Заигрывающие батареи

Если бы сейчас отвечал Бочковский на вопрос обгоревшего майора о разнице между тыловиками и фронтовиками — то обязательно бы отметил этот важный фактор — легкость возникновения паники у беззаветно любивших себя работников тыла.

Не раз сам видел, как чертовы немцы из боевых частей, уже вроде бы совсем разгромленные, понесшие колоссальные потери, обескровленные — но не потерявшие головы, сами собирались в разные группы, не соответствующие никаким штатам, собранные с бору по сосенке, но — боеспособные. Словно то чудище, сшитое из кусков трупов профессором Франкенштейном, читывал еще в курсантах затрепанную книжечку. И продолжали немцы воевать в новом составе — по-прежнему умело и цепко. Фронтовиков трудно напугать. Устойчивы, заразы, морально. Иное дело — вся эта тыловая шушера. Они очень переживали за ценность своей конкретной личной шкурки. И ради своего спасения готовы были побросать все что угодно. Не все, конечно, были такими, попадались и суровые старые вояки, но в массе своей публика за фронтом была именно склонной к панике. А это — самое страшное оружие.

Каждый человек сам по себе разумен, но в толпе стремительно глупеет и если не окажется рядом жесткого командира, знающего и беспощадного, умеющего пресечь панику резким криком, железным кулаком и меткой стрельбой по самым очумевшим — то ужас перед внезапно появившимся из ниоткуда врагом распространяется со скоростью лесного пожара. У страха глаза велики — и даже одиночный танк мигом становится целой танковой армией. И куча вроде бы зольдат в мундирах становится перепуганным, обезумевшим овечьим стадом. Если человек не перепуган, он сможет найти выход даже в самом страшном положении. И совсем наоборот, когда он в ужасе, да еще и не один. Толпа усиливает чувства, аккумулирует их, выдает фонтаном — неважно, злость, радость или ужас.

И капитан отлично задействовал это, всякий раз стараясь именно вызвать панику у врага. Паническое бегство это полный разгром, удесятеряющий потери, а совсем не планомерное отступление.

Отступление — нормальная военная практика, даже легендарный фельдмаршал Суворов — отступал бывало, хоть и ненавидел само слово «ретирада». И отступая, можно нанести врагу серьезнейший урон и заставить себя уважать. Толковали в училище про «отступление львов», когда дивизия генерала Неверовского, состоявшая из новобранцев — рекрутов, но с толковыми командирами, отходя на соединение с основной армией, отбила все атаки кавалерии корпуса маршала Мюрата вроде даже не сбиваясь с шага.

Правда, преподаватель отметил, что фанфарон французский мог бы и добиться успеха, если бы вспомнил, что у него была и конная артиллерия. Но — не вспомнил, а налетавших всадников строй пехоты встречал залпами и штыками в нос. И шел дальше. Унося с собой раненых и не теряя присутствия духа.

И совсем иная картина была у мюратовских служак на переправе через Березину, когда толпы воющих от ужаса обезумевших людей ломанулись на мосты и те стали разваливаться под такой тяжестью, да еще и Наполеон приказал поджечь настилы, чтобы русские на плечах бегущих не проскочили. Десятки тысяч погибших, пропавших без вести и полный разгром — вот что такое паника в армии. Черта лысого удастся даже потери посчитать, некому и некогда это делать. И такое характерно для любого времени и для любой армии — самые страшные потери — от паники. Словно злое волшебство — ужас превращает войсковые подразделения из обученных воинов в жалких беззащитных овец. И все, бегущих могут спасти только быстрые ноги, сопротивляться они уже не могут, страх отнимает и силы и мужество.

Из Коломыи гитлеровцы бежали кто как мог, бросая все, что можно бросить и даже, что бросать нельзя, но жизнь дороже! Как и раньше — переписать трофеи было сложно. На первый взгляд даже: двенадцать эшелонов воинских грузов, в том числе и везший 15 «Тигров», из которых 13 оказались целехонькими, почти полсотни паровозов исправных, громадный автопарк, сотни разных автомобилей, почти полтыщи из которых были готовы к использованию сразу же, десяток военных складов, аэродром со всеми службами, железнодорожная станция со всем добром в виде мастерских и депо — и сам город.

Опыт таких действий пропагандировался в РККА и чем дальше, тем больше последователей было у рейдеров. И Бочковский был одним из наиболее известных и удачливых. Действия дерзких танкистов приносили вермахту чудовищные убытки, даже просто считая материальные потери в чистом виде — без учета потерянной территории, оборонительных позиций, которые приходилось бросать, не использовав — Иваны уже ворочали и крушили тыл и прерванное снабжение вынуждало немцев все чаще терять свою технику по такой причине, как отсутствие горючего и снарядов. И отступали асы-панцерманны пешим строем… Вместе с артиллеристами без пушек и летчиками без самолетов. А их грозные машины оставались загромождать дороги мертвыми стальными гробами и бессмысленными и бесполезными уже механизмами.

Немудрено, что в скором времени капитану показали немецкую листовку, где за голову «бандита Бочковского» предлагали 25 000 рейхсмарок, неважно — за живого или мертвого. Не оккупационных — а именно полновесных рейхсмарок.

Сослуживцы потом его долго подначивали и ерничали на эту тему, больно уж листовочка эта была состряпана в паническом духе старого американского шерифа затурканного до истерики пришлыми головорезами. Нашелся знаток к тому же, который растолковал нюанс в написанном. Обычно подобного типа объявления давали на Диком Западе САСШ и живой бандит, доставленный в руки правосудия ценился выше, чем его вонючая мертвая голова, привезенная в мешке. За голову давали денег меньше, как за менее хлопотный способ выполнения заказа.

А когда писали, что цена одна и та же — хоть за живого, хоть за мертвого — это означало, что не до бухгалтерии, так уже всех застращал, что хоть как укоротить надо. Поэтому Бочковский не удивился, когда бригадный особист ему настоятельно и всерьез порекомендовал быть поаккуратнее и своей головой не разбрасываться, поостеречься, потому как деньги эти по немецким меркам громадные. И, выбирая себе ребят в состав группы, надо быть максимально внимательным, чтоб случайно не оказался кто шибко жадный.

Сказал особисту в ответ только, что в своих ребятах как в себе уверен, но представитель органов на это головой мотнул и повторил, что соблазн велик.

Впрочем, насколько велика сумма — сам бы особист и не смог бы сказать. Ранее попадавшиеся его ведомству подобного типа листовки всегда писали цены в оккупационных марках, но по сравнению с деньгами для граждан Рейха это были фантики, резаная бумага, а тут немцы сами себя в щедрости превзошли. Потому особист опасался прямого вопроса и был рад, что капитан не стал уточнять про свою цену. Нет, так-то по служебной информации сотрудник СМЕРШ представлял, что это стоимость трети среднего танка, двух легких гаубиц или офицерское жалование за 7 лет. Или зольдатское — за 20 с большим хвостом. Или оплата, как за 250 командиров партизанских отрядов, если считать, что за одну полновесную рейхсмарку давали минимум 10 оккупационных, да и то было запрещено делать.

Но, во-первых, информация была для служебного пользования и за длинный язык в органах наказывали сурово, а во-вторых, не был смершевец уверен в точности этих данных — и танки разные и по партизанам не вполне идеологически верно получалось бы. Для себя — да, посчитал с карандашиком, а потом все сжег и предпочел не развивать тему перед бравым танкистом. Вот опасением поделился, мало ли попадалось морально нестойких…

Показательно и внятно говорит о наших бойцах факт — ни одной попытки добыть голову отчаянного Бочковского не было. Зря печатали листовки. Хотя — особист был совершенно прав, сумма и впрямь предлагалась солидная.

От автора: Что такое 25 000 рейхсмарок? Если читатели помнят «Mercedes 230», на котором ездил Штирлиц в фильме — то такая модель стоила 6 000. Рейхсканцлер Гитлер получал ежемесячно зарплату в 1500 марок. Бригаденфюрер Мюллер, шеф гестапо — 1585 марок. (Реалии Рейха — рейхсканцлер не получал надбавок за военное звание да плюс доплаты за детей, и на руки Гитлер получал меньше — был не женат и не имел детей, за это налоги были больше. Да и не единственным источником дохода был оклад госслужащего Гитлера). Квалифицированный рабочий на заводе Круппа имел в месяц 180 марок. Недельный отдых на курорте на Тагернзее стоил — 54 марки. Билет в берлинскую оперу для работающего — 1 марка. И да, кружка пива в поллитра — меньше марки. Так что судить каждый может, сколько стоил капитан Бочковский.

К слову сказать — не уверен совершенно, что только по лихому капитану немцы обещали оплату. Обычная — то практика была обещать оккупационные марки, корову или еще что местному населению за сведения про того или иного партизана. Это было часто в ходу — но на оккупированной территории. Чтобы так выделять особо насолившего в РККА, обращаясь к бойцам и офицерам той же армии — случай редкий, но был ли он единственным — не знаю. Про Бочковского просто наслышан — инспектировал он нашу дивизию и я его видел лицом к лицу, а знакомые офицеры и понарассказывали всякого. Сильно был удивлен, что никаких преувеличений — хотя выглядело как сказки

Впрочем, не все было как в Коломые. К Станиславу не успели и немцы всерьез там закрепились, стянув танки, артиллерию и пехоту в единый кулак и всерьез подготовившись. Через три дня после победы в Коломые сгорели при неудачном штурме города Сирик и Кузнецов.

На всех своих бойцов и командиров Бочковский подал рапорта на представление к наградам, офицеров — к Героям Советского Союза, бойцов — к орденам, но некоторые награды не получили, одни — потому что были награждены уже посмертно, другим посрезали, как и самому Бочковскому — на него представление пошло к ГСС еще после Чорткова, и хоть победа в Коломые была еще сногсшибательнее, посчитали, что вот так дважды ГСС награждать — нехорошо. И потому за Коломыю капитан награду не получил (если не считать строчки в приказе Верховного командования и сводки Совинформбюро). Точно так же пролетел мимо награждения и Катаев — тоже после Чорткова посчитали, что слишком густо будет, тем более, что захват им обоза из сотен подвод и саней широко осветили в прессе. А это — тоже считалось наградой.

Удалось Бочковскому продавить награждение Землянову. Все в группе проделали невозможное, но этому единственному уцелевшему из экипажа Шарлая еще и удалось поставить на ход обезбашенную свою тридцатьчетверку. Помогли и пехотинцы, привели нескольких местных и общими силами починили порванную гусеницу. Выжил командир башни и Золотую звезду носил заслуженно.

От автора: К сожалению, мне не удалось найти — как называли наши танкисты этот тип снабжения в наступлении. В 1943 году на жаргоне звучало, как «тетушкин аттестат» или «бабушкин аттестат». Еще Твардовский метко заметил:

Понятно почему. И рвущимся вперед частенько приходилось довольствоваться «подножным кормом», что местное население даст. Потому — и аттестат тетушкин. В 1944 году, а уж тем более в 1945 передовые части плотно встали на довольствие от вермахта и питаясь и заправляясь трофейным. И ведь как-то это называли, солдатский фольклор меткий и соленый, но мне такое слышать не доводилось, может знает кто?

Немецкие склады заранее учитывались в расчетах. Уже — как свои. Это позволяло снизить нагрузку на транспорт. Вообще о советской логистике можно было бы много рассказать, потому как решения зачастую принимались мало того, что неожиданные, но и абсолютно оправданные обстановкой — как, например в ходе операции «Багратион» по единственной ветке гнали составы в одну сторону, обратно они не возвращались, паровозы ставили во временные ветки — тупики, вагоны аккуратно укладывали на бок, освобождая рельсы и нитку дороги продолжая мостить за фронтом.

Немецкие специалисты рассчитали, что советским войскам категорически не хватит боеприпасов и топлива — потому как авиаразведка доложила про одну нитку путей и пропускную способность рассчитали точно. Только не учли, что не было возвратного движения и потому поток на фронт оказался втрое быстрее и полнее. Конечно это было не долго, но позволило обвалить немцам фронт и обеспечило стремительный рывок наших войск на пятьсот километров. Как на мой взгляд — блестящее решение. К сожалению негодяям, пеняющим нашим людям, что не спасли панов в Варшаве — этого не объяснишь, что тонны грузов не из воздуха берутся и их привезти, особенно в количестве тысяч тонн — тоже не просто, даже не учитывая отсутствие дорог, взорванные мосты и прочие военные реалии. Причем не абы что привезти, а то, что жизненно необходимо, а для этого нужна отточенность в расчете и дотошность в выполнении. И наши были в логистике отнюдь не хуже что врага, что союзничков, о чем теперь говорить не принято вовсе.

А то попадалось в воспоминаниях Черчилля, как во время одной десантной операции джентльмены к полному удивлению дерущихся за плацдарм выгрузили на отбитый кусок земли, где вовсю шел бой, адское количество стоматологических кресел. Понятно, что какой-то штабник попутал очередность и вместо первоочередных грузов — танков и боеприпасов — пошел на выгрузку груз тридцатой какой-то очереди. Было рассчитано на всю многотысячную группировку высаживаемую столько — то стоматологического оборудования, только поступить оно должно было через неделю, а попало в первую волну. Бывает. Но джентльмены о своих ошибках не любят говорить. Это мы упиваемся с мазохистским наслаждением, упуская — сколько нужно было поставить всего разного на фронт.

Колоссальная работа… Огромная, непостижимая обычным человеческим умом по объемам и задачам. Может быть потому и обсасываются всякие малозначимые промахи, потому как их проще понять, особенно, если умишко узковатый и неглубокий, а хайло широкое и громкое.

То, с чем немцы столкнулись впервые, наши еще с гражданской знали. И что такое паника и разложение в войсках, но притом умели и в таких условиях воевать.

