о том, чтобы подъехала поднять электрод к держателю.

Пришли Семен Кузьмич и Клава.

Алеша и Саша вытирали мокрые шеи и лица.

— Что, жарковато у нашего огонька? Не то, что у вас? — спросил Семен Кузьмич.

— Никакого сравнения! — согласился Саша. — У нас в формовочном до чего прохладно— настоящий рай.

— Особенно прохладно в начале смены, — вмешалась в разговор Клава, — когда Саша еще не раскачался... Просто замерзнуть можно, глядя на него...

Саша взглянул на нее и ничего не ответил.

— Погодите, самая баня еще впереди! — заметил Семен Кузьмич. — Начнем электрод вынимать — вот уж попаримся!

— Какой электрод?

— А обломок-то? Не зимовать же ему в печи!

— Хватились, Семен Кузьмич! Он уже давно вынутый!

Семен Кузьмич недоверчиво посмотрел на ребят:

— Не время шутки шутить. Не люблю, хоть вы и молодцы!

— Смотрите сами!

Мастер залез на купол печи, заглянул в освещенные изнутри красные отверстия, спустился, ткнул ногой обломок. Заметив скобу, он нагнулся, внимательно ее осмотрел и сообразил, в чем дело.

— Неглупо придумано! — одобрил он. — Чья смекалка?

Алеша молчал. Саша кивнул на него:

— Алешкина выдумка!..

Алеша пожал плечами:

— Подумаешь, важность какая! Да тут и выдумывать нечего было: другим способом электрод и не вынуть...

Клава протянула ему руку и немного торжественно сказала:

— Не скромничай, Алеша. Мы-то понимаем, что это не простое дело... Спасибо от имени комсомольского бюро. И от меня... лично!..

Вмешался подошедший Мухамедов:

— Башка-парень! Нам бы такой в бригада! Хорош был бы уж!

Саше это не понравилось:

— Ишь ты, чего захотел! Чтоб мы Алешу с формовки отдали? Нечего и разговаривать! Пошли, Алеша! Я тебе одну штуку показать должен...

Позванивая колоколом, подъехала крановщица. Ребята стали помогать ставить новый электрод.

С кранового крюка был отстегнут и поставлен на землю заливочный ковш. Вместо него прицепили трос с хомутом на конце. Подхватив в хомут новый электрод, крановщица подняла его на купол печи. Здесь его закрепили в держателе. Все спустились с печи, площадку тросами приподняли наверх.

Теперь печь была на ходу, и пультовщица пошла на свой пост — маленькую стеклянную кабинку слева от печи. Она спустила электроды в отверстия внутрь печи и подала на шины ток. В печи загудело...

Плавильщики засуетились, готовясь к выдаче чугуна. Скоро должны были тронуться конвейеры, и Алеша заторопился к станку: может быть, удастся выставить хоть с полсотни опок.

Саша не отставал от него. Пока Алеша занялся очисткой станка, чтобы подготовить его к приходу сменщика, Саша встал на рабочее место, осмотрел опоки, модель, подобрал стержни. Потом внезапно начал работать, крикнув Алеше:

— Посмотри-ка за мной, Алеша!

Медленно, часто задумываясь, он проделал с пустыми опоками все операции по формовке детали в один переверт.

— Так? — спросил он Алешу.

Алеше не понравилась Сашина работа — слишком уж нескладно выглядели привычные для него приемы работы. Долго еще Саше придется набивать руку, пока он научится по-настоящему! Но чтобы поддержать парня и не попортить ему настроение, Алеша похвалил:

— Почему не так? Все так! Пойдет дело, будь уверен!

Как ни сдерживался Саша, но по губам его проползла довольная улыбка:

— Вот видишь! А ты говорил, что у меня характера нет! Есть!

— Характер — дело наживное. Нет, так будет... — неопределенно ответил Алеша.

Саша вздохнул, обиженный равнодушием друга:

— Эх, Алеша, Алеша! Ничего ты не понимаешь, что у меня; здесь вот, на сердце, делается!

— Сам-то ты едва ли понимаешь, что у тебя там делается... — проговорил Алеша.

Занятый уборкой, он был зол. Нелегко выскребать землю из таких мест, куда, кажется, она никак не могла пробраться, а все-таки пробралась, как будто на зло Алеше. Надо, обязательно надо придумать какую-нибудь штуку, чтобы поменьше было возни с уборкой станка! Надоело!

Саша улыбался, посматривая на Алешу, на станок, на опоки взглядом победителя. Теперь он был уверен, что будет работать в один переверт. Не придется Алешке больше его укорять! Может быть, поэтому он и злится, бормочет себе что-то такое под нос? Пусть позлится! Пусть не думает, что только он один все может. Всё и все могут, если по-настоящему возьмутся за дело!

Улыбаясь, он встретился глазами с Клавой, подходившей к ним из плавильного пролета.

— Сразу видно поэта! Улыбается и цветет, как майская роза!..

— Он в один переверт собирается работать, вот и радуется! — сообщил Клаве Алеша.

— Неужели? Саша! Молодец!

Саша совершенно ясно увидел, что у Клавы потеплели глаза. Она смотрела на него без всякой насмешки и пренебрежения, ласково, по-настоящему радостно. Он даже не ожидал, что Клава так душевно примет это известие: девчонка, а тоже поняла, когда у человека легко и ясно на сердце!

— Посмотри-ка, Клавдия Афанасьевна! — воодушевленно произнес он, берясь за опоки.

Саша опять повторил с пустыми опоками все приемы работы в один переверт. Получилось немного лучше, чем в первый раз. Даже критически наблюдавший за ним Алеша одобрительно кивнул головой, не найдя, к чему придраться. Медленно, правда, но точно и правильно.

А Клава даже всплеснула руками:

— Ведь получается у него! Алеша, правда?

— Ты с землей попробуй! — предложил Алеша.

— Пожалуйста, могу с землей! В чем дело?

С землей дело пошло медленней, но все же Саша справился с задачей.

Конвейер все еще стоял. Ставить форму было некуда, и Саша высыпал землю из опок тут же, под только что очищенный станок.

Клава вспомнила что-то и заторопилась:

— Действуй, Саша! Мне в комитет пора!

Саша поплелся было за ней. Ему хотелось проводить ее и по дороге поговорить с ней о своих планах, чтобы еще раз почувствовать тепло и радость искреннего девичьего одобрения.

Вслед ему донесся Алешин возглас

— Саша! Погоди-ка!

Саша нехотя вернулся:

— Ну, чего тебе? — нетерпеливо спросил он, посматривая вслед Клаве, чтобы заметить, в какую дверь она выйдет из цеха.

Она вышла в правую, значит, поднялась к себе в техчасть, а не пошла прямо в комитет. Можно будет встретиться с нею на улице.

— Насвинячить на моем станке насвинячил, а землю убирать кто будет? Бери лопатку и подгребай!

Саша посмотрел на лопату продолжительным и рассеянным взглядом, словно никогда раньше ему такой вещи видеть не приходилось. Потом вздохнул и с усилием, но отчетливо произнес:

— Землю-то я уберу, не беспокойся... Только ты, Алеша, больше на меня не кричи! Вот!

Он сказал это решительно и твердо, таким тоном, что Алеша взглянул удивленно: что такое сделалось с другом? чего разобиделся?

— Чудак ты, Саша! Я бы сам убрал, да некогда. Видишь, конвейер тронулся, опоки надо выставлять.

Саша даже не взглянул на конвейер. Он сосредоточенно прислушивался к тому, что происходило внутри него.

— А ты все-таки не кричи на меня! — опять с необычайной для него серьезной решимостью, медленно проговорил он и начал убирать землю.

Первый раз за весь год совместной жизни он разговаривал с Алешей таким тоном. Теперь он был уверен в своих способностях, в своих силах и хотел добиться, чтобы Алеша и все разговаривали с ним, как равные с равным, а не так, как до сих пор — снисходительно и покровительственно. Он решил доказать, что и у него есть характер, и делал это, как умел.

Алеша ничего не ответил. Да ему и некогда было: подкатились пустые тележки, надо было выставлять формы...

Глава 7 В НОВОМ КИНО

Наступал вечер. В комнате потемнело. На потолке над Алешиной кроватью вспыхнул световой квадрат. Это на улице включили фонари.

Коля рассматривал квадрат и переливавшиеся разноцветными искрами морозные узоры на окне. Он хотел вздремнуть перед сменой, но никак не мог уснуть: разволновала картина «Падение Берлина», которую только что посмотрел в новом кино.

Надо будет обязательно написать отцу в колхоз, чтобы посмотрел картину, — пусть вспомнит, от кого он получил свои три ранения. Гитлер! С какой ненавистью говорили о нем все во время войны, да и после. Теперь Коля увидел его, как живого. Психопат, смотреть на него тошно, а сколько людей погибло из-за него, сколько горя народ пережил! Как только земля носила такого гада?

Ну, и дали же жару фашистам! Один Алексей Иванов сколько их наколошматил. Он так и сказал: «У меня теперь одно производство — мертвых фрицев делать!» Наделал их, наверное, целую кучу — такой здоровяк, настоящий богатырь! Хорошо быть таким силачом! Пришлось бы воевать, небось, и Коля не сплоховал бы, наделал бы мертвяков, кто бы они там ни были: немцы, англичане, американцы! Пусть не суются к нам в Советский Союз.

Будет война или нет? Трудно разобраться Коле в таком вопросе, но от всей души он желал бы, чтобы ее не было! Ему не страшно, пошел бы и воевал не хуже Алексея Иванова, а вот народу трудно приходится во время войны. Хоть мал был Коля, но хорошо запомнил, как мучились люди в те годы — и сами колхозники, и особенно эвакуированные. Всякого горя хватило. Нет, не надо войны, страшная она!

А Алексей Иванов — чудак! Встретился с товарищем Сталиным и до того растерялся, что даже имя и отчество Иосифа Виссарионовича перепутал. Коля вспомнил, как Алексей Иванов чуть не сшиб провожавшего его военного, когда увидел товарища Сталина, так попятился. Чудак этакий, растерялся! Небось бы он, Коля...

Однако, серьезно подумав, Коля вынужден был признаться самому себе, что он напрасно храбрится. Вряд ли он оказался бы смелее Алексея Иванова, если бы довелось встретиться с товарищем Сталиным. Алексей Иванов хоть потом разговорился, даже про свою любовь рассказал, а Коля, наверное, за всю беседу не сумел бы и слова вымолвить... А все-таки хорошо бы встретиться с товарищем Сталиным!

