Позже, когда самому Попову пришлось выходить из окружения и у него было пять патронов в винтовке и он считался шибко богатым — понял, каково это, воевать без боеприпасов. И насмотрелся тогда на всякое, после чего знал точно — человек на все способен — от высочайшего героизма, когда собой жертвуют за других, до нижайшей подлости, когда друзей кладут, лишь бы свое животишко спасти. Потому, читая личные дела штрафников — старался не удивляться ничему.

Наоборот, Попов старался быть беспристрастным, хотя не может человек свою натуру перепрыгнуть. И да — «ни за что» в штрафбат люди практически не попадали. Во всяком случае, особист такого не видел. Другое дело, что бывало, когда начальство делало из нижестоящих «козлов отпущения» и сваливало на них свои грехи, но и тут уполномоченный СМЕРШ не считал себя вправе быть судьей. Тем более — не зная всех деталей, а в них частенько была самая соль.

Стоявший неподалеку рослый и красивый штрафник, бывший недавно летчиком — истребителем, по своей привычке бурчал какую-то нелепую песенку. Вроде бы, знакомую:

Мы летели, мягко сели,

Присылайте запчастя:

Два тумблера, два мотора,

Фюзеляж и плоскостя!

Почувствовал на себе взгляд, взглянул ответно, усмехнулся. Этот белокурый парень, словно сошедший с плаката, попал в штрафбат за нелепую выходку — застрелив своего однокашника. Тот пошел в туалет, а у летунов была ленивая привычка, чистить пистолеты «по-английски» — выстрелом в небо, делая это где-то раз в неделю, чтобы тараканы в стволе не завелись (да, там, где начинается авиация — кончается порядок). И в этот раз красавец выстрелил не в небо — а в дверку сортирной будочки, считая, что его приятель делает большие дела сидя, и пуля просистит над головой в виде веселой шутки и утреннего привета. А вышло печально, стоявший с малым делом пилот получил пулю точно в затылок. В штрафбат после трибунала красавец явился с почерневшим от горя лицом, остро переживая то, что убил друга. Сейчас немножко пришел в себя, да и сроку осталось у него с неделю.

Сегодняшняя операция должна была списать остаток и если все пройдет, как должно и как задумано — дальше этот орел снова будет воевать согласно своей военной специальности. И при выборе участников меньше всего сомнений у особиста вызвала эта кандидатура. С другим летчиком — а их в команде было двое, оказалось сложнее. Тот, коренастый, молчаливый и с простецкой квадратной рожей, казалось бы такой, что из него можно делать вполне приличные гвозди, струсил и в полете после тяжелой штурмовки, выстрелил себе из пистолета в ногу. Того дурень не учел, что коллега Попова в летной части не из соломы сделан и при осмотре кабины заметил, что есть в обшивке только выходное отверстие, а входного нет, калибр дырки не немецкий ну и так далее. И загремел орденоносец в штрафбат — и, надо сказать, легко отделался, как и многие, попадавшие в это исправительное учреждение. В других условиях и другом месте многие такие проступки карались расстрелом перед строем, но такая штука война — нет в ней равномерности, кому везет, а кому — нет. И многие штрафники считали, что дешево отделались. Хотя и не все. Как заметил Попов, очень себя жалели проворовавшиеся интенданты, а их всегда хватало в батальоне. И житье для них было куда горше, чем для невезучих — но фронтовиков. Впрочем, выслужить чин обратно старались и те и эти.

Так вот этот летчик, после лечения раны-самострела попавший в штрафбат, огорошил при собеседовании Попова тем, что выстрелил не по трусости, а от усталости, был уверен, что слишком уж у него дела хорошо идут — 15 боевых вылетов подряд — и ни царапинки даже на самолете. Может и врал особисту, а может и впрямь заскочила извилина за извилину, что бывает на войне и сам себя уверил человек, что в следующем вылете — угробится. И сам не понял — что сделал. Как затмение нашло, тем более — что выстрелил-то в себя уже с боевого задания возвращаясь. И при том не дурак — знал, что пулька, пробив кабину две дырки оставит — а вот подишь ты.

Про плакатного красавца полагал, что и на того умопомрачение накатило, ан оказалось все иначе, хоть и проще — накормили эскадрилью жирной свининой на ужин и — проза жизни — прослабило гордых орлов не на шутку. И будучи утром раздражен тем, что приятель заскочил быстрее в будочку и что-то засиделся там, красавец от понятного нетерпения и стрельнул. Поторопил, что называется.

— Сейчас — то лучше бы в штаны напрундил, чем такое. Да тогда на 100 % процентов был уверен, что Вадька сиднем сидит… — вздохнув, признался бывший летчик.

Попов твердо знал, что 100 % уверенность годится только в одной аксиоме — все люди когда-нибудь помрут. Все остальное быо куда расплывчатей и туманней. Потому и сейчас оставлял некоторую долю сомнения, что может быть, кто-то и засбоит. Хотя по уму уже известно было, что немцы войну проигрывают, ан вот пожалуйста — перебежчики.

Хотя и участок фронта спокойный и в обороне стоят и наши и немчура и даже вот стреляют редко… И потому поток бегунов к врагу надо пресечь. Дюжина штрафников да их взводный, довольно своеобразный круглолицый парень — в тылу щеголеватый и ухоженный, а на передовой одевавшийся весьма растрепанно, за что получал внушения от командиров своих. Вот и сейчас он красовался странным картузом, который при ближайшем рассмотрении оказался люто мятой фуражкой старого образца, гимнастеркой с тремя громадными заплатами и подобными шароварами. Впрочем, остальные штрафники тоже выглядели весьма расхристанно — двое в шинелях без ремней, враспояску, остальные — кто во что горазд, любой строевик от такого зрелища бы языком своим подавился. Зато все — с сидорами, торбами и противогазными сумками, тяжело обвисшими.

Попов встрепенулся, следом зашевелились и обтрепаи. Артиллеристы, наконец, наладили свою связь. Теперь оставалось только ждать и наблюдать. Штрафники и взводный гуськом скользнули по ходу сообщения в траншею бывшей самой передовой, дальше была ничейная земля с жидковатым и сильно драным проволочным заграждением в один кол — и на взгорочке — немецкие уже позиции. Все это украшалось парой десятков разномастных воронок, в основном — старых, то есть — тихое место.

Смершевец глубоко вздохнул — из траншеи один за другим выскакивали его подопечные, задирая сразу же высоко обе руки в которых — в строгом соответствии с немецкими рекомендациями из заткнутого репродуктора — были зажаты далеко видные белые ленточки бинтов. И галопом вразнобой, словно пуганутые овцы, кинулись к немецким окопам.

Потер ладошки, они мерзли, когда волновался. Вроде бы никаких утечек быть не должно, предупредить немцев никак не могли, но не удивился бы, если б сейчас плотным пулеметным огнем немцы срезали бегущих. Поймал себя на мысли о том, что вот так — с поднятыми руками — вид они имеют непривычный и неприятный. На горушке этой небольшенькой самое малое четыре машинки станковых, да пара — ручников, судя по данным пехотинцев. Шверпункт обороны. Прожевать чертову дюжину бегущих в полный рост по открытому полю — задачка детская. Но немцы не стреляли. Зато с нашей стороны бахнул сначала один винтовочный выстрел, в тишине показавшийся особенно громким и раскатистым, потом второй, потом уже пяток стволов, потом — с десяток.

Один из бегущих упал ничком, вскочил, запрыгал на одной ноге. Соседи подхватили его под руки, потащили.

— Попали? Но ведь все стрелки только что инструктировались! Или нашелся чугрей, которому хоть кол на голове теши? — заполошно замелькали мысли.

Вздрогнул — немецкие пулеметы дали пару длинных очередей над головами бегущих, прижимая с верхотуры советских стрелков, бивших в спину перебежчикам. Лупили недолго, звук стрельбы какой-то странный, вроде бы на немецкие машинки не похожий. Вроде и горка — переплюнуть можно — а вот, поле все держит.

Думать об этом стало некогда, бегуны замедлялись перед немецкой траншеей, в бинокль Попов видел бликующие немецкие каски — комитет по встрече, не иначе.

И чуток позже донеслись глухие хлопки — из немецких окопов пыхнуло жидкими бурыми дымками. Каски исчезли, а бежавшие спрыгнули вниз и их тоже не стало видно. Забабахало часто, вразнобой, потом взвыл заполошно и тут же заткнулся пулемет. Чуть позже затрещал немецкий МГ, этот звук Попов отлично помнил. Сейчас несколько минут — и бой понесется всерьез.

Не ошибся, десяток мин пыхнул разрывами на нейтралке, солидно рявкнули гаубичные снаряды, немцы определенно решили, что русские наступать натеяли, ставят заградительный огонь, ожидаемо и предсказуемо. Потому вовсе не удивился, когда началась ответная пальба — артиллеристы старались нащупать позиции своих немецких коллег.

— Добавилось на нейтралке воронок преизрядно — мелькнула в голове неуместная мысль. А какая была бы уместна? Думать о том, не совершит ли кто из штрафников переход на сторону врага, или — что несколько легче — не останутся ли они там все без вести пропавшими, что тоже чревато — уже не стоило. Проверил всех участников сам дважды, да и другие тоже старались. Три информатора в группе, так что вроде бы все предусмотрел. Но возможно все, что угодно. Чужая душа — потемки, нос туда не сунешь, очень редко — но и из офицерских штрафбатов перебежчики были, не так, как из солдатских штрафрот, но — были.

Это только по самоназванию человек — разумный, а знакомство с изнанкой войны опровергало разумность людскую с жестокой наглядностью. И это не говоря о том, что сама по себе такая штука как война — лютый идиотизм, столько полезного переводится в гниль и мусор, что не воюя, люди бы уже рай на земле построили. Ан нет — та война мировая, что отгремела чуть больше двадцати лет назад, война, которую сгоряча назвали «Великой», в сравнении с этой была куда бледнее.

И не объяснишь, как оно может так получаться, что вроде с виду нормальный человек — а поступает как последний идиот. Но факты — упрямая вещь. Как раз в этой команде, что вела бой на холмике двое штрафников были из злополучного состава, везшего на фронт пополнение. На полустанке призывники на дрова для буржуек в теплушках решили пустить пустые снарядные ящики. Причем ломать их натеял кто-то шибко умный при помощи неразорвавшейся тяжелой мины, что валялась рядом. Ну и жахнуло, убив и перекалечив с десяток недоумков. Уже само по себе хорошо, но сбежавшиеся на взрыв новобранцы, подзуживаемые несознательными личностями из своего состава в придачу еще и офицеров, сопровождавших этот набор гениев, избили.

Результат дела был неприятный — три человека пошли под расстрел, полсотни красноармейцев — в штрафроту, а все офицеры с этого поезда — в штрафбат. За недогляд и потерю руководства. Те двое, что сейчас были в немецких окопах попали вообще как кур в ощип, прямо с фронта — да в такую переделку, только обрадовались, что отдохнут. Трудно подумать нормальному человеку, что найдутся придурки, которые будут лупцевать не сработавшим боеприпасом на манер кувалды. Но недоглядели, виноваты…

— Я теперь ко всем бойцам буду относиться, как к дуракам, чтоб снова не вляпаться — сказал один из этих штрафников товарищам. Информатор доложил резиденту, тот — особисту, который выстраивал эту сеть осведомителей — на каждого резидента по трое — пятеро низовых информаторов. Худо — бедно, но получалось отслеживать настроения. Пришлось записать и этот пассаж, который показал, что штрафованный офицер выводы сделал не до конца.

Отслуживший свою срочную службу сержант-артиллерист Попов мяукнуть не успел, а уже оказался в учительском институте, ускоренно, за два года, выпускавшем шкрабов — школьных работников, преподавателей. Потребность в учителях была чудовищная, безграмотная царская Россия с тонюсеньким слоем образованных людей оставила весьма печальное наследство, надо было учить и взрослых и — тем более детей, которые станут строить новое общество, свободное от всех грязных пятен капитализма.

Сам Попов только потом смог разобраться — как это ему так свезло. На тот момент его соблазняли идти сразу в несколько разных специальностей — и тот же военкомат предлагал весьма соблазнительные условия для службы на сверхсрочке. По зарплате получалось не хуже — работать на заводе, благо обучение на токаря было коротким, а с техникой артиллерист уже научился справляться и понимать ее.

Но пошел демобилизованный в учителя. Возможно, еще и потому, что был институт в родном городке, где папа с мамой, а скорее всего сработало то, что познакомился Попов с тремя симпатичными девчонками, которые как раз учились в этом цветнике, где на одного парня приходилось десяток девушек, а после суровых условий армейской жизни, да и просто по молодому глупому возрасту тянуло бывшего сержанта к женскому полу неудержимо.

Естественно загулял — и быстро женился. По распределению засунули в глухомань, где он вел три предмета, да жена — два. Учителей не хватало адски, преподавали даже вчерашние выпускники школ, а те, кто был формально учителем сам нередко имел 4–6 классов образования. Масса «летунов» — мошенников пускали пыль в глаза и устраивались на работу, получая подъемные деньги. И тут оказывалось, что они вообще непригодны. Поговаривали про одну такую ловкачку, что за два года получила деньги и работу в 11 школах. Правительство пыталось навести порядок, но получалось не очень удачно. А Попов обнаружил, что класс учеников и отделение бойцов — суть одно и то же, принцип руководства одинаков. Комиссию по проверке профпригодности прошел с блеском, а вот заведующий соседней школы ее провалил, получив такую оценку своих знаний: «О руководителях партии и правительства не имеет понятия. Совершенно не имеет представления о художественной литературе и методах преподавания. Географии не знает. В политических вопросах не разбирается. Программы начальной школы не усвоил».. И остался на прежнем месте — заменить его было просто некем.

Война началась совсем некстати. Бронью Попов не воспользовался и попал на фронт в конце 1941 года, в самое отступление. Несмотря на то, что среди отступавших было много командиров, именно сержант сумел сколотить боеспособную группу, мало того — подобрал брошенную расчетом полковушку с запасом снарядов, а бывший у него в группе тракторист наладил замерзший трактор. Очень пригодилась пушечка при прорыве к своим, севший за наводчика Попов заткнул прямой наводкой три пулемета — и благодаря этому проскочили, зацепив с собой еще несколько десятков тех, кто прибился по дороге, поверив в талант командира. Один из раненых, посаженных на трактор и передок пушки, рябой нквдшник, старательно выспросил у сержанта кто он, откуда и прочее.

