Загадка Ватикана

ГЛАВА XII,

«Басофон и центурион Брут нашли Гермогена в одной портовой таверне, пьяненького, в компании критских моряков. На другой день должно было сняться с якоря судно, направлявшееся в Селевкию на Киликийском побережье. Ученик Гермеса, барахтаясь в винных парах, силился доказать, что самая суть есть не что иное, как душа мира. Слушатели же утверждали, что Психея упала на землю и стала проституткой. В общем, спор двух глухих.

Басофону стоило больших усилий прервать ученые речи Гермогена.

Когда они устроились на ночь на постоялом дворе, смирнское вино окончательно сморило египтянина. Едва он погрузился в глубокий сон, Басофон предложил Бруту вступить в сообщество почитателей Иисуса.

— Я должен стать светочем Фессалии. Не знаю точно, что это значит, но мне нужны союзники-единоверцы.

— Ну что ж, — сказал Брут, — сейчас я без должности. Моя карьера пошла прахом. Кем я стану, если не приму твою веру? Но я все же римлянин и солдат в душе. Мне нелегко будет отказаться от некоторых моих принципов.

— Это ничего, — приободрил его Басофон. — Послушай: ближние твои верят в бога, превращающегося то в быка, то в лебедя. А почему бы Богу не превратиться в обычного человека? Мария, мать Иисуса, похожа на вашу Леду.

— Ну и учен же ты! — удивился Брут.

— Дух моего Бога вошел в меня, — объяснил сын Сабинеллы.

И это было правдой: в этот момент Дух Святой наблюдал за юношей, как просил его Мессия. Однако, честно говоря, Параклет серьезно сомневался в способностях этого сорванца, больше расположенного к дракам, нежели к убеждению. Стоило ли ему подсказывать все слова и ответы?

Утром Гермоген, проспавшись и протрезвев, с удовлетворением удостоверился, что Басофон удачно вырвался из когтей римского орла. Брут же подумал, что мог бы быть полезен, и принял предложение вместе проделать часть пути. Центурион поменял свою военную форму на тунику с капюшоном, сделавшим его неузнаваемым. И к полудню все трое поднялись на борт корабля, отплывавшего в Селевкию.

Судно было нагружено продовольствием всех видов для киликинян. На палубе толпились пассажиры, говорившие на самых различных языках. Находился среди них один, говоривший на очень правильном греческом. Был он строен, с приветливым лицом, обрамленным золотистыми волосами. При первой возможности незнакомец протискался к Басофону и шепнул ему на ухо:

— Экселенц… Важный секрет, экселенц… Следуйте за мной…

Разве устоишь, когда к тебе обращаются «экселенц» и обещают посвятить в какую-то тайну? Басофон проследовал на корму, оставив своих спутников возле лоточника, предлагавшего фрукты и пирожки из манной крупы.

— А я вас знаю, — начал незнакомец. — Я был среди тех римских солдат, которых вы очень мило уложили. Такого мне еще не доводилось видеть. В тот же вечер я обо всем рассказал своему господину, и он попросил доставить вас к нему. Особа эта очень могущественная — настолько, что никто не может сравниться с ним.

— Даже римский император? Или это он и есть?

— Это не он.

— А где же обещанный секрет?

— Потерпите. Представьте себе, что мой господин царствует там, где не существует смерти, нищеты и голода, где все пронизано светом, где обитают самые красивые женщины, где золото блестит, как нигде. Одним словом — обитель счастья и спокойствия. Мой господин приглашает вас туда.

Басофон на короткое время задумался: предложение какое-то уж очень странное. Но лицо мужчины было честным.

— Послушать вас, так место, где живет ваш господин, — сущий Рай. Побывал я уже там. Сплошная скука!

— Нет, нет, что вы… — живо возразил незнакомец. — Я не знаю, что вы называете Раем. Может, это какие-нибудь восточные бани. Место, о котором идет речь, не имеет ничего общего с миром. Я с удовольствием проведу вас туда. Поверьте, вы не разочаруетесь.

— Послушайте, я выбран для осуществления особой миссии, и не такой я человек, чтобы бросить все ради не знаю уж какой химеры. Передайте своему господину Мое почтение и скажите, что я очень занят.

