Юконский ворон

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Главный правитель Российских колоний в Северной Америке только недавно был за выслугу лет награжден орденом Владимира 4-й степени. Поэтому он стал бояться принимать прямые решения по тем или иным делам и старался успокоиться на достигнутом. Оставаясь наедине с собой, он то снимал, то снова вешал орденский знак в петлицу или клал его на стол и долго рассматривал шелковую ленту с двумя черными и одной красной полосками и крест, где на горностаевом поле светились изображения вензеля и короны и была видна надпись: «Польза, честь и слава». Главный правитель умилялся этим словам. Он искренне думал, что лучше и не скажешь о его деятельности на благо отечества. Он приносил и приносит пользу, честь и славу некой части обширной Российской империи, расположенной на другом полушарии.

Эта часть империи раскинулась от мыса Барроу до границ Калифорнии и от Берингова моря до Скалистых гор. Страной нужно управлять с осторожностью и уменьем, а главное, с выдержкой и без ненужного риска. Поэтому он и представил правительству мнение о желательности продажи поселения Росс в Калифорнии. И построенная рукой Ивана Кускова на берегах пустынного залива Бодего крепость была продана, как продают на слом старый сарай. Правитель ходатайствовал о дальнейших уступках европейцам, и после этого частная Меховая компания получила в аренду земли и реки Русской Америки.

«Польза, честь и слава» оставались лишь словами, красиво и холодно блестевшими на поверхности орденского креста. Для того чтобы соблюсти видимость упорною и повседневного труда и созидания, правитель придумывал парады, торжества, смотры в честь тех или иных событий. Пышное пиршество по поводу открытия школы для креолов, молебен по случаю начала котикового промысла, трехлетие со дня принятия святого крещения главным индейским тойоном, юбилей освящения церкви на острове Уналашка — мало ли праздников можно было придумать! Находились даже свои историки, услужливо высчитывающие сроки различных годовщин для главного правителя. Так, например, было решено отметить какую-то, правда, не совсем круглую годовщину со дня мученической смерти монаха Ювеналия, убитого индейцами около озера Шелехова, или Илиамны. Празднество хотели проводить на месте, с устройством живых картин и иллюминации. Тогда именно отец Яков и возмечтал о причислении Ювеналия к лику святых. Во время всех этих празднований гавайский ром лился рекой; пышные поездки совершались за счет Российско-Американской компании. Местные остряки, зная слабость главного правителя, пустили слух, что скоро будут устроены торжества по поводу пятилетия со дня извержения вулкана Шишалдина на острове Унимаке.

Смелые люди все эти Глазуновы, Лукины, Колмаковы, безвестные русские промышленные, креолы и молчаливые алеуты, всю жизнь свою приносили пользу, честь и славу Аляске. Но их никто не награждал и не отмечал, они жили и умирали в безвестности. Зато в Ново-Архангельске дни текли по заранее установленному порядку — сменялись караулы, отдавались и принимались рапорты, кому-то выдавались наградные к праздникам, кто-то объявлялся героем и на время упивался придуманной начальством славой.

Реки и горы, бобровые плотины и озера открывались людьми, которые годами питались черствыми сухарями и порою ночевали в сугробах. Этих людей посылали на самые опасные и смелые предприятия, с тем чтобы присвоить их трудные подвиги и славу.

Главный правитель — высокий, строгий человек с правильным лицом и начинавшими седеть волосами. Он сидел в огромной комнате своего дома на Кекуре, рылся в бумагах, принимал и выслушивал людей. Толмач Калистрат стоял у дверей кабинета и докладывал правителю о пришедших. Правитель каждый раз приказывал подождать и не торопясь доставал из ящика стола длинный список, в котором значились все обитатели Ново-Архангельска с краткими сведениями о них. Только поглядев в список, правитель приглашал посетителя в свой кабинет…

Загоскин долго не мог понять, почему его не зовут на Кекур? Там, в кабинете правителя, он расскажет о богатствах новой страны, о своих исследованиях и к тому же узнает цель приезда Ке-ли-лын в крепость. Но приходилось ждать!

Чтобы убить время, Загоскин засел за составление карты Квихпака, на которую он хотел нанести места, где были найдены кости ископаемых животных. Однажды от этого занятия его оторвала Таисья Ивановна. Она была чем-то страшно разгневана.

— Ты только погляди, Лаврентий Алексеевич! — кричала стряпка еще с порога комнаты. — Погляди, что твой индиан натворил! Язычник проклятый! Вот как люди могут притворяться! Святой Микола с языка у него не сходит, а сам языческого идола своими руками состроил. Я думаю, чего он все в сарай ходит, где дрова лежат? А там у меня бревно лиственничное для всякого случая береглось. Вы сами поглядите, что он с бревном сделал! То-то он к корабельщикам ходил, краски просил, причину какую-то придумывал, а мне невдомек было. Иди, иди — погляди сам…

Из дверей сарая тянуло табачным дымом так, как будто там находились, по крайней мере, пять курильщиков. Индеец Кузьма с малярной кистью в руках склонялся над резным столбом с изображениями лягушки, кита, орла и ворона. Столб был уже почти весь раскрашен: Кузьме оставалось лишь положить краску на огромные зрачки ворона, венчавшего собой столб. Индеец, видимо, думал, как лучше это сделать, и, прищурясь, смотрел на создание своих рук, выпуская табачный дым из ноздрей. Рядом с ним лежали несложные орудия его мастерства — небольшой, но острый алеутский топорик и охотничий нож. И Загоскин мгновенно вспомнил день юконской зимы: снег, розовевшую на солнце сосульку на кровле хижины и точно такой же столб, у которого он стоял, согревая руки своим дыханием.

Кузьма провел алой кистью по глазам Великого Ворона и довольно улыбнулся.

— Зачем русская женщина меня ругает? — спросил Кузьма. — Это я сделал в подарок тебе, Белый Горностай, в память наших скитаний по Квихпаку.

— Как же! Очень им твой идол нужен! — вскричала Таисья Ивановна. Она стояла в дверях сарая, скрестив руки на груди. — Вот погоди, только осень настанет, я его в печи спалю! Бревно мне только испортил!

— Он тебе другое в лесу срубит, не надо ссориться, — примиряюще сказал Загоскин. — А столб я себе возьму, раз мне Кузьма его дарит.

— Да куда он тебе! — всплеснула руками женщина. — Идол — он и есть идол. Он к язычнику подходит, а не к русскому человеку. Один мне грех с вами, право, одни грех! Где же, однако, он мастерству такому выучился? Не всякий может такое состроить…

Загоскин тоже удивленно смотрел на работу Кузьмы. Индеец объяснил: — Когда я был молодым, я учился резать дерево у одного старика. Хороший резчик может быть у нас богатым человеком, ему даже дарят рабов. Но за ученье старику нужно было платить припасами или мехами, а мой отец Бобровая Лапа добывал их мало… Но кое-чему я успел научиться… Теперь надо только, чтобы краска хорошо просохла…