А уже у своих поймал Попов ляжкой немецкий осколок и загремел в госпиталь. Когда выздоравливал — вызвали в первый отдел. Удивился и, как положено любому, стал перебирать свои грешки. Оказалось иначе — предложили пойти по другой специальности, тот рябой раненый серьезно взял его на карандаш и рекомендовал. Надо же, был вроде не в чинах, а вот как получилось. С того и пошло.

Лейтенант Валеев, командир второго взвода второй роты штрафного батальона.

Старательно вопя что-то несуразное на родном языке и стараясь сохранить испуганно-восторженное выражение на лице оглянулся. Физо надо бы подтягивать — растянулись, особенно второй гранатометный расчет отстал, да еще и тянут пулеметчика, скачущего на одной ноге. Рожи немцев уже были видны отчетливо. Веселятся, что-то одобрительное кричат, руками машут. Шестеро, каски грибами торчат. Стараясь, чтобы получилось не по-командному тонким голоском завопил отставшим:

— Елгыр! Елдам!

Бежавшие впереди от звука странного оглянулись, затормозились. Засуетились, но дали возможность догнать отставшим и к окопам уже подбегали вместе, как полагалось по плану почти цепью, на деле — тремя группами. И увидев, что пора — тем же тонким категорически не подходящим для красного командира, голоском завопил условное:

— Салам! Салам!

Оба гранатометных расчета плюхнулись на колени — двое справа, двое слева на краях и понеслось. Четверо в центре прыгнули к немцам и там тут же началась собачья свалка, «языка» надо было взять обязательно, а лучше — двух. оставалось надеяться. что штрафники в драке сумеют удержаться и не приголубят всех. Две пары вправо и влево от мордобоя пальбой из пистолетов, спрятанных до того в рукавах, снесли тех, до кого рукой было не дотянуться.

Глянул мельком на ближних к нему гранатометчиков — лишний раз поразился. как отточено у них получается метать гранаты. Словно механизм! Не зря послушал штрафника, который оказался мастером гранатного боя — и теперь второй номер ловко выхватывал из торбы на боку за железный набалдашник немецкую колотушку, как кот лапой — дергал висящий шнурок и клал шипящей серым дымком рукоятью гранату в лопатоподобную ладонищу первого номера, а тот швырял кувыркающуюся смерть в отрог окопа, отсекая комитет по встрече от тех, кто дернулся на помощь, услышав пальбу и крики.

Как и на учениях вчерашних получалась скорость граната в 4 секунды. И с точностью невиданной.

Определенно у этого штрафника есть чему поучиться. Хоть видом — настоящий обезьян, жуткая морда с тяжелой кувалдой нижней челюсти и покатым узким лбом, нос сливой и длиннющие руки до колен. Орангутанг! Но как кидает! Вчера Валеев удивился, что этот громила — нормальный человек, неглупый, только вот так природа обидела внешностью. Да еще и по странному стечению обстоятельств — тоже считай командир взвода в новосозданном отдельном штурмовом стрелковом батальоне, странное это соединение было как дополнение к штрафбату, только в штрафной попадали офицеры за конкретную вину, а в штурмовой посылали из фильтрационных лагерей для освобожденных пленных и отсидевшихся на оккупированной территории офицеров.

Тех, за которыми не было явной вины кроме той, что сдались в плен или никак не проявили себя, сидя тихо, как мышки. И наказывать не за что вроде — и поощрять, давая под команду бойцов — тоже не интересно. Привилегии офицеров — это награда. А за что награждать тех, кто не воевал как полагается по уставу, хотя должен был, для этого страна сытно кормила — поила, добротно обувала — одевала красных командиров до войны, чтоб они, шайтан их дери — воевали.

Таких для завоевания доверия отправляли в штурмовые батальоны, присваивая звания рядовых, но с добавкой бывшего командирского через дефис, чего не было в штрафном. Получались красноармеец — майор, красноармеец — лейтенант и так далее. Взводом таких красноармейцев — офицеров и должен был командовать гранатометчик.

Человек — орангутанг тяжело шел к первому офицерскому чину, хотя воевал отлично и старательно. Но такой уж кысмет был у этого джигита.

Еще и малопьющий оказался, страхолюдина. Вот на отвальной, обмывая маленькую первую звездочку выпил чуток, а накуралесил с непривычки здоровила от души на месяц штрафбата.

Теперь он словно минометным огнем прижал немцев на удалении метров в тридцать и высунуть носа не давал. Гранаты так и мелькали в воздухе. С этим все было в порядке, на другом фланге — не хуже. Удалось отрезать немцев в передовом отсеке.

Командир взвода спрыгнул в окоп, неожиданно глубокий, стенки досками обшиты, солидно все. Ноги попали на дрябло — мягкое. Мелькнуло перед глазами незнакомое пепельно — бледное лицо, чужая форма, погончики офицерские — отлично! Летчик бывший тряпкой щеку зажимает, кровища льется из-под платка. Странно выглядит — не то, что испуганно, а какой-то растерявшийся этот крепыш.

— Ранен?

— Эта тварь укусила! Оно считается за ранение, а? — с надеждой спросил штрафник.

Валеев кивнул, хотя такого раньше не встречалось, чтоб укусы были. Кровь-то в бою пролита, нет? Ага, второй фриц тоже живой, только у этого вся морда разбита в хлам, словно лошадь лягнула. Оглянулся быстро — есть кусок окопов метров в двадцать с двумя пулеметными площадками, стоят станкачи странные, не видал раньше таких — тренога простенькая, а сам пулемет непривычного вида.

Ствол ребристый, словно на него нанизали через равные промежутки вороненые диски. Нет, так-то понятно любому офицеру, что это радиатор для воздушного охлаждения, но вид непривычный, не попадалось такое лейтенанту раньше, разве что видел в газетах такое у японцев, но вряд ли тут могло оказаться азиатское оружие.

Но сейчас это не важно, важно, что патронов полно — видны ящики и ленты. Ситуация в целом понятна — немцы устроили на холмике типовой опорный пункт, предназначенный для круговой обороны, все, как у них положено: по периметру — окоп в полный профиль, с стрелковой приступкой, как положено — зигзагообразный. Пулеметные полки — как положено, несколько штук пустых для переноса огня. В аккуратно сделанных стенных нишах — гранаты и ракеты сигнальные и осветительные в коробках. Штрафники уже разбирают добро, по плану — надо чистить высотку и продержаться ровно столько, сколько нужно артиллерии, чтобы унять немцев, которые сейчас точно поставят отсечный огонь по нейтральной полосе, как положено.

За спиной пока еще тихо, но точно — сейчас должны начать. На высотке немцев, по наблюдениям судя — самое большее десятка полтора, пара отделений, одно дежурное, другое на подсменку, разбаловались, разнежились на спокойном участке, а тут еще и противник дезертирует и рассказывает, что вся дивизия с удовольствием в плен сдастся… немудрено и зевнуть.

Гранатометчик смотрит, команды ждет, остальные спешно готовятся к броску по зигзагу окопа за поворот, меняют магазины в пистолетах, в том числе и те, кто в рукавах ухитрился притащить пистоли, вот вроде несерьезные машинки и калибр детский — 6,35 мм. но в такой драке накоротке, да внезапно — отлично себя показывают, почти как нож или малая саперная. Не зря придержали затрофееные французские Юники. Хотя сомнения были, у самого Валеева — тоже. Детские игрушки по виду. Но один из штрафников показал достоинства машинок наглядно. Если меньше трех метров дистанция — вполне годны. Как раз для окопа и рукопашки. И спрятать легко. Оставили в роте про запас четыре этих микроба. Вот — пригодились.

— Потери?

— Терпимы — штрафник из саперов тряпку на кисть руки мотает. Кровь капает, но видно, что несерьезно.

— Не понял! Терпимо будет когда повар Мехметдинов подгоревшей кашей накормит, а когда командир требует, доклад должен быть если и не по форме ввиду ситуации, то по сути непременно, а уж там командир сам разберется что кому терпимо а что нет — возмутился неуставным ответом комвзвода.

— Виноват! Трое легко ранены, все боеспособны — тут же поправился сапер, но как-то неуверенно у него получилось.

— Все в строю, убитых и тяжелых пока нет, по мелочи поранились несколько, так вроде несерьезно — помог сослуживцу сосед, старательно выворачивавший карманы пленному немцу и попавший в штрафбат как раз за то, что не обыскал и не нашел у «языка» пистолет, которым тот воспользовался в самое неудобное время.

— Гранаты к бою! Огонь! — громко рявкнул Валеев, чтоб за поворотом немцы услыхали тоже. Нормальным уже мужским голосом.

Громила нежно и заботливо, словно голубя в небо, запустил пару колотушек, из-за поворота пыхнуло упруго воздухом, пылью. Третья граната туда же — но прямо под нее кикинулись двое рукопашников. Сухой треск выстрелов, оттуда доносится:

— Давай, пошел!

Тоже трюк пехотный — граната прилетела, а не взорвалась. Потому как без детонатора, обманка. А враг от нее кидается спасаться, залегает, башку закрывая руками. И вместо взрыва — здраствуйте, девочки! Явились — не запылились! Ваша смерть рядом сапогами топочет уже!

Рывком за поворот, чисто, немец сидит, прислонившись к обшивке, дергает ногами, скребет доски подковками, все вокруг в кровище, второй тычком в стенную нишу уткнулся, Валеев пару раз в спину ему выстрелил, чтоб не было сюрпризов. Нет, не будет восставших из мертвых — дернулось тело от пуль, словно мешок с песком, не по-живому.

Опять гранаты за поворот. Эти все три бахнули. Штурмовики туда — тихо, пустой кусок за поворотом. Бегом вперед. Никого, с той стороны, где вторая половина чистит по полукружью — несколько гранат рвануло, но стрельбы и криков нет. Свист залихватский близко — значит сейчас встретятся обе группы, обежали высотку. Потому отсвистелись ответно, чтоб не влепить по своим при встрече.

— Бегут! Они бегут, сволочи!

Высунулся на секунду из окопа — точно — по ходу сообщения пяток касок бликует и пара голов — вообще без головных уборов, улепетывают поспешно, только б кого храброго не попалось, что остался героически сдохнуть.

Подвело немцев то, что расслабились. Это на войне всегда кончается плохо. Два живых «языка», девять покойников — можно бы и отходить, но теперь проснулись немецкие канониры и на нейтралке заполыхало, запрыгало огнем, брея осколками кочковатое поле.

Блиндажей оказалось на высотке три. Один жилой, два — поменьше — с боепитанием. Все безлюдны, сдриснули защитники высоты от неожиданного нападения. То, что готовились немцы к круговой обороне их же и подкузьмило, облегчив жизнь штрафникам — ход сообщения, ведший к немецким позициям успешно перекрывался пулеметами, которые тут же установили на уже готовые пулеметные полки. Штрафник — бывший до наказания командиром пехотной роты, с пулеметами разобрался мигом и удивил Валеева тем, что оказались эти ребристые на треногах — советским оружием, дегтяревыми станковыми образца 1939 года.

— Признак слабой роты — вот такие трофейные машинки. В прошлом году еще немцы такой приказ издали — в стабильной обороне, на спокойных участках зольдат в ротах оставляют самое малое количество, зато сверх штата на роту выдают по 9 пулеметов из трофеев. Огневая мощь солидная, но рота такая слабосильная, что кроме как сидеть в обороне ни на что больше не способна. Им перед контратакой надо будет каши покушать, да людишек соскрести откуда можно.

Валеев намек понял, кивнул. На всякий случай подготовились к обороне, собрав оружие — два немецких автомата, пять карабинов Маузер, шесть пистолетов да к советским же станкачам автомат ППШ, еще первых выпусков — с прицельной планкой, как у винтовки, и две СВТ. Патронов в блиндажах оказалось неожиданно много — наших, 40 года выпуска.

Штрафованный командир роты и трое помощников устроили пальбу из пары ДС-39 на расплав стволов, пристреляв и ход сообщения и посыпав немецкие окопы густо. Позиции меняли часто, впрочем немцы вели себя странно — постреливали в ответ жидко и разрозненно, а взявшийся всерьез отвечать германский пулемет удалось заткнуть быстро — с этой стороны были люди, явно лучше умевшие стрелять.

Пару раз ДС заедал, повезло и тут — так бы Валеев сам вряд ли справился б с затыкой, а штрафники — вполне разбирались. Трофеи оказались обильные, немцы тут хранили НЗ на случай окружения, а может — ныкали ценные консервы на передовой от начальства прожорливого. Сардины, сосиски, колбаса, сгущенка. Прикинули — все не утащить, даже если нагрузить пленных. Одним пулеметом решили пожертвовать, имитировать присутствие на горушке было нужно при отходе.

Пока артиллеристы разбирались друг с другом, точнее — враг с врагом, уже как-то и обжились на горушке. Уходить даже жалко. Нет, как толковый в тактике офицер, Валеев отлично понимал, что захват этой горки позиции стрелковой дивизии не шибко улучшит, но когда огонь на нейтралке зачах и прекратился и настало время уходить прочь, стало как-то и досадно, что столько всякого оставлять приходится. Потому захотелось еще насолить фрицам, благо при планировании операции и такой вариант — отражение контратаки — рассматривался.

Сапер заботливо установил в ходе сообщения пару притащенных с собой противопехотных мин, гранатометчик разложил в ответвлении окопа готовые к употреблению гранаты, в том числе — пару старых противотанковых, найденных в пункте боепитания. Потоптался по окопу, явно прикидывая, как и что лучше кидать откуда. Получалось, что тут он даже короткий разбег может сделать.

