За Москвой рекой. Перевернувшийся мир

6 Потрепанные края

Крах Советов был многосторонним, но ни один из его аспектов не получил столь успешного объяснения задним числом, в свете уже произошедших событий, как процесс, в результате которого Советский Союз распался на пятнадцать отдельных национальных государств. Горбачева пригвоздили к позорному столбу за то, что он не занялся разрешением кризиса раньше и эффективнее. Иностранцы критиковали его за то, что он не сумел обеспечить более плавный переход. Русские — за то, что он не сохранил единство Союза. Сам Горбачев считал, что одним из самых больших его промахов была линия в отношении различных национальностей, населявших страну. И все они, вероятно, ошибались.

Все европейские империи в XX столетии распались. Процесс распада в каждом случае был одинаков, и крушение происходило по схожему сценарию. Имперская держава считала, что ее господство якобы было законным в силу расового превосходства, более развитой цивилизации, поскольку таков был промысел божий. И на протяжении столетий покоренные народы признавали этот миф. Но вот, совершенно неожиданно перестали признавать. Стоило идее национального самосознания и стремлению к национальной независимости возникнуть и пустить корни, истребить их было уже невозможно даже самыми драконовскими мерами. Именно это произошло в заморских колониях Англии, Франции, Голландии, Португалии и Бельгии. То же самое случилось с Турецкой и Австро-Венгерской империями в самой Европе. И это же произошло с Русской империей, которая на протяжении последних семидесяти лет была замаскирована под названием Советский Союз.

Время от времени русские просили меня — публично и в личных беседах — поделиться британским опытом демонтажа империи. Однако большинству из них было трудно согласиться с тем, что Советский Союз тоже являлся империей. Подобно Достоевскому, они считали, что «для настоящего русского Европа так же дорога, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей»[65]. Спустя годы после того, как от Советского Союза мало что осталось кроме воспоминаний, простые граждане все еще выражали чувства, сформулированные Горбачевым в выступлении по телевидению весной 1991 года: «Истории было суждено, чтобы несколько более крупных и менее крупных наций объединилось вокруг России… Этому процессу содействовала открытость русской натуры, ее готовность трудиться вместе с народами других национальностей»[66].

На самом деле, русское, а впоследствии советское имперское правление было, по меньшей мере, столь же жестоким, как и правление других имперских держав. В своих кампаниях русификации цари сажали в тюрьму и ссылали финнов, украинцев и представителей других народов, осмеливавшихся говорить на своем родном языке и поддерживать национальную культуру. Коммунисты продолжали эту практику с еще большей жестокостью под предлогом искоренения «буржуазного национализма». Множество интеллектуалов, особенно на Украине и в прибалтийских республиках, было убито или отправлено в ссылку Сталиным. При его преемниках казней стало меньше, но давление не ослабевало.

Коммунистические партии со своими местными первыми секретарями существовали, кроме самой России, во всех пятнадцати республиках, входивших в состав Союза. Русские усматривали в этом дискриминацию. На самом же деле это было знаком того, что им не нужна была собственная партия, ибо они играли господствующую роль в Коммунистической партии Советского Союза и осуществляли действенный централизованный контроль над республиканскими партиями. На протяжении всего советского периода то в той, то в другой республике вспыхивало недовольство, которое тут же жестоко подавлялось.

Однако то, что народы Союза имели общие интересы и общее гражданство, не было всего лишь мифом. Этнические русские составляли не более половины населения Советского Союза, и из них свыше двадцати миллионов жили вне пределов РСФСР, Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Многие другие этнические группы, из которых наиболее многочисленную составляли украинцы, имели собственные советские республики. А внутри РСФСР — татары, чеченцы и другие малые горные народы Северного Кавказа, а также якуты, буряты и прочие имели свои автономные республики. Советский режим установил подобие порядка в стране, когда ввел всеобщее образование и примитивную систему социального обеспечения. Способные юноши и девушки из республик имели возможность сделать карьеру в центре имперской державы — Москве. Идея «советского гражданства» избавляла их от чувства вины за то, что они служат имперскому угнетателю.

После того как Советский Союз распался, русские составили четыре пятых населения Российской Федерации. Для обозначения всех этнических групп страны стали употреблять слово «россияне», то есть российские граждане. Этнических же русских так и называют — русские. Различие, подобное тому, которое существует в Соединенном Королевстве между словами «британский» и «английский». Неверное употребление слов «русские» и «россияне» — тоже может породить недоразумение.

Время от времени нерусские народы Советского Союза мечтали о независимости, но перспектива эта всем, кроме прибалтов, внушала страх, особенно республикам Средней Азии, не имевшим настоящей истории существования в качестве национальных государств. Теоретически можно себе представить, что Москва могла сохранить какую-то форму Союза, если бы действовала более творчески и своевременно. Уступки Горбачева, подобно тем, на какие пошел лорд Норт в американских колониях, были слишком малы и запоздали. Чувство общего гражданства также было недостаточно сильным, чтобы противостоять давлению возрождавшегося национализма. Даже те, кто считал, что советское господство в Восточной Европе не будет продолжаться долго, не предвидели, как быстро и основательно рухнет Союз. Весной 1989 года люди умеренных взглядов, вроде Владимира Беекмана, председателя Эстонского союза писателей, который сопровождал Горбачева во время поездки в Лондон, считали, что отношения Эстонии с Союзом можно выстроить путем переговоров на новых приемлемых основах. Но уже осенью того же года эти идеи утратили актуальность. В самой Эстонии их расценили как консервативные и даже предательские. Русские — даже радикально мыслящие, такие, как Юрий Афанасьев, — все еще верили, что Союз устоит. На Кавказе, возможно, придется применить силу, и если она будет применена, говорил он, это даст нужные результаты. Но сила окажется неэффективной в Прибалтике, поэтому надо будет убедить эти государства остаться в Союзе добровольно. Афанасьев был прав и не прав. Через полтора года после того, как он поделился со мной своими мыслями, сила была применена в Прибалтике. Но, как он и предсказывал, своей цели она не достигла.

Даже теперь, когда мы уже знаем, как в действительности развивались события, довольно трудно себе представить, какой другой курс Горбачев мог бы реально проводить. Он действительно не хотел проливать кровь для подавления националистических чаяний республик. Увы, большинство его коллег было не готово позволить ему привести Союз к мирному прекращению своего существования. Да и сам он, подобно Черчиллю, не считал, что его избрали для того, чтобы он руководил ликвидацией империи. Впрочем, на то, что Советский Союз устоит, надеялось не только советское правительство. Шеварднадзе регулярно предостерегал своих западных коллег, что распад Советского Союза может сопровождаться кровопролитием — это будет Югославия в континентальном масштабе, но на этот раз при наличии ядерного оружия. Эта перспектива внушала западным правительствам ужас. До самой последней минуты они делали все, что могли (практически — очень мало), чтобы помочь Горбачеву сохранить целостность страны. Однако русские убедились, так же как до них другие, в том, что джинна национализма, выпущенного из бутылки, невозможно загнать обратно. Покоренные народы не хотели подчиняться русскому владычеству. А русские утратили свою имперскую волю. Единственное, что оставалось Горбачеву, — это хитрить и изворачиваться, преуменьшать масштабы кровопролития, пытаться установить новые отношения между отдельными частями прежнего Союза и, в конце концов, примириться с неизбежным, насколько возможно — достойно.

К сентябрю 1989 года признаки распада становилось уже трудно не замечать. Я записал в своем дневнике: «Крайне трудно представить себе какую бы то ни было политическую линию, которая могла бы эффективно остановить национальные волнения. Народы чувствуют, что их русские имперские хозяева утратили волю к управлению. Но для сухопутной империи деколонизация — предприятие гораздо более сложное, чем для морской империи. Британский народ мог довольно быстро забыть о том, что он когда-то правил Индией, Индия далеко, и большинство британцев никогда там не бывало. В противоположность этому в большинстве (советских) республик имеется значительное русское меньшинство, и русские считают своим естественным правом проводить в своих колониях отпуск, рыть там шахты и строить загрязняющие воздух заводы, не считаясь с тем, что думает по этому поводу местное население. Если бы началась гражданская война, ее мог бы вызвать инцидент в одной из республик, связанный с убийством какого-то числа русских. Нажим в Москве на Горбачева с требованием подавить беспорядки мог бы тогда стать непреодолимым. Но это завело бы русских (я имею в виду именно русских, не Советы) в трясину Алжира, Родезии, Ольстера, — нов гораздо худшем варианте, чем тот, с которым пришлось столкнуться нам или французам. Ключевую роль могла бы сыграть Украина. Пока что она оставалась сравнительно (и зловеще) спокойной. Если она сейчас придет в движение, последствия могут оказаться поистине весьма мрачными».

Годом позже, в день, когда Горбачев подписал соглашение о воссоединении Германии, знаменовавшее собой конец существования восточно-европейской империи Советского Союза, я сказал Дугласу Херду, что Союз вряд ли сможет сохраниться в своей нынешней форме. Может остаться некий сердцевинный Союз, состоящий из трех славянских республик — России, Украины и Белоруссии, — связанный определенными договоренностями с тремя независимыми балтийскими государствами. Кавказ и Средняя Азия могут оказаться ввергнутыми в постоянную межклановую борьбу. Я не мог себе представить, чтобы русские стали воевать ради восстановления своей прежней империи. Но я вполне мог представить, сколько крови прольется, если русским придется взяться за оружие, чтобы прикрыть возвращение своих жен и детей, крупных русских сообществ из Казахстана и других мест. Кровопролитие в Вильнюсе в январе 1991 года подтвердило мои опасения. В мае я заявил на совещании высших военных командующих НАТО, что Советский Союз вряд ли сможет сохраниться в своем нынешнем строго централизованном виде, однако маловероятно, чтобы он распался на 15 своих составных частей. Это было не самое точное из моих предсказаний. Прошло всего лишь семь месяцев, и Советский Союз распался. Проблема, возникшая перед западными политиками, состояла лишь в том, как скоро и в каком порядке признавать появившиеся в результате этого на свет новые государства. Даже на этой поздней стадии некоторые все еще пытались сконструировать некое объединение трех славянских государств, связанных так или иначе с другими республиками бывшего Советского Союза. Большинство русских считало, что это в порядке вещей. Именно так думал Ельцин, а его украинский коллега Кравчук делал вид, что именно это он и предлагает, когда 8 декабря 1991 года они подписали в Беловежской пуще смертный приговор Союзу.

Один западный ученый в свое время предсказывал, что Советский Союз падет в результате мятежа мусульманских народов, чья более высокая рождаемость приведет к тому, что в скором времени они будут по численности превосходить русских[67]. Этого не произошло. Мусульмане оставались пассивными, а Союз был разрушен в результате решимости прибалтов вернуть себе независимость, недовольства украинцев многовековым владычеством Москвы и сознанием самих русских, что их империя принесла им больше тягот, чем выгод. Однако насилия начались на Кавказе.

