Задача со многими неизвестными

ИРОНИЯ ПРЕВЫШЕ ВСЕГО (ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ)

С Ланщиковым у меня сразу сложились нелегкие отношения. Он взбунтовался, получив первую двойку. На вопрос о «лишних людях» в произведениях Гоголя он ответил:

— Вий.

— Что?

— Не Вий? Тогда, наверное, Чичиков…

Я секунду смотрела в его разноцветные глаза, потом открыла журнал, собираясь ставить двойку.

— А почему «пара»? Вы меня толком и не спрашивали. Я могу отвечать, я хочу отвечать, я все знаю…

Я снова заглянула в его глаза, один был карий, другой — синий. Это производило удивительное впечатление.

— Хорошо, расскажите об эволюции «лишних людей» в 40-х годах XIX века…

Ланщиков заложил руки в карманы и лениво сказал:

— Значит, когда Герцена и Огарева наказало общество, они стали в людях разжигать разные идеи. Ну, то есть — желание образования…

— Садитесь, не стоит тратить время на такой ответ…

— А почему? Я хоть что-то отвечал, Буракову вы поставили тройку, а он и того не знал…

— Я хотела от вас услышать не набор общих слов, а рассказ о Чацком, Онегине, Печорине, о Бельтове…

— Откуда я это могу знать?

Ланщикова удивительно портили развязные манеры, развязность интонации и неопрятность в одежде. Ворот куртки не застегнут, рубашка и брюки такие мятые, точно он в них спит месяцами…

— Вы проходили в восьмом классе и Грибоедова, и Пушкина, и Лермонтова, и Гоголя…

Лицо Ланщикова скучнело, и вдруг он перебил меня с подлинной страстью:

— Так что — я их должен помнить с восьмого класса?!

— Увы! — посочувствовала я. — Должны. Или хотя бы знать то, о чем я рассказывала на прошлом уроке.

— А этого нет в учебнике…

— Тем не менее можно было запомнить или записать.

— Что? Буду я еще учителя на уроках записывать, мало нам домашних заданий!

— Садитесь! — Спорить с ним можно было бесконечно, и я решительно поставила ему двойку.

Он сел, но стал довольно громко ворчать:

— Конечно, новый учитель — новые порядки, а вот раньше от нас ничего такого не требовали, лишь бы что-нибудь знали, и то спасибо, у меня четверка была, у меня не может быть тройки, а уж двойка — это просто бесчеловечно…

И все это без пауз, на одной жужжащей ноте, как бормашина. От его подвываний у меня стала кружиться голова, и я попросила дневник Ланщикова.

— Нет у меня дневника, не дам его, не хочу, чтобы с начала года…

— Выйдите тогда из класса.

— Не положено.

Подвижное лицо его выразило максимум злорадства.

— Наталья Георгиевна специально предупреждала, что нас нельзя выгонять, мы бездельничаем в коридоре…

Нелепую сцену прервал звонок, но и на перемене я не смогла избавиться от этого скандалиста. Он пошел за мной в учительскую, продолжая ворчать и апеллировать к окружающим. По счастью, его услыхала Таисия Сергеевна, дежурившая по этажу.

— Это что за нытье? — грозно подступила она к Ланщикову, — а ну марш отсюда!

Ланщиков мгновенно испарился.

После уроков меня вызвали в кабинет к завучу. Возле Натальи Георгиевны я увидела Ланщикова, похожего на кающегося ангела: разноцветные глаза его смотрели кротко, волосы были приглажены, неопрятный ворот куртки застегнут, он даже пыль смахнул с ботинок.

— В отчаянье человек… — говорила Наталья Георгиевна, — он у нас был всегда «хорошистом». Вы поступили неразумно, я ведь дала вам список с их обычной успеваемостью… Попрошу его переспросить и исправить двойку.

— Да, Бураков меньше отвечал, а ему тройку… — заныл, как назойливый комар, Ланщиков.

Эта ситуация меня поразила. Чтобы лодырь бегал ябедничать к завучу! Рассчитывал на поддержку?! И получал ее? Только в молодости отчитывали меня перед учениками…

…И я вспылила:

— Простите, Наталья Георгиевна, но за последние 15 минут Ланщиков не мог выучить литературу. Следовательно, исправить его двойку невозможно.

Наталья Георгиевна широко раскрыла синие глаза, блестящие, как у дорогой куклы, медленно розовея.

— Что, я хуже других? — заныл Ланщиков.