Откуда немцам знать, как воевать, когда солдаты два года назад устали от войны и уже год как им обещали что война окончится, когда часть может в любой момент отказаться наступать и ничего не сделаешь, если не уговоришь, а то и вовсе могут перейти к врагу, когда снабжения нет, транспорт не работает совершенно, жранья нет, эпидемии лютуют, боеприпасов по три патрона на бойца — а наступать надо? Или отступать, но не бежать. Те, кто бежал — сдохли. Наглядно это происходило, в памяти у двух поколений отложилось.

Как воевать когда пополнение необучено и обучить некогда, и то что на бумаге обозначено как войсковая часть вовсе не такое, как довоенная часть по штату, по грамотности, по обученности и по вооруженности, потому и задачу надо урезать или сил больше, и боеприпасов тоже не штатно и т. д. и т. п. Тылы в российской армии развалили аккурат перед февральской революцией, притом и во фронтовых частях агитаторы постарались.

После отречения царя и Приказа по армии номер 1, изданного Временным правительством рухнула армия.

А у Германии в войсках до самого упора в Первую мировую все было отлично. Фронтовики не проиграли войну. Нож в спину всадили из глубокого политического тыла. С самого верха.

Проблему с обеспечением гансы решили — и потому сражались до конца и в этот раз. И развала тыла у немцев в масштабе всей страны не было до самой капитуляции. Ни одного восстания немцев против правительства и лично фюрера. Выводы из первой войны сделаны были. Даром что флот так же стоял в базах — но не бунтовал.

А вот навести панику в войсках и в армейском тылу наши научились и против этого гансы лекарства не имели. ПМВ они закончили с уставшей и измотанной, но боеспособной и готовой драться и далее армией. Не было у них рейдов по тылам и массы партизан на коммуникациях. Не было такого опыта вовсе. А у наших все это было и опытом и теорией проверено и отработано.

И эвакуация и развертывание производств новых и переход на военные рельсы и военный режим работы транспорта и прочее. Зато в тактике у наших пробел был — негде было своим опытом обзаводиться, а чужим опытом некогда. И по практике немцы наших превосходили тоже. (Если кого заинтересует — подробнее здесь:

Ссылка)

Но тактику в процессе войны наши сумели освоить. А вот гансы «русский опыт» перенять уже не успели — они до 1944 вытягивали за счет тактики и выучки, превосходства своих войск по этим параметрам. Стратегические провалы закрывали тактическими наработками. Но к 1944 оснащенность и обученность армий сравнялась (к тому шли с обеих сторон хоть и разнонаправленно) — и последний козырь гансов наши побили. А провал в немецкой стратегии остался… Результат известен.

Вылезать из танка было как всегда больно. Потрогал штанину — сырая. Сочится из дыры в ноге по-прежнему, черт ее дери. С утра было тошно — прошли по «сортирному паролю» слухи о том, что скоро ехать на фронт. Все было плохо и на душе было гадостно с самого утра. Тут и подхваченный от сквозняка в казарме насморк, из-за чего из распухшего красного носа лило, словно из прохудившейся водопроводной трубы, и глотка болела и общее состояние с легким ознобом и температурой и очугуневшая голова в комплекте.

А ведь надо собираться и скоро убывать на передовую, где, судя по всему, будет все еще хуже. Тут хоть платки носовые менять можно, мокрый и тяжелый от соплей, на чистый и пахнущий утюгом.

Выслушал, морщась, нелепый доклад командира первого отделения. Злая судьба и путаница в тылах привели Поппендика, чистокровного берлинца, в эрзац батальон швабской танковой дивизии. И ему здесь солоно приходилось, потому как чертовы упрямцы категорически не хотели говорить на нормальном «хохдойче», а валяли на своем окающем деревенском баден-вюртембергском диалекте, весьма трудно понимаемом всеми не швабами. И наказать за это упрямых подчиненных было невозможно — начальство все тоже из швабов и сторону гарантированно примет своих, всегда против чужака.

В Армии резерва раньше такое было бы невозможно, искони века каждая боевая часть имела свое учебное подразделение, из которого и прибывали подкрепления. И естественно, если дивизия комплектовалась в Берлине, то и все новобранцы шли из этого города. Это у хаотических русских вместо такого четкого порядка маршевые роты могли поступать откуда угодно, потому в одной дивизии оказывались и белобрысые русские северяне и русские среднеазиаты с раскосыми глазами и русские чернявые кавказцы, причем даже на морды они все резко друг от друга отличались. Дикость и нелепость!

В культурной Германии такое безобразие и дикая мешанина были физически невозможны, все было отработано и отточено — земляк попадал к землякам и потому служилось ему легко. Тем более, что из двух десятков основных диалектов немецкого языка ни один не был похож на другой и баварец ничерта бы не понял из того, что говорит пруссак, а остфриз вряд ли сообразил про сказанное эльзассцем. Оберфельдфебель тоже страдал от тарабарщины швабской.

Но, как ему сказали, вручая направление, во всем этом виноваты новые кошки. Специалистов по «Пантерам» категорически не хватает, таких, которые повоевали и могут учить сопляков — еще меньше, а заводы гонят танки стальной рекой. Катастрофически не хватает обученных экипажей! Потому — язык на замок и вперед служить на благо Рейху! Ко всем чертям и швабам!

Впрочем, располагайся запасной учебный батальон на своем первоначальном месте, в Штутгарте или Тюбингене — Поппендик бы не так клял судьбу. В родной Германии везде хорошо! И жратва и девчонки — все можно достать, все хорошее, добротное и уютное!

Но увы! Оккупированных земель было слишком много и потому части Армии резерва теперь выполняли одновременно и свою роль по подготовке новобранцев и стояли, как оккупационные гарнизоны, охраняя тылы действующей армии. И здесь, в нищей Польше жилось куда скучнее и голоднее. Хорошо еще, что польские партизаны вроде и были тут, но совсем не докучали, занимаясь драками друг с другом, а не с немцами. К тому же нападать на батальон с танками и совсем дураков нету, это не Белорутения, где, как говорил служивший там приятель, встреченный в госпитале, стреляют из каждого куста, причем метко, и не Российская окраина, где и поджечь могут и отравить жратву… Спокойно здесь в этом плане, безопасно. Но жратва тыловая, тощая, купить можно сущие пустяки, только вонючего самогона полно, хотя пить его трудно, он словно растопыривается колючим ежом в глотке, этот бимбер, аж слезы из глаз струйками, бабы страшные и, что еще хуже — грязные, в придачу вшей с клопами полно везде и порошки не действуют на местных насекомых вовсе.

Хорошо еще, что старшина учебной роты оказался из Ораниенбурга, хоть и земли Бранденбургской, но почти берлинец по говору судя и по манерам, хоть и чистокровный пруссак. Горожанин до мозга костей! Тоже оберфельдфебель, тоже колченогий — колено у него не сгибалось. Швабов земляных он тоже презирал и не стеснялся это показать. В общем — все это сближало двух «чертей хромых», как не без суеверного страха называли обоих оберфельдфебелей в роте сопляки-новобранцы. Известно, что враг рода человеческого — хром, это любой нормальный христианин знает. Тут же таких было сразу двое.

И, кроме того, у него всегда было что купить вкусного и выпить нормального шнапса или кюммеля, а не этой заразы местной, от которой стальные трубы бы прохудились за минуту. Дорого получалось, да что поделать! Очень уж хотелось, чтобы дыра в ноге заросла. А для этого надо полноценно питаться.

Брань приятеля была слышна издалека, он не был сдержан и излишне воспитан, называл вещи своими именами и не стеснялся в выражениях, отчего богобоязненные швабы — в основном из деревни, только крестились и наматывали себе на ус особо удачные выражения.

— Вонючее сраное говно, заковыристый пердеж, свинячья шелудивая собака, срамная губа жизни, рахит иксоногий, я сыт по горло! — доносилось громоподобно из пещеры пирата, как окрестил свою заваленную всяким добром каптерку старшина роты. Определенно настроение было у ругателя совсем паршивое, как раз под погоду за окном.

— Сервус! Что сдучидось в дашей доте? — светски спросил открывший дверь Попендик.

Распаренный, словно после бани, старшина зло кинул взгляд и самую малость поутих. Он стоял мало не по пояс в груде снятых со стеллажей вещей и свирепо шевелил бровями. Рычать на приятеля не стал, сменил пластинку:

— Вместо того, чтобы жить, как положено нормальному германскому мужчине и сношать бабу, восторгаясь, какое у нее роскошное шасси и ход плавный, я живу словно сотня турецких евнухов или триста монахов — францисканцев в отвратительном целомудрии! И у меня от такой жизни уже яйца распухли, как у слона, так мало того, вместо нормальных половых отношений я имею изнасилованный мозг! И кто, кто мне устраивает такую жизнь? — патетически возопил старшина, с трудом выбираясь из стопок с одеждой, наваленных средних размеров курганом.

— Дубибчиг ротного? — подал свою реплику Поппендик.

— Он самый, желтоклювый суходрот, подлиза учебная, ебаквак, пидорастичный дрочун, когда нибудь я вправлю ему мозги! — выдал пулеметной очередью старшина.

— Что на эдод раз? — участливо вопросил гость, так как знал — если хозяин каптерки выругается до донышка, да еще если ему посочувствовать — стоимость вожделенной бутылки будет меньше на четверть. При скудном окладе младшего командира это было весомо. К тому же любимчика ротного командира, поставленного на должность комвзвод — один, сам оберфельдфебель не любил тоже. В том числе и потому, что в ближайшей сборной маршевой роте он отправится на фронт, а столь необходимый Рейху подлиза опять останется учить запасных. С ним такое уже происходило трижды и на фронт он не рвался, ограничиваясь патетическими речами и призывами. Поговаривали, что он родственник ротного и именно потому задирает нос.

— Он требует выдачи его взводу всего положенного имуществу по довоенному еще списку. Это 48 позиций, причем я уже пару лет не видал многого из этого списка. Но он уперся, как говно при запоре. Сейчас уже разрешено ограничиваться 36 позициями, но он пьет мою кровь, это доставляет ему удовольствие, пиявке ядовитой!

— Пошли его ко всем чертяб, дружище! Ничего он тебе не сделаед! — уверенно заявил Поппендик.

— Это вопрос сложный. За меня никто тут ходатайствовать не будет, мигом замарширую на передовую, мне кажется, этот вислоухий боров того и добивается, чтобы посадить на мое место своего землячка.

— Не божед эдого быдь! Ты после радедия! — уверенно сказал оберфельдфебель.

Старшина роты тяжело вздохнул и приглушенным шепотом ответил:

— Еще как может! Последние новости «латринного радио» очень паршивые — в Галиции наших потрепали очень сильно, это достоверная информация. А брать запасных теперь сложнее, между нами — Армия резерва усохла на половину, тотальная мобилизация дает куда худший материал, мы-то видим, кого сейчас берут в армию и в итоге славное слово «эрзац» чем дальше, тем больше напоминает ту войну.

Поппендик поморщился. Он не любил разговоры о политике и все такое прочее. Ему была нужна бутылка, которую можно было бы распить в спокойной обстановке и хорошей компании. Увы, эти разговоры входили в обязательное приложение. И да, отчасти старшина был прав. Обычное слово «эрзац», обозначающее замену, чем дальше, тем больше приобретало нехороший иронический оттенок. Игроки футбольной команды, сидящие на скамейке запасных для того, чтобы выйти в следующем тайме — вот что такое настоящий эрзац. Или одна грудастая блондинка вместо другой грудастой блондинки. А подделка из сухих листьев с пропиткой никотином вместо табака и жареные желуди вместо кофе — это не эрзац, это все таки дерьмо.

— донеслось со строевого плаца.

Что все время удивляло Попендика, так это то, что когда это было им надо — швабы вполне могли говорить и на хохдойче. Вон, шваб Шиллер, написал стихи на нормальном немецком и его косноязычные земляки сделали из них строевую песню. И орут вполне членораздельно и любому уху понятно о чем.

— Упрямые, как греческие ослы, навозные жуки! У них в диалекте даже нет такого слова «Приказ». И повиноваться они не умеют, дармоеды, если стоят перед начальством, тупые брюквы, так обязательно фиги крутят. Если и не пальцами рук, так пальцами ног, в башмаках не видно, но я-то знаю! Король Вильгельм так и говорил: «Первое слово, которое учатся произносить эти люди это „Не, нихера“ (Noi, eta!). Слыхал ведь выражение про сорокалетних, что у них „швабский возраст“?»

Поппендик кивнул молча. Слыхал, но не задумывался. для него 40 лет — было каким-то заоблачным понятием, что-то перед возрастом в 100 лет, там где- то. Чуть ли не целый век! Практически — полвека. Это ж когда будет! Умом не понять!

Приятель, продолжая ворчать и ругаться между делом с расторопностью опытного кельнера сервировал роскошное угощение из бутылки человеческого шнапса, куска желтоватого сала, пачки хлебцев и странного кушанья — миски с кислой капустой, сырой, не тушеной. Не без гордости достал луковицу, споро ее разрубил на четвертинки.

— Это они умными становятся только в 40 лет. Отсюда в немецком языке и такое выражение. Народное! А народ все видит и отмечает точно! Так что тут с умом швабов нет, кроме господина командира батальона. Нищие, а с гонором! Они, изволишь видеть, наследство получают не по старшинству, чтоб кому-то одному, а на всех детей надел крошится. Жулики и субчики, пробы ставить негде!

— Не дюбяд оди дас — уверенно заявил Поппендик, мысленно облизываясь.

— Эти обсевки цивилизации и себя-то не любят. Тоже — различия. Для швабов все без исключения баденцы — лентяи и бездельники, потому что не совсем полноценные дубоголовые швабы, а те, в свою очередь, считают швабов жадинами и надоедами. Все они хороши гуси. Одно — воюют с охотой. За это их и Карл Великий, ценил, дал им честь всегда шагать впереди войска и первыми начинать битву. А уж какую заваруху эти болваны устроили на всю Европу — заглядение! К столу, друг мой!

Ловкие пальцы старшины мигом откупорили бутылку и словно аптечный точный агрегат налили в два маленьких стаканчика абсолютно ровное количество напитка. Выглядело это виртуозно, чувствовался колоссальный и давний опыт.