А что? Такое вполне может случиться: поставит Коля какой-нибудь рекорд, услышит об этом товарищ Сталин, скажет тому самому военному: «Пригласите ко мне формовщика Николая Кострова! Хочу узнать, почему не все формовщики работают так, как товарищ Костров!»

Коля встревоженно заерзал по кровати, представляя себе, что было бы с ним, если бы он получил такое приглашение. Он встал, выпил воды и вспомнил: ведь только-только с нормой справляется! А туда же, о рекорде мечтает!..

Вот Алешу, если он сумеет тысячу опок выдать за смену, вполне могут пригласить в Кремль. Надо его предупредить, чтобы готовился, а то грянет приглашение, как снег на голову, — растеряется не хуже, чем Алексей Иванов.

Алешу наверняка пригласят, он уже сейчас заслужил это, ни у кого в пролете нет такой высокой выработки, как у него. Ведь приглашал же министр к себе в Москву Зину Захарову, и не один раз. И не только сам с нею беседовал, а даже попросил выступить в Колонном зале перед академиками, профессорами, инженерами, чтобы рассказала об опыте своей работы. Ничего, Зинка не оробела, рассказала все, как следует, так что не только инженеры, даже академики ни к чему придраться не смогли...

...Коля проснулся от стука открываемой двери. Тотчас же вспомнил, что надо предупредить Алешу о том, что его могут пригласить в Москву, так чтобы был готов к этому и не терялся.

— Отдыхаешь? — спросил его Алеша, проходя к кровати.

— Отдыхаю. Вот что, Алеша, я сказать тебе хочу... Ведь тебя могут вызвать в Москву, так что ты будь к этому готов...

— В Москву? Зачем в Москву?

— А вдруг товарищ Сталин захочет с тобой поговорить?

Алеша изумленно рассматривал Колю:

— Тебе что? Сон такой приснился?

— Ничего не сон. Я в кино картину «Падение Берлина» видел. Там товарищ Сталин одного сталевара к себе пригласил. Так тот беда как растерялся... Вдруг и тебя товарищ Сталин пригласит, и ты тоже растеряешься? Я вот и хотел тебя предупредить...

Алеша засмеялся:

— Чудак ты, Коля! Не бойся, не растеряюсь...

Коля обиженно поджал губы:

— Ну, знаешь, всяко может получиться... Мне что, я тебя предупреждаю, а ты как сам знаешь...

— Спасибо, Коля! Только я не думаю, чтобы такое получилось. Внимание товарища Сталина надо — ох! — какими большими делами заслужить, надо быть настоящим героем труда...

Помолчав, Алеша спросил:

— Так ты уже ходил в кино? Хорошая картина?

— Хорошая, — сухо ответил Коля.

Он был недоволен тем, что Алеша так спокойно и равнодушно отнесся к его словам. Он уже верил и гордился тем, что вот случится же, пригласят его товарища, Алешу Звездина, в Москву, если не к товарищу Сталину, то, по крайней мере, к министру. Невозмутимость Алеши омрачила радостное чувство.

— Я хотел вместе с тобой пойти. Ну, раз ты уже посмотрел... — Алеша нерешительно замолчал и подошел к окну.

Там виднелись ярко освещенные окна противоположного дома. В одном из них на легкой занавеске был отчетливо виден силуэт женщины, перелистывающей книгу.

Идти в кино одному или не идти? Раньше он, не задумываясь, пошел бы один, но сегодня... Клава сказала, что она тоже собирается в кино. Вдруг он ее там встретит?

Непонятная робость возникла в нем. Он нисколько не робел перед девушкой, встречаясь с нею на производстве. Спокойно разговаривал о цеховых и комсомольских делах, иногда даже^: подшучивал над нею. Но ни разу не приходилось ему встречаться с Клавой один на один в нерабочей обстановке. И не только с нею, но и ни с кем из девчат. Больше всего беспокоила его мысль: о чем он будет разговаривать с Клавой? Нельзя же все время о производстве рассуждать, надо поговорить о чем-нибудь и другом? О чем?..

Алеша позавидовал Саше. Тому, надо полагать, никаких трудов не составит завести разговор о литературе, о стихах. А Алеша знает свое производство, а насчет литературы слабоват... «Эх, надо, надо среднее образование получать! — с сожалением и досадой подумал он. — Было бы у меня среднее образование — нашел бы, о чем с Клавой разговаривать...»

Его все больше охватывала какая-то робость, какое-то непонятное волнение, смешанное с радостью и надеждой. Казалось бы, что вот-вот в его жизни случится что-то очень значительное, большое, неповторимое. В первый раз он испытывал такое чувство. Оно даже пугало Алешу, и он чуть было не решил не ходить в кино! И в то же время ему страшно хотелось пойти в кино, встретиться с Клавой...

Алеша переодевался, гадая, придет Клава в кино или нет. Ведь она так неопределенно сказала: собираюсь, может быть... Не напрасно ли он волнуется?

Коля с любопытством и удивлением наблюдал за тем, как наряжается Алеша. Совсем непохоже было, чтоб он собирался в кино: надел чистую рубашку, долго мучился с галстуком, пока не закрутил его в огромный узел, вытащил из шифоньера новый, недавно купленный бостоновый костюм, желтые ботинки с подошвой в палец толщиной...

Коля не удержался и заметил:

— В кино ведь не раздеваются...

— Надо же когда-нибудь и костюм носить... — не совсем убедительно возразил Алеша.

Он надел пальто, шапку и еще раз повернулся перед зеркалом, с трудом узнавая себя. Ровным счетом ничего не осталось от чумазого, закоптелого литейщика. В зеркале виден был высокий, широкоплечий юноша. «Как все-таки одежда меняет человека!» — подумал Алеша и вышел.

Новый кинотеатр стоял на пригорке, резко выделяясь своими пятью фасадными колоннами среди окружавших его двухэтажных жилых домов. Все здание было выкрашено в светлоголубую краску, мягко подчеркивавшую белизну лепных карнизов.

Огромный плакат с изображением воина с автоматом в руке, крупная надпись из электрических лампочек — «Падение Берлина», ослепительный луч прожектора, направленный в упор на колоннаду театра, — все это еще более выделяло здание, придавало ему особенный, торжественно-праздничный вид. Это и в самом деле был подарок — до сих пор автозаводцы смотрели кино в ветхом бараке, еще в первые дни строительства приспособленном под кинотеатр.

Алеша два раза обошел здание кругом, по-хозяйски осматривая его со всех сторон. Он приходил сюда в последний раз летом, когда театр еще отстраивался, со всех сторон окруженный лесами. Тогда здесь было грязно, замусорено, неприглядно. Не верилось, что может получиться что-нибудь путное из этой неразберихи. А вот получилось же — настоящий маленький дворец, в который так и тянет войти.

Хорошая тоже профессия — строители! Когда они начинают свое дело, ничего интересного нет. Наоборот, — много хлама и мусора, весь участок разворочен и перековеркан. А когда закончат, глядишь, замечательное здание возвышается, красивое, стройное, радующее глаз. А строителям, должно быть, вдвойне приятнее смотреть на него. Ведь это их рук дело!

В небольшом вестибюле все еще было новенькое, нетронутое, ослепительно чистое. Сверкали чистотой выложенные белыми кафельными плитками панели, глянцевито лоснились желтые, тоже плиточные полы. Над оконцем кассы, выгнув лебединую шею, горела лампочка в матовом абажуре, освещая зеркальные надписи: «Цены на билеты», «План зрительного зала».

Алеша опоздал на шестичасовой сеанс и взял билет на сеанс, который начинался в восемь часов.

Контролерша в униформе с галунами сидела у входа. Выражение лица у нее было торжественное, напряженное, словно и для нее была непривычна и эта новенькая, с иголочки, необношенная форма, и это новенькое, тоже с иголочки, помещение. Она приподняла бархатную портьеру и пропустила Алешу внутрь.

Пустое полукруглое фойе освещала большая бронзовая люстра. Свет мелкими искрами дробился в ее хрустальных подвесках. В нишах стен были выставлены большие панно.

Скользя ботинками по мозаичному полу, Алеша подошел к картинам, на которых были изображены эпизоды Отечественной войны.

Откуда-то сверху раздался громкий голос:

— Алеша, забирайся сюда, отсюда лучше видно!

Звуки гулко разносились по пустому фойе.

Алеша оглянулся и оторопел: «Она!» На балконе, за отлитыми в Алешиной литейке, узорчатыми чугунными перилами — он их сразу узнал по рисунку — стояла Клава. Сконфуженная неожиданной громкостью своего голоса, она прикрыла рот одной рукой, а другой энергично махала Алеше, подзывая его к себе.

Алеша поднялся на балкон.

Клава тоже приоделась. На ней было пальто с широким серым каракулевым воротником, а обычную косынку она сменила на шапочку тоже из серого каракуля. Ее дышащее здоровьем и свежестью лицо с широко открытыми голубыми глазами показалось Алеше необыкновенно красивым. Это была как будто не та Клава, которую он каждый день встречал в цехе, а особенная, праздничная Клава.

Он еще более смутился, торопливо снял перчатку, растерянно пожал ей руку, потом вспомнил, что они сегодня уже здоровались. Не зная, что делать, он зачем-то снял шапку, сложил в нее перчатки и стал придумывать: куда же теперь деть все это имущество? Наконец, засунул шапку подмышку, а ставшие непомерно длинными руки затолкал в карманы.

— Тебе нравится кино? Хорошо отделано, правда?

Не пришедший в себя Алеша неопределенно пробормотал:

— Не знаю, не огляделся еще...

Клаве показалось, что он чем-то расстроен, и она замолчала. Озираясь во все стороны, Алеша увидел буфет. Правда, он заметил его еще раньше, поднимаясь сюда, но сейчас все же сделал удивленное лицо:

— А-а, здесь, оказывается, буфет есть! Пойду, посмотрю!

Он принес два брикета мороженого. Один неловко сунул Клаве, на другом развернул бумагу и начал есть сам. Они уселись за столик и долго молчали, делая вид, что всецело поглощены мороженым.