— Не хуже, наглее, — сказала я любезно.

— Пожалуйста, я могу извиниться, но Бураков меньше отвечал…

— Меньше да разумнее…

— А я — дурак?

— Наверное, если так себя ведете…

Лицо Натальи Георгиевны приняло нормальную окраску, и она мгновенно перестроилась. Прежде всего выгнала в коридор Ланщикова и заговорила со мной необыкновенно прочувствованно:

— Вы меня не так поняли, Марина Владимировна. Я о вас забочусь, у него ужасная репутация, он страшный циник и грубиян, да и родители, между нами, достаточно склочные.

Я пожала плечами и вышла.

Второй раз я имела счастье выяснять отношения с Ланщиковым на факультативе по литературе.

— А за это будет отметка? — спросил он, развалясь на парте и потягиваясь, как кот.

— Нет.

— Ну, тогда я пошел… — И он сделал вид, что уходит.

Я сказала:

— Прошу посторонних быстрее удалиться. Конечно, Ланщиков, ваше появление было трагической ошибкой. — Я смотрела на часы. — Вы потратили три минуты. И я не знаю, чем смогу вам их возместить… Разве что покормить завтраком в буфете за свой счет. Вы ведь любитель поесть?!

Ланщиков ухмыльнулся, повозился на парте, но остался.

Когда девятиклассники писали сочинение «Суд совести», Ланщиков сдал мне такую работу:

«Определение «суд совести» — это раскаяние за совершенный поступок. Начнем рассуждать. Чтобы раскрыть смысл, опишу один случай из собственной практики.

Представьте себе урок математики в 7-м классе, самом недисциплинированном и разболтанном (это утверждали абсолютно все учителя школы).

Идет пятнадцатая минута урока. Я сижу на третьей парте у окна и мирно беседую со своим соседом. В голове блуждают приятные мысли, в общем — каждый занимается, чем хочет. Урок ведет Э. И. — великолепный преподаватель математики, но мы, ученики, ценили в ней другое качество, которое, к сожалению, наблюдается не у всех преподавателей. Э. И. обладала железными нервами, сделанными из неизвестного сплава, и, не обращая внимания на все происходящее в классе, старательно что-то объясняла. Ее девиз: «Кому надо, тот будет слушать», был давно известен, так что кому не надо, тот и не слушал.

Когда железные нервы Э. И. накалялись и доходили до наивысшей температуры плавления, тогда мы чувствовали их жар на себе.

Но я отвлекся от главной темы, так что попробую изложить самую суть.

И вот в середине урока меня вызвали к доске. Я, как всегда, не смущаясь, твердой походкой подошел к Э. И. Ее взгляд пронзил меня насквозь, но я тоже, в свою очередь, старался смотреть на нее умным, все понимающим взглядом. Несмотря на это, я был атакован абсолютно непонятными мне вопросами и, в конце концов, получил свою двойку.

Чувство ненависти к Э. И. разгорелось во мне до крайности. В ту минуту мне казалось, что я смертельно оскорблен и унижен, и вот, не выдержав, я физическим путем избавился от двойки (вырвал лист из дневника). Вначале меня охватило чувство облегчения и на душе стало очень хорошо, но в дальнейшем я стал раскаиваться в совершенном поступке, и я сознался.

После чего мне пришлось выслушать длинную лекцию о здравомыслящей советской молодежи и о гнилом яблоке, то есть обо мне, трижды: от Э. И., от классного руководителя и завуча. А чтобы я больше не повторял подобное, мне поставили еще одну двойку по поведению и написали огромное, очень впечатляющее письмо в адрес моих родителей…

От этих мер воспитания я так раскаивался в том, что сознался, что до сих пор успокоиться не могу».

Сочинение Ланщикова я назвала лучшим в классе, и он сидел красный, благостный, точно вышел из бани, а позже подошел и вежливо попросил дополнительное задание, чтобы исправить тройку по литературе в полугодии.

— Как это ни смешно, Марина Владимировна, но литература мой любимый предмет…

— Это действительно смешно… — сказала я, расценивая его слова как мелкий и неуклюжий подхалимаж.

— Нет, кроме шуток, я люблю читать, но скажите, кому все это нужно?

— Что именно?

— Зубрежка имен, дат, названий?

— Разве я заставляю вас зубрить?

— Вы — нет, поэтому я и ценю ваши уроки.

