Забытый мыслитель. (Жизнь и сочинения Юлия Банзена.)

VII.

Однако не эта „недостижимость“ идеала делает Банзена пессимистом. Она еще оставляла бы уверенность исполненного долга: feci quod potui. Но Банзен не считает индивида-генаду способной к единому направлению деятельности; противоречия не только наполняют мир, но раздирают самое личность. Потому-то и можно сказать, что сущность мира не простая борьба противоположностей, но подлинное противоречие: каждая генада в себе раздвоена. Воля каждой одновременно жаждет „жизни“, т.-е. полноты удовлетворения, и „смерти“, т.-е. прекращения томлений. Каждая генада есть „существо хотящее и нехотящее“. Это не смена колеблющихся настроений, а одновременная наличность в воле двух противоположных и равносильных влечений. Этим то и отличается реальный диалектик от скептика. Скептик с наслаждением пользуется своей „цыганской“ свободой, своим „нейтралитетом“, своей „ролью бухгалтера философских предприятий, выводящего нуль в итоге счетных книг“. Скептицизм похож на „русские качели“ (вертикальную карусель): человек с сильными нервами забавляется ею с удовольствием. Реальному диалектику суждена мука бесконечного и бессмысленного „Иксионова колеса“59. Внешняя борьба только последствие внутреннего раздвоения; генада находится в безысходном напряжении всех сил без всякой возможности избрать тот или другой путь добровольно.

Вот в этом то признании самораздвоения воли каждого „я“, — основа Банзеновскаго пессимизма,—поворотный пункт всей его системы: неверие в целостность личности и ее активную мощь. Противоречие реально пребывает в нашем вечном „я“. Можно, конечно, без страха признать „не-логичную“ жизнь-борьбу, лишенную всякого „мирового плана“. Но если эта борьба не только бесконечна, но и безрезультатна, если вся жизнь мира есть, — выражаясь вульгарно, — толчея воды в ступе, так как позади пестрой смены событий пребывает воля, коснеющая в муке напряженного самораздвоения, действительно остается только отчаяние. „Реальная диалектика познает, что истина заключается в единстве „ни-ни“ и „и-и“ (Weder noch und Sowohl — Alsauch)“60. Перед волей постоянно становятся равнозначущие цели и не ее выбор, а только принуждение обстоятельств, лишенное всякой целесообразности, направляет „я“ по этой дороге, хотя половина нашего существа жаждет другой. Это только наше бессильное попущение, кажущееся уничтожение противоречий, внутренне оно остается. Собственный внутренний опыт в безошибочной интуиции указывает нам на самораздвоенность. „Я бы очень хотел иметь другое мировоззрение, но это значит закрывать глаза перед ощущаемым фактом“61. Однако, пессимизм не просто „личная прихоть“. Восставая против обычного „доказывания“ правоты пессимизма „головным“ математическим подсчетом „балансов“ счастья и несчастья, Банзен не желает основывать свой „пессимизм сердца“ только на мрачном самочувствии. Он указывает на сочувственный опыт, как на средство обобщения результатов опыта личного. Чувство мировой тоски, причастность всеобщей скорби, которая охватывала Фауста, помогает нам познать трагическую судьбу человечества.

Но одного ли человечества? Ведь весь мир состоит из генад, и самораздвоение свойственно им всем; разница только в степени осознания. „Реальная диалектика возвещает этот закон внутреннего мира, как закон всего мира, потому что для нее мир вообще есть не что. иное, как совокупная сумма подобных индивидуальностей“62. Уже в мире механических явлений мы находим раздвоение: инерция есть и „пассивная косность“, и „активная устойчивость“; упругость — постоянное стремление к обратному состоянию и т. п. Противоположно направленные силы, сойдясь в одной точке, не уничтожаются; они лишь дают „нуль движения“, но максимум напряжения. Магнитная полярность — новый яркий пример: разноименные полюсы притягиваются, одноименные отталкиваются“63. Затем, следует обратить внимание на так называемые „критические состояния“ вещества, когда количество, напр., тепла, — с трудом обнаруживаемое приборами, имеет решающее значение для кипения, замерзания и т. п. Малые дозы яда имеют лекарственное значение: здесь количество явно переходит в качество и обнаруживается двойственная потенция всякого вещества, проявляющаяся так или иначе в зависимости от внешней случайности. Банзен очень увлекался этим „гомеопатическим принципом“ и даже напечатал в специальных журналах гомеопатов две статьи об отношении гомеопатии и философии64.

Раздвоенность, еле заметно проявляющаяся в таких явлениях, растет и заостряется на высших ступенях развития. Человеческое „я“ — высшее средоточие всех противоречий. Вот какими эпитетами характеризует его Банзен (привожу отрывок с большими сокращениями65.

„Я — источник всякого самосознания и самоутверждения, но оно зависит от мозга, как раб от господина; субъект всякого хотения, но само лишь цветение (Geblüht) волевой сущности; продукт и сосуд впечатлений и источник самодеятельности; неизменное и переменчивое; вечное и мгновенное; неуничтожимое и постоянно исчезающее в потоке времени; все познающее и само неуловимое; исчезающее, не исчезая, во сне, обмороке и безумии; оно во всем и все в нем; оно — цело и нуждается в дополнении, поскольку принадлежит к определенному полу; основа реальности и само вечный призрак; творение Божие и творец всех богов; первый жрец и первый атеист, — словом, вся полнота юмора в его бесконечной самораздвоенности“66.

