— К черту. Йозеф — марш!

Ехать было сложно. Чуть не разбили швиммваген, когда посреди дороги оказался подбитый немецкий танк. Четверка. Затормозили в последний момент, а то бы сплющили корытце между двумя тяжеловесами. Потом в канаве была масса горелой рухляди, воняло паленой резиной, остатки заграждений на дороге, размочаленные окопы по сторонам, привкус горькой толовой гари во рту, пара сгоревших русских танков, потом опять что-то непонятное, раскуроченное, вздыбленное, разнесенное в железную щепу.

Танк раскачивался как корабль в море. На дороге много чего валялось, в том числе и уже подмерзшие трупы. Чьи тела сейчас давились пластинами гусениц — Поппендик предпочитал не думать. А Йозеф кряхтел и ругался вполголоса. Командир ему не мешал в этом — если ругается значит не спит и дорогу видит, хотя и темень чертова, а снег тут грязный от огня и взрывов.

На ночлег встали под утро, свернув с дороги в лес. Очень вовремя — там сразу же прошли одна за другой три колонны русских грузовиков. Руки чесались устроить тарарам, но по размышлении лейтенант отказался от такого решения. Колонны были большие, уничтожить их полностью с такими убогими силенками не вышло бы, обязательно кто-нибудь убежит и начнется охота за одинокой кошкой. Которая и огрызнуться толком не сможет из-за дурацкой конструкции крепления орудийного прицела. Вот же чертовщина! Танк спокойно выдержал шесть прямых попаданий, разве что осколками брони морды двоим панцерманнам ободрало, да звон был в ушах, но не пробили советские снаряды германскую броню! А из-за пары килограммов слабого металла и дурной системы крепежа — пушка не в деле! И толку от десятков тонн брони?

Одна радость — так роскошно Поппендик давно не ел. Ушлый прохвост отлично знал, что где лежит — и взял сплошные деликатесы. Даже черная икра была, о которой лейтенант много слышал. Сытная штука, хотя и воняет рыбой да и на вкус странная — но сытная. Навернул ложкой пару маленьких вроде баночек — и почувствовал, что — сыт.

Ситуация по-прежнему была непонятная. Вроде и спешили, всю ночь старательно ехали — а фронт еще дальше гремит. Да уже даже и не гремит, так, погромыхивает вдалеке, уже вроде и неопасно, вроде как тихонько…

Какой-то странный бег на месте, словно у того англичанина в его детской делирийной сказочке про Алису. Чем сильнее бежишь, тем цель дальше.

Выспались зато отлично. Благо взяли со склада новехонькие куртки на вате, несколько тулупов, теплые сапоги и ботинки. Жить сразу стало уютнее, особенно Поппендику, который остался после пожара голым, как обритая собака.

Мысленно лейтенант похвалил сам себя за то, что сообразил держаться старшины. Оно окупилось, это решение. Ну а то, что приятель любит поболтать… У всех есть свои слабости. Да и польза от его болтовни бывает нередко. Потому что — неглупый парень. Вот и сейчас гауптфельдфебель озаботился, чтобы никто не подслушивал и доложил интересную мысль:

— Нам надо не фронт догонять. Считаю, что стоит пробиваться к ближайшему городу — крепости. Так нам точно будет лучше.

— С чего такая решимость? Ты же видишь, какая у Иванов мощь!

— Перед городом вся эта русская мощь будет без толку — уверенно заявил старшина.

— С чего это ты так решил? — фыркнул Поппендик.

— Сам смотри. В поле ты можешь поставить хоть в ряд пару сотен пушек на километр. А в два ряда — две сотни стволов. И они спокойно разместятся и дадут огневой вал по всему этому километру. И корректировщики им внятно будут командовать — куда перенести огонь. А потом пойдут танки — тоже с любой плотностью, хоть 15, хоть даже 20 на километр. Да даже и сто, как это делали раньше мы. И только оживи и бахни — они по тебе отработают сразу все. И с той же артиллерией, что будет их поддерживать. И я не вспоминаю про авиацию, тьфу, тьфу, тьфу, не к месту будь помянута. Черта волосатого удержишь позиции. А теперь — город. Вся эта мощь вынуждена будет втягиваться в узости, как ни пыжься — а больше пары танков по улице в ряд не пустишь, артиллерию в линию не поставишь — да и дома все загораживают, никакой внятной корректировки, никаких ориентиров в массе, а еще дымы от пожаров, а еще врагу город не знаком, а ты в нем — дома.

— Хочешь сказать, что наши полевые укрепления для Иванов сейчас — матрац для развлечений? — спросил лейтенант.

— Судя по тому, с какой скоростью они нас гонят — да. Для нас рубежи обороны — похороние убожеское. Да ты же сам видел. Мы уже вторую линию укреплений проехали.

Не похоже, что русские долго с ней возились. Одна надежда на крепости, как угловые столбы. Там можно продержаться. Ты же офицер — какая глубина наступления у Иванов?

Поппендик прикинул, что слышал про наступления врага в прошлом году.

— До пятисот километров…

— Вот. То есть нам бежать до Одера. Далековато. А в городе нам и прицел починят, там есть мастера. Это уже будет совсем иной расклад в игре.

— Ну, мы могли бы удержаться и так.

— Если б не лютый артиллерийский обстрел — может быть и удержались бы, но тут явно где-то рядом были вражеские глаза — отметил очевидный факт гауптфельдфебель.

Лейтенант поежился. Он вспомнил, как медленно и невесомо летели по небу вроде бы маленькие рыбки, которые неотвратимо падая на землю становились жуткими пудовыми минометками. Задумчиво сказал:

— Самое страшное оружие пехоты — 12 см миномет. По комплексу это просто что-то инфернальное. Если бы нас не засыпали теми минами…

— Это да. И ещё они очень эффективны там где остальная артиллерия бывает бессильна. В горах например или в городе. По пехоте зарывшейся в землю в поле или в лесу особенно хороши — кивнул старшина. На том рубеже обороны, где они пытались удержаться — ему повезло несказанно. Закидало ошметьями чужого мяса и залило чужой кровью от двух солдат, оказавшихся рядом. Их в клочья, а у него ни царапины.

— Как это… Когда христиане придумали свой ад они ещё не изобрели миномёт.

— Когда изобрели миномет, их смешной Ад стал не нужен — согласился везунчик задумчиво.

Поппендик, как офицер, все же глядел немного глубже камарада. Хотя сейчас ему приятель утер нос. Идея пробиваться в укрепленный город — а тут практически все стоящие города имели статус крепости и укреплялись давным — давно, ему в голову не приходила. Проехать на Пантере в виде этакой гонки 500 километров по русским тылам как-то не хотелось. Сказанное имело смысл. И появлялась цель. Как опытный вояка, лейтенант старался не только узнавать, что нового в искусстве истребления себе подобных, но и пытался анализировать читанное и слышанное.

То, что Иваны наловчились прошибать серьезно укрепленные рубежи и делали это — словно орехи щелкая — угнетало. Тем более — когда вспоминал свои неудачи в казавшейся уже чуть ли не бывшей в седом средневековьи битве за Курск. Всего пара лет прошла, даже куда меньше — а как давно это было.

— Как считаешь, почему они нас так колотят? — спросил думающего о чем-то своем старшину.

— Потому что на их стороне огромные неисчислимые орды жидомонголов и танки их сами собой плодятся как кролики, только успевай им в кормушку подсыпать свежего металлолома — так пишут в газетах военные эксперты — мрачно усмехнулся гауптфельдфебель.

— Я серьезно.

— Они переняли наши приемы. Сначала научились у нас обороняться, делая узлы и шверпункты. А теперь наловчились атаковать как мы. Мы как раз так делали в самом начале. Отлично помню. Сначала по их головам ходила наша авиация, потом начинался артобстрел, мы вставали в атаку и серьезные жерла уступали сцену для минометов, которые не давали русским поднять головы из окопа. А когда мы подбегали ближе — то сами давили огнем. Пулеметами на ходу и штурмовые группы добавляли из автоматов. А с 30 метров — гранаты им в окопы — и вуаля — их окопы становились их могилами. Теперь нас кормят нашей же тактической кашей — пожал плечами старшина.

— Тогда с чего наша оборонительная тактика уступает? — лейтенант глянул в хмурое, серое, как застиранная простыня, небо. Оттуда опять сыпало крупой. Совсем не манной небесной.

— Они выбили нам людей. Нас слишком долго и хорошо учили. Мы были великолепны, я говорю без какой-либо иронии. И за каждого из наших павших Иваны платили тремя своими самое малое. Их-то учили куда хуже, я спрашивал у нашего штабного переводчика, когда мы вместе пили на Рождество. Куцые программы, немного практики. Но у нас получалось слишком мало толковых солдат. Только те, что в войсках, делавших блицкриг. И новых выучивать по старым довоенным программам уже было не успеть. Надо было делать как русские — тогда у нас было бы много середнячков. Но у нас либо ас — либо никчемушник — как эти сопляки из той дурацкой батареи. А по сравнению с фольксштурмом — и эти недоноски — мастера и герои. Пушечное мясо, смазка для штыков, жижа под гусеницами…

— Не веришь в то, что у нас будет чудо-оружие? — серьезно глянул в глаза приятелю лейтенант.

— А ты? Мы с тобой видим это чудо оружие. Что оно изменило? Вон стоит образец. Ты же на кошках и начинал, а? И как успехи? Я бы с удовольствием оторвал руки этим создателям «чудо-оружия». Сделали ФАУ — и что? Англию долбят уже давно, что изменилось? Сейчас делают реактивные истребители — чудо действительно, но налеты на наши города не прекратились. Что еще осталось? Новые танки — перетяжелены и мы их теряем из-за поломок совершенно дурацких. Ракеты не выбили англичан из войны. Самолеты… Много ты видал наших самолетов над нами? Стрелковое оружие — да, МГ-42 и штурмовой автомат — прекрасны. Но ими не остановишь танки и не возразишь артиллерии. Что еще упустил? — с ноткой безнадежности спросил печально старшина.

— Например, панцерфаусты — напомнил лейтенант.

— Изволь. Ты ими пользовался?

— Пока нет.

— А я уже попробовал. Для того, чтобы из него бахнуть, надо встать из окопа высунувшись по пояс. И прицелиться как следует. Летит фауст на 30 метров стабильно, потом начинается кручение — верчение. При этом тебя видят как на сцене театра и немедленно приветствуют всем чем можно. Со скольки метров поражается грудная мишень? Но это ладно. Хуже другое, чертова статистика, будь она трижды не ладна. Сколько их выпущено? Уже больше года потоком снабжают. Наверное даже не десятки тысяч, сотни, а то и несколько миллионов фаустов. Если бы хотя бы каждым сотым поражался чужой танк — мы бы горя не знали. Но русские — вон они прут. Значит и тут — провал. Для городских боев фауст хорош. И мы опять возвращаемся к тому, с чего эти предательские разговоры и начали. Нам надо в город. Там есть шанс продержаться до конца войны. Что за черт? — вылупил глазища гауптфельдфебель на что-то за спиной Поппендика.

Лейтенант онемело вытаращился на бесшумно идущие из леса фигуры. Как подобрались так близко?! Совершенно нелепо схватился за застегнутую кобуру, царапнул крышку отросшими ногтями. Страх ирреальный, нелепый, еще детский, прошиб моментально.

— Роггенмеме! Как бабушка рассказывала!

Старшина тоже обалдел, но рефлексы у него — или сообразительность — оказались куда лучше. Мигом вскочил на ноги, ринулся к двум диким фигурам, совершенно невозможным в заснеженном диком лесу, инфернальным в своей странности, потому что две маленькие и голые женские фигурки, выглядящие словно поднявшиеся из могилы мертвецы из-за синюшной кожи, массы почти черных синяков и размазанной крови, менее всего ожидаемы были в гости Поппендиком.

— Лейтенант! Помоги!

Преодолев свои испуг, командир бывшей роты тоже встал и осторожно поспешил на зов. Он еще не полностью пришел в себя и все же опасался чего-то. Старшина уже подхватил на руки ту, что поменьше. Другая вцепилась в его тулуп закостенелыми синими пальцами — не оторвать и что-то пыталась говорить, но так стучала зубами, что ничего понять было невозможно.

Глупый морок прошел, теперь вместо двух злых духов из фольклора Поппендик увидел совсем иное — грязных, замерзших до полусмерти, избитых зверски девчонок-подростков, на которых в зимнюю холодрыгу было накинуто чуточку лохмотьев из какой-то вонючей дерюги. И чуточку растерялся, не зная, что надо делать.

«Жилистый хомяк» оказался на высоте, не зря сам потерял отмороженные пальцы. Тут же на манер своего прозвищного тотема свил из брезента и одежды этакое гнездо, куда загнал трех парней из числа исполнительных и старательных, чтоб нагрели внутри пространство, девчонок тут же напоили горячим и сладким кофе, который они высосали мигом, обжигая губы об края кружек и не замечая этого, ели данный им кусок хлеба жадно, чуть ли не кусая в голодном запале себя за пальцы и не замечая, что старшина одновременно напяливал им на ноги шерстяные носки и валенки. Потом найденышей запрятали в гнездо, в середину грелки из трех парней, наказав последним — не глупить и вести себя пристойно и деликатно, но замерзших — греть.

Лейтенант во всей этой стремительной кутерьме и участия не успел принять, потому как гауптфельдфебель проявил чудеса скоростного обслуживания, словно у него было шесть рук, как у индусского божества.

Перевел дух, когда девчонок уложили в импровизированное гнездо.

— Кто это? — осторожно спросил лейтенант у изменившегося в лице товарища.

— Беженки. Наши. Колонистки.

— Кто их так? — тут Поппендик замялся, не вполне понимая каким словом можно выразить увиденное. Больше всего его поразила мельком увиденная грудь старшей из девочек — фиолетово-черная с какими-то белесыми пятнами, странно вздутая и с неестественно большим соском. Что надо делать с женской грудью, чтоб она стала такой — в голову не приходило, разве что жевать лошадиными челюстями. Причем долго.