— Прозит!

— Брзд! — ответил с чувством танкист и опрокинул содержимое алюминиевого стаканчика в пасть. Вытер слезящиеся глаза и с наслаждением потянулся. Ломило все кости, хотелось бы полежать под одеялом и выспать хворь, но увы, Надо было готовиться. Если уж и старшина говорит о скором выдвижении на фронт, то это дело решенное. И потому, как опытный фронтовик, Поппендик и явился в ротную каптерку. Хоть нос и не чуял запахов, но казалось, что привычные и уютные ароматы этой пещеры Али Бабы — гуталина, пачек новой одежки и уже ношеных тряпок, выделанной кожи, смазки и многого другого — все же ощущаются.

— Какую забаруху? — спросил он собутыльника, который как раз закинул в рот ворох кислой капусты и хрустко стал ее жевать, словно конь — сено.

— Ту самую средневековую резню столетнюю под названием «Война Гвельфов и Гиббелинов», заваруху, втянувшую в себя почти всю Европу и даже кусок этой дурацкой России, ее начали швабские Гогенштауферы. Боевые кличи той войны «Хей Вельф!», «Хей Вайблинген!» Итальяшки, оказавшиеся в этом всем вместе со своим Папой, потом переделали на свой макаронный манер «Гвельф» и «Гиббелин». К слову Вельф — он есть до сих пор — под Равенсбургом, а Вайблинген — пряничное предместье Штутгарта. Прозит!

— Брзд, дружище! — горячий слиток алкоголя приятно прокатился по организму.

— Закуси капустой! Очень приличная закуска для прифронтового кутежа! И в ней витамины! — порекомендовал хозяин ротной сокровищницы.

На халяву немцы могут съесть и жареные гвозди и квашеную известку, потому хоть жратва такая для командира взвода была и непривычна, но спорить он не стал и кислятина ему даже понравилась. А от регулярно вливаемого лекарства даже и нос стал меньше беспокоить. В голове приятно зашумело, стало тепло. Вполне можно бы и приступить к делу, ради которого приперся, но очевидно было, что старшина еще не выплеснул свой гнев и обиду, а хитрый танкист знал, что выдохшийся собутыльник более подлежит торговле. И потому стал выспрашивать — что так взбесило хозяина ротных запасов?

Собственно, сам он представлял в чем проблема, но лучше, что запал партнер растратит на возмущение другими, торговаться будет проще. Собственно все и оказалось, как полагал.

— Увы, мой друг, немцы обладают большими достоинствами, но имеют и одну опасную слабость — одержимость всякое хорошее дело доводить до крайности, так что добро превращается в зло — эпично начал свою балладу о погибших нервах старшина после очередного опрокинутого стаканчика. Фразу эту сам командир взвода помнил еще со школы, только не отложилось, кто автор, да это и не важно. Истина была бесспорной, особенно для человека, повоевавшего на фронте.

Нормально работавшая в мирное время германская бюрократия, в военное неминуемо стала разбухать, образуя все новые и новые инстанции, организации, управления и формуляры с циркулярами. Теперь, после объявления тотальной мобилизации сам черт ногу бы сломал, разбираясь в хитросплетениях изощренного германского гения. И так-то в начале войны даже вермахт имел двойное руководство, делясь на собственно армию и армию резерва, самостоятельное свое командование было у войск СС, свое — и тоже независимое — у люфтваффе и опять же самостоятельны были кригсмарине. Теперь добавлялась куча всяких военизированных организаций, которые должны были тоже воевать наравне с фронтовыми частями, но имели свое, отдельное командование. Все это, разумеется, вносило хаотическую путаницу. Не добавляло порядка и постоянное давление русских, когда отступаешь — первыми страдают организованность и упорядоченность. И в том числе — в делопроизводстве.

И потому издавались одни приказы и распоряжение, противоречившие не отмененным предыдущим и не совпадавшие с приказами и распоряжениями других ведомств, все это наслаивалось и громоздилось, создавая массу крайне неприятных для немецкого характера нестыковок, помех и проблем. Для тыловиков, с одной стороны, это было как раз в плюс, потому как хорошо ловить рыбку в мутной воде, но с другой стороны каждая колбаса имеет два конца, и старшина именно и получал теперь по лбу вторым концом.

Любимчик ротного постоянно выкапывал всякие старые приказы и уложения, о которых все и забыли давно, но силу эти приказы формально сохраняли — их по запарке не отменили, потому последний финт чертового шваба был особенно издевательским: в пайке среди прочего танкисту полагалось 15 грамм кофе в зернах, а в одном из дивизионных приказов за 1937 год чертов проныра откопал пункт о снабжении военнослужащего индивидуальной кофемолкой. Теперь он методично и планомерно грыз загривок старшины, требуя этих самых агрегатов. То, что кофе в зернах танкисты давненько не получали, тем более на фронте, то, что кофе на роту варилось централизованно в ротной кухне, то, что по другим приказам кофе в зернах заменялось на эквивалентное количество молотого или другие эрзацы и прочие логические возражения и увещевания разбивались об упрямство швабское, как изящный бокал венецианского стекла о кирпичную стену.

— Господинле оберфельдфебельле, а если ном на фронтеле выдодут кофеле в зернохле, а вошо кухняле отстонет, как тогда моимле экипожомле принимать пищуле и ворить кофеле? — довольно похоже на невыносимое швабское произношение с этим идиотским присобачиванием окончания «ле» во все места и заменой на «О» всех подряд букв, передразнил своего недруга старшина. Хотя и надо заметить, что даже в таком варианте получилось более по-человечески, чем выговаривал сам чертов ротный любимчик.

— Уши бухнуд — покачал сочувственно головой танкист.

— Меня так просто тошнит. Кофе он собрался молоть на фронте, недоносок свиной! Ему там намелют, ублюдку подзаборному! Но ты же понимаешь, старина, что приказ-то есть! И я никак не могу найти — отменена ли норма или нет? Даже пообещал бутылку коньяка приятелю из батальонной канцелярии, но тот — тоже шваб, правда наполовину.

Выпили еще. Старшина ожесточенно почесался, выпустил злобную тираду. К постоянному присутствию вшей можно было и привыкнуть, хотя, конечно, их постоянные укусы и последующий зуд раздражали сильно.

— Чертова сволочь!

— Ды о шбабах? — поинтересовался Поппендик.

— Нет, про проклятых польских вшей. Как ни обрабатывай — мигом понацепляешь новых, они тут повсюду. И все эти патентованные порошки их не берут, все без толку. Единственный работающий по-настоящему способ — делать, как дядины племянники.

Танкист не без труда сообразил, что старшина имеет в виду не какую-то свою родню, а ребят, служащих в СС, под командой дядюшки Гиммлера. (У всех в Рейхе были свои прозвища и например морячков звали сынками папы Деница, а всех, кто был в люфтваффе — птенчиками Геринга).

— Отличный способ! Дядины племянники травят этих вшей газом.

Поппендик возразил, что был а его одежда пару раз на газификации, вши к этому отнеслись философски и стоически.

— Тут соль в другом! Вшей надо травить толково. Вместе с носителями. Тогда работает. И не с нами, разумеется, ты зря так вытаращился, дружище, а с теми от кого на нас эта мерзость лезет. С местной сволочью, плесенью человеческой. Тут не очень далеко в красивой местности есть такая вошебойка в деревушке Собибур. Там вшей натравили много… В том числе двуногих.

— Лагедь для отбдосов? — вяло поинтересовался Поппендик. Собственный насморк волновал его куда больше, чем какие-то недочеловеки. А то, что придется убыть на фронт в такую паскудную погоду — угнетало еще сильнее. Зимой, разумеется, тоже паршиво, но жуткие дороги весенней распутицы могли напугать любого, кто по ним вынужден пробираться. В учебной роте была нехватка тягачей, а на фронте, как слыхал совсем недавно — их тоже не избыток. Для буксировки «Пантеры» в сухую погоду необходимо два 18-тонных полугусеничных тягача, а при глубокой грязи даже четыре таких машины не могут сдвинуть танк. То есть те три тягача, на которые можно рассчитывать, просто не справятся, если кто-нибудь завязнет.

А кто-нибудь обязательно завязнет, потому как эти танки очень сложны в использовании, при том курсанты обучены по усеченной программе. Многие молодые механики-водители, заканчивающие танковую школу, самостоятельно обеспечивают поддержание боеспособности своих танков, но это здесь, на полигоне, в тепличных условиях. Да и то видно, что сопляки неоперившиеся.

Разумеется, таким экипажам желательно иметь командира взвода с большим боевым опытом. Но командир первого взвода — умелый тыловик, а воевали — только командиры второго и третьего. Сейчас на фронт, там вождение сложнее в разы, под огнем сопляки начнут суетиться и волноваться. У неопытных водителей моментально выходит из строя рулевое управление и тогда они управляют бортовыми тормозами, которые тоже быстро ломаются. И очень скоро будет как прошлой осенью, когда в атаках на одну «Пантеру», убитую Иванами, приходилось по две безнадежно сломавшихся. Справедливости ради, оберфельдфебель про себя отметил, что это чуточку лукавая статистика и к поломкам кошек Иваны тоже неустанно прикладали руки, но тем не менее. Вспомнил кстати, что у двух машин во взводе надо, пока в тылу еще находятся улучшить уплотнения у смотровых приборов механика-водителя и стрелка-радиста, так как во время дождя вода проникает внутрь и сильно затрудняет работу. Сейчас это мешает, а во время боев может стать фатальной проблемой.

— Да ты меня не слушаешь, дружище! — обиделся старшина роты, вдруг прервав свою речь.

— Сушаю. Дык даких вагедей повно! — бодро отозвался Поппендик.

— Не таких! Это же здорово — четверть миллиона этих человеческих клопов и вшей убрать тихо и незаметно! Представь, сколько это жизненного пространства освободилось для нас, немцев! Если б не чертовы русские! — с места в карьер продолжил старшина.

Командир взвода понял, что, словно в театре, должен подать реплику. У старшины надо было раздобыть массу мелких, но важных и полезных вещей, в частности — побольше сухого спирта, который входил в список положенного имущества, но обязательно надо было бы добыть побольше, учитывая сырое и стылое время года. Даже маленькая спиртовка, зажженая рядом и то помогала скрасить существование, а для этого нужен запас таблеток. А еще у старшины есть пара неучтенных русских танковых печек и одну неплохо было бы прибрать к рукам. Почему у русских есть такие печки, а у немецких танкистов их нет — оберфельдфебель не понимал, потому как успел убедиться в полезности этого простенького, но удобного агрегата. И Поппендик умело продолжил разговор, спросив — при чем тут русские?

— Как при чем? Они всегда причем! Отлично работал лагерь по быстрой утилизации отбросов цивилизации, четверть миллиона в сжатые сроки, представляешь? И дешево — их обрабатывали выхлопными газами от четырех списанных танковых моторов. 15 минут — и эшелон обработан. И все — отходы в ров, давай следующих! И все шло прекрасно — тысяча, за тысячей, но тут сдуру привезли русских военнопленных. И те сразу закатили мятеж! Ночью, предательски, вырезали часть охраны и удрали! Все русские — бандиты и подлецы! Им совершенно нельзя доверять! Потом поляки и дядины племянники с ног сбились, вылавливая эту беглую сволочь по лесам! Но, увы, не всех отловили. И пришлось лагерь прикрыть — шумиха началась, американцы всякие вонь подняли. А так хорошо работал!

— Де дадо быдо дусских сюда везти! — мудро отметил Поппендик. Сам, своими глазами видал, как походя пристрелили нескольких пленных Иванов, потому странные эти перевозки подлежащих ликвидации недочеловеков ему были непонятны. Только перегрузка транспорта и дорог, в общем — перемудрили.

— Это ты верно сказал — одобрил и старшина. Немедленно налил. И немедленно выпили.

— Хороший шнапс — это праздник! И когда еще доведется посидеть в тепле и под крышей, и чтоб вокруг было тихо! Увы, сейчас я чую, что придется ехать на передовую! Смешно, раньше мы думали, что ад — он другой, с огнем и дымом! Мой земляк служил в моторизованной дивизии. Рассказывал мне, тогда еще новобранцу, как они брали очередную европейскую столицу, тогда это было внове. Мотоциклисты мчались по горящему городу, по центральной улице, где было полно магазинов с одеждой, из окон вверх, в небо, словно перевернутые водопады, извергался огонь, и в витринах стояли пылающие манекены, корчившиеся, словно грешники в аду. И мне тогда подумалось — что вот так и выглядит ад, он очень образно умел говорить… А теперь я уверен, что ад — это когда вокруг холодрыга и всепроникающая до костей сырость, а ты сидишь в залитом водой окопе с мокрой задницей и головы не поднять, потому что вокруг все грохочет и рвется. Выпьем за нашу удачу!

Поппендик кивнул захмелевшей головой. Звякнул алюминий об алюминий. Что-что, а удача солдату нужна как никому другому.

За приятной беседой и в хорошей компании сидеть можно было бесконечно, но увы, хорошее всегда заканчивается быстрее, чем всякие гадости.

Бутылка уверенно подходила к концу. То ли лук помог, то ли шнапс — но Поппендик почувствовал себя куда лучше. И потому смог поторговаться весьма успешно, договорившись обо всех тех мелочах, которые упускаются, как правило, неопытными военнослужащими, но в глазах бывалых людей имеют огромную ценность.

Даже душой отмяк и потому, на удивление попавшихся ему по дороге двух дуралеев из его взвода, даже не обругал их и тем более не заставил ничего делать, что просто поразило обоих. Они даже переглянулись с недоверием — уж не подменили ли «Колченогое недовольство»?

— Даже не сказал, что «Оружие танка — мотор и пушка! В равной степени!» — удивленно посмотрел вслед вышагивающему переваливающейся походкой начальству один.

— Да. И про «Пот бережет кровь!» — тоже — утягивая приятеля с дорожки за угол здания молвил второй, более сообразительный. Черт его знает, этого важного придурка — вдруг оглянется, беды не оберешься.