Чем меньше становился брикет, тем больше тревожился Алеша. Вот, скоро начинать разговор, а о чем? Он подумал, что проще всего купить еще по брикетке, но и от этой у него уже все оледенело во рту...

Глава 8 БОЛЬШОЙ РАЗГОВОР

Разговор с Клавой совсем легко начался сам собой. Рухнула и развалилась в одну минуту та стена принужденности, которая так угнетала Алешу.

— Говорят, очень хорошая картина «Падение Берлина»?

— Да, хорошая. Наш Коля уже видел ее, хвалит...

Алеша усмехнулся, вспомнив Колины разговоры:

— Понимаешь, какой чудак: прихожу домой, он мне и говорит: «Ты, Алеша, будь готов! Тебя, наверное, товарищ Сталин вызовет в Москву на беседу...» — «С чего ты взял?» — «А я картину «Падение Берлина» смотрел, там показано, как товарищ Сталин вызвал к себе одного сталевара и долго с ним беседовал...» — «Что ж из этого?» — «А вот выставишь за смену тысячу опок — и с тобой то же случится. Думаешь, это так незаметно и пройдет? Обязательно в Москву вызовут!» Придумает же чудак такое! Совсем еще мальчишка!

Алеша ожидал, что Клава вместе с ним посмеется над выдумщиком Колей. Но Клава даже не улыбнулась. Она вытирала платком капли мороженого с кончиков пальцев и задумчиво смотрела на Алешу.

— Мне кажется, Алеша, что Коля прав...

— Вот еще новости! И ты за него?

— Ничего невероятного нет. Вспомни-ка Зину Захарову! Кто она такая была? Простая деревенская девчонка, ничем не примечательная. Стала работать на заводе, проявила инициативу, об этом узнали в Москве — и пожалуйста! Зина ездила туда, докладывала на коллегии министерства, на совещании механиков всей страны... Ничего невероятного нет! Если ты добьешься тысячи опок за смену на таком участке, как формовка мелких деталей, — это будет большое дело. Незамеченным оно не пройдет, вполне могут вызвать на коллегию...

Алеша смотрел на Клаву немного встревоженно. Теперь уж и ему стало казаться, что поездка в Москву возможна. Вот так Колька, мальчишка-мальчишка, а напророчил ему, смотри, какое дело!

— Надеюсь, ты не загордишься, Алеша?

— И не подумаю!

— Правильно, не надо! Здесь дело совсем не в твоей персоне. Хоть ты какой рекорд поставь — это будет очень мало значить для страны. А вот когда сотни тысяч формовщиков Советского Союза станут формовать столько же, сколько формует Алеша, вот тогда будет огромное государственное дело! Литейные цеха станут давать столько продукции — только держись! А для этого самое маленькое достижение формовщика, самый крошечный его опыт должна знать вся страна.

С Алешей произошло то, что уже случалось с ним не раз: он как бы взлетел на большую высоту и посмотрел на себя, на свой труд не с обычной, будничной, а с какой-то другой, государственной стороны. Еще и сегодня он думал, что тысяча опок — только его, Алешино, дело. Сможет он — даст тысячу, не сможет — не даст, никого это не касается. Будет удача — поинтересуются цеховые руководители, быть может, придет посмотреть его работу директор завода, появится кто-нибудь из парткома, завкома, комитета комсомола. Не будет удачи — ну, и что же? Значит, напрасно хлопотал, только и всего...

Никогда он не думал, что его борьба — частичка общей борьбы всех формовщиков страны за высокую выработку. Словно живые, перед его взором встали они, его товарищи по труду, формовщики Советского Союза, — тысячи, десятки тысяч людей, целая армия! Грохочут станки, трещат вибраторы, щипят воздухопроводы... А он, Алеша, разведчик у этой армии, прокладывает путь к высокой выработке, чтобы каждый мог давать по тысяче опок на формовке мелких деталей. Каждый, а не он один!

Несколько смущенный всей этой картиной, Алеша сказал:

— Да, без Москвы такого дела не решить! — подумав, добавил: — Лучше бы ты, Клава, не рассказывала про это — неспокойно стало на душе. Не осрамиться бы! Я сам об этом ведь и не думал...

— А я давно думаю. Такую задачу себе ставлю — вперед двигать формовочное дело, нам без этого нельзя... Между прочим, я была у механиков. Обещают завтра поставить педаль на твой станок...

— Посмотрим! Они давно обещают... А сифон?

— И сифон обещают, только не так скоро...

— Вот бы еще с землей решить дело!

— А что с землей?

— Понимаешь, за смену ее столько накапливается у станка — чистое мучение убирать после работы. Я хотел поставить ящик и всю лишнюю землю смахивать в него.

— Ничего это тебе не даст, — покачала головой Клава.

— Ты так думаешь?

— Рабочее место у тебя тесное, тебе и поставить-то ящик некуда. Даже если и втиснешь, все равно часть земли будет просыпаться на пол.

Алеша, вздохнул:

— Так-то оно так, но делать нечего, придется пробовать...

— С землей не ты один, все формовщики мучаются. Я хочу решить задачу по-другому.

— Уже придумала что-нибудь?

— Еще не придумала, одни мысли пока бегают. Хочу к бункеру подвесить коробку-мерку, в которую земли входило бы ровно столько, сколько нужно для набивки одной опоки. Ты открываешь мерку, земля валится тебе в опоку, ни одной крошки лишней...

Алеше такая идея не понравилась:

— Двойная работа! Сперва надо открывать бункер, засыпать землю в мерку, потом открыть коробку и сыпать в опоку. Сосчитай, сколько лишнего времени!

— Знаю. В том-то и вся трудность, чтобы придумать такую конструкцию, при которой все делалось бы одним нажимом на педаль: сначала бы высыпалась земля из мерки, потом автоматически открывалась бы заслонка у бункера, и земля снова бы заполняла мерку.

— Сложная механика! Нам бы чего-нибудь попроще...

— Проще всего решетчатый пол под станком. Тогда бы у тебя ни пылинки не было бы у станка, все валилось бы под пол... Но это дело пока невозможное, надо полную реконструкцию пролета проводить...

— Чего же сразу-то не сделали?

— Ты знаешь, в какое время завод строился? В войну! Иногда и крыши не было, а станки уже работали на полный ход, под открытым небом.

Война! Много было на заводе разговоров и воспоминаний об этом суровом и трудном времени. Алеша представил себе свой станок. Плывут над ним облака, кругом сугробы, мерзлая земля, а он, Алеша, все равно бы работал — заказ для фронта. Разве тут до решетчатого пола!

И до чего же здорово получается: в то время над цехами крыш не было, а теперь они, Алеша с Клавой, сидят в отличнейшем кино. В войну на этом месте пустыри были, а теперь сплошь разрослись жилые дома. И так везде, строительство развернулось по всему Уралу, по всей стране. В Москве вон какие высотные стройки начаты — закачаешься. Как в сказке, семимильными шагами страна идет вперед.

— Знаешь, Клава, — задумчиво сказал Алеша, — недавно я ночью проснулся, и интересные мне мысли в голову пришли. Вспомнил я твою беседу... Помнишь, ты как-то проводила ее в красном уголке? О социализме и коммунизме. Помнишь, как ты говорила: главное, чем отличается социализм от коммунизма, это то, что при социализме каждый должен трудиться по способности, а получать по труду, а при коммунизме каждый будет трудиться тоже по способности, а получать будет по потребности. Так?

— Примерно, так.

— Теперь дальше. Вот я работаю по способности. Никто на посмеет сказать про меня, что я какую-то свою способность припрятал от народа, от производства. Все, что у меня есть, все отдаю заводу! — Он широко распахнул руки, точно открывая всего себя. — Так? Ты согласна с этим?

— Согласна. Где угодно могу подтвердить.

— Хорошо. Получаю я по две тысячи рублей в месяц. Мне этого вполне хватает на все мои потребности. Ведь я так понимаю потребность, чтобы человек ни в чем не нуждался, чтобы у него было все для жизни, чтобы он мог работать со спокойной душой... А разве я один? Разве нас, стахановцев, мало? Разве ты не живешь так же, как я? Сколько ты зарабатываешь?

— Да так, около полутора-двух тысяч.

— Хватает на потребности?

— Вполне. Одной — вполне... Но вот, допустим, ты обзавелся семьей, твои потребности увеличатся, а заработок останется прежним. Как тогда? Нельзя так упрощенно понимать эти вещи, Алеша...

Но, увлеченный спором, Алеша ничего не хотел слушать:

— Ну, хорошо, пусть будет семья. Ну, вот, допустим, ты получаешь полторы тысячи рублей, я — две тысячи, всего три с половиной. Так? Теперь допустим, что мы с тобой поженились, у нас появились дети, пусть даже пять ребятишек. Неужели нам нехватит, чтобы их воспитать, чтобы удовлетворить все потребности нашей семьи?

Алеша вдруг заметил, что Клава покраснела и перестала его слушать. Отвернувшись, она упорно смотрела вниз, в заполнявшееся народом фойе.

Алеша опомнился. Что случилось? Что такое он говорит? «Мы с тобой поженились, у нас появились дети, пять ребятишек...» Вот так разболтался! Как глупо! Что теперь делать?

Клава покосилась на Алешу. У него был такой вид, словно бежал-бежал человек, да вдруг и стукнулся лбом об забор.

— Ничего себе поговорили! Начали с коммунизма и кончили — женитьбой. Принципиальный разговор! Ты всегда так с девушками разговариваешь?

— У меня нечаянно получилось...

— Нечаянно! Нечаянно даже глупости не надо говорить! — возразила Клава.

Они помолчали, глядя в разные стороны. В фойе уже было много людей. Скоро должен был начаться сеанс.

— Я больше не буду так, Клавдия Афанасьевна! — хмуро пробубнил Алеша.

Клава рассмеялась:

— Честное слово, ты как маленький! «Больше не буду!» Хорошо, хорошо, забудем на первый раз.

Алеша облегченно вздохнул: кажется, выпутался из истории. Он начал обдумывать, с чего бы ему начать разговор, чтобы не опростоволоситься еще раз. Наконец, придумал:

— Сегодня Сашка на меня ни с того, ни с сего обиделся...

— А что такое?

Алеша рассказал, как он попросил Сашу убрать землю, высыпанную из пробной опоки, и как Саша потребовал, чтобы он, Алеша, на него не кричал.

— Ты и в самом деле кричал?

