Глава 21. Эпилог. Мононокэ

Обакэ или бакэмоно — существа, представляющие сверхъестественную сторону японской мифологии. Буквально: «То, что меняется», — то, что чуждо человеческому миру или стало таковым. Ёкай — это призраки в мире обакэ. Начиная от странных девятихвостых лис кицунэ и заканчивая злобными демонами о́ни. Все духи противоестественны, опасны простым людям, и со всеми рекомендуется избегать встречи ради собственного блага. Но худшие из ёкаев — мононокэ, демоны, рождённые ненавистью, злостью, ревность или завистью. Куда сильнее обычных ёкаев, мононокэ представляют из себя вполне материальных когда-то людей, реже — животных, чье нутро прогнило и видоизменилось настолько, что повлияло на их физический вид. Лишь единицам по силам справиться с теми демонами, и ни один из тех единиц не является человеком. Вся суть жизни мононокэ — убийство тех, кто заставил его видоизмениться, подавление своих негативных чувств путём кровопролития.

Из японской мифологии

*Двадцать седьмое ноября две тысячи восемьдесят четвёртого года*

Илая рывком выбросило из сна холодной, практически ледяной водой. Та обжигала его лицо, принося онемение, проходящее до самих костей. Он закричал от удивления — разумеется, он не мог ждать этого. Прохлада и духота склада действовали на него, как снотворное, так что он, похоже, вырубился после десяток, если не сотен бесконечно долгих попыток освободится от пут. Но то было бесполезно — узлы вязал один наёмник, проверял другой, а туже затягивал третий — шансы потерять конечности от недостачи крови были куда более реальны, чем шансы освободиться.

Уильям стоял перед ним и безразличным взглядом наблюдал за тем, как тот дёргался, пытаясь стряхнуть воду. Что-то не так было в том безразличии, что-то странное просматривалось в вымазанном землёй лице — что-то новое. Впрочем, сам Илай точно не разглядел бы того — левый глаз, тот, коим он и пытался смотреть на Уилла, практически ослеп.

— Какого хрена?! — прокричал старший Брат, ещё раз отряхнувшись. — Мог бы просто затрещину влепить!

Хантер смолчал в ответ — он лишь поставил ведро под стол и, сняв с правой руки перчатку, что есть сил ударил старика по челюсти. Скула старика завыла от боли, позвонки шеи из-за фиксации тела хрустнули громче, чем когда-либо за всю его жизнь, волосы, развеявшись по-инерции, закрыли ему взор, а боль затуманила разум.

В помещении, где он очутился, стояла пыль и духота, подкреплённая стойким запахом бензина и сырой земли. Он наверняка с первых секунд понял, что сидел в том самом подвале, где Зильбер хранил топливо. Низкие и маленькие комнатки, когда-то полностью забитые канистрами и бочками, почти пустовали — старший Брат видел в «своём» помещении только небольшие столик и стул, стоящие в углу; прямо напротив него была дверь в следующую комнату, а за ним была лестница наверх.

Он был крепко связан по рукам и ногам, сидя именно в том кресле, в коем любил сидеть покойный связной острова оленей — от мебели всё ещё пахло кровью. Его кисти, предплечья, плечи, бёдра, икры, голени — всё было связано несколькими слоями, всё было закреплено даже слишком надёжно.

— Слушай сюда, — хромая, охотник вышел из-за спины и стал прямо перед связанным пленным, закрыв собою свет единственной тусклой лапмы, висящей на голом проводе. — Сейчас ты мне скажешь имя человека, от которого вы узнали, куда нужно ехать за мной. Имя, внешность, статус и местоположение. Нет — я начну отрывать от твоего брата ногти, — он взял своего коллегу за волосы и поднял его взгляд на себя, — потом снимать кожу с пальцев, а потом — отбивать и отрезать сами пальцы. И так — пока не услышу то, что мне нужно. Имя?

— Где Чарли? — едва вымолвил тот.

— Имя, Илай.

— Где Чарли?! — голос того становился увереннее.

— Кажется, ты не осознаешь собственного положения…

Он достал из-под стола ведро и, крепко обхватив, вдарил ободом по пальцам пленника. Стиснув зубы и прокусив губу, тот завыл от боли.

— Ты не в праве задавать вопросы, — Хантер обхватил его челюсть и направил на себя. — Не в праве проявлять даже каплю воли. Уверен, через несколько минут тебе это станет более, чем понятно, но если нет — я это оглашу официально: сейчас ты — никто.

Наверняка заплывший левый глаз — тот, коим и пытался глядеть Илай — не позволял ему увидеть; наверняка его уши, в коих звенело от удара и гудело от сонливости, не позволяли ему услышать; наверняка его сердце, занятое волнениями о брате, не позволяло ему почувствовать — что-то странное было в голосе Уильяма, что-то чуждое было в глазах и что-то необычайно жестокое в движениях — что-то тёмное.

— А теперь, видимо, придётся перейти к основной программе.

— Где он?! — в ответ раздался лишь смех.

— Какая забота, — голос казался хриплым и слишком спокойным — ещё более противным, чем всегда.

— Если ты хоть что-то!.. — Илай попытался дёрнуться, но у того не получилось и мышцей шевельнуть.

— Спокойно, заботливый братец, — он отошёл к двери и остановился, провернув ручку. — Убить его было бы слишком просто.

Дверь открылась. В соседней комнате — той, что была видна Илаю только через дверной проём, на старом деревянном стуле прямо под лампой сидел связанный Чарльз. Остатки его протеза были полностью демонтированы, его верхняя одежда, как и обувь, была снята, а сам он надёжно крепился к своему месту кучей кожаных ремней и полос, завязанных и скреплённых разными способами. Но, что настораживало, глаза и рот того тоже были крепко связаны.

— Чарли! — прокричал старший. — Чарли, как ты?!

— Не стоит кричать, — он отошёл, давая рассмотреть всё получше. — Рано ведь ещё.

— Да какого дьявола?! Развяжи ему глаза, дай ему со мной поговорить!

— Знаешь, почему ты именно здесь? — он исчез на секунду из вида и вернулся с небольшим низким столиком, полных ножей, крюков и игл. — Почему не на том же складе, где ты очнулся вчера? Почему не на первом этаже? Низкие потолки, — он с большой лёгкостью дотянулся рукой до пола первого этажа и провёл по нему. — Чем более замкнуто помещение, тем менее комфортные мысли посещают человека, тем меньше свободы он ощущает. Ещё и запах бензина — какой подарок.

— Ублюдок…

— Но главное — эта дверь. Тебе, конечно, ещё не совсем понятно, но увидишь, это даст эффект.

— Ничего ты от него не узнаешь, — проскрипел тот сквозь зубы. — Он умрёт быстрее, чем скажет тебе хоть что-то!

Он не ответил — просто вошёл в комнату и взял пассатижи в руки. Удивительно, насколько опасным и безопасным мог ощущаться один и тот же предмет — они бы не вызвали ни капли страха в руках человека, чинящего генератор, но зато там, в полудрёме подвала их лёгкое пощёлкивание наводило настоящий ужас.

— Я в курсе, — наконец прошептал Уильям. — Если ты не заметил по его завязанным глазам и рту — я не с ним буду вести беседу. Помнишь ведь, как мы с тобой «мило пообщались» в городе Кав? Ты пообещал убить всех, кто мне дорог из оказавшихся рядом, а я — медленно исполосовать вас обоих, — лицо Илая в один миг переменилось. — Мне не нужно ни слова от твоего брата — он нужен только для одного: для того, чтобы заговорил ты, — тот взглянул на Чарльза и застыл. — Жаль, что у него всего лишь одна рука.

— Нет! Не вздумай, Уильям! — тот ещё сильнее задёргался на стуле, скалясь и пытаясь сорвать скотч. — Без этого можно обойтись!

— Если бы без этого можно было обойтись — ты бы уже просто ответил, а не оттягивал.

Он посмотрел на левую ладонь связанного мужчины и застыл. Он медлил: «Без этого можно обойтись. Да. Уверен, без этого всего можно было бы обойтись. Не выстрели он. Или выстрели в меня. Но нет — он пожадничал. Теперь остались только я и он… Столько боли, что просто не с кем разделить», — медленно поддев ноготь безымянного пальца, охотник зажал его меж губами плоскогубцев и осторожно потянул на себя.

Чарльз замычал, пытаясь прокричать хоть что-то через туго завязанный жгут. Получилось откровенно плохо, но очень эффектно — жилы на его шее вздувались, лицо краснело, руки, вернее — рука вцеплялась свободными пальцами в стул так, будто хотела разломать его на части, но не было лучшего показателя, чем крик — высокий, пускай и сдавленный, порывистый и отчаянный крик…

Здоровые ткани всё не желали отделяться от мяса и даже тянули за собой «лишний» ноготь — тот, что находился под пальцем. Подобный метод пытки был одним из самых тяжёлый в физическом плане — нужно было тянуть достаточно медленно, чтобы просто не обломать ткани, и достаточно сильно, чтобы всё-таки выдернуть их полностью. Но неужели сын солдата, ученик наёмника, наёмник и просто лишённый всего старик не сладил бы с той проблемой?

Ему было действительно жаль, что тот не мог кричать. Смотря на бледно-жёлтый, немного окровавленный ноготь с кусочками мяса на внутренней стороне, Уильям действительно жалел, что его обладатель не имел возможности кричать — может быть, хоть так его злость, его боль и ярость немного поутихли бы — от вкуса чужих страданий.

— Ублюдок, — старший Брат, опустив голову и отвернувшись, шептал сквозь зубы. — Ублюдок.

— Имя?

— Имя?! Да я убью тебя!

— Убьешь? — покосился он на того через плечо. — Ну давай. Давай. Могу даже оружие одолжить, — он подошёл и, вытащив револьвер из кобуры, положил его старику на ноги. — У тебя тридцать секунд. А пока ты убиваешь меня, советую начать говорить, — младший рывками пытался вырваться из пут, буквально подпрыгивая со стулом, пока Уильям всё рассматривал ноготь. — Разве тебе не хочется разбавить ожидание следующего ногтя приятной беседой?

— Пошёл ты!

— О, я то пойду.

— Нет! Стой! — тот остановился. — Давай… Давай поговорим…

Хантер улыбнулся и кинул инструмент на стол. Вольно, очень неспешно он вернулся в соседнюю комнату и, сев рядом с Братом, осторожно закинул ногу на ногу:

— Давай. О чём?

— Я… не знаю.

— Ты же предложил, — он покосил голову в откровенно фальшивом удивлении. — И не знаешь, о чём будем говорить?

Чарльз метался из стороны в сторону, пытаясь вырваться и скуля от боли. Его брат смотрел на него широко открытыми глазами, в коих легко можно было прочитать страх и шок, и сжимал ручки кресла почти до крови.