Понятно, что желторотики не могли понять того, что сейчас Поппендик был в блаженном состоянии и не хотел вылезать из нирваны ради двух недоделков, тем более, что масса внимания и сил уходили на то, чтоб не повредить три сырых яйца, купленных у старшины. На этот деликатес у оберфельдфебеля были большие планы. Свежие яйца! Да он почти забыл их вкус!

От автора: В Рейхе были концентрационные лагеря, созданные сугубо для уничтожения в них людей, отличавшиеся по задачам от рабочих концентрационных, где заключенные тоже умирали часто и постоянно, но тем не менее основной задачей обычных концлагерей было все же получение продукции.

В частности лагерями только для уничтожения были шталаги для военнопленных из РККА в 1941 г., основной задачей которых было выморить за зиму максимальное количество военных мужчин при минимальных расходах. Вермахт, в ведении которого были эти лагеря уничтожения, с задачей справился на «отлично» — выморив холодом, голодом и болезнями порядка двух миллионов советских пленных, часть их которых и военнослужащими не была. Кому интересно — посмотрите приказ о том, что все советские мужчины на оккупированных территориях считаются потенциально военнослужащими РККА. На фото наших пленных, бредущих в колоннах, масса — явно гражданских людей.

Лагерь в Собибуре, про который упомянул старшина учебной роты «Пантер», тоже был сугубо для ликвидации, но находился в ведомстве Гиммлера. Отмечу тот факт, что он был создан в мае 1942 года, для ликвидации польских евреев, хотя Польша была в руках Гитлера с 1939 года. Советских же евреев ликвидировали сразу по оккупированию местности, при активной помощи местного населения, нацкадров. К примеру Литва и Эстония бодро устроили полный «юденфрай» еще до наступления 1942 года, то есть за три — четыре месяца. Латвия чуток поотстала, но тоже старалась. С чего так тютенькалось гитлеровское руководство с европейскими евреями — сказать не могу, но вопрос возникает. И почему в той же Польше надо было устраивать такие хлопоты с устройством лагеря, перевозкой масс для ликвидации, при имевшемся уже опыте обработки унтерменьшей в СССР — тоже не понятно.

Поляки с радостью и удовольствием приняли бы участие в акциях не хуже эстонцев, литовцев, латышей или украинцев. Очевидно, что «все животные равны, но некоторые — равнее». А за чешских евреев принялись уже в 1944 году, например. Видел в Праге своими глазами памятные таблички.

К слову даже в Собиборе было производство, там ремонтировалось трофейное оружие, в основном — советское. Потому основная масса прибывавших шла в «баню», на газификацию, а потом в ров, те, кто был бы полезен Рейху в восстановлении оружия — оставлялись в мастерских. Так и пленного лейтенанта Печерского оставили. На чем лагерь и кончился. А до прибытия группы советских пленных — полтора года отработал практически без сбоев.

Мятеж пошел не совсем так, как надо, склад оружия захватить не удалось и большая часть из бежавших 420 человек была все же ликвидирована во время побега и в ходе облав, в которых активнейше участвовало местное население и польская полиция. Тем не менее часть беглецов спаслась (поляки тоже разные, не все с восторгом лизали немецкую задницу и немецкие ботинки), потому лавочку прикрыли, лагерь был уничтожен немцами в сжатые сроки. Пара нюансов: попадалось в литературе, что голландцы (в смысле — евреи из Голландии), тоже бывшие заключенными в лагере не пошли в побег, потому как не знали польского языка и, как написал очередной журналист «не чувствовали бы себя комфортно при общении с польским населением». Были эсэсманами тут же ликвидированы. Если это так, то странное у людей представление о комфорте было. Также 130 человек не приняли участие в мятеже. Разумеется этих свидетелей эпичного немецкого провала тоже ликвидировали моментально.

То, что его самолет умер, летчик почувствовал так отчетливо, словно это было живое существо, а не механизм из металла. «Горбушка» был еще жив, когда потрепанная мессерами эскадрилья навалилась на переправу, был жив, когда его начали рвать эрликоны, стоявшие перед мостом, был еще жив, когда «снес яички» уронив на переправу четыреста килограмм бомб и подпрыгнул от такого облегчения выше в воздухе, был жив, когда выходил из атаки и опять попал на зубы эрликонам.

А теперь словно душа покинула металлическое тело, хотя комсомольцу такие сравнения и были не к лицу. Из мотора выхлестнули рыжие лисьи хвосты, винт замер нелепой растопырой и на вставшей колом лопасти отчетливо, и потому совершенно неуместно в такой отчаянный момент, стали видны пулевые пробоины. И тихо стало.

Без тяги мотора бронированный штурмовик планирует чуть лучше чугунного утюга, на самую малость лучше. Изрешеченные плоскости все же еще опирались на ставший хлипким воздух. На все про все оставались секунды. И не было смысла ложится на обратный курс, только чуть отвернуть от дороги, забитой разношерстной немецкой техникой и сажать самолет на первом же попавшемся удобном участке.

Штурмовик падал, кусты и деревья стремительно проносились совсем рядом. Корнев чуть довернул машину, отчего она просела сразу на все оставшиеся еще метры, и так с грохотом приземлилась на брюхо по середке то ли большой поляны, то ли маленького поля.

Летчика тряхнуло очень сильно, зубы лязгнули от удара, дернуло вперед, но к его удивлению все кости оказались целы. Даже испугаться не успел, хотя при жестких посадках многим летчиком рукоять управления расшибала мошонку и этого парни сильно опасались. Отстегнул ремни, с трудом вылез из кабины, мимоходом удивившись, сколько дырок в крыле, живого места не было. Пламя полыхнуло как-то уж очень быстро и летчик поспешил оттащить от горящей машины своего бортстрелка, терявшего зря время на копание в своем отсеке.

А дальше все завертелось очень стремительно. Хлопнуло несколько выстрелов, потом затрещало густо и часто, и присев так, чтобы можно было глянуть под волокущимся над землей дымом, летчик увидел бегущие от дороги серые силуэты. Слишком много глаз наблюдало за атакой на переправу, так что желающих поквитаться с экипажем упавшей «черной смерти» было более чем достаточно. Загонщиков было много, и вместе с частой пальбой было слышно улюлюканье, погоню немцы устроили азартно.

— Бегом, Вовка! — скомандовал Корнев и храбрый экипаж кинулся наутек.

Бежали молча, берегли дыхание и для успокоения нервов скупо стреляли из пистолетов назад. Результатов такая стрельба дать не могла совершенно никаких, но так уж устроен человек, что когда тебе старательно стреляют в спину — хочется огрызнуться. Преследователи не берегли патронов, особенно когда миновали до того прикрывавший бегущих дым от вовсю полыхавшего самолета и увидели уносящих ноги штурмовиков. На счастье экипажа, толкового руководителя у погони не оказалось, немцы азартно стреляли на бегу, а на дистанции в полкилометра такая пальба была не намного результативнее ответных выстрелов из пистолетов. Только шуму много, а толку мало.

Преследовали немцы упорно и настырно. Прицепились как репей, но к счастью выдающихся спортсменов среди них не оказалось, дистанция так и не сократилась. Корневу показалось, что гнались за ними часа два, хотя сказать точно — сколько длилась погоня он бы не смог. Как на грех попадались какие-то редкие кустарники и жидкие рощицы в которых укрыться было невозможно. Когда оба бегущих человека выдохлись до донца и уже еле ноги волочили, наконец-то начался нормальный лес. Сил не осталось совсем, но и звуки погони затихли.

Очень хотелось упасть и лежать долго — долго, но делать этого была категорически нельзя. Оба молодых парня, словно древние и немощные старцы заковыляли поглубже в чащу. Наконец остановились и прислушались. Ни выстрелов, ни улюлюканья, ни топота.

— Физкультуру… подтянуть… надо… нам… — выдавливая по одному слову на каждый выдох, самокритично заметил Корнев. Бортстрелок пока еще не мог говорить, но согласно кивнул. Он стоял держась за дерево и, сам того не замечая, раскачивался из стороны в сторону, ноги держали плохо, подгибались.

Кое-как отдышались и, не теряя даром времени, двинулись дальше. Наткнулись на ручеек, от души напились холодной воды и, вспомнив про виденное в кино преследование с розыскными собаками, прошлись по ручью. Только зря ноги промочили, то ли немцам было не до поисков, то ли собак у них не нашлось, но когда стало темнеть, поняли, что — оторвались.

Ночлег получился и холодным и голодным, хотя и наломали ворох папоротника для того, чтобы постелить на землю. Надо бы лапника, да ни у одного ножа не нашлось, а руками еловые ветки не вот-то как наломаешь. И жрать захотелось утром невыразимо. Вчера не позавтракали, перед вылетами ничего в глотку не лезло, а пообедать уже не получилось. Потирая внезапно заросшую колючей щетиной физиономию (было суеверие в этом штурмовом полку, что бриться утром нельзя, как и фотографироваться — все только после полетов, вот и ходи небритым) пилот задумчиво сказал:

— В общем говоря — нам все-таки повезло! Мы и живы и целы. И зубы на месте, а раньше, говорили ребята, кто воевал с самого начала, в первых сериях Илов ставили коллиматорный прицел. Так-то неплохой, но если не повезло и садишься не на аэродром, то при жесткой посадке об него обязательно ударишься и он нередко разбивал голову пилоту. Назывался этот прицел — ПБП-1Б. И хорошо если только зубы на пол выплюнешь, могло и череп об него раскроить. Потому и расшифровывали как «Прибор Бьющий Пилота — 1 раз. Больно».

— Жрать хочется — ответил хмуро бортстрелок. Он с неудовольствием рассматривал свои босые ступни, на которых гордо вздулись солидных размеров мозоли. Кто ж знал, что придется внезапно кросс сдавать на время! Не пехтура же! Крылатая элита! И перед марш-броском некогда было портянки перемотать как надо. А теперь идти придется так…

— Далеко нам выбираться? — спросил бортстрелок командира экипажа.

— Километров сто — сто двадцать. Если переправу мы им снесли, то — поменьше. Если нет, то бабушка надвое сказала.

— Переправу-то снесли. Видел, как все посыпалось в воду. Как раз Мартынов там упал недалеко от серединки. Ну и наши ахнули, прямо в самой тютельке! Черт, жрать как охота! Вот ты не дал мне бортпаек вытянуть… — забурчал сержант Вова.

— Мы ж его съели на той неделе, забыл? — удивился командир.

— Так я потом в столовке сухарей попросил. Хороший кулек получился.

— Хочешь сказать, что забрать кулек столько времени надо было? — поднял брови лейтенант.

— Ну нет… Просто разнесло кулек-то. Мне в днище-то несколько этих штуковин немецких прилетело навылет, чудом не зацепило ноги, ну, и все остальное… Аккурат в середку кулька попало… Только крошки фонтаном и взметнуло. Но там и кусочки покрупнее были… Сейчас бы пригодились… Если б собрал… — завздыхал с сожалением голодный бортстрелок.

— Если бы да кабы, то во рту росли б грибы и был бы не рот, а целый огород! Все, умывайся, да пошли, нечего нам рассиживаться. До деревни доберемся, там жратвы добудем. Идти можешь? — строго спросил такой же голодный летчик. Бортстрелок закряхтел, натягивая сапоги на побитые ножищи, отозвался:

— Через «не могу» придется. Куда же деваться-то?

Деваться действительно было некуда. Как на грех оба летуна были городские. Потому босиком идти не могли. Некоторое время бортстрелок говорил вполголоса про французов, которые едят лягушек — этой живности было много, но совсем уж мелкой. Да и как-то несолидно, для боевых-то военнослужащих. Опять же не в чем готовить, в ладошках не сваришь, а сырьем — нет, даже представить трудно.

Переход из авиации в пехоту был тяжек и неприятен. Одно дело — стремительно нестись над землей в бронированной капсуле «Горбушки» и совсем другое — отмеривать своими ногами каждый метр дороги. Длинной дороги. И голодной.

— Пеший вылет, винт тюльпаном — бурчал под нос Корнев.

Ил-2 был специфичной машиной, для которой каждый вылет был боевым, причем драка велась на коротких по меркам авиации дистанциях. Некоторые смельчаки хвастались, что им доводилось рубить врага винтом и это далеко не всегда было преувеличением, особенно когда жертвой налета становилась кавалерия в чистом поле. Правда, начальство за это драло нещадно, такое лихачество в ВВС не поощрялось. Но и без такого эпатажа частенько техники находили на вернувшихся с боевого задания «горбатых» комья земли, ошметья мяса, брызги крови и лоскуты чужого обмундирования. Штурмовка велась по — разному, но нередко — на бреющей высоте и взрывы ракет и снарядов на земле швыряли в воздух всякое. И это всякое шмякалось в низколетящий боевой самолет, проносившийся словно карающий меч.

Штурмовики могли тащить бомбы до полутонны, тогда бомбежка велась с большей высоты и взрыватели ставились с замедлением, так долбили аэродромы и переправы, могли атаковать передний край противника и давить его артиллерию, крутясь огненным кругом в воздушной карусели, но самым интересным заданием — было ловить и уничтожать колонны противника на дорогах, хоть транспортные, хоть танковые, хоть поезда. И безопаснее это было, потому как тыловиков не так прикрывали зенитки и истребители, как цели первой очереди — аэродромы и мосты.

И экипажи Ил-2 не любили задания с аэродромами и переправами — потери всегда были выше и прорываться сложнее гораздо. И маневрировать нельзя, особенно когда внизу тоненькая ниточка, такая маленькая, но чертовски опасная и очень важная, потому как это артерия по которой прут войска противника. И достаточно раздолбать мост или понтонную переправу как у врага возникнут огромные неприятности. Танки, самоходки, пушки и грузовики плавать не умеют. Ни пополнений, ни снабжения. И хана отрезанным частям. Но цель тонкая, небольшая. Потому если вышел на директрису бомбометания — вилять уже нельзя, приходится тупо лететь строго по прямой — к радости чертовых зенитчиков.

