Загадка Ватикана

ГЛАВА XI,

— И вы скрывали от нас такой талант! — воскликнул Сальва, когда нунций Караколли закончил переводить три главы «Жизнеописания», с которыми только что ознакомился читатель.

— Поздравляю вас, — присоединился к нему иезуит Мореше. — Вы превосходно справились с трудностями текста.

— Тем не менее, — проскрипел каноник Тортелли, — текст этот омерзителен. И почему его не сожгли?

— Меня огорчает то, что нас не прервали вестью о возвращении профессора Стэндапа, — сокрушенно проговорил расхваленный переводчик. — Где же он может быть? Как вы думаете, кардинал предупредил полицию?

— Скоро узнаем, — проворчал Сальва, — но поскольку мы закончили эти три главы, было бы интересно узнать ваше мнение об их содержании.

— Так вот, — начал нунций, — позволю себе утверждать, что текст не настолько древний, как я сперва полагал, и именно поэтому так легко его переводить. В нем, например, есть венецианские идиомы, от которых прямо-таки несет XVI веком.

— Замечательно! — зааплодировал Сальва. — Я пришел к такому же выводу. Перед нами подделка, которую кто-то вложил в «Небесную лестницу» то ли во время переоборудования зала Льва XIII, то ли гораздо раньше. Я хочу сказать… Вы меня понимаете, не так ли?

Магистр Караколли побледнел, потом покраснел, и в конце концов цвет его лица слился с цветом фиолетовой сутаны.

— Вы кого-то подозреваете в подмене «Leg. Bas. 666» этим манускриптом, и именно в момент, когда догадались, где он может быть?

— Лично я не ходил за этой папкой, — поправил Сальва. — Ходили вы, монсеньер. Но успокойтесь: я вас ни в чем не обвиняю. Более того, я уверен, что кто-то раскрыл секрет этой папки раньше меня и, умолчав об открытии, получил время для совершения подмены.

— О Боже! — простонал нунций, разворачивая свой носовой платок.

— Но, — возразил каноник Тортелли, — мне не совсем понятно… Зачем?

Профессор Сальва достал из кармашка своего полосатого жилета одну из уже известных сигар, однако паники среди присутствующих не возникло. Все мысли были заняты другим.

— Порассуждаем немного. Итак, лет пятнадцать назад была создана комиссия для розыска «Жизнеописания Сильвестра». Существовало опасение, что текст этот вредный, но от этого интерес к нему был еще большим. Но что подразумевалось под определением «вредный» в эпоху, когда подобные труды клеймились тремя шестерками, прежде чем сжечь их? Речь шла о документе, признанном еретическим, и настолько опасном, что его можно было считать порождением Дьявола. Ко всему прочему, документ должен был содержать нечто более страшное, чем трактаты о магии, колдовстве и наведении порчи, которые, как вам известно, дошли до нашего времени. Спрашивается: в чем тут корень? Что ужасного скрывалось в этих манускриптах? В этом заключалась цель поисков, и мы рассчитывали на «Жизнеописание», способное пролить свет на эту тайну, поскольку, судя по всему, речь шла о единственном оставшемся свидетельстве подобной литературы.

— Да, — подтвердил Караколли, чье лицо приобрело свой естественный цвет, — это «Житие Сильвестра» представлялось зияющей дырой в наших знаниях Средневековья. И так случилось, что этот манускрипт оказался бесполезен, поскольку он фальсифицирован! «Un maledetto falso!» [9]

— Продолжим рассуждать, — предложил Сальва, пожевывая кончик неприкуренной сигары. — По какой такой причине заменили «Житие» на апокрифический текст XVI века венецианского происхождения? Если бы его просто похитили, нам ничего не удалось бы найти в папке с «Небесной лестницей», кроме самой «Лестницы». Так нет же, кто-то хотел, чтобы мы обнаружили историю Басофона. Не будь этого желания, чего ради вкладывать ее туда? Ну и конечно, нас попытались заставить поверить, что это оригинал «Жизнеописания», который непонятным образом исчез.

