Зачарованные острова Галапагосы

Восхождение на вулкан

Я полюбил Нарборо с первого взгляда. Никогда не забуду, как постепенно вырисовывался из голубоватой дымки вулкан-колосс и наконец предстал перед нами во всем своем величии. На 1600 метров возвышается он тяжелой громадой над морем, и оно, разбиваясь о его утесы, превращается в белую пену. Черные потоки лавы прочертили бока вулкана, как если бы это был перекипевший чан с варом. Узкие серо-желтые полоски указывали места, где имелась скудная растительность. Они волновали мое воображение: какая жизнь может существовать в этой пустыне? 55 лет назад Бек нашел на склонах вулкана одну-единственную черепаху. Она представляла собой ярко выраженный особый подвид, следовательно на острове должны водиться ее сородичи. А что таится наверху, у края кратера, закутанного облаками, и в самом кратере, достигающем 7 километров в ширину? Судя по данным аэрофотосъемки, там находилось озеро, но к его берегам никто никогда не спускался. В 1954 году у нас тоже не хватило времени осмотреть остров, но, прощаясь тогда с ним, я дал себе слово возвратиться и подняться на вулкан.

И вот 5 сентября 1957 года небольшой рыболовный катер высадил нас на северном берегу острова, в 4 километрах к востоку от Кабо-Дугласа. Если верить карте, отсюда начинался кратчайший путь к кратеру. Кроме меня, на штурм вулкана пошли оба моих коллеги, доктор Боумэн и Рудольф Фройнд, и немецкий поселенец Карл Ангермайер. В качестве носильщиков нас сопровождали трое эквадорцев — Энрико Фуэтес, Джильберто Монкайо и Мигуэль Кастро.

Шкипер кивнул нам на прощание и повернул катер обратно к мысу Эспиноза — там в спокойной гавани он будет ожидать нас. Мы остались одни — все пути к отступлению были отрезаны. Взвалив на спины походное снаряжение, продукты, по два с половиной галлона воды, фотопринадлежности — каждый примерно по 25 килограммов, — мы зашагали под лучами полуденного солнца.

Первые 200 метров дались нам легко — свежие потоки лавы пощадили этот участок. Он казался островом среди безжизненной черной лавы. На скудной почве росла чахлая трава, кое-где попадались бульнезия, карликовая скалезия, кусты кротона и скутеи. Меня поразили лежавшие повсюду экскременты в форме сигары. Кто их оставил? Может быть, редко встречающаяся наземная игуана? Неужели мне суждено увидеть здесь желтокожего собрата морской игуаны? Однако пока мы не заметили ни одного живого существа. Кто бы ни оставил эти испражнения, он, очевидно, спрятался от жары. К сожалению, очень скоро зеленый островок остался позади, и нам пришлось идти по неровным острым кускам шлака. То и дело из-под наших ног скатывались вниз камни.

Миля за милей — и ни одной травинки посреди покрытого пеплом пространства. Даже неприхотливые кактусы не оживляли унылой серой поверхности. И тем удивительнее было видеть сидящих повсюду меж глыбами лавы кузнечиков. Я захотел поднять одного, и только тогда заметил, что эти совершенно живые с виду насекомые, сидевшие в такой естественной позе, на самом деле всего лишь высохшие мумии: их настиг смертоносный поток лавы.

Тысячи кузнечиков, бабочек и других насекомых попали в эту жуткую ловушку. Печальное кладбище! Только один-единственный раз мимо прошмыгнуло живое существо — маленький черный килехвост, который, очевидно, питался застывшими в лаве насекомыми. Паукам — их тонкие сети висели между обломками лавы, — без сомнения, жилось также недурно. Небольшие конусы с причудливо изрезанными краями венчавших их кратеров придавали безотрадным, покрытым пеплом склонам основного вулкана мрачную красоту. Это был дикий вулканический ландшафт, какого ранее мне никогда не доводилось видеть.

На Нарборо, Джемсе и Альбемарле вплоть до недавнего времени действовали вулканы. Это «горячие» острова архипелага. Самое сильное извержение вулкана Нарборо произошло около 130 лет назад. Капитан Бенджамин Моррел оставил яркое описание стихийного бедствия.

14 февраля 1825 года в два часа ночи капитан Моррел внезапно услышал такой грохот, как если бы десять тысяч громовых раскатов одновременно сотрясли воздух. Ослепительный свет озарил местность. «Если бы моих людей разбудил гром страшного суда, они бы и тогда не выскочили на палубу быстрее. Смертельно бледные от ужаса, лишившись дара речи, они пребывали в полном замешательстве. С неба, казалось целиком объятого пламенем, низвергались миллионы метеоритов и падающих звезд, навстречу им с вершины Нарборо устремлялись огненные языки на высоту не менее 600 метров. В половине пятого содержимое мощного котла достигло его краев и потоком жидкого пламени выплеснулось наружу. Нам хорошо было видно, как река расплавленной лавы, описывая зигзаги вокруг препятствий, катила свои страшные воды по направлению к морю, отстоявшему от раскаленного жерла вулкана на расстоянии 5 километров. Ослепительный поток бежал по впадине шириной 100 метров, словно могучая река расплавленного металла, только что выпущенного из печи. Хотя гора была крутой, а впадина широкой, огненная река текла недостаточно быстро. В нескольких местах она вышла из берегов и образовала ручьи, многократно ветвившиеся во всех направлениях. И каждый ручей ринулся к морю, как будто желал охладить свой жар в его пучине. Казалось, демон огня спешит в объятия Нептуна. И в самом деле, поднялось страшное волнение, когда они, наконец, встретились. Океан неистовствовал, ревел и выл, как если бы в бездне преисподней разыгрались силы ада».