— У тебя есть любимая песня, Илай? — тот никак не отреагировал, пялясь на вырванный ноготь, лежащий на полу. — Илай!

— Что?..

— Песня? — кивнул он на него. — У тебя есть любимая? Мелодия, может быть?

— Я не… Как ты можешь оставаться таким спокойным?

— Интересное название. Автор?

— Я спросил: как ты можешь оставаться таким спокойным?! — в его голосе слышался отчётливый надрыв.

— А что? Неужели в ваших делах всю подобную работу делал он? — кивнул Хантер на дверь. — Это всего лишь ноготь — подумаешь. Восстанавливаемая, скажем так, часть тела.

— Это живой человек! — Уильям резко помрачнел от тех слов и, поднявшись, пошёл к пленнику. — Мы приступаем к такому только тогда, когда нет другого выбора! Если бы можно было не стрелять твоего пацана, мы бы не!..

Раздался звонкий хлопок от удара. «Ты не смеешь… Не смеешь!» — скалился на того охотник. Он рывком вошёл в другую комнату и, схватив плоскогубцы, вцепился в ноготь. Пассатижи задевали кожу на пальце, но его это не волновало — сцепив руки, он одним резким движением вырвал кусок Чарльза с ошмётками последней фаланги среднего пальца. Сдавленный и приглушённый крик заполнил помещение перед ним, а мольба и брань — позади него. Когда он уже обхватил мизинец и потянул на себя, к нему неожиданно пришло осознание, что вот она — ярость, пришедшая на место боли. Нельзя было ей поддаваться, нельзя было давать волю своей тени. Держа инструмент одной рукой, он тихо засмеялся под себя, его голос отчётливо напоминал ему о ком-то другом.

— Он мертв. Мне плевать на то, какие у вас там моральные устои заведены — парнишка, в которого ты выстрелил, мертв. А россказни о том, что у тебя не было другого выбора — просто ложь. Жалкий самообман, прикрытый гордыней и жадностью. Ха… — он выровнялся и щёлкнул зубами инструмента. — В тему о самообмане, кстати: мертвецы ведь не рассказывают сказок, — успокоившись, он зашёл Чарли за спину, похлопав того по плечу, — некому поведать о ваших неудачах, запятнать ту драгоценную репутацию, что ты так восхваляешь — лживый образ, созданный тобою для себя же самого. Репутация… Это благодаря тебе репутация твоего брата такая хреновая — не давал ему «довести всё до конца» и, в итоге, получал живых свидетелей его зверства? — тот молчал в ответ. — Вот это поэтично — один не даёт другому стать чудовищем, а второй не забывает напоминать первому, что тот не человек. Эх… Как же жаль, что у него одна рука, — он похлопал того по щеке, — как же жаль, что она у него одна.

— Те же понимаешь, что это была просто работа… — всё повторял тот. — Ты же понимаешь… Ты же сам творил то же, что и мы!

— То есть… — он бросил плоскогубцы прочь и по-хозяйственному начал раскладывать иглы на столе. — Если поставить на моё место любого другого в идентичных обстоятельствах, то он просто уйдёт, услышав твою отговорку? — Брат застыл. — Да, я делал то же, что и вы, но даже при всей своей… непрофессиональности, как ты сказал бы, я знал одну простую вещь: в работе нельзя всецело полагаться на план и нельзя оставлять свидетелей. Тебе стоило пристрелить сначала меня, но нет — вы решили… убить двух зайцев. Меня — живым к Джеку, а Ви — мёртвым к… к кому там?

— Лучше тебе не знать.

— О… — тот скорчил серьёзную гримасу, обхаживая младшего. — Это точно — лучше мне и не знать. Джек наверняка мёртв, Генрих — тоже. Все мои нити, ведущие к Золоту, как к заказчику этого убийства, оборваны — нечего вить новые.

Он взял со стола несколько игл и подошёл к Чарльзу. Всё то можно было бы сделать просто молотком — один удачный удар вогнал бы иглу под ноготь так глубоко, что вытаскивать её пришлось бы уже щипцами, но нет — старик предпочитал медленно заводить её, смотря на небольшую струйку крови.

— Ты ведь понимаешь, что это история о жадности? — шепнул он, вонзая вторую в указательный палец. — Твоя и твоего братишки? Что если бы вы решились сразу убить нас обоих, то остались бы в выигрыше?

— Мы не хотели!..

— Заткнись уже со своей лицемерной человечностью, — резко обернулся он. — Я слышу это в твоём тоне голоса — оправдание. Жалкое, неуверенное, натуженное. Вам плевать. Вам было плевать. Да и о чём это я? Ты ведь застрелил его. Прежде всего ты решил, что лучше было бы угодить всем сразу ради наживы, что лучше бы угодить самому себе, а не думал о том, правильно ли это, — Чарли кричал всё сильнее. — Вы оба заслуживаете умереть.

— Так убей!

— Ха… Ха-ха-ха-ха-ха… Сколько верности своему делу.

В какой-то миг он взглянул на Чарльза — пальцы того сильно пульсировали, а те, что были с иглами — медленно напухали. Казалось бы, достойное начало, хорошая расплата за то, что сделал Илай, но боли от того меньше не становилось — не Чарльз произвёл тот выстрел, не Чарльз должен был сидеть на том стуле. Всякий раз смотря на лицо старшего Брата, Уильям думал, что стоило покончить с ним ещё там — добить его камнем на полу.

«Слишком лёгкая смерть», — Джонс действительно был прав в своем изречении, но он не учёл обстоятельства. Слишком лёгкой была смерть именно для Илая — того, кто, по задумке, не должен был пострадать ни в коем случае, ведь именно его слабость была самой очевидной, пускай и лежала не в физической боли. Он стоял в дверном проёме и отлично понимал, что именно там и застрял — между желанием и потребностью, между вынужденными пытками и праведной местью, между виновным и невиновным Братом. Лишь мысль о том, что, принося боль соучастнику, он ещё больнее ранил убийцу, грела Хантера достаточно сильно, чтобы он не сорвался. Но только она.

— Держись, братишка, держись… — тот смотрел в пол и тихо кашлял, стараясь не поднимать глаз. — Мы выберемся отсюда.

— Имя, Илай.

Но ничего не раздалось в ответ. Уилл кивнул и неспешно пошёл к выходу — ему нужен был перерыв. Духота помещений, замкнутость, запах крови — если тот, кого пытают, превращается в мученика, то тот, кто пытает, часто превращается в животного в подобных условиях. Ещё в далёком детстве он видел один фильм о таком — как общество людей, замкнутое и освобождённое от законов, очень быстро сошло с ума. Нельзя было поддаваться тени, нельзя было поддаваться ярости.

Поход по лестнице наверх давался тяжело — боль в ноге часто была куда более, чем сильная — нестерпимая, очень острая. Она напоминала ему, зачем он это делал, за что он это делал — чтобы тот же запах крови не взял над ним контроль окончательно.

— Скажи, — вдруг заговорил старший, — а то я всё понять не могу: ты правда поверил в то, что пацан носил в себе вакцину? Прямо как в старых фильмах — один единственный на весь мир, да? — Уильям остановился на лестнице, но молчал. — Надеюсь, что нет, потому что… Какой же бред… Впрочем, как и попытки твоего брата или кто он там был вразумить или обмануть тебя — я им сразу сказал, что ничего не выйдет. «Мы работаем над вакциной»… Сорок семь лет прошло. Неужели, имея средства, кто-то не сделал бы её уже? А даже, если так — пойми, что парнишка был одним из многих, просто результатом селекции, если я правильно понял. Нет никаких шансов на то, что он хоть что-то значил для мира, и нет смысла горевать из-за упущенного шанса, потому что… Чёрт, да шанса даже не было как такового — тебе в принципе должно быть плевать! Ты!.. Ты вообще здесь? — он попытался оглянуться, но не смог увидеть Хантера прямо позади себя. — Скажи хоть что-нибудь.

Он молчал. Конечно, это была провокация, конечно, не стоило на неё обращать внимания, но боль была не согласна, и тень была не согласна — старик отчётливо видел тёмную фигуру, стоящую перед Илаем, и она полосовала его всеми существующими в мире лезвиями, избивала, ломала каждую кость и клеточку, извивалась от всего того, что приходилось держать внутри себя.

Однако он лишь улыбнулся. Всего-то взглянув вперёд себя, на Чарли, он улыбнулся — может быть в том, что он делал, и не было той справедливости, что так требовалось его нутру, но было ли то приятно — заглушать свою боль чужой? Несомненно. Если кому-то хреново, а другому плохо, то второму всё ещё лучше относительно первого.

Вернувшись обратно в комнату, Хантер приложил к мизинцу младшего Брата лезвие своего ножа и незамедлительно ударил по нему второй рукой. Раздался хруст кости, затем — дерева, а только затем — хриплый стон. Небольшая струйка крови тут же была остановлена, а рана — прижжена наживо зажигалкой. Наёмник бросил старику отрубленный палец на ноги и вновь поплёлся прочь.

— Думай в следующий раз, — хлопнул он того по плечу, пока тот всеми силами пытался вырваться. — Скоро вернусь. А ты поразмысли пока над тем, что у твоего братца не так много пальцев, чтобы вот так препираться.

* * *

В кастрюле над камином кипела вода. Вернувшись с охоты, он сидел в абсолютной тишине и, смотря на огонь, слушал, как Илай пытался достучаться до Чарли, как пытался сорвать с себя многочисленные путы. Надежда — это было самым сильным оружием старшего Брата. Не выдержка, не подготовка, не упёртость, а именно она — надежда. Пока он считал, что есть шанс выбраться, пока он думал, что растягивание времени поможет ему — он не стал бы сотрудничать. Его слепая, безнадёжная, казалось бы, вера подкреплялась и одним простым осознанием: они не нужны Уильяму «Из Джонсборо» Хантеру — ему от них нужно только одно имя.

Сделав себе кофе, он сел напротив кучи различных радио и прочих приборов связи — то был его козырь. Он не был уверен до конца, осознавал ли Брат Илай то, что мог, по-факту, соврать и назвать любое имя, но та куча электроники, груда настоящего золота в две тысячи четвёртом году была его тузом в рукаве — он мог связаться с Библиотекарями.

У кого же ещё, казалось бы, можно было узнать, кого похитили Братья? Но он боялся даже прикасаться к тому столу — его пугало осознание того, что похищенным мог оказаться кто-то из близких ему. Шерри, Боб, Брюс, Алекс, Дана — любой из них по неосторожности мог быть схвачен, мог быть убит. И страх заключался даже не в том, чтобы услышать это собственными ушами, а в том, чтобы услышать, что ему скажут за это. Обвинят ли они его — остальные? Возненавидят ли? А если и нет — искренне ли они его простят? Потеря одного означала бы потерю всех, так что он просто бездействовал — смотрел на подаренный ему термос и молился, чтобы тот, кого схватили, будь то даже Сэм из Эволюции, был жив.