Старшина не ответил, неопределенно пожав плечами. Явно думал о чем-то другом.

Лейтенант понял, что расспросы стоит отложить на потом. Стало немножко неловко перед самим собой, что так по-мальчишечьи испугался. Честно сказать — увидь он цепь русских лыжников — не было бы такого моментального ужаса. Нет, наверное бы тоже был страх в первый момент, но не такой ледяной и не так… Черт, сам-то считал себя храбрым. Но ведь и был храбрым, чего уж, выглядел достойно вполне за все прошедшее время, зольдаты уважают, приказы исполняя мигом и старательно, даже эти приблудные артиллеристы в рот смотрели. А тут — две голые фигурки в снежном лесу запугали мало не до пачкания кальсон.

Чтобы доказать самому себе — что не боится ни черта ни бога — прошел по двум строчкам следов на снегу с километр. Доказать — доказал, правда толку от прогулки не было никакого. Следы и следы. Девки хоть и глупые, а на ноги догадались намотать какие-то тряпки. Вот кроме ошметьев от их «обувки» ничего не нашел толкового. После сытного обеда проверил несение караульной службы — выставили пару пикетов на всякий случай. А то больно уж гости невозбранно пришли. Найденыши ели не проснувшись, но так, что видно было — неделю крошки во рту не видели.

Старшина для них приготовил собственноручно какую-то жидкую кашку, на что самые молодые из зольдат — а именно артиллеристы — посмотрели с недоумением. При том количестве жратвы, можно было и что поплотнее и повкуснее приготовить. О чем один балбес даже и мяукнул с укором. И был тут же заткнут водителем Йозефом, который внятно — и доходчиво — объяснил молокососам. что после голодухи нажираться нельзя — брюхо треснет, кишки заплетутся и если обойдется трехдневной изнуряющей дрисней в сто брызг фонтаном — то это еще счастье. А то просто можно сдохнуть! Молокососы переглянулись, впечатленные яркой картиной, нарисованной экспрессивным танкистом.

До вечера спасенные девчонки не проснулись, спали мертво, непробудно. Поппендик немного растерялся. Вроде как надо бы отступать дальше, но куда положить голых девиц — представить не мог. Самим тесно, хотя снарядов осталась дюжина — зато харчами забито все пространство свободное. А на броне вести или в открытом корытце — совсем не то. Такая неправильная для офицера нерешительность бесила. В конце-концов ему нет дела до гражданских! Оставить им еды, одежды и пусть выбираются как хотят! Дело мужчин — воевать! И будь командир разбитой роты кадровым потомственным офицером из семьи с традиции — скорее всего так бы и поступил. Но то-то и оно, что он был не вполне настоящим военным. И сейчас банально не знал, что делать.

За обрез имевшейся у него карты группа вышла уже вчера. Нет, так-то, с поправкой на тридцать- сорок километров, он местность представлял, направление на основные города и прохождение магистралей и крупных транспортных узлов помнил. Только это совсем не то, что нужно для группы окруженцев во вражеском тылу. Им не магистрали нужны, а тропинки и проселки.

Когда уже стало темнеть, подошел задумчивый старшина. Доложил по форме о состоянии группы, техники, вооружения, людей, запасов. Лейтенант кивнул, предлагая отойти в сторонку. Теперь уже надо было решать — что дальше делать? Фронта уже и слышно не было. А бензина в Пантере — километров на двадцать осталось. При том в Швиммваген все не влезут по определению. Почему-то принять героически последний бой и браво сдохнуть все же не хотелось. Категорически хотелось жить. Хотя и это было недостойным настоящего германского офицера, мечтающего положить все на Алтарь Отечества.

Помолчали. Поппендик судорожно думал. Старшина сопел, потом вдруг сказал странное:

— Сначала людям говорят, что есть хороший Рай и плохой Ад. И вам повезло, вы живете в Раю. А за это надо платить. Когда тебя сношают в ухо, в глаз и в мозг — это плата за счастье жить в Раю. А потом приходится голодать и мерзнуть, потом бомбежки, а потом черти на сковородке жарят. Зато в Раю!

— О чем ты?

— Нас отлично обложили. Со всех сторон. И наши беды только начинаются. А мы продолжаем сами себя обманывать, словно нас наняли. Идиотия! И продолжаем тешить себя глупыми иллюзиями… — хмуро забурчал старшина. Странно, после того, как подобрали в лесу этих странных девиц — он внезапно изменился так, словно только что вышел из недельного боя. Именно такие лица были у солдат, рядом с которыми смерть долго танцевала, видел такое лейтенант не раз. Но боя же не было?

— Что произошло? На тебе лица нет!

— Нам конец, камарад. Полный конец. Все. Не вывернемся — так уверенно заявил гауптфельдфебель, что у Поппендика мороз по коже прошел. Вот как сегодня принял девчонок за злых и беспощадных духов, выпивающих жизнь у тех горемык, кому не повезло и они встретились на дороге у роггенмеме. Не без труда отогнал глупую мысль, что не ошибся — вон из приятеля жизнь явно вытянули. Четвертушку точно, словно погас приятель и осунулся. Может и не ошибся, может и впрямь это роггенмеме и к следующему утру от всех тут останутся только иссохшие мумии с выражением ужаса на сохлых лицах? Ведь бабушка-то не рассказывала, как оно происходит, свидетелей-то не оставалось? И поплетутся дальше два голодных духа под видом несчастных девчушек искать следующих дураков? Встряхнулся, сгоняя морок.

— Ты понимаешь, мозаика сложилась. Я сейчас все понял. Отличную ловушку нам сделали и мы в нее радостно и с песнями вляпались. И это — конец нам. Всем нам. Мышеловка захлопнулась… Все, финита ля комедия, камарад!

— Стоп! Это ты уж не стреляться ли затеял? — всерьез озаботился командир уничтоженной роты.

— Ну что ты разволновался, словно я какой-то придурок. Еще чего, стреляться! Нам впору вешаться, вот что я скажу. Не привлекая к себе внимания лишним шумом.

— Да что на тебя накатило, черт тебя раздирай пополам! Дать тебе пару оплеух для просветления? — растерянно и потому особенно стараясь, чтоб получилось грозно и безапелляционно ляпнул Поппендик. Прозвучало не очень…

— Я в порядке, командир… В полном порядке. Только до меня дошло, что к чему — поморщился «Жилистый хомяк».

— И? — поднял бровь лейтенант. Вот это вышло лучше.

— Понять было трудно. А сейчас — все сошлось. Нас умело загоняли, словно волка — и теперь к развязке идет. Загонщики и стрелки — скоро встретятся. Нам точно надо в город, тянуть время. Может быть сможем выторговать себе условия сдачи получше. Чуточку получше, чем давал Тотилла или кто там из живодеров, ты древнюю историю лучше знаешь.

— Но мне кажется, что все не так плохо… Даже если и с чудо-оружием не вытанцовывается, есть еще основания считать, что англо-саксы с русскими передерутся! Об этом впрямую говорят пропагандисты наши. Слыхал перед наступлением этим вполне отчетливо сказанное. Даже толковали, что вроде как переговоры с американцами уже идут о совместных действиях!

Старшина с нескрываемым сожалением посмотрел на Поппендика. Не презрительно, нет. Но определенно неправильно. Словно лейтенант сморозил публично невиданную глупость.

— И какой дурак будет договариваться в швайн-фест со свиньей, которую уже привели резать? Передерутся-то они обязательно, только потом. После пирушки, на которой мы будем главным блюдом. Ты всерьез считаешь, что англичане хоть сколько-то гуманны? И что нам они друзья? Серьезно? — прищурился «Жилистый хомяк».

— Ты погоди! Ведь была же «странная война»? Они же не хотели стрелять? Никаких военных действий! Ведь совершенно бессмысленно с военной точки зрения!

Гауптфельдфебель хмыкнул.

— Это тебе кажется, что «странная война» была бессмысленна. А вот с точки зрения Лондона и Парижа в ней смысла было — О-ГО-ГО сколько!

Во-первых: содержать отмобилизованные войска в тишине им было по деньгам выгоднее чем нашему Рейху, а под соусом военной необходимости германские торговые партнеры по всему миру зачищались ударными темпами и теплые места радостно занимались англосаксами. Ну и французам перепало…То есть Рейх изматывался такой войной реально. У него ж ещё не было возможности переложить бремя войны на тех же французов…

Во-вторых: война прекрасно оправдывала пиратство не только по отношению к германскому торговому флоту, но и к советскому… и другим нейтралам стало на морях кисло. И в итоге выходила все та же континентальная блокада — как в ту Великую войну.

В-третьих: внутренняя оппозицию и в Париже и в Лондоне давили под лозунгом военной необходимости. И не поспоришь — война же вроде!

В-четвёртых бритты ВНЕЗАПНО озаботились защитой разных стран от нацистской угрозы, не трудясь их о том спрашивать — Норвегия и другие. Исландия та же. Да и о войне бриттов во французских колониях с лета 1940-го года только наши лейтенанты доблестного панцерваффе не информированы.

Так что стратегически всё было просчитано неплохо и обещало успех при ожидаемом путче внутри Рейха, адмирал Канарис не один на англосаксов работал.

Но тут, правда, фюрер весь хрусталь побил!

И в Данию с Норвегией успел раньше бриттов, и Западный фронт «свободолюбивых государств» обрушил как старый забор, и из европейских плацдармов повышибал британское воинство…

Только в Сирии бритты за французов серьёзно взялись и придушили и французов, и «арабския освободительныя движения» в Ираке и в Леванте образца 1941-го года. Вот после того, как вся Европа внезапно резко «покоричневела», Черчилль и дал свою клятву драться до конца… За почти отобранный статус сверхдержавы, присматривающей с острова за Европой! Но сие случилось только после краха предыдущей военной стратегии… Которая почти сработала, если бы не резкость фюрера в их посудной лавке.

Теперь понимаешь, командир, во что мы все вляпались?

— Нас еще не победили! — с ненужным пафосом сказал лейтенант и старшина поморщился. Устало так, через силу.

— Если я правильно понял лепет этой девчонки — это уже поляки режут и грабят наших беженцев. Лакей понял, что господин уходит. И это — поляки, которые жили под нашим орлом достаточно спокойно! Старательно работая на нас. Не партизаня. Чего ждать от русских, у которых куда больше дикости и — самое плохое — им действительно есть за что нам мстить. И теперь такое будет повсеместно — хоть в этих наших «союзниках», что хуже предателей, хоть в той же дурацкой Франции. Везде будет вот такое — мужчин со смешками вилами в живот и топорами по башке, а баб — вот как с девчонками. А барахло — к себе в хаты.

Гауптфельдфебель мрачно плюнул в снег.

— Я думал, что это русские сделали… — проворчал Поппендик.

— Так и я тоже. Но расслышал я ее лепет верно. Поляки, знакомые из соседней деревни. Не играй желваками и не сжимай кулаки — у меня самого зачесалось туда явиться и расставить все точки, сделав из этой сраной деревни то, что мы делали в России. Но я даже не знаю, где она, эта деревня. А от девчонок пару дней ничего не добьешься. Да и теперь такое везде будет!

— Черт, я думал, что с поляками разобрались. Вроде же их наказали за Бромберг и Данциг? Судили же, как помню, виновных? — забормотал лейтенант, вспоминая читанные давным — давно статьи в газетах, где весьма сухо расписывалось про массовые убийства нескольких тысяч немцев в Польше в самом начале войны. В самом — самом начале. И фото эксгумированных трупов детей и женщин. Тогда они странно смотрелись. Черные, изуродованные, раскоряченные. Думал, что уже забыл, но вот — всплыло.

— Сейчас их судить не будут. И они это знают. Они же — бедные жертвы нашей агрессии. Приманка в мышеловке…

— Постой, при чем тут приманка? Мы их разгромили потому что у них было плохое руководство и они не умели управлять войсками, это общеизвестно! И армия у них была ни к черту! — возразил лейтенант, которому все сказанное очень не нравилось, да еще и услужливо память представила расквашенные и изрубленные лица полуразложившихся трупов со снимков из статей про резню немецкого населения в начале сентября 1939 года. Пустые глазницы, откуда были вырваны глаза, беспалые руки, которыми убиваемые пытались защититься, пустые черепа без выбитых мозгов, вывернутые наружу кишки и торчащие из груди белые отломки перебитых ребер.

— Причина поражения поляков не в полной негодности польской армии и не в потере управления этой армией. Польская армия в сентябре 1939 года управлялась великолепно. Четко, оперативно, почти молниеносно. Только за рулем сидели те, кто должен был нам скормить эту чертову Польшу. Есть конкретные примеры, когда кто-то из польских командиров начинал нормально воевать с нами, то тут же получал лом в колесо от своих. Это ли не пример образцового контроля обстановки? Объяснение подобным фокусам всегда одно — ИЗМЕНА. Не надо плодить сущности, выдумывать какой-то нечеловеческий идиотизм или отсутствие радиосвязи (это как отрицание нервной системы в организме, хоть плохонькой). Стоит только допустить, что враги режима просто и естественно делали свое вражье дело, а наймиты отрабатывали оклад с премией — и все становится на свои места без скрипа — уверенно заявил старшина.

— Как ты все про одно и то же… Все у тебя измена — поморщился Поппендик.

— Найди другое объяснение, которое логически не противоречиво.

— Мне бензин искать надо. А до логики сейчас далеко. И я вообще танкист, а не философ — поставил на землю воспарившего в эмпиреи камарада лейтенант.

— Духовное выше материального! — усмехнулся невесело старшина.

— Что означает это твое высказывание? — удивился Поппендик.

— Оно означает, что дальновидность выше близорукости, что понимание, как ты обойдешься с наличными ресурсами, выше содержания твоей торбы. Человек устроен так, что годные идеи быстро и мощно обогащают его материально, поэтому лучше обрести такую идею, чем полный амбар. Но главное не богатство, а выживание. Идеи помогают выжить в самых жутких переделках. А безыдейные сдохнут. Доедят последний хрен без соли и сдохнут. Говоря понятнее — что ты собираешься сделать, когда мы найдем бензин?