В 3 часа утра Моррел, судно которого стояло в 16 километрах к северу от Нарборо, измерил температуру воздуха. Она оказалась равной 22°, воды — 16°. В 11 часов утра температура воздуха поднялась до 45°, а воды — до 38°. С такелажа судна капал деготь, из пазов текла расплавившаяся смола. Воздух был совершенно неподвижным, и положение становилось все более угрожающим. Весь день вулкан бушевал с неослабевающей силой. В четыре часа пополудни температура воздуха достигла 51°, а воды — 40°. Наконец, в 8 часов вечера подул легкий бриз. Судно пошло на юг через пролив, отделяющий Нарборо от Альбемарля. Моррел хотел как можно скорее поставить корабль с наветренной стороны от Нарборо, но для этого ему требовалось пройти всего лишь в 6,5 километрах от пылающих ручьев лавы. Когда корабль скользил по кипящему морю, Моррел серьезно опасался потерять часть своих людей. Температура воздуха составляла 64°, температура воды — 66°! На другой день, отойдя на 80 километров, он все еще видел, как поднималось во мраке ночи пламя с Нарборо. Семь месяцев спустя Моррел вернулся — вулкан еще пламенел, правда слабо.

Уильям Биб описывает извержение вулкана на Альбемарле, которое он наблюдал с борта экспедиционного судна «Арктурус». Рассказ путешественника изобилует интересными подробностями, поэтому мы решили воспроизвести его полностью. Он присутствовал при самом начале извержения и видел, как лава вырвалась из многочисленных отверстий и по проложенным ею канавкам устремилась к морю. Поток остывал настолько быстро, что уже в 6 метрах от жерла вулкана на поверхности жидкой лавы плавали куски черного шлака.

«Я увидел, — пишет Биб, — как широкий поток лавы разделился на пять рукавов, сползавших с тридцатиметровой скалы, словно щупальца гигантского ярко-красного спрута. Медленно стекли они в кипящую зеленую воду, и оттуда поднялась шипучая желтая пена сернистых испарений.

Казалось, что чей-то волшебный жезл время от времени приводит одну за другой силы природы в действие. Сначала вулкан с огромной скоростью и силой изверг из себя поток лавы. Море отреагировало немедленно. В страшном волнении оно поглотило гигантские количества красной жидкости и моментально превратило ее в колоссальные черные бомбы. Все бомбы взорвались одновременно и дождем изрыгнули вдаль иену прибоя, состоявшую наполовину из жидкости, наполовину из камней, а зазубренные осколки пронеслись подобно кометам, оставляя за собой хвост огня, газа и воды. Дым от взрыва заволок все вокруг, пока не настала очередь протекавшей рядом реки выйти из берегов.

Мы стояли достаточно близко, чтобы уловить все подробности, но ничего не могли слышать: ураганный ветер с моря заглушал шипение и грохот, клокотание и треск.

Время от времени огромный кусок скалы приподнимался, вздрагивал и медленно обрушивался в море; он вздымал горы пены, которые, подобно волнам прибоя, накатывались на расплавленную или уже остывшую лаву, и вода кипела и клокотала, словно в огромном котле. Пораженные, мы наблюдали, как желто-зеленый вал стремительно мчался вперед, чтобы уже в следующий миг, соприкоснувшись с багряной лавой, облачком вознестись вверх, к далекой горной вершине. Это была вселенская битва огня, воды, тверди и воздуха. Вообразить себе такое могут только астрономы, а совершить дано лишь создателю миров…

Я попытался определить скорость движения лавы и выбрал для этой цели поток шириной примерно шесть метров. Насколько я мог судить с расстояния порядка сотен метров, он стекал со скалы, достигавшей здесь высоты 30 метров. Я установил, что твердым черным глыбам, плававшим на поверхности, потребовалось две секунды, чтобы преодолеть этот путь. Следовательно, за час лава проходила 54 километра. Несмотря на сильный холодный ветер, жидкая лава долго сохраняла свою температуру — 1300–1650°, нигде не превращаясь в шлак, пока не соединялась с массой пара и воды. Невозможно даже представить себе, какая температура под землей могла заставить вскипеть этот колдовской котел.

Желтая пена поблизости от берега свидетельствовала о значительном содержании серы в воде, и я знал по опыту, что серые газы, чередовавшиеся с дымом, по крайней мере частично состояли из сероводорода и окиси углерода. Мысль, что лава обогащает наш мир, казалась реальностью. Новые массы водорода и двуокиси углерода, впервые распространившиеся в атмосфере, на наших глазах окрасили белый каменный массив в ярко-красный, розовый и черный цвета, с момента возникновения хранимые землей глубоко в ее недрах.

До сих пор мой взор занимал лишь неорганический мир, хотя с первой же секунды извержения все живое также пришло в движение. В течение двух часов после пробуждения вулкана его действие или вызванное им противодействие прямым или косвенным образом отразились на поведении многих животных. Не успели мы войти в зеленую воду, как мимо нас пронесся черный вал рыбы; это был косяк, вернее беспорядочное скопление, крупных тунцов, которые, сбившись в кучу, с силой устремились к синей воде, каждым своим движением выражая беспредельный страх. Недалеко от забортного трапа проплыл большой спрут, длиной не менее 90 сантиметров; он был полумертв, его щупальца едва шевелились; озорные волны, переливавшиеся разными цветами, плескались вокруг обмякшего тела. Затем волна пронесла морских червей и стаю рыбок, перевернувшихся на спину. Мой рассказ был бы богаче подробностями, если бы я вел наблюдения из маленькой лодки.

К моему удивлению, птицы чувствовали себя как ни в чем не бывало. Еще издали я заметил в бинокль, как нечто, что я принял вначале за шрапнель, вдруг с силой вырывается из скопления пара над лавой, но тотчас же падает обратно. Приблизившись, я, однако, увидел, что это были фрегаты и большие буревестники. Они, конечно, не ныряли в кипящую воду, но почти касались ее крыльями. Грохот и шипение необычных облаков из пара и дыма не пугали морских птиц, целыми стаями слетевшихся за легкой добычей, которая, словно манна небесная, внезапно появилась на поверхности моря.

