Задача со многими неизвестными

ЖЕСТОКОСТЬ (ИСТОРИЯ ВТОРАЯ)

У меня был пустой урок. Я вошла в учительскую и увидела, что Тина Петровна поливает слезами классный журнал, прикладывая к глазам промокашку.

Сквозь всхлипы она бормотала:

— Подумаешь, курсы МИДа! Все равно грамматика у нее хуже…

Очень широкие плечи, очень узкие бедра, очень худое мальчишеское лицо, длинные волосы, брюки — я первые дни занятий даже гадала, кто это, юноша или девушка?! Оказалось — учительница французского языка, студентка второго курса иняза.

— И вообще — она ноль без палочки, — всхлипывала сквозь судорожные вздохи Тина Петровна, благодарно схватив мой платок, который я ей протянула. Ее промокашка уже превратилась в лохмотья. Потом она спросила из-под платка:

— Над вами эта принцесса тоже издевается?

— Кто?

— Ну, Кострова, кто же еще… дочь академика…

Тина Петровна подошла к зеркалу и начала поправлять сложное сооружение на своей маленькой головке:

— С такой прической я взрослее, правда?

Я промолчала. Ее мальчишеское лицо выглядело совсем детским под этим роскошным парикмахерским сооружением.

— А что, собственно, она сделала? — перевела я разговор.

— Сделала! Да она весь урок улыбается…

— Ну и что?.. — начала я и вдруг вспомнила, как первый раз обратила внимание на улыбку Костровой. Тогда, на моем уроке, к доске вышла сутуловатая девочка в очках без оправы и, чуть потряхивая длинными золотистыми локонами, сказала, что мы напрасно идеализируем героев литературы 50—60-х годов.

Глуховатым голосом Кострова доказывала, что глупо уважать безвольных людей, а «шестидесятники» были предельно безвольны в отношениях с женщинами, как истинные «мягкотелые идеалисты».

Закончив свой доклад, она улыбнулась, одновременно скромно и едко. Да, это была своеобразная улыбка, мгновенно состарившая ее тонкое лицо. Такую улыбку я видала лишь у горбунов.

До сих пор не знаю, почему я решила сразу ее осадить. Может быть, из-за ее улыбки. Кострова не сомневалась, что поставила меня в затруднительное положение, и высокомерно ждала обычных нравоучений. А я только начинала завоевывать класс. Да, именно завоевывать, как приходится это делать каждому учителю в каждом новом классе. И я не могла допустить, чтобы ученица говорила со мной снисходительно-скучающим тоном. Кострова порозовела, дрогнув узкими бровями, когда я назвала источник ее эрудиции — книгу Богданович «Любовь людей 60-х годов», и сказала, что мало познакомиться с забытой книгой, мало ее прочесть, надо еще ее и понять.

В классе мгновенно установилась тишина. К нашему диалогу стали прислушиваться даже те ученики, которые до сих пор сидели на уроках литературы с «выключенным» вниманием.

Я добавила, что в отличие от Костровой всегда восхищалась мужеством идеалистов, вечных донкихотов всех времен и народов. А потом я поинтересовалась, что знает Кострова о Шелгунове и его мучительных и в то же время удивительно теплых отношениях с женой? Не читала ли она о наивном идеалисте Писареве, который, сидя в крепости, заочно предложил жениться на девушке, изгнанной из дому? Нет. А как оценила сна дружбу Герцена и Огарева, не разбившуюся, хотя жена Огарева стала женой Герцена?

Под градом моих вопросов лицо Костровой стало смущенным, хотя губы кривились в самолюбивой гримасе. Я не сомневалась, что теперь она достанет и прочтет все книги, о которых я упомянула, чтобы доказать и мне и классу, что она — не «верхоглядка».

Я все же поставила Костровой «пять», подчеркнув, что ценю ее попытку самостоятельно мыслить, но с тех пор я постоянно ощущала на себе ее холодный, тяжелый взгляд. Да, эта девочка умела задеть, да так, что и не придерешься, — взглядом, жестом…

Тина Петровна с тоской сказала:

— Понимаете, Кострова при каждом моем слове усмехается. Ну а я теряюсь и уже не соображаю, что говорю. Правильно или сбилась? А иногда она начинает со мной беседу по-французски. Я, конечно, отвечаю, но ведь я только на втором курсе, у нее запас слов больше, она же язык дома с детства учила. Ну, бывает, я не сразу ей отвечу. И Кострова говорит тогда по-русски: «Ах, простите, вы это еще не проходили!» Представляете?