— Как профессор Стэндап, — заметил Мореше.

— Как профессор Стэндап, — повторил за ним Сальва. Нунций внезапно вскочил. И опять лицо его было бледным.

— Вы считаете, что есть связь между подменой «Жития» и исчезновением нашего друга?

— Утверждать еще рановато, — ответил Сальва, — но согласитесь, что все это довольно странно… Напоминает мне дело Де Гриё.

Никто не решился спросить, что это за дело Де Гриё. Длительное молчание нависло над все еще раскрытым перед Караколли манускриптом. Потом послышался голос каноника Тортелли: он сообщил, что сейчас пойдет к кардиналу Бонино, чтобы информировать его о положении дел и о недоумении «господ экспертов» и заодно узнать, нет ли каких-либо новостей о профессоре Стэндапе. Его не стали удерживать; похоже, все были довольны уходом этого самонадеянного зануды.

— Какая гнусность! — вскричал нунций, как только каноник вышел. — И все эти слухи в городе!.. Ужасная утка, запущенная «Ла Стампа» и подхваченная всеми газетами!

— Во всем этом чувствуется какая-то согласованность. Но зачем? И кто это организовал? Адриен, тебе следует встряхнуть свои серые клеточки.

Намек на знаменитого бельгийского детектива совсем не понравился Сальва. Этот лысый коротышка с напомаженными усами был невыносимо самодовольным. Они встречались после преступления в Страдфорд-он-Эйвоне. Без помощи профессора бедненький Пуаро ни за что бы не догадался, что комедианта убил его же индийский слуга, а не очаровательная мисс Клуд-Бастер, которую упорно подозревал бельгиец — по причине женоненавистничества, наверное.

— Стало быть, нам надо найти связь между подменой подлинника «Жития» этим апокрифом, исчезновением — временным, надеюсь — Стэндапа и слухом, кем-то пущенным через «Ла Стампа». Итак, во-первых, допросить главного библиотекаря; во-вторых, наведаться в отель Стэндапа и, хоть мне это и отвратительно, порыться в его вещах; в-третьих, выведать в «Ла Стампа» имя человека, сообщившего о находке «Жития».

Нунций, все больше и больше падавший духом, умоляюще поднял глаза на Сальва:

— Вы один, профессор, способны все это проделать. Я же могу только молиться за вас.

— Разумеется! Я попрошу вас лишь познакомить меня с этим библиотекарем — я видел его мельком, когда после каждого сеанса мы передавали ему манускрипт, чтобы он положил его в сейф.

— Отец Грюнвальд — доминиканец, немец по происхождению. Довольно известен. Он мог бы помогать нам, не будь так занят своими непосредственными обязанностями. Но, умоляю, попытайтесь сначала разыскать профессора Стэндапа.

Вот так и получилось, что Адриен Сальва еще раз был втянут в разгадывание весьма любопытной загадки. Он попросил Мореше пойти вместе с ним в отель, где жил англичанин. Отель, естественно, назывался «Виктория», находился на виале Джулио Чезаре недалеко от площади Святого Петра, дойти туда можно было по виа ди Порта Анджелика. Содержательница, итальянка, сильно жестикулируя и прикладывая руки к груди, показывала, насколько она обеспокоена исчезновением «господина, такого комильфо», и т.д. Однако сутана иезуита произвела на нее большее впечатление, нежели вальяжная дородность профессора. И лишь благодаря профессору Мореше они смогли зайти в двенадцатый номер, где, к их изумлению, все было перевернуто вверх дном, что никак не вязалось с педантичностью англичанина. Кто-то тщательно обшарил мебель, оставив открытыми дверцы шкафов и выдвинутыми ящики. Кровать была опрокинута, матрас распорот. На бюро громоздилась беспорядочная куча бумаг; многие документы валялись на полу. Книги и папки были наспех просмотрены и сброшены с полок. Платяной шкаф остался открытым настежь. Одежда устилала пол. Все это напоминало зрелище на улице Морг — не хватало лишь камина и трупа. Кто-то довольствовался обычным обыском, не позаботившись осмотреть личные вещи британского подданного. Хозяйка отеля не раз делала вид, что падает в обморок, видимо, полагая, что это весьма уместно в данном случае.