Тихий шёпот превратился в настоящий крик — Илай пытался взывать к своему брату, но тот, разумеется, даже не реагировал. Да, кто угодно, взятый в плен теми двумя выблядками, должен был быть жив, но всё ещё нужно было узнать, кто это. И если первый вариант был: спросить у Библиотекарей подтверждения слов старшего, то второй, увы, был навсегда недоступен после вчерашних подготовок — спросить у Чарли.

Уильям то ли улыбнулся, то ли оскалился, слушая крики. В нём боролись два равносильных ощущения — отвращение от того, что он сделал, и удовольствие от того, что испытывал убийца Ви. Но нужно было продолжать. «Помни, — взял он кофе да ещё один стакан с жидкостью и пошёл к лестнице. — Это не ради тебя».

* * *

Он неспешно вошёл в подвал, вспоминая текст какой-то незамысловатой песни. От спокойствия и уверенности Брата не осталось и следа — он метался из стороны в сторону, напрягал все силы и кричал, словно загнанный зверь. Ответом была только тишина.

— Почему он меня не слышит?!

— Водички? — Уилл поднял стакан чуть выше.

— Я спросил: почему он меня не слышит?! — с уст Илая срывалась слюна.

— Учти вот что, — он сел на стул и, поставив стакан на столик рядом, надпил из термоса, — человек может жить без еды индивидуально долгий промежуток времени — зависит от организма, а вот без воды — пару дней, максимум. И это явно не столько, сколько ты хочешь, чтобы он продержался. Ты же в курсе, что ты-то останешься жив до конца в любом случае? А вот он может и…

— Что с ним?!

— А вот он может и умереть. Когда угодно. Вскоре ему придётся ампутировать пальцы, потому что наверняка пойдёт инфекция, воспаление и, как следствие, гангрена. А мне придётся перейти на запястье. На кисть, на плечо, на торс… Пара ржавых ножниц прикончит твоего братишку с небывалой жестокостью — очень медленно. И главное, что во всём этом будешь виноват только ты, — улыбнулся тот. — В конце концов, у него ведь нет выбора.

— Хватит давить мне на жалость, ублюдок! Думаешь, я не понимаю, что стоит мне назвать имя, и ты нас прикончишь?!

— А если не назовёшь? Тебе хватило ума понять, что сотрудничество со мной гарантирует смерть, но не хватило, чтобы осознать, что игнорирование — тоже. Только более медленную, более изощрённую. Поверь, он не продержится до прибытия Золота сюда. Не продержишься и ты, если мне придётся переключится. Сотрудничай… И да — что там с любимой песней?

— Иди к чёрту!

— Уверен? Точно уверен? — тот молчал, скалясь. — Хорошо. Но прежде: водички? — тот всё ещё молчал. — Так и знал, что ты не согласишься.

Он рывком поднялся из-за стола и, войдя в другую комнату, прыснул содержимое стакана в лицо Чарльзу. Илай даже не успел понять, в чём дело, как охотник достал зажигалку и поднёс её к лицу младшего.

— Не назовёшь имя? — глаза старшего забегали, он не знал, что ответить. — Ты же не можешь быть уверенным в том, что это не бензин — запах стоит повсюду. Стоит ли так рисковать, а? Думаешь, зря упомянул, что могу переключится на тебя? О, и это, кстати, будет куда приятнее и куда медленнее, потому что мне это будет в кайф! Потому что ты, выблядок, этого заслуживаешь! Ну так что, а? Давай я даже посчитаю до трёх. Раз, два…

Но старший лишь молчал — его испуганный взгляд вмиг превратился в то же самое хладнокровие, что было у самого Хантера.

— Столько распинаться о том, что ты попытаешься сохранить его живым подольше, чтобы потом выплеснуть ему бензин на лицо и поджечь? — на лице старика появилось подобие улыбки, пробивающееся через страх. — Нет, Уильям, не верю — это вода. Нет и шанса, что ты повредишь его лицо.

Хантер тоже улыбнулся — разумеется, тот был прав. Но мгновением позже, он отбросил стакан и нанёс резкий удар прямо по носу младшему. Тот замычал от боли, а из носа и по контуру переносицы начала сочиться кровь.

— Язык твой — враг твой.

— Я… Ты… Ты же понимаешь… Осознаешь, что ничего тебе не скажу, если он заразиться?!

— Очень глупо звучит с твоей стороны. Мне ведь от тебя только и нужно, чтобы ты мне сказал имя, а ты не хочешь смерти своего брата, хотя именно твоё молчание её приближает — то, что ты сейчас пытаешься ставить мне ультиматумы, — подошёл он к нему, — не только не разумно, но ещё и очень абсурдно, ведь всему виной здесь только твоя твердолобость. Всё держишься своей хвалёной человечности, всё пытаешься обвинить меня в чём-то. Я, вообще-то, даже диалог пытаюсь завести, — он присел на одну ногу, поравнявшись взглядом, — понимаю, что ни к чему запугивать того, кто знает, как работают пытки, но ты строишь из себя типичного заносчивого идиота, — он приблизился к нему вплотную. — Поверь, мне больших усилий стоило не прирезать тебя ещё спящим, как грёбаную свинью, больших усилий стоит терпеть твою приторную упёртость прямо сейчас, а ещё больших — не думать о том, что я могу убить вас обоих в любой момент. Сделай мне одолжение — перестань выёбываться.

Но Илай лишь молчал, высоко задрав нос. В каком-то смысле, это было даже хорошо.

— Ты знаешь… — он сел на стул рядом и взглянул на своего врага. — Ещё позавчера я копал могилу. Долго, даже слишком долго. Мокрый, местами, снег, холодная и твёрдая, как камень, земля… Спросишь, зачем я это сделал? Я не смог его сжечь. В какой-то момент я подумал, что… Раньше у меня как-то хватало на это смелости. Раньше я удивлялся тому, почему некоторые предпочитали рыть могилы, ведь это, как я считал, служило напоминанием о человеке, о его смерти и жизни в целом… Оказалось, что я был полностью прав — это служит напоминанием о человеке, о его жизни и о его смерти, но именно это и является той причиной, по которой люди не хотят кого-либо сжигать… Такая… Перемена мысли, что ли? Смена приоритетов? Ничего не стало другим, но изменилось слишком многое… Кажется, я становлюсь старым.

Илай, улыбнувшись, легонько закивал, но тут же забылся в кашле — он тоже был стар для того, чтобы начинать заново. Слишком стар.

— А ты? Ты смог бы сжечь его? — кивнул Уилл обратно. — Если бы пришлось?

Старший долго молчал. Непонятно, то ли считал тот вопрос проверкой, то ли сам никогда не задумывался над ответом — старшие ведь всегда умирают первыми, верно? Всегда должны.

— Если бы смог добраться до тела, — медленно и осторожно начал он. — Если бы у меня было время… Нет — всё равно сжёг бы. В любом случае.

— Это хорошо, — Уильям, приложив усилия, встал на ноги и, прихрамывая, пошёл к выходу. — Учитывая то, что от него останется, я выполню твоё желание, — голос вновь звучал слишком спокойно. — Продолжим завтра.

* * *

Он всё не спал, слушая треск дерева в камине, посматривая в окно на светлую и безмятежную ночь. Держа в руках тот самый камень, коим он бил Илая, Уильям чувствовал, что его нельзя было взять нормально, им нельзя было пользоваться, как оружием — угловатой формы, с острыми краями, очень широкий он всё выскальзывал из ладони и почти не помещался, но стоило ему услышать его стук о дерево, как он тут же видел перед собой ту картину — как он замахивался им, как наносил удар, слышал выстрел.

Трудно было спать. Нет — спать было невозможно. Всякий раз, когда он закрывал глаза, он слышал крик сотен и сотен голосов: о том, что это он был виноват; о том, что старался недостаточно; он том, что позже был недостаточно жесток. И пускай он знал, ощущал по своему сердцебиению и агрессии, что это говорил не он, отделаться от тех голосов он не мог. Все те его усилия жить с его недугом, все те старания лопнули в момент выстрела, как и во все предыдущие разы — всякий раз, когда он переживал сильный стресс, ему приходилось вновь бороть это в себе — свою тень.

«В вас будто что-то сломалось внутри», — о, он точно был прав. Как добродетель порождает добродетель, так и насилие порождает только насилие; кровь живёт в крови, а жестокость рождается из жестокости — у всякого дерева есть корни, но когда они полностью заполняют человека, когда он не представляет, что от кого-то другого может исходить что-то другое, что его злобу попытаются простить или его протянутую руку отгрызут, оставив ему лишь мясо — вот тогда он ломается, перестаёт воспринимать мир таковым, какой он есть, и начинает жить в собственной правде, в собственных цветах. А у того, кто живёт в собственной правде, не существует неправоты, не существует лжи от себя, потому что никогда не было истины — только его правда. «И не вижу я зла, так как слеп ко всему».

Так и случилось со многими людьми — у них исчезла истина. Правильно ли было убить Ви? Смотря, для кого. Правильно ли было не убить? На то тоже не дать однозначного ответа. Уильям сидел и, пялясь в пустоту, отчётливо понимал, что Илай не считал себя неправым — для него это действительно было просто работой. Впрочем, как и он сам не считал неправым себя. «А если взглянуть со стороны морали?» — но в том и была проблема — не было морали, не было каких-то рамок, был только он — эгоизм. Желание одного оказалось доступнее желания другого.

Хуже всего было то, что именно эта схожесть, это почти идентичное мышление двух похожих по характеру людей и отвращало Уильяма — ему была противна мысль, противно само осознание того, что так, скорее всего, поступил бы он сам. Более того: что он так уже поступал. Нет, не он. Это точно был не он — кто-то другой, кто-то более корыстный, кто-то, не знающий никого, кроме себя — не он. Теперь он бы так не поступил… Он бы так не поступил?

*Двадцать восьмое ноября две тысячи восемьдесят четвёртого года*

Дверь в подвал со скрипом открылась, тут же прыснув на Хантера волной духоты и жара, исходящей оттуда. Сонный, он едва перебирал ноги и, стараясь не опираться на прострелянное колено, тащил за собой старый лом. Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой.

Ему так и не удалось поспать. Каждую минуту, каждую секунду, приближающую новый день, в нём боролись два существа — Уильям из Джонсборо, желающий как можно более кровавой расплаты за всю ту боль на пару с напрасно отнятыми жизнями, и Уильям Хантер, понимающий, что если бы Ви был рядом, если бы он хоть как-то мог повлиять на то, что должно было произойти — он бы не дал ему превратиться в чудовище, он возненавидел бы его за это. Справедливость и прощение никогда не идут в вместе, и, как бы ему ни хотелось остаться посередине, приходилось выбирать.