— Ничего подобного! Просто сказал, что раз насвинячил за моим станком, так надо и убрать...

— Вот видишь! Все-таки оскорбительно! — Клава подумала и продолжала: — Ты должен в корне изменить к нему отношение. Подумай, какие он сегодня победы одержал: стихотворение написал раньше срока, работать начал в один переверт, в ликвидации аварии на печи участвовал... Для него очень много, по крайней мере, за один день. А ты ему — «насвинячил». Знаешь, поговорка есть: тверди человеку все время, что он свинья, он и в самом деле захрюкает...

— А ты сама?

— А что я сама?

— Ты его больше моего изводишь своими насмешками. Он мне признавался: «Я, говорит, эту Клавку отлуплю как-нибудь под горячую руку, она мне всю душу выворачивает. Только шпильки и шпильки от нее слышишь...» Это как? Хорошо?

Клава помедлила с ответом.

— Признаюсь, действительно, ошибка. Я уже сама задумывалась, что неверно подхожу к некоторым ребятам. Надо быть очень осторожной в отношениях с людьми. Можно одним словом душу исковеркать... Да вот беда — не всегда удержаться могу. Уж очень он забавный, твой Саша, так и подмывает пощекотать его...

Внизу прозвенели звонки. Вторя им, билетерши гремели кольцами, откидывая портьеры над входами.

Алеша и Клава спустились вниз и вошли в зрительный зал. Небольшой, выкрашенный в светлые кремовые тона, окаймленный лепными карнизами и нишами, он выглядел очень уютно. Под потолком широко раскинула пять бронзовых лучей сверкающая люстра в форме пятиконечной звезды.

— Значит, признаешь свои ошибки? — спросил Алеша, когда они уселись на свои места.

— Признаю.

— Мир?

— Мир.

Они пожали друг другу руки.

Люстра медленно погасла, точно сама себя погрузила во мрак. Замелькали первые кадры картины. Руки их так и остались одна в другой...

Глава 9 КЛАВА ВОЛНОВА

Дом молодых специалистов, в котором жила Клава, находился в следующем, восемнадцатом квартале соцгорода. Здесь было такое же высокое и просторное крыльцо, как и у Алешиного общежития. Только и разницы заметил Алеша, что вместо ребристого калорифера около ступеней были поставлены специальные металлические сетки.

Он проводил Клаву до крыльца, пожал ей руку и тут почувствовал, что кончики пальцев на правой руке занемели от мороза. Алеша с силой потер их о рукав пальто, чтобы восстановить кровообращение.

— Что такое, Алеша? Почему у тебя руки голые? Где перчатки?

— Потерял где-то...

— Как потерял? Что за глупости?

Алеша помнил, что при встрече он сунул перчатки в шапку. Куда они из шапки делись — неизвестно. Когда выходили из кино, Алеша хватился перчаток, пошарил по карманам, не нашел и сунул правую руку под локоть Клаве, а левую — в карман пальто. Дорогой было неплохо, даже приятно от близости Клавиной руки, но все-таки кончики пальцев прихватило морозом.

— Вот Маша-растеряша! И ты все время шел с голыми руками? Бедный! Что теперь делать?

Она ухватила его за руку и принялась рассматривать пальцы. Кончики их неестественно побелели. Схватив комок снега, Клава начала энергично оттирать отмороженное место.

— Ну, как, стало больно? Токает? — спросила она, запыхавшись от усилий.

— Затокало. Как будто бы отошли...

— Сейчас же к нам! Сейчас же к нам! — строго повторила она, ухватила Алешу за рукав и потащила в дом.

— Ну, зачем же, Клава? К чему это? — говорил Алеша, двигаясь за нею не особенно охотно, но в то же время и не упираясь:

Клава ввела его в комнату отдыха, усадила на диван, а сама; на ходу распахивая шубку, помчалась куда-то отыскивать спирт и вазелин.

Алеша осмотрелся. Комната отдыха Дома специалистов была обставлена мягкой мебелью, по углам пышно раскинули свой огромные листья какие-то неизвестные цветы. Виднелось пианино, рядом с ним на небольшом столике— радиоприемник. В рабочем общежитии ребята любили играть в домино, а здесь эту игру, видимо, не уважали — играли в шахматы. Других особых различий в красных уголках Алеша не нашел. Он вспомнил сетку у крыльца и подумал: «Комендант у них, наверное, поворотливее нашего...»

Людей в комнате было немного. Кто-то возился в углу с радиоприемником. За столом две девушки читали газеты, у окна на маленьком столике двое играли в шахматы. Одного из играющих Алеша знал — механик литейной Солончаков.

Встретившись глазами с Алешей, Солончаков приветливо кивнул головой и опять погрузился в размышления. Приветливость Солончакова ободрила Алешу, он почувствовал себя свободнее в этом незнакомом месте и поудобнее устроился на диване.

— Сейчас мы тебя вылечим! — заявила Клава, появляясь с флаконом одеколона и банкой вазелина.

Алеша терпеливо перенес все манипуляции и ничем не выдал той огненной пронизывающей боли, которой налились его пальцы. Его больше всего заботила мысль: сможет ли он завтра выйти на смену, как он будет работать?

— Да ты что, Алеша, деревянный, что ли? — удивилась Клава. — Ведь здорово больно, как ты терпишь! Помню, со мной такой случай был... Хочешь, я расскажу тебе, как я пальцы отморозила?

— Домой бы надо...

— И не выдумывай! Я тебя не отпущу, пока ты не согреешься как следует...

Чтобы отвлечь Алешу от боли, она тотчас приступила к рассказу.

— Это был самый первый день моей самостоятельной жизни, такой день, что я, наверное, умирать буду, а этого дня не забуду. Вот когда я поняла, что значит быть комсомольцем! Это значит, прежде всего, отвечать за коллектив, где бы и с кем бы ты ни была...

За девяносто километров отсюда лежит большое и тихое село Виргильды. Клавин отец работал там сельским учителем. Это сейчас в селе открыта полная средняя школа, а в то время, кроме семилетки, не было ничего. Кончила Клава семилетку и встал вопрос: куда поехать учиться? Отец настаивал, чтобы Клава поехала в город, в педагогическое училище.

— Воспитание детей — самое что ни на есть женское дело! — говорил он.

— Женское, для женщин, женщине! — возражала Клава. — Почему ты нас так выделяешь? Как будто мы какая-то особая порода! Это обидно!

— А куда бы ты хотела поехать?

— Есть в городе горный техникум. Чем плох? Поиски, разведка...

— Женщине бродить по горам — просто не к лицу.

— Опять женщине! Ну, хорошо, есть там автомеханический техникум. Конструкторы, технологи...

— На производство? Никогда ее видеть солнышка, зелени, не дышать чистым воздухом?

— Зато — индустрия!

— Индустрия! Эх, Клава!

Отец скептически качал головой — уж очень ему не хотелось, чтобы дочь шла по другому жизненному пути, чем тот, которым прошел он. Не желая расстраивать отца, Клава обещала поступить в педагогическое училище.

Осень была хмурая, слякотная, а накануне дня отъезда на мокрую землю намело много снега. Ночью все крепче подморозило. Подъехала машина из МТС, Клаву, как дочь уважаемого в селе учителя, посадили в кабину. В кузове уже сидело пять девушек-колхозниц, они ехали в город на курсы комбайнеров.

К стеклу прильнули взволнованные лица отца и матери. Они смотрели то на Клаву, то на шофера — молодого паренька Сережу, — устраивавшего ее в кабине и в порыве усердия закладывавшего ей за спину собственную телогрейку.

— Растрясет тебя еще дорогой, отвечай потом перед отцом. Ох, строгий он ко мне был, когда у я него учился!

Он помолчал и добавил:

— Учил, учил, а я все-таки обхитрил его: так дураком и остался!

— Что ты говоришь, Сережка? Дураком?

— Ох, и дураком! Ни в сказке сказать, ни пером описать! — бубнил Сережа, включая скорость и трогая машину с места.

Клава не стала расспрашивать, почему у Сережи создалось такое мнение о себе. Было немножко тоскливо: надолго уезжала в город, покидала родные сердцу места. Еще неизвестно, как встретит город.

Сережа вел машину стремглав, с налету проскакивал овражки, набитые снегом. Буксовали редко. Если случалось такое, девчата слезали со своих сундучков, выпрыгивали из кузова и дружно, с визгом выталкивали грузовик из сугроба. Сережа выставлял ногу из кабины, высовывался сам, рулил одной рукой и покрикивал:

— Жми, девичья команда! Привыкайте машину на себе таскать — комбайнерами будете!

Клаве он не разрешал выходить из кабины. Девчата не обижались на такую привилегию: дочь учителя, из себя цыпленок, что с нее взять?

До города оставалось еще километров двадцать. Пошла горная местность, леса, снег стал еще глубже. Сережа снял вторые скаты с заднего моста:

— Теперь проедем хоть куда! Колеса снег до земли прорежут, сцепление будет первый сорт!

Ехали, правда, хорошо. Вихрем проскочили по целине мимо какой-то груженой машины, засевшей в снегу. С воза замахал руками человек, но его никто не заметил.

Через два километра догнали еще одного человека. В мохнатой полудошке, длинных белых бурках он, шатаясь, брел по снегу. Услышав за собой рокот машины, он остановился, поднял руки и так простоял, пока грузовик не уперся ему в грудь радиатором.

Сергей сквозь зубы выругался и приоткрыл^; дверь кабины:

— В чем дело? Подвезти, что ли? Садись к девкам, доедешь!

— Братишка, спаси!.. — по-бабьи заголосил человек в дошке.

Несмотря на мороз, пот градом лил с его пухлого, розового лица.

— Тюрьма, тюрьма мне, братишка! Спаси, не бросай!

— Что там у тебя? Говори толком!

— Моя машина с товаром в степи застряла! Будь другом — вытащи! Ничего не пожалею.

Он пригнул к себе Сергея и зашептал ему в ухо, опасливо косясь в глубь кабины, на Клаву. Сергей вначале было ухмыльнулся, потом помрачнел и резко оттолкнул человека:

— Знаю я эти штуки! Пошел к чорту! Не поеду!

Человек всполошился, насильно, через ноги Сергея, втиснулся в кабину, уткнулся подбородком Клаве в колено:

— Барышня, дорогая барышня! Не дайте погибнуть человеку! Товар везу в сельпо! Шоферишко караулит, пьяный вдребезги! Уснет — пропало дело! Тюрьма мне будет!