Он ухмыльнулся, но чуть-чуть. Ничего не скажешь — крючок в душу учителя он забросил очень изящно… Да, он был неглуп, явно неглуп, сочинение приоткрыло его для меня с интересной стороны…

— Кем вы собираетесь стать, Ланщиков?

— Писателем, — ответил он, не задумываясь.

Мы шли по коридору к учительской, и я даже споткнулась от неожиданности.

— Только сначала надо какое-никакое высшее образование, чтоб черпать сюжеты из жизни и всегда иметь твердую зарплату. Я же не Лев Толстой… у меня за плечами нет Ясной Поляны…

Его разноцветные глаза смотрели на меня с проникновенным простодушием, слишком проникновенным для этого мальчика.

— Вы ничего не делали у меня полгода, какая же может быть четверка по литературе? — предпочла я вернуться к проторенной теме.

Он вздохнул и сказал, потупив разноцветные глаза:

— Можно письменно все изложить, как на духу…

— Пожалуйста, но не надейтесь на хорошую отметку…

Он хмыкнул, а на другой день принес мне длинный опус под названием «Почему у меня ничего не получается с литературой».

Марина Владимировна, вы, наверное, подумали, что я взял эпиграф ни к селу, ни к городу, и вообще вы думаете, что я тунеядец и лодырь, циник и нахал, но это далеко не так однозначно. Конечно, немного вы правы, я отчасти лодырь, но меня гнетут совершенно другие мысли.

Я не знаю, что думают учителя об учениках. Иногда кажется, что учитель — это человек, требующий знания своего предмета — и все. Но в кинофильмах, книгах, по радио нас везде уверяют, что учитель — это главный воспитатель детского характера, он всегда чуток, внимателен. Глядя на учителя, невольно думаешь, что ты видишь перед собой человека, от которого зависит твое будущее, и в душе появляется благодарность. Но, к сожалению, два года назад я убедился, что учителя иногда совершают непоправимые ошибки.

У нас в седьмом классе учились мальчик и девочка, у них была крепкая дружба. На одном из уроков учительница русского языка поставила ему двойку и сказала, что на него плохо влияет Наташа (ранее она упоминалась мной под именем девочки) и что она вообще плохая. Учительница говорила, что ему рано дружить с девочками, что он от этого разбалтывается и это отражается на учебе. И вот тихий скромный ученик, никогда никому не делавший зла, вдруг преобразился в грозного льва. Он нетактично оскорбил учительницу и ушел из класса. Она расплакалась и бросилась к директору. Мальчика на три дня исключили из школы.

Я долго думал и пришел к выводу, что во всем виновата учительница. Нельзя было так грубо и неосторожно относиться к дружбе, это оставляет тяжелое воспоминание и даже ненависть.

А вообще я считаю, что нашим дорогим, всеми любимым учителям нужно побольше уделять внимания не только знанию их предмета, но также воспитанию молодых гибких характеров».

На другой день Ланщиков поймал меня в коридоре и пошел рядом, гулко кашляя.

— Вы больны? — посочувствовала я. — Зачем же вы пришли в школу?

— Не помру! А как мое сочинение?

— Я прочла с удовольствием…

Он молчал, ожидая продолжения, потом не выдержал:

— А в полугодии у меня будет тройка или четверка?

— Насколько я поняла, вы меня обвиняете в своих тройках? Если бы я вас увлекла литературой, их не было?!

Ланщиков покосился на оказавшихся рядом ребят. Он предпочел бы вести этот разговор наедине.

— В прошлом году я же учился на четверки…

— Опять Ланщиков отметки клянчит! — громко прокомментировала Ветрова.

Он вспыхнул, но сдержался.

— Понимаете, Ланщиков, — сказала я, — вы человек способный, но несправедливости учителя в седьмом классе не освобождают вас от изучения литературы и в девятом. И пока вы не прочтете Тургенева и Достоевского — оценки я не исправлю.

Три раза отвечал мне Ланщиков после уроков, микродозами. Он пыхтел, потел, но прочитывал очередное произведение, карабкаясь дальше.

Наконец торжествующе заявил:

— Фу-у, осилил я ваше «Преступление». Ничего книжка, только зачем столько слов на ерунду тратить? Я всю ночь читал и добрался только до признания Раскольникова.

И добавил:

— А вообще мне его суд совести не нравится. Не верю я, чтобы сильный парень так переживал. Ну, сделал так сделал, а остальное — лажа.

— Вы не верите Достоевскому?

— Нет, Достоевскому я верю, он кого угодно убедит, а по правде так не бывает.