Повернувшись спиной к незнакомцу, Басофон вернулся к своим спутникам. Но грек не отказался от своих попыток. Он присоединился к трем компаньонам и обратился к Гермогену:

— Вы, случайно, не ученик Гермеса?

— Совершенно верно. Я даже горжусь тем, что являюсь его первым учеником.

— В таком случае, раз вы хорошо знакомы с этим молодым человеком, не объясните ли ему, что приглашение к владыке Неба есть честь, от которой не отказываются?

— О ком вы говорите? — заинтересовался Гермоген.

— О нашем отце Зевсе, естественно, — важно произнес Аполлон.

На какое-то время наши путешественники опешили, выпучив глаза и забыв закрыть жевавшие рты. Первым опомнился Басофон:

— Вашего Зевса не существует. Может быть, мраморная статуя приглашает меня на ужин? А чем она питается? Дождем, который падает ей на лицо?

— Перестань богохульствовать! — вскричал бог. — И коль ты не веришь мне, побьемся об заклад. Тогда ты оценишь свою глупость.

Неожиданно Басофон вспылил:

— Бьюсь об заклад. Да, держу пари! Я уверен, что выиграю, и ставлю мой посох, если ты настаиваешь! А ты, лжец, что ставишь?

— Ставлю самого себя, и настаиваю на этом. Пусть эти два свидетеля будут поручителями нашего пари!

Басофона удивила уверенность незнакомца, и он посчитал его сумасшедшим.

— Как ты мне докажешь, что твой Зевс существует?

— Отведу тебя к нему. Вмешался Гермоген:

— Друг, ты уже проиграл. Зевс существует, это неоспоримо. В какое осиное гнездо ты бросился сломя голову? Лучше сразу откажись, иначе — прощай посох!

— Уж и не знаю, что подумать, — сказал Брут, — но я чую здесь ловушку. Смотри не попадись в нее.

Осторожность попутчиков раззадорила Басофона. Зевса нет и быть не может, поскольку есть един Бог, о котором учит Кристус и о котором ему говорили на Небе. Своими глазами он, конечно, не видел Его, но зато встречался со Святым Духом, входящим в Троицу единого Бога. Мессия, воплощенный Бог, избрал его, дабы стал он светочем Фессалии. И он понимал, что Отец во всем Его высочайшем величии недоступен человеческим глазам. Так позволительно ли ему бояться этого грека с его бахвальством?

— Хватит вам! — крикнул он устало. — Разве не видно, что у этого человека голова не в порядке? Осмелиться утверждать, что Зевс существует и зовет меня к: себе! Ну не бред ли это?

— Когда отправляемся? — спросил Аполлон.

— Куда ты хочешь меня затащить?

— На Олимп, разумеется.

И он протянул руку сыну Сабинеллы. Тот, пожав плечами, принял вызов. И тотчас они пропали из виду. А Брут и Гермоген остались на палубе, спрашивая себя: кто же этот незнакомец? Могущественный волшебник?

Итак, Басофон и его гид прибыли в обитель богов. Она была залита божественным светом и вся покрыта садами с цветами вечности и плодами бессмертия. Белые храмы образовывали совершеннейшую гармонию. Виднелись кентавры и фавны, резвившиеся с нимфами.

— Где мы? — крайне изумленный, спросил Басофон.

— Я уже говорил тебе. Мы на Олимпе, в царстве богов.

— Да что ты? — не поверил Басофон. — Я сплю и вижу сон на корабле, который везет нас в Селевкию.

— Дурачок! Ты бился об заклад, не так ли?

Сын Сабинеллы пожал плечами. Возможно ли такое, чтобы избитые легенды оказались реальностью? И тем не менее туг были кентавры и фавны. А нимфы… Никогда он не видел таких красивых женщин. Он содрогнулся. Неужели несколько небес мирно уживались на Небе? И все-таки он был не из тех, кто легко признает свое поражение.

— Ты волшебник. Все здесь одна видимость.

— Ладно, — не стал спорить Аполлон, — пойдем во дворец Зевса. Или ты все еще будешь упрямиться?