— Ты так уверен, что мы его найдем?

— Когда наша победоносная армия отступает, найти можно что угодно. Вопрос в том, что ты собираешься делать дальше?

— А что, у нас много вариантов? — ухмыльнулся грустно лейтенант.

— Как минимум три.

— Излагай!

— Цу бефель, господин лейтенант! Мы можем атаковать русских и героически пасть в борьбе за Рейх! Прямо с утра, до завтрака. Можем драпануть, насколько хватит топлива, потом бросить технику и идти ногами. А можем проехаться по дороге и найти топливо и что там еще камарады нам оставили в наследство — серьезно, но вроде как с легкой иронией сообщил старшина.

Поппендик задумался. Первые два варианта почему-то не прельщали.

— Так. Выгрузи из корытца жратву. Возьмем моего водителя и радиста. Времени на подготовку — час. Проведу офицерскую рекогносцировку. Лично.

— Точно так, господин лейтенант — серьезно ответил мудрый гауптфельдфебель и незамедлительно отправился действовать.

Выехали раньше, взяв с собой танковый пулемет. Оставшиеся на стоянке у танка смотрели тревожно, опасаясь, что начальство задает лататы. Единственно, что их успокаивало — оставленная жратва. Но чувствовалось напряжение.

Ехали осторожно. Впрочем, здесь русские ночью не ездили, им вполне хватало магистралей. Все же пару раз пришлось съезжать с дороги, уступая ее колонне грузовиков и шалому мотоциклисту, нагло катившему с полной фарой.

Десяток километров проехали без толку. Те следы разгрома вермахта, что попадались — были чересчур перекурочены и изломаны. Какие-то телеги, повозки, дохлые лошади, пара легковушек, сплющенных, как потоптанная консервная банка. Повезло уже когда было совсем темно. На фоне снега увидели темные пятна характерной формы, притормозили.

Здесь русские походя раскатали батарею противотанковых пушек. Стоящий на обочине тягач был разбит орудийным выстрелом и кроме гусеничного шасси ничего целого в нем не оставалось. Из кузова свисали неаппетитные ошметья с лохмотьями. Все, что осталось от расчета накрытого взрывом прямо на сиденьях. Буксируемое им орудие было так сплющено гусеницами, что напоминало камбалу. Второй тягач сгорел чуть поодаль, третий стоял нелепо показывая днище и блестящие ленты гусениц — на боку. Последний — четвертый — успел съехать в лес и торчал кормой из кустов. Пушки были разбросаны еще легкомысленнее, словно ими, как игрушками, играл буйный великан.

Как всегда, там где была разгромлена техника — образовалось самая настоящая помойка из разбросанных тряпок, железяк, всякого брошенного имущества, снарядов и вездесущих бумажек. Трупы артиллеристов, раскиданные вокруг, где пули застигли, добавляли в этот хаос кладбищенскую ноту. Воняло неприятно всем сразу.

Надежда на то, что стоящий в кустах тягач может ехать, развалилась быстро. Мотор машины был искалечен вдрызг роем пуль, зато бензобак оказался практически полным. А вот тот полугусеничник, что был опрокинут на бок, неожиданно оказался побитым не столь фатально. Попытки поставить его на ход не увенчались успехом, корытце было слишком слабо для этого.

Поппендик сообразил быстро, оставив спутников разбираться в полутьме с тем, что нашли, а сам рванул на корытце обратно. Повезло дважды — опять разминулся с русскими (они уже вполне нахально гоняли с фарами, что навевало печальные мысли о том, что тут уже тыл их армии) и приехал быстро. Собирались поспешно, но старательно. Боялся, ведя Пантеру, что у той прямо на дороге кончится горючее, пару раз сердце холодело, когда мотор начинал чепушить, но добрались без приключений. Кошка легко поставила тягач как надо, только грохнуло гулко, когда плюхнулся на гусеницы, да трос буксирный щелкнул.

Пришлось поспешать. То, что вставший на ход тягач вскоре взревел двигателем — порадовало. Дел было много и нужно было управиться за то короткое время, что оставалось до рассвета. Плюнули на осторожность, гремели железом и светили фонариками. Топлива казалось не густо — из опрокинутого тягача бензин вылился или его и было мало. Перекачивали из стоящего в кустах, брякали на бегу канистрами.

— Что скажешь? — спросил старшину, меняющего простреленное колесо тягача.

— Форд-Маультир. Не самое лучшее, но зато новый и для нас годится. Через пару часов можем двигаться.

Решение лейтенант принял — все, что имелось, загрузили в новообретенный тягач и корытце. Девчонок — туда же.

Он спросил артиллеристов — что с орудиями, и не удивился ни капли, когда они отрапортовали, что все повреждены фатально. Фыркнул носом иронично, видя, что сопляков мутит от того, что все завалено дохлыми канонирами и запашок соответственно, небось себя увидели в таком же виде мысленно. Сам Поппендик такое пережил давным — давно — почти полтора года назад, когда его приятелю, бывшему командиром танка осколок попал в голову и тот умер почти мгновенно. Это нормально, когда необстрелянные солдаты нервничают, видя смерть таких же как они сами — и наводчик больше будет переживать от смерти знакомого наводчика — а командир танка — соответственно от гибели своего коллеги. Это потом пройдет, отучивается вояка матерый связывать себя с такими же другими, нет тут судьбы и взаимосвязи.

Безлошадные панцерманны с потерянного танка порадовали — в кустах стоит легковушка, там сидит уже хорошо промороженный офицер. Сама машина разбита, но они притащили планшет с картами. Впрочем, после того, как карты посмотрел — радость увяла, старье, за которое уже успели уехать. Бесполезны.

— Господин лейтенант, разрешите задать вопрос? — подошел, хрустя снегом водитель Йозеф.

— Да. Что нужно?

— Мы не будем заправлять наш танк?

— Нет, не будем. Мы его оставим здесь, перекрыв русским дорогу. Они покорячатся, дергая такую махину. Устроим им пробку, пусть возятся.

— Но господин лейтенант, это боевая машина, мы должны ее спасать для боя!

Поппендик удивленно посмотрел на своего упрямого подчиненного.

— Бой со сбитым прицелом? Ты предлагаешь гонять русских гусеницами и пулеметом?

— Это наш долг, господин лейтенант!

Поппендик кивнул. Водитель был упертым членом партии, потому спорить с ним, даже будучи офицером, было чревато.

Но и спускать такое нахальство не следовало. Потому быстро переиграл запланированное. Как только старшина доложил, что можно трогаться — построил всех танкистов в шеренгу.

— Наш танк имеет сбитый прицел и начала проскальзывать третья передача, барахлит мотор и есть протечки в гидравлической системе. Все это приведет к тому, что в скором будущем танк без ремонта выйдет из строя окончательно. Тогда потеря машины будет бесполезной. При этом сами мы отремонтировать танк не имеем возможности.

Ефрейтор Йозеф Швамбергер обратил мое внимание на то, что танк может принять последний бой и нанести врагу потери. У нас еще есть дюжина снарядов и запас патронов.

Мне нужно два добровольца, которые выведут танк поперек дороги, воспретив этим прохождение русских, и уничтожат огнем первых же приехавших Иванов. После нескольких минут боя и уничтожения колонны противника они приведут в действие самоликвидатор и покинут поле боя на Швиммвагене. Далее по следам нашего тягача они догонят группу и присоединятся к нам. Танк перекроет наглухо дорогу и сорвет поставки.

Поппендик спокойно перенес неприязненный косой взгляд водителя. Тому явно неприятно было такое заявление, в котором начальство выставляло его инициатором рискованного мероприятия. Товарищи были явно не в восторге. Но неожиданно двое из уже потерянного на мосту танка вызвались добровольцами. Помедлив немного — но достаточно долго, чтобы лейтенант выразительно посмотрел на своего водителя — и Йозеф сказал, что он тоже пойдет.

После этого командир совсем уже уменьшившейся роты детально разжевал что и кто делает, к неудовольствию старшины отдал им корытце с запасом харчей на три дня и напомнив, что целью путешествия является ближайший город-крепость, завершил беседу.

Очень не хотелось сообщать предполагаемый маршрут, но, подумав, все же сообщил ориентировочные точки прохождения. Вопросов не возникло, а следы полугусеничного парни уже запомнили.

На том и расстались. «Форд-Маультир» тронулся аккуратно через лес подальше от дороги, «Пантера» заурчала мотором, выкатываясь на место своего последнего боя.

Поппендик чувствовал себя не очень уютно. Одно дело — оставить неисправный танк по явной причине, которая ни у кого не вызовет вопросов. Другое — когда танк боеспособен. Могут возникнуть неприятности. А Йозеф смотрел буром. Может напакостить, если вернется.

Вездеход, названный в честь мула, оказался и впрямь весьма пронырливой машиной. Сидевший за рулем старшина недовольно бухтел, страдая от потери своего корытца, к которому за эти десять дней уже и привык. Поппендик в душе был с ним согласен, как разведмашинка этот Швиммваген был хорош.

На попавшейся поперек дороге пришлось долго ждать в кустах — мимо шла длиннющая колонна камарадов. Сначала обрадовались, увидев сквозь густые ветки знакомый цвет униформы (хотя какая к черту униформа — разброд в одежде сейчас был колоссальный), потом поняли — это пленные. По краям — редкие Иваны- конвоиры. Совсем мало на такую массу народа. Но никаких попыток к побегу пленные не проявляли, а освобождать их Поппендик не рвался. Нет ни оружия, ни жратвы на такую толпу — а было в колонне пара тысяч голов точно.

Потом поперли русские тыловики — и туда и обратно. Выбрали момент — и проскочили сразу за колонной маленьких тентованных грузовиков. Опять тащились осторожно по лесу. В сумерках уже пересекли поле, кто-то пару раз стрельнул, не то в воздух, не то в тягач, но попадания пуль не слышно, потому только выставили в ту сторону стволы снятых с танков пулеметов, но команду стрелять лейтенант не дал.

Влезли опять в лес, немного заплутали, благо ручьев тут было много и речушек, приходилось петлять и юлить. Чуть не пострелялись с группкой таких же окруженцев — из соседней дивизии связисты, правда уже без раций и половина — безоружных. Свои машины они сожгли еще неделю назад. В тягаче сразу стало тесно и старшина опять ворчал, что эти восемь дармоедов только едят и гадят, а смысла в этом стаде нет никакого. Лейтенант вяло отбрехивался, что зато можно караул выставить при дневке.

— Много никчемушников. Лишние рты. И их унтер — офицер — макаронина вареная.

— Уж всяко лучше нашего чиновничка.

— Вот тут не спорю. Этот болван вчера ко мне подошел и потрясая Библией — а у него есть при себе эта книжица — стал мне доказывать, что нигде не нашел, чтобы было написано о погрузке консервов и награды в виде Царствия небесного, и псалом номер 14, совсем о другом гласит! Представляешь? — тихо заржал гауптфельдфебель.

— Это ты точно придумал! ну невозможно быть таким тупым буквоедом! Хотя… — призадумался лейтенант, вспомнив массу своих знакомых, особенно тех, кто чиновничествовал на государственной службе.

— Клянусь честью! Ни словечка не добавил! Мало того, он еще стал возмущаться тем, что мы с ним обращаемся недоброжелательно, потому как он чиновник и не относится к манншафту, хотя воюет с оружием в руках!

— Это не к нам претензия! То, что чиновники и тыловики не учитываются в списке боевых военных — соответственно регламентировано приказом сверху! — пафосно заметил Поппендик, ухмыляясь во всю ширину лица.

— Я этому барану так и сказал. А он — представляешь — стал возражать, что ситуация изменилась кардинально и бесспорно руководство издало соответствующие приказы. Но так как параграф и исходящий номер регистрации он назвать не мог, я его дерзкий выпад оставил без внимания!

Так трепались, чтобы не показать волнения и испуга. Было странно, что столько проехали, не сталкиваясь с русскими. Поневоле Поппендик соглашался со своим камарадом — Иваны прут по дорогам, по магистралям — боевые части, по проселкам — тыловики. А то, что между трасс — словно бы и не война идет, все тихо и мирно. Снисходя в просьбе старшины встали лагерем, надеясь, что догонят оставшиеся с Пантерой. Но время потратили зря. Никто не приехал по следам.

Печальный от потери машинки, уже полюбившейся ему, старшина повел тягач дальше. Миновали раскуроченный третий рубеж обороны, а встали на дневку, достигнув четвертого. Разгром впечатлял, земля была словно перепахана сотнями снарядов и мин — и даже все время сыпавшийся снежок не мог скрыть этого безобразия.

От укреплений и системы окопов осталось очень мало, даже отнесенные подалее оперативные тылы были перевернуты и выжжены. Среди разбитой и горелой техники неожиданно увидели Пантеру из первого батальона полка своей дивизии. Башня съехала с погона и сидела косо нахлобученной, крыша вывернута, словно у неряшливо открытой консервной банки, а внутрь заглядывать никакой охоты не было, и так любому дурню понятно, что рванул боезапас, размазав экипаж тонким слоем по стенкам. Насмотрелись на такое. Век бы не видеть!

Старшина словно хорек шнырял среди завалов мертвого железа. Он был уверен, что проскочившие тут русские не могли быстро собрать всего и что-то могло вполне сохраниться. Тем более — на удалении от дороги.

То, что он — везучий мерзавец, подтвердилось еще раз. Проверив бензобак здоровенного грузовика «Мерседес» с напрочь оторванной взрывом мордой и найдя там хороший запас бензина, он радостно выпустил тираду из соленых выражений и только поэтому не получил пулю в спину от лежавшего под соседним грузовиком раненого фельджандарма. Недобиток уже прицелился и ждал, когда эта русская сволочь в ушанке повернется и увидит его. От того, что Иван оказался своим, немцем, матерый и злобный фельджандарм натуральным образом заплакал восторженными слезами.