Дикий народ и суровый ландшафт Кавказа вдохновили Пушкина на лучшие его произведения. Туда был сослан Лермонтов, и там произошла его роковая дуэль. Поэт-дипломат Грибоедов женился на грузинке и похоронен в Тбилиси. На протяжении столетий Кавказ служил стратегическим буфером между Россией и враждебными ей империями — Турцией и Персией. Великая грузинская царица Тамара вышла замуж за одного из князей Московского княжества в XIII веке. Борис Годунов и Петр Великий посылали на Кавказ экспедиции. К началу XIX века Армения, Грузия и значительная часть Азербайджана находились под контролем России. С современной точки зрения, окончательное покорение Кавказа, свершившееся 150 лет назад, было классическим примером имперской кампании — беспощадно жестокой, имевшей своей целью территориальное расширение державы и удовлетворение других ее интересов. Но с течением времени суждения меняются. Один английский историк высказал в начале XX века мнение, что эта кампания была необходима для спасения христианских государств Кавказа «от полного разорения, которым им грозили эти ужасные турки и еще более ужасные персы… — поистине справедливая идея, какая когда-либо вдохновляла военное или политическое предприятие. И в силу обстоятельств единственной христианской державой, которая хотела и могла что-либо тут сделать, оказалась Россия»[68].

Первая мировая война привела к крушению Австро-Венгрии и Турции, двух из трех многонациональных империй Европы и Ближнего Востока. Третья империя, Россия, зашаталась и едва не пала. Большевики объединили и вновь включили в Российскую империю (переименованную в Советский Союз) независимые государства, которые армянам и грузинам удалось создать на короткое время. Перестройка возродила стремление к независимости и вскоре привела к кровопролитию. Столкновения с имперской державой произошли в апреле 1989 года в Тбилиси, а в январе 1990 — в Баку. В Грузии возник этнический конфликт. Спор между Арменией и Азербайджаном из-за Нагорного Карабаха привел к этническим чисткам с обеих сторон и к состоянию необъявленной войны между двумя союзными республиками. Это был уже не бунт против имперской державы, а событие международного масштаба — настоящая война между двумя советскими республиками. Советский Союз начал раскалываться.

Попытки Горбачева уговорами и запугиваниями привести в чувство армян и азербайджанцев успеха не имели. Его дезориентация в обстановке была жестоко продемонстрирована после трагического землетрясения в Армении, которое произошло утром того самого дня, когда он выступал с триумфальной речью в ООН в декабре 1988 года. В первые часы после катастрофы советские власти были подавлены происшедшим. Отклик из-за границы был незамедлительным и ошеломляюще великодушным. Итальянцы прислали отряд карабинеров, обученных действиям в чрезвычайных обстоятельствах. Французы прислали на специально оборудованном самолете роту солдат. Немцы организовали воздушный мост. Англичане, как обычно, полагались на добровольцев — горевших энтузиазмом, но неорганизованных и очень слабо поддерживаемых правительством. Когда прибыла первая волна — пожарные и крепкие молодцы из Международного спасательного отряда, я провел ночь в Шереметьевском аэропорту, помогая погрузить их и снаряжение на один из немногих самолетов, направлявшихся в столицу Армении Ереван. Никто из добровольцев по-русски не говорил, поэтому я посадил на самолет вместе с ними Дэвида Лудлоу, крепкого жителя Ольстера, работавшего в политическом отделе посольства. Я не стал просить разрешения советских властей или нашего собственного начальника службы безопасности. Никто не стал жаловаться на это нарушение правил. Через несколько дней за Лудлоу последовал Найджел Шекспир, помощник военного атташе, и Адам Нобл, один из наших экспертов по России из исследовательского отдела Форин Оффис. Хотя это не было следствием их работы в Армении, оба они были высланы из Советского Союза, когда весной следующего года между разведками обеих стран произошел «обмен любезностями».

Через четыре дня бригада Международного спасательного отряда вернулась из Армении. Входивший в бригаду пожилой врач сказал, что то, что он видел, было хуже того, что ему довелось видеть в Аахене и Дрездене в конце войны. Бригада подсчитала — на основе своего опыта в Сальвадоре, Мексике и Колумбии, — что общее число погибших может достигать 200 тысяч. Первая официальная цифра была 40 тысяч. Окончательное количество жертв было определено примерно в 20 тысяч: убедительный пример ненадежности статистики. Члены бригады испытывали к армянам громадное сочувствие, но они критически отзывались о русской системе командования и контроля. Даже самое простое решение принималось после получасовых споров. Из-за плохо организованной работы спасателей уцелевшие люди погибали под завалами или умирали от удушья раньше, чем их успевали освободить. Много людей быстро погибло от одной пыли. Одна женщина все еще сидела за завтраком с ребенком; не раненная — она была мертва. Даже птицы не успели улететь и лежали мертвые на улицах.

Члены бригады МСО были уверены, что больше нет надежды найти уцелевших и что спасательным командам и врачам делать тут больше нечего. Что сейчас требовалось, — это средства для вывоза обломков зданий, палатки, продовольствие.

Однако английские пожарные, врачи, медсестры все прибывали и прибывали. Некоторые вскоре начали жаловаться на то, что работы для них нет. Через десять дней большинство из них уехало обратно. Они хорошо потрудились в совершенно ужасающих условиях. Но и с английской стороны координация оставляла желать лучшего. Некоторые добровольцы игнорировали указания местных властей, ссылаясь на то, что они лучше знают, что и как следует делать. Находились и такие, что обвиняли своих товарищей в пьянстве и в желании приобрести популярность. Можно было услышать угрозы подать в суд за клевету. Я послал в Лондон письмо, в котором рекомендовал, чтобы английское правительство создало постоянную организацию быстрого реагирования на случай стихийных бедствий, основанную на вооруженных силах и располагающую собственным транспортом. Я получил ожидаемый ответ. То, что делают итальянцы и французы, нам не указ. Наша система может показаться странной, но (так было мне сообщено) она действенна. Иначе говоря, для внесения в эту систему каких-либо перемен не было ни денег, ни воли.

Советские люди были удивлены и тронуты щедрым проявлением западного сочувствия и поддержки. Ольгу Дмитриеву, преподавательницу русского языка в посольстве, и Сашу Мотова всегда учили, что окружающий мир и капиталисты ненавидят СССР. Они были убеждены, что Запад может быть только враждебным, и что нашей естественной реакцией должна была бы быть радость по. поводу бедствия и попытка воспользоваться им в своих целях. Когда произошло нечто противоположное, они и многие другие начали верить в то, что «холодная война» на самом деле приходит к концу.

Однако катастрофа не привела к тому, на что я и другие наивно надеялись, — она не сблизила армян и советское правительство. Рыжков, премьер-министр, проявил себя хорошо. Телезрители видели его говорящим с людьми, лишившимися всего своего имущества, теплосердечного, человечного, готового разразиться слезами. Это было начало его репутации «плачущего большевика». Но Горбачев повел себя абсолютно неправильно. Он отправился в Армению вскоре после возвращения из Нью-Йорка. В частных беседах и на заседаниях политбюро он выражал горячее сочувствие армянам. Но телевидение показывало, как он обвинял Тер-Петросяна и других членов армянского комитета защиты Нагорного Карабаха в том, что они используют бедствие в политических целях. Говорят, армяне на улицах плевались в его сторону. Зарубежные и отечественные циники заявляли, что для Горбачева пять миллионов армян значат меньше, чем 50 миллионов азербайджанцев и других мусульман, живущих в Советском Союзе. Один из русских служащих посольства в приливе шокирующего, но, без сомнения, широко распространенного великорусского шовинизма заявил мне, что Горбачев был совершенно прав, поставив на место этих ноющих, продажных, неблагодарных армян. Все это укрепляло глубокие, почти параноидальные подозрения армян. Некоторые из них считали, что землетрясение было вызвано секретным русским испытанием ядерного оружия. Другие думали, что эвакуация бездомных и осиротевших детей в Россию — это трюк, сознательная политика депортации, и дети никогда домой не вернутся. Много лет спустя даже здравомыслящие армяне все еще не простили Горбачева.

В июне 1990 года мы полетели с г-жой Тэтчер в Ленинакан, один из городов, больше всего пострадавших от землетрясения, чтобы открыть школу, построенную там англичанами. Мы столкнулись с поразительными сценами. Встречать г-жу Тэтчер пришло 150 тысяч человек, более половины населения города. Люди запрудили улицы, взобрались на деревья и крыши. Все приготовления службы безопасности пошли прахом. Нам пришлось выйти из машин и чуть ли ни с боем продираться через толпу. Я мысленно спрашивал себя — а ну-ка вдруг кто-нибудь запаникует — что тут начнется? Это походило на прибытие Королевы Виктории в Британскую Индию — вплоть до таких деталей, как высокомерное высказывание Замятина, советского посла в Лондоне, и других русских в адрес местных жителей («Ну и хаос! Впрочем, чего можно ожидать от этих людей?»).

Мы с Джилл впервые увидели Армению в 1960-х. В отличие от Баку и Тбилиси, Ереван был почти совершенно советским городом, хотя некоторые его здания были довольно красивы. За городом вы обнаруживаете эллинские районы и древние церкви Армении, древнейшего христианского государства. Интеллектуально-просвещенный дух, присущий армянской церкви, выгодно отличает ее от русского православия. В апреле 1991 года мы вернулись туда с официальным визитом. Левон Тер-Петросян, бывший диссидент и арестант, стал теперь президентом. Он был молод, красив, умен, воротник его под галстуком был по кавказскому обычаю расстегнут. Он родился в Сирии, где его отец был одним из основателей Сирийской и Ливанской коммунистических партий. По профессии ученый, он был в 1988 году заключен в тюрьму за членство в Комитете по защите Нагорного Карабаха и, таким образом, пришел в национальную политику с почтенным послужным списком.

Тер-Петросян был настолько рассудителен и уравновешен в анализе проблем Армении — в вопросе о Нагорном Карабахе он был почти противоестественно справедлив, — что я невольно спрашивал себя, как в этом кипящем водовороте кавказских эмоций он смог подняться до вершины власти. Армения, безусловно, станет независимой, сказал он. Но, в отличие от прибалтов, армяне будут следовать затяжному процессу, вытекающему из горбачевского закона 1990 года об отделении республик от Союза. Будет множество вопросов, требующих переговоров. Армянская экономика почти полностью интегрирована в экономику остального Союза. Это ограничивает свободу Армении идти своим путем, а также проводить экономическую реформу так быстро, как ей хотелось бы. Но хотя армяне готовы вести себя разумно и участвовать в игре в соответствии с советским законом, Горбачев выдохся и вряд ли пойдет на какие-либо добровольные уступки республикам. Консерваторы в Москве перешли в контрнаступление. Однако в Армении коммунистическая партия больше не пользуется влиянием и, по словам Тер-Петросяна, он заключил собственное соглашение с советскими военными и КГБ.