— Значит, вам не свойственны угрызения совести?

— Что я — не человек? Я всегда понимаю, как мне нагорит, как себя подвел… — Ланщиков проникновенно смотрел на меня разноцветными глазами, шевеля пальцами в карманах брюк. Он мне напоминал в эти минуты Чарли Чаплина в роли безработного.

Потихоньку я начала симпатизировать этому ироничному юнцу. Уж очень ехидные сочинения он писал. Конечно, пока нельзя было предсказать, выйдет ли из него писатель, но ирония его мне нравилась. Хотя чаще всего она была не самокритична.

Разговор о Ланщикове возник у меня с Чаговой, когда она пришла ко мне домой. Примак предложила ее помощь в оформлении литературного журнала. У Чаговой оказался лучший почерк в классе.

Эта крупная светловолосая девочка была необыкновенно организованным человеком. Она выглядела медлительной, но все успевала. Дольше других думала над темой классного сочинения, писала медленно, а сдавала всегда вовремя и совсем неглупые работы.

И я очень удивилась, когда, листая материалы нашего журнала и увидя работу Ланщикова, Чагова сказала низким голосом:

— Он всем хамит, кто слабее, девочкам, учителям…

— Учителям?

— Да, ведь есть слабые и учителя. Он куражится, а потом, конечно, извиняется, но так, что я бы ни за что не простила. А Кира Викторовна прощает, лишь бы тихо…

У этой девочки была удивительная манера говорить, не самоуверенная, а убежденно-серьезная.

— А как он издевался летом над Лисицыным, когда мы были в колхозе!

— Но Лисицын на две головы выше…

— Ланщиков увертлив, как лягушка. И умеет так ехидничать, что Лисицын сначала сам смеется, а потом только понимает, что из него шута сделали…

Чагова мечтала быть врачом или медсестрой, но обязательно — детской. И ее было легко представить с младенцем на коленях. Дети, наверное, мгновенно успокаивались в ее мягких и уверенных руках.

— Я пробовала с ним в колхозе говорить, он же при нас, при девочках, матом ругался, а он стал дурака валять, упал на колени, поклялся в любви до гроба… Куров даже заступился за него, упрекнул меня, что я шуток не понимаю…

Чагова аккуратно сложила все работы, которые предстояло ей переписывать, подровняла стопку, пригладила рукой и сказала удивленно:

— Может быть, у меня и правда нет юмора, но я боюсь… Ланщикова… Нет, нет, со мной он никогда грубым не бывает, а вот как человека… Его все считают способным, все учителя. Он и вас смешит своим нахальством. Даже Эмилия Игнатьевна считает его ребенком. Она сказала, что с ним надо «терпимее, он еще просто инфантилен», а Таисия Сергеевна говорит, что из него обязательно получится любопытный писатель. Но зачем обществу писатель, если он плохой человек?!

А я вдруг вспомнила, как весной вызвала Ланщикова отвечать. У него две последние недели не было ни одной двойки по литературе.

— Какие вы знаете ранние рассказы Чехова?

— «Антон Горемыка» и, как его, о Климе…

Так подхватил он подсказку Джигитова, отвернувшегося к окну с невинной физиономией.

— О каком именно Климе…

— О нем, значит, о Климе…

— Может быть, о Климе Самгине?

Ланщиков радостно закивал с таким видом, точно, наконец, дождался, что его поняли.

— Ага. Такой маленький рассказик.

В классе засмеялись, он насторожился, чутье у него было великолепное, и тут же сказал, хотя и не знал точно, в чем ошибся.

— Я пошутил, простите…

— Каких писателей 80-х годов вы помните?

Ланщиков облегченно откинул голову назад, он чувствовал, что, кажется, из болота вылезает на сушу.

— Щедрина. Я его «Сказки» читал. О пескаре и вообще о рыбах. Вы не знаете, он был рыбаком?! Вот я думаю, что произведения писателей всегда отражают их вкусы…

Ланщиков увертливо умел уводить ответ в сторону, но я не поддалась, хотя его выдумки меня часто смешили.

— Щедрин уже умер к концу 80-х годов.

— Произведения же его оставались, вот я и читал их…

Ланщиков заразительно улыбался, щуря разноцветные глаза, кудрявые волосы красиво поблескивали на солнце, даже веснушки его не портили. На улице была весна, солнце, первая зелень, ему хотелось побегать, попрыгать, как щенку, а тут нудные вопросы…

— А Чехова вы любите? — спросила я для очистки совести, мне не хотелось новой двойки.