Сальва заметил:

— Здесь просто-напросто искали оригинал «Жизнеописания», вот и все.

— Ты думаешь, что Стэндап похитил рукопись? — удивленно спросил Мореше.

— Я думаю, что он мог это сделать и что кто-то поверил в это, а потому постарался отыскать и вернуть ее. Впрочем, могло случиться, что этот кто-то сперва выкрал англичанина, дабы выбить из него признание о предполагаемом тайнике, а так как тот молчал, то все здесь пришлось перелопатить. Но даже если допустить такую гипотезу, Стэндап не из тех, кто станет хранить дома подобный документ. Он положил бы его в банковский сейф. Я, разумеется, использую условное наклонение, так как нет оснований утверждать, что он намеревался украсть подлинник. Но зато вполне допустимо, что он где-то нашел апокриф и вложил его в папку с «Небесной лестницей» вместо оригинала. Да, это допустимо, но так ли это? Ни черта не понимаю. И все-таки такое предположение отбрасывать нельзя. А пока что пойдем в «Ла Стампа».

Принял их главный редактор, суетливый и многословный. Покривлявшись и поломавшись, излив потоки пустых слов, от которых несло неискренностью, он признался, что понятия не имеет, откуда поступила информация об обнаружении «Жизнеописания». Он вызвал к себе ответственного за рубрику — сицилийца с мрачным узким лицом, который сухо сказал, что не имеет морального права раскрыть источники информации. Но так как Сальва пригрозил взвалить на него вину за убийство профессора Стэндапа — довольно рискованное заявление, — он, поколебавшись для виду, бесцветным голосом произнес:

— Это графиня Кокошка, супруга польского посла при Ватикане.

Всю последующую ночь Сальва, наспех поужинав пиццей, вертелся в постели, силясь навести порядок в этой пьесе с запутанной интригой. Но скоро мысли его поплыли и в полудреме потонули в самом глубоком омуте его памяти. Ведь если он и ответил на приглашение его преосвященства, то им руководила не профессиональная любознательность ученого, сразу хватающегося за скальпель, чтобы расчленить насекомых. Рим вызывал в нем болезненное чувство, был солью на незаживающей ране. Отказываясь появляться в нем до этого, он боялся встретить призрак любимой им девушки, слишком любимой, соблазнительной и своенравной Изианы — было ему тогда двадцать лет, а ей шестнадцать, — которая однажды ночью в приступе безумия бросилась в мутные воды Тибра.

И не для того ли, чтобы заглушить память о ней, Сальва объездил весь мир, пытаясь разгадать загадки, бывшие для него как бы многообразными отголосками тайны того трагического конца? Разве не шепнула она ему на ухо перед тем, как броситься в воду: «Non creder mai a quel che credi» — «Никогда не верь тому, во что уверовал»? Необычный, парадоксальный наказ отпечатался в глубине его души и стал для него требовательным, придирчивым, но очень ценным гидом.

Утром Сальва встал с тяжелой головой, словно перепил накануне, и собственное тело казалось ему плотнее и тяжелее обычного. Он потащил его через город, окутанный легким и теплым туманом. Вспотев, но чувствуя при этом озноб, он пришел в зал Пия VI, где нунций Караколли сетовал на трудности текста и жалкое качество перевода, тогда как отец Мореше осыпал его комплиментами за блестящее исполнение этой трудовой повинности. Когда их дуэт закончился, начался рабочий день — к большому удовлетворению Сальва, разум которого объявил, что прогнаны тусклые ночные воспоминания.