Лидеры парламентской оппозиции встретили нас в здании Верховного Совета. Коммунистов не было: о них говорили, что они боятся показаться на люди. Из всех присутствующих наиболее четко формулировал свои мысли Айрикян, человек сорока с лишним лет, красивый, бородатый и элегантно одетый, который провел много лет в тюрьме за «терроризм». В июле 1988 года он был арестован, выдворен Горбачевым из страны, и только недавно вернулся. В отличие от Тер-Петросяна, он считал, что Армения должна добиваться независимости немедленно, а не тащиться, пробираясь через советский юридический лабиринт. Далее армянская независимость должна быть гарантирована пятью постоянными членами Совета Безопасности ООН. Я предостерег его относительно гарантий других стран, сказав, что поляки до сих пор не простили англичанам бессмысленную гарантию, которую они дали Польше в марте 1939 года. Я считал, что армянам надо оставаться в нормальных отношениях с русскими — это будет служить противовесом, учитывая то море мусульман, которым они фактически полностью окружены. Так они и поступили, став независимыми.

Мы посетили также премьер-министра Манукяна, небольшого роста интеллектуала в очках. Он настаивал на том, чтобы говорить по-армянски, так что мы потеряли массу времени на перевод. Я пытался убедить его в том, что республики укрепят свои будущие позиции в переговорах с Москвой, если уже сейчас создадут рабочие группы по разработке практических способов разделения экономических и иных обязательств после отхода от центра. Однако Манукян, как и большинство остальных, был одержим политикой. Практические проблемы раскола Союза были ярко продемонстрированы нам, когда мы посетили одну из строек — крупнейший в Европе завод по производству программных устройств для компьютеров, который строился с участием английской фирмы «Саймон Карвз» в окрестностях Еревана. Завод, естественно, принадлежал Союзу и им финансировался. Его рынок и поставщики комплектующих находились в России. Армяне не могли даже надеяться когда-нибудь выкупить его у Москвы. Что же произойдет, если они получат независимость? Кроме Тер-Петросяна, никто из политиков, очевидно, не задумывался над такими проблемами. Но в одном важном вопросе инакомыслящие оказались правы, а он ошибся: к концу года Армения стала независимой.

В апреле 1989 года Горбачев вернулся из еще одной заграничной поездки, на этот раз из Лондона, и сразу же столкнулся с новым кризисом на Кавказе. Однако в данном случае трагедия не была результатом разгула стихии — ее сотворили люди. Утром в воскресение 9 апреля мы услышали по Би-би-си, что предыдущей ночью во время беспорядков в Тбилиси было убито 16 человек. Эти люди, как было сказано, участвовали в демонстрации за независимость Грузии. Адам Нобл, находившийся на дежурстве, связался с английскими преподавателями в Тбилиси. С ними все было в порядке. Один из них находился в центре города в 4 часа утра, когда произошло столкновение. По его словам, солдаты парашютно-десантных войск вошли в толпу, держа в руках лопаты. Было убито около 20 человек, в основном женщины. История происшедшего восстанавливалась постепенно, по частям.

Осенью 1988 года студенты разбили палаточный городок напротив парламента в центре Тбилиси. Они требовали большей автономии для Грузии и меньшей автономии для менее крупных этнических групп, таких как абхазы, также проживавшие в республике. Демонстрации были мирными. Однако их продолжительный вызов власти раздражал грузинских партийных руководителей. Первый секретарь Коммунистической партии Грузии Патиашвили обратился за помощью к Москве. Перед самым возвращением Горбачева из Лондона Лигачев и Язов отдали приказ об отправке дополнительных войск в Тбилиси. Премьер-министра Рыжкова они не информировали, а Горбачев узнал о том, что произошло, только когда приземлился во Внуково. На следующий день грузинских партийных руководителей охватила паника (по элегантному выражению Горбачева, они «наложили в штаны»). Патиашвили велел местному военному командующему, генерал-полковнику Родионову, послать войска. Со временем оба, естественно, стали козлами отпущения. Горбачев обвинил Язова, Крючкова и других в том, что они не считаются с его авторитетом, придерживаются старых насильственных методов, полагая, что тактика убеждения означает слабость. Разве они не понимают, что демократия требует новых методов? Он не убедил их ни тогда, ни позже. В ту ночь Черняев пророчески записал в своем дневнике: «Горбачев стоит перед выбором: либо (военная) оккупация и снова — империя, либо федерация, или, вернее, конфедерация… Готов ли Горбачев к этому? Или он думает, что другие ему не позволят?». К тому времени, когда Горбачев нашел ответ на этот вопрос, было уже слишком поздно.

Однако впервые кровавая советская расправа стала предметом публичного разбирательства. Съезд народных депутатов создал комиссию по расследованию. Одним из членов ее был Собчак. В комиссию вошел также специалист по конституционному праву Александр Максимович Яковлев. Несколько месяцев спустя Яковлев сказал мне, что Москва действительно дала разрешение использовать войска, но только для охраны стратегических объектов в городе. Руководство грузинской компартии решило очистить площадь рано утром, когда там будет мало народа. Но все произошло не так, как предполагалось. Приготовления сил безопасности были такими демонстративными и такими продолжительными, что еще до прибытия войск на площадь устремились тысячи людей. Они соорудили баррикады на дорогах, ведущих к площади, чтобы помешать прибытию новых войск, однако, эти заграждения помешали им самим спастись, когда началось столкновение. Невооруженные войска, размещенные позади полиции, были снабжены лишь щитами и дубинками. Солдаты начали действовать, когда демонстранты прорвали линию полицейских. Тогда-то они и пустили в ход свои лопаты. Конечно, они были совершенно не обучены обращению с толпой, и у них не было никакого специального снаряжения. Было применено некоторое количество газа «Черемуха», используемого для подавления беспорядков, и ничего другого, что имело бы смертоносное действие. Жертвы были, главным образом, в результате паники и давки в толпе.

Я заметил, что это описание звучит подозрительно, как попытка обелить виновников. Но Яковлев заверил меня, что комиссия подвергла строжайшему допросу всех причастных лиц, включая Лигачева и Язова, которые полностью сотрудничали с комиссией. Сами грузины, сказал он, не выражают неудовлетворенности по поводу отчета комиссии. Собчак впоследствии проницательно указал, что такое решение было результатом «коллективной безответственности, которая на языке партийных функционеров называется «коллегиальностью принятия решений». Так рождается пресловутая «коллективная мысль», коллективное, речевое мышление системы, больше напоминающая животные инстинкты»[69].

Сколь бы ни был правдив окончательный доклад, сам факт, что парламентская комиссия могла собирать свидетельские показания и докладывать о действиях исполнительной ветви власти, был крупнейшим достижением. Увы, этот эксперимент не был повторен после других кровавых инцидентов, запятнавших последние два года пребывания Горбачева у власти. По меркам XX столетия «Тбилисская расправа» была мелким событием, сравнимым разве что с «Бостонской резней» 1773 года, когда английские войска убили в стычке восьмерых американцев. Но так же, как американские революционеры получили в результате мучеников, которые были им нужны, чтобы вытеснить англичан из Северной Америки, жертвы в Тбилиси явились водоразделом во все более меняющейся этнической политике последних лет перестройки.

Даже после небольшой, но ожесточенной гражданской войны, разыгравшейся в Грузии зимой 1991 года и разрушившей значительную часть главной улицы Тбилиси возле парламента, и несмотря на унылые окраины, застроенные после нашего первого посещения в 1964 году, этот небольшой город остается очень красивым — со своим замком, церквями, синагогой и деревянными домами с балконами, льнущими к скалам ущелья, по дну которого протекает река Кура. Когда мы отправились туда осенью 1990 года, грузины уже выметали последние следы старого режима. В центре города напротив Городского совета на Площади Свободы (в прошлом площадь Ленина) находилась зеленая поляна, где еще несколько недель назад стоял памятник Ленину. Институт марксизма-ленинизма превратился теперь в штаб-квартиру многочисленных партий и группировок, созданных в последние месяцы. Нашими гостеприимными хозяевами были Бачи Бегишвили и его жена Нино. Брат Нино, популярный пианист Александр Торадзе, в 1983 году, находясь на гастролях в Испании, остался на Западе. От пережитого шока его отец через несколько недель скончался. Поначалу никто из его друзей не отваживался нанести семье усопшего традиционный визит соболезнования. Тогда Шеварднадзе, бывший в то время Первым секретарем Коммунистической партии Грузии, демонстративно явился на похороны, после чего мигом пришли все друзья покойного.

Бачи и Нино показали нам, насколько лучше живет сплоченная грузинская элита, чем ее собратья в Москве. Сами они жили в собственном доме, построенном дедом Бачи, выдающимся ученым, возле центра Тбилиси. При доме был свой сад: виноградник и смоковница. Мать Нино, бывшая актриса со следами былой исключительной красоты, — жила с ними. Друг семьи, престарелый композитор Алексей Мачавариани, жил в большой квартире, на маленькой площади между русской православной церковью и грузинской церковью XII века. Музыкальный зал в квартире был так велик, что в нем терялись два больших концертных рояля. Мачавариани был уроженцем Гори, города, где родился Сталин. Мать Сталина в свое время работала в доме его родителей. Он принадлежал к тому поколению, которое считало, что в сталинские времена все были гораздо дисциплинированнее и честнее. Бачи заметил: это и неудивительно, в противном случае их бы отправили в лагерь. Мачавариани это не убеждало.

Верхушка среднего класса и интеллигенция Грузии проводила свой отдых в санатории в Боржоми, где заместителем директора был отец Бачи. По пути туда мы заехали в Гори. Маленький домик, где родился Сталин, был прикрыт мраморным навесом, чтобы защитить его от капризов погоды. Находившийся рядом с ним музей был «закрыт на ремонт» уже два года. Но огромный памятник Сталину перед городским советом пребывал во всей своей красе на прежнем месте, быть может, последний во всем Советском Союзе. По мере нашего приближения к Боржоми местность становилась все красивее. Долина сузилась, и почти на каждом повороте дороги возвышался небольшой замок. Деревья только-только начинали окрашиваться в осенние цвета. В горных деревнях по главной дороге разгуливали большие толстые свиньи. На заправочных станциях висели объявления «Бензин» — на английском и грузинском языках, но ни одного — на русском. Бензина было очень мало, как и в Москве. Но Бачи запасся бензином для поездки у своего друга — в Грузии так делаются все дела. В Боржоми мы остановились в небольшом дворце в квазиренессансном стиле, построенном в 1893 году в середине обширного парка одним из Великих князей Романовых. В конце 60-х годов романовские мебель и посуда были разворованы местными партийными боссами. В один из оставшихся письменных столов был вбит гвоздь: Сталин имел обыкновение во время своих визитов сюда вешать на него свою фуражку. На внешней террасе имелась маленькая ниша. Над ней была надпись: «Этот бюст В. И. Ленина был установлен здесь в сентябре 1951 года по приказу и в присутствии В. И. Сталина». Правда, бюста там не было, а на стене была лишь незаконченная надпись по-грузински «Здесь был Ленин…».