На круглые глаза Тины Петровны снова навернулись слезы.

— Если бы не Мамедов, я совсем в их классе не могла бы работать.

— Мамедов?

— Да, он иногда крикнет: «Совесть у вас есть, люди?» Они хоть на минуту успокаиваются. Он очень французский любит, все время просит, чтобы я с ним дополнительно занималась.

Я удивилась. Мамедов, самый красивый мальчик в девятых классах, прекрасно знал и французский и английский языки. И не потому, что его мать, Таисия Сергеевна, работавшая в нашей школе, была лучшим преподавателем иностранных языков в районе. У него самого были блестящие лингвистические способности, зачем ему дополнительные занятия с Тиной Петровной?!

Она помолчала, а потом сказала, точно убеждая себя:

— Мне обязательно надо работать. У меня мама слабенькая, и бабушка с нами живет, и еще две сестры бабушки, одна совсем глухая, а вторая плохо видит…

Тина Петровна попробовала перед зеркалом сделать строгое лицо и грустно улыбнулась: грозная учительница из нее не получалась…

— Прямо не знаю, что и придумать?! Я им сказки пыталась читать — не слушают. Предложила игру, будто один ученик — продавец, а другой — покупатель, а Кострова заявила, что она вышла из дошкольного возраста…

— Так и сказала?

Она растерянно перебирала пуговицы на вязаной кофточке.

— Ваша работа? — я показала глазами на кофточку.

— Ага. К счастью, я вяжу вслепую; читаю и вяжу. Я даже, по секрету, иногда за деньги вяжу, перед праздниками. Мне столько надо подарков делать, у меня четыре женщины на руках…

— А к Таисии Сергеевне вы не обращались за помощью?

Тина Петровна вздохнула.

— Она — чудо! Я на ее уроки хожу, как на спектакль, у нее почти во всех классах разговаривают по-английски. И с каким произношением! Но мне она говорит: «Не морочь голову, у тебя есть программа, а у меня полторы ставки и сын, который себе даже брюк не погладит…»

Я сразу представила цветущую, жизнерадостную Таисию Сергеевну. Она была блистательным педагогом, она говорила, что на «пять» английский знает господь бог, она лично — на «четыре», а многим англичанам она бы больше тройки не натянула.

На нее невозможно было сердиться, даже когда она совершала бестактности, вмешиваясь в силу общительности и женского любопытства в дела, которые ее совершенно не касались. В такие минуты она, блестя темпераментно цыганскими глазами, восклицала: «Ну, режьте меня на кусочки, ну, посыпайте меня солью, виновата, но ведь не со зла, я как лучше хотела…» Даже Наталья Георгиевна усмехалась и ограничивалась вздохами вместо выговора, хотя другую учительницу она бы довела до слез.

Но помогать своим коллегам она не любила, она считала, что начинающий учитель, как начинающий пловец, должен быть сразу брошен на глубину — либо потонет, либо выплывет.

Она нарушала программу, импровизировала в классах и казалась на уроках дирижером, блестяще справляющимся с оркестром из сорока человек.

— Представляете… — дрожащим голосом продолжала Тина Петровна. — Она мне сказала: «Обезьянничать в педагогике нельзя. Каждый настоящий учитель вносит и уносит с урока что-то свое. Экспромт, импровизация — мой метод, так что слизывать нечего…»

Она артистически передала интонации Таисии Сергеевны и тут же помрачнела.

— Как представлю себе эту Кострову, так в класс к ним идти — пытка…

Прозвенел звонок, и Тина Петровна, стиснув зубы, пошла в класс совершать подвиги Жанны д’Арк и Красной Шапочки, как любил говорить о подобных ситуациях О’Генри.

Через неделю она снова рыдала в учительской, а завуч Наталья Георгиевна предупреждала:

— Милая девочка, боюсь, нам придется расстаться. Вы мне лично очень симпатичны, но уроки проводить явно не в силах…

Тогда я не выдержала.

Войдя в класс, сказала:

— Никогда не думала, что вы способны травить человека — мелко, гнусно, скопом…

Я не назвала имени, но они меня поняли.