Половина группы, нагруженная как ишаки с такими же навьюченными пленными (офицерик затопорщился было, что — то вякал — но после нескольких обычных затрещин и подошедшего поближе человека — орангутанга, наглядно выражавшего желание угостить затрещинами особого качества и свойства — скис и сдался еще раз, безропотно потащив все, что на него повесили) без особой помпы двинулись через развороченную и еще дымившуюся нейтралку. Перед этим Валеев запустил в небо три зеленых ракеты — и штрафники один за другим ушли к своим.

Оставшиеся шестеро долго ждали, когда их почтят ответным визитом. Уже собрались уходить, благо темнело и наконец глухо жахнуло в ходе сообщения, там где за парой поворотов стояли мины. Кто-то там заматерился на чужом языке, завизжал, но дальше слушать стало некогда, потому как гранатометчик дважды коротко протопотав по доскам настила зашвырнул точно туда обе противотанковых.

Даже тут лейтенанта тряхануло и чуточку оглушило. А там, за поворотами, метрах в двадцати — больше уже никто не стонал, не визжал и не ругался. Только тишина звенела в ушах. Да вроде как в воздухе туман повис легкий, когда дым вверх ушел. Розовый, прозрачный.

Немного погодя, немцы устроили заполошную стрельбу, на которую им ответили пулеметами, оставшимися на высотке. Опять покидал гранаты длиннорукий, но пальбой все и ограничилось. Ракеты немцы пуляли чаще, хоть еще и не стемнело и вообще- как то нервничали. Валеев внес свою лепту в фейерверк, заслав в небо два зеленых огонька с дымными шлейфами, как только сапер отрапортовал, что произвел минирование блиндажей. Вид у сапера был кислый, он не хотел отдавать противотанковые гранаты, считая, что распорядится лучше. А с тем, что осталось — в лучшем случае удастся немножко нагадить, не более того.

Ожидал лейтенант, что будет еще какая-нибудь поганка при отходе, но — обошлось, удалось унести ноги без осложнений. Шли через перепаханное поле, тяжело сопя и отдуваясь под грузом, ожидая пальбы в спину — и только когда ввалились в свои окопы — лейтенант перевел дух.

— А хороший набег получился, машалла!

Туда бежали, как навьюченные ишаки, сопя и отдуваясь, там все боеприпасы потратили — но и обратно тяжелогружеными топотали. И сколько туда бежало раньше — столько и возвращалось своим ходом, разве что пулеметчик ковылял, хромая и опираясь на трофейную резную трость, найденную в блиндаже.

Потери не зря сапер странно назвал. Несуразные они получились, летчика укусили, пулеметчик угодил на бегу ногой в чью-то нору, и то ли вывихнул лодыжку, то ли и поломал даже ногу, тут не разобраться, и даже сапер не то чтоб под нож или лопатку попался, оказалось, что тоже нелепо пострадал — бил немца в морду, а тот башку набычил и рассадил боец хлестко костяшки пальцев об ребро козырька каски. Ни одного огнестрельного!

И наша стрелковая дивизия, севшая здесь в окопы, никудышная по боевым качествам — и противник у них тут стоит такой же. Пока пленных тащили — те мигом заговорили о том, что они — не немцы, офицерик заявил, что он — чех, а судя по шеврону уголком на рукаве, ефрейтор, — оказался поляком. В это Валеев не поверил, слыхал уже, что у немцев полукровки из семей, где была немецкая кровь хоть с какой стороны, считались немцами, а вот когда эти фольксдойчи попадали в плен — тут же от нации немецкой своей частенько открещивались. Хотя кто там разберется.

Не зря тренировались два дня — красиво вышло. Было опасение, что немцы перекрестным огнем с флангов накроют на нейтральной полосе, но нет, обошлось. То ли никудышники и тут оказались, то ли сдрейфили подставляться под артиллерию. Наглядно получилось — не 42 год, когда над каждым снарядом наши тряслись — теперь насыпали от души, заставив замолчать немецких артиллеристов быстро и надежно. Понятно, светиться с пулеметом, имея большой шанс получить пару снарядов в ответ желающих у немцев не нашлось.

Доложился по команде, приятно это делать, когда успешно все прошло, приказ выполнен от и до, все живы, да с трофеями, которые не стыдно показать. Начальство так же привычно поставило на вид нелепую одежку, в которой Валеев воевал, но на этот раз можно было как раз пояснить — что под убогую пехоту пришлось маскироваться, потому начальство только хмыкнуло. От греха подальше штрафники тут же убыли в свое расположение, долой с передовой. Немцы обязательно ответят, только попозже, вот и не стоит зря напрашиваться.

И наконец смог щеголеватый лейтенант переодеться. Была у него маленькая слабость, которую он никому не показывал и признаться не смог бы вслух и прилюдно, но — любил он красивые добротные ткани, хорошую одежду и обувь. Мама его была лучшей мастерицей, делавшей великолепные лоскутные одеяла и коврики, а он, когда сломал себе по глупой лихости обе ноги сразу, сидел долго сиднем, вынужден был пропускать все мальчишеские дела и забавы и быть дома, от скуки помогая родительнице. От нее и передалось незаметно уважительное отношение к одежде — и тканям.

Сначала со скуки помогал подобрать тряпочки по цвету, потом даже и шил сам, когда кроме мамы никто не видит. Мама любила красное и желтое, сыну больше нравилось зеленое и синее. Потому и невыносимо сейчас ему было в хорошей одежде, не без трудов добытой — в окопной грязи ползать. То, что остальные считали чудачеством или суеверием (везучая гимнастерка, счастливые кальсоны, ага, частое дело) — было простой бережливостью, что в бравом лейтенанте непросто заметить. Потому в бой одевал такие тряпки, которые даже выкинуть было не жалко, хотя к любой ткани Валеев относился уважительно, считая эти вещи чудом, представляя, сколько вложено ума и знаний в хитросплетение нитей.

Отец, конечно, хотел, чтобы и старший сын стал рыбаком, но это дело было Валееву не по душе, хотя умел ловить рыбу, на Волге — все умели, место такое. Но душа лежала — к тканям и одежде.

Дядя, бывший хитрым торгованом и вечно крутивший какие-то делишки, племянника поддержал, сказав, что у урысков не смотрят кто откуда, там можно не то, что на портного выучиться (сам дядя тоже был с форсом и в отличие от брата как раз очень портных ценил), а можно стать даже Директором на фабрике, где одежду шьют потоком. Валеев успел окончить текстильный техникум как раз перед самой войной, а дальше понеслось совсем иное, чем полагал. Как образованный — прошел скороспелые курсы младших лейтенантов, был ранен и теперь кысмет — командир целого взвода в особом офицерском батальоне с массой льгот и весьма повышенным окладом и полевыми. Да и продвижение по службе тут было быстрым. А умереть — так умереть легко было и в обычной пехоте. Вот как в той недоделанной стрелковой дивизии, которой заткнули оборону, противопоставив такой же убогой германской пехотной.

Часть трофеев ушла начальству, но на то, чтобы отметить удачную операцию всякого вкусного тоже хватило. И отпраздновали. Очень скромно, но по фронтовым меркам — вполне прилично. Командир роты сказал, что скорее всего будет и награждение орденами и медалями, не только свободой и правами. Но — это видно будет чуть позже, когда дадут отмашку — разведка боем тут была не главным, важно было, чтоб повысилась боеспособность у пехтуры и прекратился поток перебежчиков. Если больше перебежчиков не будет — то будут награды. Потому взводный в рапорте все постарался представить в лучшем виде, разве что человек-орангутанг и тут удивил, прослышав про награды попросил, если будет возможность — представить его к ордену «Славы».

Это было удивительно, потому как штрафники очень не любили этот орден. Он был солдатским и любому становилось ясно — где офицер мог его получить, потому предпочитали скромную по виду, но весомую для понимающих — «За отвагу». А тут вон как! На удивленный взгляд взводного гранатометчик пояснил — что «За отвагу» у него уже есть, как и третьей степени Слава. Потому — если возможно… Валеев пожал плечами и все честно передал ротному, который тоже удивился.

Выпивки не было, но отметили успех весело, перед этим умывшись и побрившись — для образа безвредных перебежчиков вид приобрели за последние два дня убогий и непрезентабельный, для военного человека унизительный. Морды запачкали грязью — копотью. Щетиной двухдневной украсились. Опять же — так смотрелись жалостливее. Зато теперь сияли как новые монеты.

За праздничным ужином, Валеев оказался не единственным, кого поразили способности длиннорукого гранатометчика. Тот скромничал и такое внимание и похвалы были явно непривычны, хоть и очевидно — приятны. Краснел он как девица, что на такой страшной роже смотрелось комично.

Летчик, с старательно замотанной физиономией и потому несколько невнятно говоривший, выразил общее мнение:

— Оружие — оно все смертельное и у нас тоже штуки всякие. А вот просто когда знаешь, что в руках кило тола от которого розовым туманом станешь, и йопнуть может если просто выскользнет с рук и под ноги упадет… Причем сразу, это эфка и ргд вежливые, предупреждают заранее мол ща бахнет, ховайся. А эта то дура сразу!

Сапер с перемотанной рукой немножко свысока глянул на непривычного к взрывательным вещам летуна:

— РПГ-40 что ли? Она взрывается после как отлетит действием встречного воздуха предохранительная планка. Тихоуроненная, может не взорваться, но трогать такие «строго воспрещается». А так-то она тоже — ручная, а не дикая.

Летяга оказался не лыком шит и удивил познаниями:

— Когда отлетает планка то грузик с бойком ничем не удерживается по сути. Более того, эта вся конструкция, пусть и неизящно и не сильно безотказно, но сделана именно чтоб после того как- обязательно взорваться. Радует только то что там нет никакой боевой пружины и удар только под силой инерции грузика. Но боязно очень. Я их не кидал таскал только и было неприятно весьма.

— Прямо уж. Граната, как граната. Только большая.

— Не, не то. Потому что одно дело боеприпас который при неосторожном может сработать, и другой который расчетно должен сработать. Вон — как бахнуло, так никто и не ругался больше.

— А вообще, товарищи, странно, что немцы такие глупые попались. Не похоже на них. Да чего немцы, я и то бы таких сдающихся близко не подпустил — заметил бывший командир стрелковой роты.

— И что бы вы сделали? — уточнил Валеев, всегда мотавший на ус все толковое.

— Приказал остановиться метрах в пятидесяти. И послал бы бойца, что понаглее и поглупее… — как о деле простом сказал штрафник.

— Чтобы проверил?

— Так точно! Должен сдающихся встречать выйти метров на тридцать — пятьдесят какой — то свой косячник, который проверит что нет у них ничего нехорошего — кивнул утвердительно командир бывший.

— И кстати косячника этого, если что, положат вместе с врагами ничуть не думая — кивнул гранатометчик уверенно.

— Война… Вот если б немцы были шибко опытные и дисциплинированные и осторожные то они б остались живы, а мы померли. А если нет — то как вот так. Лопухнулись гансы, при том случаи, когда сдающиеся в плен закидывали гранатами принимающую сторону — многократно описаны в документах и литературе, по обе стороны фронта в разных вариантах и в разных войнах, давным — давно такое делается.

— Тэпэч, дурачье — согласился Валеев.

— Нет, взводный, они не дураки все же. Просто распустились и разбаловались. Так всегда — как думаешь, что бога за бороду держишь — что-нибудь да и крякнется. Теперь тут они ощетинятся, носом чую. В следующий раз нам так уже будет не провернуть дело — заметил рассудительно погоревший на пистолете у «языка». Придется мудрить, чтоб убедительно вышло. Эти-то даже не рыпнулись, когда мы пистолеты, ножи и лопатки повыдергивали, даже на то не отреагировали, что руки опустили. Совсем уши развесили…

— Что предлагаешь?

— Чтобы одной рукой кидануть гранаты. С самого начала самого косячного в группе я б заставил нести ствол какой, винтовку — за ремень, демонстративно, не по — военному, а по-бабьи.

— Это зачем?

— Так если что, то стрелять в него б стали, ему первые пули, потому что в него б целились. Тут психология такая — идут сдаваться, а один с оружием — значит именно его на прицел. Ну, а ему задачу нарезать — как начнется, падать плашмя, тогда жив останется. Понятно, его пустить самую чуть в стороне позади, чтобы остальные вперед прошли, это важно. А вот остальные пусть несут в руках, тоже демонстративно, кто каску, кто сумку противогазную, кто планшетку или ремень с подсумками.

— Так мы считай так и бежали. В чем смысл?

— Вот тут шалости с веревочками. С немецкими гранатами, но не колотухами, а яйцами. Их понапихать да добавить к ним шашек по 200 грамм, можно и просто запалы немецкие из колотух вытащить и к шашкам примотать, они подходят. К взрывателям веревку подлиннее, лишнее в рукав убрать, чтоб полметра было — на броске инерцией вырвет, а уронишь и ничего страшного. Вот этим и нарезать задачу как стрелять начнут в того кто с оружием — просто кинуть что несешь. Или по ситуации наоборот — прикажут им остановиться и кинуть, они и кинут, только не под ноги.

— А разгильдяй с винтовкой?

— После тот кто с винтовкой падать и стрелять станет.

— Каска с гранатой и парой 200гр шашек — это серьезная хрень — кивнул серьезно сапер. Видно было, что он прикидывает что-то свое.

— Думаю, еще можно кого-то в командирскую фуражку нарядить а то и нквдшную, и вести в плен. Чтоб шел, упираясь и ругаясь, как без этого — без ремня, руки за спиной связаны. Ну, а в руках понятно что, да и на спине пришить петельки а в их пару наганов — тем, кто его под руки волочет только руку протянуть. Ну, именно потому что если этого не сделать то и происходит всякое.

Все мужчины при отсутствии женщин и начальства обязательно становятся мальчишками и тут получилось так же — нафантазировали много и от души, кое — что, вроде запрятанных в рукав шинели гранат с подшитыми колечками — было вполне исполнимо, другие мысли носили слишком вычурный характер, но после такого тяжелого дела надо было почесать языками и отмякнуть душой. И песни попели — но аккуратно и вполголоса, потому как погоревший на «языке» разведчик рассказал о дружках своих, вернувшихся с поиска успешно и устроивших хоровое пение под аккордеон. Хорошо пели, громко и задорно, ровно до того момента, как прилетело на полянку несколько тяжелых чемоданов — явно хор засекли по звуку и уложили и покалечили всю счастливо вернувшуюся группу. И аккордеон разнесло на тряпочки и кнопочки. К этому рассказу отнеслись с пониманием и глотки не драли.