В течение нескольких месяцев, к весне 1991 года, общественный порядок, политическая обстановка, отношения между грузинским большинством и южно-осетинцами, абхазами и другими народами, составлявшими часть Грузинской «империи», ухудшились. Все чаще применялось насилие. Национальные чувства грузин бессовестно использовал Гамсахурдиа, интеллектуал и бывший диссидент, проведший некоторое время в одной из тюрем КГБ, где, как утверждали злые языки, он обучился искусству коллаборационизма. Мы вернулись в Тбилиси 31 марта

1991 года, в день выборов президента Грузии. В аэропорту со мной заговорил какой-то человек, до тех пор мрачно сидевший где-то в углу и заявивший, что он член Верховного Совета Грузии. Он вручил мне приглашение Гамсахурдиа на свой день рождения, отмечавшийся вечером этого дня. Бывшая с нами Кэролин Браун, специалист по Кавказу, настойчиво рекомендовала мне отклонить приглашение — Гамсахурдиа, вероятно, пытался использовать мое присутствие в своих целях. Я подумал, что вечер, наверное, будет интересным, и весьма неохотно последовал совету Кэролин. Но она была, конечно, совершенно права. В результате мы провели конец дня за обедом с Бачи и его семьей. К вечеру мы заглянули на избирательный участок, который был устроен в старой школе Бачи, чтобы посмотреть, где он будет голосовать.

Гамсахурдиа одержал блистательную победу. На следующий день, 1-го апреля, в «день смеха», мы нанесли ему визит в здании парламента. Группа неряшливых бойцов новой Грузинской национальной гвардии, одетых в плохо пригнанную форму цвета хаки и красные береты, толкались возле входа с автоматами в руках. На Гамсахурдиа недавно было совершено покушение (хотя его враги говорили, что он его инсценировал, чтобы заполучить сочувственные голоса), и охрана, без сомнения, была необходима. Однако она производила неприятное впечатление. Сам Гамсахурдиа был в изящном синем костюме; его седые усы были тщательно подстрижены. Он был окружен подхалимами. Он спросил меня, уменьшается ли за границей сочувственное отношение к Грузии.

Я сказал, что западная общественность поддерживает расширение демократии и прав человека в Советском Союзе. Она сочувствует желанию республик по-новому построить свои взаимоотношения с Москвой. Но западные правительства не одобряют его наступление на права человека, и если он не изменит своей линии, их сочувствие к Грузии, несомненно, ослабеет.

Гамсахурдиа энергично защищался. Во всем виновата Москва. Советское правительство не желает позволить ни одной республике отделиться от Союза. Расстрелы в Тбилиси, Баку и Вильнюсе показали, как далеко готова зайти Москва. Поддержка Западом Горбачева просто содействует сохранению советского империализма. Иностранным правительствам следует незамедлительно признать независимость Грузии.

Я ответил, что мы можем признать только такое государство, которое обладает реальными атрибутами независимости. Мы говорим как Москве, так и республикам, что путь к независимости лежит через переговоры, благодаря которым учитываются интересы всех причастных сторон.

Многое из того, что говорил Гамсахурдиа, было на первый взгляд резонно. Он старался вести себя как можно лучше, был буквально и фигурально «застегнут на все пуговицы». По внешнему виду он совсем не был похож на фанатика, которого я ожидал увидеть. Но его холодные голубые глаза смотрели исступленно. Во всем, что он говорил, слышалась приглушенная нота опасного, даже безумного экстремизма. Я не встречал никого, кто бы больше него походил на неистового диктатора. Это его политические действия послужили сигналом к боям в конце 1991 года, в результате которых был разрушен центр Тбилиси. Позже он погиб при неясных обстоятельствах в результате какого-то второстепенного инцидента гражданской войны, для развязывания которой он так много сделал.

Самым жестоким образом советская власть проявила себя в последние годы режима в Баку. События, происшедшие там, были гораздо более кровавыми, чем в Тбилиси, но в мире о них помнят гораздо меньше. После резни армян в азербайджанском городе Сумгаите, азербайджанские беженцы из Нагорного Карабаха устроили 13 января 1990 года погром в Баку, во время которого было зверски убито около 50 армян. На следующий день в Ереване состоялся массовый митинг протеста, и вновь вспыхнули бои вокруг Нагорного Карабаха, причем обе стороны использовали тяжелое вооружение, приобретенное ими у продажных служащих Советской Армии. Власть в Азербайджане перешла в руки Национального фронта, антикоммунистического движения азербайджанского народа за независимость, и 18 января Москва послала в Баку армию. Насилие зашло гораздо дальше, чем это когда-либо имело место со времени прихода к власти Горбачева. Даже в официальных сообщениях признавалось, что было убито около 90 человек, включая десяток солдат и двух жен советских бойцов. Настоящая цифра почти наверняка составляла более 200. Русские, армяне и евреи начали уезжать семьями. Телевидение Би-би-си показывало русских матерей, протестующих против призыва резервистов для участия в боях в Азербайджане. Две уборщицы в редакции «Московских новостей» сказали Егору Яковлеву, что они заставят своих мужей спрятаться, только бы им не очутиться снова в армии.

Горбачев и его чиновники заявили всему миру, что Советская Армия вынуждена была вмешаться, чтобы защитить армян от дальнейшей расправы. Горбачев, без сомнения, был искренен. Западные правительства не хотели осложнять ему жизнь. После расстрелов в Тбилиси американцы дали ему знать, что они поймут, если Советы употребят силу для восстановления порядка, но осудят применение силы для предотвращения свободного выражения гражданами своих взглядов[70]. Г-жа Тэтчер повторила это заверение члену политбюро Вадиму Медведеву, когда он посетил ее в Лондоне через месяц после резни в Баку. Действенная центральная власть, заявила она, обязана обеспечивать порядок.

На самом деле истина была более сложной. Вскоре после расстрелов Воронцов, первый заместитель министра иностранных дел, сказал Уильяму Уолдгрэйву, что обе стороны виноваты в равной степени. Решение официально включить Нагорный Карабах в состав Армении, принятое армянами в начале декабря, неизбежно должно было возмутить все еще проживавших там азербайджанцев и их родственников, которые были вынуждены переехать в Азербайджан. Ради 150 тысяч армян, живших в Нагорном Карабахе, ереванское правительство подвергло опасности 200 тысяч армян, мирно живших в Азербайджане, все они теперь могли превратиться в беженцев. Москва не понимала, почему армяне ведут себя так опрометчиво.

Однако у некоторых политиков в Москве было другое на уме. Язов хвастался, ничуть не скрываясь, публично, что войска отправились в Баку, чтобы разобраться с Национальным фронтом. Фалин в частных беседах признавал, что подлинная цель Москвы была политическая и имперская, а не гуманитарная. Национальный фронт, говорил он, милитаризованная, дисциплинированная организация, построенная по иерархическому принципу. Она добивается оружия, денег и политических связей с Турцией, Ираном и другими странами, «далее к югу». Москва применила умеренную силу, чтобы избежать тысяч жертв в будущем. Фалин не распространялся о том, что вмешательство Москвы имело побочную выгоду — восстановление в Баку власти коммунистов.

Баку — чарующий древний город. В центре находятся средневековый форт, старый дворец, древние турецкие бани, мечети и старые дома. Вдоль одной стороны старого города расположены особняки, построенные Нобелем, Гульбенкяном и другими нефтяными магнатами в конце XIX века. Когда мы впервые приехали туда в апреле 1991 года, все это находилось в плачевном состоянии разорения, присущего последним годам советского режима. В одном отношении Баку находится в невыгодном положении. Он построен на откосе, напротив которого тянется плоское морское побережье, заставленное насосами, выкачивающими нефть. Попутный газ не удаляется, а просто поступает в атмосферу, так что запах стоит такой, что кажется — зажги кто-нибудь неосторожно спичку, и все взлетит на воздух. Тем не менее, появились первые признаки национальной реставрации. В старых караван-сараях были устроены маленькие уютные ресторанчики. Над городом уже не господствовали коммунистические символы. Их заменил новый флаг Азербайджана: синяя, красная и зеленая горизонтальные полосы со звездой и полумесяцем в центре. Большая часть вывесок все еще имела надписи кириллицей. Но то тут, то там в употребление входила тюркская версия латинского алфавита, как символ новой ориентации страны.

Президент Муталибов, поставленный на этот пост русскими после резни в январе 1990 года, оказался красивым человеком могучего телосложения. Он говорил тихо (порой его было почти не слышно), оснащая свою речь неуверенными апелляциями к исламу. Его честолюбивой целью было связать Азербайджан через Турцию с Европой. Он критиковал Горбачева за то, что тот не поставил армян на место, когда начались беспорядки в Нагорном Карабахе. Горбачев, мол, говорит банальные слова о ленинской политике дружбы между народами. Но Ленин в наше время устарел, и с ним считаться не приходится. До сих пор Азербайджан обладал лишь «марионеточной независимостью». Это положение надо менять.

Премьер-министр Гасан Гасанов был его противоположностью: шумный человек, очень простой, в очках. Он говорил очень быстро, касаясь лишь самых что ни на есть общих мест: это был официальный говорун, предпочитавший выкрикивать что попало, но только не связывать себя какими-либо конкретными предложениями. Он считал, что Азербайджан может стать Абу-Даби Каспия, если только русские уйдут с дороги. За обедом он не умолкал почти ни на минуту: любой человек, сыгравший сколько-нибудь значительную роль в истории Европы или Среднего Востока, был на самом деле турком; никакой опасности исламского фундаментализма не существует; исламские страны более нравственны, чем западные, так как полигамия уменьшает угрозу внебрачных связей. Его жена, удивительно «блондинистая» для азербайджанки, скучала и молчала. Мне было трудно решить, серьезный ли он человек. Однако доказанная им способность оставаться в том или ином руководящем кресле, несмотря на последующие смены режима, показала, что он обладает незаурядной политической ловкостью.