Посыпались реплики:

— Воображает!

— Она меньше нас знает!

— Такую пигалицу слушать!

Ланщиков, мальчик с разноцветными глазами, поднял руку.

— А почему вас это волнует? Вы не наш классный руководитель, не завуч…

— Я читала, что волки пожирают раненого волка — на то они звери. Но когда люди травят человека, единственная вина которого — молодость…

В классе стало тихо, только на лице Костровой играла ироническая улыбка.

— Да, Тина Петровна старше вас всего на три года, но ей приходится и учиться, и работать, чтобы содержать семью.

— Но мы же не знали… — взметнулась Ветрова, похожая на японочку, и ее темные брови встали треугольником.

— А вы хотели, чтобы она попросила ее пожалеть?!

Мамедов, рисовавший что-то в тетради, поднял голову и пристально посмотрел на меня, точно впервые увидел. Я добавила:

— У вас в классе есть человек, которого я до сих пор уважала за способности, за знания. Но образованный интеллигентный человек тем и отличается от образованного неинтеллигентного, что он умеет не только блистать эрудицией, но быть и душевно щедрым.

Кострова равнодушно смотрела на меня, только ноздри ее чуть вздрагивали, выдавая скрытое волнение.

И тут снова вскочила Ветрова.

— Давно надо об этом поговорить! Ну, что вы все отмалчиваетесь? Развелись у нас в классе дочки академиков, для которых обычные люди — меньше букашек!

Она по-птичьи стремительно поворачивала во все стороны маленькую черную голову — мне всегда казалось, что она легко может повернуть шею на 180 градусов, как сорока…

И тут раздался глуховатый голос Костровой. Не вставая с места, она спросила:

— Это я, что ли, дочь академика?

Она смерила Ветрову взглядом и улыбнулась с необыкновенным превосходством.

— К вашему сведению, у меня вообще нет отца, меня воспитывает мать-одиночка, рядовой врач.

Каждое слово она точно откусывала.

— Не знаю, кто пустил обо мне эту прелестную сплетню, мне, в общем, все равно, но что касается вашей подзащитной, Марина Владимировна, то никакие сверхположительные человеческие качества для меня не определяют ее работу как учителя. Главное — профессиональное мастерство, а все остальное — сантименты…

— Мне жаль вас, Кострова, — сказала я, — холодно вам, должно быть, живется на свете… Ведь умение помогать, сострадать, любить больше греет того, кто способен на эти чувства…

Она ничего мне не ответила, и я при гробовом молчании перешла к теме урока.

Тину Петровну я увидела вновь только через неделю и не сразу узнала. Она коротко постриглась, и от этого ее мальчишеское лицо стало ярче, выразительнее. Теперь она не казалась неуклюжим подростком, а может быть, ее преобразила радость?!

— Понимаете, уже два урока они дают мне говорить. Кое-кто даже стал делать домашние задания…

Как немного ей нужно было для счастья!

— Я достала билеты в «Метрополь» на «Красное и черное» с Жераром Филипом. На французском языке. Как вы думаете — поймут?

— Не меньше, чем мы с вами. А что Кострова?

— Ну, она, в общем, еще ребенок. Перестала я на нее реагировать, она и унялась…

Тина Петровна побежала по лестнице вприпрыжку, но еще обернулась, чтобы похвастать.

— А Мамедов меня пригласил поехать с классом за грибами. Правда, великолепно? Я им столько французских слов добавлю на природе…

Вскоре я дала классу сочинение на тему: «Мое впечатление от романа «Война и мир», и Кострова сдала мне работу, в которой жемчужным почерком было написано, почему она презирает людей типа Пьера Безухова. Это было своего рода обвинительное заключение. Она начала анализ его характера с конца романа и доказала, что Пьер всегда был ленивым эгоистом, озабоченным судьбами человечества только потому, что это проще и легче, чем думать об одном человеке.

Кострова ознакомилась с дореволюционной критикой, прочла несколько современных диссертаций — у нее была почти научная работа.

Я пришла в восторг (хотя и была не согласна с нею в некоторых оценках), сказала, что такие работы — подарок учителю. Однако наши отношения от этого не улучшились.

Кострова жила в каком-то своеобразном вакууме. Подруги на ее парте не задерживались, мальчики тоже ее обходили, точно эта изящная девочка была изо льда.