Кабина быстро заполнилась водочным перегаром. Клава брезгливо поджала ноги, но человек терся лицом о колено, ныл и хныкал:

— Барышня, дорогая барышня! Пособите выбраться! Пропала моя головушка!

Клава обратилась к Сергею:

— Слушай, Сережа, может быть, выдернем? В самом деле, государственное добро... Давай, выдернем?

Она до сих пор не разобралась, правильно ли она поступила, вмешавшись в это дело. Сережа вздохнул, словно гора у него с плеч свалилась, и тотчас согласился:

— Выдернуть недолго, чего там! Ворочаться не хотелось, а выдернуть недолго! Трос у вас там есть?

— Есть, братишка, есть! Минутное дело! Будьте спокойны, барышня!

Человек в дошке мгновенно успокоился, побежал к кузову. Девчата со смехом затащили его к себе, оборвав на его дохе все пуговицы — тяжеловат был завмаг.

Машину выдернули быстро, без большого труда. Она ушла вперед — проминать дорогу, как более грузная, Сергей поехал следом. Скоро они потеряли ее из виду, куда-то свернула...

Вот тут-то все и началось.

Клаву встревожил водочный запах в кабине. Он не только не уменьшался, но как будто бы даже сгущался. Наконец, на одном нырке Сергей привалился к ней вплотную, и горлышко бутылки уперлось ей в бок. Видимо, «братишка» завмаг поблагодарил Сергея за услугу водкой.

— Сережка, да ты пьян?

Сергей благодушно ухмыльнулся:

— Есть такое дело! Я же тебе говорил, что дураком остался — теперь смотри на факте. Водку увидел — не устоял... Выпейте маленько! Да ты, Клава, не беспокойся — до города недалеко, мигом домчу!

Быстро темнело. Девчата постучали в кабину:

— Куда мы едем? Дороги не видно, круглая гора справа осталась...

Сергей остановил машину, вышел, осмотрелся:

— В самом деле чудеса! Круглая — вот она, справа, а надо ей слева быть. Неужто я руки перепутал?

Его окружили девчата и сразу разобрали, в чем дело.

— Налил шары-то и завез нас чорт знает куда!

— Ничего, девки! До дороги я вас вытяну, а там и город недалеко!

Он сел в машину и повел ее напрямик по пашне. Губы у него отвисли, текла слюна, глаза выкатились и уперлись в одну точку.

Противно было смотреть, и Клава отвернулась. Но все-таки он вывел машину к дороге — Круглая гора оказалась слева.

Напряжение для мотора было роковым. Он застучал и скоро заглох.

— Коренной подшипник тю-тю! — сказал Сергей, сел на подножку и вытащил бутылку из кармана.

Началась паника: ночь, мороз, безлюдье, волки, мертвая машина с вьющимся парком над радиаторной пробкой. Девчата ругались, плакали, а больше всего разводили руками. И Клава решилась: кто, если не она, комсомолка, отвечает сейчас за поступки и жизнь этих людей?

Она пинком выбила бутылку у Сергея из рук и встала на подножку:

— Девчата! — что было голосу крикнула она. — Тихо! Без паники! Мы с вами одни, помощников нет! Самим надо выбираться из беды!

Первой утихла и прислушалась Груня Ковшова — полная, круглолицая девушка с совсем белыми, точно соломенными, ресницами. Она согласно закивала головой.

— Верно, мужчинка-то наш, вон он какой, лыка не вяжет...!

— Вот об этом я и говорю. Если врозь спасаться будем, погибнем! До города неизвестно еще сколько километров...

— Две... двенадцать... — икнув, пробормотал уткнувший голову между колен Сергей.

— Ну, неизвестно еще — двенадцать или двадцать, а все равно пойдем пешком... Выгружайтесь!

Кое-кто из девчат заупрямился: не хотелось расставаться с обжитой машиной, тащить на себе нелегкие сундуки. Все еще надеялись, что каким-то чудом машина оживет, пойдет...

— Выгружайтесь и все! Я за вас отвечаю! Не то... Не то Афанасию Ильичу скажу!

Она сама не помнила, как у нее выпорхнула такая смешная угроза: нажаловаться учителю-отцу на непокорных его бывших учениц. Это ли, или что другое повлияло, но девчата выгрузились. Один сундучок с подбитыми к нему вместо полозьев дощечками использовали, как санки, составили на него все остальные, помогли Сергею выпустить воду из радиатора и тронулись.

Клава с рюкзаком за плечами шла впереди, Сергей замыкал колонну.

Через километр Клава оглянулась — Сергея не было.

— Шут с ним, пускай замерзает! — заговорили девчата.

— Нет, придется вернуться! Живой человек! — возразила Клава.

— Мы не можем! Сил больше нет!

Одна-одинешенька, по непроглядной темной дороге, почти ощупью, Клава вернулась к машине. Сергей наполовину заполз в кабину, так и уснул, свеся ноги с подножки.

Он долго молчал, не желая просыпаться. Потом отказался идти, заявив, что машина — добро государственное и от нее он ни за что не уйдет.

Клава вытащила его из кабины, протерла лицо снегом, с великим трудом поставила на ноги.

— Не пойду! Все равно тюрьмы мне мало! Такую машину загубил! — твердил он слезливо, пошатываясь из стороны в сторону, как былинка в поле.

Клава, стыдно признаться, рассвирепела. Она колотила его по груди кулаками, хлестала по щекам, плакала. Чем бы все это кончилось, неизвестно, если бы на помощь не пришла Груня Ковшова. Она не стерпела, что дочь учителя пошла одна спасать пьяного шофера и тронулась ей на выручку.

Сергей научил их снять трамлер, оборвать провода зажигания. Вдвоем они повели его, мотавшегося из стороны в сторону, пытавшегося горланить песни, грузно оседавшего на землю.

На полпути они увидели четырех девчат. Разложив сундуки вдоль обочины, они расселись на них, пригорюнились и уже начали подремывать. Клава направила Груню с Сергеем вперед, а сама начала тормошить девчат.

— Моченьки больше нет! — стонали те. — Посидим, подождем, может, кто поедет — подвезет...

— Глупые вы! Кто вам в ночь поедет по такой дороге? Скорее перемерзнете, чем дождетесь! Пошли, пошли, без всяких разговоров!

К полуночи, медленно почти ползком добрались до города и устроились у каких-то стариков в первой избушке окраины. Впопыхах Клава не заметила, что у нее морозом прихватило кончики пальцев. В теплой избе они отошли, появилась острая, стреляющая боль. О сне нечего было и думать. Клава сидела у стола и стонала, стонала под сочувственный шопот лежавших на печке стариков-хозяев и заливистый храп растянувшихся на полу девчат.

Ночью Сергей опять напился — Клава не досмотрела, во втором кармане у него оказалась еще бутылка. Он начал биться головой о печку, заплакал: как же это может быть, что он, водитель, находится здесь, в тепле и уюте, а его машина-сиротка где-то в поле стоит...

Клава почувствовала, что он прав, что теперь, когда люди в безопасности, надо выручать машину. Она побежала по незнакомому городу, расспрашивала, где горсовет. Разбудила дежурного, заставила поднять всех на ноги и добилась-таки, что за машиной послали вездеход.

Ей пришлось самой ехать с вездеходом. Надо же было кому-нибудь показать место, где брошена машина, — Сергей лежал пластом.

У машины по-хозяйски был разложен костер. Над ним грела руки какая-то фигура в огромном тулупе. Услышав рокот вездехода, фигура ухватилась за берданку и поставила дуло на подъезжающих:

— Стой, стрелять буду! Кто такие?

— За машиной приехали. А ты кто?

— Я — охрана. Ваша машина, что ли?

— Наша.

— Номер какой?

К счастью, Клава запомнила номер:

— НГ 08-33.

— С места не трогайтесь, я номер погляжу...

Он вытащил из костра головню и посмотрел номер.

— Совпадает. Похоже, что не врете. Забирайте, коли так.

Охрана подошла поближе и оказалась пожилым колхозником.

— Здравствуйте! — провозгласил он. — С приездом! Угостите закурить!

Выяснилось, что ехавшие с сеном колхозники заметили брошенную в поле машину, доложили председателю. Тот послал на ночь охрану: государственное добро, мало ли что может за ночь случиться...

Как последнее испытание этой ночи, Клаве досталось рулить и вести аварийную машину вслед за вездеходом. Горели обмороженные пальцы, слипались глаза от усталости, а ей нужно неотрывно следить за красным огоньком, крутить штурвал...

К утру машину доставили в автоинспекцию.

Клава устроилась в общежитии и, даже не вздремнув, пошла в педучилище сдавать экзамены. Здесь ее ждала неудача. Клава не могла сосредоточиться после бессонной, тревожной ночи. Перед глазами неотступно маячили маленькая занесенная снегом полуторка и бородатый колхозник в огромном овчинном тулупе Отвечая на вопросы, Клава волновалась, путалась, краснела до слез.

Экзаменаторы только покачивали головами: как мог Афанасий Ильич Волнов, хорошо известный в округе опытный учитель, выпустить из школы такого недоросля, да еще родную дочь? Педагогическая загадка!

Клава вернулась в общежитие, как водится, поплакала, уткнувшись головой в подушку, уснула, а утром решила: раз провалилась в педагогическом училище, надо устраиваться в автомеханический техникум.

...Так вот и стал первый день самостоятельной жизни памятным навсегда. Она впервые в ту ночь приняла на свои плечи ответственность за коллектив — правда, маленький и случайный — стала его вожаком. С той ночи чувство ответственности за все, что происходит рядом, в окружающей жизни, не покидало ее.

— Я поставила себе за правило — не посматривать на жизнь со стороны, а всегда вмешиваться в нее, направлять в лучшую сторону. В этом, по-моему, самое главное, если хочешь быть хорошим коммунистом и комсомольцем.

Часы над диваном пошуршали, пошумели и разразились одним, но очень громким ударом.

— Алешка, уже половина двенадцатого! Когда же ты спать будешь?

— Высплюсь! — беспечно ответил Алешка.