— Утречка, — щека старика вновь завыла от удара. — Продолжим?

— Воды… — едва выговорил тот. — Дай ему воды.

Тот открыл дверь и взглянул на младшего: как и ожидалось, пальцы с гвоздями опухли; отрубленный и прижжённый после неровно покрылся коркой после, судя по полу, небольшого кровотечения; пальцы без ногтей выглядели совершенно нормально — с высохшей кровью по краям, немного набухшие.

— Он в порядке, — ответил Уильям.

— Здесь же невозможно дышать, а у него… — старший тоже покрылся потом из-за духоты. — У него ещё может быть жар из-за воспаления — дай ему воды.

— Подождёт полудня. Да и вообще, если мне не изменяет память, вчера ты отказался от воды.

— Это было вчера!

Он зашёл тому за спину и, взяв инструмент, потащил его к своему столу.

— Хорошо сказано — «вчера»… Перейдём к сегодняшним правилам, — он задрал рукав рубашки, и поправил свои часы. — Сейчас я запущу секундомер. Всякий раз, когда кто-то из нас будет говорить, я буду останавливать его. Как только он достигнет пяти минут, я сломаю твоему брату палец на ноге, — кивнул он в сторону Чарльза, — и счёт пойдёт заново. Никаких исключений, никаких перерывов, а счётчик будет идти даже во время получения нашим Чарли наказания. Хочешь спасти своего брата? Говори, — он снял часы с руки и нажал на копку секундомера. — Отсчёт пошёл.

Но старший, как ни странно, всё равно молчал — он пристально смотрел в глаза Уильяму, на чьем лице сама собою появилась лёгкая полуулыбка, и ждал. «Думаешь, не ложь ли всё это? — тот смотрел на Илая и тоже не издавал ни звука. — Хочешь проверить, зная, что ломать будут не тебя? Вот это забота».

Стрелки медленно подходили к нужному числу. Четыре, четыре тридцать — из-за тишины время тянулось, словно резина, а лёгкий ветерок потоков пыли, курсирующих от стены к стене, казался настоящим грохотом. Это было войной на истощение — заговоривший первым признался бы, что нуждался в беседе больше, чем второй, что был готов стерпеть собственные гордость и предубеждения. Уильям не был готов на такое — он скорее выбил бы Илаю пару зубов или вырвал пару ногтей, чтобы тот тоже почувствовал вкус своего любопытства; скорее бы убил, но не дал даже шанса предполагать, что у того было преимущество.

Пять. Поднимаясь на ноги, он сбросил секундомер и тут же запустил его заново, неспешно и очень демонстративно нажимая на кнопки. «Ты сам виноват в этом», — говорили его движения. Он взял лом одной рукой и неспешно пошёл в соседнюю комнату, волоча его по полу. Шаг, шаг, шаг. «Думаешь, я остановлюсь? — он смотрел на спящего Чарли и старался не оборачиваться. — Очень зря. Очень зря».

Мужчина действительно спал. Обливаясь потом из-за духоты и жара от ран, пытаясь ворочаться в путах, чтобы хоть как-то размять затёкшие конечности, всё равно спал. Боль вызывала стресс, стресс вызывал усталость, а усталость — сонливость. Многие так и умирали — получив сильное ранение, просто засыпали навсегда, но не этот.

Уильям предусмотрительно разул того ещё два дня назад — все всегда начинают с пальцев, всегда начинают с ногтей. Смотря на лицо младшего Брата тот очень жалел, что тот не мог кричать, но более жалел лишь о том, что снимать кляп с его рта было нельзя — столько целых зубов было и было полным-полно времени, чтобы то исправить. Он обхватил инструмент двумя руками и, подобно кувалде, занёс себе за плечо.

— Нет!

Удар. Металлическое эхо от удара по кости безымянного пальца почти мгновенно исчезло в деревянном полу, но осталось звенеть в ушах ещё на целую вечность. Чарльз, выброшенный из сна резкой болью, практически свалился вместе со стулом. С его уст раздавался порывистый и оборванный крик, прерывающийся кашлем и рвотными позывами. Он пытался вырвать свою правую ногу из пут, пытался выломать её, лишь бы хоть как-то освободиться, потому что мозг считал, что освобождение снимет боль — очередной самообман.

От пальца не осталось практически ничего — кость переломало в нескольких местах, ноготь треснул, сухожилия были либо разорваны, либо выставлены напоказ из-за сползшей кожи — такой проще было отрубить, чем залечить.

«Неужели, ты настолько боишься смерти? — обернулся тот на Илая, но не проронил ни слова. — Так испуган тем, что твоя жизнь закончится, что готов дать своему брату страдать днями напролет? — старший опустил голову, стараясь не смотреть на то зрелище, и шепотом повторял лишь одно слово: «ублюдок». — Как же сильно это идёт вразрез с твоей хвалёной заботой».

Когда Хантер сел обратно, поставив окровавленный лом возле себя, прошло уже тридцать секунд. Связанный старик всё ещё пытался выровнять дыхание, но, как надеялся охотник, понимал: всех пальцев на ногах и руке хватит только на один час, зубов — максимум на три. Всего четыре часа молчания из долгого-долгого и, что хуже, очередного дня.

«Думаешь, многого добьёшься своим молчанием? — он смотрел то на Брата, то на часы. — Конечно — тебе ведь неизвестно, что я могу узнать половину из того, что хочу узнать от тебя, в любой момент. Но если этот кто-то жив — мне нужно знать, где он находится. Так что ты заговоришь. Рано или поздно. При живом брате или мёртвом — у тебя нет выбора, ублюдок».

Пять. «Ви не одобрил бы этого, — подумал он, перезапуская таймер. — Сказал бы, что есть другой путь, а я не стал бы считаться. Не стал бы? — колено сильно болело всякий раз, когда он пытался опереться на него, но выбора не было — нужно было вставать, нельзя было не вставать. — Всего полтора месяца… Почему он так сильно повлиял на меня? — он взял инструмент и пошёл в соседнюю комнату. — Джеймсу такого не удавалось за два года. Не удалось ли?.. Не знаю. Явно не так быстро», — замах, удар, крик.

Лом попал вновь прямо по безымянному пальцу — тому, что от него осталось. «Неужели, я промазал? — удивлялся сам себе Хан, совсем не замечая, как от сонливости закрывались глаза, руки тряслись от усталости, а голова кружилась от стресса. — Нет. Не мог промазать», — он вновь замахнулся и, приложил больше сил, нанёс удар — мизинец переломало прямо с частью ступни.

— Ублюдок! — раздался отчаянный крик сзади. — Ты же обещал отбивать по одному пальцу!

Он стоял, уронив инструмент на пол, и слушал своё сердцебиение. Всякий раз, когда он думал о том, что Ви бы этого не позволил, сотни и сотни голосов повторяли ему одно и то же: «Но он мёртв. И это позволил ты».

— Один, два… Какая разница? — выдохнув, он вновь поставил таймер на паузу и захромал обратно. — Если ты не собираешься говорить — их всё равно не останется до конца этого утра.

— Ты не можешь! Не можешь!..

— Продолжай молчать и посмотришь — могу ли я. Из пятнадцати пальцев в сумме осталось двенадцать. Думаю, на руке я сначала сдеру с них кожу.

— Животное… — он то ли плакал, то ли смеялся, стараясь сдержать эмоции. — Просто ёбаное животное.

— Как и ты. Как и твой брат. В этом доме нет людей — только ёбаные животные… То, что происходит сейчас с вами, можно даже назвать подкупом — ценой за то, что вы продолжаете дышать. Ты же понимаешь, Илай, что вы оба должны были умереть ещё три дня назад? — он достал нож из кобуры и взглянул на его лезвие. — Ты должен был быть забит камнем до смерти, а твой брат — превращён в труху лазерной винтовкой. Всё, как и подобало бы животным. Каждый ваш вздох за эти три дня не принадлежит вам, за каждый платит один из вас: либо ты — словами, либо он — чем-попало.

— Мы не такие, как ты! Если все те слухи о тебе правдивы, то мы точно…

— Ты правда будешь отпираться? Ты, пристреливший ребёнка на моих глазах? — тот замолчал. — Вы точно такие же — убийцы. Отнятой жизни всё равно на методы её отнятия — убийство всегда является убийством, нажал ты на курок или исполосовал кого-то ножом для масла. Ты смотришь с позиции того, кто убивает, — он зашёл тому за спину и приставил лезвие к горлу, — а вот с позиции того, кто мёртв, всё одинаково — есть только палач, оставшийся в живых.

— По-твоему, всё равно, что ты сделаешь с человеком, если потом его убьешь?!

— Именно. Несмотря на мои методы работы с людьми, на которые ты пытаешься давить, итог нашей работы одинаковый — люди мертвы. Да и, к тому же, тебе ли меня упрекать? Тебе — брату этого отморозка?

— Заткнись! Ты не знаешь его!

— Зато слухи его знают. Слухи знают его и нас самих лучше нас обоих… Время, — он обновил таймер и пошёл за ломом.

— Нет! Стой! Я же просто думал, что ответить! Я же просто!.. Ты не можешь! — удар, звон, крик. — Сука! Сука!

— Советую, — он вновь отбросил лом в сторону, — думать быстрее.

«Расширенные методы допроса», — это понятие, когда к заключенным в тюрьмах спецслужбы США применяли различные методы пыток, для добычи информации. Наслышанный о подобном от отца, Уильям впервые прочувствовал на себе те самые расширенные методы, когда попал к Джефферсону Смиту.

«Весь мир — театр», — несмотря на всю ненависть к бывшему лидеру Единства, охотник отчётливо понял, ещё будучи Стреляным Ли, что за ликом самодурства и священного садизма крылся очень холодный расчёт и мастерство манипуляции — именно при безумном, казалось бы, Джефферсоне, Единство приобрело чёткую систему классового распределения, укрепило территории и отладило систему «внешних» отношений с прочими группировками. О нет, тот человек был холоден и жесток, и пытал он, соответственно, почти искусно.

В первый раз, когда Уильяму из Джонсборо пришлось прибегнуть к пыткам, он сказал себе, что раз уж ему довелось опуститься до такого, то он следовало держать такой же уровень, как и у убийцы его отца — искусный, следовало быть не хуже своего первого врага… Он преуспел. Один из слухов, ходивший о нём, говорил, что ни один человек, в итоге, не смог не расколоться. О самих методах, разумеется, слухов было куда больше.

— Продолжим? — тот всё ещё переводил дыхание. — Кажется, я советовал тебе думать быстрее, верно? Знаешь, мне даже смешно от того, как быстро улетучилась твоя самоуверенность — от образа старого ковбоя, коим ты был в баре, не осталось и следа.