Лишь с Мамедовым она иногда вступала в разговор. И как они были контрастны — высокий смуглый Мамедов со сросшимися бровями, из-под которых сумрачно смотрели огромные серые глаза, и золотисто-розовая Кострова, точно написанная пастелью.

Входя в класс, я всегда искала ее золотистую головку с потупленными глазами. Кострова постоянно что-то рисовала на моих уроках и никогда не смотрела мне в лицо. Ее взгляд касался только моего правого уха и там застывал надолго. Она умела необыкновенно изящно подчеркнуть, что я ей антипатична. А мне с каждым днем все больнее было видеть эту девочку, застывшую в собственном высокомерии. Но все мои попытки поговорить она отметала небрежно и холодно. Ни разу не согласилась она помочь мне с литературным журналом, хотя и рисовала блестяще. Не удалось ее уговорить сыграть на вечере, посвященном Тургеневу. А пианистка она была одаренная. Мне об этом говорили многие учителя.

Я часто о ней думала, стараясь представить ее мать, условия воспитания, и все же для меня полной неожиданностью оказалась встреча с Костровой-старшей. Я с трудом скрыла растерянность. Я не ожидала, что у такой грациозной девочки может быть такая костистая, мужеподобная мать с изуродованным лицом. Ей было за пятьдесят, но она выглядела старше своих лет. Она спросила меня после общешкольного родительского собрания:

— Почему вы не любите Таню? У вас есть более талантливые ученики?

Ее умные глаза то вспыхивали, то гасли, но тяжелое коричневое лицо сохраняло мучительную неподвижность.

— Мне и жаль ее, и страшно за нее… — начала я. — Она никого не любит…

Мать Костровой попыталась улыбнуться, и ее изуродованная щека дернулась.

— А зачем надо кого-то любить? Быть беззащитной?

— Но вас она хоть любит?

Она провела рукой по лицу, точно снимала какую-то паутину.

— Это не относится к делу. Главное, что Таня — одаренный человек. Я сделала все, чтобы ее способности выявились уже в школе, она будет переводчицей…

— Будь я на вашем месте, меня больше интересовало, каким она вырастет человеком. Когда она издевалась над одной учительницей…

Мать Костровой перебила меня:

— Знаю, но это я приучила Таню к сознанию, что к браку в работе надо быть беспощадной. Ваша жалкая француженка оказалась плохим преподавателем, зачем ее щадить? Когда я была врачом на фронте, меня никто не щадил. Я стала уродом в тридцать лет.

Она снова дернулась лицом, усмехаясь.

— Думаете, меня жалели? Отец Тани честно сказал: «Кому охота такую рожу видеть день за днем!» И я его не осудила…

Она тяжело дышала, но продолжала так же страстно:

— Да и сейчас, любой огрех — больные строчат жалобу! Прикажете их любить?

— А как же врач может без этого работать?

— Лучше с юности не строить иллюзий, не обольщаться глупейшими идеалами, тогда хоть не так больно будет видеть их крах.

Я почувствовала, что и сегодня в жизни этой женщины есть незаживающая рана, что она продолжает кровоточить, и мать Костровой весь мир готова обвинять в своей непрекращающейся боли.

Я решила, что теперь понимаю Кострову, но я снова ошиблась…

8 Марта на улице возле школы я увидела Тину Петровну с большим букетом нарциссов. Она несла их гордо, как флаг, и похвасталась:

— Хороши? Это Мамедов мне вручил, от девятого класса. А сам краснел, как молодой человек, представляете?!

— Ну, еще бы — шестнадцать…

— Только шестнадцать, совсем ребенок…

И вдруг я вспомнила, как на днях Костя Мамедов и Кострова стояли у окна в коридоре. Он лениво цедил слова, почти не поворачиваясь к ней, пока не заметил торопливо проходившую по коридору Тину Петровну. Лицо его потеплело, оттаяло, он рванулся к ней, явно ища предлога для разговора, а Кострова закусила нижнюю губу так, что на ней отпечатался след зубов, и резко отвернулась.

В тот же день Таисия Сергеевна сказала мне в учительской, когда мы проверяли тетради на пустом уроке.