— Люблю.

— За что?

— За все его хорошие рассказы.

Девятиклассник увертывался от двойки все ленивее, поединок явно шел к концу.

— Какие вы знаете его пьесы?

— «Каштанку».

Опять все засмеялись, и я сама не удержалась, глупость его ответов даже не злила. Может быть, и правда он еще не дорос до девятого класса?

Но позднее в тот же день я оказалась с Ланщиковым в кинотеатре.

Он заметил меня в фойе и подошел развинченной походкой, покачивая на ходу плечами, руками, ногами почти одновременно, точно он танцевал один из современных дергающихся танцев.

— Меня удивляет, — сказала я, — что вы, человек из интеллигентной семьи, не любите читать.

— Ха, интеллигентной! Это вы насчет высшего образования моих предков? Подумаешь, отец как был сиволапым мужиком, таким и остался… Деревня, одним словом, диплом высидел, а на большее мозгов не хватает, ничего современного не понимает, не признает…

Все это говорилось без всякой ненависти, мальчик просто констатировал факт. Потом Ланщиков, высокомерно откинув голову, внимательно оглядел проходивших девочек.

— Неужели вы совсем не уважаете своих родителей? — спросила я.

— Я? Не уважаю? Вы шутите, Марина Владимировна? — Ланщиков мгновенно перестроился, даже слеза появилась в голосе. — Как можно не ценить таких великолепных предков? Ведь они — типичный пример смычки деревни и города. Мама так боится деревни, что ни разу к родным отца не ездила. Ей кажется, что в деревне коровы разгуливают по улицам так же свободно, как у нас легковушки, а у нее с детства конфликт с рогатым скотом…

Раздался третий звонок, мы пошли в зрительный зал, но у меня остался странный осадок после этого разговора.

Я стала пристальнее приглядываться к этому человеку, поражаясь тому, как мгновенно он умел менять о себе мнение у самых разных людей. Даже Лисицын, из которого он действительно виртуозно делал козла отпущения, постоянно вертелся возле его парты, хихикая над шуточками Ланщикова.

Первый месяц в десятом классе все настолько дружно бездельничали, что Кира Викторовна пригласила меня на воспитательный час, чтобы совместно устроить 10-му «Б» педагогическую порку. Я должна была их «попугать», сообщив о новых требованиях по литературе в разных институтах.

Объявив повестку дня, она ушла на заднюю парту, а я вышла к столу, обдумывая, как поэффективнее воздействовать на этих жизнерадостных лодырей.

И вдруг подняла руку Чагова.

— В чем дело? — спросила я.

— Можно мне слово?

Немного удивившись, я разрешила. Чагова обычно не любила выступать на собраниях. Она встала и почему-то прошла вперед, к парте развалившегося, как всегда, Ланщикова.

Она была совершенно спокойна, золотистые волосы лежали ровной аккуратной волной, только на бледном лице горели два красных пятна.

— Встань! — сказала она почти просительно.

Ланщиков развалился еще больше, но в глаза ей не смотрел.

— Встань! — более резко повторила Чагова, и Кира Викторовна стала торопливо выбираться из маленькой парты, явно не рассчитанной на ее рост.

— Встань! — голос Чаговой накалился, но, поскольку Ланщиков пригнулся над партой, она одной рукой рывком приподняла его за ворот, а другой ударила его по лицу наотмашь, раз и другой.

— Чагова! — вскричала Кира Викторовна, а та сказала обычным спокойным тоном, не обращая на нас никакого внимания:

— Поясни, за что получил, если не трус…

— И это староста! — простонала Кира Викторовна. — Зубы хоть целы?!

Ланщиков открыл рот, пощелкал зубами с самым деловитым видом и сказал:

— Целы.

Многие засмеялись.

— За что ты его, Чагова? — спросила Кира Викторовна.

— Пусть сам скажет…

Но тот только пожал плечами, точно его все это совершенно не касалось.

Опять раздались смешки, Ланщиков явно переводил эту сцену в разряд шутливых и несерьезных. Чагова это поняла, встала и спокойно, не спеша пояснила:

— Вы все знаете, что он за мной давно ходит. Почти весь девятый класс. Может, потому, что я не смеялась над его штучками?! А вчера я пошла с Митиным в кино. Когда он проследил, не знаю, но возле моего дома на нас напало человек десять его дружков…

Она сделала паузу, обводя взглядом всех сидевших в классе.