С простреленной ногой ему выжить не светило и те несколько раненых, что оставались тут валяться после того, как фронт прокатил дальше, уже сами успели сдохнуть от холода, голода и кровопотери, а ему повезло — из разбитого кузова рядом выпали ящики с консервами, этим и питался, свив себе гнездо из брезента и разных тряпок. Те, кто мог ползать, бросили лежачих и подались к дороге, где их наверняка перестреляли русские или прирезали местные поляки. А покалеченный фельджандарм выживал, не зная, на что надеяться — и вытянул в итоге счастливый билетик.

— Ослабел, цепной пес, разнюнился, чтоб ему сдохнуть! — так закончил свой доклад командиру старшина. Он не любил фельджандармов, пару раз они серьезно ему помешали вертеть разные ловкие манипуляции, устроив повальные проверки грузов, да и то, что теперь они сами имели право без суда и ненужных формальностей стрелять и вешать любого, кого посчитают дезертиром — симпатий к этим драконам дорог и тыла не внушало.

— Что-то у тебя морда слишком довольная. Чем этот вонючий сукин сын тебя обрадовал? — спросил известный физиономист танковой роты в звании лейтенанта.

— То, что он вонючий — это да, правда. Гадить ему с дырявой ногой и без посторонней помощи было сложновато. Перемазался, видно падал в свое отложенное добро не раз. Но это пустяки. Он замечательно знает эту местность и вполне нас может провести куда надо. Теперь мы уже не слепые щенки. И да, он согласен, что нам надо в город. Обученные танкисты, связисты, артиллеристы крайне необходимы Рейху!

— И госпиталь там есть, верно? — иронично хмыкнул Поппендик.

— Не один! И умелые хирурги, красивые и заботливые медсестрички. И вполне может быть, что эти живорезы сохранят ему его вонючую волосатую ногу. Так что он постарается изо всех сил!

Дракон не подвел. Он действительно знал тут каждую тропинку в радиусе двухсот километров, благо родился здесь же и вырос тоже в этих местах. Потому, проехав по тылам русских почти без приключений — пара бестолковых перестрелок не в счет — и увеличив свое войско еще на три машины и 26 собранных уцелевших, Поппендик успел ужом проскочить в крепость, которая по совместительству была еще и городом.

То, что везли с собой фельджандарма тоже помогло — встреченные коллеги этого цепного пса были неожиданно тронуты тем, что их парня заботливо выручают, они от простого вермахта такого не ожидали. Немецкая сентиментальность! Как и то, что хитрый лейтенант, науськанный не менее ушлым старшиной, при первой же встрече со своими, пользуясь полным штабным хаосом и запасами спиртного, сумел выправить на всю банду проездные документы.

И вот теперь командир танковой роты переквалифицирован был в начальствующего над участком городской обороны. И только и делал — что удивлялся. Город совершенно не пострадал от бомбежек и виденные издалека пожары оказались рукотворными. Его жгли сами же оборонявшиеся. Этого он никак он мог понять, о чем и заявил ставившему его группе задачу странному человеку.

Саперный капитан с мертвыми глазами. Сухопарый, словно как высушенный. Поппендик поежился, от вроде как живого человека пахло странно — словно бы гарью и тленом, как будто он уже давно умер. Задачу поставил странную — выносить из квартир здоровенного дома все горючее и сжигать тут же во дворе. Переспросил капитана без смущения. То, что сапер был старше и по чину и по возрасту его мало волновало сейчас. Напрямую он ему не подчинен, да и сапер к тому же…

Эти землерои всегда считались танкистами второсортной публикой. Нужны конечно, периодически, но низкий стиль, невысокий полет. Капитан посмотрел на лейтенанта очень неприятным оловянным взглядом, но ответил куда вежливее, чем мог бы. Таким же сохлым как его внешний вид голосом. Другое дело, что в конце его речи ядовитые и ехидные нотки прорезались более чем отчетливо, он явно снизошел до глупого щенка:

— Для успешного противодействия противнику, имеющему превосходящую огневую мощь, разработан городской вариант укрепленной полосы, состоящей из трех элементов. Это внешняя «ширма» из выгоревших домов, не дающая противнику наблюдать за нашей обороной и, соответственно, вести огонь по элементам обороны, вторая линия дотов, дополнительно укрепленных, произведенных из подвалов второй линии домов, стены и перекрытия которых мы обрушили для создания подушки перекрытий подвальных дотов, и, наконец, приспособленные для обороны дома третьей линии, прикрывающие вторую линию из дотов. Из зданий третьей линии вы должны вынести и спалить все горючее, после чего подготовить и их к обороне. Что здесь вам не понятно?

Собственно все было понятно. И ряд выжженых дотла домов, которые стояли обгорелыми скелетами, таращась черными провалами окон, действительно отлично прикрывал город с окраин словно ажурная многослойная каменная ширма. И теперь там корячились саперы, размещая хитрые мины и фугасы — как управляемые, так и с выставляемым временем, что позволяли делать химические взрыватели. Поппендик успел сунуть туда нос — ни укрыться в руинах, ни использовать подвалы там было невозможно. А где оставались уютные подземелья — там было заготовлено для русских смертоносное угощение. Землерои постарались от души.

Второй ряд домов так же тщательно был обрушен на подвалы, специально укрепленные — и да, тоже придраться не к чему, амбразуры сделаны толково, сектора обстрелов перекрываются, своды под осыпью кирпичей и бетона бомбой не прошибешь. И даже чуточку уютно — мебель стащили в эти новоделанные доты качественную — и поспать с комфортом и в карты перекинуться…

Теперь из спешно закладываемых кирпичами и мешками с песком окон домов, предназначенных прикрывать доты и улицы за ширмой, было видно — русские вынуждены будут обойтись без внятного артобстрела — от снарядов прикроет «ширма», потому их танки полезут по улицам без огневого прикрытия. Пехоту Иванов отрежут пулеметчики из дотов и стрелки из окон, а танки, оставшись голыми — станут легкой добычей для фауст-охотников. На крышах и чердаках оборудовали наблюдательные пункты, местами разбирали черепицу и готовили минометные площадки.

Масштаб работ удивлял, но так как жители все остались тут из-за сорванной эвакуации, то было кого впрячь. Сейчас хмурые горожане таскали свое имущество в костры. Мебель, книги, альбомы, пачки писем, детские игрушки. Старик с вислыми седыми усами, плача беззвучно, кидал в огонь фотографии, вышитые вручную салфеточки и еще какую-то дребедень. И здесь тоже лейтенант возразить ничего не мог — разумеется, если в квартирах, предназначенных для обороны, останется меньше горючих материалов, то и пожаров будет меньше, а оборона — устойчивее.

Но его душа страдала, когда он глядел на ревущие во дворах костры, в которые швыряли такие знакомые и милые мирные вещи, уютные, добротные, сделанные на века. А эти чертовы панели резного дуба царапнули сердце особенно, дома такие же — и тем более, он знал, сколько такое может стоить, да и горело плохо это сокровище, мозоля взгляд слишком долго. Пир Валтасара перед смертью, тот древний сукин сын тоже велел все сжечь и гарем прирезать, чтоб осаждающим не досталось ничего!

Танковой роты он не получил, взвода тоже — не было тут танков в гарнизоне. Зато ему всучили участок обороны уже в городе. Пехотные дивизии занимали предполье, а он, таким образом, стоял второй линией обороны. Под его началом теперь был почти батальон, но господь всеведущий — насколько же убогий по качеству!

Рота фольксштурмистов второго разряда из старых пней, за которыми впору было ходить с совочком, чтоб сгребать песок, полторы сотни безголовых сопляков — гитлерюгендовцев, которые формально тоже были в фольксштурме, но начальство у них было свое отдельное, собственный взвод из тех, с кем прибыл, местные эсэсманы, которые тоже ему напрямую не починялись, разве что в момент обороны и всякая прочая шелупонь. Сбродная банда, сбродное оружие, зато задача была понятной — уничтожить и обескровить Иванов, которые уже пошли по льду Одера и теперь война уже была в Германии. Здесь красная орда должна была сломать зубы и завалить горами своих трупов город.

Попытки отбросить русских ничем хорошим не кончились, контрудары результатов не дали, красные обтекали крепость, что разжигало панику. Эвакуацию раньше проводили наоборот, в этот самый город толпами пробирались беженцы с запада Рейха, где англо-саксы методично выжигали город за городом. Бомбежек тут и в помине не было, все дома целехоньки и все забиты беженцами, в основном бабами с детьми. И теперь, когда железная дорога захлебнулась в перевозках — наконец велено было эвакуироваться.

— Эти силезцы — все сумасшедшие! У них тараканы в голове от мала до велика! — уверенно сказал вчера старшина, который теперь был заместителем начальника участка обороны номер 344.

— С чего ты так решил? — нисколько не удивился лейтенант. Если что его и удивило в сказанном, так это то, что гауптфельдфебель так долго делал выводы.

— Проехал по дороге, где шли эвакуированные. Глаза бы не смотрели! Вся дорога в мертвых бабах и детях, в сугробах рядками лежат. Слыхал приказ бабам идти на Кант? Это в 25 километрах от окраины города. Я там получал боеприпасы, обратно ехал — волоса дыбом! — зло ответил хмурый снабженец.

Поппендик покосился на плакат, приклеенный к стене у него за спиной.

«Мужчины Бреслау! Столица нашего гау Бреслау объявлена крепостью. Из города проводится эвакуация женщин и детей, которая будет вскоре завершена.

Я поручил руководить этим мероприятием начальнику управления народной благотворительности гау. Для обслуживания женщин и детей делается все возможное. Наша задача как мужчин состоит в том, чтобы сделать все, чего требует поддержка сражающихся войск. Я призываю мужчин Бреслау встать в ряды защитников нашей крепости Бреслау! Крепость будет защищаться до последнего.

Кто не может носить оружие, должен всеми силами оказывать помощь, работая на предприятиях обеспечения, снабжения, обеспечения порядка. Нижнесилезские фольксштурмисты, которые уже успешно уничтожают большевистские танки на границах нашего гау, доказали, что они готовы до последнего защищать нашу родину. Мы не должны отставать от них!

Ханке, гауляйтер и рейхскомиссар обороны».

— Ты об этом? — кивнул головой.

— Нет, ты пропустил — был приказ по радиовещанию: «Женщинам и детям покинуть город пешком в направлении Опперау и Канта». Ну они и пошли. Пешком. В мороз. По дороге, где снега насыпало полметра. В самом Канте замерзшие на улицах валяются — все битком забито, местные к себе не пускают и жрать нечего, нигде карточки не отоварить! Отступление Наполеона из Москвы в исполнении кормящих матерей с детишками! И это не в России — а тут, в Германии! Удивительный кретинизм! На поезда не сесть, тут и так жителей за 600 тысяч было, а теперь, слыхал — за миллион стало! И уже не убежать толком. Там, представь — у Канта трупами все сугробы усеяны, а тут под городом все в детских колясках брошенных, не проехать им по снегу, на руках младенцев тащили! А попробуй на морозе 25 километров так топать! Я в меньший мороз пальцы потерял! Дети на руках замерзали, много ли крохам надо! Удивительная нераспорядительность и бардак!

— Потише, дружище! Здесь не ори! — притормозил приятеля Поппендик.

— Извини, забылся. Гефольгшафтсфюрер Кучер где-то рядом? — остыл мигом гауптфельдфебель и стал озираться.

— Да должен придти, одаривать очередными идеями гениальными! Я уверен, что он шизофреник, но его сопляки ему в рот смотрят. Он уже тебе рассказывал про свои изобретения, которые вот-вот изменят ситуацию на фронте?

— Не знал куда деваться, впору провалиться было. Особенно мне понравился танк с броней в 50 сантиметров по периметру, который может плавать, летать и самостоятельно закапываться в землю. А сейчас этот придурок со своими аколитами делают внутридомовую мачту для того, чтобы принимать атмосферное электричество, что позволит устроить вольтову дугу поперек улицы и этой дугой сжигать советские танки. Еще у него есть приспособление для прыжков с крыш на улицу — с фаустпатроном. Отдача пружин, дескать, забросит стрелка на крышу обратно… И выстрелить по нему никто не успеет…

— Слушай, я в школе не очень хорошо учил физику, может быть хоть что-то рациональное есть в его речах? — задумчиво пробормотал лейтенант.

— Есть. Это бесспорно. Именно то, что он стучит на всех и делает это старательно и постоянно. Все остальное — бред. Вчера я успел его затормозить, когда его малолетние идиоты взялись отпиливать стволы у винтовок. Я не шучу, две штуки успели испортить.

— Но — зачем?

— По мнению этого шизофреника Кучера обрез стреляет лучше и дальше, чем разработанное глупыми инженерами оружие. Можешь захлопнуть рот, я сам слова поначалу сказать не мог. В чем ему не откажешь — он очень убедительно говорит, словно матерый проповедник. А так за ним надо все время присматривать. И желательно, чтобы он первым возглавил победную контратаку против русских…

— С обрезом на базе вольтовой дуги. Ладно, что привез? — перешел к делу Поппендик.

— Боезапас. Этого добра тут маловато, хорошо хоть жратвы много успели запасти, в этом пока нет недостатка. Еще получил два миномета и броневичок, который в Рейхсвере называли «Ванна для купания». Будешь на нем красоваться.

— Минометчиков у нас нет.

— Эсэсовец с соседнего дома был наводчиком на таком, пока на двух ногах бегал.

— А, хорошо. Надо будет с нашим поговорить, глядишь что сообразят. Так-то они боевые ребята. Хотя, конечно, те, что служат в войсках СС куда лучше этих тыловых обормотов! Поговори с этим бывшим минометчиком! Мин у меня немного, но помочь могут серьезно.

(От автора: Для нас непривычно то, что в Рейхе было совершенно естественным, а именно территориальная привязанность. Дивизии формировались из земляков, политические органы управления населением — тоже были привязаны к земле. Так, мало кто знает, что эсэсовцы — в первую очередь не бравые красавцы на фронте. Вояки — всего одна часть из трех составляющих СС, не самая большая.