— Какое счастье, что у нас появилась эта Тина Петровна. Я просто раскрепощена, я так боялась, как бы Костя не влюбился в современную вертихвостку, ведь он слишком красив…

— А при чем тут Тина Петровна? — поинтересовалась я.

— Даже эта гордячка Кострова забегала к нам, всегда по делу, конечно, но я же не слепая… В принципе я против нее ничего не имею, она талантлива, но если бы он привел мне такую невестку — лучше сразу в петлю…

— Ну а Тина Петровна?..

— Мой-то дурачок в нее сразу влюбился, я же по его глазам всегда все читаю и теперь, чуть бездельничает — сразу говорю: «Вот не сдашь физику, расскажу Тине Петровне…»

Я не могла не засмеяться, метод был довольно оригинальный…

— Вам смешно, а ведь помогает. Больше того, раньше мне приходилось ему брюки гладить, а теперь — сам красоту наводит каждое утро…

— А если безответное чувство испортит ему жизнь?

Таисия Сергеевна самодовольно улыбнулась.

— Чем дольше его не окрутят, тем лучше, а в отношении Тины Петровны я применяю профилактику, метод моей мамы. Она в юности легко портила мне дружбу с неподходящими мальчиками, она говорила: «Он, конечно, очень милый, только у него грязные уши, наверное, тебя именно это привлекает, в виде разнообразия».

Я снова рассмеялась, а она продолжала:

— Вот я и рассказываю при Тине Петровне, какой Костя грязнуля, как швыряет грязные носки где попало, какой он болезненный, она теперь не сможет в нем заметить юношу…

В это время прозвучал звонок, и в учительскую заглянул Мамедов.

— Мама, то есть Таисия Сергеевна, можно тебя на минутку?

— Чего тебе, чадушко?

— Ручка течет.

Этот рано сформировавшийся юноша с великолепными вьющимися черными волосами и сросшимися бровями в классе держался не заносчиво, но уверенно. А с матерью вел себя теленочком, хотя и был выше на голову.

Таисия Сергеевна постоянно его опекала, давала то ручку, то деньги на буфет или кино, а вернувшись в учительскую, продолжала свой монолог с того слова, на котором он ее перебил, варьируя темы своей прежней худобы («раньше я была тоненькая, как макаронина, вроде Тины Петровны»), тему любви к ней учеников («это очень накладно, между нами, ни одна свадьба без меня не обходится»), тему своего семейного счастья, иногда шутливо, правда, жалуясь, что ее муж — военный моряк, не признает женского равноправия и кричит, когда в доме нет чистой рубахи.

Мамедов всласть использовал положение ее сына. Он часто отказывался отвечать или просил маму отказаться за него, часто задерживал сочинение, и в конце концов мне это надоело. Я поставила ему тройку за работу по Толстому, правда, предложив написать другую, учтя мои замечания.

— И заодно сделаете сюрприз маме…

Он снисходительно улыбнулся.

— Милая Марина Владимировна, позвольте мне радовать маму по своему усмотрению. Я так загружен, у меня три репетитора, и тратить время на такую роскошь, как четверка по литературе, я не способен даже ради моей горячо любимой мамы…

— А разве вам не кажется унизительным занятия с репетиторами? Вы же способный человек, вы бы и сами могли справиться…

Он широко улыбнулся, и я представила, как, должно быть, была красива в молодости его мать.

— Зачем же ханжить, милая Марина Владимировна?! Сейчас все с репетиторами, а уж меня ленивым не назвать, я по десять часов за уроками, у меня даже вчера кровь шла из носа от переутомления…

Таисия Сергеевна промолчала, когда он получил тройку, она никогда не просила завысить ему отметку, она первая его ругала, но после этого у меня долго оставался царапающий осадок, чувство вины перед коллегой, такой кроткой, неназойливой…

Весной Кострова написала сочинение: «Интеллигент в творчестве Чехова»:

«Интеллигент — человек, который при любых обстоятельствах может сохранить свое достоинство и не опуститься до уровня мещанина. Быть им трудно. Интеллигента каждую минуту подстерегают соблазны. Он может погибнуть (от лести, обмана, денег, от ситцевых занавесок, чайной розы на окне, то есть от домашнего уюта и хорошенькой жены). Все эти искушения — своеобразное испытание на прочность у Чехова. Устоит Герой — и больше ему ничего не страшно, а нет — прямой путь к Обывателю.