Я попытался определить, сколько птиц находилось в районе извержения вулкана, и насчитал больше 250 вилохвостых качурок, 78 буревестников, представленных по крайней мере двумя видами, 36 фрегатов, 20 бурых олушей и 3 пеликанов. Они хозяйничали не только в зоне зеленой воды, но плотной стаей носились близ самого берега, где изливалась раскаленная лава. Их притягивали выбрасываемые на поверхность воды рыбы и другие живые существа, и я не раз наблюдал, как пар и газы буквально обволакивали птиц. Позднее я заметил в волнах трупы двух вилохвостых качурок и одного буревестника. Пернатые все же поплатились жизнью за свою безудержную жадность. Но всего печальнее была судьба взрослого морского льва, внезапно всплывшего близ самого берега моря. Пять раз его тело темной дугой мелькало над кипевшей водой, его прыжки достигали 2,5–3 метров в длину, но дикая боль слепила льва, и в конце концов он ринулся прямо в устье красного потока лавы. Исхода борьбы мы не видели — последним прыжком животное угодило смерти прямо в пасть».

Трудно даже себе представить, какое воздействие оказывает подобное стихийное бедствие на животный мир. Поэтому, глядя сейчас на крохотные островки растительности, теснимые со всех сторон нагромождениями лавы, я недоумевал и дивился, каким образом после такой катастрофы здесь могло остаться хоть что-либо живое. И тем не менее ящерицы, игуаны и растения, очевидно, оказались в силах пережить случившееся.

Под вечер мы достигли еще одного зеленого островка — он находился на высоте 200 метров над уровнем моря. До захода солнца оставалось не меньше часа, но, решив, что лучшего места для ночлега нам не найти, мы разбили здесь лагерь. Уподобясь белкам, мы собрали травы, и каждый построил себе что-то вроде удобного гнезда. Справа и слева от лагеря в долину тянулись мрачные полосы лавы, и на их фоне наш островок выглядел уютным пристанищем. Отсюда я мог видеть весь склон вулкана и берег: на черной лаве желтели редкие пятна растительности, море у берега лежало расплавленным свинцом, а на заднем плане высились едва проступавшие сквозь дымку тумана конусы вулканов Альбемарля с венцом туч вокруг каждого кратера. Казалось, вулканы парят над водой.

Маленький костер уютно потрескивал, запах свежего кофе вызывал аппетит. Мы поужинали мясными консервами, закусили печеньем и улеглись на покой. Заходящее солнце освещало зубчатые вершины трех соседних вулканов справа от нашего лагеря. Они напоминали старые замки с башенками по стенам, и чудилось, что уже в следующее мгновение они вдруг сбросят с себя оцепенение долгих веков. Обнаженные ветки бульнезии, под которой я лежал, тянули к небу свои жадные пальцы, словно старались схватить завесу тумана, медленно обволакивавшую нашу гору. Температура воздуха 25° ощущалась нами как приятная прохлада.

Утром все вокруг покрылось влагой, и мы без особого сожаления расстались с отсыревшим лагерем. Я, стуча зубами от холода, с 4 часов утра ожидал окончания ночи. В четверть седьмого рассвело настолько, что мы смогли двинуться вперед, но только около 8 часов утра вновь стало жарко. На высоте 600 метров на обычно пустынных лавовых склонах появились корковые лишайники, растительность «островов» стала немного богаче, однако ее по-прежнему образовывали те же виды, что и в засушливой прибрежной зоне. Преобладали низкие кусты кротона и бульнезии, трава была выжжена солнцем. В широком потоке лавы затерялся один-единственный цереус, но мы не пощадили его и лишили всех плодов. Кислые на вкус, они хорошо освежали. После полудня, достигнув высоты 750 метров, мы остановились на отдых. Выпили намного воды и растянулись в редкой тени куста. Только несколько тропидурусов нарушали здесь наше одиночество, да позднее появился весьма дерзкий пересмешник. Он перетрогал клювом все наши вещи, а затем принялся за мои ботинки, с безграничным терпением стараясь выдернуть из них шнурки. Однако старания его были безрезультатны. И тут вдруг я увидел поблизости существо, которое заставило меня одним прыжком вскочить на ноги. Маленький пересмешник взглянул на меня с грустным укором — я помешал ему. В десяти метрах от нашей стоянки крупная желтая игуана объедала скудные листья с куста кротона. Наконец-то я увидел этого редкостного обитателя Галапагосских островов! Усталость с меня как рукой сняло, я осторожно приблизился к игуане, достигавшей в длину не меньше полутора метров. Научное наименование пресмыкающегося — Conolophus — следует переводить как «друзоголов». И в самом деле, его черепная коробка, защищенная многочисленными в форме язычков щитками, напоминает кристаллическую друзу. В этом, как и во многих других особенностях строения этого животного, сказывается его родство с морской игуаной. Очевидно, оба вида происходят от общего предка, но один живет как амфибия в приморской полосе, другой — на суше. При всем их сходстве различие образа жизни все же проявилось в строении тела. У морской игуаны хвост длинный и плоский, у наземной игуаны — короткий и круглый, благодаря чему животное кажется более подобранным.

Передо мной стоял великолепный экземпляр. Затылок игуаны венчал гребень, состоявший из толстых роговых шишек и уменьшавшийся на спине. На бледно-желтом туловище, на боку и ногах выделялись большие красно-коричневые пятна. Складчатый затылок и отвисшая глотка были серо-белого цвета. Но больше всего обращали на себя внимание лучистые оранжево-красные глаза, пристально смотревшие сейчас на меня. У ног большой игуаны сидела под кустом еще одна очень толстая игуана, чуть поменьше размером, с менее развитым затылочным гребнем, по-видимому самка.