«Пока Басофон, он же Сильвестр, отдыхал в палатке центуриона Брута, непривычная суматоха нарушила покой Олимпа. Встревожен был даже Зевс, дремавший на своем облачном ложе. С недавних пор он чувствовал, что на Земле происходит нечто ненормальное, но его посланцы не могли внятно объяснить, в чем дело. И этой ночью, услышав шум на подступах к дворцу, Зевс кликнул своего личного советника, дежурившего у двери опочивальни, и приказал ему пойти и все разузнать.

Ждать громовержцу пришлось недолго. Посыльный вернулся запыхавшийся и в таком возбуждении, будто за ним гнался Цербер.

— О Величайший, это Аполлон… Война, Величайший, война…

Зевс тяжело встал со своего ложа.

— Что — Алоллон? О какой войне ты говоришь?

— Новый бог, Величайший! Аполлон только что узнал, что некто принял его облик и считает себя Солнцем Вселенной…

— Ну, такое уже бывало. Они все хотят походить на Солнце. А это всего-навсего звезда. А что до войны…

— Аполлон утверждает, что Небо иудеев намеревается конкурировать с нами, с Олимпом.

— Эти людишки, они все торгаши и любят умничать.

— Аполлон уверяет, что один из них объявил себя богом безо всякого на то разрешения, и именно он украл его облик. Ко всему прочему, его почитатели не признают никакого другого бога, кроме его отца, которого они называют Он и иногда Иегова.

— А где же мое место в таком случае? — спросил царь богов.

— Эти люди восстали против вас, Великолепнейший.

— Н-да, это неприятно. Сходи-ка за Аполлоном, пожалуйста.

В этот момент вошла проснувшаяся Юнона[10], с распущенными волосами и в ночном одеянии.

— Правда то, что говорят?

— Да нет же, нет, — заверил ее Зевс — больше для того, чтобы успокоить самого себя. — Время от времени какой-нибудь безумец объявляет себя богом. А другие безумцы устраивают ему овацию. А потом все заканчивается в одиночке для буйнопомешанных.

— А мне страшно. Мне кажется, что на этот раз нам грозит большая опасность. Разве вам не известно, что все эти восточные религии понемногу обгрызают нашу империю? Вот и Греция, колыбель наша, уже клянется только быками со взрезанным горлом. А теперь — Артемида мне сказала — объявился некто, распятый римлянами, но не умерший на позорном кресте, а, напротив, приобретший себе славу. Он убедил своих сторонников, что воскрес, и они разнесли весть о его победе над смертью по всему Средиземноморью.

— Мы — боги и, следовательно, бессмертны, — заметил Зевс. — Что с нами может случиться?

Тут вошел Аполлон, такой прекрасный и молодой, что Юнона невольно залюбовалась им.

— Величайший, у меня украли мой облик.

— Кто же?

— Тот иудей, считающий себя сыном Иеговы. Его даже прочат управлять Солнечной колесницей вместо меня. Это недопустимо!

— Конечно, конечно! А этот Иегова стремится занять мое место, не так ли? Все это мне кажется достойной сожаления галиматьей. Эти иудеи поистине поражают.

— Однако лживая вера распространилась не только среди евреев. Даже сама Греция… стыдно сказать…

Зевс нервным движением погладил свою величественную бороду. Потом спросил: — А что делает Гермес? Разве не поручил я ему обновить свою систему?

— Он сочиняет.

— Дорогой Аполлон, я знаю, что ты никогда особенно не ценил его, но люди питают к нему слабость. Одним словом, для нас настал момент объединиться. И прошу тебя, никаких ссор.

— Мне донесли, что Небо послало на Землю выдающуюся личность, чья задача — пополнить учение Распятого.

— Выдающийся?

— Это суровый и безжалостный молодой человек, единственное достоинство которого, как кажется, заключается в непревзойденном умении драться палкой. И я его остерегаюсь. Не разумно ли было бы приблизить его к себе и поточнее узнать, что он собой представляет и какова его цель?

— Поступай как знаешь, — зевая, проговорил владыка.