Он смотрел на продолговатое тонкое лицо Клавы, пересеченное на лбу прядкой светлых волос, на прямые и густые брови к такие лучистые, ласковые глаза. Какой же она была в ту ночь, года четыре назад, когда еще и теперь выглядит совсем девчонкой! Смотри, какая большая сила скрыта в ней!

— За такой вечерок я согласен и неделю не спать!

— Хорошо поговорили, Алеша? Правда?

— На целый вершок поумнел!

— Покажи-ка свои доблестные раны, молодой человек!

Она внимательно осмотрела пальцы на Алешиных руках. Они лоснились от вазелина, покраснели и немного припухли.

— Ничего, к утру опухоль спадет!

Вооружив его старыми, но теплыми варежками из козьего-пуха — подарком матери, — Клава проводила Алешу на крыльцо, подняла ему воротник пальто. Приятное, щекочущее тепло меха ласково охватило ему шею.

Он зашагал по улице, а Клава смотрела ему вслед, пока хватило терпения: мороз ночью усилился. Высокий, плечистый, в новом пальто, Алеша размашисто шагал по тротуару. Снег под его ногами то пронзительно скрипел, то густо крякал. Кожаный верх шапки мутно поблескивал при свете фонарей.

Алеша шел по пустынной улице, не замечая ни фантастических цветков фонарей, ни увитых кружевом изморози насаждений. Его целиком заполнило какое-то особенное, теплое и радостное чувство. Он шел и прислушивался к переговаривающимся где-то далеко голосам. Чувство было такое, точно за эти часы он чем-то породнился с Клавой, она стала для него самым близким, милым, желанным человеком. «Неужели — любовь?» — громко сказал голос изнутри, и Алеша остановился на полном ходу.

Сердце отозвалось радостно и ликующе: «Да!» И тут же забилось частыми, гулкими ударами...

Глава 10 ЕСТЬ НА УРАЛЕ ЗАВОД...

Оставшись один, Коля решил еще подремать до начала смены.

Он уже совсем было закрыл глаза, когда до него донеслись звуки музыки. Они были такие слабые, что Коля даже подумал: уж не спит ли он и не грезится ли это ему?

Приподняв голову, он посмотрел на репродуктор. Репродуктор молчал. Да и музыка не походила на ту, которая всегда неслась из репродуктора. Там все время потрескивало и слегка гудело, а эти звуки были чистыми, прозрачными, как биение ключевой воды.

Он встал и прошелся по комнате. Открыв дверь в коридор, Коля услышал, что звуки усилились. Выглянув, он увидел, что в Коридоре никого нет. Значит, играли в одной из комнат и играли на баяне. Теперь он был в этом уверен: в родном селе один из фронтовиков привез баян, и очень хорошо играл на нем. Хорошо звучал баян и у этого неизвестного игрока в общежитии.

Уж чем-чем, а в таких делах Коля разбирался: отец был заядлый гармонист и обучил своему искусству Колю, когда ему было всего семь лет. Редко давал отец Коле гармонь: очень берег ее. Она ему досталась еще от деда, первым из Курской губернии переселившегося в сибирские степи, была старинная, с колокольчиками, но голосистая и звонкая, как новая. Отец не позволял даже выносить гармонь куда-нибудь, разрешалось играть только, дома. А как хотелось пойти на школьный вечер, повеселить ребят!

— Подрастешь — совсем отдам! — отвечал отец на все уговоры.

Но когда Коля подрос, то уехал в город в ремесленное училище, потом уехал сюда, на уральский завод, а гармонь так и осталась лежать в отцовском сундуке недоступным и желанным сокровищем.

Вот почему так всполошился Коля, услышав мелодичные звуки баяна. Он шел по коридору, останавливался, прислушиваясь, то у одной, то у другой двери. И чем сильнее становились звуки, тем больше он волновался, — ах, как хорошо играет баян! Особенно сильны и полнозвучны были басы, так и рокочут, так и гудят!

Когда он дошел до конца коридора, то понял, что играли в самой крайней комнате, налево. Здесь было окно, освещавшее коридор, и Коля уселся на подоконник.

Баянист за дверью словно торопился и быстро перебирал одну песню за другой. От размашистых, удалых «Коробейников» он перешел на тоскливую, печальную «Глухой, неведомой тайгою». Потом лихо, с переборами заиграл простую деревенскую кадриль, ту самую, которую Коля первой разучил у себя в деревне на отцовской гармони. Родные звуки тронули Колю за самое сердце, и он не выдержал.

Спрыгнув с подоконника, он робко постучал в дверь. Баянист, повидимому, не слышал и продолжал играть. Коля приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Баянист сидел у самого окна, склонив голову, точно прислушиваясь к переливчатому звону ладов.

— Можно войти?

Играл на баяне Семен Кузьмич, мастер плавильного пролета той смены, в которой работал Алеша. Глянув на Колю, он кивнул головой и глазами показал на стул неподалеку от себя.

— Соображаешь? — спросил он, опять глазами показав на баян.

— Мало-мало могу.

Семен Кузьмич развернул меха и заиграл «Славное море, священный Байкал»...

— Наша, сибирская! — радостно улыбнулся Коля.

— Сибиряк, что ли?

— Барабинский...

Семен Кузьмич кивнул головой:

— Бывал, бывал... Степная местность.

Он с чувством заставлял баян вздыхать и плакать. Доиграв мелодию до конца, он тут же начал другую: «Степь да степь кругом»... Коля даже глаза закрыл от наслаждения.

Кончилась и эта песня. Семен Кузьмич свел меха, и баян тяжко вздохнул, точно отдуваясь от тяжелой работы.

— Не припомню, как зовут тебя, паренек?

— Николаем. Из двадцать второй комнаты.

— Знаю. Еще у вас Алексей живет. Ну, спасибо, что зашел, — трудна у меня минута, хорошо, когда человек рядом сидит. Утешаюсь я, Николай!

— Утешаетесь?

— Да... Неладен сегодня день был у меня, Николай. Федька руку опалил — кто виноват? Кому профсоюз проборку делает? Сменному мастеру Семену Кузьмичу Фомичеву. Зачем недосмотрел, новенького на печь допустил! Электрод сломался — кто виноват? Он же, сменный мастер Фомичев. Опять недосмотрел... Кругом виноват Фомичев, кругом.

Он взглянул на Колю в упор:

— Тебе, Николай, наверно, удивительно: такой большой дядя и нюни распустил... Нашел перед кем оправдываться! Ты такие думай, Николай! Имей в виду — я не оправдываюсь. Я, и в самом деле, виноват. Кругом виноват, признаю! Признаю и душой болею. Болею и утешаюсь. Баяном утешаюсь! Как прибежал с работы, так за баян ухватился. Другие с горя за водку хватаются, а я песни играю...

Коля промолчал. Он еще не привык такие случаи, как поломка электрода, считать личным несчастием. Сломался, значит, так тому и надо было случиться, не он же его ломал... А на этом! заводе все по-другому, чуть что случится на производстве, — и человек переживает, мучится, страдает. «Болеет за производство» — такие слова Коля слышал часто.

Вот и Семен Кузьмич болел — у него было бледное, расстроенное и тревожное лицо.

Положив локти на баян, подперев ладонями подбородок, мастер рассуждал, как бы разговаривая сам с собой:

— Тяжелый у меня участок! Представить трудно, до чего тяжелый! Кадров у меня нет, материалы — барахло, оборудование чуть дышит, браку полно. Что делать? Клавка Волнова говорит: ставь вопрос на партийном комитете, пускай помогают, пусть кадры дают. А кто даст, у кого они лишние?

Он пощелкал пальцами по клавиатуре:

— И поставлю! В самом деле поставлю! Раз моя сила не берет — пускай партийный комитет решает, пускай все коммунисты это дело разбирают... Я виноват — с меня ответ пусть спрашивают, другой виноват — с другого. Дальше такое терпеть невозможно! Правильно я говорю, Николай?

Коля осматривал баян и никак не ожидал, что разговорившийся Семен Кузьмич обратится к нему. Он оторопело заморгал ресницами:

— Не... Не знаю...

— Знать должен! — назидательно и строго проговорил Семен Кузьмич: — Ты — молодой кадр на заводе, наследник наш — все должен знать! Эх, дай-ка, я тебе сыграю свою родную, волжскую! Слушай, сибиряк!

Он широко развел баян, сыграл вступление, затих на секунду, сыграл несколько тактов «Есть на Волге утес», умело вернул мелодию обратно, начал снова и запел:

Могучий рокот басов, точно гул морского прибоя, нарастал с каждым тактом, потрясая стены небольшой комнаты, порой заглушая собой нежно волнующуюся мелодию.

Перед Колиными глазами, как наяву, встала раздольная широкая река, рокочущая крупной волной. Раздвинув заросли леса, над рекой нависли серые кручи громадной скалы.

Тотчас скала оделась в зеленый курчавый плащ из мхов и лишайника. Появились на ней березки, каким-то чудом уцепившиеся за расселины утеса.

Перед Колиными глазами появилась вершина утеса — высокая, под самые небеса. Смотрит Коля с нее на просторы речные, в голубую даль на том степном берегу реки...

Нет, не Коля стоит на вершине утеса, а сам Степан Разин. Строгое и хмурое лицо у удалого атамана, глубоко задумался он. Товарищи лежат в стороне, переговариваются шопотом — не помешать бы Степану Тимофеевичу.

Вот о чем думал Степан — о свободе! Старая эта песня «Утес», сотни лет ей, а вот и тогда уже русские богатыри думали о свободе, бились за нее. И невольно мысли Коли сплелись с раздумьями о картине «Падение Берлина». Исчез утес, вместо него стоит серая дырявая громадина рейхстага, и яркое красное знамя переходит из рук в руки, взбирается на самую вершину купола...

— Вот и песня вся! Хороша? — сказал Семен Кузьмич.

Опять вздохнули своей широкой грудью меха. Семен Кузьмич застегнул баян и решительно произнес:

— Пойду в партийный комитет! Пусть ставят вопрос на комитете, пусть трясут, пусть ругают — только бы помогли! Не могу я больше такой стыдобушки терпеть!

Песня точно сняла какой-то тяжелый груз с его плеч — лицо стало твердым, суровым, как лицо воина, идущего в атаку. Он порывистыми жестами накинул на себя светлый полушубок военного образца, глубоко натянул ушанку, засунул руки в варежки.

— Спасибо, что зашел, Николай! Время будет — научу играть. Ты, как погляжу, большой любитель. Правильно, песня — самое милое дело. Сейчас, извини, не могу, душа горит!