Когда меня отделяло от животных не больше четырех метров, самец одним рывком выпрямил все четыре ноги, вздыбил затылочный и спинной гребень и медленно поднял голову, так что кончик его морды уставился прямо в небо. Несколько секунд он оставался в этом положении, затем опустил голову, широко раскрыл пасть и кивнул, отчего его отвисший горловой мешок закачался из стороны в сторону. Я сделал шаг вперед, но тут игуана злобно зашипела и ударила хвостом, явно целясь в меня. Затем она убежала и спряталась в земляной норе. Вся нижняя часть туловища высовывалась, однако, наружу. Настоящая страусовая политика! Хвост соблазнительно торчал из дыры, приглашая ухватиться за него. Так вели себя на Галапагосах многие животные. Я уже привык к этому, но всякий раз не мог не удивиться заново. Я вытащил своего нового приятеля за хвост, но хотя соблюдал величайшую осторожность, игуана, в диком гневе хватавшая зубами все, что попадалось ей на глаза, достала ремни моего киноаппарата и прокусила их насквозь. Недаром ее могучие челюсти были вооружены двумя рядами острых зубов с тремя остриями! Как только я отпустил животное, оно снова исчезло в своей норе.

Все, кто знаком с повадками пресмыкающихся, удивятся, когда прочтут, что я поднял игуану за хвост. Дело в том, что игуаны Южной Америки да и наши маленькие ящерицы, почувствовав, что враг завладел их хвостом, немедленно от него освобождаются. Хвостовые позвонки у ящериц подразделены тонкой прослойкой на два отдела — передний и задний; особое устройство мышц хвоста способствует перелому позвонка в области прослойки. Ящерица убегая, оставляет врагу свой хвост, который продолжает извиваться и тем отвлекает внимание хищника от ускользнувшей жертвы. Впоследствии у нее вырастает новый хвост. Способность к «самооперированию» выработалась у большинства ящериц. Ее лишены только те виды, у которых хвост выполняет хватательные или плавательные функции, столь важные в их жизни, что они даже на время не в состоянии обойтись без него. Кроме того, как убедительно свидетельствует пример галапагосской игуаны, этой способности нет у животных, которые обитают в среде, где отсутствуют или почти отсутствуют их естественные враги. Наземной игуане на Галапагосах вначале угрожал только канюк.

Каждое изменение возникает в результате естественного отбора, происходящего под влиянием среды, и когда это влияние прекращается, возникшие изменения исчезают. В этом мы убедились на примере нелетающего баклана.

Я прошел метров сто и увидел еще две пары игуан. Каждый самец сидел на большом валуне, а у его ног примостилась самка. Самцов разделяло метров тридцать. По-видимому, они занимали столь заметные позиции, чтобы таким образом утвердить свою территорию. Это доказали и дальнейшие наблюдения. Кроме того, я установил, что самец и самка живут в тесном содружестве, хотя большей частью занимают отдельные, но находящиеся по соседству норы. Впрочем, иногда они живут вместе.

Я сел неподалеку на камень, и супружеская чета вскоре привыкла к моему присутствию. Самец прекратил свои угрозы, снова улегся на брюхо, положив когтистые лапы перед мордой, а самка мирно заснула в своей норе. Время шло, игуаны не двигались. Только самец иногда бросал на меня сонный взгляд и вновь замирал в позе отдыхающего сфинкса.

Я между тем перевернул все камни поблизости и собрал жуков, пауков и улиток, которых мне удалось обнаружить. Вскоре все камни были осмотрены, и я уже собрался было идти дальше, как вдруг самка игуаны проявила признаки жизни. Она не спеша залезла под один из редких здесь кактусов и отыскала упавший с него круглый лист. С видом гурмана она обнюхала сочную зеленую тарелку, затем с остервенением впилась зубами в колючее лакомство и с явным удовольствием съела не меньше половины. Десертом ей послужил валявшийся на земле плод опунции. Она схватила его зубами и проглотила, не разжевывая. При этом большой плод немного смялся, и из него выпало несколько спелых семян. Сразу же подскочили два вездесущих пересмешника и подобрали их. Самка поискала еще плодов, но, как ни шарила по земле жадными глазами, ничего не нашла. Мне вдруг пришла в голову мысль, что неплохо бы ее покормить. Я сорвал плод и бросил самке. И тут случилось то, на что я даже не смел надеяться: самка, не испугавшись моего движения, кинулась к продолжавшему катиться по земле плоду, тщательно ощупала его мясистым языком, повернула лапой, чтобы удобнее было ухватиться за него зубами, и наконец проглотила. Оба пересмешника были тут как тут. Я сорвал еще один плод и снова бросил самке. На сей раз самец также увидел плод и спустился со своего наблюдательного поста. Я продолжал кормить игуан, и очень скоро они прониклись ко мне полным доверием. Под конец они уже смотрели на меня выжидающе, даже просительно, и я не мог отказать им, хотя пальцы мои были совершенно исколоты. Игуаны наперегонки кидались за подачкой, но не ссорились и не пытались вырвать кусок друг у друга.

Возня привлекла внимание соседа, и он захотел принять в ней участие, но хозяин территории не пожелал видеть его у себя. Он раскрыл пасть, качнул головой и угрожающе, медленными шагами, двинулся на непрошеного гостя. Выставляя переднюю лапу, он одновременно резко вскидывал морду к небу. Затем он несколько раз кивнул головой, пружиня на слегка согнутых ногах. Пришелец, однако, не испугался, а ответил тем же. Его жест разозлил хозяина территории, и тот бросился на дерзкого соседа. Борясь, друзоголовы, в отличие от морских игуан, пускали в ход зубы, хотя и у них, по-видимому, действовали определенные ограничительные инстинкты: голову они щадили и старались ухватить зубами складку кожи на боку. При этом дерущиеся топтались вокруг друг друга, и каждый стремился раздуться как можно больше, чтобы натянулась кожа на боках и противнику было труднее вонзить в нее зубы. Но в конце концов владельцу территории все же удалось схватить нарушителя границ. Он сильно потряс его, и тот, вырвавшись, поспешно покинул поле боя.