Илай поднял глаза на Хантера и то ли оскалился, то ли улыбнулся. Можно было что угодно увидеть в том взгляде — ярость, сожаление, гнев, отчаяние, злость — что угодно, но только не отсутствие гордости.

— Да? — едва выговорил тот. — Точно так же, как и ты перестал быть самодовольным ублюдком, когда я выстрелил твоему пацану в сердце. Жаль, что ненадолго.

Подвал накрыла тишина. Старший Брат мог ожидать чего угодно, но только не того — старик тихо засмеялся, не отводя от него глаз. В том низком и издевательском смехе точно было что-то чужое, точно было что-то более жестокое, чем тот, кто впервые вошёл в домишко в Картрайте, но Илай не мог знать, что это было, не мог даже предполагать. Смех стоял очень долго, был очень протяжным и надменным. «Зря, — подумал наёмник, смотря на тень позади Илая. — Зря».

Смех резко прервался действиями — Уильям подскочил со стула и, схватив инструмент на бегу, рывком произвёл замах. Удар. Удар. Удар. В абсолютной тишине, прерываемой лишь стонами боли, без единой эмоции на лице — только очередной замах, только очередной удар.

«Убей! Убей! Убей! Убей!» — голос вопил в нём всё сильнее с каждым ударом. С каждой каплей крови, оказавшейся на его лице, с каждым взмахом он целил его на голову всё сильнее и сильнее, но старик понимал, что нельзя было этому поддаваться, нельзя было просто убить в урагане эмоций, потому что мысль, озвученная Джонсом, засела в нём слишком сильно: «Лёгкая смерть».

В полной тишине, он отбросил лом прочь, и тот ударился о стену. От левой ступни Чарли не осталось ничего — то была мешанина из голых, покрытых кровью и жилами костей, разорванных или перебитых остатков мышц, треснутых и расколотых на несколько частей ногтей, что вцеплялись в кожу и разрывали её, когда та натягивалась от очередного удара. Красной, местами вязкой и липкой крови, оставшейся на полу и на волосках ноги, было слишком много — запах железа буквально застывал в комнате и оседал на языке.

Упав на одно колено, Уильям из Джонсборо схватил ремень, удерживающий лодыжку ноги у стула, и что есть силы затянул его, превратив в жгут. Вернувшись обратно, он так же спокойно, как и минутами до этого, смотрел то на Илая, то на часы, таймер на которых всё ещё шёл. Лишь через вечность охотник коротко и сдавленно захохотал, пытаясь совладать с порывом кашля:

— Одного понять не могу — ты его спасти или убить хочешь? — тот ничего не отвечал. — В любом случае, ступню придётся отрезать, потому что то, что от неё осталось… — он наклонился на стуле, пытаясь ещё раз взглянуть в проём, — не поддаётся лечению.

Илай по прежнему молчал, но это был первый раз, когда наёмник наслаждался подобным молчанием, потому что чувствовал, ощущал в дуновении сквозняка и в самом пыльном воздухе — боль, страх, переходящий от комнаты к комнате, отчаяние обоих. Словно будучи транзистором всех тех чувств, ему нужно было лишь немного собственной силы воли, чтобы продолжать, чтобы держаться и направлять эти боль, страх и отчаяние.

«О, да — это точно, — думал он, глядя в ответ. — Слишком лёгкая смерть для таких ублюдков. Я знаю: тебе больно, старый ты кусок дерьма. Как бы ты ни пытался скрывать волнение за своего братишку за пеленой хладнокровности, как бы ни старался молчать, когда хочется кричать от страха — я всё ещё помню, как ты взывал к нему часами, пытаясь услышать хоть слово, я помню то чувство, исходящее от тебя, когда ты их так и не услышал. Двуличная сволочь».

— Во время Второй Мировой Войны, — продолжил Хан, — нацисты проводили многочисленные испытания на пленных в своих специализированных лагерях. В цивилизованном мире, что настал позже, считалось неэтичным ссылаться на их исследования, но глупо отрицать, что некоторые из опытов подарили человечеству поистине уникальные данные. Например: сколько времени человек может жить после переохлаждения, сколько времени способен провести в ледяной воде до остановки сердца, как на него повлияют различные отравляющие вещества вроде газов и цианидов, прочее. Но один из них я, став наёмником, всегда находил весьма полезным: сколько раз можно сломать одну и ту же кость прежде, чем её придётся ампутировать. Как думаешь, — кивнул он в сторону другой комнаты, — я сейчас превысил лимит? Догадаешься?

Уильям поднялся на ноги и потащил за собой свой стул. Хромая к Чарльзу, он отчётлив понимал, что была пора со всем тем заканчивать — психологический порог Илая явно был слишком близко, чтобы брезговать моралью или совестью.

— Эксклюзивное предложение, — он подошел и рывком ударил по остаткам ступни, от чего Чарли перешёл на настоящий вой, — говори, или пальцев у него не останется. Хватит пустой болтовни — ты даже беседу поддержать нормально не можешь. Сейчас либо я услышу от тебя имя, либо не остановлюсь.

Он поставил стул рядом со стулом пленного и, присев рядом, ухватил безымянный палец — мизинец уже был им отрезан. Одним взмахом он провёл дугообразное движение, срезав кожу почти по диаметру, и, поддев лезвием, схватил пассатижи.

— Остановись! Остановись! — краснея, кричал старший Брат.

Но он не останавливался — не его упёртость привела к этому решению, не его жестокость привела. «Это не ради тебя, — оттягивал он кожу всё сильнее и сильнее. — Это не из-за тебя».

Остриём ножа приходилось всё время проникать под кожу, снимая её с тела. Палец обзавёлся тонким вертикальным разрезом во всю длину — чтобы сразу же сдирать поддетые части. Чарльз брыкался, словно бешеный зверь, а кричал как самый страшный мученик из всех святых писаний в мире, но это не остановило Уильяма из Джонсборо — он знал, что нельзя было останавливаться, что если сейчас он остановится, то уже не будет смысла продолжать дальше, потому что риск, на который он шёл был игрой на повышение ставок.

— Имя?! — ещё раз произнёс он.

Но ответа не было. «Люди не ведут себя так, — била кровь в его голове. — Люди не молчат, когда их любимым больно… Инстинкты. Простые животные инстинкты… В этом доме нет людей».

Рывком поднявшись, он отбросил от себя стул и схватил повязку, удерживающую рот Чарли. «Это не ради тебя… — он стоял и не двигался, пытаясь бороться с собственной яростью. — Это не ради тебя». Одним резким движением он сорвал кляп и тут же ударил ножом по крайней фаланге пальца без кожи.

Крик. Страшный звериный крик. Настолько громкий и отчаянный, что, казалось, ни одно живое существо не могло так молить о пощаде. Картрайт явно жил тише этого крика все пятьдесят лет Нового Мира, большинство городов и городишек явно жили тише этого крика, так что в том подвале был лишь он — ни смех Уильяма, ни визг Илая не могли его перекричать.

Удар за ударом, фаланга за фалангой, палец за пальцем — рука младшего Брата постепенно превращалась в жалкий обрубок, а её окончания — в ровные красные кубики, чем-то напоминающие зефир, падающий на пол. Удар за ударом, удар за ударом.

Уильям не ощущал ничего, но чувствовал всё сразу — злость, ярость, радость, благодарность и отвращение одновременно, окутавшие его и оставившие прямо в центре того шторма. Злость за то, убийцы Айви остались в живых и пережили его; ярость от того, что все его попытки сделать что-то хорошее были обесценены, а сам он так и остался монстром; радость, потому что он, хотя бы, мог нести собою правосудие; благодарность за такой скорый шанс его нести; и отвращение к самому себе, потому что он стал ровно всем тем, что ненавидел.

В конце концов, он вонзил нож прямо в бедро младшему и медленно покинул комнату. По щекам Илая текли слёзы. Опустив голову, он просто отказывался смотреть и верить в то, что видели его широко открытые глаза, отказывался понимать то, что твердил ему его собственный мозг:

— Имя, Илай, — Уильям сказал ему это хладнокровно и спокойно, но верить в то хладнокровие было просто невозможно.

— Мы всё равно не уйдём отсюда живыми… Мы всё равно не уйдём отсюда живыми… Мы всё равно не уйдём отсюда живыми…

— Взгляни на него! — старик поднял голову старшего и направил на связанного Чарльза. — Взгляни! Вот оно — всё то, за что ты бьешься. С каждой секундой, с каждым мгновением, что ты так боишься потерять, оно всё сильнее и сильнее теряет свой облик! Это уже не тот братишка, за которого ты был готов отдать жизнь — это искалеченное и больное тело, ждущее собственной смерти! Скажи, как часто ты о нём думал за эти два дня?! — Илай пытался вертеть головой, но хватка охотника была нечеловечески железной. — Отвечай! — тот заплакал ещё сильнее. — Он не видит тебя. Он не слышит тебя. Он никогда не позовёт тебя. Вслушайся… Вслушайся, я сказал!

Чарли кричал, что есть сил. То явно был самый дикий и неразборчивый человеческий крик, но после слов Хантера Илай побледнел — он начал слышать, как через странные и извращённые визги и стоны пробивалось его собственное имя. Дёрганое, равное… звериное.

— Весь день, пока ты лежал в отключке, ушёл на него. Я пробил ему уши, отрезал язык, обработал раны и перевязал глаза так крепко, — Уилл смотрел прямо на Чарльза и тон его становился всё более спокойным, — что даже если снять с него эту хрень, то ещё долго не будет видеть. И сейчас, пока ты ещё не начал упираться, я предлагаю тебе подумать с его стороны: он сидит в абсолютной тьме, полной боли. Настолько беззвучной и безобразной, что ни один из нас не в силах её представить. Всё, что он чувствует — это боль. Всё, что он получает — это боль. Ему больше никогда не услышать тебя. Он даже не знает, жив ли ты. Не знает, сука, за что с ним происходит всё это, и кто именно это творит — просто существует, застыв в вечной и чистой агонии… Он куда мертвей, чем ты себе это представляешь, заботливый братец.

Уильям из Джонсборо находился прямо у уха Брата Илая, но даже оттуда он мог слышать ту бешеную частоту сердцебиения, видеть бледное, словно смерть, лицо.

— Если ты сейчас промолчишь, то всё пойдёт по-новой. Ты выиграешь день или два своей мелкой и жалкой жизни, прикрываясь собственным младшим братом, пока он будет всё так же мёртв. Я не предлагаю тебе смерть в случае сотрудничества — я предлагаю завершение его мучительного существования. А теперь взгляни на него ещё раз и ответь на вопрос: стоит ли твоя жизнь его смерти?