Вернувшись в свою комнату, Коля подошел к окну. На улице по-вечернему похолодало, мороз узорами застлал все окно. Квадраты окон противоположного дома были чуть видны. Кристаллы инея переливались синими, красными и золотыми искрами.

— Испыток — не убыток! Пойду, попробую! — громко сказал Коля, закончив свои размышления.

Он решительно подошел к шифоньеру, оделся, закрыл комнату, сдал ключ дежурной и ушел на завод.

В цехе было темно и тихо, только в вентиляторах завывал воздух да у некоторых станков копошились ремонтники, звонко стукая молотками. Был перерыв.

Сашу он нашел в столовой. Тот был необыкновенно благодушен и говорлив:

— Чего рано принесло? Не сидится дома?

Коля сел рядом с ним, не зная, как начать свой важный разговор.

— А я, знаешь, начал работать по Алешкиному способу — в один переверт... — рассказывал Саша. — Ничего — получается. Тебе советую. Право, попробуй! Чуть-чуть помучаешься, зато потом какое облегчение! И, главное, сразу чувствуется, что быстрее работаешь. Честное слово, меня теперь так и подмывает обогнать Алешку! Вот был бы номер, правда? Чего задумался?

Коля, действительно, был задумчив. Он скатал из хлебных крошек шарик, разминал его в пальцах и смотрел куда-то в сторону.

— Саша, а сколько баян стоит, не знаешь?

— Тысячи две, наверное. Зачем тебе?

— Играть хочу.

— Вот как? Когда это ты надумал?

— Сейчас. Эх, Саша, знал бы ты, какую я песню сейчас слышал: «Есть на Волге утес»... Семен Кузьмич играл. Она меня всего перевернула! Почему такой песни про наш завод не сложено? Он ведь тоже, как утес, на Урале стоит. «Есть на Урале завод...»

— «Диким мохом оброс...» — сейчас же отозвался Саша. — Нет, так не подойдет, чепуха получается! Тут надо совсем другое придумать.

— Вот ты и придумай...

— «Есть на Урале завод...» — запел про себя вполголоса, Саша. — Тоже неладно, мотив нарушается. Нет, тут серьезно» надо подумать... А ведь ты правильно говоришь — надо сложить заводскую песню. Я ведь тоже все думал — надо что-то о своем заводе написать, а до песни не додумался. И в самом деле, хорошо бы такую песню написать... Может быть, «Есть уральский завод». Нет, не подходит!

— Деньги у тебя есть, Саша?

— Поесть захотел? Иди, заказывай!

— Мне много надо.

— Много? Сколько много?

— Тысячи полторы. На баян. Пятьсот у меня есть.

— А, вот ты о чем! Да, на баян денег много надо, целую кучу...

Над цехом запела сирена, возвещая конец перерыва. Саша вскочил и заторопился:

— Знаешь, что сделаем? Я тебе тысячу дам, у меня есть, в пятьсот мы наверняка у Алешки выпросим, у него есть, я знаю. Купим тебе баян — играй себе на здоровье! А я тем временем песню напишу. Мы ее в клуб унесем, пускай ее там хор разучит. И пойдет наша песня по всему заводу. Здорово придумано, правда? Ну, я побежал! Не грусти, Коля, все по-нашему будет!

Он хлопнул Колю по плечу, торопливо выбежал из столовой и помчался по проезду, не перешагивая, а перепрыгивая через детали.

Коля пошел вслед за ним, удивляясь: никогда еще не приходилось видеть, чтобы Саша вприпрыжку бежал к рабочему месту. Он всегда неторопливо вышагивал своей походкой вразвалочку, озирался по сторонам, а иногда даже подходил к кому-нибудь, из формовщиков перекинуться парой-другой слов.

Коля с полчаса простоял около Саши, с удивлением наблюдая за его быстрой и ловкой работой. Пожалуй, Саша и в самом^-деле скоро догонит Алешу. Руки так ходуном и ходят: не торопятся, а везде успевают. Неужели все это оттого, что научился работать в один переверт?

Притихший на обеденный час цех быстро наполнился привычным грохотом станков, стрекотом вибраторов, дробным перестуком пневматических молотков. Саша взглянул на Колю, озорно; подмигнул и крикнул:

— Есть на Урале завод, говоришь?

Коля улыбнулся в ответ и кивнул: есть, мол, действительно, на Урале завод...

Повернувшись, он пошел в цеховой красный уголок.

Там было пусто. Он уселся на диван, ощущая настоятельную потребность сосредоточиться, обдумать еще раз все то, что случилось с ним за последнее время. Он чувствовал, что встал на какую-то новую ступень той дорожки, по которой вот уже год идут его товарищи по жизни и труду — Алеша и Саша.

Надо было подумать, хорошенько подумать...

Глава 11 ТАК НАЧИНАЛАСЬ ЕГО ЖИЗНЬ...

«Надо подумать, хорошенько подумать!» — так размышлял и Алеша, лежа в кровати и рассматривая вздрагивающий световой квадрат на потолке. Мысли сбежались со всех сторон, толпились, суетились... День закончился, и все то новое, что принес он, надо было обдумать.

Пора, пора сделать что-то с уборкой земли у станка не всегда же мучиться с ней. Интересно, как отнесется руководство цеха к его предложению расширить питатели? Зря он не прошел от Клавы на завод: может быть, дежурные слесаря ставят сейчас педаль на его станок? Это было бы здорово!.. С Сашкой надо обращаться осторожнее. Он хороший парень, но плохо верит в свои способности. Поддержать его надо. Сейчас нельзя его ругать, лучше изредка похваливать, чтобы он почувствовал свои силы — тогда он горы своротит... Клава права.

О чем бы Алеша не думал, все мысли его обязательно возвращались к Клаве. Клава! После ее рассказа о себе она стала ему еще ближе и понятней. Как хорошо она сказала: не посматривать на жизнь со стороны, а всегда вмешиваться в нее, направлять в лучшую сторону! Замечательное правило! Алеша так же старался жить, но это происходило у него как-то несознательно, не так, как у Клавы...

Алеша припомнил всю свою жизнь. В памяти встало самое первое воспоминание детства — няни в белоснежных халатах. Няни везли их куда-то на лошадях по дороге, пересекавшей дубовую рощу. Шесть мальчуганов, точно галчата, высовывали головы из выложенного колючим сеном короба и рассматривали дорогу. Няни кричали на них:

— Алеша! Миша! Не высовывайтесь так — упадете!

Но разве отгонишь городских ребятишек от зеленого, цветущего мира, верста за верстой разворачивавшегося перед ними? Няни понимали это и кричали больше так, для порядка.

Дорога, видимо, была дальней, но няни не снимали халаты, надетые еще в детском доме. Наверное, такую инструкцию получили. Одна из нянь вымазалась в дегте, обильно стекавшем с оси колхозной телеги. Пятно расплывалось все шире. Няня даже всплакнула от огорчения.

Где теперь эти, няни? Хорошо бы их найти! Может быть, они рассказали бы ему о родителях, о том, как он появился в детском доме. Живы ли отец и мать? Или погибли? Наверное, никогда ему этого не узнать!

В колхозе имени Чкалова ребятишек приняла Анна Никифоровна Луконина. Бабушка Стюра — так они звали ее в течение всех двенадцати лет колхозной жизни. Правление колхоза доверило воспитание городских ребятишек ей, бездетной колхознице. Двенадцать лет она водилась с ними, пока дети не подросли.

Иногда приходил председатель колхоза Петр Иванович. Он садился на крылечко луконинской избы, закуривал махорку и поочередно подзывал каждого воспитанника. Внимательно осматривал, расспрашивал, а когда они были еще совсем маленькими, угощал сластями.

В заключение говорил старушке:

— Вижу я, Анна Никифоровна, государство не может обижаться, что плохо обхаживаем доверенных ребятишек. Детишки сытые, чистые, по повадке смелые...

— Стараюсь, Петр Иванович! Надеюсь, хорошие граждане подрастут.

— Давай, давай, Никифоровна, действуй! На нашей колхозной совести ребята...

Любил ребят Петр Иванович! Должно быть, потому любил, что сам был из города, из славного отряда двадцатипятитысячников. Беспомощные городские ребятишки, пригретые колхозом, напоминали ему о прежней заводской жизни.

Двенадцать лет кормил, поил, одевал, обувал, учил и воспитывал Алешу колхоз-отец. Подумать только — двенадцать лет.

Когда Алеша подрос, — а выравнялся он одним из первых, — Петр Иванович зазвал его к себе в кабинет. По тому, как он пригласил его, как большого, присесть на диван, Алеша понял, что предстоит серьезный разговор.

И правда — никогда не забыть Алеше этого разговора!

Петр Иванович ходил перед диваном и все посматривал как-то странно на Алешу, точно обдумывая, как приступить к делу.

— Что ж, Алеша, поговорим, что ли? — наконец, произнес он. — Сколько лет тебе минуло?

— Шестнадцатый пошел...

— Это хорошо, что шестнадцатый... — почему-то одобрил Петр Иванович.

— В самый раз теперь в жизни определиться. Как насчет этого — задумывался?

— Думал...

— И что же ты надумал? В колхозе оставаться? или белый свет поедешь посмотреть?

Алеша молчал. Именно об этом он много размышлял в последнее время, но... двенадцать лет кормил его колхоз-отец, разве можно такое забыть?

Как теперь сказать: хочется, Петр Иванович, очень хочется поехать из колхоза белый свет посмотреть. Как сказать до свиданья, колхоз, выкормил, вырастил, спасибо, а я поеду в другое место!

Петр Иванович уселся рядом с Алешей на диван и обнял его за плечи:

— Молчишь? Стесняешься сказать? Охота по белу свету пошататься? а? Ты не стесняйся! Колхоз — тебе не враг.

— Двенадцать лет растили... — выдавил из себя Алеша.

— Что ж такого? Ведь мы тебя не для себя растили — для государства нашего. И ты поедешь не баклуши бить, а трудиться. Не все ли равно, где ты будешь — в колхозе ли, на заводе? Труд твой вместе с нашим в общее дело войдет, для матушки-Родины нашей...