Отвлеченный от еды, самец решил поухаживать за своей подругой. Вежливо кивая головой, он несколько раз прошелся около нее на выпрямленных ногах. Но самка явно не была настроена на лирический лад. Она подняла морду вверх, широко раскрыла пасть и застыла в этом положении, всем своим видом выражая нежелание перейти к более близкому общению. Чтобы утешить самца, я бросил ему особенно красивый желтый плод опунции, и так мы развлекались еще некоторое время. Игуаны вели себя в точности как животные в зоопарке, разве что не выпрашивали корм.

В 1960 году я с моим другом Хайнцем Сильманом нанес повторный визит наземным игуанам Нарборо. Одного самца, показавшегося нам совсем ручным, я даже кормил из рук кусками кактуса. Сильман заснял эту картину.

Я рискнул сам попробовать плоды кактуса. Сочные, с освежающей кислинкой, они были усеяны маленькими шипами, доставлявшими весьма неприятные ощущения. Но игуан они, по-видимому, ничуть не беспокоили. Плоды с длиннющими колючками они поглощали с явным удовольствием. Правда, прежде чем положить в пасть, они катали их передними лапами по земле, но колючек от этого не становилось меньше. Меня заинтересовало, не защищены ли животные каким-либо образом от колючек, и я на прощание поднял самку и заглянул ей в рот. В нёбе торчали два огромных шипа кактуса, а язык был усажен маленькими колючками от плода, но игуане это, очевидно, ничуть не мешало.

Как правило, друзоголовы употребляют растительную пищу, хотя на островах Ла-Плаза я имел случай убедиться в том, что и мясные блюда им тоже по вкусу: на моих глазах они уничтожили остатки вареных крабов. В неволе они охотно едят мучных червей.

К сожалению, мне вскоре пришлось прервать наблюдения. Меня утешала только мысль, что я смогу их продолжить на Ла-Плазе и Баррингтоне. На Баррингтоне обитает особый вид наземной игуаны Conolophus pallidus, лишенный красно-коричневых пятен на боках. Животные эти светлее, в их окраске больше желтизны. Прочие игуаны принадлежат к виду Conolophus subcristatus, хотя у меня создалось впечатление, что и среди них есть подвидовые различия. Так, игуаны Нарборо явно отличаются от своих сородичей с Индефатигебля.

Наземные игуаны встречаются теперь редко. На Джемсе, где, по словам Дарвина, обитало такое множество игуан, что на взрытой ими земле трудно было найти место для палатки, сейчас их нет совсем. В 1903 году экспедиция Калифорнийской Академии наук обнаружила лишь несколько скелетов игуан. Животных уничтожили одичавшие свиньи. А на острове Сэймуре, который Уильям Биб назвал раем для игуан, ибо находил их под каждым кактусом, мне удалось в 1954 году отыскать только окостеневший труп животного, погибшего от пули: во время войны Сэймур был превращен в военную базу. На Индефатигебле наземная игуана — крупное пресмыкающееся с желтой шкурой, испещренной красно-коричневыми пятнами, — сохранилась в северных районах. Небольшая популяция есть в Академической бухте, но здесь животные имеют значительно меньшие размеры, оливково-коричневую окраску и очень походят на игуан с южного острова Ла-Плаза. Есть основания предполагать, что они отсюда были завезены на Индефатигебль. Кроме того, процветающие популяции игуан населяют Нарборо и Альбемарль. На Баррингтоне много взрослых животных, но совсем нет детенышей. Козы начисто свели здесь траву, лишив таким образом потомство наземных игуан корма и прикрытия от канюка. И наконец, известное количество игуан водится на южном острове Ла-Плаза.

Эта популяция особенно примечательна. Крошечный островок — 1000 метров в длину и 200 в самом широком месте, — очевидно, обособился от Индефатигебля недавно. Их разделяет только канал шириной 400 метров, но живущие на нем игуаны резко отличаются от обитателей Индефатигебля: они гораздо меньше и темнее. На Ла-Плазе игуан немного. Остров пустынен, лишь на одной трети его территории растут кактусы. Здесь и обитают игуаны в количестве нескольких сот экземпляров, не больше. Может быть, именно потому они столь сильно отличаются от своих крупных красивого желтого цвета сородичей с Индефатигебля, что в маленькой популяции наследственные изменения укореняются быстрее. Так, на крохотной прибрежной скале Фаральони водятся руинные ящерицы с черно-голубой спинкой и голубым брюшком, а в 200 метрах от нее, на Капри, живут стенные ящерицы с зелено-коричневой спинкой и белый брюшком.

К вечеру мы поднялись уже выше 1000 метров над уровнем моря. Клочья тумана призрачных очертаний суетливо толклись вокруг нас, и воздух (19,5°) казался нам чуть ли не холодным. Дальше склон поднимался под углом 45°. На голой неприветливой лаве бедно зеленели редкие островки растительности. В одном из таких оазисов мы наконец остановились.

