За боем бой

Дневник адъютанта 1-го Уральского полка Андрея Владимирцева

12 июля 1918 г., Узянский завод

Произошло событие, о котором не могу не написать. Наши пути с Блюхером чуть не разошлись. Вот как это случилось.

В нашем полку бывших офицеров много, больше тридцати – все они служат по договору с большевиками. И вот позавчера в штаб входят несколько человек во главе с Боровским, и он, немного пошатываясь, спрашивает Ивана Степановича:

– Господин подполковник, почему вы не надели награды – сегодня же праздник.

– Какой? – интересуется Павлищев, отрываясь от карты.

– Ровно шесть месяцев с того дня, как мы подписали с большевиками контракт.

Иван Степанович молчал. Действительно, за всей круговертью последних недель совершенно забылось, что подрядились мы в военспецы всего на полгода и завтра никаких обязательств перед большевиками, дела которых, кстати, в последнее время идут не блестяще, мы иметь не будем.

– Вы в самом деле собираетесь уходить? – Павлищев посмотрел в глаза капитану.

– И не только я! Вот эти господа, – Боровский сделал театральный жест, – тоже собираются покинуть тонущий корабль.

– А если бы корабль был не тонущий?

– Бросьте, Иван Степанович, вы же знаете – дело не в этом.

– А в чем?

– А в том, что у Боровского в Перми очаровательная жена-блондинка! пошутил кто-то в задних рядах.

– Молчать! – от благодушия капитана ничего не осталось. – Вы уверены, что служить мы должны именно большевикам? Вы уверены, что, даже если они выиграют это безнадежное дело, они заплатят нам благодарностью? А если большевики проиграют, к чему, собственно, и идет дело, вы надеетесь, что вам забудут шашни с комиссарами?

– Дутов ничего не забывает! – тихо вставил Калманов.

– Что вы предлагаете? – сухо спросил Павлищев.

– Собрать всех военспецов, вызвать Блюхера и объясниться! – ответил Боровский.

– Хорошо. Но Блюхера пригласите лично вы, капитан. Мне стыдно.

Через полчаса в тесной избе, где расположился штаб, набились офицеры. Потом в сопровождении Боровского пришел Блюхер. Он уже понял, что предстоит неприятный разговор, и молча ждал. Ни слова не говорил и Павлищев. Всем было как-то неловко.

– Василий Константинович, – начал Боровский, – вы знаете о нашем договоре с Голощекиным?

– Знаю.

– Сегодня истекает срок. Мы честно служили вам полгода. Или вы можете в чем-то нас упрекнуть?

– Нет.

– Прекрасно. Но мы всего лишь честные военспецы, а наши политические взгляды не совпадают. Мы выполнили то, что обещали Голощекину, а теперь хотим уйти.

– Куда?

– Это, простите великодушно, уже наше дело.

– Вы хотите уйти к Дутову? К чехам?

– Я этого не говорил. Просто наш договор закончился, и мы считаем себя свободными.

– Я могу от имени Советской власти продлить договор. Деньги у нас есть. Могу и отпустить на все четыре стороны, но вы же командуете рабочими, и как они посмотрят на ваше бегство в самую трудную минуту, я предсказать не могу. Может быть, выругаются вдогонку, а может быть, расстреляют. И ни я, ни Каширин ничем тогда помочь не сможем.

– А как же договор? Он не предусматривал… – начал кто-то из военспецов.

– Да разве дело в договоре? Мы без вас проживем, а вот вы, господа, не проживете! Поэтому я предлагаю другой выход: давайте дойдем до Красной Армии, а там вы свободны. Гарантирую, что в условиях регулярной армии ваша отставка будет совершенно безопасна. Подумайте!

Блюхер встал и пошел к двери, на пороге остановился, обернулся и добавил:

– Одного я не понимаю – вы все бредите славой русского оружия. Неужели русский офицер, наследник Суворова и Кутузова, может в минуту опасности бросить своих солдат – пусть они и вчерашние рабочие? Не понимаю, господа!

Тут я почувствовал, как от ярости у меня закружилась голова. Едва только закрылась дверь, я вскочил и закричал срывающимся голосом:

– Боровский, как вы могли? Это же позор!

Собравшиеся зашумели. После ухода Блюхера настроение явно менялось. Большинство уже не собиралось бросать полк.

– Господа, – растерялся капитан. – Вы же сами… Я же говорил от вашего имени…

– Идите вы… от нашего имени…

– Господа, в таком случае я тоже остаюсь! – оправдывался Боровский.

– Прошу тишины! – заговорил наконец Павлищев. – То, что сейчас произошло, – фарс, жалкий, недостойный русского офицера спектакль. Надеюсь, ничего подобного больше не повторится. Есть ли желающие покинуть полк до соединения с регулярной армией большевиков? Нет. Хорошо. Я иду к Блюхеру и говорю, что мы остаемся и нам полностью можно доверять. Согласны?

– Согласны!

Все разошлись. Боровский и я остались ждать возвращения Павлищева.

– Не пошли за мной офицерские массы, – покачал головой капитан. – Не трибун-с!

– Боровский, – ответил я вопросом на вопрос, – никак не могу понять вы всерьез живете или валяете дурака?!

– Ах, Владимирцев, душа моя, – Боровский закатил глаза, – если бы в конце концов не ждала нас впереди смерть – жизнь была бы очень забавной штукой. Смерть, к сожалению, все портит, но, может быть, и она какая-нибудь уморительная шутка, суть которой понимаешь только за секунду до того, как перестаешь дышать.

– Вы не пробовали сочинять стихи?

– Пробовал, пробовал, прапорщик. Могу даже прочитать. Вот послушайте плод тайных мук творчества:

Мои погоны золотые,

Как два октябрьские листа.

Ты все перенесешь, Россия,

Такие муки неспроста!

Сдержи, моя Отчизна, стоны,

Когда пытают на огне.

Еще погибнут миллионы

В братоубийственной войне.

Когда же варевом кипящим

Кровь схлынет, унося века,

Что мы на голом дне обрящем,

Никто не ведает пока…

До возвращения Павлищева мы больше не проронили ни слова.