После пения наговорились и друг друга похвалили — летчик один оказался весьма толковым боксером, а второй совсем в рукопашке оказался не силен, лопатку захватил только для защиты, живот ею прикрывал — зато из пистолетика дамского отлично отстрелялся по двум фрицам.

— Я из детдомовских, там без драки никак было. А после и боксом занялся, секция бесплатная и готовили нас хорошо, еще до авиаклуба — прошепелявил через бинты укушенный крепыш.

— Ножиком ты тоже хорошо махал! — уважил приятеля похвалой второй летун.

— Так безотцовщина, в кармане финский нож… Романтика, дурь в мозгах свистящая.

— Ну да, я тебя режиком заножу, будешь дрыгами ногать…

Оказали уважение и бывшему начальнику роты, благодаря которому пулеметный огонь был налажен моментально и явно остудил желание немцев вернуть высотку немедля. Штрафник принял похвалы невозмутимо и даже блеснул своими знаниями, неожиданно похвалив этот безвестный ДС-39, про который толком и не слыхали присутствующие:

— Хорошая машинка, не без недостатков, конечно и пыли с морозом не любит, как и немецкий МГ-34, но зато легче Максима вдвое и не надо возиться с водой и снегом, воздушное охлаждение, сами видели. Ствол заменить — полминуты делов — и давай новые 500 выстрелов. Удобно. Правда, старые патроны к ней не годились, те, что с латунной гильзой…

— А что с ними не так? — удивился Валеев, ранее не видевший никакой разницы между патронами.

— Темп стрельбы высокий очень, а автоматика похожа на ту, что в ручном Дягтере, жесткая, потому мягкую латунь гнет и рвет, пули выпадают или поперечные разрывы. А во время боя это не радует вовсе. Потому ДС после Финской делать перестали, а все что было от греха подальше — передали в УРы по большей части. Там проще было патроны подобрать, чай не пехота. Хотя у меня было дело — работали на таких. Мне очень интересно — получилась ли наша западня — сапер надоумил, вот этот скромняга.

Штрафник кивнул в сторону своего приятеля и дружески похлопал его по широченной спине. Звук получился, словно по железнодорожной цистерне — гулкий м внушительный..

Про эту выходку Валеев уже знал, с его же одобрения под пулемет аккуратно приспособили «феньку», в которой усики чеки были разогнуты и почти выдернуты, а сама граната неплохо замаскирована. В одном из двух пунктов боепитания нашлись здоровенные короба — как пояснил бывший комроты — с лентами к зенитным Максимам, каждая на 1000 патронов, что не годилось для пехотного боя, а в спокойной обороне вполне немцами употреблялись, как видно. Потом, уходя последним, штрафник сначала раскалил ствол пулемета интенсивной пальбой, а когда все уже отошли, он поставил длинную зенитную ленту, к концу которой и было привязано колечко от гранаты.

Раскаленный казенник пулемета мигом нагревал патроны до такого состояния, что они срабатывали даже без удара бойка и оставленный ДС забарабанил самостоятельно, дав возможность бывшему ротному унести ноги невозбранно и напрочь гробя ствол, что при отсутствии запасных выводило и сам пулемет из строя, как твердо заверил своего взводного штрафник. (Валеев все же остался с ним, мало ли что, убегали вдвоем — последними, но не удержались и тоже захватили груза от души, аж ноги подгибались). И теперь ротному бывшему было интересно — засекли немцы колечко, или, подняв остывший пулемет — получили взрыв феньки в окопе.

Был и другой вариант угробить оставляемый пулемет — в системах пулеметов Дегтярева была одна особенность, которая привела в штрафбаты не одного офицера, сам комвзвода такого помнил — мальчишку зеленого, который не доглядел и в его пехотном взводе такой же зеленый пулеметчик после чистки ручника своего собрал новехонький ДП-27 по недотяпистости вовсе без упоров (черт его знает, как ему удалось их проглядеть), что сказалось на следующий день во время стрельбы, когда затвор сорвало назад со всеми вылетающими и разбрызгивающимися последствиями. ДП — образные легко выводятся из строя путем снятия одного боевого упора. Полсотни выстрелов в таком виде и готово. Можно даже обратно упор поставить — еще сотни две пулемет такой дефектный выдержит, но потом крякнет, возможно и с травмой стрелка. Тут очередь на 250 выстрелов стопроцентно окончилась бы разрушением пулемета. Но решили сделать ловушку.

Сапера тоже, естественно, похвалили, уважительно называя чертякой светлоголовой и злоехидным сюрпризником и всяко разно, на что хватило выдумки и словарного запаса. То, сработали ли его подарочки в пунктах боепитания — было интересно тоже. Хотя простая выходка одного из проштрафившихся в эшелоне все равно все три солидно и добротно сделанных блиндажа выводила из строя навсегда — нашлись у запасливых немцев две канистры с бензином, да бутыль с керосином — освещение у немцев было налажено. Керосин и три лампы «летучая мышь» забрали с собой, дефицитные канистры — очень удобные и годные на многое, тоже, а вот бензин вылили в блиндажи, поплескав от души и на нары с тряпьем и на стенки и залив ящики с патронами. Теперь там даже находиться было нельзя, голова тут же начинала кружиться нехорошо после пары вздохов, но и рвануть могло всерьез от одной папироски.

После и о жратве потолковали и о бабах, как положено в мужском коллективе, и, как обычно, похвастались своими малыми родинами и — опять же как часто бывает, пригласили друг друга в гости после войны, обещая накормить гостей самым вкусным, что готовят в их родных местах и Валеев тут не ударил в грязь лицом, обещая копченых гусей и ту самую волжскую рыбу, которую с детства привык есть как обыденное кушанье, а в Астрахани удивился, попав впервые в ресторан и увидев как дорого стоит привычная икра и та самая осетрина. И в тот момент все действительно хотели приехать к взводному и к друг другу и угоститься в приятной компании, потому как это означало, что остались все живы и здоровы и гостям рады. Сближает это сильно — и драка совместная и пирушка. Настрой после был — на пять! Немножко, правда огорчило, что часть захваченной колбасы оказалась не из мяса, а гороховая, да и сосиски явно в банках были не мясные, судя по виду и по вкусу. Впрочем, лишний повод поругать врага и почувствовать свое превосходство даже в кулинарном деле дорогого стоит.

Успех — всегда радует. И не только исполнителей. Потому начальство посмотрело на пирушку сквозь пальцы. Вовремя и к месту проведенная совместная трапеза отлично работает — и люди срабатываются и настроение выше и политморсос на уровне.

Что дальше происходило в убогой стрелковой дивизии никто из захвативших опорный пункт не знал, но сверху через четыре дня поступило добро на награды. Ордена, кроме солдатской «Славы», не разрешили, потому по рапорту Валеева начальство написало наградные листы всем участникам на медаль «За Отвагу», а с человеком — орангутангом повыбирали между пунктами «Презирая опасность, первым ворвался в ДЗОТ (ДОТ, окоп или блиндаж) противника, решительными действиями уничтожил его гарнизон» или «Из личного оружия меткой стрельбой уничтожил от 10 до 50 солдат и офицеров противника», остановились на первом и подали наверх. Как ни странно — приказ прошел и, наверное, награды нашли героев, хотя всякое бывало — освободили штрафованных офицеров быстрее, чем делопроизводство наградное, хоть и не высокого уровня, прошло. А восстановленные в званиях постарались убыть из родного штрафбата с максимальной быстротой, пташечками упорхнули, что в общем было понятно. Не пионерлагерь чай.

Мог бы ситуацию прояснить Попов, но тот, как всегда помалкивал. Что тоже понятно — работа у человека такая, нет претензий.

К слову сказать, особист и впрямь получил по своей линии информацию о том, что уже на следующий день после «разведки боем» было две попытки перехода группами в 6 и 5 перебежчиков и этих немцы встретили совсем иначе — скосив из пулеметов метрах в пятидесяти от окопов, причем срезали по коленям, перебив ноги, а потом развлекались очень долго, постреливая по корячащимся на нейтральной полосе недобиткам, не убивая, а только добавляя ранений и страданий. Стонали и вопили неудачники всю ночь, даже утром было слышно, что кто-то из перебежчиков жив и стонет. После еще одной попытки перехода через сутки группой из 4 негодяев в соседнем полку все повторилось точно так же, после чего перебежчиков более не нашлось во всей дивизии.

Через неделю опять сработало громкоговорящее вещание с немецкой стороны, но теперь категорически предписывалось перебегать только ночью и строго поодиночке. И ни в коем случае не лезть в окоп сразу, а лежать не ближе полуста метров и оттуда кричать «Сталин капут!» Удалось ли накрыть установку на этот раз не уточнялось, а сам по себе факт был показательный. Но к этому времени слухи уже хорошо прошли по «солдатскому радио» и нестойкая публика, даже самая глупая, получила наглядный урок — здесь и сейчас ни кучкой, ни в одиночку к нервным и злым немцам соваться не стоит. Куда опаснее, чем сидеть в глухой обороне.

Что и требовалось получить. По сравнению с этим десяток убитых немцев, три трофейных станковых и один уничтоженный пулемет и всякие прочие винтовки уже были не важны, но всякое лыко — в строку. И языки и трофеи — все полезно. Но трех офицеров из дивизии — взводных, прошляпивших групповой переход, трибунал осудил и они пришли в штрафбат на месяц.

Капитан Берестов, начальник штаба медсанбата.

— Тащ кан! Там ваш земляк приехал! — с лисоватым плутовским видом сообщил негромко сунувший нос в палатку санитар Кутин. Как человек, уже обжившийся в медсанбате, он позволял себе некоторые вольности. Хотя Берестов пару раз и выговаривал, что какой он для Кутина «хан», но некоторое время санитар выговаривал все старательно, а потом опять сбивался на скороговорку. Начальнику штаба этот сержант был нужен, имелись на него виды, как на специалиста совсем не в медицине. И как привилегированный, тот позволял себе мелкие вольности, вот и разрешения зайти в палатку не спросил. Хотя тут дело двоякое — сам же велел сообщить незамедлительно, как приедет этот новый начальник ремслужбы.

Было с чего волноваться — старый, хорошо известный капитану, убыл по болезни после прободения язвы желудка, а вот этот — чурбанистый, крепкий и низкорослый с несуразным для широкой физиономии носом пипочкой, неожиданно оказался ленинградцем, что было редкостью тут в средней полосе. Ну, честно говоря, не совсем ленинградцем, жил он в маленьком и зеленом городке Пушкине, пригороде бывшей столицы, но все ж не два лаптя по карте расстояние — почти свой. Самое важное — была у него какая-то своя тыловая возможность навести нужные справки. Он и навел.

Про блокированный город было известно мало, хотя теперь уже Берестов знал, что отец его, пожарный чин, погиб еще в первую зиму, когда шатающиеся от слабости пожарные тушили полыхающий бак с топливом на обстреливаемой базе нефтепродуктов.

Отец помогал удержать бьющийся, словно пойманный удав, напорный рукав и был срезан осколками близкого разрыва вместе с двумя другими бойцами пожарного расчета. Мать, которая после гибели мужа потеряла всякую волю к сопротивлению и моментально тяжело заболела, стараниями сослуживцев-пожарных, была эвакуирована по дороге Жизни, по ледяной Ладоге, но умерла уже по эту сторону блокадного кольца — выхаживать дистрофиков тогда еще не умели, кормили обильно, а это было смертью для голодных людей. Не выдерживал истощенный кишечник нормальной еды.

Ремонтник обещал узнать, если получится, где похоронены родители капитана. Поэтому его приезда Берестов ждал с нетерпением. Еще и потому что так уж сложилась его корявая военная судьба, что имелся у него пунктик теперь — он должен был знать, где лежат близкие ему люди.

От угощения гость не отказался, любил он покушать, хотя было видно, что до войны был полным и явно с гордостью носил тугой животик, но тут от треволнений и постоянной тяжелой работы потерял былой лоск. Стопочку тоже пропустил вначале, а потом и вторую, но делал это аккуратно и вкусно, с разумением. И отметил, что — холодненькая, это по осеннему еще теплому времени — грамотный подход. Оценил и макароны по-флотски, в меру пошутив, что такая пища и на суше отлично идет, а вообще ему она напомнила, как он на флоте служил, так вот — повару тут получилось, хоть и сухопутчик, а почти как коку приготовить. Берестов не торопил гостя, видно было, что тот не с пустыми руками приехал, а раз так — не нужно спешить, должно все быть серьезно — с расстановкой. Отобедали, за сладким чаем уже выложил гость несколько бумажек. Оказалось, что с матерью начштаба все ясно и понятно — вплоть до номера могилы и ряда на кладбище в Кобоне. С отцом получилось не так точно — шоферам, возившим на кладбища умерших и погибших с пунктов сбора трупов платили за каждую ходку, в том числе и водкой. То же — и тем, кто рыл братские могилы. Контроля вначале не было организовано никакого. Потом, когда по поданным документам получилось, что уже похоронили более 2 миллионов покойников, чего быть не могло по определению, городское руководство спохватилось, обнаружилось колоссальное мошенничество, но из-за таких грубых приписок установить — точно ли отец Берестова лежит на Волковом кладбище, куда отправляли трупы с нефтебазы, невозможно. Могут быть варианты, на всех городских кладбищах теперь братские. Сам ремонтник тоже не знал, где его отец, который командовал пушечным дотом в укрепрайоне под Гатчиной, пропал без вести, как и средний брат. В прошлом году Ленинград разгружали от женщин с детьми и у кого было больше двух отправляли чуть ли не силком, под угрозой лишения карточек.