Также не велика была и «Мертвая голова», бывшая второй частью СС — охрана концлагерей (не путать с одноименной дивизией, как раз состоявшей из пошедших на фронт добровольцев — эсэсманов большой «Мертвой головы»).

Основная составляющая часть всей организации СС — общие СС (нем. Allgemeine SS). Их основная задача была в контроле за населением, потому в каждом многоквартирном доме был свой эсэсман, в квартале — несколько, в районе — соответственно еще больше и так далее. Они выполняли роль этаких политических управдомов, только управдом следит за общим состоянием жилья и быта, а эсэсман — за политической благонадежностью. Таким образом нацистская партия контролировала все население своими охранными отрядами. В государственных организациях на руководящие посты тоже старательно ставились сотрудники СС, что позволяло контролировать все и вся. Забавно, что показанное в «17 мгновениях весны» Управление РСХА формально не входило в структуру СС, было чисто государственным учреждением — но вот руководство там было строго из охранных отрядов.

А фронтовые СС были как раз сформированы из этих охранных отрядов. Членство в СС было добровольным и свои обязанности эсэсовцы выполняли параллельно с основной деятельностью — будучи рабочими, лавочниками, служащими, крестьянами. Также добровольно было участие в войсках СС. Войска СС — это дважды добровольцы. Но и в тылу осталось множество эсэсманов.

Так же в контроле над населением принимали участие и молодежные организации — тот же Гитлерюгенд.

Мудреные звания СС — на самом деле очень просты. Добавлялось слово «вождь» к тому количеству сотрудников, которое получалось на конкретной местности. Несколько жилых домов — три — пять эсэсманов — политуправдомов и их командир зовется роттенфюрер. Квартал — десяток СС — шарфюрер. Взвод (улица, или некрупная деревня) — цугфюрер. Рота (пара улиц или нормальная деревня) — штурмфюрер, полк (город или сельский район) — штандартенфюрер. И так далее. К слову похожие звания были у гитлерюгендовских вожаков. Так вот надо упомянуть, что в боях приняли участие ВСЕ эсэсовцы. Только Ваффен СС дрались все время, а черед членов общих СС и «Мертвой головы» пришел когда фронт явился к ним на порог. Но воевали они — все.

Что старательно не учитывается счетоводами Рейха.)

Командир батальона гвардии капитан Бочковский, за глаза прозванный своими бойцами «Кривая нога».

Как опытный дирижер слушает чутким ухом все звуки здоровенного оркестра, выделяя для себя в общей музыке важное, так и оставшийся прикрывать отход бригады комбат внимательно анализировал какофонию взрывов и стрельбы, которая гремела вокруг. Мелкие, но важные детали для понимающего человека зачастую говорят о многом. И позволяют сделать точные выводы — а потом принять верные решения.

Передовой отряд оторвался от основных сил, гвардейская бригада осталась почти без топлива и боеприпасов, да еще и немцы бросили на ликвидацию наглых танкистов все, что смогли найти вокруг боеспособного.

Немудрено — до Берлина уже рукой подать, на том берегу Одера — город Франкфурт, по которому вчера приданные бригаде «Катюши» дали залп, чтоб караси не дремали, так что бой уже в сердце Германии идет. Немцы дерутся остервенело, себя не жалея, кидая в бой, очертя голову, все, что могут. Потери несут лютые, но внимания уже на это не обращают. Для ликвидации прорвавшейся в глубь своей обороны гвардейской бригады и танки нашли и самоходки, да и по стилю боя — это матерые фрицы, не тотальная шушера из стариков и сопляков. Окружили грамотно и сейчас сделают все, для ликвидации нахалов гусеничных. И даже авиация нашлась, прилетают по два-три десятка за раз.

Комбриг Темник получил приказ на отход. Легко сказать — обложили немцы качественно, прорываться с боем — то еще счастье. Но все же дырочка нашлась и теперь бригада с приданными артиллеристами и всем хозяйством утекала в расширенную брешь. И немцы ожидаемо кидали для закрытия дыры все, что могли. Передовая группа просочилась тихо, но чем дальше — тем громче гремело в горловине.

Давление на батальон заслона резко ослабело, что ясно было по тому, как стих огонь и характерный звенящий лай танковых пушек (броня что ли резонирует?) прекратился почти. Долбят немцы по заслону из обычных орудий, да и тех не больше батареи, а вот танки немецкие и самоходки теперь там, где бригада прорвалась, пытаются ее за хвост поймать, закрыть дыру.

Идти арьергардом бригады через уже приготовленный немцами огненный коридор — угробить если и не всю технику и людей, так точно половину. Не годится. Связался с начальством, доложил обстановку и предложил решение на самостоятельный выход. Начальство спорить не стало, дало добро. Знало уже манеру удивлять врага, которая стала фирменным знаком Бочковского.

И не ошиблись. Батальон имитировал отход за основными силами — в сторону прорыва, на юго — запад, где его уже нетерпеливо ждали, а когда гансы, державшие противоположный обвод, расслабились — ударил всеми 15 танками, что еще были на ходу по остаткам обороны — на север, где силенок было немецких маловато. Самоходки Ручкина с места долбили по тем пушкам, что успели огрызнуться. Танки рванули привычным маневром «волчья стая» — когда бронированные чудища прут на максимальной скорости, короткими зигзагами сбивая прицельную стрельбу и подавляя количеством вдруг возникших мишеней, которые трудно поймать в орудийный прицел. Задавили моментом, потому как засекли до этого точно. Для верности прокатились и гусеницами по распотрошенным орудийным позициям.

И вырвались на оперативный простор. Обманутый в своих ожиданиях враг, ясное дело, тут же переиграл ситуацию, срочно выставляя заслоны на новые позиции — гоняться за чертовыми бандитами немецкая бронетехника уже не могла, по причине своей тяжеловесной тихоходности. Гонки — не для тяжеловесов! А вот встретить из засад огнем уничтожающим — вполне умели. И Бочковский это знал. Как знал и то, где его будут ждать. И где совсем не ждут — тоже. Немцы в 1945 году были уже вполне предсказуемы в своих действиях, за что их били особенно успешно.

Потому компактная колонна, вместо того, чтобы прорываться к своим на восток, без проблем переправилась через Одер по мосту, охрану которого никто и не подумал предупредить о такой возможности и о том, что совсем рядышком рыщут советские танки с самоходками. Никому из немецких штабников такой вариант и в голову не пришел. Западное направление никто и не почесался прикрыть. Какой дурак попрется в глубь Германии??? Все ждали прорыва на восток. Ротозеям на мосту их наивность тоже дорого встала.

А батальон еще раз сменил направление движения и поехал в город Франкфурт. Где — как очень быстро выяснилось — тоже никто и подумал о таком раскладе. Хотя могли бы — как никак на другом берегу реки шла серьезная танковая драка, но как-то не сообразили. И даже прилетевшие вчера по городу снаряды «Катюш» приняли по простоте невинной за внезапный авианалет. Никто и не почесался. Нарытые у города окопы были пусты, никаких заслонов, никаких засад.

Печатая гусеницами на свежевыпавшем снежке четкие следы, тридцатьчетверки въехали в совершенно спокойный город. Падал крупными хлопьями снег.

Бочковский диву давался — насколько беспечны немцы! Остальные танкисты тоже немножко ошалели — абсолютно безмятежный тыловой город, кафе работают, лавочки, люди гуляют по улицам, дворники возятся, изредка видны полицейские, на проходящую технику — ноль внимания, фунт презрения! Да у нас в тыловой Ташкент так не вкатишь, обязательно остановят! И документы проверят и маршрут уточнят!

Крупный перекресток, светофор горит зеленым — для военной техники регулировщик предупредительно дает свободный проход. Форма странная на пожилом мужике, горохового цвета с желтизной, комбат такой еще не видал. И странное состояние — словно морок, словно кино смотришь или словно все тридцатьчетверки, самоходки, бронетранспортеры и десантники — все невидимы. Ожидали, что будет бой, что из окон будут лупить фаустники, а в переулках окажутся замаскированные орудия, благо в прифронтовой полосе зенитки уже меняли специализацию и ставились за баррикады на прямую наводку как банальные противотанковые пушки. Чего угодно ждали! Но всяко не такой расхлябанности.

Бочковский не удержался, любопытство одолело. Лязгнул люком, высунулся из башни по пояс. Регулировщик седой что-то заподозрил, увидев рубчатый незнакомый шлем на голове у танкиста. Переключил спешно светофор на красный. Комбат не удержался — захохотал, больно уж все нелепо выглядело. Десантники подхватили. Грянул ржач из десятков молодых глоток. Старый хрыч еще больше побледнел и повалился как стоял, полешком. То ли в обморок, то ли и помер от испуга.

— Интрахт, наверное — поставил диагноз многоопытный двадцатиоднолетний капитан и приказал мехводу: «Поехали!»

Взять такой город малыми силами крайне трудно. Навели шороху, конечно, разогнали построение каких-то курсантов на плацу, подавили и поломали встреченную технику, попутно ушлый капитан ухитрился добыть символические городские ключи в магистрате, где совершенно обалдели при виде красных Иванов, появившихся так внезапно, как Мефистофель на оперной сцене. Потом в нашей армии расцвели легенды, в которых говорилось, что дескать был там Гитлер и в окно удрал, что во Франкфурте разгромили дивизию СС, но все было проще и не так феерично.

Соблазн всерьез одолел, когда проскочили город и выкатились за его пределы. Пустая автомагистраль и указатель «Berlin 67 km». Зачесалось ворваться и в столицу Рейха и там показать где раки зимуют. Собрал офицеров. Посмотрели на указатель, прикинули остатки топлива и боезапаса. Еще раз поглядели на указатель, уже куда более печальными глазами. Очень было соблазнительно ворваться в проклятый город, откуда на нашу землю пришла валом смерть, устроить там от всей души тарарам — но все прекрасно понимали, снарядов — шиш да ни шиша, солярки — на донышке баков.

Не получится напугать врага, как следует. И комбат, скрепя сердце и понимая, что второго такого случая уже не представится, приказал следовать по берегу — впереди на карте был обозначен железнодорожный мост.

— Получится не рейд, а балаган. Нам такое не к лицу! — пояснил своим сослуживцам, тоже огорченным.

Рискуя порвать гусеницы на рельсах, аккуратнейшим образом — и опять же без пальбы — перебрались на свою сторону. Связались с начальством, получили указания — где прорываться к своим.

На немецкую передовую свалились как снег на голову, раздавили, что подвернулось под гусеницы, постреляли, кто пытался оказать сопротивление — но таких было мало, удара с тыла и здесь не ожидали — и дернули через ничью землю к своим, которые уже встречали, будучи предупрежденными.

Четырнадцать танков проскочили, а танк известного в бригаде лейтенанта Федорова неудачно влетел в здоровенную не то яму, не то воронку. Замело снегом — вблизи не увидишь, так и бухнулись, как мамонт в ловушку. Оставалось радоваться, что предусмотрительно поломали немцам все, что могло бы сейчас всерьез огорчить. Пытались выдернуть встрявший танк сначала парой Т-34, потом целым стадом из пяти машин «дедка за бабку, бабка за внучку — и так далее» — но репка встряла намертво. Как на грех почти посередине между нашими и немецкими окопами — метров по триста туда и туда.

Фрицы зашевелились, начали организовывать артобстрел — и чем дальше, тем гуще полетело. Пристреливаются, скоро пойдет как следует и точно.

Вопрос времени, когда кого запалят всерьез. И — небольшого времени уже.

Жаль было бросать танк, но что поделаешь. Бочковский разрешил своему приятелю вывести из строя машину и отходить на броне неудачливых вытаскивателей. В ответ совершенно неожиданное предложение — разрешить экипажу остаться в машине, потому как танк встрял внезапно очень удачно, только пушка торчит и башни кусок над землей, при том немецкие позиции видны отлично. Идеальный БОТ получился. Только снаряды нужны, мало осталось.

Сначала комбат подумал, что при такой резкой остановке товарищи стукнулись головами и потому городят не ту святую, благо был у него самого такой случай, когда неопытный мехвод уронил машину в овраг и Бочковский приложился об броню так, что два часа его в сознание приводили, снег к ушибленной голове прикладывая, да потом неделю тошнило и все кружилось перед глазами. Потом оценил ситуацию — если пехота поддержит — сплошной выигрыш получится. Опять же Федоров заслуженно считался счастливчиком, везло ему постоянно, да и как танкист был он великолепен.

Комбат это знал отлично — именно виртуозность Федорова в управления танком спасла его жизнь два года назад. Немецкие орудия продырявили атакующие Т-34, экипаж машины лейтенанта Бочковского прятался за вздрагивающей от попаданий снарядов тушей мертвого уже танка, а сам командир с перебитой ногой истекал кровью. Выбраться из-под обстрела было никак невозможно. И поранены все и далеко забрались.

И тут — как чертик из табакерки — появился легкий танк Т-60, который ловко воспользовался дымом от горящих машин, проскочив под ним, как за занавеской. Немцы зевнули, обнаружили поздно. Встал так, чтобы прикрыться тридцатьчетверкой. Оказалось — сержант Федоров пожаловал. Пораненный экипаж с оханьем и стонами разместился на корме «жужжалки» и отчаянный водитель рванул обратно — прямо под выстрелы немецких противотанковых пушек. И словно чувствовал — куда влепится следующий снаряд — то резко тормозил, то танцевал вправо — влево, то дергал рывком вперед.

Болванки с воем рыли землю совсем близко, но переиграл Федоров канониров — его нахальной блошке одной такой болванки хватило бы за глаза и за уши, но промазали фрицы, всякий раз чуть-чуть не попадая. И Бочковский запомнил, что врач потом сказал — дескать на пару часов попозже бы привезли — и все. Не спасли бы. В лучшем случае одноногим бы остался — и то при колоссальном везении. А так — хоть и хромой и с кривой ногой — но даже к строевой гож, только подметку к сапогу на короткой конечности надо толстую делать.