Ночью температура упала до 17° и снова распространилась неприятная сырость. В три часа утра я проснулся от холода и увидел, как из норы под камнем вылезли две толстые крысы. Серо-коричневые, с большими мясистыми ушами, они были чуть меньше нашего пасюка. Перед норой обе по очереди сели на задние лапки, затем обнюхали воздух и огляделись вокруг круглыми темными глазками. С любопытством посматривая на меня, они бегали вокруг, время от времени срывая по стебельку, и, грациозно опускаясь на задние лапки, в обе передние брали стебелек и грызли колос. В тишине я ясно различал шорох — он напоминал звук, производимый рашпилем. Стоило мне шевельнуться, как крысы моментально исчезали, но вскоре появлялись снова. В наше время галапагосская крыса тоже стала редким животным. Отдельные подвиды ее известны на Индефатигебле, Баррингтоне, Чатаме, Джемсе и Нарборо, но их практически вытеснили завезенные из-за океана домашние мыши и крысы. Мы встречали галапагосскую крысу только на Нарборо и Баррингтоне. Ее истребление по многим причинам заслуживает сожаления и прежде всего потому, что она принадлежит к числу немногих аборигенов Галапагосов среди наземных млекопитающих. Кроме этого вида крыс (Oryzomys), здесь встречается один вид летучей мыши (Lasiurus) и один вид грызуна типа хомяка. Последнего обнаружил на Индефатигебле в совиных дуплах Курио, а описал только в 1965 году под названием Megalomys curioi Нитхаммер. Разновидности этого грызуна были распространены на Малых Антильских островах, но к 1850 году их истребили. Галапагосская крыса великолепно укладывается в биологическую структуру островов: она не представляет собой угрозы для существования других видов животных и растительности. Напротив, завезенные крысы серьезно нарушают сложившееся биологическое равновесие. Они пожирают яйца ящериц и, кроме того, быстро размножаясь, во многих районах угрожают первоначальной флоре. На маленьком необитаемом островке Дункан живет сейчас так много домашних крыс, что вряд ли найдется хоть один куст акации, с которого они не ободрали бы чуть ли не всю кору.

В бедности острова килехвостами, а это сразу бросается в глаза, повинны крысы. Крысы также бич Индефатигебля. Зато на Сэймуре кишмя кишат мыши, завезенные сюда во время войны. В 1954 году, будучи на этом острове, я заметил, что на некоторых участках земля вся усеяна норами. Голодные зверюшки бесстрашно бегали средь бела дня и не щадили ни одной травинки. Галапагосская крыса не смогла выдержать конкуренции домашних крыс и мышей. На тех островах, куда завозили нашу крысу, их коренная обитательница, куда более безвредная для людей и животных, рано или поздно отступала. Будем надеяться, что Нарборо избегнет этих неизменных спутников человека!

В компании забавных галапагосских крыс последние часы ночи пролетели очень быстро. Когда рассвело, я к удивлению своему увидел, что мой полиэтиленовый плащ стал подобен ситу. Меня утешила только мысль, что и крысам не поздоровилось — они наверняка получили расстройство желудка. Встав, мы первым делом принялись искать на себе клещей. Назойливые существа атаковали нас ночью и десятками впились в кожу. Обычно они паразитируют на игуанах, но и мы, видимо, пришлись им по вкусу: отныне эти мучители не переставали нам докучать.

Мы вновь начали карабкаться по крутому склону, не имевшему, казалось, конца. Багаж наш заметно убыл — припасы успели поиссякнуть, на исходе была и вода. Несмотря на тщательную экономию, ее оставалось не более четырех литров, и это немного беспокоило нас. Хватит ли воды? Мы еще не достигли даже кратера вулкана, а следовало подумать и о долгом обратном пути до мыса Эспиноза, места стоянки нашего катера. Что, если озеро в кратере вулкана содержит воду, непригодную для питья? Но в таких случаях лучше всего отогнать неприятные мысли. Все будет в порядке, сказали мы себе, воду найдем непременно, а на худой конец есть еще кактусы.

На лавовом склоне, на высоте 1250 метров, я поймал несколько ящериц тропидурус, которые грелись на теплых от солнца камнях. Нигде прежде на островах я не встречал так высоко ящериц этого вида. Под нами, метров на двести ниже, формировались облака, и постепенно белая пелена заслонила от нас море. Мы, однако, продолжали взбираться вверх под палящими лучами солнца. Подъем стал менее крутым, но наше продвижение сильно затрудняли густые кусты карликовой скалезии. Мы прорубали себе путь при помощи мачете и каждым ударом выбивали из лишайников и коры тучи пыли. Оттого что воздух застаивался в кустах высотой в человеческий рост, было невыносимо душно, и в довершение всех бед мы не видели, куда идем. К обеду у всех появилась уверенность, что мы заблудились. В изнеможении наши люди остановились на отдых, а Карл Ангермайер и я продолжали поиски кратера. Удача сопутствовала нам: уже через десять минут мы вышли из кустов и вступили на ровную, поросшую низкой травой площадку. До кратера оставалось меньше 100 метров. Почва состояла из тонкого пепла, и глубокие трещины предостерегающе тянулись к краю кратера. Осторожно приблизившись, мы заглянули внутрь. Перед нами открылось чарующее зрелище. Стена пепла почти вертикально опускалась под нашими ногами вниз. Мы стояли на высоте 1500 метров, а на 700 метров ниже, посреди кратера, сверкало сине-зеленое, как отшлифованный изумруд, большое озеро. Облака отбрасывали на его поверхность редкие рваные тени. Из озера выступал невысокий вулкан, и в его кратере приютилось маленькое озерцо. Крутые щебенчатые склоны вулкана покрывала скудная растительность. На севере и западе они смыкались с отвесными стенками исполинского кратера, а на юге и на востоке спускались к очень приметной террасе, лежащей на высоте 400 метров над уровнем моря. Она, очевидно, возникла в результате обвала стенки кратера. Внутренние склоны кратера были живописно усеяны многочисленными вулканами, из которых к озеру скатывались красные и черные потоки лавы. Они покрывали свыше четверти поверхности озера — всю его южную часть. С того места, где я стоял, и до противоположной стенки кратера было не менее семи километров, диаметр озера составлял около трех километров. В колоссальной воронке вулкана без труда уместился бы большой город. Мы долго молча стояли пред этим свидетельством могущества подземных сил, пока на нас не сошло отрезвление: воды оставалось несколько литров, вся надежда была на озеро, но сойти к нему здесь представлялось практически невозможным. Призвав остальных, мы посовещались. В конце концов было решено идти вдоль края кратера до восточного склона, где имелась растительность, и там попытаться спуститься. Воды должно хватить ровно на день. Однако прежде следовало хорошо отдохнуть, и, сделав это, мы снова пустились в путь. По-прежнему приходилось рубить тропу при помощи мачете. Здесь это было особенно трудно: всякого рода вьющиеся растения превратили кусты карликовой скалезии в одну плотную массу. Смола липла к рукам и одежде; от пыли, которую мы все время вздымали, еще больше хотелось пить. Вокруг порхали мириады маленьких бабочек, белых с красными крапинками, часто попадались наземные игуаны, но мы слишком устали, чтобы обращать на них внимание. Игуаны даже вызывали у нас раздражение — мы без конца проваливались в их норы, рискуя сломать себе ногу.