— Мой средненький мать обманул и ушел добровольцем, хотя по возрасту еще не годился, вместе с таким же олухом из соседней семьи. И тоже — без вести. А приятель его — живехонек, даже орден получил, хотя при прыжке с парашютом — он в десант попал — ему автоматом все передние зубы выбило. Но его мать, как узнала, что балбесы в армию удрали — свалилась с сердечным приступом и померла в одночасье, хоть и молодая еще. Судьба играет человеком…

Помолчали, гость шумно прихлебывал горяченный чай, вытирал потный лоб платком, явно сделанным. как заметил внимательный начштаба, из парашютика немецкой осветительной ракеты — швы очень характерные.

Капитан осторожно спросил — неужто не могли блокаду снять? Вопрос давно этот у него свербел, но трепаться на эту тему было неосторожно. У его собеседника тоже зубов была нехватка и потому Берестов меньше стеснялся в разговоре своей невнятной дикции из-за поврежденных челюстей.

— Не умели воевать. Рвения много, а опыта никакого. Да и немцы тоже не очень-то поддавались. тут же в войне — все важно, любая мелочь может таким шилом вылезти. Между нами — когда в прошлом году начали прорывать блокаду по мгинскому перешейку, так в войска 7000 автоматов ППШ поставили, как раз в части, прорывающие блокаду. Сила? Еще какая для болот-то синявинских. В лесу автомат — зверь машина. Начали бодро, красиво начали. И на второй день к автоматам вдруг патроны кончились на всех складах, хотя было запасено на несколько лет войны. И остались автоматчики безоружными и зверь — машины без патронов стали 4 кило бестолкового железа…

— Как так? — искренне удивился капитан.

— Да просто. В армии с таким количеством автоматов дело никто не имел. Патронов этих, тетешек, было и впрямь до черта запасено. Точно, на годы. Из расчета расхода пистолетами комсостава и автоматами, что у комендантских взводов и рот. А тут — несколько тысяч стволов, да в наступлении, когда врага надо огнем давить. И оказался весь этот многолетний запас — на комариный чих. Пришлось автоматчикам искать по болотам старые винтовки, с прошлого года. Много там наших легло, были винтовки, да. Но ты ее поди найди еще, да чтоб целая. и валялись они промеж гнилых скелетов в лохмотьях нашей формы. Очень приободряет, а если еще учесть, что немецких вонючих скелетов там не валялось, только наши — так и совсем весело.

Это Берестов знал сам. Немцы своих старались похоронить в самых лучших местах, а наших бойцов зачастую и местным хоронить запрещали, для показательности своих побед. Еще и наказывали, если кто приказ нарушал. Такая странная небрезгливость капитана сильно удивляла. Запах-то адский над старым полем боя, с души воротит. Но видно для европейцев цивилизованных труп врага и впрямь пахнет хорошо.

Оберфельдфебель Поппендик, пациент.

Заряжающий не успел на буквально секунду, уже схватился руками за края люка и только рывком выдернул из башни свое продырявленное тело до пояса, как изнутри со свистящим ревом в люк столбом шибануло слепящим желто — белым огнем, адским фейерверком метров на пять в темнеющее небо. Командир танка успел отползти от горящей машины на несколько метров, пачкая грязную брусчатку трамвайных путей густо лившейся кровищей. Отстраненно поразился странному визгу, резавшему слух и перекрывшему пальбу вокруг.

Бликовали очки, заряжающий отчаянно пытался вылезти из этого раскаленного до красноты кузнечного горна, в который превратилась пылающая машина, корчился, но не хватало ему сил, да и видно ноги были разлохмачены всерьез, не опереться. Он несколько раз было отжался на руках, но всякий раз опадал снова туда — в огонь, стремительно чернея, как обугливающаяся головешка.

Поппендик понимал, что смотреть ему нельзя, но — не мог отвести взгляд. Здоровой ногой пытался отталкиваться, но тело огрузло, стало несдвигаемым, словно сломавшийся в болотине танк. Столб огня опал, бешенство пламени кончилось, теперь из башни вырывались вполне пристойные рыжие языки дымнокоптящего пожара.

А заряжающий, странно похожий на голого негра, перестал визжать, только сипло хрипел и этот тошный звук по-прежнему был слышан лучше треска очередей, хотя пальба достигла крещендо. Поппендик теперь понимал, что надо обязательно отползти, он замешкался после того, как «Пантера» встала после звенящего удара, промедлил всего несколько секунд и именно поэтому второй снаряд достал всех в башне. Командиру танка хватило сил и времени выдернуться из стального чрева и скатиться по броне долой, ударяясь локтями, коленями и спиной о твердыню танка, а тыкавшийся ему в ноги очкарик уже не успел. И теперь определенно отомстит, он — злопамятный.

Задыхаясь, мучительно потея и не продвигаясь ни на шаг, командир горящей машины завозился, как раздавленный жук, а когда оглянулся, то с привычным уже ужасом увидел, что сгоревший заряжающий, словно черно-красная копченая ящерица медленно вроде, но стремительными движениями рук и ног словно прилипая к грязной броне и оставляя на ней какой-то слизистый след лезет вниз, к нему. И когда слез — сполз на землю, на брусчатку дурацкой улицы дурацкого города Харьков, поднял веселое лицо в пляжных очках. И командир танка обмер, поняв, что это не веселая улыбка и пляжные очки, а просто так покрылись копотью стекла обычных очочков, а улыбка — радостная и счастливая, от уха до уха — просто оттого, что у заряжающего отвалилось лицо, коркой отпали сгоревшие губы и теперь на него, Поппендика, таращится слепыми стеклами очков череп, на котором остались ошметки жареного мяса.

Засучил здоровой ногой, заливаясь волной нерассуждающего ужаса при виде двигающегося к нему дергаными движениями ломаной механической игрушки мертвеца — ну не мог живой так ползти!

Очкарик уцепился ломающимися пальцами, которых на обгорелой ветке руки и оставалось-то половина, захрипел, забулькал, челюсти раскрылись, вываливая серый вареный язык… Поппедик заорал беззвучно, давясь криком…

И словно вынырнул из сна. И в этот раз мертвяк не дотянулся, хватал за ногу, там, где сейчас грыз поврежденную кость остеомиелит. Такое снилось часто и всякий раз просыпался оберфельдфебель словно выжатое белье.

— Странно, а ведь там в Харькове не было брусчатки, такая брусчатка в моем родном городе — облизывая непослушным пересохшим языком сухие губы, нелепо подумал пациент. Этот кошмар снился ему постоянно и пугало то, что проклятый заряжающий с каждым разом полз быстрее и дотягивался дальше. И это почему-то пугало.

— Ты горазд храпеть, словно тебя душили — ядовито заметил сосед, недавно прибывший летчик с тяжелым переломом обеих ног.

— Снится всякое дерьмо — понимающе заметил сосед у окошка, самый старый из всех, находившихся в палате на десять человек.

— Это понятно, мне все время снится, что я собираюсь воткнуть красотке в мякоть, а оказывается, что у меня между ног гладкое место, даже дырочки нет — заявил одноногий сапер.

— В следующий раз наступишь куда не надо — и будет. Видал я такое, тут таких на первом этаже держат, их там за все время, что меня налаживают помощники смерти, сменилось больше взвода — отечески просветил старикан.

Поппендик медленно приходил в себя после кошмара. Та нелепая и дурацкая атака — без разведки, с безоглядной наглостью первых дней войны, уже неуместной через два года боев, ожидаемо провалилась. Иваны встретили нахальных кошек всем, что у них нашлось, а нашлось много всего. Теряя в разрушенном городе одну за другой машины, кошачья команда, тая, словно снежный ком, катающийся по раскаленной сковороде, дошла до трамвайного кольца — и там две последние «Пантеры» были подожжены.

Чудо, что его оттуда выволок Гусь, единственный совершенно целый из экипажа, только на одной ноге у него был уже сапог, а на другой — спортивный тапочек. Двое других сгорели с танком, один помер через пару месяцев от сепсиса, а оберфельдфебель все никак не мог придти в порядок. И до чего же осточертели госпиталя! В тылу кормили убого, все время хотелось жрать, да еще из покрытой сероватым налетом дыры, которая не хотела никак закрыться, сочилась и подтекала мерзкая зеленоватая жижа и эта рана словно высасывала все силы из молодого мужчины.

И вроде хирурги тут квалифицированные, не прифронтовые мясники, которые только и умеют делать ампутации всем подряд, а все никак не выздороветь. Уже вынули два гнилых секвестированных обломка кости — а свищ все не закрывается…

— А мне только раз приснился страшный сон — словно я падаю и не могу найти чертову вытяжку парашюта. И все теперь — сплю как бревно, никаких снов. А вам везет — бесплатное кино, какое ни на есть — а развлечение — поддел летчик.

— Свистишь! — лаконично заметил рябой сапер.

— Честно говорю!

— Не про то. Ты во сне свистишь, словно у тебя не нос, а флейта.

— А, ты об этом… Слушай, а почему тут так паршиво кормят?

— Тыловые нормы. Ячменный кофе и гороховая колбаса. А у вас во Франции с харчами было лучше? — полюбопытствовал одноногий. В ожидании врачебного обхода оставалось только чесать языки, это было самым доступным развлечением после карт, которые осточертели уже всем.

— Кому как, как и везде. Но я там пробыл не очень долго, по мне, так эта паскудная Франция — самая дырявая дыра во всей Европе. И жратва там — дрянь. Они ведь лягушек и улиток жрут, я сам видел. И сыр плесневелый. А пива хорошего нет, одна их эта виноградная кислятина. С нашими немецкими винами не сравнить. Хуже только в Италии жратва, одно тесто.

— В Испании зато сплошной перец, я там себе желудок испортил — добавил старикан.

— Про Испанию не знаю, а у нас в Тюрингии жратва куда лучше. За это ручаюсь честным словом!

Пациенты поухмылялись. С этим они могли бы поспорить, потому как у каждого дома была жратва куда получше, чем в дурацкой Тюрингии.

— Говорят зато француженки темпераментные — сказал банальность сапер.

Летчик неосторожно пошевелился, поморщился от боли…

— Это сами французы выдумали. Мы с парнями проверили, каждый переспал с десятком лягушатниц. Итог — из сорока баб не бревном лежали три. Вот и считай сам. К тому же тощие они, ни ляжек, ни сисек, ни задниц!

— Что, вместо ягодиц пара фасолин? — удивился похотливый сапер.

— Именно! Дерьмовый народ, вырожденцы. Зато корыстные, как евреи. За грошик удавятся…

— Ну это нормально…

— Давиться за грош? Уж нет, еще за пять грошей — да, понимаю, а за один — это перебор. Мужики льстивые, угодливые, а отвернешься — тут же нагадят по-мелкому. Я почему так говорю — пока сам не побывал в этой самой Франции — тоже был с замороченной головой. Ах, Париж! Ах, Елисейские поля! Нет, так-то видел, что у них странная техника, нечеловеческая. Инженеры у них долбанутые совсем, точно извращенцы — уверенно заявил переломанный.

— Брось, были у нас в роте французские авто — обычные машины, хоть и хуже наших — не удержался Поппендик. Болтовня отвлекала от боли, потому они болтали охотно. А боль была все время и у каждого своя — у самого танкиста — ноющая, не прекращающаяся ни днем ни ночью, но привыкнуть к ней не получалось.

— В машине трудно напортачить, руль, три педали и ручка передач. Ты бы глянул на их самолеты. Это мертвый сон разума! Я ведь летал на транспортном «Потезе», судорога конструкторского бреда, но приноровился уже, потом нарвался на Иванов и они мне задали жару. Сел, но жестянка сильно помялась. Меня и зафутболили на обкатку французской продукции, раз я на французе летал — думал судьба обласкала, да вот и шмякнулся. Эти сволочи даром получают рабочий паек, зря мы с ними возимся, они ни черта делать не умеют, криворукие дегенераты. Каждый третий мотор самолетный — бракованый, причем на свой лад. У меня обрезало в полете намертво, до полосы было не дотянуть. Хрястнулись так, что первые минуты не верил, что выжил. И вот я тут, а сначала хотели отрезать ступни, с трудом добился, чтобы домой направили. Мы всю эту дурацкую Францию кормим за свой счет, а они работают из рук вон паршиво. Подумаешь, тоже европейцы — летчик чуть было не плюнул на пол — но вовремя спохватился.

— У нас на фронте было до черта их паштетов и воды минеральной. Никто не жаловался — робко мяукнул из дальнего угла самый молодой из покалеченных.

— Ты, защищая Европу — то есть и эту вонючую Францию — от жидобольшевиков мало не лишился ноги. А эти паскуды сидят в нашем тылу в полной безопасности, получают от нас харчи полной меркой и паршиво работают! И недовольны! Они, видишь ли, недовольны! Ты думаешь только мой экипаж гробанулся? Как бы не так!

— Сами они рвались воевать с русскими. Это я точно знаю, младший брат там был и своими глазами видел, сколько добровольцев явилось, когда объявили набор во Французский легион. Толпами шли! Сами и с охотой! И очень огорчались, когда их не брали! — заметил мудрый старикан.

— Что-то не видал я их в окопах — огрызнулся летчик, не любивший французов.

— Много ты бывал в окопах — хохотнул сапер.

— Ладно цепляться к словам. Куда делись добровольцы? — повернулся к старику.

— Фюрер запретил принимать тех, кто раньше служил во французской армии. Только тех, кто не служил. А таких среди добровольцев оказалось совсем немного, там в основном были офицеры и солдаты из Арме де Франс. Они очень хотели воевать с русскими. Это — точно.

— Да, фюрер мудр и не позволяет вручать оружие всяким дегенератам. Оружие только для настоящих мужчин! А этих обезьян лучше бы по концлагерям распределить, больше пользы было бы — уверенно заявил покалеченный летчик.

— И что толку? Ведь так они работают и приносят нам пользу, а в концлагерях только будут зря жрать похлебку — ляпнул наивный молокосос.

— Дурень! Тот, кто придумал наши концлагеря — безусловно гений. Светлая голова! Это тупые англичане зря кормили буров. А если уж точно говорить — и не кормили, буры дохли как мухи без особой пользы, как и американцы в этом их Андерсонвилле. Но это дурные концлагеря, сделанные англо-саксами. Наши — золотое дно! — уверенно заявил летчик.