Потому, после очень короткой паузы «на подумать» — комбат дал добро на остаться в танке. Бросать исправную машину — для любого танкиста нож острый, потому что и привыкают, как казак к своему коню, даже имена дают, как живому существу, потому что танк — это еще и дом, да и наказывают сурово за потерю имущества такого сорта. Особенно, если зря бросили. В этом году уже не так, как в злом и жутком 1942 году, но все равно — привычка осталась.

Тем более, что хоть и называлась эта машина Т-34, но от своих предшественников отличалась очень сильно — была в разы лучше, избавилась от детских болезней, когда для переключения скорости надо было мехводу изо всех сил тянуть рычаг, да и вообще управление танком было очень «тугим», приходилось часто радисту помогать мехводу грубой силой. И просторная она стала, удобная и белой краской внутри покрашена, что создавало чистоту и уют — не говоря о рациях и переговорных устройствах и много еще чего теперь было сделано в новом этом танке. А еще мощь нового орудия и надежность двигателя и рационально сделанная броня. Ну, жаль бросать просто так на нейтральной полосе такую вещь!

Под аккомпанемент нарастающего артобстрела спешно передали остающимся снаряды и патроны, жратву собрали со всех. И батальон ушел. Когда аккуратно переваливали через окопы своей пехоты — предупредили пешедралов, что впереди перед ними ДОТ образовался. Те обрадовались, обещали помочь, если что. Накоротке Бочковский с хозяином местным — тоже комбатом — переговорил.

А дальше бригаду кинули снова в бой и немножко стало не до того, что там с оставленной машиной. У начальства, к слову сказать, самого верхнего уровня возникли те же ощущения, что и у молодого капитана, когда он тоскливо смотрел на столб с расстоянием до Берлина. Больно цель заманчивая совсем рядом. Рукой подать! Сильно было желание рвануть напрямик и закончить войну быстро и навсегда. Напрашивалось такое решение.

Мешало только то, что немцы мастера были рубить такие прорывы. Тут на флангах висели тяжелыми гирями немецкие армии. Да и быстрое взятие столицы не светило. Немцы у себя дома дрались самоотверженно, старательнее, чем в Сталинграде даже. Танковые наскоки на города — крепости провалились. Не удалось одним махом взять ни Познань, ни Бреслау, ни Кенигсберг. Пожгли танки на улицах — и без особого успеха. Оборона тут создавалась давным — давно, буквально — веками и постоянно совершенствовалась, потому приходилось вместо лихой кавалерийской атаки вести кропотливые и тягомотные саперные бои, прогрызая рубежи обороны, дерясь за каждый дом, каждую квартиру — буквально. То, что в Берлине придется еще солонее — никто уже не сомневался.

Бригада дралась в Померании, не одна конечно — для движения на столицу решено было зачистить фланги, уничтожив имевшиеся там гитлеровские группировки — мощные и многочисленные, отлично вооруженные. И бойня была страшная. Постоянные контратаки, немцы из штанов выпрыгивали, пытаясь одолеть, уже не победить, а хотя бы замедлить наступление русских, сдохнуть, нанеся максимальный урон врагу. И войска здесь были собраны добротные — не образца 41 года и даже не 43 — но все же много было еще опытных недобитых вояк. Они цементировали оборону и хотя потери немцы несли лютые, но теперь их уже и не считали и бросали в бой фрицы все, что подворачивалось под руку, не жалея ни сопляков, ни стариков, ни ценнейших специалистов, которых надо готовить десятилетиями. Рейх погибал и потому было наплевать на то, что в будущем немецких мужчин будет очень сильно не хватать. Фюрер сказал внятно — если нация не может себя защитить и победить — она не достойна жить дальше! Потому раз немцы не оправдали возложенных на них надежд — пусть хоть все сдохнут!

И они дохли бессчетно, многими тысячами каждый день. Держа окопы до последней возможности, безнадежно контратакуя по десять раз подряд, заваливая своими трупами поля и леса, а уж на дорогах немецких мертвецов валялось столько, что дорожная служба не успевала все убрать, даже сгрести на обочины хотя бы. Но немцы дрались, ожесточенно, тупо и старательно. А их молотили с воздуха, засыпали снарядами и минами, давили гусеницами и шили очередями.

Потому, когда Бочковскому пришло письмо от Федорова — все сильно удивились и чуток стыдно стало. Черт, не то, что забыли, нет конечно, но все равно неудобно. Тем более, что на спокойном участке фронта тоже война шла и оставшийся там на нейтралке экипаж воевал в меру своих сил и возможностей. А они были — и не малые.

С танком страшно воевать. И вовсе он не беззащитный без пехоты. А с пехотой вообще не подойдешь. Он убьет любую толпу с ружьями, как бы они ни прятались в окопах. Нет нормальных противотанковых средств — кранты вам всем! Сам Федоров опустил разные подробности, он был не из хвастливых, но и так понятно, что стоящий перед окопами танк — еще тот гвоздь в сапоге и бельмо на глазу! Особенно когда только что передовую проутюжили его собратья, раздавив и поломав походя все, что на глаза попалось. И дело даже не только в желании отомстить и отыграться за потери. Просто житья никакого такой агрегат бронированный не даст.

Он прочный, зараза. И вооружен сильно. И обидеть его непросто. Он уже изначально сделан для того, чтобы по нему безрезультатно колотили чем попало. А он в ответ мог обидеть насмерть и сразу. И федоровский экипаж это делать умел. Командир был тертым калачом, сам был во многих переделках и уши держал открытыми, собирая всю информацию о врагах. Потому и сейчас уже прикидывал, что сначала немцы пошлют группу для разведки и захвата машины. Если бы батальон не переломал тут все — отправились бы уже этой ночью, но сейчас им надо в себя придти, с силами собраться, восстановить оборону и управляемость.

Пока экипаж вел наблюдение, отмечая возможные цели. Стараясь не светиться. Потому (хотя может и просто по причине резкого падения обученности инфантеристов) на третью ночь разведгруппа была засечена как только стала выбираться из окопов. Ее подпустили на сто метров и положили из пулемета. Если кто и сумел унести ноги, то особо не оповещал об этом. Холмики мертвых тел хорошо были видны.

А днем из орудия накрыли все, что засекли раньше. 85 миллиметров на такой дистанции — страшная штука. Теперь даже отработать дежурным пулеметом по советским окопам было невозможно, потому что наводчик у Федорова был дока. Танк пальбу из МГ тут же пресекал и скоро пулеметный огонь немцы уже вообще перестали открывать.

Свои пехонтуры это сразу просекли и стали вести себя вызывающе и нагло, особенно беся противника. Вторая попытка то ли фаустниками, то ли саперами спалить машину тоже успехом не увенчалась — на этот раз и пехотинцы свои помогли, перекрестным огнем накрыв нахалов задолго до того, как они смогли добраться до расстояния, на котором смогли бы нанести хоть какой-то вред.

Попытались немцы притащить противотанковую пушку (видно одолжили у соседей, свои-то им подавили уже раньше). Но танкисты слишком долго изучали расстилающийся перед ними пейзаж в деталях, чтобы не заметить его изменения. Довернули башню. Вторым снарядом накрыли так, что только колесо в воздух взлетело в дыму разрыва, да какие-то тряпки и ошметья. Да еще в прицел показалось, что увидел танкист вышедшую из дыма шатающуюся фигуру, сгорбленную и скрюченную. Упала фигура на третьем шаге и больше не поднялась.

Сами наладили взаимодействие с пехотинцами и стоящими поодаль зенитчиками. Пехота помогала жратвой и патронами, хотя какая там жратва у пехоты в обороне. Скудно и невкусно, с тоской вспоминались харчи танковой бригады. А у зенитчиков брали снаряды, благо пушка Т-34 в девичестве как раз была зениткой до того, как ее приспособили в танки ставить. Таскать было тяжело и неудобно, да еще зануды с батареи требовали сдавать гильзы по счету. Они и делиться — то сначала тоже не хотели, пока бравый Федоров сам не объяснил их начальству, что его танк не даст доехать до батареи немецким танкам и дойти соответственно немецкой же пехоте, что безусловно будет для этой самой зенитной батареи выгодно и полезно, но для того нужны снаряды. Скрепя сердце, зенитное начальство согласилось. а как уж оно списывало бронебойные и осколочные — только бог знает!

Чем дальше, тем тоскливее было сидеть в заснеженном поле. Немцы присмирели, вели себя тихо, а их попытку использовать пару снайперов тоже удалось пресечь — все же самая лучшая снайперская винтовка — это танковая пушка. Да, и оптика у нее помощнее тоже. Не спортивно получилось, зато надежно. В итоге Федоров собрался с духом и коротеньким письмом о себе напомнил — благо, что творилось на флангах пехота сообщала регулярно. Понимал, что не до него сейчас, но и его танк в бригаде был бы не лишним!

Бочковский в первый же свободный момент обратился к комбригу. Тот пошевелил своими знаменитыми «темниковскими» усами, которые пытались у себя отрастить многие танкисты, но не преуспели — ни по длине, ни по густоте. Удивленно сказал:

— Вот дают ребята! Прям как рядовой Рабинович, который уничтожил с помощью пулемета тридцать врагов. И дико удивился, когда узнал, что пулемет еще и стреляет! Надо вытаскивать ребят, засиделись уже, наверное!

Доложил Катукову, не без опасения, что сильно болеющий в тот момент командир может сорваться — обстановка тяжелейшая, да и почки больные измучили, но тот немедленно отдал приказание — саперам рассчитать, какие силы выделить для инженерной спасательной экспедиции и танк вытянуть для дальнейших свершений. Оказалось, что даже матерущим инженерам эвакуировать бегемота из стали было непросто — создали сложную систему со всякими полиспастами и прочими ухищрениями и чуть ли не с дистанции полкилометра принялись тянуть федоровский танк. Не сразу и не просто — но вытянули к вящей радости экипажа и спасателей, пехота при этом пригорюнилась — привыкли уже к соседям, не раз выручавшим. Осталось их утешить тем, что тут уже немцы не сунутся, силенки у них вышли, скоро опять их попятят!

Хотя бригада — и батальон Бочковского — естественно, тоже из боев не вылезала, но возвращение блудного экипажа отметили с размахом, что расстрогало прибывших, осунувшихся на пехотном харче.

А Темник после встречи и отмечания таковой не без намека напомнил, что все хорошо в меру.

— Наши, говорят, в «Шерманах» в каморе пушки виски находили. Подарки от американских пролетариев. Причем самые опытные — не по одному разу. Самый удивительный случай был зафиксирован на Белорусском фронте в декабре 44 года, когда наводчик Койнахер нашел в каморе орудия «Шермана» уже шестую бутылку виски, спустя полгода после присылки танка в СССР. Боевая машина к тому времени прошла с боями более полутысячи километров и имела на своем счету уничтоженные самоходку и противотанковое орудие, а так же несколько раздавленных грузовиков. Еще более удивительным оказалось то, что под воздействием холодного климата американский виски за это время превратился в ядреный польский самогон.

Это удивительное явление было зафиксировано командиром роты, изъявшего бутылку для изучения в Особом отделе, но, к сожалению, уникальная бутылка полостью и безвозвратно погибла при налете вражеских пикировщиков на штаб полка.

С тех пор необычный «Шерман» регулярно тщательно проверялся командиром роты, но более таких удивительных находок ему сделать не удалось.

Это я к чему? К тому, что летом у тебя бойцы вообще не пьют, знаю. Но сейчас не лето, потому — присматривай. И так поводов для празднования каждый день в газетах по десятку. Но нам воевать надо! Потому — поглядывай.

Бочковский кивнул. Прекрасно понимал, что сейчас — гремучая смесь в настроении у танкистов — и Победа уже близка и потери серьезные и особенно сильно сейчас жить хочется, да еще и весна на носу. Потому не стал спорить и доказывать, что его ребята не такие — как все. Просто кивнул, улыбнувшись услышанному.

Танки теперь звенели гусеницами по мерзлой германской земле. Война вернулась к тем, кто ее начал. И шла эта война совсем не так, как ее предполагали вести арийцы.

Померанская операция малоизвестна — как и большинство потрясающих победных успехов 1945 года — больно уж лихая была задача, да еще блестяще выполненная. Сейчас это не модно, надо все больше про наши неудачи песни петь. Потому в который раз жуется мочалка про немецкий блицкриг 41 года, а про советский — ответный, 1945 — молчок.

Группа армий «Висла», которая должна была разгромить наступающие орды Советов сама была рассечена на куски, прижата к Балтике и разгромлена по частям — больше 20 немецких дивизий с массой разных отдельных и специальных частей были выпотрошены и остались без техники, тяжелого оружия и с мизерными огрызками личного состава, кого успели эвакуировать. Вместо дранга и штурма — разгром и уничтожение.

Дрались немцы на своей земле свирепо, укрепрайонов и линий обороны в виде того же Померанского вала было создано множество, да вся Померания была сплошным укрепрайоном с городами — крепостями. Но устроить советским войска изматывающую позиционную войну, как под Верденом или в Пашендейле, вермахт не смог. Не тот противник перед ними был. Не помогла и помощь Кригсмарине, гитлеровского флота, который активно пытался подражать успешным действиям тех же балтийцев. Удержать хотя бы подобные Ораниенбаумскому плацдарму территории не получилось. Немцев били, гнали и не давали опомниться.

Темп наступления был прежним — по 20 километров в сутки.

После выхода на берег Балтийского моря, где немцы, не успевая сжечь технику загоняли ее в воду и топили, первая гвардейская танковая армия была развернута и наступала — совсем непривычно — на восток, помогая соседнему фронту. Встретились с соседями под Гдыней, где пришлось брать сильно укрепленную высоту 165,0. Осложнялась ситуация еще и тем, что на этой господствующей высоте, набитой инфантерией и артиллерией немцев, был и центр, корректирующий огонь немецких боевых кораблей. А падающие точно морские дальнобойные чемоданы совсем не способствовали продвижению.