Они двинулись к храму, сиявшему, как солнце. Ба-софон почти ослеп. Но, крепко прижимая к себе посох, смело вошел. Встретили его нежные звуки арфы. Тут к нему вернулось зрение и до него дошло, что гид привел его в очень просторный вестибюль, в глубине которого возвышалась высокая бронзовая — а может быть, золотая — двустворчатая дверь.

— Нет! — закричал он. — Все это ложь! Вы не существуете! Вы не можете существовать!

Аполлон улыбался, а тяжелые створки двери медленно раскрывались, и вскоре они очутились у подножия трона в форме орла, на котором величественно восседал гигантский старец. Лицо его, поросшее густой седой бородой, было окружено светящимся нимбом.

— Так что же? — послышался величественный голос. — Кажется, кто-то не верит в мое существование?

Ошеломленному Басофону потребовалось время, чтобы прийти в себя. Он выпрямился, подняв над головой свой посох.

— Во имя Христа и Святого Духа исчезните, порождения кошмаров!

Зевса позабавило такое заклинание, смахивающее на поношение.

— Слушай, ты, названный Сильвестром в твоей непонятной религии, перестань браниться. Что мы тебе сделали?

— Вы так заморочили голову моему отцу, что он заставил пытать мою мать, прежде чем предать ее смерти. Этого недостаточно?

— Религия Иеговы принадлежит иудеям. И что необычного в том, что, будучи греком, твой отец был наш? А вот почему твоя мать предала нас и вступила в секту Израиля, возглавляемую безумцем, называющим себя Мессией или еще Христом? Ну а какова твоя роль во всем этом жалком заговоре?

Басофон вытянулся во весь свой рост и выкрикнул:

— Зачем я буду отвечать вам, раз вы не существуете? Или я объелся пирожками на корабле?

— Ты держал пари, — сказал Аполлон, — и ты проиграл. Дай мне твой посох.

— Мой посох? Я ни за что не расстанусь с подарком плотника Иосифа.

— Ты поставил на него!

Юноша почувствовал себя в ловушке. Не иначе как на него навели порчу. Он попятился и, размахивая посохом, попытался ударить Аполлона. Но правда была не на его стороне, поэтому посох вдруг показался ему таким тяжелым, что он едва не выронил его. Тогда он завопил:

— Святой Дух, ко мне, прошу тебя!

Но как Олимп мог сообщаться с Раем? Ведь это совершенно различные сферы… Призыв Басофона затерялся в пространстве между ними.

— Не стоит тревожить духов, — отеческим тоном проговорил Зевс. — Пусть они себе отдыхают в преисподней под убаюкивающее журчание Ахерона.

— И отдай мне этот посох, — добавил Аполлон.

Полный решимости не расставаться со своим драгоценным посохом, сын Сабинеллы развернулся и попытался убежать, но его остановили два стражника. Посох отказался помогать ему, и его отобрали.

Юноша пришел в отчаяние. Что происходит? Что за Комедию с ним играют? И почему покинул его дар Иосифа? Он начал понимать, что не должен был биться об , да еще на посох, но ведь он был уверен, что не существует ни Зевса, ни Олимпа. Пришлось признать очевидное: все это было не во сне. Он и в самом деле лишился посоха. А Зевс сказал:

— Молодой человек, за свою самоуверенность ты наказан потерей этой деревянной палки, которой, как кажется, ты очень дорожишь. Мое высочество считает, что можно отослать тебя на Землю. Знай только, что мы не спустим с тебя глаз. Не вздумай разбивать наши изображения и всех уверять в существовании твоего Иеговы или твоего Христа. Они живут лишь в искаженном воображении иудеев, а о стремлении к умерщвлению плоти нам известно. Найди себе красивую девушку или мальчика, если пожелаешь, и пусть любовь к жизни освободит твои мозги от сотканной разными домыслами паутины.

Басофон собрался было ответить, но его подхватил вихрь. В мгновение ока юноша оказался на палубе корабля, плывущего к Селевкии.

— Что ты наделал? — спросил его Брут. — Зачем выбросил посох в море?