И вот тебе — пожалуйста. Иди теперь ножками. И жрать хочется и не снялась вчерашняя усталость, еще и все тело болит — то, что вчера было ушиблено, разболелось сегодня.

В первую деревню чуть не сунулись сгоряча. Показалось, что тихо, моторов не слышно. Но только стали выбираться из кустов на околице, как из деревни неспешно выкатились три телеги, в каждой сидело по трое-четверо человек в серой, не нашей униформе. И кепи на головах. Чуть не нарвались. В другой сновали мотоциклы и проскочила по дороге элегантная легковушка. Понятно, либо штабники, либо склады. Хорошо, летчик район изучил старательно, представлял себе, что и где, вел достаточно уверенно. Не раз про себя сказал спасибо своему комэску, который заставлял молодых подчиненных делать многое такое, что казалось не нужным вовсе. Вот, к примеру, изучать местность по карте, чтоб помнить где и что. И посадка получилось удачной потому как отработал до того посадку с выключенным двигателем. Тогда даже растерялся — так стремительно ухнул вниз «Горбушка», чуточку испугался даже, но высоты было с походом, сел нормально. И теперь — тоже пригодилось. Малейшая растерянность вчера — и горели бы вместе с самолетом оба.

Вторая ночь была не лучше первой. В пустых животах протестующе бурчало, причем так громко, что поневоле опасались — как бы кто за сто метров не услышал. Спали плохо, да еще оказалось, что стали храпеть, чего раньше за собой не замечали. А тут — аж сами просыпались. День получился не лучше ночи. Две деревни по дороге оказались сожженными полностью, одни трубы торчали на старых пепелищах, а та, которая была целой, оказалась набитой немецкой солдатней. Даже и соваться не стали, когда мимо по дороге пропылило несколько грузовиков, кузова которых были битком набиты фрицами в блестевших на солнце касках. Понятное дело — охрана должна быть толковой, раз военных много, нарвешься на секрет или патруль — и все.

И чуть не напоролись, выдало немцев то, что курили они и еще кофе запах ветерком принесло, а без курева нюх у ребят обострился. Пришлось еще кругаля давать. Разминулись. Шли дальше по лесу. И голод становился совсем невыносимым. А вылезать из леса и тащиться у всех на виду по полям и перелескам жиденьким очень не хотелось.

Вечером третьего дня решили рискнуть. Вышли к небольшой деревушке, стоявшей на отшибе, в лесу, считай. Долго присматривались, принюхивались, приглядывались. Ни собачьего бреха, ни звука моторов, ни речи человеческой. Тихо, словно и нежилая деревушка. Да и то — половина горелая, но не сплошняком, как бывает от лесного пожара — а как-то выборочно, отдельными плешинами.

Уже темнело. Корнев постарался так выгадать, чтобы было еще достаточно светло оценить обстановку, но если окажется что и здесь напоролись, то чтоб врагам преследовать пришлось уже в темноте. После по-пластунски подобрались к крайней избе. Ну, относительно «по-пластунски» насколько это могли выполнить летчики, пехотную подготовку не проходившие.

Полежали, послушали. Все тихо. Корнев тихонько постучал в дверь. Оказалась незапертой, вышел здоровенный седой старик. Оглядел в сумерках обоих гостей, скромно прижимающихся к стене, буркнул: «Заходите!»

Летчик старался держать пистолет так, чтобы хозяева с одной стороны видели — гости могут за себя постоять, а с другой, чтобы это не выглядело угрожающе. В избе было еще темнее чем на улице.

— Кто такие? — спросил старик. И показал жестом чтобы присели, три колченогих табурета доверия не вызывали, ну а другой мебели на кухне не было. Летчик решил рассказать все как есть, смысла придумывать что-то не было. Дед внимательно слушал, поблескивал в наступавшей темноте глазами. Бортстрелок стал озираться, лейтенант тоже почувствовал что они не одни, кто-то подошел из комнаты. Но так как глаза привыкли, быстро успокоился, разглядев что это невысокая женщина, горбатенькая, старуха наверное, и ребенок. Все трое обитателей избы внимательно слушали и так же внимательно смотрели на гостей. Поздоровались, познакомились, потом дед велел продолжать дальше.

И когда рассказ про атаку переправы, жесткую посадку, погоню и блуждания по лесам закончился, Корнев почувствовал что вроде бы напряжение спало. Сам спросил у хозяев: «нет ничего поесть?» И хозяева смутились.

Оказалось, что есть нечего. Вынесла горбатая хозяйка одну вареную репку, которую летчики сожрали, даже не увидев.

— Не взыщите, сами голодаем — извиняющимся голосом сказал старик.

— Немцы все забирают? — спросил летчик.

— И немцы и холуи их, полицаи, чтоб им сдохнуть! Человеческой еды уже год не видели, а работать приходится как никогда раньше. Все деревни голодают, хуже чем в царское время, хуже чем в гражданскую. Лебеду всю поели, траву едим, корешки и кору. Скотину всю давно забрали, куриц переловили сразу как пришли, и поросенка отняли, а через полгода и корову. Опытные ребята, знают что искать и где, обе захоронки нашли и швейную машинку и харчи припрятаные.

— Пеструшка умная была, месяц пряталась. Потом подстрелили — очень по — взрослому сказал детский голос. Девчонка, значит, этот ребенок. И говорить умеет. А думали, что немая. Потом глава семьи продолжил.

Дед говорил недолго, но получилось доходчиво и экипаж штурмовика почувствовал, как морозом по хребту прошлось от понимания того, какая жуткая была жизнь здесь, в немецком тылу для обычных людей. Беспросветная, унизительная и голодная, когда уже и смерти не очень боишься. потому как ничего впереди хорошего нет и не будет. Когда твоя жизнь не стоит и гроша, а покончить с тобой может любой вооруженный ублюдок просто потому, что ему пришел в тупую голову такой каприз — выстрелить или штыком пырнуть забавы ради и для моциону. Когда запрещено запирать дверь и с обыском могут нагрянуть в любой момент, перевернув все в избе и забрав себе, что понравилось. Когда нельзя в соседнюю деревню сходить без письменного разрешения, а и его получить очень сложно и опасно. Когда все нельзя, только сдохнуть можно.

— Мы видели в газете фото — наши колхозники с коровьими бирками на шеях, как скот, унизительно — мрачно заметил летчик.

— С бирками — это мечта — отозвался невесело из темноты старик.

— Как так? — не понял лейтенант.

— Очень просто, если есть бирки — значит все сосчитаны, значит есть ведомость куда записано количество голов, и просто так этот скот убивать никто не будет, потому что придется в бумажках исправления вносить, чего никто не любит, хотя немцы буквоеды, но никто не любит лишнюю работу. Вот когда скот не подсчитан, режь его ради своего удовольствия сколько угодно, ничего не будет — пояснил как детям малым старик.

И рассказал, что старательно выискивали среди населения немцы цыган, евреев, коммунистов и тех, у кого родные в Красной Армии. Ну, брюнетов жгучих в деревне не было сроду, коммунистов трое всего, а красноармейцев поболее. Кто не догадался промолчать — тех постреляли быстро и дома сожгли. И потом еще всякая сволочь шлялась, вынюхивала.

— Тоже вот так к нам один такой постучался, говорит из концлагеря сбежал, в плену был, у самого рожа круглая, цвета кожа крови с молоком, хотя одежда — да, лоскуты грязные. Ну и тут заметно, что не его одежка, мимо кармана промахнулся да как-то брезгливо к ней относился. Неуютно ему в своей одежке было. «Ты когда в плен попал?» — спрашиваю, он в ответ что в прошлом году. Гляжу на него, причем обеими глазами. Городская прическа, дальше гляжу, затылок и шея подбрита самое большее неделю назад. Понятно, какой концлагерь. Сказал ему, что побегу и еды достану, а сам к старосте. Только вошел, а там гости сидят, «Бобики» из района, полицаев с винтовками трое.

Я глаза выпучил, доложил как есть, мол беглый красноармеец у меня сидит, они мне толкуют, мол, скажи, пусть к старосте подойдет. Пнули меня, но не сильно, осталось то им до угощения немного, уже самогонку на стол ставят с закуской, тогда еще у нас кое-какие харчи оставались. Другим везло меньше, а тех у кого кто в Красной армии был и об этом знали, их расстреляли сразу, за деревней как раз овражек. Там и лежат, даже закопать толком не разрешили, руки-ноги из земли торчат.

— Провокаторы, значит, ходят? — мрачно спросил стрелок.

— Да и они тоже. Но нашу соседку просто так пристрелили. Ехала мимо телега — ей оттуда из винтовки в живот — хмуро ответил старик из темноты.

— Гляжу, не простой ты колхозник — заметил летчик.

— Так, а люди все непростые. Я еще в японскую уже старшим канониром был. Артиллерия — это и глаз и ум. Ладно, заболтались мы, спать давайте, вам надо раньше с рассветом уйти, чтоб никто не заметил.

Спали практически на голом полу, на мешке с сухой грубой травой. Видно было, что в нищей избе была раньше мебель, да вся кончилась. Хоть и договорились дежурить по очереди на всякий случай, но позорно уснули оба — и летчик и бортстрелок. Проснулись, когда суровый дед разбудил. Светало, но было еще темновато.

И удивились — и девочка уже была на ногах, маленькая, с худенькими ручками и ножками, но с отекшим лицом, что часто бывает у опухших от голода. И старуха горбатая глядела молодыми ясными глазами с грязнючего лица. Доперло до летающих соколов, что это не бабушка, а мать или старшая сестра.

— Так и живем. Замарашку, да горбатую глядишь немец и не захочет. Ученые уже, насмотрелись — перехватил взгляд лейтенанта старик. Протянул руку в темный угол, достал оттуда неожиданно винтовку, до того не замеченную, ухоженную, старую, царского выпуска. И шесть обойм с патронами в масляной тряпице выдал.

— В сортире припрятал, так и не нашли. Вам она нужнее будет. Вы к слову, в лесу на мины не натыкались?

Летяги переглянулись, потом Корнев удивился:

— А что, там мины?

— Да, немые там поставили сколько-то штук, чтоб мы в лес не шастали. Двое из деревни подорвались. Одна сразу там насмерть, а вторая помирала долго, «бобики» еще веселились, когда она попросила пристрелить — мол, патрона на тебя жалко стратить и пусть другие видят, как оно полезно к бандитам шляться. Хотя какие там бандиты, зимой хоть хвороста набрать, дров — то запасать не позволяли для себя, все, что наготовили — они забрали. Так как вы сюда шли?

Корнев максимально точно описал свой последний отрезок пути. Дед кивнул и в свою очередь так же внятно — с ориентирами и расстояниями объяснил как лучше и незаметнее пробраться к линии фронта. Недалеко уже громыхало, а местность старый знал как свои пять пальцев. Горбатая хозяйка неожиданно распрямилась, стало понятно, что так-то она — нормальная. только ходит перекосившись и втянув голову в плечи и подложено что-то под одежку. Улыбнулась. Протянула в ветошке еще пару репок вареных.

— Все, что есть — извинилась.

— Себе оставьте — попытался отвести руку с подарком Корнев. Понимал уже, что последнее отдают. Но слюни потекли ручьем, очень уж жрать хотелось.

— Берите. И чтоб до своих добрались — приказным тоном велел старик.

— Мы вернемся. И — спасибо вам. За все — твердо сказал лейтенант и взял еду.

Посидели молча минутку.

— Пошли. Пора — сказал дед и первым поднялся. Вышел за дверь осмотреться. Вернулся, кивнул. Спокойно все.

— Дядя Саша, а ты к Красной Армии пробираешься? — неожиданно спросила девчонка.

— Да, пробираюсь — согласился Корнев.

— Долго тебе идти?

— Ну, а что делать, лапочка? Придется маршировать.

— А как придешь к своим, тебе опять самолет дадут? — гнула свою линию девочка, хотя дед уже нахмурился недовольно.

— Обязательно дадут, а как же! Я тебя после войны прокачу на самолете — пообещал легкомысленный лейтенант.

— Подожди, дядя Саша. Значит вы с дядей Вовой будете опять немцев бить?

— Получается, да.

— Подождите!

И ребенок побежал в другую комнату. Через минуту подошла сжимая в руках тряпочку. Протянула тоненькие, ослабевшие от голода ручки к летчику.

— Возьмите сахарок, вам силы нужны, для своих добраться.

Летчик развернул лоскуток ткани. Маленький кусочек сахара. Детское сокровище, которое ребенок сберегал на крайний случай. Даже семья не знала, судя по тому, как старик с женщиной переглянулись. И у матерых бесстрашных воинов защипало в носу и предательски замокрели глаза. Сдерживаясь изо всех сил, глядя в сторону, кивнули неловко, прощаясь, хозяйке и ребенку и пошли. Девчонка не удержалась, зашлепала вслед босыми ножками, но дед строго глянул и та остановилась. У калитки лейтенант сунул сверточек старику в карман.

— Мы вернемся! — шмыгая носом, сказал лейтенант. Стрелок засопел согласно.

И оба скользнули прочь. Благо кусты были рядом совсем с домом.

Хотя вроде бы линия фронта стала совсем близко, а продвижение сильно замедлилось. И даже почти застопорилось, как подошли к самой передовой. Немцев стало как-то уж очень много и вели они себя нервно. Так и шастали, сволочи. Идти в рост и подумать было нельзя, да и пригнувшись стало пробираться непросто. Хоть ползи. За весь день прошли совсем ничего. И когда стало смеркаться, выбрали себе местечко в гуще кустов.

Оказалось — очень неразумно — когда сидели и прислушивались, поняли, что сгоряча не обратили внимание на неприятную деталь этой местности — рядом совсем оказалась немецкая минометная батарея. Вечером фрицы сидели тихо, как мышь в сахарнице, а тут зашевелились, команды посыпались и солдатня забегала. Боевое железо по-деловому застучало, забренчало. Пришлось совсем затаиться — чтоб ветки не зашевелились и не выдали с головой.