— Да прямо! Толку — то с евреев в лагерях. Да с гомосеков. И коммунистов. Эту сволочь не перевоспитаешь, хорошо, что плесень отделена от здорового организма, но с золотым дном ты перехватил через край — возразил Поппендик, удивившись странному короткому взгляду старика.

— Считай сам, чумазый. Первое — у каждого заключенного в лагерь конфискуется все имущество. А это разное имущество — с русского дикаря ботинки да шинель, а сколько всего у еврея — банкира? А?

— Ну, банкиры, да…

— Это первая выгода. Вторая — в лагере можно легко убедить заключенного работать на Рейх. Вы ведь наверное не знаете, что все наши предприятия работают с концлагерями?

— Так уж и все? — усомнился Поппендик.

— Ладно, не все. Я про все — не знаю. Но все автопредприятия, все моторостроители, все, кто копает уголь и руду, вся тяжелая работа — это все концлагеря. А бабы в лагерях — выполняют что бабье — шьют, например. Вот к примеру, кому — нибудь из вас солдатские ботинки последних годов выпуска набивали мозоли?

— Мне набивали. У меня очень нежная кожа на ступнях — пожаловался сапер, что было странно слышать от крепкого и жесткого мужика.

— А остальным? То-то! Кожа за последнее время идет на ботинки более жесткая и я точно знаю, что новехонькие специально разнашивают команды из лагерей, все мозоли — им. Так что работа там самая разная, на любой вкус, все не перечислишь! И тут — третья выгода. Кормить и содержать этих работяг очень дешево. Это — золотое дно. Те же негры на плантациях, только белые и обходятся еще дешевле. Ведь негра жалко, если сдохнет, ты ж его покупал за деньги! А это дерьмо достается военными успехами. Мы — как легионы Древнего и великого Рима, мы куем богатство Рейха своими мечами! В Риме рабов была треть от населения — и у нас так будет, и мы можем еще долго позволить себе не заботиться о здоровье рабов, пусть дохнут, удобряя собой нашу землю, капуста будет вкуснее! Одних русских хватит надолго, а там пойдут всякие другие. Потому чем быстрее мы поймем, что от лягушатников больше пользы в лагере — тем лучше — загремел фанфарами в голосе раскрасневшийся рассказчик.

— Ты много болтаешь — намекающе сказал старик.

Летчик поперхнулся, остывающе поглядел на сопалатников.

— Богатство не любит шума. А ты — шумишь как пустая бочка по булыжнику.

— Но тут только арийцы и воины…

— Это так, но не болтай впредь. Не надо.

Болтун побледнел. Понял, что увлекся чересчур. На его счастье дверь открылась, обход начался.

Поппендик оказался одним из тех, кого направили на выписку. Да, свищ не закрывается, но оказывается и не стоит его закрывать, отделяемое должно отделяться а так процесс стабилизировался и на тыловом пайке выздороветь будет проблематично, нужны в большем количестве и белки и жиры и, соответственно, углеводы. Как военнослужащий, находящийся в Армии Резерва, оберфельдфебель пойдет учить новобранцев, в танк он залезет и с такой ногой.

С тем и простились. Хромой оберфельдфебель с новехоньким Железным Крестом Второй степени, серебряным знаком за ранение и штурмовым знаком был выставлен из пропахшего лизолом, пердежом и кислой капустой тылового госпиталя.

Хи — ви (нем. Hilfswilliger, желающий помочь) Лоханкин, водитель грузовика снабжения службы тыла немецкой танковой дивизии.

Разумеется, он был не виноват! Виновата была погода, темнота, скользкая гололедная узкая дорога, лысые покрышки старой машины, крутой поворот и рулевое управление с недопустимым люфтом! Не он!

Но взбешенный немец, буквально скрежетавший зубами, явно не хотел понимать этой простой вещи. Лоханкин обмер, увидев, как старший ефрейтор выхватил из пошарпанной старой кобуры такой же заслуженный пистолет. Брызги яростной слюны теплыми каплями попадали на лицо интеллигента, а что орал немец, даже и слушать не хотелось — как успел заметить разочаровавшийся в немецком языке водитель, ругательства у немцев были хоть и сложносочиненными и длинными, но весьма примитивными и даже сейчас перед лицом смертельной угрозы (а не далее, как позавчера этот самый тип с двумя тусклыми шевронами уголком на рукаве маскировочной грязно — белой куртки пристрелил как собаку одного из хиви, влепив ему вот из этого самого потертого пистолета три пули в живот) Лоханкин отмечал, что лингвистически и стилистически этот европеец мог бы придумать и что либо более литературное, чем «деревянноголовая задница с ушами, сношающая собачье дерьмо».

Секунды шли за секундами, фонтан брани не иссяк, но явно немец остывал, хотя и размахивал пистолетом. Потом он пихнул оружие обратно в кобуру, с сожалением дал Лоханкину по морде, больно, но не сильно, и кинулся собирать остальных водителей для того, чтобы совместно выдернуть свалившуюся в кювет машину.

Даже не надо быть интеллигентом и светлым умом, чтобы понять простую вещь: спасла арифметика. Сейчас на 7 грузовиков было 7 водителей, включая самого ефрейтора, шедшего головным автомобилем. Собрали все, что можно, потому что была какая-то очень нехорошая суета и на ночь глядя пришлось вместо положенного отдыха спешно грузить в кузова тяжеленные булькающие канистры под завязку, а потом гнать максимально быстро в какую-то дурацкую Лысьянку.

«Этого придурка» ефрейтор поставил в середину колонны, потому как резонно опасался, что идиот потеряется, если будет плестись в хвосте. И вот — не срулил.

Лоханкину никогда не доверяли возить бензин и боеприпасы, но тут так сложилось, что в наличие на ходу исправными оказалось всего семь машин, причем две из них забрали даже с кухни, что тоже было непонятно, немцы строго следили, чтобы харчи и топливо не пересекались. Водителей лишних, как на грех, тоже не нашлось, последнее время танковая дивизия вела тяжелые бои и тыловиков загребали все время туда — на передовую. Да еще обстрелы и бомбежки! И так быстро ночью и зимой он еще не ездил. Потому он был не виноват!

Теперь его грузовичок плотно встрял в снежный занос, завалившись тупой мордочкой в придорожную канаву. Немец быстро организовал команду спасения, машину Лоханкина выдернули снова на дорогу, водитель получил еще раз по морде и порцию ругани, но, видно было, что арифметика сковывает немца по рукам и ногам и не дает претворить немедля в жизнь искренние и сокровенные желания. Торопился немец, словно на поезд опаздывал. Оскальзываясь подкованными сапогами на льду, ефрейтор припустил к своей машине, вытаскивавшие грузовичок хи-ви выразили в звуке свое мнение о Лоханкине и тоже припустили к своим агрегатам, а интеллигент немного замешкался и удивился.

Ветер, холодный и сильный толкал в спину, пробирая до костей через шинелку, потому грязно — серый ком впереди возник словно бы беззвучно, потом только залязгали гусеницы и донесся рев мотора. Было темно, но все же не глаз коли, белый снег вокруг позволял видеть все более — менее отчетливо.

Неряшливый ком, который оказался танком, стал рассыпаться, с него посыпались комки поменьше, а ефрейтор, который побежал к загородившим дорогу, вдруг резко остановился и бросился в сторону, где метрах в тридцати от дороги росли кусты, заячьим длинным прыжком перелетел через кювет…

Стрекотнуло коротко и немец лег с разбегу в снег, словно в воду нырнул. Лоханкин ничего не понял, хлопал глазами и ждал, когда танк освободит дорогу для проезда. И опять ничего не понял, увидев рядом с собой злые глаза и оскаленные зубы под шапкой — ушанкой.

— Хенде хох!

— Но позвольте, ихь и так уже…

Тут водитель сообразил, что стоящий перед ним одет в грубый полушубок и валенки, а автомат у него какой-то странный с колобахой нелепого круглого диска. Нет, так-то и немцы с удовольствием носили валенки и тулупы, кому повезло их достать, но вот звездочка на ушанке сбивала с толку. Да это же русские!

Хотя морда у стоящего рядом была совершенно азиатская, но Лоханкин уже многому научился у хозяев. Себя он уже считал чуточку европейцем, уже не совсем русским, как бы уже излечивающимся от этой хвори.

— Ах ты, да ты сука из этих! — рыкнул зло азиат.

— Товарищ, я счастлив освобождению! Я так страдал! Меня заставили! — возопил истинную правду Лоханкин. В эту секунду он и сам в это верил.

— Сержант! Тут эта — холуй немецкий! — крикнул, кося назад глазом раскосый.

Подбежавший, грузный, квадратный, сипло спросил:

— Что в машине?

— Бензин! — четко и наконец-то по-военному браво вякнул Лоханкин.

— Пристрелить? — с надеждой спросил азиат.

— Я те пристрелю! — обрезал его квадратный, который и так-то был кряжистым и крепким, а валенки с полушубком делали его еще более квадратичным.

Стало вокруг как-то очень людно. Как-то так вышло, что именно у машинки интеллигента собрался весь штабной состав — худенький сопляк в танкистском шлеме и этот квадратный сержант.

— Семь грузовиков, все с бензином, шли на Лысянку. Одного фрица пристрелили, остальные предатели из бывших наших. Старших на машинах нет, поистрепались фрицы, только водилы — отрапортовал сержант, дыша паром, словно паровоз. Жаркая, видать, натура.

— Вооружены?

— Только старший колонны — и сержант показал знакомый уже пошарпанный пистолет.

— Собери их в одном месте в кучу. Или нет. В кабины их, но под присмотр, заодно и наши ребята погреются. И никаких эксцессов.

— А по морде?

— Вопрос не уместный, Иваныч. Не маленький же вроде, а? Семь машин, значит, с бензином? Я с ротным свяжусь, а этих под присмотр. И не морозь их зря, мне они в рабочем состоянии нужны.

— Есть, товарищ лейтенант! — козырнул сержант. И распорядился, после чего эти в полушубках все же деловито дали по морде каждому водителю, не исключая и интеллигента, как только сопляк убежал к танку. Велели — по машинам.

К каждому подсадили в кабину по одному в полушубке, приказали моторы не глушить, отчего в кабинах стало тепло. С азиатом, который достался Лоханкину, поговорить не удалось, тот сразу посоветовал заткнуться и не отсвечивать. Но то, что не пристрелили сразу — радовало и внушало надежды. Арифметика, спасительная арифметика, снова помогала мыслителю о судьбах человечества! Некого за руль посадить, вот в чем дело, а грузовик с бензином — хорошая добыча и полезный трофей. Иначе запалили бы всю колонну сразу.

Но когда азиат вылез на мороз, а вместо него в тепло влез тот самый квадратичный сержант, интеллигент все же попробовал объяснить этому хаму, что он специально завалил машину в канаву, чтобы навредить проклятым гитлеровцам. Увы, кроме ироничного взгляда и ядовитой тирады, до удивления напомнившей речи покойного старшего ефрейтора, более ничего страстная речь Лоханкина не вызвала. Разве что русский хам в отличие от хама европейского назвал водителя не «деревянноголовой задницей с ушами», а «не имеющим головного мозга женским половым органом с плохо приделанными к нему верхними конечностями». Справедливости ради надо бы отметить, что речь сержанта была более богатой на эпитеты и обороты, но Лоханкин в тот момент этого отметить не смог — вколоченное с детства убеждение в том, что европейцы все делают лучше никуда так и не делось и, даже размышляя о хамах, интеллигент по — прежнему считал, что немецкие хамы — они все же куда цивилизованнее и культурнее отечественных.

Сидели долго — часа три. Даже и вздремнуть удалось. Проснулся от тычка в бок. Опять этот злой азиат, вот ведь прицепился!

— Поехали, кутак баш! Давай, давай!

Танк на дороге разворачивался в серенькой мгле хмурого утра, теперь он был не такой бесформенный, благо весь его десант теперь комфортабельно сидел по кабинам.

— Свалишься с дороги — аллахом клянусь — зарежу как барана — певуче заявил мило улыбающийся азиат. Почему-то Лоханкин ему поверил. Вот кому другому — нет, а этому дикому человеку — как-то сразу же. Точно — зарежет. И водитель, моментально вспотев, вел дальше крайне аккуратно. Впрочем, головной танк несся не так быстро, как ночью гнал покойный ефрейтор. Оказалось, что стояли совсем близко от этой самой Лысянки. Танк свернул в сторону, там где за хатами торчали голые деревья, грузовики бодро вкатились в деревню.

На самом въезде походной колонной стояло несколько немецких танков, их Лоханкин не рассмотрел как следует, потому как идущий впереди грузовик сбавил ход и перевалился по-утиному, переезжая через какое-то черное бревно, тоже пришлось тормозить, а когда переехал — сообразил, что это немец в комбинезоне валяется поперек проезда. Но ужасаться было некогда, сидевший рядом дикарь пугал куда сильнее. Мужик на перекрестке отмахнул флажками, пришлось поворачивать влево, еще немецкие танки стоят, что-то много их тут.

Дальше пришлось быстро таскать канистры с машины к одному из немецких танков, где уже хозяйничали русские. Лоханкин потел от страха и старался изо всех сил, потому как здесь арифметика уже не была защитой, груз доехал.

Только когда последняя канистра отбулькала весь бензин в чрево германской бронированной машины, Лоханкина погнали обратно в автомобиль. Порожняком отправились вон из деревни, по дороге увидел стоящие в снегу битые здоровенные танки, один еще дымился, но опять же — дела до этого водителю не было, собственная судьба куда больше беспокоила. И она была более, чем туманна, хорошо еще, что в кабине теперь сидел не дикий азиат, а вполне себе рязанский Ванька, нянчивший раненую руку.

Гвардии младший лейтенант Кошечкин, командир танкового взвода.

Вызов к ротному застал тогда, когда уже оба танка были поставлены на окраине деревни и замаскированы. Только собрался перевести дух — посыльный.

Штаб батальона размещался в большой хате в самом центре поселения. Накурено — хоть топор вешай. Комбат тут и ротные тоже и начштаба, чернявый и кудрявый, такой же как и комбат южного вида здесь же.

Доложился, глянул выжидающе.

Комбат неожиданно спросил, иронично подняв мохнатую густую бровь:

— Кошечкин, а ты кошек любишь?