В мае 1991 года мы с нашими друзьями, Сашей и Мариной Чудаковыми, приехали в Кабардино-Балкарию, одну из пяти «автономных республик» Северного Кавказа. Саша был членом советской Академии наук. На протяжении почти двадцати лет он проводил сложный эксперимент в глубине громадной искусственной пещеры, вырубленной в горном граните под сенью горы Эльбрус, высочайшего пика Европы. Целью эксперимента было улавливать и считать нейтрино (стабильные субатомные элементарные частицы, испускаемые Солнцем), проносившиеся через десятки сосудов с нефтью, снабженные фотоэлектронными элементами. Пока что у Саши было мало значительных результатов, как, впрочем, и у американцев, проводивших столь же грандиозный эксперимент на другом краю света.

В 1943 году балкарцы были депортированы в Центральную Азию вместе с чеченцами, ингушами и другими народами Северного Кавказа, которые, по мнению Сталина, были не вполне чистосердечны в своем сопротивлении немецкому вторжению. Тысячи из них умерли в поездах и во время пеших переходов. Наш друг Анатолий Приставкин описал все это в своем полуавтобиографическом романе «Ночевала тучка золотая». Подруге Марины, Джемилиат, жившей в долине, пришлось оставить весь свой скот и все имущество, когда явились солдаты. Она взяла с собой четверых маленьких детей и приобрела еще семерых в Центральной Азии. Когда она и другие вернулись в 1958 году домой, им пришлось практически восстанавливать все с нуля. Младшая дочь Джемилиат, Асиат, полненькая молодая женщина в красных сапогах и с ребенком на руках, недавно справила свадьбу по традиционному обряду. Молодой человек из соседней деревни похитил ее и увез в горы на мотоцикле — в прежние годы он бы увез ее на лошади. Ее семья отнеслась к происшедшему с полным одобрением: Асиат завела уже много знакомств с женатыми мужчинами деревни. Младший сын Джемилиат, Хазир, был совсем другим. Несмотря на перестройку, в долине все еще не было проведено настоящих выборов. «Всем, — с пылом воскликнул он, — управляют из Москвы, и точно таким же образом, как прежде». Ему это надоело.

Русские веками считали крайне важным удерживать в своих руках Северный Кавказ как трамплин для себя и одновременно как барьер против Турецкой и Персидской империй на юге — это был своего рода эквивалент британского северо-западного пограничного района Индии. Но русские были не слишком разборчивы в методах, с помощью которых удерживали эту территорию. В своей повести «Хаджи Мурат» о завоевании русскими Кавказа Толстой описывает чеченскую деревню, разоренную русскими солдатами:

«Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения»[71].

По мере того как советская империя расползалась по швам, становилось все яснее, что настоящие сражения произойдут на Кавказе.

Все, что было двусмысленного и неопределенного в старой Российской империи, воплотила в себе Украина. Даже здравомыслящие русские с трудом соглашались признать, что Украина — это какая-то отдельная территория. Их с детства научили верить, что русская история восходит по прямой от средневекового Киева, через Московскую Русь, к империи Петра и Екатерины, к Советскому Союзу и, наконец, к сегодняшней России. Они говорят, что само слово «Украина» означает «окраина», что это вовсе не название настоящей страны. Украинский язык, добавляют они, всего лишь неуклюжий старомодный диалект крестьянской русской речи. По их мнению, именно поэтому лучшие писатели Украины предпочитали писать по-русски, а не на своем родном языке. Русские не могли понять, почему такая несуществующая страна должна быть отделена от основной русской территории. В глубине души вряд ли кто-либо из них верил в то, что такое отделение может быть длительным.

Многие украинцы тоже не были уверены в долговечности своей страны, и не без оснований. После того как Киевская Русь была раздроблена на части татарами, на долю Украины редко выпадало больше нескольких коротких и трудных лет существования в качестве независимого государства. Украинские земли подвергались постоянным набегам русских, турок, татар, казаков, поляков, шведов и немцев. Поляки и иезуиты пытались подорвать Украинскую православную церковь, создав Греко-католическую (униатскую) церковь, которая сохраняла православную литургию и в то же время признавала власть Папы. То, что началось в результате политического маневра, превратилось в настоящую церковь, приверженцы которой готовы были положить за нее свою жизнь. Украинские земли были объединенными с 1569 по 1648 год, но лишь под польским суверенитетом. Казацкий гетман Хмельницкий попытался избавиться от владычества Польши и заключил в 1654 году союз с Москвой. Это значило попасть из огня да в полымя. После победы под Полтавой в 1709 году Петр Великий лишил Украину последних претензий на автономию. Цари делали все, что могли, для русификации Украины. Даже либеральный царь Александр II запретил печатание книг на украинском языке и использование этого языка в высших учебных заведениях. Тараса Шевченко, самого знаменитого поэта Украины, отправили в ссылку в Среднюю Азию простым солдатом. Только в Западной Украине, которую австрийцы выкроили из территории Польши в конце XVIII века, украинцы могли развиваться в условиях относительной свободы.

Однако, несмотря на все эти притеснения, украинцы нашли в себе силы создать независимое государство после падения царизма. Но после непродолжительного союза с поляками против большевиков, в 1921 году они были преданы теми и другими, и их страна вновь была разделена. Западная Украина стала бесправной и угнетенной частью Польской республики. Судьба Советской Украины была намного хуже. Около шести миллионов украинцев умерло от «голодомора» — искусственного голода, созданного Сталиным в 1932 и 1933 годах, чтобы насильственно внедрить коллективизацию. Все коммунистическое руководство Украины и значительная часть украинской интеллигенции были уничтожены во время «чисток». Хрущев, секретарь Украинской компартии с 1938 года, вновь ввел жестокую политику русификации. Когда Советский Союз в соответствии со своим соглашением с нацистской Германией аннексировал Западную Украину за два года до немецкого вторжения в СССР, сотни тысяч людей были депортированы, сосланы или убиты. Неудивительно, что многие украинцы приветствовали немцев, когда те пришли на их территорию в 1941 году. Однако зря украинцы на них надеялись. Немцы намеревались использовать Украину просто как источник сырья и рабской рабочей силы. В боях и в результате немецких расправ погибло от пяти до семи миллионов украинцев. А когда война закончилась, между украинскими националистами и советскими войсками началась партизанская война, и репрессии возобновились.

В 1954 году советские власти отпраздновали трехсотлетнюю годовщину договора с Хмельницким и преподнесли Украине в подарок Крым, который русские захватили у турок в 1783 году. Первым украинцем, возглавившим Коммунистическую партию Украины, стал Шелест. Однако к тому времени на сцену выходило более молодое и менее послушное поколение украинских интеллектуалов. При Брежневе репрессии возобновились. Диссидентов ссылали, сажали в тюрьмы, а в некоторых случаях казнили. Шелеста сняли и заменили Щербицким, верным Москве сторонником жесткого курса. Снова были закрыты периодические издания на украинском языке, а в сфере образования возобновлена русификация. Такая политика продолжалась вплоть до начала 80-х годов. Между тем, русские, составлявшие большинство на востоке, вокруг Харькова, в Крыму и на Черноморском побережье, продолжали переезжать на Украину. Пока Горбачев не вывел Щербицкого из политбюро в сентябре 1989 года, Украина оставалась по всем признакам образцом старомодной советской республики. Однако внешние признаки были обманчивы. Внешнее спокойствие, которое поддерживал Щербицкий, быстро подходило к концу.

Киев стоит на зеленом холме — на западном берегу реки Днепр. Когда вы приближаетесь к нему по плоской равнине, вы видите золотые купола древнего монастыря — Киево-Печерской Лавры, башню Святой Софии, воздвигнутую в XI веке в подражание ее тезке в Константинополе; из темной листвы деревьев эффектно выступают одна за другой сверкающие золотом церкви. Это один из самых замечательных городских ландшафтов в мире. Впечатление портит лишь огромная статуя «Матери Родины» — памятник в честь Победы. Он возвышается надо всем, памятник вульгарности последних лет брежневского правления; громадная, безвкусная скульптура, вполне созревшая для того, чтобы быть демонтированной после того, как уйдет на вечный покой последний ветеран. Сюда приходят фотографироваться молодые пары в день свадьбы, так же как в Мурманске они приходят к «Алеше». Нескольким парам посчастливилось сфотографироваться рядом с г-жой Тэтчер, которая побывала здесь в июне 1990 года — для них это было своего рода материнское благословение, которого они никогда не забудут.

Киев производит совсем иное впечатление, чем Москва. Величественные жилые дома, бульвары, окаймленные каштанами, — все это напоминает Вену XIX века. Летом юноши и девушки прогуливаются, разглядывая друг друга, по центральной улице города Крещатику или нежатся на золотых берегах Днепра. Это чистейшая Средняя Европа, город, в котором ничто не подавляет человека. Вдоль отвесно поднимающейся вверх улицы, мощенной булыжником, где жил автор «Мастера и Маргариты» Булгаков, тянутся маленькие кафе, театры и картинные галереи — этакий миниатюрный обветшалый Челси. Дом Булгакова — № 13 — был местом действия многих сцен «Белой гвардии», его романа о Киеве в 1918 году. Сейчас это чудесный музей, руководимый, как водится, женщинами-энтузиастами. В 1990 году новый музей Ленина, выглядевший анахронизмом чуть ли не с того дня, когда он был построен, демонстрировал выставку современной русской живописи, спасенной от уничтожения, к которому ее приговорил некий советский судья. В историческом музее была развернута выставка, посвященная Солженицыну: «От ГУЛАГа до Нобелевской премии». Целая серия камешков в огород советского режима. Как заверил нас местный шофер, есть даже выставка, посвященная летающим тарелкам. Часть ее, по его словам, посвящена метрового роста крысам, появившимся в последнее время в Москве. У этих крыс пуленепробиваемая шкура, и если посадить их в клетку, они могут зубами перегрызать прутья решетки. Нам хотелось посетить эту выставку, но времени не хватило.

Имеются и другие памятники прошлому, например, массовые захоронения в Борисполе, где НКВД похоронил свыше 200 тысяч жертв; ров в Бабьем Яре — ныне парк в окрестностях города, не так далеко от центра; там было убито немцами 150 тысяч человек, в основном евреев.