Вот это всегда отличало Петра Ивановича и других коммунистов — «партийных», как их называли в деревне, — от остальных колхозников. В простом ли разговоре, на общем ли собрании выступят, всегда посмотрят на любое дело с какой-то другой стороны, откуда-то с высоты, и сразу все станет ясным и понятным. Теперь и Алеша взглянул на свой отъезд по-иному. Ведь и в самом деле, не дурака валять он едет, а получить квалификацию, чтобы больше пользы Родине принесть.

Колхоз дал ему денег на дорогу, припасов, лошадей до ближней станции нарядили. Сам Петр Иванович пришел проводить:

— Ну, ни пуха, ни пера, Алеша! Не забывай отцов колхозных, пиши. Коли помочь нужно будет, поможем. Не чужой...

Перед тем как усадить его в вагон уфимского поезда, колхозный старик-конюх Фомич долго гладил Алешино плечо и заглядывал в глаза:

— Смотри, Алеха, веди себя аккуратно! Не позорь наш колхоз. А то скажут добрые люди, что плохо тебя чкаловские колхозники воспитали. Пиши...

По старому времени судить, это были для него чужие, посторонние люди... но то по-старому, а вот по-новому получилось так, что обошлись с ним, как с родным сыном не всегда обходятся...

И так везде. Где бы только он ни был — он всегда находил родных и близких себе людей, которые считали долгом своим позаботиться о нем, помочь ему, направить по хорошей, верной дороге.

Когда Алеша поступал в ремесленное училище, члены приемной комиссии, заместитель директора по политчасти Сазонов спросил:

— Родители что, в колхозе?

Алеша ответил, что родителей у него нет, сирота. Не помнит, где и подобрали, а воспитывался в колхозе.

Замполит посмотрел на него особенно внимательно и участливо, точно старался запомнить его лицо. Он стал подробно его расспрашивать и в заключение сказал:

— Ничего, не робей! Не царские времена — не пропадешь...

С тех пор он всегда внимательно здоровался с Алешей, расспрашивал об успехах. Как-то они встретились в дни каникул. Ребята разъехались по домам, один скучающий Алеша тоскливо! слонялся по опустевшему общежитию.

Сазонов поговорил с ним, посоветовал:

— Ты в комсомол вступи. Он, брат, тебе любую семью заменит...

Алеше нравился этот человек, спокойный, неторопливый, внимательный ко всему. Хотелось его слушаться, верилось, что он говорит и советует всегда правильно.

Алеша вступил в комсомол. И правда, там он нашел свою семью, там некогда было задумываться и тосковать.

Однажды Сазонов вызвал его к себе:

— Вот что, сын колхозной семьи: есть у тебя желание летать?

— Как летать?

— Ну, как летают — на самолете, на планере или еще как... В общем — подниматься в воздух?..

Алеша ответил не задумываясь:

— Есть желание летать!

Признаться, до сих пор ему никогда в голову не приходила такая мысль — летать. Он посматривал на парящие над городом самолеты и планеры, немного завидовал сидящим в них ребятам, но сам и не мечтал взмыть в небо. Куда ему, сироте! Ремеслу учат — и на том спасибо!

— Так вот тебе путевка. Нам дали три места в аэроклуб, я решил послать тебя. Будешь учиться на парашютиста.

У Алеши перехватило дыхание. Совсем особенные эти люди — коммунисты. Они точно на три аршина в глубину души смотрят и угадывают то, о чем сам едва осмеливаешься мечтать. Быть парашютистом — у кого из мальчишек не было такой мечты?

Сказочные богатыри-летчики стали его товарищами. Простые и веселые ребята, чуть постарше его. Они поднимали его в воздух в своих машинах, приучали, к высоте.

Инструктора учили его складывать парашюты. Складывать терпеливо, с величайшей аккуратностью. Вот где Алеша впервые как следует научился упорству и настойчивости! Пустяковая складка сделана неправильно — и начинай все с начала, потому что от этой складки может зависеть жизнь твоя или твоего товарища.

Потом — первые прыжки. Правда, это были не какие-нибудь затяжные, а самые обыкновенные, простые. Выполнил он их хорошо, инструктор похвалил.

Кончилась учеба в ремесленном, а о его судьбе, оказывается, давно уже позаботились. Из министерства пришла бумага — Алешу и еще группу ребят, как особенно отличившихся, направили на автомобильный завод.

На заводе их уже ждали: специальная машина, поданная к поезду, привезла их прямо на квартиру. Прикрепленный на первые дни человек из отдела кадров показал, где баня, столовая, привел в клуб. В цехе мастера на дню десять раз приходили посмотреть, как идет у него работа. Помогали советом, подбадривали, если постигала неудача.

Через месяц ему дали ордер в кассу. Он получил подъемные и первую зарплату. Денег было столько, что хватило обзавестись всем необходимым.

Прошел всего год после окончания ремесленного училища, а он уже лучший формовщик литейной, зарабатывает до двух тысяч в месяц, живет в благоустроенном доме, в хорошей комнате. Живет хорошо!

Вот так и сложилась жизнь: широкая, открытая, прямая, как струна. Все доступно ему: хочешь работать хорошо — пожалуйста, создадут условия; хочешь учиться дальше — учись; хочешь, как Саша, заниматься стихами — занимайся, будут только приветствовать; тянет в небе полетать — посещай аэроклуб, летай на здоровье. Все доступно, стоит только пожелать да проявить настойчивость. Чего еще надо?

Это капиталистам да кулакам всегда мало, всегда стараются загрести побольше, а у рабочего человека потребность всегда нормальная. Вон, ребята-формовщики машины «Москвич» заводят... Ну и хорошо, что заводят, стало быть, у них желание, потребность такая есть. Одно время и Алеша загорелся таким желанием. Уже совсем собрался покупать машину, даже деньги из сберкассы, вынул. Потом охладел — ни к чему ему машина. И не потому, что он технику не любит, — всякий знает, как он увлекается техникой, — а просто побоялся: помешает она ему, от производства отвлечет. Если учиться поступит, учебе мешать будет.

Пожалуй, правильно решил... Машина сейчас была бы для него помехой. Видел он, сколько возиться приходится ребятам со своими «Москвичами»: то карбюратор засорился, то трамлер надо чистить, то динамка искру не дает, аккумулятор надо заряжать... И никуда от этого не денешься — машина уход любит.

Алеша решил, что ему еще рано думать о машине. Мысли его сейчас в другую сторону направлены. Отблагодарить он обязан тех, кто вывел его в люди. Отблагодарить своим трудом на производстве, своей смекалкой, выдумкой. Всех — народ, партию, Сталина. И особенно товарища Сталина он обязан и должен отблагодарить!

Кто, как не сталинские люди подобрали его, сироту? Кто, как не сталинский колхоз воспитывал его долгих двенадцать лет, заменив отца и мать? Кто, как не сталинское ремесленное училище выучило его тонкому и умному ремеслу формовщика?..

Он повернулся на кровати и закрыл глаза. Разгоряченная событиями дня мысль никак не хотела угаснуть. Откуда-то из глубины сознания поднялась тревожная, предостерегающая мысль: а капиталистическое окружение? Ведь пока существует тот, другой мир — не может быть покоя на душе советских граждан!

Вон они, злыдни, войной грозят! Все придумывают, как бы побольше простого народа истребить, побольше чужих земель захватить, разные там атомные бомбы, бактерии, заразные вши да блохи! Дикари, хуже дикарей — звери! Ну, пусть только сунутся! Немецкие фашисты узнали, как связываться с русским народом — и те там, за океаном, тоже узнают. Алеша недаром на парашютиста учился. Ему есть за что постоять, и он постоит, будьте спокойны! А таких, как Алеша, в Советском Союзе миллионы...

Придет время, этим господам и свой рабочий класс накладет по шеям. К этому дело идет... Почитать газеты — трудно живется там простому народу. Вот он, Алеша, работает на полный размах, а там миллионы людей без работы. Месяцами стоят молодые рабочие в очередях у проходных, чтобы добиться хоть какой-нибудь работы, не пропасть с голоду. Профессора служат официантами в кабаках, — вот до чего дело дошло у господ капиталистов!

Рассказать бы тем людям, как он, простой формовщик, приехал поступать на завод с путевкой самого министерства, — пожалуй, не поверили бы... Ни за что не поверили бы! Как им понять, что есть такое правительство на свете, которое заботится о работе рядового формовщика,и не только о работе — о многом другом... Там — совсем не то. Там — все наоборот!

Подумать только, за границей все заводы, даже хорошие автомобильные заводы принадлежат капиталисту, по-нашему, как бы сказать, — частнику. Может этот частник вытворять над рабочим человеком все, что ему вздумается. Захочет — даст работу и заработок, не захочет — с голоду уморит. Вся сила у него в руках, вся власть на его стороне!

Даже представить себе трудно, как бы это выглядело здесь. На его, Алешином заводе вдруг стал бы командовать какой-нибудь пузатый частник! Да это просто немыслимо, невероятно, невозможно, в голову не укладывается! Смешно и даже удивительно, что такое было когда-то в России, что существовал когда-то такой порядок и строй, при котором один человек мог владеть заводами, владеть людьми!

Алеша опять как бы поднялся на огромную высоту и увидел перед собой весь мир. Вот 1917 год — могучий русский народ прорвал плотину капитализма. Прошло тридцать с лишним лет — и поток 1917 года превратился в полноводную реку, которую и глазом не окинешь. Один Китай — это ж такая громадина, его и сравнить не с чем на карте земного шара.

Когда Алеша подумал о Китае, ставшем теперь таким близким и родным, свое личное дело показалось ему бесконечно маленьким. Пусть он делает свое дело хорошо, пусть даже отлично делает, но какое оно маленькое по сравнению с тем, что произошло в Китае!

Но все равно! Каким бы маленьким ни был бы его труд у формовочного станка, все равно он на пользу общему делу! Все равно, и его, Алешин труд, и труд его товарищей, и усилия могучего китайского народа — все это направлено к одной цели — к счастливой жизни простого народа.

Алеша так и решил: когда он добьется своего, выставит за смену тысячу опок, он посвятит свое достижение китайскому народу. Пусть маленькое достижение! Может быть, китайские рабочие и не узнают о нем, но все-таки это будет его вклад, его подарок, его благодарность тем людям, которые, несмотря ни на что, борются за светлую и радостную жизнь для простых людей. Довольно и счастливо улыбнувшись, он уснул...

г. Миасс

1949—1950 г.