— Несчастный, — добавил Гермоген, — я бы его у тебя купил…

Басофон в растерянности уже занес ногу на поручни, собираясь прыгнуть за своим посохом — неужели он так ополоумел, что бросил его за борт? — но товарищи удержали его. И тут он рухнул на доски палубы, обхватил голову руками и заплакал — впервые в жизни».

Продолжение следовало. Но здесь чтец поставил точку. А вообще-то папский нунций магистр Караколли неоднократно прерывал чтение многочисленными восклицаниями с последующими отклонениями от темы, такими как: «Это уже не средневековый текст, а барочный», «Ну вот, Олимп появился!» или еще: «Как это понимать?»

Отец Мореше и Адриен Сальва были не менее изумлены неожиданным поворотом повествования. Этот экскурс в языческий мир поверг в смятение не только героя истории, но и самих ученых мужей. Безусловно одно: если документ являлся апокрифом XVI века, то появление античных богов можно было как-то объяснить; и тем не менее возникал законный вопрос: что именно хотел выразить автор текста — каково бы ни было его происхождение?

— По моему мнению, — произнес Мореше, — мы имеем дело с неприкрытой насмешкой. Не проглядывает ли здесь желание посмеяться над Раем, ставя его в один ряд с Олимпом? Ведь каждому известно, что Олимпа не существует…

— Резонно, — согласился Сальва. — Под прикрытием забавной истории подрываются сами основы воображаемого христианства.

— Христианского мира! — поправил нунций. — Признаюсь, это чтение все больше и больше портит мне настроение. Понимаю теперь, почему церковный суд поставил на манускрипте три шестерки.

— Не забывайте, — напомнил профессор, — что заклеймен был не этот текст. Этот — недавняя фальшивка.

Магистр Караколли утер лоб, потом сказал:

— Я попрошу у кардинала разрешения прекратить этот перевод. Какая от него польза?

— Здесь я с вами не согласен, — возразил Сальва. — Есть в развитии событий некоторые нюансы, за которыми может скрываться тайна. Мое пожелание — продолжить… Но, если позволите, у меня сейчас назначена встреча с главным библиотекарем, а после я нанесу визит той графине, польке…

— Мадам Кокошке, — уточнил нунций. — Довольно эксцентричная дама. Боюсь, визит окажется безрезультатным.

Сальва попросил отца Мореше сопровождать его, и тот охотно согласился. Иезуит был без ума от разных загадок. Первым делом они направились в кабинет отца Грюнвальда, доминиканца, который царствовал в мягкой тиши самой знаменитой католической библиотеки мира. Поскольку о встрече договорились заранее, он ждал их. Отец Грюнвальд был необъятен в своей белой рясе. Его лицо с синюшным оттенком, увенчанное рыжими волосами, поражало энергичным выражением. При приближении визитеров он встал и, указав им их места, опустился в кресло с высокой спинкой, над которым висело большое распятие в испанском стиле.

— Чем могу служить, господа?

— Отец мой, — начал Сальва, — хотелось бы сперва узнать, предупреждены ли вы о загадке, предложенной досье В 83276, в котором находился не только перевод «Небесной лестницы» Жана Гоби, но и любопытный манускрипт, принятый нами вначале за «Жизнеописание Сильвестра», долгое время безуспешно разыскиваемое исследователями.

Доминиканец с сокрушенным видом прикрыл глаза, потом открыл их, во взгляде заискрилась хитринка.

— Я не был бы достоин этого почтенного учреждения, если бы не знал обо всем, что в нем делается. И должен сказать, дорогой профессор, что о вашем дедуктивном методе, позволившем найти этот документ, мне правдиво было доложено моим верным другом нунцием Караколли. Я еще не имел возможности поздравить вас…

— И все-таки это оказался апокриф.

— То же самое мне сказал и нунций. К какой эпохе вы его относите?

— Похоже на XVI век, тогда как оригинал, отмеченный позорными тремя шестерками, должен был принадлежать к первым векам нашей эры. И все же — это одна из целей нашего визита — я хочу, чтобы документ прошел экспертизу. Не написан ли он на бумаге XVI века венецианской выделки и не подделан ли почерк под старину — возможно, совсем недавно?