Англичане собирались устроить в Киеве в июне 1990 года большую торговую выставку. Мы опасались, что она может попасть под перекрестный огонь, так как украинские националисты начинали давать знать о себе. Подобно прибалтам, они выставляли напоказ свои традиционные цвета: желтый с синим флаг независимой Украины. Устроят ли они скандал, если мы не представим его на выставке? А если представим, то не устроят ли скандал советские власти? Уильям Уолдгрэйв отправился в Киев выяснять ситуацию. Во время наших официальных визитов уже чувствовалось, что ветер дует в новом направлении. Анатолий Зленко, спокойный красивый заместитель министра иностранных дел, твердо заявил, что сейчас на Украине все хотят большей политической автономии. Более того, все большее число людей настаивает на полной политической независимости. Правда, это еще не мнение большинства, сказал он. Однако его это, по-видимому, совсем не шокировало. Ельченко, второй секретарь Украинской коммунистической партии, огромный, как слон, человек с красным лицом, олицетворение местного партийного босса, изложил нам неуклюжую версию знакомой песни о перестройке. Ему это давалось нелегко. Руководство Украинской партии, заявил он, обвиняют в чрезмерном консерватизме. Но Украина тоже испытывает бури перемен: забастовка шахтеров, Чернобыль, давление движения защитников окружающей среды, усиливающиеся националистические настроения. Украинцы погибали, сражаясь во имя справедливых и несправедливых целей. После Октябрьской революции украинская интеллигенция была почти полностью истреблена тремя волнами террора. Украинская коммунистическая партия ныне смирилась с существованием главного националистического движения — «Народный Рух». Но сепаратисты и прочие антипартийные, антисоветские элементы, стоящие за отделение от Союза, бередят старые раны, воздействуя в особенности на молодежь. Будущее Украины в максимальной политической и экономической автономии в рамках Союза. Положение на Украине в основе своей стабильно. Партия управляет всем. Она старается найти общую платформу с другими политическими элементами. Но она знает, где скрываются «негативные силы». Это последнее замечание прозвучало явно угрожающе. Но в целом для ортодоксального партийного чиновника это было поразительное заявление. Ельченко был, по-видимому, действительно взволнован. Быть может, подумал я, несмотря ни на что, он настоящий украинец.

В этот вечер в охотничьем домике на окраине Киева мы обедали с его политическими противниками, главой «Народного Руха» Иваном Драчом и его коллегами. Люди постарше вели себя осторожно. Более молодые бормотали что-то насчет независимости. Вечер закончился народными танцами и бесчисленными тостами. Уолдгрэйв неосторожно провозгласил тост за «Украинскую независимость». Тут же вмешался один английский чиновник, заявивший, что в своем тосте министр в действительности имел в виду «Украинскую культурную независимость». «Ничего подобного!» — твердо возразил Уолдгрэйв и вновь поднял свой бокал. В последующие годы я нередко напоминал лидерам Руха, что первым официально высказался в поддержку независимости Украины англичанин.

Принцесса Анна открыла выставку в Киеве в начале июня. Мы жили в правительственном доме для гостей в центре города; за углом от нас находился украинский парламент, красивое здание в неоклассическом стиле, построенное после Второй мировой войны. Парламент (по-украински Верховная Рада) переживал муки избрания нового председателя. Кандидатов было девять, включая Драча и Ивашко, преемника Щербицкого на посту Первого секретаря Украинской коммунистической партии. Здание пикетировали демонстранты, державшие в руках украинский национальный флаг и плакаты, поносившие Ивашко как партийного наемника. Немного подальше, на Октябрьской площади возле памятника Ленину, группки людей выкрикивали что-то насчет независимости. В самой Верховной Раде вспыхивали стычки между теми, кто говорил по-украински, и русскими депутатами. Националисты совершили классическую ошибку. Они стали настаивать на том, чтобы Ивашко отказался от поста секретаря партии, прежде чем баллотироваться в председатели парламента. Когда он отказался, они стремительно покинули зал. Таким образом, он получил около 270 голосов, а следующий за ним кандидат — около 40. Если бы националисты остались и приняли участие в голосовании, они образовали бы солидный блок против Ивашко, и если бы даже он был избран, ему пришлось бы с ними считаться.

Когда стали известны результаты, толпы народа выразили свой протест громкими криками. Они издевались над депутатами, пробиравшимися в свою гостиницу. Одна негодующая женщина убеждала милиционера: партийный аппарат фальсифицировал итоги; после демонстраций ее сына и невестку задержали одетые в штатское агенты. Милиционер, похоже, ей сочувствовал. К нам присоединился Константин Демахин. Я спросил его: «Это революция или еще один бунт?». Он сказал, что народ «репетирует».

Спустя неделю мы вновь полетели в Киев с г-жой Тэтчер. Ивашко уговорил ее выступить перед Радой. К своему удивлению, она нашла полукруглый зал полным. (Почему это ее удивило при ее-то репутации, я не знаю. Но позже она записала: «Я справилась неплохо, как всегда».) Она произнесла экспромтом суровую лекцию о власти закона и успешно уклонилась от вопросов бородатого представителя парламентской группы бывших политических заключенных, который хотел, чтобы она высказалась по поводу местных политических проблем. Меньший успех сопутствовал ей, когда ее попросили открыть в Киеве посольство. Она ответила, что так же не может открыть независимое посольство в Киеве, как не может этого сделать в Сан-Франциско. Националистические депутаты никогда ей этого не простили.

Вечером мы присутствовали на торжественном представлении Английской национальной оперы «Ксеркса» Генделя. Все мы едва держались на ногах от усталости. По окончании спектакля назойливые офицеры службы безопасности КГБ попытались помешать премьер-министру пройти за кулисы и встретиться с труппой, на том основании, что они еще не произвели «разведку маршрута». Мы отодвинули их в сторону. Молодой студент пригласил меня к себе домой на чашку чая и был разочарован, узнав, что я все-таки не Джек Мэтлок. После спектакля мы проехали 30 километров из Киева до официального дома для гостей, который Щербицкий построил для себя самого: в лесистом парке стояло огромное здание, заставленное громоздкой, безвкусной мебелью, в каждой комнате — громадные пошлые картины. Здание и лес охраняла, по меньшей мере, рота сотрудников КГБ в форме и в штатском, несмотря на отсутствие какой-либо мыслимой угрозы. На следующий день по дороге в аэропорт мы увидели столь же внушительные силы безопасности. Константин Демахин сказал, что украинцы более дисциплинированны и трудолюбивы, чем русские: «Из них выходят лучшие ефрейторы в армии. Они всегда в точности выполняют любой приказ, каким бы глупым он ни был».

После закрытия выставки украинцы перешли на украинское время — на один час больше московского, — еще один жест независимости от России.

Двумя месяцами позже, возвращаясь после отдыха летом 1990 года, мы заехали во Львов. До 1918 года он был австрийским городом, с 1918 до 1939-го польским, а в наше посещение — столицей советской Западной Украины. Нас не приняли в старомодном отеле в центре города, потому что у них кончились все запасы воды. Поэтому мы остановились в громадной советской гостинице на вершине холма. Над крышей ее возвышались две огромные радиоантенны, ранее использовавшиеся для глушения иностранных радиопередач. Львов был чистейшая Центральная Европа. Он ни в чем не походил на города Советского Союза, если не считать пустых магазинов. До войны треть населения города составляли евреи — теперь их осталось всего 14 тысяч. Польское население тоже в основном исчезло, хотя две польских церкви остались. Под Львовом, так же, как под Минском и Киевом, были массовые захоронения: здесь тоже НКВД был в той же мере виновен в расправах, как и немецкие эсэсовцы. Послевоенная индустриализация утроила население, численность которого теперь превышала миллион человек. В центре города находились руководящие органы Пушкинского общества и Общества Сахарова. Последнее, как сообщил нам наш украинский гид, было «прогрессивным», первое таковым определенно не являлось. Во Львове, как в Веймаре, русские националисты превратили Пушкина в символ имперской державы, и местным жителям это не нравилось.

Совсем рядом с нашей гостиницей на холме находился собор св. Георгия в стиле барокко. Русская православная церковь завладела им, когда Западная Украина была присоединена к Советскому Союзу. Теперь собор был возвращен греко-католикам. Мне показал его их митрополит Володимир, плотный 80-летний старец с седой бородой, в черной сутане. Он изучал теологию на Западе, после 1946 года был посажен советскими властями в тюрьму на пять лет, а после этого работал кладовщиком и сторожем. Своими церковными делами он занимался тайно и открыто признался, что получил сан священника лишь в 1988 году. Из собора св. Георгия он проводил меня в Преображенский собор в центре города. Униаты весной заполучили его обратно без всякого шума: в один прекрасный день православная конгрегация и все православные священники попросту объявили, что отныне будут считать себя греко-католиками. После этого Володимир привел меня к себе домой: это была одна единственная маленькая комната, в которой он жил уже тридцать лет. После того как он стал епископом, двор перед его домом замостили в его честь.

Представители Руха заверили нас, что в независимой Украине не будет этнических беспорядков, несмотря на то, что история страны знает немало проявлений антисемитизма и кровопролитных столкновений между поляками и украинцами. То же самое говорил председатель Львовского городского совета. После того, как мы посетили редакцию местной националистической газеты «За вильну Украину», мои сомнения не рассеялись. Газета была основана всего три месяца назад и отличалась экстремистской направленностью. Редактором был обходительный человек с лисьим лицом и манерами, не внушавшими доверия. Его заместителем был полоумный археолог. Он утверждал, что шотландцы и украинцы — потомки скифов. Русские, заявлял он, «генетически» ниже, и именно поэтому они нецивилизованны, жестоки и имеют врожденную склонность строить концентрационные лагери.

Бюст Ленина был уже вынесен из парадного входа в старое муниципальное здание. Руководители местной коммунистической партии занимали теперь только один этаж. От них осталась лишь тень того, чем они были раньше; они все время оправдывались и извинялись. Они признавали, что партия в прошлом совершала преступления, и соглашались с тем, что она не может больше рассчитывать на привилегированное положение в состязании с другими партиями. В прошлом это были большие люди, уверенные в себе, наделенные властью. Теперь они не играли никакой реальной роли в жизни города. Мне было их почти жалко.

Люди, узурпировавшие их позиции, занимали теперь остальную часть здания: председатель областного Совета Давымуха, импозантный молодой человек, в прошлом инженер-электронщик, и три его заместителя — Иван Хел (который провел 17 лет в лагерях), Михаил Косив, поэт, и Игорь Юхновский, физик, лидер оппозиции в Раде. По словам Давымухи, он стоит за постепенное и упорядоченное продвижение к рыночной системе и к полному суверенитету Украины. Украине нужно как можно скорее иметь свои собственные деньги, банк и таможню, хотя это и противоречит тенденции Западной Европы к большей интеграции. Украина не может иметь отношения, основанные на принципах кооперации и общего рынка, с другими республиками или с Советским Союзом, пока она не будет обладать достаточным реальным суверенитетом, чтобы вести переговоры на началах равенства. Во Львове это общая точка зрения. Даже коммунисты, те, что этажом выше, согласились с декларациями о суверенитете и экономической автономии, принятыми Верховной Радой 16 июля. Эти идеи еще не полностью разделялись в Киеве, где аппаратчики, вроде Ивашко, все еще старались сохранить целостность Союза. Однако через год они стали уже общим местом.