Не самое ли время передохнуть? Вся эта суета раздражала Зевса. Сон для него был убежищем, в котором он мог обо всем позабыть. И он укрылся в нем.

А тем временем на острове Кипр, в окрестностях Саламина, готовились к военным игрищам. В центре лагеря соорудили помост для командующего и его штаба. Войско было построено в каре, определены границы арены. Римляне страстно любили эти развлечения, которые устраивали по поводу любого события или просто по настроению.

Басофон хорошо выспался и оказался в лучшем положении для участия в состязании; он не сомневался, что легко выиграет с помощью своего посоха. Четверо же стражей попросили командующего принять их и объяснили, что юноша одолел их с помощью какой-то магии. Однако жалоба эта лишь еще больше возбудила его любопытство, и он порешил, что после битвы на палках каждый участник должен показать свое искусство владения мечом. От сети и трезубца он отказался: это оружие больше подходит гладиаторам.

И вот час пробил. Загудели трубы. Командующий и офицеры заняли места на помосте. Затем по сигналу начались первые поединки. Басофону предстояло выступить позднее, в конце первой половины состязаний. Своего противника он еще не знал. Но ему не терпелось показать себя, и, подняв посох, он без приглашения ринулся к первой паре.

Не знал он еще, что подарок Иосифа мог только отвечать на оскорбления или вступаться за правое дело, но оборачивал все против своего владельца, коль скоро тот решал использовать его без достаточного основания. А так как на этот раз дело не было ни правым, ни справедливым, посох так и остался посохом: простым куском дерева. К счастью, Самсон научил своего ученика нескольким приемам отражения ударов и нападения. С трудом избежав ранений, Басофон, не закончив схватки, устало вернулся в палатку.

— Это и есть ваш непобедимый боец? — спросил Брута командующий.

— Он бережет себя для своей битвы, — ответил центурион, в глубине души опасаясь худшего. Ему хорошо был известен противник Басофона: эфиоп, огромного роста и беспощадный. Поговаривали, что он питался человечиной. Сойдя с помоста, Брут пошел в свою палатку, где нашел Басофона вытянувшимся на ложе; тот обливался потом, тяжело дышал, а лицо его было красным, как кирпич.

— Что с тобой? Ты заболел? Почему ты ввязался в этот бой и позволил побить себя?

Крайне раздраженный, Басофон отвернулся к стенке и не ответил. Центурион продолжил:

— Я прослыву лжецом в глазах начальства. Приди в себя, прошу тебя! Не я ли спас тебя от обвинения в богохульстве?

— Все это правда, — простонал юноша, — но я ничего не могу… Посох не слушается меня…

— Почему он тебя больше не слушается?

— Не знаю. Может, я огорчил плотника Иосифа?

— Послушай, — сказал центурион, — мне кажется, я понимаю, что произошло. Посох не повинуется тебе, если ты не защищаешь дело этого Иосифа. Он один из почитателей Кристуса?

— Он его родной отец.

— Тогда перестань молоть чепуху, а лучше сосредоточься на этой мысли. Посох не будет тебе защитой, если ты не будешь биться во имя твоего бога.

Басофона это мало убедило. Он все приписывал своей доблести. А тут с ним случился приступ слабости — вот и все. Центурион отошел от него весьма обеспокоенный. Выходя из палатки, он столкнулся с солдатом, который сказал:

— Мы знаем, что вы покрываете волшебника, и обо всем расскажем генералу, если вы не поможете нам его наказать.

— Что я должен сделать? — спросил Брут.

— Помешать ему драться палкой. Именно в ней и таится волшебная сила.

— Но вы же сами видели, что с мечами он не справится. Палка оказалась бесполезной.

— Это уловка! — воскликнул побитый страж. — Вы сговорились с волшебником, потому что тайно принадлежите к той же секте, что и он. Разве вы не были сторонником того иудея с ослиной головой, который взбунтовался против императора?

В этот момент приплелись три остальных стража.

Первый сказал:

— Брут околдован богохульником. Можем мы еще ему повиноваться? Мы выдадим его властям.