А потом минометы загавкали, заплевали в небо минами. И все, что могло у немцев стрелять — замолотило, забарабанило, загрохотало.

— Они что, наступают? — встревожено зашептал в ухо летчику его стрелок. Корнев сам поразился этой канонаде, а потом сообразил:

— Нет, наоборот, отходить сейчас будут.

— А пальба зачем?

— Боеприпасы жгут, которые увезти не могут. Заодно и отход прикрывают — уверенно заявил лейтенант. Надо же, пригодилось, что краем уха слышал. И даже обрадовался сам тому, что не придется перебираться через немецкие окопы, по ничейной земле и лезть к нашим, которые сгоряча тоже влепить могут от души. Про свои способности в ползании бесшумном по-пластунски летчик не питал иллюзий. Да и Вовка был не лучшим пластуном.

— Вот сейчас наши ответят и накидают по нам со всей пролетарской ненавистью — подал голос бортстрелок и сразу испортил улучшившееся было настроение. Кусты от осколков — не защита, это точно. Почему-то стало очень обидно почти дойти и лечь под своими же снарядами!

К счастью наши и не отвечали практически. Скоро заурчали грузовики, стрельбу минометчики прекратили, опять побегали, полязгали металлом и явно укатили прочь. Пальба определенно стихала. Зато слышен был шум — видно не доглядели и там, где стояли минометчики проходила проселочная дорога. И по ней, топая копытами и поскрипывая колесами покатил какой-то обоз, потом глухой гул — пехота не в ногу идет, не так слышно ушами, как по земле вроде бы передается стук подкованных сапог.

Храбрый экипаж решил ждать утра. Ухитрились даже вздремнуть по очереди. А с рассветом осторожно, прикрывая друг друга, сунулись к дороге. И удивились — по ней жидкой цепочкой уже двигалась наша пехота. Не разведка, самая что ни на есть обычная царица полей, навьюченная привычно всяким имуществом, боеприпасами и прочими грузами до полной невозможности.

К вылезшим из кустов летчикам отнеслись весьма безразлично, разве что самые осторожные взяли винтовки наизготовку. Но без истерик и суеты.

Командир взвода — неожиданно пожилой мужик — спросил кто — откуда, придал ловкого подвижного провожатого и тот отвел к ротному, а далее — в штаб батальона. Корнев ожидал, что их будут как-то проверять, готовился к разговору с особистом, но пехтура отнеслась к бдительности наплевательски. Накормили холодной кашей с холодным чаем, дали табаку но при том отняли винтовку. Подвезли, правда, на подводе, которая зачем-то отправлена была в ближний тыл. Но и все.

И, как на грех, весь транспорт шел потоком в направлении уходящего фронта. И телеги и грузовики и танки. А обратно — никого. Пришлось топать опять «трамваем 11 номер». Немножко подвез мотоциклист — посыльный, чуток подбросили медики, да еще последние два километра с форсом прокатились на легковушке, ехали фотокорреспонденты к штурмовикам.

Получилось, что за три дня прошли по немецким тылам почти сто километров, а за последние два дня — и двадцати не вышло, хотя устали куда там.

Встретили возвращенцев радостно, накормили, чуть пузо не треснуло и дали возможность отдохнуть. Расспрашивали уже на следующий день, возвращение на базу в пешем строю случалось часто. Дело было привычным, штурмовиков сбивали чаще, чем бомберов и истребителей, но гибли они сейчас — гораздо реже, чем опять же бомберы и истребители. Броня свою службу несла достойно, защищая экипажи от огня. Сложности были только у тех летчиков, что попадали в плен, остальные отделывались писанием рапортов и короткой беседой с уполномоченным ОО.

Экипаж Корнева летал без документов и наград, потому и потерять ничего не мог, вернулся с личным оружием, потому дали им сутки на приведение себя в порядок. Молодые организмы перенесли четыре дня голодухи без особых проблем. С началом наступления должны были прибыть новые машины, они немного задержались, но уже через день экипаж получил новую «Горбушку» и должен был продолжить боевую деятельность.

Вермахт откатывался, огрызаясь, штурмовикам было много работы — то чехвостить на радость своей пехоте немцев, зацепившихся за опорный пункт, то долбая отходящие по дорогам колонны и обозы врага. Задач было много и из полка выжимали все, что можно — по три вылета в день делали «Илюшины», максимум возможного.

То, что с ними случилось в полусгоревшей деревне, ребята рассказали сослуживцам в своей эскадрильи. И хоть и старались говорить как можно суше — а видно было, что проняло остальных, тоже носами сопели боевые летчики и мужественные техники и оружейники глаза в сторону отводили. Нет, так, чтоб плакать — это нет, конечно, сдерживались как умели, гонор и форс держали, но — глаза были на мокром месте. Прослышавший об этом замполит тут же организовал выступление перед остальными эскадрильями. И ребятам стали носить — кто кусок мыла, кто того же сахару, а сорвиголова Васек передал плитку шоколада — явно из бортпайка. Сами летчик и бортстрелок на все имевшиеся у них деньги купили в военторге что там попалось — в том числе и пару зеркалец с расческами.

Набралось два здоровенных мешка. А казалось — что мало этого.

Комэск предупредил — следующий вылет будет мимо той самой деревушки и рандеву с истребителями прикрытия как раз там назначено. Корнев радостно кивнул, намек поняв. Уже перед самым вылетом подошел хмурый старшина из команды парашютоукладчиков, сунул бортстрелку сверток.

— Вроде как куски строп и парашюта — шепнул Вовка командиру экипажа.

Лейтенант кивнул. Хороший подарок — и нищей семье пригодится в хозяйстве. Больше всего он боялся сейчас перед вылетом, что там, на точке сбора внизу окажется свежее безлюдное пожарище. Насмотрелся уже на такое. При отходе немцы сжигали и взрывали все, что успевали, устраивая «выжженую землю».

Сидел, как на иголках. И перевел дух, увидев, что жива деревушка, не успели поджечь. Сверху она выглядела жалко — куда поболе половины домов спалено. Комэск выстроил штурмовики в оборонительный круг поодаль, завертели карусель в небе, а Корневу дал добро пробарражировать над деревней. Прошел «Горбушка» на бреющем над избой, форсажем ревнул. Должны заметить, всяко в избе слышно. Не то, что крыша и стенки — пол трясется!

— Есть! Выскочили! Вижу! — радостно доложил Вовка. Он-то назад смотрит.

— Захожу повторно! Мешками их не зашиби!

— Есть!

Все трое внизу, руками машут. С такой высоты, когда брюхом самолет почти за конек крыши цепляет даже улыбки видны. И заметил, что у горбуньи осанка прямая и лицо теперь белеет. Покачал крыльями аккуратно.

— Мешок пошел! — доложил бортстрелок.

— Сейчас повторим!

Повторили. Комэск вызвал — пора. Так бы вертелся над деревней и вертелся, но — дисциплина. Встал в строй и тут понял, что все-таки не удержался, пустил слезу, а, ладно в кабине никто не видит! Окликнул Вовку. Тот тоже показалось что-то носом шмыгает часто. А потом стало не до сантиментов, на цель навели жирную — тянулась толстая змея транспорта внизу, грузовиков под сотню, прикрыта была неожиданно плотно зенитками и когда навстречу полетели зеленые и красные нити трассеров из головы вылетели все посторонние мысли.

Корнев оказался в этот раз среди тех, кому поручалось давить зенитки, теперь штурмовики были учены и в первую очередь ломали сопротивление врага, это позволяло обходиться без лишних потерь и работать спокойно. Лейтенант с кинжальной дистанции распотрошил ракетами полугусеничный тягач с установленной на нем счетверенкой, а Вовка добавил из своего пулемета. И вернувшись, бил туда, где с земли еще кто-то стрелял.

Комэск не успокоился, пока колонну не раздолбали вдрызг, сделав семь заходов на цель. Последние два — снизу уже и не стреляли, только дым валил столбами в небо и горело много где. Отработали и бомбами и ракетами и пушками. Оставили себе чуток боеприпасов — на случай если немцы истребителями перехватят, но обошлось.

И сами уже научились воевать и противник был не тот. Нет, так-то и злой и подлый, но силенок стало у врага меньше и координации тоже. Еще год назад точно бы мессера на обратном пути навалились, а сейчас — спокойно дошли.

В новой «Горбушке» техник насчитал восемь дырок, привычно вздохнул. Да еще показал не без укоризны лоскут обгорелой пятнистой ткани, зацепившейся за плоскость. Что за тряпка — черт ее знает, никто не понял. Ну да, низковато ходил по головам штурмовик. Работа такая. К следующему вылету «Горбушка» был уже залатан и полетел, как положено, вытягивать на себе всю тяжесть войны. Не зря «Ил-2» называли «горбатым», не только из-за силуэта. Много сделали эти машины для победы.

Когда решил уже, что бравый Гриценко все же отправился в места не столь отдаленные из — за дурацкой аварии с «Юнкерсом», одноглазый чертяка и прикатил на той же чертопхайке. Очень обрадовался сапер встрече. Даже то, что улыбочка у приехавшего была чуточку подмороженной не очень огорчило.

— Ну, здоров будь! Я уж думал, что не увижу — ляпнул с радости Новожилов.

— Меня палкой не убьешь! — не без хвастовства ответил бывший танкист, сжимая клешней ладонь сапера.

— И то хорошо. Видать, опять в саперстве нужда появилась? — не без ехидины, но с облегчением спросил Новожилов.

— Ну а то ж! Куда ж без вас, землероев! — согласился одноглазый.

— Тогда пошли, чаю попьем. Заодно расскажешь. На ужин ты уже опоздал, но что-нибудь придумаем.

— Чай не водка, много не выпьешь — намекнул Гриценко.

— А мы много и не станем — вернул обратно шуточку сержант. Визит человека со СПАМа был очень вовремя. Возникла мысль у сапера, как прочесать непонятные поля, где вроде бы и не ставились мины, а уверенности полной не было. В армии в таком случае брали просто бревно потяжелее, вбивали по костылю с торцов, крепили длинную веревку и занеся с одного края подозрительного участка, тянули через подозрительное место, катя тяжесть по земле.

Противопехотки отлично срабатывали, подбрасывая бревно, а бойцы — «тягали» оставались вне зоны поражения. Но то — бойцы, они крепкие мужики, а тут у сапера были подростки, да еще и некормленые. Не утянут, хлипковаты. Вот если б ворот сделать компактный и переносимый — куда проще было б. Технарям такое — раз плюнуть. А может и вообще что навроде лебедки легкой найдется. Да и веревками у них можно бы разжиться.

— Чай мы лучше у нас попьем, ты своих задохликов озадачь на завтра, к вечеру я тебя возверну — заявил неожиданно Гриценко.

— Так срочно? — удивился сапер.

— Более чем. Поспешать надо — хмуро кивнул одноглазый.

— Тогда я живым духом.

— Жду — согласился гость и стал что-то делать в своем агрегате.

Очень быстро не получилось, пока распоряжался, пока ставил задачи — на парко-хозяйственный день и дополнительный опрос местных, пока свой мешок с «жельтманским набором» собрал — почти час прошел.

«Боргвард» бодро затрещал траками по дороге. Помахал провожавшим девчонкам и мальчишкам, подождал немного из вежливости и спросил водителя:

— Так что у вас там стряслось?

— Газорезчик у нас погиб. Еще двоих побило сильно. Бригадир теперь под следствием. Работа, считай встала. Я-то не боюсь, а другие — засомневались. И должна комиссия приехать вот-вот. Потому у тебя подмоги и прошу. Ты своим глазом глянешь — что и где — ответил одноглазый.

— На чем подорвался резчик-то?

— Ствол на куски резал у немецкой пушки. Сталь там отменная, качественная. Такая по первому сорту идет. Ну и бахнуло. Словно там в стволе что было. То ли снаряд, то ли еще что. По инструкции резчик перед работой должен был проверить канал ствола. Видать — не проверил, хотя на счастье нашего бригадира подпись в журнале инструктажа есть. Я потом у других ихних пушек реечкой посовал — у трех таких же какая-то затыка в стволе есть.

— Снаряд застрял?

— Черт его знает, считай посередке сидит. Затворов нет, а света глянуть не хватает. Да и еще есть задачка — там из всякого разного боеприпасов навыкидывали, а приедет комиссия… Короче надо бригадира выручать, толковый хлопец. Поможешь? — глянул одним глазом водитель.

— Уже еду.

Дальше молчали. Сапер прикидывал объем работы, но когда прибыли и наскоро поужинали, понял, что переоценил себя. Когда вышел из фургончика, оборудованного под кухню и столовку человек на десять еще явно немцами и посмотрел вокруг. СПАМ подавлял размерами. Сюда стаскивали с полей разбитую технику и стоящие тесно танки, пушки, грузовики и черт его знает что еще занимало немалую площадь. В темноте разобраться что это было сложно, но и света луны хватало, чтобы понять нечеловеческие масштабы этой свалки металлолома.

— Это еще что, ты бы раньше глянул, мы уже, считай, половину увезли по железке в мартены — заявил одноглазый не без гордости в голосе.

— И как вам тут живется? — нюхая неприятно пахнущий бензином, гарью, перекаленным металлом и сладковатой трупной вонью воздух, спросил Новожилов.

— Более лименее живется. А вам не нас рать? Не двух смысленно спрашиваю, что бы сыкономить время, сразу уточню! — ернически заявил совсем рядом пьяный голос. Слова он выговаривал как-то странно.

Сапер обернулся, увидел покачивающийся силуэт с зло поблескивавшими глазами.

— Михалыч, давай-ка пойдем спать — дружелюбно забурчал одноглазый, уверенно подхватывая под руку ночного гостя.

— Вовсюда вам святое распятие! То есть девять деревянных концов и две потных ноги! Уж и поздоровкаться нельзя! Я ж шуткую! Шутковаю! — стал упираться увлекаемый прочь незнакомец.