Весной 1991 года я вновь отправился на Украину с Дугласом Хердом. В результате политических потрясений, имевших место летом и осенью предыдущего года, Ивашко был сменен на посту председателя Украинского Верховного Совета Кравчуком, а спокойный Зленко был теперь министром иностранных дел. Они излучали уверенность в самих себе и в будущем своей страны.

У Кравчука была типичная внешность кряжистого украинца и благодушные манеры. Он имел репутацию партийного служаки: будучи областным партийным секретарем, он был одним из самых активных проводников русификации в Западной Украине. Теперь он заявил Херду, что между Украиной и Москвой не должно быть железного занавеса. Но Украина должна быть равноправным партнером. Она должна владеть и распоряжаться всеми основными средствами и природными ресурсами на своей территории. Она должна собирать все налоги, отдавая согласованную часть центру. Прямое налогообложение из центра должно прекратиться. В течение семидесяти лет партия и правительство были слиты воедино в рамках жестокой тоталитарной системы. Бюрократы в центре вцепились в свои кресла «как блохи в шерсть». Украинские депутаты все еще проявляют угодливость, когда приходится решать трудные проблемы; у них «от страха глаза становятся круглыми» при мысли, что скажет Москва или ЦК Украинской коммунистической партии. И все это говорил человек, который всю свою жизнь преданно проводил политику Москвы на Украине. Тем не менее, этот крупный политик производил освежающее впечатление. Прошло девять месяцев, и ему удалось с помощью различных маневров добиться независимости для своей страны.

В то самое время, когда остальной Советский Союз становился более открытым, политическая линия среднеазиатских республик оставалась неясной. Внешне они имели те же самые государственные институты, что и другие союзные республики: Коммунистическую партию, Верховный Совет, Академию наук, Министерство иностранных дел и свою местную ветвь КГБ. Однако отчасти это было фасадом, под прикрытием которого продолжались политические манипуляции могущественных древних кланов. В годы перестройки вспышки насилия случались и в Средней Азии. В 1986 году в Алма-Ате произошли беспорядки в связи с назначением русского Первым секретарем Казахской компартии. В остальных случаях насилие применялось спорадически, и причины его были скорее общинными, нежели политическими. В 1992 году в Таджикистане началась разрушительная гражданская война, подогревавшаяся интригами с пограничным Афганистаном. Однако в основном партийные руководители в среднеазиатских республиках были уверены в своей власти, сознавали выгоды связи с Москвой и были готовы выжидать, с тем чтобы изменить свои позиции тогда, когда это будет удобно.

В апреле 1990 года мы с семьей отправились в Казахстан и Киргизию — отчасти по делам службы, отчасти для отдыха. Мой отъезд в последнюю минуту был задержан служебным делом. Джилл и остальные уехали без меня. Это оказалось весьма кстати, так как благодаря этому я избежал присутствия на церемонии, во время которой мне пришлось бы отрезать голову овце и съесть ее глаз. Джилл вела себя на моем месте мужественно. Я прибыл в Алма-Ату поздно вечером и прямо из аэропорта поехал к родителям Марата Бисенгалиева, молодого казахского скрипача, вместе с которым я часто музицировал в Москве. Семья Бисенгалиевых, которые были музыкантами более двухсот лет, жила в небольшом доме на окраине города. Позади дома у них был сад с юртой, овцами и козами, а внутри дома, на стенах — портреты британской королевской семьи. Старик был когда-то инженером-железнодорожником; он показал нам фотографию, на которой были изображены он сам и его жена в их бытность студентами в Санкт-Петербурге. Теперь он носил на голове тюбетейку и аккомпанировал на двухструнной домбре своей жене, которая пела казахские песни с таким жаром, что у нее то и дело выскакивала искусственная челюсть, которую приходилось в середине фразы запихивать обратно. Их пятилетняя внучка спела «Alouette» по-английски. Маленький внук сыграл на миниатюрной скрипке «Twinkle, Twinkle, Little Star» (через десять лет Амир стал известным концертным солистом). Марат предложил мне великолепный тирольский альт, который он взял в консерватории, и мы с двумя его друзьями играли Шумана. После этого мы основательно закусили — баранина, изделия из теста, десятки тостов. При всем этом присутствовал «представитель протокольного отдела Министерства иностранных дел» — агрессивный молодой человек, упорно наставлявший Бисенгалиевых относительно того, как им следует меня именовать. Несколько лет спустя Марат рассказал мне, что местные власти заранее посетили их и предложили полный комплект новой мебели, приличествующей приему посла. Бисенгалиевы, естественно, отказались. Во время самого вечера в окрестностях было полно милицейских машин. Таким образом власти напоминали жителям, что порядки не так уж сильно изменились. Однако даже в Казахстане серьезных последствий происшествие не имело.

Во Фрунзе, столице Киргизии (ныне Бишкек, столица Кыргызстана), мы провели ночь в роскошном правительственном доме для приема гостей, расположенном за городом во фруктовом саду. Утром нас повезли на озеро Иссык-Куль в кортеже, состоявшем из двух милицейских машин, лимузина «Чайка», трех машин «Волга» и специальной кареты скорой помощи, в которой находились три медсестры, — в их обязанности входило проследить за тем, чтобы я не умер на месте от сердечного приступа. Мы остановились в еще одном мраморном доме для гостей в курортном селении Чолпон-Ата, в огромном двойном номере со спальней и утепленной ванной. В нашем распоряжении были зимний сад, кинозал, банкетный зал и отличный ресторан, но самое главное — потрясающий вид на озеро и северные склоны Тянь-Шаня. Среди недавних гостей здесь побывали два президента Финляндии и Раджив Ганди. Предметы роскоши были определенно румынские.

Все эти удовольствия оставляли мне мало времени для официальных дел. В Алма-Ате моим главным официальным визитом было посещение Нурсултана Назарбаева, Первого секретаря компартии и Председателя Верховного Совета Казахстана. Я нашел его внушительным, но лишенным обаяния, — правда, впоследствии он стал производить более приятное впечатление. Он считал, что для разрешения многочисленных проблем страны нужны быстрые реформы. Он все еще полагал, что партия лучше всех знает, что и как делать. «Мы будем крепко держать в руках бразды правления. В Казахстане никто всерьез не хочет создавать соперничающие партии». Он стоял за экономическую автономию для республики и намеревался предоставить большую свободу бизнесу. Через несколько дней предстояли выборы Президента Казахстана, на которых он баллотировался. Никто не ожидал его поражения.

В Бишкеке я посетил премьер-министра и министра иностранных дел. Премьер-министр Джумагулов оказался более мягким и разговорчивым человеком, чем Назарбаев. Он тоже говорил о растущей экономической автономии своей республики. В стране существует громадная этническая мешанина, но межэтнической борьбы нет, утверждал он, и никто особенно не настаивает на создании каких-либо альтернативных политических организаций (через неделю после нашего отъезда между различными общинами произошли ожесточенные столкновения). Люди хотели восстановления киргизских традиций. Наконец-то вышел из печати национальный эпос «Манас» об освобождении Киргизии от китайцев. Этому эпосу тысяча лет и он длиннее «Одиссеи» и «Илиады», вместе взятых. Мне трудно было составить ясное представление о Джумагулове. Наверное, несмотря на свою мягкую внешность, человек он жесткий. И, несмотря на разговорчивость, он сообщал меньше фактической информации, чем казалось. На ланче у министра иностранных дел Киргизии, самым разговорчивым оказался Шеремкулов, второй секретарь ЦК компартии Киргизии. Он восхвалял Ленина, день рождения которого приходился на следующее воскресение. Некоторые считали Ленина диктатором, некоторые думали, что он ответственен за репрессии, но Шеремкулов считал Ленина великим вождем, который ввел в стране социализм, будущее всего человечества. В апреле 1990 года это звучало анахронизмом.

В начале 1990 года Лондон запросил у меня оценку состояния Союза. Я повторил свою стандартную линию. Реформа породила сопротивление. Переворот против Горбачева возможен. Успешным переворотом по определению будет такой, момент и способ осуществления которого никто заранее предсказать не может. Я обращал особое внимание на ухудшающееся положение в прибалтийских государствах, особенно в Литве. Москва, возможно, позволит прибалтам покинуть Союз мирно. Но нам надо заранее определить свою публичную линию поведения на тот случай, если Горбачев прибегнет к силе. Мы могли бы поддержать насильственное восстановление порядка. Но применение силы для подавления законных политических чаяний народов Прибалтики — это было бы уже нечто совсем другое. Я указал на то, что провести в этом деле различие будет непросто. Две недели спустя мы столкнулись с трудностью именно такого порядка в связи с расстрелами в Баку.

На протяжении всего 1990 года у Горбачева оставалось все меньше пространства для маневра. Москва применила к Литве экономическое давление. Оно не дало результата. 11 марта Литва объявила о своем суверенитете. 12 июня ее примеру последовала Россия; 16 июля — Украина; 27 июля — Белоруссия, в августе — Татарстан. Эти акты были символическими. Даже на этой стадии «суверенитет» означал для всех, кроме прибалтов, автономию внутри конфедерации, а не действительную независимость. Однако 13 января 1991 года советские специальные воинские части штурмовали телевизионную вышку в Вильнюсе, столице Литвы. 13 человек было убито, более 100 ранено. Количество жертв было значительно меньше, чем в предыдущем году в Баку. Но возмущение, вызванное этим событием, как за границей, так и внутри страны, было гораздо сильнее. Черняев саркастически спросил меня: «Быть может, мертвые мусульмане в Баку волнуют Запад меньше, чем мертвые христиане в Вильнюсе?».

Расстрел в Вильнюсе стал поворотным пунктом. Общественность в республиках стала непримиримой. Горбачев окончательно упустил из своих рук инициативу. Однако он продолжал бороться. В отчаянной попытке сплотить вокруг себя общественное мнение он объявил референдум о будущности Советского Союза. 17 марта 1991 года советскому народу должен был быть задан вопрос: «Считаете ли вы необходимым сохранить Союз Советских Социалистических Республик в качестве обновленной федерации равноправных суверенных республик, в которой права и свободы людей всех национальностей будут в полной мере гарантированы?». Эти права и свободы, объявил Горбачев, будут охраняться и поддерживаться новым «Союзным договором», который он заключит с пятнадцатью республиками СССР.