— Еле отбились, спасибо, милицейская машина проезжала… А когда я в подъезд вошла, он меня там ждал, в стороне ото всех. И говорит: «Больше не будешь недотрогу строить? В следующий раз и тебе попадет…»

— Ай, Ланщиков, — это не по-джентльменски! — воскликнул Джигитов.

— Ну, теперь все ясно, — успокоенно сказала Кира Викторовна, — только зачем же рукоприкладством заниматься? Да еще девушке?

— Иначе не поймет… — неторопливо пояснила Чагова, вытирая руку носовым платком.

И тогда Ланщиков лениво привстал.

— Не знаешь литературу — плохо, знаешь — еще хуже…

Все растерялись, а он невозмутимо продолжал:

— Онегин убил Ленского из ревности, а разве его кто-нибудь осуждает сегодня? Мы зубрим, что он — положительный тип, так? Арбенин отравил жену по тем же мотивам, и ничего — даже в кино его изображали! Ах, бедный, общество заставило… Так?

Он требовательно посмотрел в мою сторону, точно ожидал хорошей отметки за свою трактовку литературы.

В классе послышались смешки, а Ланщиков поворачивался во все стороны, как тенор-премьер, раскланивающийся со зрителями.

— Ростом я не вышел, увы — предки подвели, красотой, наверное, тоже, дуэли у нас запрещены, а если это — любовь?

Он произнес последние слова с пафосом.

— Хороша дуэль — десять на одного! — воскликнула с негодованием Чагова.

— Ну и что? — Ланщиков был неуязвим. — В любви все средства хороши. Прошу вспомнить Троянскую войну, а литература — что, мы зря обязаны зубрить Анну Каренину? Даже животные дерутся из-за своих дам…

— Так подрался бы один на один с Митиным, — сказал миролюбивый Барсов.

— Тебе хорошо, ты его одной рукой в землю вгонишь…

— Но вы же одного роста… — вмешался Джигитов.

— Э, только он самбо изучает, сам с таким дерись, себе дороже…

И снова в классе засмеялись, а Кира Викторовна растерянно смотрела то на Ланщикова, то на Чагову.

— Староста не имеет права драться, — решилась она навести порядок. — Ставлю Чаговой «неуд» за поведение.

Ланщиков поклонился, приложи руку к груди.

— А ты, чтоб завтра мать в школу вызвал! Она, бедная, наверное, решила, что ты за ум взялся…

И тогда поднялась Ветрова.

— А разве Ланщикову ничего не будет? Вспомните, он всегда сводит счеты чужими руками. И в колхозе. Когда Куров его гитару забросил, на кого налетели потом деревенские? Мне кажется, он должен получить выговор по комсомольской линии.

В классе стало тихо. Ветрова обладала тем же талантом, что и Ланщиков. Она умела менять настроение класса, подчинять себе самых легкомысленных. На них почти гипнотически действовали ее детские честные глаза.

— При чем тут выговор, — всполошилась Кира Викторовна, — ты будешь сводить счеты с человеком? Ему же в институт поступать, это мелочно…

— А почему такой человек должен учиться в институте?

— Господи, делать больше нечего… — почти простонала Кира Викторовна. — Что ты с ним не поделила?

— Я — с Ланщиковым?

Ветрова просто поперхнулась от возмущения, а Ланщиков тут же подхватил соломинку помощи.

— Скажешь — нет? А ведь в третьем классе ты по мне вздыхала, даже домой бегала, мама тебя пирожками кормила…

Ветрова всплеснула руками:

— Да мне не ты, чучело разноцветное, нравился, а твоя мама. Она и умная, и добрая, и красивая, а вот родила такого, и он сам по себе, как червивое яблоко на здоровом дереве…

Меня удивляло, что молчали мальчики.

Только Медовкин сказал, не вставая с места.

— Кипишь, шумишь, Ветрова, а толку? Его не переделать.

— Золотые слова! — восхитился Ланщиков, чувствуя себя победителем. Все-таки он переломил настроение класса.