Но тот молчал. Застыв, словно статуя, он всё не отводил взгляда от той картины, что предстала перед ним, не шевелил даже мышцей, застыв в выражении невыносимого, нестерпимого ужаса. Так шли секунды, показавшиеся вечностью. Шли минуты, ощущающиеся, как целая жизнь. А когда же что-то треснуло в Илае, то он практически не изменился в лице — он закричал.

Пронзительно, словно маленький ребёнок; отчаянно, как будто узрел саму смерть; искренне, потому что уже совсем не имел сил притворятся. Кричал, визжал, молился и божился, пока его голос, истерически сорвавший, не сошёл на нет — всего лишь ещё одну вечность. Да, так точно кричал тот, кому было не плевать на брата, так точно визжал тот, кому было не менее больно, так точно ревел тот, кто осознал глубину своего падения.

Ощутив тишину, Уильям из Джонсборо сел на одно колено прямо перед Братом. Да, теперь он точно был демоном в его глазах, теперь точно смерть была меньшим злом. Он долго-долго молчал, смотря на те слёзы, что лились каплями на пол, вспоминал, что единственное, на что хватило его самого после смерти Ви, Алисы и Вейлона — это только одна слеза. Так, как выл Илай, сам он плакал лишь при смерти отца. Наверное, тогда и кончились все его слёзы, фальшивыми они были или нет, тогда и пропал Уильям Хантер, оставив за собой лишь Стреляного Ли — Уильяма из Джонсборо. Зато его слёзы — слёзы чудовища — точно были самыми ценными.

— Имя? — спросил он и получил ответ.

* * *

Пустота. Он сидел перед радио и, слушая шум нужной ему передачи, ощущал в себе только пустоту. Нет, то всё точно было только сном. Жизнь не могла бы быть так жестока, не могла бы быть так несправедлива. Он сидел и слушал все те слова, что говорил Илай несколько часов назад — все его оправдания тонули в шуме помех, всего его извинения и мольбы о смерти исчезали ровно так же, как и рождались — он слышал лишь одно: «Прежде всего: этот человек мёртв».

«Мы не хотели никого убивать. Вначале, всё было в порядке — мы получили о тебе информацию, все вели себя, как шёлковые. Но потом… Потом она попыталась сбежать. Не я охранял её в ту ночь, и мне незачем врать об этом. Он полагал, что у Библиотекарей есть с тобой какая-то прямая связь… Он так мне сказал, по крайней мере — думал, что как только она убежит, то тут же свяжется с тобой, и мы потеряем весь элемент неожиданности. Он не хотел… Что же до имени… Её звали… Она сказала, что её зовут…».

— Приём. Приё-ё-ём?.. Приём, кто здесь?

— Уильям из Джонсборо, — прошептал он в пустоту эфира. — Алекс, это ты?

— Это я. Где ты? Откуда ты вообще?.. Ты знаешь, что у нас здесь?..

— Скажи, Алекс… — голос срывался, так что приходилось делать длинные паузы. — Кого они взяли?

— Они… Ты же уже знаешь, Уильям. Брось — я слышу по тебе, что ты…

— Просто скажи это!

— Уильям… — в какой момент в эфире повисла тишина. — Дану. Они взяли нашу Дану. Мы ищем, Уильям. Не перестаём уже несколько недель — где бы они её ни спрятали, кому бы ни отдали…

Писк. Он слышал лишь тихий, нарастающий где-то за стенами писк, что пробивался через его всхлипы. Вездесущий, он перекрывал его дыхание, перекрывал чужие слова, перекрывал шум ветра снаружи — было слышно только биение сердца. Нет, всего того точно не могло быть.

«Она сказала, что её зовут Дана Кофуку. Средний рост, худощавая, белая, светлые волосы и голубые, даже больше синие глаза. Совсем ещё девчонка… Я понятия не имею, почему она попыталась сбежать. Понятия не имею, зачем. Всё было под грёбаным контролем — мы собирались оставить её у Филадельфии в небольших лагерях Эволюции, как она… Ёбаная шутка… Это всё просир… Если бы он просто не угрожал ей, что убьет!.. Да никто и не хотел её убивать! Он стрелял в колено, а когда она упала с этой чёртовой лестницы!.. Пожалуйста, убей быстро. Пообещай быструю сметь. Пожалуйста!..».

Он отказывался верить во что-либо, произошедшее с ним за последние четыре дня, но в то, что услышал в тот момент — особенно. Словно всю его боль, всю его горечь и злость перекрыла одна сплошная пустота, образовавшаяся за жалкий миг. Как взрыв, поглотивший собою всё, как чёрная дыра, оставшаяся после смерти звезды, одно её имя, произнесённое устами убийц, забрало с собою всё, поглотило в прочь в темноту. И лишь одна мысль пыталась заполнить всё прочее: «Этого точно не может быть».

Уильям Хантер стиснул зубы, тихо то ли всхлипывая, то ли смеясь себе под нос. Многое пыталось сломить его за жизнь, многие пытались сломать — получилось только у той, кого он любил больше всех. Получилось благодаря двум людям, и оба они были у него в плену, обоих он обещал пытать за громкие слова — ещё никогда в его судьбе не было столь жестоких, столь странно справедливых совпадений, но ему всё равно было больно. «К чёрту справедливость. К чёрту это всё».

— Уильям, ты здесь? — всё повторяло радио. — Уильям Хантер?

Он мог сделать с ними, что угодно — он, буквально, сам непроизвольно произнёс лучший план мести при встрече с ними, но он просто сидел и боялся спускаться вниз, боялся шевелиться или дышать — вдруг то действительно был просто затянувшийся кошмар, а он был так близко к тому, чтобы открыть глаза? А даже если нет, даже если остался только он и возможность истязать двоих самых страшных чудовищ после него самого, всё ещё оставался один просто вопрос: а зачем ему то теперь?

— Я здесь, Эс, — едва ответил он. — Я здесь.

— Говорю тебе: мы найдём её. Просто… приезжай обратно, ладно? Мы сможем преодолеть это всё, если будем вместе, — но он молчал.

— Вы же уже её нашли. Верно ведь?.. Вам же даже не нужно было её искать?

«Мы… Не смогли её похоронить. Оставить тело гнить я не разрешил — мы же знали, кто она такая. Так что мы нашли какой-то ковёр, завернули её, и… отдали им перед самим отъездом — оставили тело прямо у ворот. Это больше, что мы… Мы не хотели этого, Уильям. Не хотели!».

— Уилл, — голос из радио звучал очень тихо. — Приезжай… Нам не…

Он выключил радио и долго-долго молчал, пялясь в пустоту. По его щекам монотонно текли холодные слёзы, пока он сам всё ещё не чувствовал абсолютно ничего. Глядя на тёмное небо, он отчётливо понимал: эти слёзы были не его, а он сам бесследно пропал в той самой пустоте — осознании, что ему тоже больше некуда возвращаться.

*Двадцать девятое ноября две тысячи восемьдесят четвёртого года*

Была полночь. Он шёл вниз и не слышал собственных шагов. Скрип старых деревянных ступеней, шум небольших кусочков земли, падающих с них от его поступи — всё исчезло в той пустоте, в том потоке мыслей, где из разумных и читаемых выделялась лишь одна: «Зато на утро пойдёт снег».

Илай не спал. По его красным от напряжения и слёз глазам было отчётливо видно, что он не спал — опустив голову, он всё так же старался не смотреть на своего брата, старался выбраться человеком из того шторма, что окружил и его. Да, они точно были слишком похожи между собой.

— Теперь собираешься пытать, чтобы узнать, сказал ли я правду? — старший Брат едва-едва заговорил сорванным голосом, услышав шаги. — Пытай меня. Пожалуйста, не трогай его уже — это мои слова, мои…

— Я узнал правду, — Хантер взял стул и поставил немного левее двери. — Связался с Библиотекарями и проверил — я знаю, что ты не лжешь.

Связанный старик долго молчал, смотря в пол, а затем тихо рассмеялся. Надрыв в смехе прослушивался слишком очевидно.

— А я всё думал, что ты переговорил с ними ещё до того, как начать нас пытать…

— Невелика разница.

— Раз невелика — почему не связался сразу? — Уилл не ответил. — Понятно… Что будешь делать сегодня?.. Ха, чёрт — как неправильно звучит… Я имею ввиду… пытки? Какие?

— Что насчёт любимой песни, Илай?

— Ха-ха-ха-ха-ха, — смех раздирал тому пересохшее горло, но, казалось, старик смеялся искренне. — Неужели это всё, что?.. Ха-ха-ха… Джей Росс — «Ослепший на войне», — в ответ рассмеялся уже Уильям.

— Гитара и лирика — кто бы мог подумать.

— А ты чего ожидал?

— Не знаю… Кантри?

— Иди нахер… — ответ заставил обоих улыбнуться. — Это… Это же конец, да? Ты узнал, что хотел, так что уже нет смысла…

— Да, — кивнул тот. — Это конец.

— Знаешь… Однажды я слышал, что Ворон в семьдесят шестом явился в штабы Эволюции и перебил там всех — учёных, солдат, управляющих и даже самого Дарвина, как поговаривали, он исполосовал… Но было там то, во что я не верил: слух о том, что он собственноручно пристрелил несколько десятков детей. Мол: они были частью какого-то эксперимента, но сами детишки оказались подставными — о предательстве как-то смогли узнать заранее… Как думаешь, среди них мог бы быть твой мальчишка?.. Я к тому, что… Просто задумайся: если бы один человек был бы хитрее восемь лет назад, то ничего бы этого не было. Если бы сам Ворон не пошёл к Эволюции с ложной надеждой сделать из своей крови вакцину для человечества, то ничего этого тем более бы не было — именно его кровь, если ты не знал, толкнула всё это вперёд… То есть, а кого же ещё? Он — единственный в своём роде высший… Просто… Так странно осознавать, что вся твоя жизнь, все твои решения и их последствия перечёркиваются из-за чужих решений… Из-за чужих ошибок. Так обидно…

Уильям ничего не сказал, но, промолчав, ответил на многое. Теперь он точно понимал, что было в тех глазах — в глазах Ворона — сожаление. Он вошёл в соседнюю комнату, освободил Чарли от пут и, взяв на руки, понес наверх. Да, со всем тем точно была пора заканчивать.

— Куда?.. Куда ты его? — но он по-прежнему молчал. — Ты же обещал… Обещал быструю смерть… Ты обещал, Уильям.

— Не волнуйся, Илай, — он прошёл мимо него и остановился прямо за спиной. — Ты получишь свою быструю смерть.

* * *

Он сидел на берегу Лабрадорского моря и смотрел в сторону Гренландии. Его и его вчерашнюю цель отделял массивный, никогда не останавливающийся поток воды, никогда не замерзающий. «Всего-то», — казалось тогда ему. Что же он пытался увидеть на том берегу? Он сам не знал — просто смотрел вдаль, надеясь увидеть хоть какое-то решение.