Эта ночь тянулась мучительно долго. По лесу расползся туман, со всех веток капало, нас донимали клещи, было холодно, — температура упала до 15°. Голода мы не испытывали, но сильно страдали от жажды, и каждого преследовала навязчивая мысль: не соленая ли вода в озере. Ночью мы встали и попытались стрясти влагу с дерева в брезент, но вода оказалась горькой как желчь. Утром следующего дня наша небольшая группа подошла к месту предполагаемого спуска на восточном склоне вулкана. В огромном котле еще бродили туманы, и в ожидании, пока солнце разгонит их клочья, мы присели на край кратера.

По высохшему руслу ручья, круто уходившему вглубь, мы добрались до зарослей скалезии. Они, к сожалению, вывели нас к скале. Рискуя, мы спустились с нее. Отсюда вниз шел почти отвесный скудно поросший щебенчатый спуск. На цереус, каким-то чудом попавший сюда, мы набросились как голодная саранча: ломали его колючие побеги, очищали их от кожуры и ели солоноватую мякоть, как если бы это была нежнейшая дыня. Недалеко от озера мы снова натолкнулись на неожиданное препятствие — крутую стену высотой, наверное, 50 метров. Спускаться с нее было довольно опасно, ибо камни отрывались от малейшего прикосновения, но в конце концов мы все же достигли щебенчатого склона, круто ниспадавшего к озеру. Оно теперь было полностью открыто нашим взорам. Мы увидели росший на берегу камыш и нескольких уток, ловивших рыбу в полосе прибоя у берега. Свежий ветер будоражил воду.

Последние 100 метров мы бежали бегом. С ходу, прямо в одежде, кинулись в зеленоватую воду и пили, пили, не обращая внимания на запах и привкус сероводорода. Главное — вода не была соленой. Мы вели себя как утки, выпущенные в пруд после долгого плена в клетке. А на берегу тем временем уже разожгли костер и поставили чайник. Усталости как не бывало! Но вот найти место для ночлега оказалось делом нелегким: мы не смогли отыскать на крутом откосе ни одной ровной площадки. Каждому пришлось вырыть ступеньку, и сделать это было непросто из-за сыпучести склона. Я выбрал себе куст, соорудил под ним из камыша уютное гнездышко, лег на спину и принялся любоваться стенками кратера, озаренными пламенем заката. На юге через край гигантского котла вулкана перевалила белая дымка тумана. Она медленно сползла по каменным ступеням и вдруг спорхнула к озеру, растворившись близ самой поверхности воды. Ближе к ночи дымки залетали в кратер все чаще, и в конце концов вдоль его южной стенки образовался как бы гигантский водопад. Зрелище, не имеющее себе равного!

Ночью почувствовал себя плохо Карл Ангермайер, а утром слегли с острым расстройством желудка оба наших проводника-эквадорца. Оказала свое действие вода, содержавшая немало серы. Остальные тоже испытывали недомогание.

После обильного завтрака мы отправились на разведку. Я шел берегом озера, уровень которого, по-видимому, со временем понизился. Двумя метрами выше современного я обнаружил куртину сухого камыша и белые отложения, очевидно соединений серы. Они означали высоту прежнего стояния уровня. Вода в озере была очень теплая — у самого берега 30°, чуть дальше — 26°. Причину этого я отыскал вскоре: из расселин среди прибрежных камней текла горячая вода температурой около 40°. Она кишела водяными жуками и личинками стрекоз. К моему удивлению, среди них плавали маленькие рыбки, и доктор Боумэн сумел поймать одну. Каким образом попали они сюда? Скорее всего, их занесли утки. Известно ведь, что в оперении подстреленных уток не раз находили мальков. Они любят прятаться в перьях сидящих птиц, и те, взлетая, нередко уносят их с собой.

Берега озера кишели ящерицами тропидурус, и я с большим рвением занялся охотой. Часто попадались наземные игуаны, и одного малютку, который спрятался слишком легкомысленно, мне удалось вытащить из его убежища. Он неистово кусался, но затем покорился судьбе. Сейчас он сидит в большом террариуме перед моим письменным столом и, стоит мне пошевелиться, начинает скрестись о стекло в знак того, что хочет есть. Он совсем ручной, взбирается мне на руку и берет корм с ладони. К моей великой радости, я поймал еще у озера толстую коричневую змею с двойным рядом белых пятен на спине.

К полудню стало очень жарко. Я натянул над моим ложем вместо тента одеяло и, искупавшись, улегся в его тени. Лениво текли часы, в ровной неподвижной поверхности озера отражались стенки кратера и маленький вулкан. Его северо-западная сторона была намного выше юго-восточной. Этого нельзя объяснить односторонней эрозией, ибо отложения пепла кольцом окружали вулкан. Правда, на юге они были тоньше, чем на северо-западе. По-видимому, вулканические выбросы с самого начала легли неравномерно, быть может из-за ветра в момент извержения. Такая необычная конфигурация, замеченная еще Дарвином, наблюдается на многих вулканах Галапагосов.