Бочковский послал роту Духова, старого своего товарища, в обход. Рота танков проломилась через лес и вылезла там, где ее не ждали. Опять немецким артиллеристам смешали карты, не вписавшись в рассчитанные сектора обстрела. Пока танки Духова лезли с фланга на горку, их дважды яростно контратаковали — оба раза — безуспешно. Оборонявшие высоту растерялись, по лесу танки не могли пройти! Противник опять воевал не оттуда! Это не было запланировано, на это не рассчитывали, опять русские нарушают правила ведения войны и наступают неправильно! Потому спешно и не очень организованно атаковавшие фрицы легли под огнем зря. Экспромт всегда был слабым местом арийцев.

Заваленные немецкими трупами окопы, горящая техника — три немецких танка и здоровенная самоходка с длиннющим стволом — это увидел Бочковский, когда основные силы бригады ломанулись на подмогу атакующей роте и добили остатки сопротивления на высоте. Судя по тому, что морские снаряды теперь падали хаотично и не туда, куда было бы им надо — ясно стало, что корректировщики приказали долго жить и больше у немецкого флота глаз тут нету. Привычный пейзаж после очередного разгрома — добротно сделанные окопы с обшивкой крутостей досками, осыпавшиеся под крутившимися на них тяжеленными танками, раздавленный пулемет, длинный багряный след напечатанный танковой гусеницей и оторванная нога — голая, но в сапоге с коротким голенищем, снег, закиданный землей из воронок, рваные тряпки, гильзы, бумажки, запах гари, крови и взрывчатки…

Ждал доклада ротного командира, но танк Духова не отвечал на радиовызов. Забеспокоился и оказалось — не зря. После такого успеха в бочку меда ливнули дегтя. Хотя и совсем не так, как можно бы ожидать.

Духов вышел из боя целехоньким, только слегка оглох, когда немецкий панцир обменялся с ним выстрелом почти в упор. Серая крестоносная громада полыхнула бензиновым костром, а машина ротного командира тяжело загудела, когда немецкий снаряд грохнулся в наклонный бронелист тридцатьчетверки, уподобив ее причудливому колоколу. При таких попаданиях сталь вибрировала и с танка мигом стряхивалась вся пыль и грязь со снегом. И внутри тоже взметывалось все, что вроде было незаметно. А в ленд-лизовских машинах еще и заклепки рвало и шляпки летели картечью в салоне машины. В общем — удар не был безразличен ни многотонным стальным громадинам, ни живым людям, что в них находились.

По танку вдарила болванка, как пелось в песне — но не пробив — с визгом рикошетнула, тряханув стальную махину. От этого удара что-то в рации попортилось и хотя, как твердо знал радист — в этом ящике говорящем может быть только две неполадки: «либо контачит там, где не надо, либо не контачит там, где надо», но исправить сразу не получилось.

Духов решил сбегать к командиру батальона пеше. Бой практически закончился. Не раз такое делал, тут и бежать — всего ничего. Выскочил из онемевшего танка, рванул, как на стадионе — и дернулся, сбился с шага, завалился в подвернувшийся окоп. Как лошадь лягнула в грудь и рука повисла плетью…

Подловил офицера немецкий снайпер, влепил разрывную пулю и попал точно — прямо в ордена.

(От автора: Разрывная пуля — просторечное название пули пристрелочной, как деликатно называют это штуковину военные люди. Предполагается, что таковыми стрелять будут только для определения дальности и точности стрельбы, однако давным — давно всеми европейскими армиями этот боеприпас применялся против живой силы противника. Немецкая пристрелочная пуля была типовой — в полом носике заряд взрывчатки, в перегородке — капсюль — воспламенитель, в задней части — боек, который при ударе пули о препятствие бьет по капсюлю, а тот поджигает взрывчатку, разносящую пулю на куски. Этакий мини артиллерийский снарядик получается. Подобный боеприпас немцы использовали широко — как в авиации, так и в пехоте. Наша медицина такое применение фиксировала часто, на рентгене отлично видны мелкие металлические осколки от головной части пули и целая задняя часть. Другое дело, что гитлеровцы нарушили все правила войны, так что это нарушение уже не очень выделялось например на фоне массового геноцида мирного населения и военнопленных.)

Как всегда в подобных случаях — трудно сказать, что Духову — повезло. Какое уж тут везение… Хотя, воюй он хуже — не был бы награжден и взрыв пули был бы у него в легком. А это как правило — смерть практически на месте. Ордена, теперь смятые и раскуроченные, с осыпавшейся эмалью — приняли основной удар, спасли жизнь, но задняя часть пули, отлетев, перебила плечевую кость. Когда ротного увозили в медсанбат, ясно было, что если он и вернется в армию, то очень нескоро. И сам раненый понимал, что не брать ему Берлин, оттого был печален. И с рукой беда, кость задета всерьез…

Бочковский ходил мрачный, как туча. Еще одного сослуживца потерял, с кем на Курской дуге вместе дрался. Потери бригада несла тяжелые, то, что немцев погибало вдесятеро больше — никак не утешало. Долг платежом страшен, им теперь возвращали во всей красе тот блицкриг, с которым они приперлись в Советский Союз жарким летом 1941 года. Теперь их беженцы бежали толпами по дорогам, а бросаемые в огонь войска, дурно слепленные на скору руку из чего попало, сгорали мигом под бомбежками, градом артиллерийских снарядов и под гусеницами танков. Все в деталях повторялось. Во всех деталях.

Совсем недавно танки Бочковского во время рейда выкатились на германский пехотный батальон, шедший походной колонной по шоссе. Не давая опомниться, кинулись давить зольдат гусеницами — и стрелять тех, кто увязая в глубоком снегу, попытался разбежаться по придорожному полю. Было серьезное опасение, что немцы, обычно умевшие портить танкистам жизнь при близком контакте и тут нагадят — прилепив, например магнитные мины на броню, кинув связку гранат или еще что исхитрив из богатого арсенала. Никакого сопротивления в ответ фрицы не оказали — шел этот батальон совершенно безоружным, даже нескольких фаустпатронов не нашлось для них, на передовой должны были вооружить тем, что собрано с погибших уже камарадов. Но не дошли, легли всей компанией.

— Нас так же раскатали фрицы на панцирах, когда мы с призывного пункта шли. Теперь пусть сами кушают! — злорадно заметил один из «стариков» воевавших с начала войны, когда кто-то из молодых — зеленых заявил, что невелика честь безоружных давить.

И трупы вдоль дорог теперь в немецкой форме и техника горелая и целая, брошенная на обочинах — вся этого ненавистного цвета, серая. Все, как тогда, в их блицкриг… И такие же лютые потери при отступлении и в людях и в технике. Теперь у немцев.

Но немцы — то черт с ними! А каждая потеря из своих сейчас, когда всем было ясно, что Рейху и Гитлеру — капут скорый — била даже острей, чем раньше. Чем была ближе победа, тем горестнее каждая своя потеря. Потому что всем все было ясно. И погибать сейчас, перед концом войны было особенно горько.

Как уже стало привычно с прошлого года — оборонявшиеся немцы теряли куда больше, чем наступающие наши. Это уже стало нормой, привычным делом. Но разум никак не хотел этим утешаться, потому как теряли своих. Погибла любимица бригады — красавица и умница Сашенька Самусенко, напоровшаяся на недобитый немецкий танк.

Ее броневичок панцир запалил первым же выстрелом, водитель был убит сразу, раненая капитан Саша смогла выбраться из тесного горящего гроба, еще успела закинуть свой планшет с документами в пламя и ее добили пулеметной очередью, подъехав поближе. А теперь еще и Духов…

И что толку, что даже при поверхностном подсчете оказалось на высоте этой чертовой больше трехсот убитых немцев. Это никак не улучшало настроения.

Лейтенант Поппендик, командир участка обороны номер 344, группа Бауэр.

Встревоженный ординарец доложил все образно и четко. Матерый старшина, несгибаемый воин Рейха и по совместительству заместитель командира по всем хозяйственным делам, гауптфельдфебель по прозвищу «Жилистый хомяк» действительно был пьян в сопли, слюни и жижу и что уж совсем поразило — плакал, как девчонка, и нимало не стеснялся этим. Несколько сопляков из гитлерюгенда, испуганных странным видом, расступились перед грозно рявкнувшим начальством и лейтенант первым делом разогнал всех малолетних зевак. Нечего им на такое смотреть! Начальство всегда лишено нервов! Оно божественная Воля и Натиск!

Решение пришло быстро — уж что-что, а действовать наилучшим образом Поппендика война уже научила. Вместе с ординарцем подняли под руки сидевшего на грязном полу камарада и утащили подальше от личного состава, в его нору.

— Друг, я все понимаю, но ты зря так сразу — может быть твои еще живы! — попытался достучаться до мутного сознания приятеля лейтенант.

— Я им писал… Все время… Все время писал… чтобы уехали… А они — нет! Нас не бомбят, это же мировая сокровищница культуры! Вот, а я писал — в деревню перебирайтесь… Не поедем, тут безопасность! Все зря… теперь — все… — забубнил отрешенно старшина.

Поппендика тоже ошарашило услышанное утром сообщение доктора Геббельса. Жемчужина Саксонии — великий и славный город Дрезден уничтожен двухдневным варварским налетом англо-саксов. Полностью разрушено 27 тысяч домов, центр города выгорел полностью, потому как после первой ковровой бомбардировки возник такой же огненный шторм, как до того — в Гамбурге, где часть города превратилась в огромный костер. Но в Гамбурге погибло 40 тысяч мирных немецких граждан, а в Дрездене — более 125 тысяч сгорели на этом чудовищном аутодафе. Англичане и американцы ответят за свое варварство и будут наказаны за невиданные преступления против человечности! — закончил свою речугу хромоногий доктор литературоведения и министр пропаганды Реййха.

Почему-то глядя на сослуживца, Поппендик поверил сказанному.

«Жилистый хомяк» был скрупулезно расчетливым человеком. Вместо мозгов — арифмометр. Сам такой же. Потому и снюхались, почуяли, что одной крови и одной настроенности. Понимали друг друга отлично, сработались мигом.

И раз сейчас рассыпался железный старшина, растекся лужей — значит и впрямь потерял все. Рухнула вся жизнь. И опять холодком могильным вдоль хребта просквозило — глядя на руину — камарада представил непроизвольно — что там, в родном Берлине — тоже вот так — все прахом, серым пеплом на развалинах — и дом и родные и приятели. Все, что дорого сердцу и воспоминания все, что на войне грели душу — в пыль. Было уже такое не раз — особенно проняло страхом до костей, когда тот, другой еще старшина, рассказывал, как они поголовно ликвидировали деревни с унтерменьшами, чтобы духу не оставалось, чтоб только бурьян на пепелищах с разбросанными костями. Стоило только отзеркалить рассказанное на себя — и стало не то, что страшно, а до животного ужаса жутко.

Эта война возродила какие-то старые странные ощущения — до нее ликвидация городов со всем населением была либо в замшелых преданиях, типа библейских бредней про Содом и Гоморру, либо где-то на далеком и диком Востоке, где Тамерланги, азиатчина, пирамиды из голов, пожар Москвы, которым русские досадили европейцам…

В Европе такого с времен Тридцатилетней войны не было. А та древняя религиозная резня была в незапамятные времена, почти библейские, чего уж говорить, не то, чтоб помнить. В прошлую, большую войну было несколько несчастных городишек в Бельгии и Франции (в основном — мелких, провинциальных), которым не повезло оказаться на линии фронта и за несколько лет их перемололо постоянным артиллерийским огнем в щебень… Имена нарицательные — Верден, Ипр…

Но вот так — чтобы за пару дней — и города нет со всем населением — такого и в мыслях у цивилизованного человека не было и быть не могло. Ну как так можно? В цивилизованной Европе, убедившей себя, что она центр вселенной, где есть общепринятые правила и неписанные законы, защищающие от всего нехорошего — и писанные тоже, которые европейские правители ручались, что соблюдать будут свято. А потом Роттердам, где, правда, погибло всего 600 человек, нелепая Польша, дикая Россия — и вот докатилось до Германии, раскрутившимся маховиком ковровых бомбежек.

Думал, что после России, где отступающие германцы старались оставлять после себя выжженую землю уже ничему не удивится — а оказалось, что практически все немецкие города — кроме редких счастливчиков вроде того же Бреслау и до вчерашнего дня — Дрездена — уже на своей шкуре узнали, что такое регулярные бомбардировки, когда с сотен самолетов-бомбовозов сыплется стальным градом смерть.

Поежился — родные не писали в своих письмах о бомбежках, так, легкими намеками, но Поппендик был неглуп и умел сопоставлять детали рассыпанной мозаики. Оставалось надеяться, что милый дом все же устоит во всех этих пертурбациях. Раньше-то все было хорошо! И семья состояла не из идиотов, наоборот, умели предки и в гадостной ситуации вывернуться с пользой для себя!

Пращур лейтенанта стал горожанином именно после неудачного для многих похода Наполеона на Восток. Был всего лишь шорником в кирасирском полку, звезд с неба не хватал, зато в отличие от многих идеалистов и романтиков прочно стоял на земле обеими ногами. И — уходя из сгоревшей Москвы не нахапал всякой громоздкой ерунды, зато обувь и одежда у него были подобраны разумно — про русские морозы обычно принято рассказывать битым генералам, которым иначе придется расписаться в собственной глупости, а он, простой солдат, знал отлично, что такое — ночевать в поле.

И потому, не гоняясь за химерами, а точно представляя, что предстоит — оказался готовым к отступлению лучше, чем многие его камарады, завалившие вскоре своими мерзлыми трупами сугробы вдоль старой Смоленской дороги. Теплая и удобная русская одежда, русская валяная из шерсти обувь и запас сытной жратвы, плюс толковые сослуживцы, сбившиеся в тесную компанию. Дураки вышли из Москвы навьюченные всяким барахлом, не думая о том, что скоро станет холодно. Пращур верно решил, что местные лучше знают, как одеваться зимой — и будучи человеком скромным и разумным не гонялся за роскошными мехами господ, а добыл то, что носили простые мужики. Которым, в отличие от их бар — доводилось спать и на снегу.