А между тем поединки продолжались. Центурион прошел на свое место рядом с командующим и офицерами. Он лихорадочно ждал начала схватки между Басофоном и эфиопом. Когда момент настал, на арене появился колосс. Черный, лоснящийся, гримасничающий, он держал толстенную палицу, которая в его огромных ручищах казалась соломинкой. Его приветствовали восторженными криками, ибо всем была известна его неукротимая отвага, сочетающаяся со страшной силищей.

Басофон по сравнению с ним казался карликом, а посох — детской тросточкой. К тому же бой, в который он недавно легкомысленно влез, оставил на нем отпечаток: он покачивался, как пьяный. Удивленные зрители сначала встретили его молчанием, затем по рядам пробежал шумок, а потом последовал всеобщий взрыв смеха.

— Вы решили повеселить нас этим мальчишкой? — строго спросил командующий.

Центурион не нашел что ответить. А эфиоп уже вертел над головой свою дубину, собираясь нанести удар, но Басофон, отпрыгнув в сторону, уклонился от удара. Однако негр не терял времени и, пока Басофон восстанавливал равновесие, опять ударил, попав ему по плечу. Публика завопила от восторга, ожидая развязки. А четверо стражей ликовали и кричали сильнее всех. Тут встал Брут и, движимый какой-то силой, перекрыл своим голосом весь этот содом.

— Басофон! Вспомни о Кристусе!

Плотная тишина окутала всех. Командующий, мертвенно бледный, повернулся к центуриону.

— Что вы сказали? Вы, случаем, не последователь этого иудея? Стража, арестовать центуриона!

Басофон вышел из оцепенения. Посох завибрировал в его руках, напрягся, словно леопард перед прыжком. И когда четверо стражников подошли к помосту, наш плотник устремился к ним, влекомый чудесным посохом. Несколько быстрых вращений — и солдаты оказались распластанными на земле, к великому изумлению зрителей.

Эфиоп, свидетель скорой расправы, застыл в оцепенении в центре арены. Опомнившись, он побежал к Басофону, державшему на расстоянии первый ряд солдат, которые были в ужасе от увиденного. Не пробежал черный колосс и трех шагов, как сын Сабинеллы ринулся ему навстречу и нанес ему град ударов по голове, груди, животу — так, что у мастодонта подломились колени и он упал лицом в пыль.

— Арестуйте его! — повторил командующий изменившимся голосом.

Четыре ряда солдат медленно двинулись к центру, где Басофон, поставив ногу на побежденного, с вызовом посматривал на них. И тут случилось нечто невероятное. Ряд за рядом люди валились друг на друга, словно колосья под серпом. Осознав тщетность своих усилий, оставшиеся в живых убежали, оставив на помосте командующего вместе с его штабом.

Басофон подошел к ним и сказал:

— Вам нечего бояться, мы с посохом не причиним вам зла. Только признайте могущество живого Бога.

— Конечно, разумеется… — дрожащим голосом проблеял командующий. — Уходи. Ты слишком сильный маг.

Центурион Брут отбросил шлем и меч. Потом он встал на колени и заявил:

— Пусть твой Бог отныне станет и моим.

— Проваливайте вместе с ним. Позор вам! Я лишаю вас звания! — прокричал командующий.

Басофон поднял с колен Брута, и они расцеловались. Затем они покинули лагерь, оставив за собой прискорбное зрелище уничтоженной когорты.

— Вот эта да! — воскликнул Аполлон, сверху наблюдавший за Басофоном. — Ну и сила у этого юноши! А его манера драться довольно необычна. А этот центурион, почему он перешел на сторону Христа?

Аполлон кликнул свою колесницу, которая тотчас примчалась. Мог ли он допустить, чтобы распятый разбойник, иудей, объявивший себя владыкой, продолжал красоваться в его образе? Ведь он всего лишь самозванец, как и все верующие в Иегову. И Аполлон приказал высадить себя на главной пристани порта Саламин».