В озере резвились уточки, прелестные коричневые существа с хорошенькими круглыми головками и красивыми плоскими клювами. Их серо-голубой цвет подчеркивали у самцов красные пятна по обеим сторонам основания клюва. Щеки и у самок и у самцов были белые. Птицы очень напоминали багамскую утку и принадлежали к тому же роду, однако вид этот для Галапагосов эндемичный. Периодически самцы и самки сходились для токования. Небольшая группа самцов исполняла перед самками брачный танец. Сначала птицы медленно плыли по озеру, словно бы приходя в надлежащее настроение. Время от времени они взлетали и отряхивались, после чего в большинстве случаев делали очень странное движение. Селезень внезапно поднимал хвост и клал его на втянутую в туловище голову. Это выглядело так, как если бы кто-то сжал его спереди и сзади. Во время этой процедуры укорачивания и увеличения — так назвал ее Конрад Лоренц, ведущий наблюдения над родственными видами, — селезни тихо выговаривали «и-их, и-их, и-их», — звуки, напоминавшие стрекотание усачей. Это еще не было ухаживанием за определенной самкой — селезни просто показывали себя собравшимся дамам. Последние делали выбор. Вскоре я понял, что каждая заранее присмотрела себе самца. Она держалась поблизости от своего избранника и глядела только на него. Так как он, по-видимому, ей нравился, она начинала по-своему, очень женственно, ухаживать за ним. Повернувшись к будущему партнеру, она грозила через плечо другому самцу, тихо, но настойчиво произнося на высокой ноте: «Ке-ке-ке-ке!» Так она натравливала своего милого на товарищей. Он должен был показать, на что способен!

Она добилась-таки того, что селезень угрожающе поплыл на самца, с которым до этого был в наилучших отношениях. Она достигла своей цели: жених впал в раздражение против своих родичей и отделился от них. Вскоре я увидел, как нежная пара, плывя рядышком, дружно направилась к камышам, причем утка продолжала натравливать селезня. Затем она взглянула на него и выпила глоток воды, он же с вежливым поклоном последовал ее примеру. Пригубливание — дружественное приветствие у уток. Мы же сопровождаем его словами «ваше здоровье» и сдвигаем бокалы.

Мы провели в кратере еще полтора дня, наблюдая галапагосских крыс, наземных игуан, ящериц и змей. Змеи встречались самой различной раскраски, среди них были и полосатые и с двумя рядами квадратных пятен на спине.

Руди Фрейнд и Карл Ангермайер построили из пустых канистр плот и поплыли на нем к маленькому вулкану. Вскоре они достигли цели, и в бинокль мы видели, как, стоя на краю кратера, они машут нам руками. Приключение чуть было не окончилось трагически: на обратном пути пустые канистры частично наполнились водой и плот едва не затонул.

Озерная вода оказалась непригодной для длительного употребления — слишком много в ней было серы — и наутро третьего дня мы снялись с лагеря. Несколько часов трудного пути — и вот уже край кратера. Последний раз полюбовались мы прекрасным озером и маленьким островом-вулканом, распрощались с местом, которое по красоте, пожалуй, не имеет себе равного во всем архипелаге, и поспешили вниз, к берегу моря.

Восточный склон вулкана Нарборо был еще пустыннее, чем северный. Скорым шагом пересекали мы безжизненные поля лавы. Чуть медленнее продвигались по участкам, где лава застыла в виде лепешек или форм, подобных перекрученному канату. Приходилось соблюдать осторожность: под лавой оставались большие внезапно обрушивавшиеся под ногами пустоты, которые возникли по той причине, что под застывшим верхним слоем лава продолжала течь к морю, как течет кровь по артериям. Образовались туннели, которые тянутся порой на много сот метров. На Индефатигебле я открыл туннель, имевший 5 метров в ширину, 8 — в высоту и не меньше 1000 метров в длину! К счастью, мы ни разу не провалились глубоко, но видели лавовые мосты над пещерами высотой несколько метров. В одной такой пещере мы отдыхали, наслаждаясь ее прохладой. В углу я нашел мышиное гнездо, построенное из разорванных на нити колючек кактуса. Это был единственный признак жизни на всем пустынном склоне.

Многое еще ждет исследователя в пещерах и туннелях, прорезающих горы Галапагосских островов. Вода, просачивающаяся сверху, скапливается здесь в подземные ручьи и лужи. Иногда они выступают на поверхность в глубоких расселинах. На Индефатигебле в одной из них я обнаружил посреди пустыни пресноводное озерцо, а в нем — рыбок и креветок. Когда я брел по воде, взглянуть на меня приплыл белый с огромной пастью бычок-элеотрис, но тут же исчез за выступом скалы.

Последний участок пути по склону вулкана был особенно трудным. Землетрясение разбило лаву на острые камни и в беспорядке расшвыряло их по всему склону. Мы без конца падали на сыпучей гальке, она впивалась в обувь, и вторая пара ботинок — первая разорвалась на восхождении — превратилась в клочья. Но перед нами уже маячил зеленый кант мангровых, за ним в синей бухте покачивался катер, и это зрелище придавало нам силы.

К вечеру мы снова услышали рев морских львов, а заходом солнца любовались с борта катера. Вершина вулкана была словно объята пламенем. Теперь мы знали, что скрывается в его кратере, какие живые существа обитают на узких желтых полосках растительности.

И уж конечно, я не скоро забуду, как кормил коричневого братца морской игуаны.

Недавно я получил интересную весточку с Галапагосских островов. Американец Франк Масланд и поселенец Мигуэль Кастро сообщили, что в кратере вулкана Нарборо не стало озера. Оно испарилось, а почва вулкана разогрелась настолько, что на нее нельзя ступить ногой. Повсюду поднимаются серные пары, часто слышится продолжительный подземный гул. По-видимому, следует ожидать нового извержения.