— После юмор, завтра. Хоть с сатирой, идем спатиньки и баиньки — гудел словно электромотор Гриценко, но при том уволакивал пьяного в сторону, там где были огоньки и наверное жилые землянки.

— Кокрас тыке без чувства юмора жить? Расскажите вкрации! — с настырностью поддатого спрашивал утаскиваемый. Сапер покачал осуждающе головой, он не любил датых. Отошел чуток в сторонку, чуть не навернулся, чудом удержал равновесие, потому как под сапогом что-то внезапно катанулось в сторону.

Посветил фонариком и огорчился — валялся на земле пяток снарядов — унитаров к немецкой 50 миллиметровой пушке. На один наступил, тот и вертанулся.

— Мда… Это ж сколько тут дерьма всякого? — подумал вслух.

— Много. А это бригадир наш. Газорезчик его дружком был — тихо сказал незаметно подошедший Гриценко.

— Да тут поле непаханое, таскать — не перетаскать — вздохнул Новожилов. Понятное дело, технику сюда сволокли, уже работа огромная, а в этой битой машинерии — боезапас остался, не до него было.

— Завтра глянешь своим глазом. Пока пошли к нам, поспать надо.

— На освободившиеся от подорвавшихся места? — хмыкнул сапер.

— Вот еще! У нас просторно и гостевые койки есть — обиделся одноглазый.

Землянка была и впрямь большой и даже с деревянными походными койками, то ли медсанбатовскими, то ли еще чьими-то. Утром, на свету увидел орленые клейма, трофеи, значит.

Накормили завтраком, потом пошел смотреть пушки. У той, которая убила газорезчика, ствол разнесло розочкой и кусок с дульным тормозом улетел на десяток метров. Взрыв был явно внутри. Осмотрел остальные подозрительные орудия.

— Шо скажешь? — нетерпеливо осведомился одноглазый, ходивший как тень сзади.

— Да ничо. Перед тем, как отходить, немцы на ослабленном заряде бахнули, может даже на одном капсуле. Снаряды в стволе и застряли намертво. Рвать надо, ничего другого тут не придумать — уверенно сказал Новожилов.

— А сможешь?

— Это дело нехитрое. Главное, чтобы осколками кого еще не прибило, тут овражек поблизости есть? Или капонир?

— Найдется. Слушай, а собрать всякое это дерьмище не поможешь? Мы-то на снаряды внимания особого не обращали, а тут почистить пока не набежали стоило бы. Акт тебе составим чин-чином. Ну и харчи опять же с нас. Уж всяко не опаснее, чем минное поле мотыжить! — начал вываливать задачи Гриценко.

— Ага, дай, тетинька, водички — пробурчал сапер.

— Ладно тоби…

— Ворот поможете сделать? Или лебедка найдется? — спросил Новожилов.

— Обрисуй задачу — понял одноглазый. Выслушал внимательно, потом сказал решительно:

— Если ты к нам, как людь, то и мы к тебе как людь. Сделаем в лучшем виде. Сейчас грузовичком сгоняем, привезем твоих архаровцев. Ты им только приказ черкани, а то ведь время потеряем. Уломать-то уломаем, но с приказом — проще.

Все-таки немного сомневаясь, стоит ли идти на поводу у СПАМовцев, Новожилов черкнул пару строк старшему в отряде парню. Повернулся к приятелю, отдал записку.

— Не убрать все, это ж сколько тут у вас одних танков! Кстати, а почему танков много, а грузовиков и бронетранспортеров — куда меньше?

— Из танков вытаскивать ничего не надо, нам надо чтоб в расположении все прибрать. С тем, что в этой технике потом разберемся. А танков больше… Ну, кому он нужен, битый танк! А из трех побитых грузовиков можно вполне приличный собрать целый. Потому еще армейские что могли потырили, нам-то осталось уже с барского стола. Хотя мы сами с усами. Мы тоже на сборке наторели — с законной гордостью заявил горелый.

— Это ты сейчас о чем? — немного рассеянно спросил сапер. Он прикидывал так и этак — пускать подростков на сбор валяющихся тут и там боеприпасов не хотелось. С другой стороны все эти снаряды и патроны уже были выкинуты из увезенных танков и бронемашин, значит всяко их кидали и трясли. А с воротом можно обкатать бревном много неприятных участков.

— А вот об этом. Читай пункт 7 и 8 — подчеркнул ногтем на странице с машинописным лиловым текстом бывший танкист.

«7. Расчеты с местным населением, привлеченным к работе по сбору, восстановлению и разборке машин, производить по счетам, утвержденным уполномоченными по эвакуации при АБТУ фронтов и армий. Размер оплаты согласовать с местными органами власти.

8. В целях поощрения местных организаций за работу по сбору трофейного АБТ имущества разрешаю производить передачу колхозам и организациям часть машин, требующих ремонта, каждый раз с моего утверждения.

Машины, подлежащие восстановлению на месте, ремонтировать в пунктах сосредоточения средствами войск, армий, фронта и обращать на укомплектование войсковых частей и соединений по Вашему указанию. За каждую восстановленную трофейную машину на пункте сосредоточения выплачивать рабочим бригадам премии в размере 200 рублей. Расходы относить на § 22, ст. 88, сметы НКО».

— Кстати — ты бы тоже мог помочь, если что хорошее найдешь — заметил одноглазый искуситель.

— Ясно, буду посматривать — ответил сапер, прикидывая, что уже есть на примете пара мест, где вполне гожая для ремонтеров техника осталась. В ручье грузовик вверх колесами валяется, пока оттуда мины не снимешь — и не подберется никто, да за другим минным полем в овраге сброшенные трехосные здоровенные грузовики, немцы отступая их поскидывали друг на друга. Вопрос только — мины снять, да второй вопрос — что за добро у технарей выпросить.

— Посматривай, в накладе не оставим.

— Лады. Сейчас я тут похожу, проведу инженерную разведку, а ты пока пушки эти в овраг определи ближайший. И вот еще что — у вас найдется толовых шашек? Шнур с детонаторами у меня всегда в сумке, а тол не брал. Я бы мог вам направленными взрывами эти пушки на фрагменты разделить, чтоб газом не резать. Колеса отдельно, станины — отдельно. Гожо? — спросил одноглазого.

— Очень бы даже. Мы-то пробовали так, но что-то не то получилось. Ладно, часа тоби хватит?

— Хватит.

Как оказалось вскоре — не хватило. Столько техники в одном месте Новожилов еще не видал. Десятки, если не сотни танков, бронемашин, бронетранспортеров, самоходных орудий и всяких не виданных ранее гусеничных и колесных чудищ сбиты были тесно на здоровенном поле, стояли почти вплотную, бок о бок. Чудеса инженерной мысли, сделанные для разрушения и истребления, выполненные гениальными творцами для смерти человеческой. Венец технической культуры, предел совершенства! Сапер у себя в деревне восхищался железом, простым железом, даже не то, чтоб качественной сталью, а немного поработав в кузне подручным знал, что это за драгоценный в работе материал. Подковы, лемехи, косы, топоры и пилы, все, без чего работать было невозможно, а значит — и жить тоже — все металлические предметы были для него, как и любого крестьянина — сокровищем. И он знал, как сложно все металлическое сделать. Немудрено, что раньше кузнецов колдунами считали.

Потому и не удивлялся, когда перед войной на политинформации о хищном оскале капитализма лектор приводил в пример действия франко — турецко — английских захватчиков в Крымскую войну, когда, покидая полуостров, интервенты увезли с собой все дверные петли и ручки, печные дверки и вьюшки, вообще все металлическое с оккупированной территории. Вполне понятное действие. И сейчас не удивлялся, когда рассказывали о новых оккупантах — слыхал такое и про немцев и про румын и про венгров — все вывозят, что могут, если успевают. Понятное дело, воры всегда самое ценное утаскивают. Металл — ценность. Уважал Новожилов металл.

Здесь на СПАМе этого добра было невероятно много. И какого! Самая качественная броневая сталь, из толстенных плит которой были сделаны танковые корпуса и башни, а из плит потоньше — бронемашины. По сравнению с колхозной кузней даже и не понять было — какая же мощь у танковых заводов, если они такие изделия выпускают! Нечеловеческое что-то было в этих броневых машинах! Поражавшее обычное понимание и воображение.

И еще более нечеловеческой силой они, эти стальные гиганты, были пробиты навылет, разворочены, вывернуты наизнанку и перекурочены. Часть техники даже и опознать было трудно, настолько ярость взрывов их покалечила. Разве что по каткам… Да и то — стоя рядом с грудой горелой стали, представлявшей уцелевшее днище с бортами, в котором внавал, как в громадном корыте, громоздилась рваная закопченная рухлядь в виде неподъемных огрызков толстенных плит, бывшая раньше башней и верхом корпуса боевой машины, даже и верхние катки было не сосчитать — торчал один, а посереди был пролом. Сапер помнил — если наверху три катка — то это немецкий танк «трешка», если «четыре» — то, соответственно — четверка. Но здесь все было не так очевидно.

И если как-то было понятно, как раздолбали эти советские легкие танки, то стоявшие, словно металлические холмы «Тигры» и «Пантеры» выглядели несокрушимыми. Больно уж громадные! Ан вот — стоят рядышком. И наши тридцатьчеверки и немецкие средние танки — и Черчилли и «Бруммбары», все тут встали.

Ветерок посвистывал среди стальных руин, гудел в стволах заглохших уже навсегда пушек. И дико смотрелась мертвая техника на этом своем кладбище — еще и потому, что загадили стащенные сюда махины землю, содрав заклинившими гусеницами и корпусами слой дерна, залив капающим из разорванных утроб маслом и топливом, после которого трава не хотела тут расти, завалив непонятными вычурными деталями и кусками металла все вокруг. И среди этой стальной помойки то тут, то там замечал опытный саперский глаз множество боеприпасов. Даже в разваленном взрывом танке — том самом, то ли «трешке, то ли четверке» среди кусков брони торчал не пойми как сохранившийся в огне закопченный унитар.

Вся эта техника шла в бой загруженная под завязку снарядами и патронами, гранатами для экипажей, да много еще чем смертоносным — даже специальными подрывными зарядами, которыми опасливые немцы снабжали свои тяжелые танки, полагая, что у командира экипажа при выпрыгивании из подбитой машины будет время запустить самоуничтожение пушки. То же ждущее своего часа добро — в бронетранспортерах и самоходках, где чего только не оставалось от прежних хозяев.

И все это стащили вместе с техникой сюда, на это поле, выгодно находившееся неподалеку от железной дороги. Сталь отправляли в мартены, а выброшенный перед вывозом опасный хлам так и валялся повсюду. И если патроны и пулеметные ленты мало беспокоили Новожилова, то снаряды, мины и гранаты не нравились ему категорически. Черт их знает, эти снаряды — хоть и в гильзе, а могли и взвестись, когда танк разносит внутренний взрыв вдребезги про состояние взрывателя никто определенно ничего не скажет. Аккуратно походил словно в каком-то странном городе, где ряды танков образовывали словно бы узенькие улочки, а сами вроде бы становились непривычного вида домами. Ну да, для танкиста его машина — дом. Вот и стоит мертвый дом в ряду таких же, образуя мертвый город из металла. Впрочем, по запаху было понятно, что в некоторых «домах» постояльцы так и остались. Неприятное было ощущение, словно кто-то с неприязнью смотрит в спину, торчащие неподвижно стволы орудий и пулеметов словно бы вот-вот пошевелятся за спиной и начнут неслышно ловить в прицел припершегося незваного гостя. Но переборол сержант свой неприличный страх, хотя честно признаться ощущал тут себя — словно кот посреди своры голодных собак. Очень было непривычно так близко видеть чужую броню. Привык уже, что это — смерть. И чем ближе — тем опасней. Прошел еще глубже, через свой страх переступая. Теперь вокруг были только немецкие машины, впрочем, стояли они так же неряшливо, без ранжира и выверенности в дистанциях. И странно, тут ощущение ненависти и угрозы усилилось. Словно бы мертвые танки прищуренно глядели слепыми триплексами. Зло смотрели, хоть и трупы вроде, совсем уже безвредные. Но вид — насупленный, хмурый и недобрый.

— А вот вам хрен, теперь вас в печь! — громко для самоуспокоения заявил сапер.

И немножко застыдился — вот вылезет из-за того горелого «Тигра» кто из ремонтников и начнет ехидничать и подъелдыривать — дескать, с кем это ты тут разговариваешь?

Но никого поблизости не было. Странно, здесь завали боеприпасов не обнаружилось и трава росла гуще, хотя сами машины вроде как и не такие изувеченные, но словно бы разобранные, разукомплектованные, вот слово подходящее. На тех, что раньше видел — если чего и не хватало, так понятно — снесло огнем. А тут хоть и видны попадания, но не там, где катков нехватка и гусениц нет у многих, а у двух «Пантер» справа — и пушки отсутствуют. Черт, да тут и заблудиться недолго! И солнце, как на грех спряталось в тучки. Пришлось залезать на серую корму украшенного белым крестом танка, а оттуда и на башню забрался. Сообразил, где находится и лишний раз удивился — какой же громадный здесь сборный пункт! Прям одним взглядом не окинуть, два раза смотреть надо!

Перед тем как слезать — сунул нос в танк. Порадовался — пусто, ни одного снаряда в выкрашенной белой краской внутренности. Какие-то железяки непонятные, кресла драные, в общем глазу остановиться не на чем. Слез не спеша и не без облегчения выбрался из металлического лабиринта.

Одноглазый уже ждал. Сидел на своем «Боргварде», курил. Видать, овражек неподалеку был.

— Ну, шо молвишь? — спросил, щурясь.

— Даже если не вытягивать все, что внутри техники осталось — работы тут навалом. Только тут с краю почистить — и то дня три надо всем моим отрядом прочесывать. Да день укладывать и ликвидировать — сказал Новожилов.

— И то хлеб. Для комиссии хотя бы вид создать — уже добре. Вряд ли они тут вокруг шляться станут, сапоги марать — кивнул обгоревший.