А когда Фортуна, как многим казалось, окончательно повернулась к Великой армии задом, он воспользовался этим по-мужски, вовремя задрав юбки неосторожно повернувшейся к нему спиной даме — судьбе. Под Вильно, где обледенелые горки застопорили намертво остатки обоза — предок Поппендика аккуратно успел добраться до брошенной казны французского императора Всея Европы — несколько громадных фур с серебром в бочонках стояли среди глубокого снега, прогоревших жалких костерков и обледенелых трупов в разбродной смеси военной формы разных дивизий и награбленной русской одежды, большей частью — женской. И тот Поппендик не растерялся — а утащил ровно столько монет, сколько мог унести, не сдохнув от груза. И унес ноги аккурат перед тем, как к фурам прискакали злобные бородатые казаки. Потому как не гонялся за недостижимым и меру свою знал.

Оттуда и пошло благосостояние семьи. Дед Поппендика тоже неплохо разжился в конце франко-прусской войны, о чем не любил распространяться — и теперь исконные с того времени берлинцы жили в доме, которому было больше 200 лет — и да, в самом центре столицы. Раньше это было престижно и можно было этим гордиться. А сейчас все сильно поменялось, достаточно глянуть на плачущего горькими слезами камарада. Тоже жившего со всей семьей в самом центре столицы, только не Пруссии, а Саксонии… Бывшей столицы, как получается, судя по выступлению рейхсминистра попаганды. Был город — и нету, словно это какой-то Харьков, где тоже сплошные руины остались после всех перипетий взятий и сдач. Но чтобы за два дня… Почти Содом и та самая Гоморра… И никакого божественного вмешательства, все человеческими слабыми ручками.

Русские уже почти обтекли город со всех сторон, шли бои на внешнем обводе укреплений, где еще с давних времен было нарыто окопов, а с Большой войны и с начала этой — наделали и бетонных укреплений. То, что творилось в самом Бреслау сильно удивляло Поппендика.

Нет, он не был наивным дуралеем и всегда понимал, что война — это царство Хаоса. который не всегда может одолеть даже германская организованность, но тут творилось такое, что волосья вставали дыбом. Доставленные им в город связисты теперь работали в штабе крепости и по-товарищески делились своими наблюдениями, которые люди невежественные назвали бы сплетнями. То, что в городе нет единого командования — удивляло всерьез. Гауляйтер Ханке, партийный бонза, выжил из города первого командира крепости генерала Краузе, хотя злые языки утверждали, что тот со своим штабом удрал сам, как только запахло жареным. Заменивший его генерал фон Альфен остался в том же странном положении — когда отрядами и войсками, составлявшими гарнизон города командовали двое независимых начальника — комендант крепости и гауляйтер. При этом узел правительственной связи находился под прямым руководителем области и города — гауяйтером. И генералу — коменданту вход туда был закрыт. Потому фюреру напрямую докладывал Ханке, оттирая конкурента на периферию. Связисты, посмеиваясь, сказали, что лейтенант (а руководитель гау в военном деле носил именно это звание, послужив в «призрачной дивизии Роммеля» во время захвата и разгрома Франции) сожрет с костями и этого генерала фон Альфена.

Такое нелепое двоевластие вызывало массу дурацких ситуаций, а учитывая то, что и на местах с единоначалием было все еще более скверно, чем ниже. тем независимого начальства разных ведомств и министерств было больше — бедлам в городе заваривался настоящий. Поппендик только вздыхал печально, когда узнавал очередную необъяснимую с точки зрения простой логики патовую ситуацию. Он совершенно не мог понять — как пунктуальные немцы ухитряются сами себе создать невиданные рукотворные сложности в самом простом деле.

Даже сгоряча не поверил, когда один из приятельствующих с ним связистов как анекдот рассказал про чудовищную деталь гибели лайнера «Вильгельм Густлофф» — на мостике этого военного судна находилось в момент попадания русских торпед аж четыре полноправных капитана, каждый из которых имел свое собственное мнение на происходящее.

Немудрено, что были такие страшные жертвы. Хотя опять же удивило, что все четверо капитанов спаслись, когда судно потонуло, взяв с собой на дно тысячи эвакуировавшихся на нем курсантов — подводников. Бреслау в чем-то был похож на погибший лайнер.

Не успеешь исполнить один приказ — приходит другой, противоположный. Для себя лейтенант решил исполнять распоряжения начальства выборочно — что считал толковым, то исполнял, что вызывало сомнения — аккуратно спускал на тормозах, как танк с ледяной горки. Тем более, что массу отдаваемых распоряжений уже не контролировали и отговориться выполнением другого приказа от другой инстанции было проще простого. Странное было настроение у начальства — суетливое, лихорадочное, а подчиненных трясло еще сильнее.

Работы было чудовищно много, население города мобилизовали, кого в фольксштурм, кого на трудовой фронт — и все вместе напоминало разворошенный муравейник. Тащили и везли стройматериалы, перебрасывались вооруженные отряды, воздвигались повсюду заграждения. Суета сует и всяческая суета — так можно было описать творившееся в Бреслау. Улицы загромождались баррикадами, минировались, зенитки ставились на прямую наводку, замаскировывались тщательно под уличные киоски, каждую улицу, каждый дом готовили к бою, создавая опорные пункты, особенно тщательно — на перекрестках.

Публично по приказу гауляйтера расстреляли бургомистра — сказали, что пытался удрать. После этого почти каждый день кого-то казнили, сделав расстрелы рутинным делом. Дезертиры, паникеры, распространители слухов, уклонисты…

— Эти децимации бесспорно поднимут арийский дух — хмуро заявил тогда старшина. Видно было, что он ни на йоту не верит в воспитательный процесс публичных казней. И Поппендик с ним согласился. Все это вызывало настрой мрачной обреченности. Одно радовало — сектор обороны, за который отвечал отряд Поппендика базировался на северной окраине города. Сюда удалось попасть не без хлопот, взяток и совместного распития спиртных напитков с нужными штабниками — упаси боже — не старшими офицерами, а теми, кто может подсунуть руководству на подпись уже готовые решения. Как немало повоевавшему человеку — лейтенанту панцерваффе было понятно — русские в первую голову всегда отсекали окруженных немцев от аэродромов, потому как снабжение своих по воздушному мосту было для вермахта фирменным знаком. Аэродром был на южной окраине. А тут — на северной — реки, каналы и болотистые луга, не промерзшие толком даже сейчас. Захолустье, где и жилье считалось непрестижным, рабочие окраины.

Потому ясно, что русские ударят с юга.

А тут можно отсидеться. И уже как-то не хотелось лезть в танк. В усиленном балками просторном подвале, где был создан весьма уютный бункер со всеми удобствами и отлично меблированный, жилось как-то веселее. Впрочем, танков в городе у гарнизона и не было — на заводе ФАМО что-то ремонтировали и уже два «Королевских тигра» после починки теперь вошли в «особую танковую группу Бреслау», было полтора десятка штугов — и все.

Добытое бронированное средство — еще рейхсверовских времен броневичок с прозвищем «Ванночка для купания» было всей бронетехникой, доступной Поппендику. Но на нем он старался не разъезжать по двум причинам — чтобы не мозолить глазща многочисленным начальникам, охотно реквизирующим все, что понравится и — ломалось это колесное старье постоянно. Ездил на трамваях или ходил пеше. Ему нравилось гулять по улицам города, пока это было возможно. Да и глаза отдыхали, глядя на жилые здания в которых были целы стекла. Чистые улицы, не заваленные грудами рухнувшего кирпича с торчащими из мусора стальными двутаврами, обломками мебели и руками — ногами погребенных в завалах. Работающие кафе и магазинчики, где можно было выпить чашку неплохого кофе или бокал свежесваренного пива. Масса всяких приятных и уютных признаков живого города, почти мирного времени. Но прекрасно понимал, что эта благость — уже не надолго.

Потому, будучи по хозяйственным делам в центре города и увидев прогрохотавшие по улице мимо него обшарпанные и грязные до перископа «Пантеры», вывод сделал грустный и однозначный. Русские сбили защищавшие подступы к городу войска и сейчас огрызки раздолбанных дивизий отступают в город. И бои, шедшие в окрестностях Бреслау теперь переместятся на улицы.

(От автора: Чем дольше разбираешься с немецкими данными по 1945 году, тем больше удивления вызывает хаос и наглая брехня разгромленных гитлеровцев. Причем масса такой брехни, которая противоречит даже арифметике начальной школы. Ну, той самой — у мальчика было 8 яблок, 2 он съел сам, 3 отдал девочке, сколько осталось? Или как с пресловутой втекающей и вытекающей из бассейна водой. Вливается 100 литров за час, выливается 200, что будет через 10 часов, если в бассейне 1000 литров воды? Вроде простые задачки же! А ничего подобного в историографии Рейха нет.

К примеру: немецкие источники пишут, что в Бреслау после сдачи было 200 тысяч жителей. И еще 80 тысяч погибло в ходе боев. (Другие немецкие источники браво рапортуют, что погибло 10 тысяч, а осталось в городе 100, но этих брехунов я даже не буду рассматривать).

И тут же оказывается. что перед окружением города комендант крепости генерал Краузе требовал от гауляйтера (гау — область, земля — как административная единица Рейха) Ханке срочной эвакуации 200 тысяч стариков, больных и инвалидов, наличие которых резко ухудшает вопрос удержания крепости. (То есть выходит, что все население города — старики, инвалиды и больные???)

На что бравый Ханке ответил категорическим отказом, считая, что за такое предложение фюрер его расстреляет. Тут я Ханке понимаю, потому как на тот момент в Бреслау шла как раз реэвакуация из других гау Рейха — его не бомбили и по немецким же источникам там скопилось около миллиона жителей. И как раз эти данные бьются — в миллионе беженцев и жителей стариков, калек и больных вполне наберется 200 тысяч.

То, что эвакуацию уже из Бреслау провалили совершенно с треском — тоже пишут немцы. Да уже и некуда было эвакуировать, Рейх сжупился катастрофически.

Получается, даже с таким простым вопросом — сколько было жителей в городе, сколько погибло и сколько осталось — полная несуразица.

Особенно усугубляемая тем, что по немецким же данным в 1941 году в Бреслау официально было 0,64 миллиона жителей! А в 1945 за счет беженцев — 1 миллион. Только эти данные категорически из другого источника, из не военной статистики.

(Для сравнения в то же время — в Ленинграде официально 2,9 миллиона, в Харькове и Киеве по 0,9 миллиона, а в Ростове на Дону — 0,5 миллиона жителей. То есть Бреслау крупный город! Город-то весьма громадный получается! На порядок больше той захолустной деревни, которая получается по военным немецким данным).

Разумеется мужчины из города убыли в армию, сколько — опять неизвестно, но взамен там организовали здоровенный концлагерь для работяг-иностранцев, чтоб работали на заводах, да беженцы из разбомбленных городов прибыли, да отступающие войска в город прибыли — так что то на то и выходит. Становится совсем непонятно даже с базовым — сколько человек попало в осаду Бреслау? И какой резерв получатся для мобилизации защитников, особенно если учесть, что по немецким же свидетельствам в конце обороны мобилизовывали даже десятилетних пацанов. Сколько жителей-то в итоге? И сколько стариков и мальчишек для Фольксштурма?

Расхождение — то даже не в разы, а на порядок уже!

И да, если кто не знает — эвакуация это очень сложная и многодельная вещь — надо разработать сколько и кого, каким путем двигать, где эвакуированных кормить, где они будут спать, кто и где будет их лечить и ты пы. И вся эта цепочка должна работать на всем протяжении — а иначе получится как с теми женщинами из Бреслау — которые в 20 градусный мороз были отправлены пешком за 25 километров, по заснеженной на 50 сантиметров дороге. Тут опять же непонятно — сколько их и детей погибло, такие скрупулезные и дотошные немцы как и положено — туманно говорят о тысячах жертв. Так две тысячи и двадцать и пятьдесят — хорошо подходят под это понятие…

(К слову отличный пример провальной и непродуманной эвакуации крупных масс человеческих — армия Наполеона, эвакуировавшаяся из Москвы — очень наглядно все вышло. А там шли здоровые мужики, не старики и не женщины с детьми).

То есть нестыковки видны невооруженным глазом — особенно, если на минутку задуматься и сопоставить разные источники. Тут я особо замечу, что многим штатским в гражданской жизни банально непонятны некоторые военные нюансы. Полагаю, что на них стоит остановиться.


Первое. Когда говорят о том, что вот в крепости было 40 тысяч гарнизона — то надо понимать, что эта цифра ровно ничего не говорит. Это значит, что на бумаге полагалось вот столько военнослужащих низкосортных для обеспечения нормальной жизни в тыловом городе для обеспечения складов, укреплений, вооружений и соблюдения порядка. Я сейчас даже не буду говорить о таких вещах, что любое штатное расписание — это благие пожелания, на деле и текучка постоянна и возможности усекаются — даже в одном взводе каждую неделю разное количество людей получается, говорю как бывший замкомвзвод. Кого-то откомандировали, кого-то наоборот прикомандировали, кто-то заболел, кто-то наоборот выздоровел и вернулся, призывники прибыли, дембеля убыли — то есть точная цифра гуляет, как хочет. А уж в многотысячном коллективе и того все гуще. Потому слепое поклонение есторегов-объективистов перед когда-то кем-то чем-то написанным — показывает их малограмотность. Не более того. Документ показывает только то, что было на момент составления документа. И то, если он составлен добросовестно, а не написан от балды, лишь бы начальство успокоить или еще пуще — дезинформировать врага, например. «Война — это путь обмана» — замечено еще древним китайцем Сун-Цзы. На эти цифры можно ориентироваться, но не сильно. Потому как все течет и все изменяется, что разберу ниже.

Загрузка...