— Это меня чрезвычайно удивило бы, — сказал немец тоном, в котором слышалось недоумение от подобной нелепой гипотезы. — Но коль вы желаете, я передам документ в нашу лабораторию. Она хорошо оборудована, как вам известно. С этим проблем не будет, но мне хотелось бы понять, каким образом, по-вашему, кто-то мог подменить оригинал, если только он вообще существовал, подделанным манускриптом. И для чего это сделано?

— Может быть, для того, чтобы изъять некоторые разоблачения или откровения из подлинника, — предположил отец Мореше.

— Достаточно было просто похитить его, — заметил отец Грюнвальд. — К чему эта замена, да еще с довольно непристойным текстом, если я правильно понял каноника Тортелли?

— Полагаю, — сказал Сальва, — что мы столкнулись с какой-то интригой, далекой от простой подмены манускрипта. Исчез профессор Стэндап. По Риму ходят самые невероятные слухи. Определенно следует ожидать некоего события, смысл и значительность которого нам неизвестны. Во всем этом прослеживаются скрытые от нас предзнаменования. И хотя суть их нам пока не ясна, они предупреждают нас о том, что затевается нечто действительно чрезвычайно серьезное.

— Э! — воскликнул доминиканец. — Не преувеличиваете ли вы? Возможно, это проделка какого-нибудь коллекционера. Он обнаружил «Жизнеописание» и спрятал в своих архивах. Но, считая, что поступает честно, заменил находку манускриптом, который вы переводите.

— Спасибо за прием, — сухо поблагодарил Сальва, Резко встав и продемонстрировав тем самым свое отношение к последней гипотезе.

Когда они покинули библиотеку, профессор дал волю своему раздражению. Злобно прикурив сигару, он пробурчал:

— Никакой логики! А святой отец путешествует по Африке…

Мореше нерешительно осведомился, какое отношение имеет евангелическое турне папы к «Жизнеописанию Сильвестра». Но они уже сели в такси на пьяццд делла Сита Леонина, доставившее их к дому № 9 по виа Помпео Магно, где находилось посольство Польши при Ватикане.

Графиня Кокошка заставила их ждать довольно долго, так что успела догореть до конца сигара. Среди позолоты и ангелочков под мрамор наши приятели чувствовали себя деревенщинами, забредшими в роскошный отель. Сальва кипел от нетерпения. Что до Мореше, то, хотя перемена обстановки его и забавляла, он уже начинал спрашивать себя, не окончится ли тайна «Жизнеописания» какой-нибудь драмой — если только она уже не произошла. И тем не менее он склонялся к мысли, что профессор Стэндап просто забыл предупредить свое окружение о внезапном отъезде, как это бывает, когда, к примеру, получаешь неожиданное сообщение о смерти близкого человека.

Наконец появился лощеный слуга в перчатках и коридорами с устоявшимся запахом плесени и винтовыми лестницами проводил их в личные апартаменты посла и его супруги, которая приняла их в барочном салоне, заставленном мебелью, неимоверным количеством ваз и разукрашенных статуэток. Сама она походила на мумию или певицу, разукрашенную для исполнения «Сумерек богов» в провинциальном концертном зале. Свою чрезмерную полноту графиня скрывала под наслоением пестрых тканей и варварских украшений, делавших ее еще дороднее. Ее увядшее лицо покрывал слой фиолетово-розовых румян, на фоне которых так ярко светились зеленые глаза, что, кроме них, ничего уже не было заметно.

— Очень рада познакомиться с вами, профессор. Его превосходительство мой муж и я следили за делом Добрински, и, как бы это сказать, с большой признательностью. Садитесь, пожалуйста.

— Мадам, — начал Сальва, — мой друг отец Мореше и я взяли на себя смелость напроситься на это свидание, чтобы поговорить с вами о редчайшем манускрипте «Жизнеописание Сильвестра», который со времени обнаружения не перестает озадачивать нас.

Мумия выпрямилась и резким тоном произнесла:

— Чем мог бы быть интересен этот манускрипт его превосходительству моему мужу и мне?

— Честно говоря, мадам, я еще не знаю. Но вышло так, что ваше посещение «Ла Стампа»…

Она встала с живостью, которую трудно было от нее ожидать, и уставила унизанный перстнями палец на Сальва:

— Эти мерзкие газетенки!.. Все они лицемерные! А некоторые просто лживы. Профессор, мне нечего вам сказать.