Я согласна с Чеховым. Настоящий интеллигент должен отметать мелкие соблазны, главное — сделать себя гармонически развитой личностью. Самое страшное в жизни — равнодушие к злу, «равнодушие — паралич души», писал Чехов… Но еще хуже идеалисты, которые в любой кукле готовы видеть богиню, они не способны понять язык души, им подавай «модный товар».

Это и произошло с Мисаилом из рассказа «Моя жизнь». Он проповедовал, что надо людям приносить пользу, стал маляром, а влюбился в красивую бездушность. И принесло это кому-нибудь пользу? Нет, потому что пользу приносят только те люди, которые способны отказаться от личной жизни ради высоких целей. Именно такие, по-моему, и могут называться Интеллигентами».

Я прочитала ее работу в классе, и Ланщиков поинтересовался:

— Интересно, откуда она сдула?

— Умное сочинение, только горькое… — сказала Ветрова.

И тогда поднялся Мамедов.

— Дамское сочинение! Одни любовные эмоции. Хотя современных девиц только это и интересует, даже когда они говорят, что выше этого…

Кострова так вспыхнула, точно получила пощечину, а Мамедов продолжал:

— Героям Чехова можно позавидовать в одном, почти у всех — неудачные увлечения…

— Позавидовать? — не скрыла я удивления.

Он убежденно кивнул.

— Современные девицы так активны, так лишены элементарной гордости, что подумать о них противно. Все-таки насколько лучше было даже в первобытном обществе, когда женщин завоевывали с боем…

Он сел так же внезапно, как и встал, а Кострова низко опустила голову, но я видела, как дрожали ее руки на парте, хотя она и сжимала их изо всех сил…

Мамедов и Кострова прекрасно закончили школу, без троек, но судьбы их сложились по-разному. Мамедов поступил в авиационный институт, как было запланировано в их семье, учился средне, но увлекся профсоюзной работой, ездил в Болгарию, Польшу, он оказался прекрасным общественником, что было незаметно в школе.

А вот Кострова в университет не попала. Сведения о ней доходили ко мне только случайно. В школе она не появлялась. Лишь на второй год она поступила в историко-архивный институт. Но такое нарушение честолюбивых планов, видимо, что-то надломило в этой одаренной девочке. Она сторонилась своих соучеников, ходила, опустив глаза в землю, сутулясь, точно потеряла и пыталась найти что-то очень ценное.

И я не сразу ее узнала, когда встретила. Лишь пройдя мимо, вспомнила, оглянулась, но ее уже не было.

Я долго не знала, почему она провалила экзамены в университет. Оказалось — из-за Мамедова. Она была сильнее его и в математике, и в физике. Таисия Сергеевна попросила ее позаниматься с ним перед самыми экзаменами, чтобы он повторил билеты. Их экзамены совпадали, но Кострова об этом не думала. Она проводила у них по многу часов, упорно заставляя его заучивать, репетировать ответы.

Мамедов был с ней галантен, сдержан, ежедневно провожал домой, но когда сдал и математику, и физику, решил сказать честно, что она ему не нравится и никогда не понравится…

— Главное, не морочить девочке голову, правда? — рассказывала Таисия Сергеевна. — А Костя, человек совестливый, мог бы вообразить, что у него есть обязательства. Лучше сразу все обрубить, вы со мной согласны?

— А Костя до сих пор увлечен Тиной Петровной?

Таисия Сергеевна засмеялась, как всегда, громко:

— Что вы, я давным-давно его излечила. Еще в десятом. Я его познакомила с прелестным существом, дочкой нашего приятеля. И он мгновенно был сражен наповал. Конечно, Костя немножечко влюбчив. Но кто бросит за это в него камень? Да и девочка глупенькая. А кому нужна умная жена. С такой — сплошные хлопоты. Вы со мной согласны?

Да, за Мамедова переживать не приходилось, мама сдувала все пылинки на его пути. А вот Кострову я часто вспоминаю с чувством вины перед этой девочкой. Может быть, я оттолкнула ее тем, что слишком иронически отнеслась к ее попыткам независимости? Или она все равно бы не оттаяла, ожесточенная матерью? Не знаю.

Но до сих пор ноет у меня душа, когда я вспоминаю эту девочку…