«Всё должно было быть по-другому», — его не покидало ощущение того, что всё изменил один глупый роковой шаг — одно движение, перед медленным падением в самую бездну. Но где оно было, он не мог понять — смотрел на очертания горизонта, скрывающегося за водной гладью, и старался найти ответы в них. Не получалось.

Его окутывало странное, пугающее его самого спокойствие — он глядел холодным, очень уставшим взглядом; таким, какого не ощущал у себя ещё никогда, но ощущал на себе. Будто бы все те трещины на нём, все те раны, созданные его же жизнью, одновременно пустили кровь, одновременно раскололись и открылись, превращая его самого в одну большой сломанный силуэт, залитый собственной кровью. Должно было быть больно, но было лишь пусто. Казалось, что у него просто кончилась боль, что на одного человека физически не могло быть столько боли. Не должно было бы быть.

Ещё десять лет назад он благодарил бы всех богов за такую возможность — за возможность самой сладкой мести. Оба Брата были всё ещё живы, оба были достаточно целы, чтобы держать их живыми и истязать месяцами, но он не хотел, не тогда — тогда он лишь сидел и понимал, насколько сильно ему хотелось забыться, насколько сама его судьба была ему противна, насколько неважной и отвратительной была сама месть, ведь, в конце концов, он и начал с неё свой путь туда — в Картрайт. Всё сводилось к банальной крови.

— Прости, — наконец выдавил он из себя, слушая холодный ветер. — Уверен, ты бы плакала на моём месте… Ты бы кричала, чтобы каждый слышал, божилась бы сжечь весь мир, чтобы изменить хоть что-то.

Ответа не было — только ледяной прибой беспощадно бил низкими волнами берег — для мира ведь ничего не изменилось.

— Думаю, мне правда стоило бы это делать — злиться. Всё было бы куда проще… Помню, как кричал, увидев Вейлона на дереве. Помню, как плакал после, как во мне кипела эта злость, как я искал и убивал причастных к ней… После смерти Алисы, после моего испытания Эволюцей, после их предательства — всегда было, за что зацепиться; была причина, зачем цепляться, а с ней… Всё было куда проще с ней.

Он оглянулся на линию леса и увидел одинокого ворона в ветвях — то был один из редких своих собратьев, не улетевших прочь. Они глядели друг на друга, и человек понимал, что же на самом деле скрывалось за пеленой чёрных глаз — то же, что и было у человеческого Ворона — смирение. Не хладнокровная жестокость, не животный инстинкт, необремененный чувствами, а именно простое, но очень тяжёлое в достижении смирение. «Все когда-нибудь умрут», — было похоже, что даже самый страшный убийца понял ту мысль и поселил её прямо у себя в душе — старался улыбаться, потому что всё остальное было бесполезно.

— Мне стоило бы видеть твою смерть, — осознал наконец он. — Стоило бы видеть твоё тело. Я бы мог… нормально попрощаться. А сейчас нет просто ничего — тебя нет… Словно бы человека взяли и просто вычеркнули из мира, — он достал из кармана своего плаща незамысловатую заколку с серо-голубым камнем — ту самую, что приобрёл в Монреале как незначительный сувенир. — Думаю, вот то, почему я чувствую лишь пустоту внутри себя. Нет ни хорошего, ни плохого — ничего нет… Только этот день. Всё, что осталось от меня.

Вдруг в один миг ему вдруг стало понятно, почему Айви держался его, почему так редко говорил и почему был так изменчив ко всем вокруг — он тоже чувствовал ту самую пустоту, тоже пытался заполнить её всем и всеми, кого встречал — просто не знал, как называлось то, что он чувствовал. «Забавно, — пронеслась мысль у него и тут же утонула в пустоте, отозвавшись лишь слабой улыбкой. — Как мы похожи… Как же мы все, на самом деле, похожи…».

— Всё было так понятно раньше… Есть заказ, есть цель, есть стимул, есть стремление… А теперь… Золото готово меня пристрелить, ты мертва, возвращаться мне просто некуда и бороться с раком незачем. Впервые за многие годы своей жизни… я абсолютно не знаю, зачем жить дальше.

Ворон, сидящий позади, вскрикнул и, взмахнув крыльями, унёсся прочь — в сторону Картрайта, лежащего за лесом.

— Ах, да… — кивнул он тому. — Кроме этого — последнее дело. Он ведь всё ещё сидит там, ждёт… Они ждут… Я ведь это… не ради себя, верно? Ради вас с Ви, ради справедливости, ради… ради мести… В этом всём больше нет смысла, — он взглянул на заколку, но увидел в ней её глаза. — Что мне делать? Скажи же: что мне делать дальше?

Ответом была лишь тишина — самым громким, самым честным в мире ответом.

* * *

Чарли лежал окраине леса, а рядом с ним стояла канистра. Положив того на мокрый снег и влажную землю, Уильям завязал ему верёвку на талии, а второй её конец обвязал вокруг одинокого сухого дерева, стоявшего прямо на границе, и оставил. Приближался рассвет. Холодный, невзрачный, но всё же такой же самый, как и в день до этого. «В конце концов, ничего не изменилось, — вспоминал он слова Альвелиона. — И нужно как-то жить дальше».

Он вернулся со стороны леса и сел рядом с ним, лежащим на траве. Оба смотрели куда-то на восток, в ожидании солнца.

— «Я всегда с тобой», — вдруг заговорил он. — Это то, что она мне сказала перед моим отъездом. Последнее, что я от неё слышал: «Я всегда с тобой», — Чарли лишь изредка мычал, пытаясь избавиться от верёвки. — А потом… Потом я ей ответил, что мне всё равно некуда идти. Или перед этим? Ха… Ха-ха-ха… — по его щеке покатилась одинокая слеза. — Как глупо получилось… Никогда не был хорош в этом — в прощаниях. Думаю, мне правда… стоило сказать что-то получше. Что-то… более родное. Что бы ты сказал ему?.. Своему брату? Не уверен, но ты точно выглядишь тем, кому непросто показывать собственную любовь… Я так и не успел. С самого начала моего рака и до самого конца… Всё это было бесполезно. Цель ради цели, жестокость ради жестокости, жизнь ради жизни… Всё это не имело смысла — нужно было просто чаще говорить ей, как я её люблю.

Солнце медленно начало подниматься, обжигая зрачок. Старик снял мужчина повязку и, смотря на страх того, просто сел. Каждый заслуживает увидеть солнце — незачем умирать в темноте.

— А ещё это… «За день до нашей смерти». Я сказал Ви, что это лишь попытка откупиться ото всех, попытка очистить себя и свою совесть… Это ложь, — он глядел прямо на огненный шар, а тот совсем его не слепил. — «За день до нашей смерти» — это сожаление. Это попытка что-то предпринять, когда на самом деле делать что-то уже бесполезно. Нужно было… остаться тогда — услышать её последние слова, прожить с Даной короткую, но счастливую жизнь. Это… о попытке обмануть самого себя. Перехитрить мир и рискнуть всем ради счастливого завтра, когда на самом деле завтра никогда не наступит — ты проснёшься на следующий день, откроешь глаза, увидишь солнце и подумаешь: «Сегодня». И так будет всегда. «За день до нашей смерти» — это когда уже слишком поздно…

Он поднялся и, взяв канистру, подошёл к Чарльзу. Тот не мог бежать. Ни физически, ни морально у него не было сил сделать хоть что-нибудь, так что он просто уворачивался от потока горючего, стараясь кричать подобия слов. А когда же Уильям остановился, тот бросился ему в ноги, плача и молясь словами, которые старик не мог разобрать.

— Прости, — отошёл тот от него и зажёг коробок спичек. — Вначале, я даже подумывал соорудить тебе гроб и закопать живьем, а потом… Прости.

Всё то время, пока младший горел, Уильям из Джонсборо не сводил с того глаз. Нет, он по-прежнему не чувствовал ничего, но даже тогда ему не хотелось давать и шанса на то, чтобы хоть один из Братьев остался жив. Так что он стоял и смотрел.

*Тридцатое ноября две тысячи восемьдесят четвёртого года*

— Алекс?.. Алекс?

Весь прошлый день он спал словно убитый, проснувшись только под вечер. Даже во снах, обыденно-обезличенных и бесцветных снах его мучил один и тот же вопрос: «А что делать дальше?». Он всё мечтал о кошмарах, закрывая глаза, о лёгком уходе от реальности, потому что ни один сон не мог быть страшнее неё. Не получилось — в конце всегда приходится просыпаться.

«Я бы даже отпустил его, — думал Уильям, смотря на подвал и слушая помехи. — Выкинул бы где-нибудь посреди дороги и оставил с мыслью, что на его глазах умирал его же брат, пока он был абсолютно беспомощным. По крайней мере, это было бы справедливо, это было бы честно. Но нет. Конечно, нет — таких, как он, всегда нужно добивать до конца. И я добью».

— Приём, Уильям, — раздалось наконец в ответ. — Я тебя слышу.

— Я хотел сказать, что… Как там остальные?

— Держатся, — ответил тот после непродолжительной паузы. — Сам понимаешь — всем нелегко от этого.

— Да… — он старался держать голос нормальным. — Я хотел сказать, что я разобрался с ними — с Братьями. Они мертвы.

— Они ме?.. Где ты?

— Картрайт, Ньюфаундленд.

— То есть ты всё-таки преуспел? Ты доставил парнишку?

— Я… Нет, Алекс. Всё пошло прахом. Ви мёртв, Ней мёртв, несколько Кардиналов Золота мертвы — все мертвы.

«И Дана тоже мертва», — Он смотрел в окно, смотрел на идущий снег — через день-другой ни от трупа Чарли, ни от могилы Ви не останется и следа.

— Скажи… — продолжил он. — Что мне делать? Что делать дальше?

— Я же уже говорил: вернись.

— Чтобы умереть или быть изгнанным вместе с вами? Заканчивай. Ты же всегда был выше этого — ты был выше эмоций. Пойми, что мне нельзя возвращаться к вам — каждый уже наверняка знает, по чью душу приходили Братья, каждый уже точно знает, что из этого получилось. Вам придётся стать стеной между мной и вашими же людьми, а если и выиграете… Ты можешь гарантировать то, что никто из вас самих меня не возненавидит? Что в один момент не придёт осознание того, что терять целую жизнь ради умирающего от рака старика было излишним? — тот молчал. — Ты сам знаешь, что мне нельзя возвращаться, Алекс. И потому я спрашиваю тебя: что бы ты сделал на моём месте?

Эс долго молчал. Словно сам Уильям, он перебирал вариант за вариантом, осознавая, как рвутся все нити, связывающие охотника с миром — одна за другой, одна за другой…

— Не знаю, — прошептал тот. — Не знаю.