За месяц до референдума я посетил Ельцина с Тони Лонгриггом, начальником отдела внутренней политики посольства. Впервые я заметил, что на левой руке у Ельцина не хватает пальцев: их оторвало найденной им ручной гранатой, которой он играл в детстве. Он был в лучшей, чем обычно, физической форме, а его суждения были здравыми и подобающими государственному деятелю. Однако на этот раз он был менее радостно возбужденным и менее уверенным в себе: возможно, подумал я, это результат непрерывной кампании поношения и подлых трюков, которые над ним учиняли. Он говорил тихо, почти час, называя Горбачева не иначе, как «Он». Ельцин настаивал на том, что Союз должен быть сохранен, однако, организован по новому принципу: снизу вверх, а не сверху вниз. Россия развивает прямые взаимоотношения с другими республиками. Он не станет пытаться мешать проведению референдума. Но в добавление к вопросу Горбачева избирателей РСФСР спросят также, хотят ли они избрать собственного президента на основе всеобщего избирательного права.

Это предложение было мастерским ходом. Горбачев пытался помешать Ельцину пропагандировать себя среди избирателей. Ельцину не предоставили времени для выступления на телевидении. Вместо этого он блестяще выступил на радио «Россия». Он повторил, что поддерживает союз. Но весь вопрос в том, какой союз? Такой, в котором различные республики удерживались бы силой? Или же это должен быть добровольный союз, из которого республики могли бы выйти, если они того пожелают? Горбачев призывает людей голосовать за социалистический союз. А что если они хотят иметь несоциалистический союз? Горбачев спрашивает людей, хотят ли они, чтобы союз соблюдал права человека. Но, справедливо заметил Ельцин, правительство обязано гарантировать права человека, независимо от того, существует союз или нет. Выходит, сказал он, что те, кто проголосует против союза, стоят за нарушение прав человека? Заключил свою речь Ельцин воодушевляющим призывом к народу голосовать за него как президента России.

Накануне референдума мы отправились с Ольгой Трифоновой, вдовой одного из лучших советских писателей 70-х годов, осмотреть чеховскую усадьбу «Мелихово» в 90 километрах к югу от Москвы. В соседнем городе было церковное кладбище с могилами сына и дочери Пушкина. Дочь Пушкина умерла в 1919 году, через два года после Октябрьской революции. Несмотря на культ Пушкина, которым отмечен каждый фактический след жизни поэта, могилы были почти совершенно запущены. Погода была кошмарная: дождь, слякоть, грязь. Дача Чехова была расположена в очень приятной и типично русской сельской местности. Но это была подделка. Она несколько раз сгорала дотла и была восстановлена ученым Авдеевым, ослепшим во время войны. Его жена служила ему поводырем в долгой борьбе с властями за то, чтобы с чеховской территории убрали совхоз и восстановили усадьбу в том виде, в каком она была при Чехове. Авдеев вскоре умер, и новым хранителем музея стала еще одна героическая женщина.

Ольга спросила меня, как ей следует проголосовать на следующий день. Я сказал, что не знаю. Дипломатически это был правильный ответ: не мое дело было вмешиваться во внутреннюю советскую политику. Но кроме дипломатии, это и в самом деле было так: я понятия не имел, какой ответ был бы наилучшим для России. Горбачев пытался превратить референдум в вотум доверия. Если бы он выиграл, то есть получил бы ответ «да» более чем от половины избирателей, все равно это мало бы что значило. Он мог заявить, что получил мандат на суровые меры в области экономики и против непослушных республик. Но это не повлияло бы на рядовых граждан, которые уже выражали протест против экономических лишений, или на непослушные республики, большинство которых уже заявило, что в любом случае намерены игнорировать результаты референдума. Если бы он получил менее половины голосов, это было бы для него катастрофой. Юрий Афанасьев высказал предположение, что в этом случае он мог бы попытаться сфальсифицировать результаты. Что касается Ельцина, то для него стало бы настоящим триумфом, если бы он получил больше половины голосов за создание поста Президента России, и катастрофой, если бы получил меньше. Впрочем, ему было бы нетрудно продемонстрировать, что голосование по поводу Союза было бессмысленным, каковыми бы ни были его результаты. Пожалуй, подумал я, наилучшим вариантом было бы большинство по обоим вопросам.

Собственно говоря, именно так и случилось. Значительная часть советского электората поддержала союз. Но русские столь же единодушно высказались за избрание собственного президента. Через четыре дня после этих событий я вместе с Дугласом Хердом нанес визит как Горбачеву, так и Ельцину. Время от времени Горбачев излучал свое обычное обаяние. Но в остальные моменты, а они становились все более продолжительными, он был мрачен и замкнут — заметная перемена. Он думал, что оппозиция попытается теперь дестабилизировать обстановку. Предстоят ожесточенные политические бои. Он не допустит дальнейшего развала государственных структур. В то же время казалось, что он полон решимости и дальше осуществлять перемены. Этот процесс потребует времени, за которое сменятся не одно правительство и не одно поколение. Несмотря ни на что, «мы вползаем в глубочайшую реформу». Референдум показал, что большинство граждан хочет, чтобы Советский Союз сохранился. Демонстрируя поразительный самообман, порожденный подтасованной информацией, которой его снабжал Крючков, он утверждал, что даже прибалты и кавказцы хотят остаться в Союзе: это местные власти помешали им свободно голосовать. Теперь должны будут начаться переговоры о новом союзном договоре — в первую очередь с девятью республиками, которые недвусмысленно ответили «да». Различные республики могли бы потребовать для себя разные условия: ведь, в конце концов, в царской империи Польша, Финляндия и Бухара — все имели особый статус. Теперь он неохотно соглашался на то, чтобы республики, желающие выйти из Союза, могли это сделать, при условии, если они готовы решить путем переговоров такие вопросы, как права меньшинств, стратегические проблемы и экономические связи. Процесс будет болезненным. Но «нам придется пойти по этому пути в близком будущем». Херд твердо заявил Горбачеву, что мы не одобряем того, что произошло недавно в государствах Прибалтики. Но распад Советского Союза был бы вреден для всех нас. Он заявил прессе, что по этой причине Англия решительно поддерживает «обновленный и добровольный союз». Когда мы после этого обменивались с ним мнениями, я сказал, что все еще не верю, что Горбачев собирается начать настоящие переговоры с прибалтами. Херд не согласился со мной.

Ельцин многозначительно заявил нам, что с тех пор, как Херд был у него в сентябре 1990 года, все изменилось к худшему. Горбачев связал свою судьбу с консерваторами. Он убедил советский парламент отклонить 500-дневный план быстрых экономических реформ. После расстрелов в Прибалтике он согласился с фронтальной атакой на гласность, худшей, чем в брежневские времена. Ельцин был вынужден дистанцироваться от него. Россия, сказал он, сейчас работает над своим собственным планом экономической реформы, и представил нам проект преобразований в экономике, обеспечивающий снабжение необходимыми ресурсами, от простоты которого захватывало дух. Однако Ельцин опять же настаивал на том, что союз должен быть сохранен. Он никогда не сомневался, что большинство проголосует за союз. Он готов к переговорам. Но проект договора, предложенный Горбачевым, не годится. Нельзя согласиться с предложенным им разделением функций между центром и республиками. Шесть республик вообще не останутся в союзе. Несколько других откажутся называться «социалистическими». Тогда центральное руководство начнет проводить еще более жесткую линию. Он и Горбачев олицетворяют два непримиримых подхода к этому вопросу. Он считает, что тоталитарную систему надо сейчас ликвидировать, но не силой, а законными и конституционными методами. Риска гражданской войны нет, сказал он, хотя Горбачев пытается всех пугать этой перспективой. Сейчас важно избрать Президента России — эту идею поддержало на референдуме 70 процентов русского электората.

Когда мы распрощались, Херд сказал мне, что Ельцин «опасный человек», едва поддающийся контролю. Но его анализ ситуации, в общем-то, верен. Горбачев сейчас почти всецело живет в заоблачных высях. Референдум ничего не дал для прояснения отношений между центром и республиками. В лучшем случае он создал почву для мужественной, уклончивой и в конечном итоге неудачной попытки Горбачева ратовать за союзный договор, федеративное или конфедеративное соглашение между республиками, которое сохранило хотя бы тень союза. Пожалуй, самым значительным результатом референдума было то, что он открыл путь к народному голосованию 12 июня 1991 года, сделавшему Ельцина Президентом России и давшему ему моральное превосходство над Горбачевым, а также законное право подавить августовский путч.

Российская империя представляла собой организм с очень прочными корнями, складывавшийся на протяжении почти тысячи лет в результате войн, мирной колонизации, географических открытий и заселения. Русские жили не только в крупных городах, но и за пределами древних земель самой России, где они чувствовали себя так же, как дома. Но эта империя не была морской державой, где различие между колониями и метрополией является очевидным. Поэтому сравнивать ее надо не с Британской империей, где, в конце концов, единственное, что надо было предпринять колонизаторам во время ее распада, это сесть на свои корабли и отплыть, например, из Индии на родину. Сравнивать ее надо с Австро-Венгрией и Турцией или с Канадой и Северной Америкой.

Подобные сравнения, однако, нелегко признают те, кто считает, что русские — уникально имперский народ. Они забывают о том, что, по словам Самюэля Хантингтона (явно звучащих как бессознательный отклик на размышления Сергея Витте о характере русской мощи, которые приведены в качестве эпиграфа к предыдущей главе), «Запад завоевал мир не превосходством своих идей, или ценностей, или религии (к которой было приобщено мало представителей других цивилизаций), а, скорее, своим превосходством в применении организованного насилия. Люди Запада часто забывают об этом факте. Те же, что не живут на Западе, не забывают никогда»[72].

Крушение советской империи сопровождалось гораздо меньшим кровопролитием, чем крушение заморских европейских империй. Причем больше крови было пролито в результате борьбы между этническими группами, предотвратить которые имперская держава не хотела или не могла. Самая крупная расправа, учиненная советскими войсками, — в Баку в январе 1990 года — сопровождалась значительно меньшим числом жертв, чем Амритсарский расстрел, произведенный британскими войсками в 1919-м. Количество жертв в Вильнюсе в 1991 году равно по численности погибшим от британских парашютно-десантных войск в «кровавое воскресенье» 1972 года в Лондондерри.

Русские продолжали интриги за пределами своих границ — на Кавказе, в Молдавии, в Средней Азии. В Западной Европе мы еще пятьдесят лет назад усвоили, что уже нельзя вторгнуться в Бельгию или Люксембург, когда нам этого захочется. Русская риторика, особенно когда речь заходит о государствах Прибалтики, создает впечатление, что русские этого урока еще не усвоили. И пока они его не усвоят, соседи будут их бояться. Однако, когда доходит до практических дел, русские, если не считать кровавого и неумелого вторжения в Чечню, не предпринимали серьезных попыток восстановить свои имперские притязания. Подобно лапкам лягушки, к которым прикасаются электрическим проводом, остатки империи время от времени содрогаются. Но имперский напор иссяк.