На другой день Кира Викторовна подвела ко мне очень молоденькую и очень красивую женщину, настолько красивую, что я начала вспоминать, не играет ли она в кино? Никакого грима, огромный узел пепельных волос на затылке, зеленые глаза, длинные черные брови — на нее украдкой поглядывали все, кто находился в учительской. Страшно смущаясь, краснея, она сказала, что ее сын — Ланщиков, что она давно хотела со мной встретиться, что от меня зависит его будущее… Дело в том, что он пойдет в гуманитарный институт, там литература — профилирующий предмет, ему необходима четверка в аттестате…

Я даже не успела ничего ответить, не успела возмутиться, как она замахала рукой…

— Нет, нет, ради бога, не подумайте, что я прошу завысить. Дело в другом, я просто прошу, умоляю вас поддерживать со мной контакт, хоть изредка звоните по телефону. Мы ему наймем репетитора из университета, а от вас нужно только, чтобы вы давали задания, советы…

Она облегченно перевела дыхание. Трудно было представить, что у такой женщины — шестнадцатилетний сын. Она казалась его сестрой…

— Разболтался, развинтился Петя ваш, — укоризненно сказала Кира Викторовна, — знаете, что он тут на днях устроил?!

— Знаю, у Петеньки от меня нет секретов. Такой глупый ребенок! Я прямо расплакалась, когда он сказал. И зачем ему эта Чагова?! Нет, она славная девочка, но такая простенькая…

Она страдальчески посмотрела на меня, ища сочувствия.

— Нет интеллекта, примитивные реакции, выводы, я ее сочинение видела, все на уровне — дважды два…

— А вас не поразило, что он чужими руками сводит счеты? — спросила я. — Это важнее, чем кандидатура его дамы сердца…

Мать Ланщикова нервно потерла ладони.

— Да, я так его ругала, самой стало жалко! Ведь если бы с тем мальчиком что-нибудь произошло, Петенька мог бы не получить характеристику в институт. Ах, до чего он бывает неразумен!

— Вот то-то и оно! — обрадовалась Кира Викторовна, блеснув белоснежными зубами. — Вот на это и надо нажимать, ему школу кончать, не нам. Пусть отец за него возьмется, пора подтягивать всерьез вожжи, он способный мальчик.

Мать Ланщикова кивала головой, точно заучивала ее слова, а Кира Викторовна уже бросилась к вошедшей Эмилии Игнатьевне, оставив нас наедине.

У меня было много слов раньше, в начале разговора, я хотела предостеречь мать Ланщикова, рассказать о его цинизме, но теперь, видя ее кроткие туманные глаза, я вдруг почувствовала бесполезность этого.

— Боже, до чего нам, женщинам, трудно заниматься наукой, я слышала, вы тоже пишете диссертацию, правда? Эти домашние дела, будни, суетня, вы все-таки счастливая, у вас нет детей…

Она все время меняла тональность разговора, против моей воли вызывая симпатию, как и ее сын, — обаяние у них было одинаковое. И я пообещала держать с ней «связь», извещая ее по телефону о всех «прегрешениях» Петеньки.

И все-таки после того разговора в классе Ланщиков изменился. Внешне стал собраннее, аккуратнее. Он даже пожаловался, что его мать взяла академический отпуск, по настоянию отца, и все время проводит дома, следя за его учебой. Он больше не вмешивался в чужие дела на уроке, он стал вполне прилично отвечать по литературе. Видимо, репетитор ему попался серьезный и добросовестный, но ироничное отношение к жизни у него усилилось.

Когда мы изучали Маяковского, я получила от него сочинение «Мое первое знакомство с Маяковским».

«В те времена я кончал детский сад и готовился перейти от беззаботного детства к новой жизни школьника-мученика. Подходила к концу счастливая жизнь всерьез. Родители часто уезжали, я вообще мало времени с ними проводил. И вот, шныряя по всем уголкам дачи, чтобы найти бумагу для змея, я обнаружил одну большую книгу из очень толстой и удобной бумаги. Я забавлялся своим змеем до прихода родителей, которые потом физическим путем мне внушили, что портить художественную литературу — варварство. Тем более, что это была книга Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо?», с которой они меня собирались познакомить в порядке воспитания в свободную минуту. Такова была моя первая встреча с великим советским поэтом».

Меня поразила странная интонация этой работы. Вдруг передо мной точно возник заброшенный ребенок, полный энергии, жажды жизни, в то же время предоставленный самому себе. Каким же был Ланщиков маленьким? Наверное, смешным и хорошеньким, наверное, ему легко давались и первые буквы и стихи, наверное, он мучил бесконечными вопросами родителей в те минуты, когда встречался с ними. Вполне обеспеченный, ухоженный ребенок… Лишенный только одного — интереса родителей к его внутреннему миру.