Остальные офицеры смотрят весело, не то шутка такая, не то еще что. Младший лейтенант виду не подал, для солидности секунд пару перепустил, потом степенно ответил:

— Кошки животные полезные и на взгляд красивы и на ощупь тоже приятны. Опять же мышей ловят, что совсем хорошо, товарищ майор.

Офицеры грохнули хохотом, только зампотех болезненно сморщился и побледнел, отчего остальные заржали еще громче. Понятное дело, вспомнили, как по недогляду повар сварил щи с забравшимися в котел с заправкой мышами. Танкисты-то по темному времени сожрали не глядя, а явившиеся позже зампотех и помнач политотдела сели за стол по светлу и увидели, что за мясо в щах, отчего брезгливого технаря стошнило.

— Это хорошо, что ты кошек любишь. Просто — замечательно. Таки так — оставили немцы нам тут в Лысянке исправными 16 «пантер», 2 «четвёрки» и две «штурмгешутце» с пересохшими бензобаками. Да ты и сам видел, не слепой. Даже не запалили фрицы, нечем и некогда оказалось. Вторая рота перехватила колонну с бензином для них. Нам соляру привезут к вечеру. Ты, как мне сказали, «Пантеру» водил и внутри лазил самочинно, так?

— Так точно — сказал Кошечкин, уже понимая, куда клонит комбат.

— Экипажи на четверки у нас есть, знакомы с этим агрегатом. Ты с пантерой справишься?

— Справлюсь. Наводчик нужен только, а заряжающего и радиста своих возьму.

— Вот и файно. Задача, Кошечкин, простая — пока мы солярку ждем, ты тремя танками пройдешь вот тут — если встретишь фрицев — разогнать к чертям, и возьмешь под охрану вот этот мостик. И подождешь, пока мы приедем. То есть — до утра, до семи ноль ноль. На сборы тебе два часа. Танкодесантников возьмешь своих. Как понял?

Комвзвода прикинул расстояния на карте, достал свою, сверил.

— Все понял. Разрешите выполнять?

— Давай.

И уже без смешков деловито, добавил негромко:

— Справишься — всерьез подумаю, насчет поставить на роту.

Два часа пролетели мигом. Вроде и дело простое — выехать тремя танками с парой отделений автоматчиков, а танки чужие, экипажи сборные, боеприпас пополнить надо, разобраться что как работает — когда гонял трофейную кошку сделал это скорее из любопытства и для удовольствия, а тут надо проскочить, считай, тридцать километров и вполне вероятно — принять бой, уже все всерьез.

Зампотех помог выбрать танк получше, для чего пришлось вместе с ним пробежаться по линии немецкой обороны, кося глазом в поле, где еще догорал новехонький ИС, таких на фронте не бывало раньше, новый тяжелый танк, а тут их на снежной равнине пять штук стояло, двое горелых да трое битых. Вчера сунулись дуром, понадеявшись на броню — и все, нет роты тяжиков, перещелкали в момент.

— Странно как-то — вон же на карте лощинка есть, чего по чистому-то полю поперли? — буркнул недоуменно Кошечкин зампотеху. Тот пожал плечами:

— Самонадеянность — плохая советчица. Броня у них потолще нашей. Была.

И, стараясь не смотреть в поле, заметил:

— Ты сам не облапошься. Чини вас потом, разгильдяев.

Перед выездом проверили связь — немецкие рации на танках совершенно по диапозонам не подходили к нашим, но в Лысянке оставалось еще много новеньких немецких раций в танках, разобрались, в общем. В одну из стоячих пантер сел дежурный радист на связь, а три машины выкатились за околицу, стуча траками по ледяной дороге.

Выбор комбата был понятен. Комвзвода давно уже имел репутацию если и не хулиганскую, то во всяком случае близкую к таковой. Еще с прошлого года, после Курской дуги, получивший с пополнением ленд-лизовский «Валентайн» Кошечкин заявился к командиру своей роты и предложил устроить диверсию, с целью покалечить пару немецких пушек, весьма мешавших танкистам постоянными обстрелами, но достать их не получалось — сами «Валентайны» имели только бронебойные снаряды, а фрицы били с закрытой позиции. Напрячь нашу артиллерию или авиацию почему-то никак не получалось. Офицеры понимали, почему: спокойные участки фронта в обороне грабят ради создания резервов, а в наступлении — в пользу направлений ударов. И у командования были головные боли посерьёзнее беспокоящего огня двух гаубиц на спокойном участке фронта и потому выбить у него артиллерийскую или авиационную поддержку уже который день не удавалось.

— Эта канадская штуковина по силуэту на Т-3 немецкий похожа, цвет несуразный, ветками по — немецки утыкать и они понять ничего не успеют. Я по — ихнему хорошо говорю, учительница у нас была немка, да и вообще у нас половина в селе из них была, Поволжье. Сяду на башню, комбинезон у меня есть панцермана беглого с погонами, точно за своего примут. Танк малошумный, а где пробраться я уже присмотрел, там точно проеду — по овражку.

Тогдашний комроты, такой же парень двадцатилетний загорелся идеей, вместе пошли к начальству. Так младший лейтенант Кошечкин и попал на заметку чернявому майору.

Думал, что его отчитают, как фанфарона, но комбат, задав десяток вопросов по делу подумал — и согласился. Немецкие гаубицы и впрямь осточертели всем, долбая по расположению хоть и редко, но постоянно, сильно действуя этим на нервы. Да и потери были.

Рано утречком, в тумане, увешанный ветками «Валентайн», на борту которого собственноручно командир взвода нарисовал известкой аккуратно немецкие кресты, тихо бурча мотором, словно оживший куст и впрямь просочился через линию немецкой обороны — без выстрела, не обманула пехота, прошляпили фрицы этот участок.

Сам Кошечкин уселся на башню, свесив ноги по обе стороны тонкой 40 миллиметровой пушки. Немножко поплутали по немецким позициям, сначала опасаясь, потом понаглее, видя, что просыпающиеся немцы на танк внимания особого не обращают. Хуже было то, что то ли напутали чего, то ли артиллеристы позицию сменили, но там, где ожидали увидеть пушки — обнаружили только несколько блиндажей, рядом с которыми заспанные фрицы в майках умывались и чистили зубы. Прямо хоть спрашивай!

Наверное бы и спросил, с Кошечкина бы сталось, но тут совсем неподалеку бахнула сначала одна гаубица, потом вторая. Живо поехали туда, по дороге наткнувшись на здоровенный грузовик, в котором и рядом никого не было.

— Жаль такую фиговину оставлять! Давай утянем! Миша, глянь — заведешь?

— Сейчас, вдруг там пистолет найдется? — выскакивая из машины заявил заряжающий, который мечтал разжиться трофейным пистолетом, просто грезил об этом.

— Может чего пожрать есть? — спросил командир взвода.

Нашелся сверток с бутербродами в кабине. Сидевший на башне, не долго думая, принялся их уплетать. Нервы это немножко успокоило. Но завести машину не получилось.

— Миша, потянем на буксире, цепляй за клык, я сейчас пушки сплющу — и дернем отсюда!

Мехвод выполнил все в лучшем виде. Придурок на танке, жрущий бутерброд, явно был из новичков, а водитель — тем более, потому как он воткнулся в одно орудие, от которого вспугнутыми воробьями шарахнулся расчет, а потом, пытаясь развернуться — наехал и на второе. Многоголосый шквал брани обрушился на русую голову гусеничного идиота, который до того обалдел, что и бутерброд не перестал жевать, что особо взбесило всех на батарее. Ему бы, скорее всего, набили бы морду, но испугавшийся того, что натворил, водитель дернул назад, опять въехал в первое орудие и задал лататы задним ходом, вывернув гаубице колесо и почти повалив ее набок. Дурак, сидевший на башне, пытался испуганно отбрехиваться, явно уже понимая, что загремит под суд за такой проступок, благо канониры обещали понаписать такого, чтоб всему роду танковых войск стало дурно.

Момент был пиковый, но до кулаков не дошло — танк все же может даже задом ехать быстро. Затормозили у грузовика, подхватили на буксир и рванули прочь.

Вот тут немцы уже что-то заподозрили, потому как успели влепить снаряд наискосок прошивший башню — оказалась где-то рядышком то ли зенитка, то ли противотанковая пушка. Тряхануло всех серьезно, у сидевшего на башне Кошечкина кровь пошла из ушей и носа и задницу как доской отбило. Захлопали винтовки. Немного запоздало оглушенный командир танка соскользнул в башню, удивляясь мимолетно, насколько же стало светлее из-за двух новых дыр в броне.

Еще один снаряд прошил кузов угоняемого грузовика, осколок брони воткнулся в плечо мехводу, но танк уже пер под уклон, в рощицу, уходя из-под обстрела.

Заряжающий в кабине грузовика натерпелся страху, когда его волочили по бездорожью, уже прикидывал, как из кабины выпрыгивать, если машина разваливаться на ходу начнет. Но крепкий грузовик оказался, прикатился целым, не рассыпался на составные части.

Братья — танкисты только головами крутили, оглядывая трофейную машину и дивясь живому Кошечкину, вылезшему из пробитой навылет башни. Как он там выжил — не понимал никто, а когда он объяснил, что сидел на башне в этот момент — удивились его нахальству еще больше. Насколько он покалечил пушки — осталось не вполне ясно, однако проклятущие обстрелы прекратились — как ножом отрезало. Наградили его за такую эскападу орденом «Красной звезды».

Теперь надо было проделать что-то похожее, проскочить через две деревни, где немцы уже готовят оборону и потом захватить мост, который точно охраняют и попытаются отбить. Потому как других переправ грузоподъёмностью пятьдесят тонн в окрестностях нет, и для танков место это сладкое. Сколько потопло бронированных машин сэкипажами на всяких несуразных мостках, разваливающихся под тяжестью стали… А тут — катись с комфортом.

Перед выездом проверили орудия, отстреляв по пять снарядов на ствол. Результаты удивили — пришлось тут же на месте инструктировать танкодесантников, чтобы учли — это не Т-34 и дульный тормоз шибает пороховыми газами назад, можно покалечиться. Надо ховаться за башни. И чтоб не курили, танки бензиновые! Теперь оставалось только нестись навстречу неизвестности.

Начало было так себе — в первой деревне боевых частей не нашлось, пара десятков телег и какой-то сброд тыловой, который разогнали несколькими очередями. Заметались как тараканы и как оные насекомые так же шустро попрятались. Прочесывать каждый дом времени не было. Единственная радость — топящаяся кухня. В котле булькало вкусно пахнущее варево, нашлось и кофе в соседнем котле, паршивое — но сладкое. И главное — горячее.

Прицепили к танку, поперли дальше.

И понеслось одно за другим. Совсем не так, как полагал. Кто бы более старший и мудрый посчитал наоборот это везением, но Кошечкин был молодой и горячий, душа жаждала побед и свершений, а тут затарабанили по броне автоматчики.

— Что такое?

— Да кухня, лейтенант!

Совсем чуть проехали, а чертова повозка развалилась самым печальным образом. Мехвод с четверки, шедшей следом, уверил — сначала рассыпались колеса, а потом и сама кухонька вдрызг пошла, вся дорога в кофе и гороховой каше. И парок сверху. Поужинали горячим, называется.

— Я же говорил, тащ лейтенант, что она для того не годится, колеса тележные не годны для танковой скорости.

— Но наши-то выдерживают!

— Так у наши колеса на резиновом ходу. А у немцев — вот — простые тележные. Их медленно возить надо.

— Черт их поймет, фрицев. Телеги у них на резине, а кухни — вот такие, старье!. У нас такие только от царского времени остались, а они вишь и новые выпускают как старье. Тьфу, зараза. Ладно, сухпаем наедимся…

— Кофей бы к месту был…

— Не трави душу. Паршивый все равно у них кофе, черт с ним, выдвигаемся!

Танки поперли дальше, разогнали в лесу вроде как пехоту, но опять же малочисленную и какие-то зашуганные тут фрицы были, боя не приняли. Еще деревня — брошенные машины, почти сотня. порадовался было — ан вблизи видно — битые все и разлохмачены сильно — колеса сняты, дверцы. Не автопарк, а СПАМ какой-то.

И наконец — мост. И охрана — отделение дармоедов, которые обрадованно кинулись к танкам и так же бодро побросали винтовки, увидев, кто приехал. Рассчитывал Кошечкин, что хоть на саперах отыграется, должны же приехать мост рвать — специально сам полазил поглядел — не заминирована переправа, да и пленные подтвердили.

Так и саперы не приехали!

Попробовали связаться со штатной радиостанции. Но то ли радист в технике немецкой не разобрался, то ли рация на такое расстояние не била…В наушниках треск и хрип. Ни черта не слышно. А уже потом связисты просветили, что для дальней связи нужно им было танк командирский брать, там рации сильней. И ведь был такой, среди брошенных немцами танков, с тремя штырями антенн. Но зампотеху он чем-то не глянулся. Ну, да и ладно, обошлось.

Утром прикатили свои.

И что писать в рапорте? Поломали одну полевую кухню и также огнем и гусеницами рассеяно до одного пехотинца?

Молодой все же был Кошечкин. Огорчался из-за ерунды.

Сержант Новожилов, командир группы разминирования.

— Эй, ты, мужик в железной шапке! Ты, ты, не верти зря башкой! Что не узнаешь, холера землеройная? А еще двуглазый!

Сапер прикрыл глаза ладошкой от солнца, пригляделся. Голос вроде знакомый — и нахальный и язвительный — и радостный. Странный гусеничный агрегат поднял облако пыли, встав рядом и водитель орал так, словно родственника нашел. Нет, определенно этот трубный голосище он слыхал раньше!

— Гриценко, чертяка! Вот не думал тебя тут встретить, пройдоху моторную!

Хотя Новожилов был весьма сдержан на эмоции, тем более — на их внешнее проявление, а тут не удержался — обнялись со старым знакомцем, бывшим танкистом. У того на обгорелой, покрытой рубцами от глубоких ожогов морде тоже ухмылка от уха до уха — страшная, безгубая, мертвецкая какая-то, словно ножом прорезанная, но — радостная. И единственный глаз веселый. Так-то он при посторонних, особенно женщинах, никогда не улыбался, знал, что от улыбочки такой сгоревшей кони шарахаются. Но со своими — не удерживался. Человек же нормальный — там, за страшной вывеской.