«Вот именно. Ни одной цели, ни одной причины — как бы я ни старался, я не могу…».

— А что насчёт?.. — на какой-то миг его глаза засияли. — Ты… Скажи, ты преуспел в том, что я тебе поручил?

— Да.

— И?

— Мне жаль, Уильям. Когда всё-таки нашли тот авианосец, на который прилетел вертолет с ранеными, то оттуда пришёл ответ, что девочка не выжила — не выдержала перелёта. Позже с нами связался какой-то генерал и спрашивал, кто запрашивал информацию, но… я ему не ответил — итог ведь был известен, верно?

«Я не удивлён. Почему?.. Почему я не удивлён? — подумал он себе. — Почему мне кажется, что так и должно было быть? Ви мёртв, Дана мертва, Девочка тоже мертва… Похоже, это замкнутый круг — круг возмездия. Так же, как и я убил чьего-то ребёнка, кто-то убил моего; как я лишал людей смысла жизни, так и меня лишили; и все те потери, что я создал, пытаясь продлить себе жизнь — те тоже вернулись ко мне. Да, это точно замкнутый круг — возмездие для меня самого, месть мира мне одному…».

— Слушай, а ты не мог бы… рассказать, как всё это произошло? С самого начала? Уверен, если бы остальные услышали твою версию…

— Они не услышат. Сам знаешь, сколько должно пройти.

— Верно… Но для остальных? Если я позову сейчас тех, кого ты назовёшь, и ты расскажешь им, что ты пережил… может, они… и не будут тебя ненавидеть?

И он согласился, но назвал только одного: Алекс Эс. На протяжении всего следующего дня, он пересказывал ему последние месяцы своей жизни. Поначалу, он очень сомневался в том, откуда стоило начать — не с похорон Джеймса, не со стычки с его ранения, и даже не со встречи с Хэнком, что тоже сыграла немаловажную роль, нет — он решил начать именно с мести.

Словно исповедуясь, он рассказывал о том, как прошёл его путь, как он чувствовал его, и как он его изменил. Чем больше он вспоминал, тем больше корил себя, тем больше ошибок и глупостей видел в себе самом. Да, точно некого было винить, кроме него самого, потому что никого не осталось. Незачем было искать крайних, незачем выдумывать иллюзий.

Именно тогда в его собственных переживаниях, в том странном бреду из совпадений, жестокости и эгоизма он и начал видеть ответы — начал понимать то, почему же та картина, за взор на которую он был готов отдать так много, всё не складывалась у него перед глазами — он был в ней лишним. Начиная от Хэнка, что просто ждал по приказу, заканчивая топящим правду в бутылке Вороном — всё шло бы своим чередом, не окажись он там, всё было бы так, как должно было быть: Смит умер бы от старости, Ви стал бы просто очередным ребёнком из двадцатки, созданной «только для крови», Генрих и Джек продолжили бы вести свою кровопролитную и грязную войну, но главное — Дана прожила бы жизнь, долгую, счастливую и местами горькую жизнь — всё было бы, не будь его самого — одного оплота эгоизма, рушившего всё на своём пути.

— Я приеду, — вдруг раздалось из рубки. — Попробуем выкрутиться как-то из этого и най…

— Нет.

— Но ты даже не дал мне договорить.

— Нет, Алекс. В любом случае. Уверен, когда ты приедешь, то вряд ли застанешь меня в живых.

— Не говори так! Тебе незачем!..

— Если не я — то рак… Знаешь, что я заметил, рассказывая тебе это всё? Я не кашляю. Уже больше нескольких месяцев. Больше сплю, быстрее устаю… Никогда не думал, что скажу это, но даже моя кожа кажется мне желтее, чем раньше, но я не кашляю.

— Ты просто ищешь причину, чтобы…

— А ты дай мне причину не искать. У меня не осталось ничего, Эс!.. И… знаешь, что я от тебя хочу? Чтобы когда ты сюда приехал, а потом вернулся, то сказал всем, что бы ни увидел, что нашёл здесь тело.

— Так нельзя, Уильям!

— Можно. Сейчас, когда я прерву связь, я спущусь в подвал к Илаю, я добью его, а потом сыграю в одну игру… Скажу тебе так: если мне повезёт, то мы ещё повоюем, а если нет… — он взглянул в окно и увидел осевший на земле снег, — значит, всё стало так, как должно было быть. Прощай.

— Нет, Уильям! Подожди! Подожди!

Но он не подождал. Выключив радио, он поднялся со стула и медленно пошёл вниз. Его тень пошла вместе с ним.

* * *

— Где Чарли, Уильям? Где… Где он?

Уильям медленно спускался в духоту подвала, волоча на плече винтовку, взятую из машины Братьев. Он помнил — именно ею целился Чарли в Кав-Сити.

— Где он, Уильям?! — тот собирал свои последние силы, переходя на крик.

«Это неважно». Он уже не боялся входа в подвал, не боялся радио. Та пустота росла быстрее чувств, быстрее мыслей — он просто шёл, потому что должен был идти, говорил, потому что должен был что-то сказать. «Это ты, — повторял голос ему. — Всему виной и причиной только ты».

— Пожалуйста… Дай увидеть его! Дай хотя бы взглянуть на него перед смертью…

«Это то, что ты делал эти два дня. Никто не надышится перед смертью, Илай».

— Пожалуйста! Так нельзя, Уильям! Тебе от этого нет никакой пользы! Ты!.. Да скажи ты хоть что-нибудь!

Он встал перед ним и, сняв винтовку, приложил её к плечу. Повисла тишина.

— Что-нибудь? — шёпотом переспросил он. — Что угодно?

— Да… Скажи мне… хоть что-то.

— Тебе стоило бы меня пристрелить, — Илай молчал, не зная, что ответить. — Стоило бы побрезговать своим этикетом и репутацией до самого конца, а не трусить всю жизнь, как я. Что же до твоего брата… Если ты ещё не понял, то в этом суть — в твоём посмертном осознании того, что ты никогда не сможешь быть уверен в том, что с ним случилось. В конце концов… ничего не изменилось — я всё ещё должен тебя ненавидеть, — он нацелился и замер. — Увидимся, Илай.

Выстрел. Он нажал на курок и тут же отпустил — одна пуля точно в голову, один выстрел ровно. «Всё, — шептал голос в нём, пока из старика на пыльный воздух текла потемневшая струйка крови. — Всё…». Через секунду, он зажал курок и закричал. Тело старшего Брата превратилось в решето.

— Вот и всё, — повторил он за голосом, выбросив оружие прочь. — Всё.

«Тебе от этого нет никакой пользы… Да. Даже если я сейчас выиграю, даже если вернусь в Вашингтон — меня повесят как того, из-за кого убили их лидера. Меня возненавидят все они, если не ненавидят уже. Шерри, Боб, Брюс, даже Шоу… Зачем возвращаться, если я не смогу смотреть на них? Если я… А даже, если они меня простят — какой в этом смысл, если я не прощу себя?».

Он взял свой револьвер с колен брата и зашёл в соседнюю комнату. Упав на пыльный стул, он посмотрел вокруг себя и подумал: «Тесно. Как же тесно».

Пули начали заполнять барабан через одну. «Есть такая игра: «Месяц памяти», — вспоминал он. — Её суть заключается в том, чтобы заполнить револьвер тремя патронами через один каждый и, подставив к виску да прокрутив, нажать на курок. В первый раз шансы твоего выживания будут пятьдесят процентов, — первый патрон упал в барабан. — Если ты выжил — крутишь дальше и снова нажимаешь. Шанс выжить после двух таких попыток — один к четырём. Один к восьми на то, что после трёх вращений наполовину заполненного барабана ты останешься жив. Дальше — один к шестнадцати и один к тридцати двум, — он взглянул на второй патрон и, помедлив миг, тоже зарядил его. — Считается, что если ты выжил после этих пяти вращений, то ты пережил тридцать человек, а значит не твоё время умирать. В честь каждого, что погиб бы на твоем месте, ты проживаешь один день — целый месяц на то, чтобы найти, зачем жить. И это то, что обязан делать каждый прежде, чем сводить с жизнью счёты».

— Месяц памяти… — он держал в руках третий патрон.

«Смит, Хэнк, Эллиот, Бенни, Чарльз и его напарник, Джеймс, Саймон, Девочка, Александра и Салливан, двое человек из Кав-Сити, десять солдат из Оклахомы, двое связных Золота, один водитель, двое «Эмметов Джонсов», один житель Рая, Ней, Айви, Дана… Тридцать два ровно. Неплохо получилось», — третий патрон тоже скользнул в барабан — всё было готово.

— Кто бы мог подумать… — от откинулся на спинку и взглянул прямо на свет лампы, слушая её слабый треск и шум пыли. — Знаешь, Алиса, моя дорогая, я никогда не думал, что окажусь здесь через четыре года. Что моя жалкая попытка дать нашей девочке отца, который не загнётся от рака, выльется в это, — он взглянул на револьвер. — Мне правда тогда стоило остаться с ней, остаться с тобой. Наверное, вот, что ты мне сказал: «Они тебе нужны, так что не смей оставлять их»… Жаль, я не додумался до этого раньше. Одного хочу, если останусь жив — взглянуть Джеку в глаза. Если того тоже не убили, конечно… Но для этого придётся… слишком многим пожертвовать.

Он подставил револьвер к своему подбородку и, прокрутив, застыл. Он отлично знал — ему нечего было терять. Ни его тень, пытающаяся его остановить, ни кто-либо другой не могли уже ничего изменить. Как бы они не хотели, Уильям Хантер умер годы назад — остался только Уильям из Джонсборо, и ему было больше некуда податься.

— Выживи человеком или умри человеком… Попробую.

Щелчок… Щелчок… Щелчок… Щелчок…

*Многим после*

— А дальше, Алекс?

Мужчина поднял глаза от обшарпанной тетради и взглянул на путников. По ним было видно — они ожидали продолжения.

— А что дальше? Разве вы пришли не за этим? Всё, что было после разговора со мной, я вообще только предполагать могу, — он встал и, положив макулатуру на одну из многочисленных полок, обернулся.

— Да, но… ты нашёл его? Когда приехал туда, верно? Что ты увидел?

— Разве это важно? Как бы мы с вами не хотели, Уильям умер в тот день — морально или физически, но от него прежнего точно не осталось ничего. Однако…

— Однако?

— Ха. А ты, я вижу, не теряешь надежды. Однако, отвечая на твой вопрос, скажу: тело, — он взглянул на девушку со всей уверенностью, что мог себе позволить. — Приехав туда поздней весной, я нашёл лишь его тело…

Конец.

За день до нашей смерти: 208IV.

Автор: Alex Shkom.

Загрузка...