— Странно — там одни немцы стоят — показал направление сапер.

— Ничего странного, тут немецкая рембаза была. На задворках у них и накопились те, что процентов на 70 поврежденные — важно заявил Гриценко.

— Проценты — не понял — признался сапер.

— Да просто все — немножко рисуясь и картинно пустив клуб дыма в воздух заявил бывший танкист.

— Опять не понял!

— Разница в подходах. Наши, если танк здорово покалечен и починить его только на заводе можно — снимают с него все, что другим пригодиться может, а пустая коробка едет в тыл, там ее начинают всей требухой по новой — и опять на фронт. Но куда этот новолепленный танк попадет — никто не скажет. Всяко не в свою бывшую часть, туда другие на пополнение поедут. А у фрицев — наоборот, танк за частью закреплен, потому чинят его на фронте, ремонтников у них против нашего — вчетверо больше тут. Если сильно побит, починить его никак — остается на бумаге как в части, а сам стоит на рембазе в тылу, поврежденный на сколько-то процентов. Пока немцы вперед шли или в обороне сидели — оно и красиво выходило, а вот мы их поперли — оно и посыпалось — немного непонятно заявил самоуверенный танкист.

— Погодь, а смысл-то в чем? — не проник в хитрости немецкой мысли сапер.

— На бумаге красиво. Даже если танк вдрызг разнесло — он не уничтожен, а поврежден, этак процентов на 70–80. Потом его спишут, вроде как по износу или еще как. А боевых потерь — не будет. Нет уничтоженных врагом танков и все тут. Вот мы их поперли — весь этот неликвидный хлам нам достался. Теперь этим сучарам придется и потери писать. Ну, а к тому, что тут уже стояло полуразобранное — с окрестных полей приволокли дополнительно. И наших, что не починишь уже, и фрицев, таких же безнадежных. То, что ремонту подлежит — в первую голову в тыл отправили. У нас несколько частей на трофеях воюет, чтоб ты знал — открыл военную тайну одноглазый.

— Понял. Заковыристая бухгалтерия — покрутил головой Новожилов.

— Так а то ж! Хитромудрые они. Ну, а мы им и хитромудрым наваляем! Пошли, покажешь, как пушки взрывом резать!

Хоть и не с первого раза, а в итоге все же получилось, как сапер хотел. Конечно, без практики, на одной голой теории сразу не вышло, но в итоге — три немецких орудия были разрублены взрывами примотанных в местах сочленений толовых шашек на крупные куски, которые можно было компактно грузить на платформы. И те снаряды, что сидели в стволах, тоже бахнули. С одним делом закончили, а тут и команду привезли.

Когда Новожилов выстроил своих архаровцев для инструктажа, неожиданно заявился вчерашний бригадир. Вроде как трезвый, но с густым запахом перегара. Посмотрел на строй подростков странным взглядом и вполголоса выдал:

А потом заявил, что как проинструктируют — чтоб шли обедать. И ушел. Мальчишки переглянулись.

Новожилов и ухом не повел. Понятно же, что в сумеречном состоянии человек. Уж кто-кто, а сержант отлично понимал, что это такое — когда теряешь на ровном месте не просто подчиненных, а давно и хорошо знакомых тебе людей. Одно дело — в бою, там тоже горько, но вроде как оправданно, да зачастую и потерянных не знаешь толком, даже и фамилию не вспомнить сразу, кого из новичков как зовут, а вот проверенных, надежных… И в мирное время уже…

Проинструктировал. Привычно пообещал брательникам шелапутным надрать уши, больно уж они откровенно-радостно таращились на стоящие мертвые машины, мало не облизывались от предвкушения скорой добычи, слюни точно пускали. Для себя решил проконтролировать этих прохвостов после прочесывания.

— Девочки могли бы помочь на сборке латуни — подсказал стоявший за спиной одноглазый.

— Это ты о чем?

— Патроны мы жгли неподалеку. Много. Гильзы из цветмета. Свинец из пуль. Дорого стоят, а собирать не было времени. Как раз твоим красавицам бы работа — и безопасно и как раз скрупулезно. А готовит у нас бывший шеф-повар. Ну, ты заметил, наверное.

— Хорошо. Покажи им, что где. Девчатки, вот с товарищем Гриценко на тонкую работу. Вы будете собирать гильзы.

— Дяденька Новожилов! Мы же — разминеры, а вы нас на какую-то глупость посылаете! То мы кухарки, то мы уборщицы! А теперь как ту Золушку — сиди перебирай горох от чечевицы! — возмутились в два голоса девчонки.

— Товарищи девушки! — неожиданно вкрадчивым голосом кота — баюна начал одноглазый. Обе поварихи невольно глянули на него, как на источник звука, и тут же глаза отвели. И обе покраснели, спохватились, что он это видел и понял. Круглолицая пересилила себя, стала смотреть в сгоревшее лицо, но видно было — что тяжело ей это делать, страшно.

— Так вот, гильза — это металлическое чудо! Без нее не выстрелишь. И металл нужен особый — крепкий, гибкий и устойчивый. Латунь, говоря проще. Чем больше латуни у нас — тем больше гильз значит — больше выстрелов и тем больше можно выстрелить по врагу. Потому от вас эта помощь особенно важна, вы народ старательный, не как мальчишки, отнесетесь к задаче не наплевательски и не насыплете вместе с гильзами всякого мусора ненужного.

Мы на фронте каждую гильзу подбирали, потому как если не сдашь стреляные — не получишь снарядов. И в тылу корячились, как могли исхитряясь — слыхал в Ленинграде на снаряжательных мастерских стреляные снарядные гильзы по 16 раз обновляли и делали с ними новые выстрелы, так что, девоньки, пацанам я такое поручить не могу — нафилимонят всякой дряни, а вы — аккуратные. Потому от лица не только нашей бригады, но и как представитель Красной армии — я вас убедительно прощу — не фордыбачьтесь, а помогите.

Девчонки переглянулись, посмотрели на Новожилова вопросительно. Тот уверенно кивнул головой, подтверждая все сказанное его товарищем. Ну, не так чтоб уж совсем дело обстояло, как бывший танкист рассказал, но да, собирали гильзы, когда такая возможность была. Даже и винтовочные. И артиллеристов жучили за несданное — слыхал такое сапер своими ушами.

В итоге Гриценко увел смирившихся девчушек, которые, похоже и согласились потому, что стыдно им стало за свой испуг при виде обгоревшего безгубого лица. Сам одноглазый это тоже понял и, уходя, преехиднейше подмигнул приятелю.

Дальше уже было проще — сделали несколько волокуш из плоских горелых листов железа — так бы сказал сержант, что очень на кровельную жесть похожи, хотя откуда тут такая взяться может? Нарезал привычно участки, стараясь, чтобы и развести на безопасное расстояние собирателей, (если не дай бог, кому-то не повезет, чтоб остальных не зацепило), но не оставить проплешин — и пошло дело. Чуток не доглядел — а брательники уже выломали из унитаров десяток снарядов и гордо, как кошка пойманную крысу, показали блестящие гильзы. На всякий случай запретил им это делать, хотя они не лупили со всей дури снарядами об стоячие танки, а аккуратно выламывали, зажав между траком и катком.

Сбор пошел шустро, когда пара десятков старательных помощников убирают территорию — на глазах вид изменяется. Аккуратно стаскивали все это опасное добро в ближайший пустой капонир и там уже сам Новожилов очень деликатно складывал все так, чтоб при подрыве сдетонировало, а не разлетелось в разные стороны, ставя швырком на боевой взвод взрыватели.

Чего только не оказалось в этой смертельной мусорной куче. Снаряды разных калибров, мины всех размеров, гранаты — даже не пойми откуда английские ручные нашлись — и советское и немецкое и всякое разное. Потом юных саперов отправили рвать траву для ночлега, а сержант запалил шнур и покинул не без спешки капонир. Ахнуло за спиной, но в яме взрывная волна смялась и ушла вся в небо.

Девчонок устроили на свободных койках, мальчишкам постелили на охапки травы брезент танковый, сильно дырявый, но годный для подстилки. Вторым таким же накрылись.

Спали, как убитые и с утра понеслось снова — словно картошку собирали на колхозном поле. Саперу пришлось побегать, внушая уже освоившимся на танковом кладбище мальчишкам, что правила техники безопасности кровью и кишками писаны. Отнял у брательников немецкий автомат, который они нашли в полусгоревшем бронетранспортере, потом заметил, что у старшего карман оттопыривается — оказался советский наган. Отобрал, конечно, прикинув, что тут такого добра еще много валяется.

Когда принес оружие танкисту, копавшемуся в каком-то здоровенном моторе, тот утер запачканной маслом лапой пот со лба и неожиданно предложил:

— А давай мы пацанятам пострелушки устроим? Чем запрещать, лучше — возглавить.

И, отвечая на удивленный взгляд приятеля, пояснил:

— Оружие тут все время попадается всякое, сдаем когда наберется. Кое-что есть. И патронов до черта. Вот и пущай популяют в овраге, пока руки не заболят. И им поощрение и нам поспокойнее. Давай, напрягай их — хорошо отработают — завтра стрельбы для них сгонодобим.

Ожидаемо такое обещание сильно обрадовало мальчишек, работали с еще большим рвением. Конечно, работы еще было полно, но вид место работы и само расположение приобрели не такой вопиющий, как раньше. Во всяком случае волосы на голове Новожилова больше не стояли дыбом, под ногами снаряды не валялись и вообще стало почище. Были сомнения у сапера, что живущие на поле боя пацаны обрадуются банальной стрельбе, всяко уж стреляли, оружия валяется много, но ошибся. Не учел того, что любое поощрение — маслом по сердцу, а что это — заметка в газете, боевой листок, устная похвала перед строем — не суть важно.

Одноглазый свое предложение выполнил на «отлично», явившись увешанный оружием, как рождественская елка — игрушками, мигом организовал стрельбище — получился в овраге тир на 50 метров, оружия и впрямь оказалось много и самого разного. И рассказал про эти образцы одноглазый коротко, толково и с юмором и показал и проинструктировал. Девочкам дали побабахать первыми, но круглолицая вскоре отпросилась и ее подруга пошла вместе с нею.

— Плечо отбило. Говорил я ей — лучше б из ППШ постреляла, а винтовка, тем более карабин — лягается еще как. Даже МГ и то не так колотит. Ну, ничего, валяем дальше!

Совсем неожиданным было то, что когда пожгли все заготовленные патроны, неуемный одноглазый еще в порядке особого поощрения дал бахнуть трем самым старательным и успешным из танковой немецкой пушки, для чего задействовал стоящий поодаль и с краю «Тигр», у которого весь моторный отсек был избит попаданиями, задняя стенка башни была вырвана, а вот пушка неожиданно оказалась целой.

— Почистить и привести в стрелябельное состояние даже пулемет — дело не столь сложное. А вот из стоявшей заброшенной месяц пушки без долгой утомительной чистки я б стрельнуть побоялся. Там, небось, птицы гнезда свили — тихо, но тревожно шепнул на ухо приятелю свои сомнения сержант.

Гриценко ухмыльнулся и так же тихо успокоил:

— Шо, так я им и дам снарядами в белый свет лупасить? Та ни! Только холостыми!

Грохот даже пустого выстрела подавлял. Даже и не понятно было — порадовались награжденные или напугались и очумели. Вот крутить динамо машинку, вырабатывая ток, чтобы пушка стрельнула — им понравилось, почему-то.

Настрелялись пацаны до звона в ушах и на ужин пришли довольными и усталыми.

— приветствовал собирателей бригадир.

— Это он чего? — шепотом спросил Новожилов у своего приятеля.

— Это — Айболит.

— Не понял!

— Ладно, потом.

Бригадир, хоть и был все же не в себе, но достаточно связно поблагодарил помощников, потом дал слово одноглазому и тот соловьем пел минут пять, похвалив и всех вместе и по отдельности. Девочки раскраснелись, как маков цвет и мальчишки тоже носы задрали. А потом еще и на ужин оказалась жареная на сале картошка, объедение, давно такого не ели, да еще и с добавкой! Нажрались от пуза! С трудом вылезали из-за стола, все-таки героически выпив весь компот, который оказался еще и сладким в придачу. С сахаром, значит, был. Настоящий праздник получился!

Темнело. Подростки стали готовиться ко сну и отъезду ранним утром, взрослые — вся бригада и сапер, остались «для немного клюкнуть», отметить хорошо сделанную работу. Выпили по первой, за товарища Сталина. Потом бригадир по своей странной привычке в стихах произнес тост за победу, выразив его вычурно, на свой манер:

И когда Новожилов поставил свой стаканчик из снарядного колпачка на доски стола, ухо его уловило слабый хлопок. Невсамделишный какой-то, непонятный, но почему-то екнуло сердце сразу. Насторожился. И тут раздались крики — нервные, испуганные. Ждать сапер не стал, выскочил из-за стола и опрокидью кинулся на звук, ругая себя, что не взял из блиндажа свой фонарик. Но Гриценко сообразил — бежал следом, с керосиновой «летучей мышью».

— Бабахнули что-то, неугомоны! Руки за такое отрывать… — бухтел на бегу Гриценко, но как добежали до расположения — мигом заткнулся. Все дети-разминеры собрались в кучу. Навстречу взрослым кинулась круглолицая повариха:

— Минька подорвался, дядиньки!!!

У Новожилова сердце в пятки ухнуло, прямо почувствовал это движение по организму. И ладони вспотели и даже зубы заныли и холодом по хребту…

В середине разминеров сидел Минька — скромный тихий парень, старательный, незаметный, но толковый и надежный. Он испуганно перевел взгляд круглых от удивления глаз с того, что было его руками на старшего по команде и показалось сержанту, что дурень малолетний больше боится того, что его сейчас заругают, а не того, что от его кистей остались лоскуты. Да и лоскутов тех — мизер, чисто снесло, хорошо — глаза целы. Он еще не понял, что искалечен непоправимо, что жизнь его навсегда изменилась, полностью и всерьез.