Похлопали друг друга по спине и плечам, поругали беззлобно всяко. На войне человек виден сразу и когда довелось саперу поработать вместе с этим парнем — оказалось страшило отличным спецом по технике и замечательным человеком. Это дорогого стоит, а когда в придачу встречаешь потом хорошего парня живым и здоровым — совсем здорово!

— Ты тут чем занимаешься? — спросил Новожилов, когда немножко радость улеглась.

— Тягаем битую технику со СПАМов (сборный пункт аварийных машин) на пункты погрузки к железной дороге. Что в металлолом, что на разборку, что на починку. А ты понятно опять опасные железяки ищешь? Что — то ходишь кособоко? Досталось, перед тем как на тыловые харчи перевели? Твои гопники в поле пасутся? — вывалил мешок вопросов Гриценко.

— Ищу, досталось, мои — очень лапидарно ответил Новожилов и сам тут же задал вопрос о том, что это за агрегат стоит, не видал такого раньше, хотя всякое бывало и лекцию своего приятеля про десяток разных тягачей — запомнил хорошо.

Бывший танкист приосанился, заважничал:

— Это, братишка, венец немецкой военной мысли — радиоуправляемая танкетка Боргвард! Воюет без экипажа, управляется издаля — самоходна и самобегла! Во как!

Видно было, что ему доставляет радость показать свои знания внимательному слушателю. Да и Новожилову не очень хотелось распространяться о своих делах — печально все было с того момента, когда нарвались на пару немецких бронеавтомобилей и ушлые оказались черепашки и шустрые. Не удалось ни задымиться, ни минами подставить ловушку, зато пару пулеметных очередей машина поймала и в кузове кто-то завопил в голос от нестерпимой боли, загоняли немцы ловко и умело и ответить с грузовика им было нечем. Койда сиганул в подвернувшийся овраг и тут сержант впервые был согласен с лихим водилой — другого выхода, кроме как так сховаться не было. Получилось очень жестко, хоть и притормозил Петро перед тем, как валить машину с обрывчика. Хрястнулись очень сильно, хорошо, кузовом не накрыло. Новожилов вылетел из кабины еще до удара и хоть пытался зацепиться за кабину — не сдюжил. Ударился плашмя оземь всем телом, аж затрещало что-то, дыхание перехватило, но сумел вскочить быстро, глянул, что с бойцами? Сам окоракой побитой заковылял под обрывчик, искренне надеясь, что у немцев нет гранат. Только бойцы, охая и кряхтя, успели выбраться из раскуроченной машины, оставив в кузове двоих безусловно убитых — приняли пули на себя сидевшие у борта — а уже и броневичок наверху нарисовался. Пулеметом достать не мог — в мертвой зоне авто было, но выскочил на край овражка горячий шибздик в пилотке, застрочил длинной очередью — лихо, от бедра и пули гулко застучали по разбитому грузовику, по погибшим в кузове.

Кто из ребят его срезал — этого Новожилов не понял — двумя стволами снизу огрызнулись и сдуло храброго наглеца, больно уж хорошей мишенью был черный силуэт на фоне голубого неба. Больше немцы не выпрыгивали из машин, но все старались броневичками своими достать убиравшихся по дну оврага прочь саперов. В итоге один из агрегатов слишком близко подъехал к краю и земля под ним осыпалась. К сожалению, черепашка только села на брюхо, а не закувыркалась вниз. Но и этого немцам хватило, остыли, отцепились и кое-как саперы смогли унести ноги. Койда держался за грудь и кашлял кровью, Новожилов обнаружил, что его рука странно сгибается не там, где надо и ноги не идут и все тело как не свое, двоих тяжело раненых тащили на себе и хоть и постарались перевязаться всеми имевшимися индпакетами — но у казаха Батыргалия кровища пробила толстый слой бинтов и никак не останавливалась, подтекала, пятная землю, как и у тех, кто его волок, будучи тоже ранеными, но все же полегче, ноги держали и в сознании были.

— Оторвались — наконец прохрипел Новожилов. Сел на землю — и сам потерял сознание.

А очнулся уже в медсанбате, откуда его отправили в госпиталь. Оказалось, что рука перебита пулей, да к тому же переломы ребер, голени и еще чего-то, что сапер и не запомнил. Тело не хотело слушаться совершенно, было как чужое, ушибся сильно, видать.

Выздоравливал медленно, было больно сидеть, лежать, ходить и даже дышать. Подташнивало, голова начинала внезапно кружиться и свет был не мил в такие минуты. Уже и наступление немецкое давно провалилось и погнали их обратно, фронт ушел далеко на запад, а Новожилов все ковылял по коридору госпиталя в Курске.

Лекаря заявили, что травмы у сапера — словно он летчик, посадивший свой самолет жестко на брюхо, и сильно сомневались, что он сможет отвертеться от инвалидности. Калекой быть не хотелось, потому старался и руку разработать и ноги, зажимал боль зубами — и старался. Оперировали трижды. Помогло, но не сильно. Третий раз — в день взятия городка Смела на Правобережьи Днепра. Уже и зима к концу шла. А потом встретил в госпитале своего подчиненного и узнал, что трое из его отделения погибли совсем недавно — когда новосформированная ШИСБр (Штурмовая инженерно-сапёрная бригада — инструмент взлома укрепрайонов), была придана стрелковой дивизии и сраный комдив, решив поберечь свои батальоны, бросил приданных саперов как простую пехоту для штурма первой линии обороны немцев, где бригаду выкосили в предпольи укрепрайона, а пехота легла зря, не в силах справляться с дотами второй и третьей линии, для ликвидации которых и придали саперов.

— И Мыкола погиб, и Иван и Гази. Мне вроде обещают, что нога сохранится. Только гнуться не будет, но все ж не костыли, экономия, как ни верти — печально говорил сослуживец.

— Зато два башмака покупать — грустно повторил заезженную госпитальную шуточку сержант и спросил:

— А с Батыром что?

— Про него не знаю ничего. Вроде жив остался, а уж что точно — не скажу. Писарь знакомый говорил, что наш комбриг на того комдива орал при всех и обещал Самому написать! — тут рассказчик многозначительно поднял палец вверх. А сержант стал клянчить у врачей, чтобы выписали его, наконец.

Выписали покалеченного сапера как ограниченно годного. Это Новожилов понял, как то, что в армию ему вход закрыт, но в случае чего он может взять мину в охапку и броситься под танк, если танк доедет до нынешнего расположения сержанта. Оказалось проще — райвоенкомат направил его инструктором для пары десятков подростков в район.

Сначала не понял, что это такое — оказалось, что ОСОАВИАХИМ подключился к зачистке освобожденных территорий от взрывоопасных предметов и теперь из лиц, не младше 15 лет, членов организации, комплектовали группы разминирования в помощь чисто военным отрядам из строевиков.

Впервые в жизни сапер не подчинился приказу, а оглядев подопечных, тут же отправился в райвоенкомат. Дождался приема и выложил сухопарому пожилому капитану свои соображения, что таких детей привлекать к разминированию, делу крайне сложному и требующему точности и внимательности — просто нельзя. Подорвутся ведь, с той стороны не дети мины ставили! Когда приказ зачитывали — не знал, что пацанами и девчонками командовать будет.

Ожидал, что капитан устроит ему встрепку, но тот, как ни странно, не стал одергивать зарвавшегося нахала, а весьма спокойно ответил:

— Вот и постарайтесь, сержант, так их обучить, чтобы не подорвались. Вы же опытный боец? Вот и давайте, работайте. И просто запомните для себя — что так у этих подростков — под вашим руководством — выжить и не стать калеками шансов больше, чем без вас. Вы меня поняли?

— Никак нет, товарищ капитан, не понял — честно признался Новожилов.

— Странно. Просто же все. Живут они практически на поле боя. Причем страшного боя. Оружия, боеприпасов полно валяется. Журналисты пишут — «земля убита», но это неверно. Она не убита, она сама убивает. Дети эти живут на смертоносной земле. По ней просто даже ходить опасно, не говорю — пахать, сажать, сеять, убирать урожай. Любому опасно, хоть старику, хоть ребенку. Везде — в поле, в лесу, на тропинке и на дороге, в огороде и у речки. А они еще и пацаны. Их к этому оружию тянет, да друг перед другом выпендриться, да перед девчонками пофорсить. Позавчера на похоронах был — четверо мальчишек подорвалось. Без всякого разминирования. И потери у нас в тылу — хуже, чем на ином спокойном участке фронта. По сотне убитых и раненых в месяц. Не солдат, повторю, а гражданских. Не обезвредим землю — нашу, замечу, землю — не сможем жить нормально. Гитлеровцы не побеждены, пока мы не вычистим их посевы смерти, говоря выспренне. Потому — учите их. И помните — они все равно с неразорвавшейся дрянью будут возиться. С вами — или без вас. Только с вами — они еще и паек получают и знания и пригляд. Теперь понятно?

— Так точно, теперь понятно. Извините, что время отнял.

— Ладно. Я все понимаю. Самому нерадостно. Только помните, сержант — в месяц сотня мальчишек, девчонок, женщин — остается калеками или погибает. И вроде войны здесь нет, тыл. И это еще сельхозработы не в полном объеме проводятся. Нет другой возможности у нас. Некем больше. Нет людей совсем — другие-то все работы тоже делать надо, а это разминирование — сверх всего остального. И хоть порвись!

И теперь Новожилов нянькался с двумя десятками мальчишек и девчонок. И каждый день ждал — не бахнет ли у кого что под ногами или в руках. Нет, так-то все старался делать, как положено, с перестраховкой, но подростки — это подростки, то и дело такое отчебучат, что хоть стой — хоть падай. Глаз да глаз нужен — и сердце болит, что вот — не доглядишь и случится.

Потому лучше было послушать старого знакомого, благо того просто распирало.

— Видишь у моей барабайки впереди контейнер?

— Моторный капот?

— Не, мотор у нее сзади, а спереди короб на 400 кило тола. Не шугайся, сейчас я там инструменты храню, тол уже выкинут давно. Так вот эта штуковина — без водителя, сама, едет куда ее направит по радио оператор из танка управления и там контейнер сбрасывает. Может так наш танк таранить, может под ДОТ заряд сбросить или на минном поле. Потом дистанционно заряд подрывают — и путь свободен!

— Лихо! — искренне сказал Новожилов.

— Ага. Начали-то эти придурки вроде как результативно, а потом у Глазуновки напоролись сдуру на минное поле. На фугасы. Фантазии хватает?

— То есть один — другой такой с контейнером подорвались — и остальные сдетонировали?

— Умница, не зря на башке котелок стальной таскаешь! Там такой бабах был, судя по обломкам. Ну все радиооборудование спецы из Москвы давно уже сняли — аж две комиссии прискакали сразу после боев — одна «Фердинанды» изучала, другая — с танкетками возились. Пару, что поцелее увезли, а эту мы отремонтировали. Страшное там поле — стоишь, смотришь — и оно все в битой технике. Очень плотно стоят — я в Прохоровку ездил, мы с Танкового поля тягали машины — так там такого нет. А тут с одного места смотришь — два десятка этих «Фердей», три «Медведя» — это САУ ихние…

— Я знаю, читал, пока лечился…

— С десяток средних танков — ну и эти, командирские с танкетками, которые под раздачу попали. И наших рота считай целая — встречь там же вперемешку стоят… Т-34 и Т-70. Сгоряча на то же минное поле вылетели, когда уже немцам обратные салазки закатили и гнали их отсюда…

— Впечатляет, наверное — согласился Новожилов, задумавшись. Он видел в газетах фото этих пресловутых «Фердинандов», здоровенные дурищи и как положено для немецкой техники — гробообразные. И толщина брони какая-то запредельная. Чуточку сержант гордился тем, что именно саперная поганка вывела основную массу этих железяк из строя. Самую чуточку — но гордился.

— Ну, я ж врать не буду. А ты там был?

— Не был я под Понырями. На юге работал, пока немцы не подловили. А из госпиталя сюда уже, на север. Говорят, что повезло — тут пока наши поля снимаем. Оно, конечно непросто, но все не зона боев. Даже миноискателем работать можно, хотя вот за вчера — две старые подковы, сломанный топор да всякой железной тряхомудии с килограмм. И 186 исправных противотанковых мин.

— Сдаете по учету? — усмехнулся Гриценко.

— Конечно, их опять же пользовать будут. Эти-то тоже старые уже, явно сняли откуда-то и тут поставили, да может и не в первый раз. Но пока полегче все же — тут немцы не ломились, шаблоны удалось добыть — есть на эти поля формуляры. Дальше к фронту двигаться будем, там пойдет тошно, чую попой.

— А ты потолстел вроде — заметил одноглазый, не то критикуя. не то — одобряя.

— В госпитале кормили хорошо, поварихи там душевные были.

— Ишь. А у нас все время, пока лежал, от супов старыми тряпками несло. Хоть щи, хоть рассольник — а запах один. Ты со своими архаровцами где базируешься? Как тебя найти? — деловито осведомился бывший танкист.

— Эту неделю вон в той деревне будем. Пока в половинке несгоревшей школы разместили. А дальше — как уж выйдет. Хочешь в гости заехать?

— Ты что, против? — удивленно глянул танкист одноглазый.

— Сдурел? Нет, конечно, только — за! Только подготовиться надо, не голым же столом встречать, а то у меня на команду все харчи уходят, голодали они тут под немцами, жрать все время хотят — резонно пояснил Новожилов.

— А, свои люди — сочтемся. Ну, резервуар, как говорят в Европе. Сейчас очередной эшелон металлоломом загрузим — выберу минутку на часок заскочить, чтоб не дольше чем на сутки и через неделю — обратно! Может и твоим голодающим Поволжья чего притащу, у нас все же смычка города с деревней — трофеи какие никакие с одной стороны, а с другой — железная дорога, а она — как море, то картошку купить можно, то еще что привезут знакомые.

Загрузка...