Она села, театрально разыграв возмущение.

— Мадам, — продолжил Сальва, — мы крайне обеспокоены исчезновением одного человека, профессора Стэндапа, и мельчайший след был бы нам полезен. Ведь профессор Стэндап работал над переводом «Жизнеописания», того самого, об обнаружении которого вы сообщили одному журналисту из «Ла Стампа». Откуда появилась у вас эта информация, не подлежавшая разглашению?

Она заворковала:

— Профессор, если бы я не знала вашу… как бы выразиться… я бы ужасно рассердилась. А «Ла Стампа», Бог мой, это газета… ну, вы представляете… некоторая Информация ей просто необходима, это исключительный случай… Его превосходительство мой муж и я, мы знаем, что надлежит делать.

— Мадам, простите мою настойчивость, но кто поставил вас в известность о находке этого документа?

Она заерзала, драгоценности на ее могучей груди зазвякали.

— Не давите на меня! Здесь, в посольстве, есть уши. Как мы узнаем обо всем? Из воздуха. Узнаем, и все тут.

— Почему вы посчитали своим долгом пойти в «Ла Стампа» и сообщить об открытии, которое на первый взгляд вас совсем не интересует?

— О профессор, его превосходительство мой муж и я, мы проявляем чрезвычайный интерес ко всем открытиям. А в «Ла Стампа» я, полагаю, зашла совершенно случайно. Разве упомнишь? А слова… их столько говорится, вы согласны?

Мореше, до этого момента не участвовавший в беседе, включился в разговор:

— Мадам, сдается мне, что мы уже встречались в Варшаве у нашего общего друга кинорежиссера Воджеха Хаза.

— О, несомненно! Это наш большой друг и режиссер, фильм которого его превосходительство мой муж и я представляли на фестивале… Вы знать…

— На фестивале в Гданьске.

— Верно. Вы знать Польшу лучше меня!

— Я люблю Польшу, мадам.

— Вы, французы, есть большие друзья Польши. Когда его превосходительство мой муж и я жили в Кракове и принимали у себя кардинала, ставшего его святейшеством, мы имели очень много французских друзей, а кардинал — сегодня его святейшество — любил говорить на их языке и не раз повторял, что Франция есть старшая дочь Церкви, а потом уж — Польша.

— Мадам, — напористо продолжил Сальва, — а если мы убедим вас, что его святейшеству грозит опасность, согласитесь ли вы сказать, кто сообщил вам о существовании «Жизнеописания» и почему вы сочли необходимым поставить об этом в известность газету «Ла Стампа»?

— Его святейшество в опасности? — удивленно воскликнула Кокошка. На этот раз она больше не играла. — Кто осмелится тронуть хоть волосок на голове его святейшества? Он такой грандиозный, в нем столько достоинств и доброты…

— Графиня, — настаивал Мореше, — вам необходимо ответить на наш вопрос.

— Ради его святейшества и между нами, естественно, я кое-что скажу, но мне сперва нужно переговорить с моим мужем, его превосходительством. Сейчас он в Варшаве, вернется завтра или послезавтра, не знаю.

— Значит, это настолько серьезно? — спросил Сальва. Она встала, протянула руку, дав понять, что аудиенция окончена. Потом добавила:

— Краков — изумительный город, не так ли?

Тот же слуга в белых перчатках проводил их до выхода.

— Ну, что скажешь? — спросил иезуит. — Можно подумать, в ней загвоздка загадки.

— Или она хочет заставить нас поверить в это, чтобы придать себе значимости. Кто знает, с женщиной вроде этой… — Сальва передернул плечом.

Они возвратились в Ватикан и прошли в кабинет магистра Караколли, поостерегшись рассказывать ему о дневных похождениях. Итальянская полиция была предупреждена об исчезновении Стэндапа и уже начала свое Расследование. Что касается кардинала Бонино, то он в отличие от нунция пожелал продолжения перевода. «Tenere lupum auribus», — изрек он. И правда, «Жизнеописание» было странным волком, которого следовало крепко держать за уши.