Воля и интеллект находятся в непримиримом раздвоении; все „зрячие“ пассивны, а активные слепы. Само желание упразднить волю есть желание (Voluntas ad ne); Шопенгауэр напрасно противополагает „квиетив“ „мотиву“ — направление не меняет сути явления. „Понять характер можно именно из того, что другим кажется абсолютно непонятным, из внутреннего противоречия в его собственном существе“67. Этический мир полон противоречий. Ненависть отрицает личность „другого“, но нуждается в ней, как в своем объекте („мы любим врагов, потому что нам доставляет удовольствие их терзать“). Самоотвержение переносит свое „я“ в другого и, уничтожая себя, себя же утверждает. Еще более разительный пример — самоубийство: самоубийца отрицает свою „волю к жизни“, покидая эту жизнь, но зачастую этим актом утверждает свою волю к лучшей, полной жизни (vita vitalis), не мирясь с тусклым, сереньким „существованием“. В одной душе могут жить благоговейные и кощунственные наклонности.

Но ярче всего сказывается самораздвоение в половых отношениях: оба пола находятся, „хотя и не во вражде, но в некотором коренном антагонизме“. В отношениях мужчины и женщины возможны случаи, когда они не могут жить ни вместе, ни врозь, когда „могущественная иллюзия, не исчезая, теряет всю мощь своего обаяния“68. Невозможно знать, какая степень любви и самоотвержения нас возвышает, а какая унижает в глазах любимого существа. Разлука отчасти притупляет, отчасти усиливает влечение. Наконец, ревность уже совсем непонятна без раздвоенной воли: это одна из форм любви ненавидящей.

Величие Шекспира, по мнению Банзена, в том и состоит, что он решился изобразить эти глубины противоречия. Статья „Очерки характеров из мира Шекспировских женщин“ несомненно одно из удачных произведений Банзена, но сделать Шекспира „предтечей реальной диалектики“ ему все же не удалось. Именно в этой статье Банзен обнаруживает непомерное злоупотребление термином „противоречие“, обозначая им простую противоположность и борьбу мотивов внутри личности. Из анализированных Банзеном женских типов в сущности лишь Клеопатра и Крессида действительно „раздвоены“. Характерно, что это типы „половые“ по преимуществу. Личная трагедия Банзена сильно укрепила его теорию безысходного надлома: „философия пола “(„истинная сфера противоречий“) — самая больная и надорванная часть системы Банзена.

„Любовь к ближнему“ (Menschenliebe) у Банзена и „любовь к дальнему“ (Wahrheitsliebe) непримиримы. В области „добра“ зияет противоречие юридической справедливости и сердечного милосердия. Основа права — взаимность обязательств (do ut des), но всякое „восстановление прав“ есть моральная неправда по отношению к наказанному за правонарушение. Summum jus — summa injuria. Социальная справедливость требует равенства, индивидуальное своеобразие—соперничества. Одно лишь государство может, по своим силам и средствам, осуществить идеалы гуманности, но принудительный характер государственной власти отнимает у нее желание такого осуществления. Рост производства находится в неразрешимом конфликте с требованиями распределения, и всякие „планы“ общественного устроения игнорируют конкретную сложность отношений. Из всех этих противоречий нет никакого выхода. Выход найден бывает объективным ходом событий, но этот односторонний выход оставляет в душе индивида надрыв, неудовлетворенное желание „другого“, не изменяет раздвоение воли, а потому скоро наступает реакция.

На добровольное самоупразднение воли нет никакой надежды, это противоречит ее раздвоенной природе. „Поскольку содержание всякого „настоящего“ есть стремление (как сущность всякого бытия — желание), и неуспокоимая воля никогда не перестает стремиться, каждое „настоящее“ предполагает „будущее“, и эта последовательность бесконечна“69. „Мгновение само по себе крошечное — все же сильнее самоотрицания всех времен“70. Такова жестокая истина факта, жестокое „нет“ (Non) жизни; никакое „да не будет“ (Ne) не победит этого „нет“. Всякий пессимист в глубине души хотел бы быть оптимистом, но он знает, что идеальные мечты никогда не осуществятся71. „Посредством всего познавательного аппарата воля познает только собственное никчемное влечение и последняя цель этого влечения — познание — носится перед нею бесконечно, и все ее бытие никчемно“72. „Неудержимое беспокойство, которое вносит с собою восприятие противоречия, образует perpetuum mobili всего человеческого мышления... Совершенно подобная потребность побуждает душу искать внутреннего мира, при чем ее двигатель — воля — до тех пор не успокаивается, пока ей не удается свести ощущаемые несоединимости к действительному единству, а если эта цель никогда не будет достигнута, опыту остается просто установить, что и наше сердце, пока оно только бьется, никогда не будет действительно наслаждаться желанным состоянием примирения с самим собою“.