А потом начались, наверное, конфликты самолюбивого, но физически слабого мальчика в среде акселератов, желание утвердиться в их мире. Утвердиться как угодно… Отсюда игра на гитаре, умение ссорить, натравливая одних на других, приспособленчество сначала инстинктивное, а потом осознанное… И в то же время его тяга к Чаговой показывала, что в нем еще была потребность в чистой дружбе с девочкой сильной и спокойной, полной противоположностью его мятущемуся характеру…

Эта дружба могла его выправить, но она не состоялась…

С его отцом я встретилась перед 8 Марта. На перемене ко мне подошел высокий седеющий мужчина с такой типично профессорской внешностью, которой почти не бывает у настоящих профессоров. Он меня сразу ошеломил — широко улыбнулся, протянул руку и, когда я в ответ подала свою, — поднес ее к губам на глазах всех учащихся.

— Ах, вот вы какая! Ну, одобряю, одобряю, у моего сына прорезался вкус.

Я растерялась.

— Можно вас, Марина Владимировна? — Он взял меня под руку и торжественно подвел к окну в коридоре. Меньше всего я могла бы предположить, что он — отец Ланщикова. — Итак, что вы мне скажете о нашем бездельнике? — весело спросил он. — Как Петька, взялся за ум?

— Да, теперь по литературе он занимается… — В его отце не было ничего деревенского, но почему-то я подумала, что Ланщиков в своем шутовстве имел с детства образец для подражания.

— Позвольте вас поздравить с Международным женским праздником, — сказал отец Ланщикова, протягивая мне сверток, завернутый в папиросную бумагу, перевязанную розовой ленточкой. Почему-то больше всего меня поразила именно эта ленточка, вернее — аккуратный бантик на ней, когда я отшатнулась от подарка.

— Нет, нет, не обижайте… — бархатисто рокотал отец Ланщикова, придвигаясь ближе, а я отступала, и со стороны это, должно быть, выглядело нелепо.

— Всего лишь календарь, японский календарь, подарите мужу, если сами брезгуете…

— Да зачем мне календарь! — воскликнула я, оглядываясь в поисках Таисии Сергеевны. Вот кто умел выручать из любых ситуаций.

Но ее не было, а он сказал простодушно:

— Красивый, очень красивый!

И мгновенно снял ленточку, развернул бумагу и встряхнул календарь, разворачивая его во всю длину. Передо мной мелькнула полуодетая девушка в брызгах воды.

Я отказалась от подарка, пояснив, что не вешаю календари на стену.

А на следующей перемене, когда я вошла в учительскую, Кира Викторовна спросила:

— Где же ваш календарь? Покажите, она у вас одетая или без ничего?

Оказалось, что отец Ланщикова решил наделить своими календарями всех учителей десятого класса, только на одних девушках было больше одежды, а на других — меньше.

Я сказала, что не взяла подарка, и Кира Викторовна с досадой воскликнула:

— И зря! Вы с Эмилией Игнатьевной не думаете о товарищах. Очень остроумный презент! Ни к чему не обязывающий, а если вам не надо, я бы взяла три. Я как раз ломаю голову, что подарить врачу в поликлинике…

А Наталья Георгиевна любовалась молча разноцветными изделиями японской полиграфии. Отец Ланщикова не забыл и о ней. Наш завуч получила самый большой календарь, с самой обнаженной девушкой.

Отцу Ланщикова нельзя было отказать в чувстве юмора…

Ланщиков закончил школу с очень приличным аттестатом. По литературе у него была четверка. Я не кривила душой, он знал программу, он вполне пристойно отвечал на экзаменах, теперь у него не было конфликтов и с товарищами. В последние месяцы он отказался от своей любимой тактики «разделяй и властвуй».

На выпускном вечере с ним охотно танцевали многие девочки, даже Чагова. Она поймала мой взгляд и подошла потом, спокойно улыбаясь.

— Знаете, Ланщиков на радостях, что со школой покончил, даже извинился…

И неожиданно добавила:

— Все-таки он дурной…

— Кто?

— Да Ланщиков… И чего ему неймется? Никто из наших мальчишек не пришел под градусом, кроме него…

— Чего же ты с ним танцевала?

— Пробовала уговорить уйти, а он сказал, что без меня не уйдет…

Она спокойно усмехнулась:

— …Такие родители солидные, положительные, а сын — непонятно в кого…

Ей это было еще непонятно по молодости лет, но я знала, что нашего «писателя» мы выпускаем таким, каким сложился дома. И знала, что еще много горя предстоит его родителям, да и окружающим.