Замок Саттон

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— И сюда, юный Вестон, вам надлежит являться каждое утро узнавать, какие поручения есть для вас у Его Светлости.

Фрэнсис и сэр Гарри Норрис находились в личных апартаментах короля в Гринвичском дворце. Эти комнаты назывались личными покоями короля, и доступ в них был разрешен только персоналу, непосредственно прислуживающему королю. Никому из других придворных не дозволялось даже переступать порог. Фрэнсис изо всех сил старался не показать свое возбуждение. В пятнадцать лет он стал одним из членов личной свиты короля: новым камер-пажом и одним из немногих, удостоенных чести входить в священные пределы покоев Его Светлости.

— Есть шесть камергеров, — неторопливо продолжал Норрис, — сэр Уильям Тейлор, сэр Томас Чейни, сэр Энтони Бран, сэр Джон Рассел, Уильям Карей и я, и только нам разрешено спать в покоях. Но у меня есть и еще один пост — главного эсквайра-телохранителя — а это, как вам известно, означает, что я — единственный человек, которому дозволено входить в спальню Его Светлости. Я нахожусь там в качестве его охранника. Туда вам входить не разрешается, понятно?

— Да, сэр Генри.

— Далее, вы будете жить в комнате с камер-лакеями — двумя братьями Бреретонами, Уолтером Уэмием и Джоном Кареем — в другой части дворца. Вы будете вставать ежедневно ровно в шесть утра и помогать лакеям убирать в личных покоях и затоплять камин. В семь часов приходят капельдинеры — Роджер Рэтклиф и Энтони Невет — охранять вход в апартаменты. Вскоре после этого старший гардеробщик приносит камзол, чулки и туфли короля. Он передает их одному из лакеев, и вы будете обязаны помогать им подогревать одежду у огня и передавать камергерам. Прикасаться к Его Светлости вам не дозволяется никогда. Понятно?

Фрэнсис кивнул. Все сказанное внушало благоговейный страх.

— Другая ваша обязанность — убирать после того, как Пенни — цирюльник — подстрижет волосы и бороду Его Светлости. Затем вам надлежит помогать всем, кому это понадобится, но, конечно, в первую очередь выполнять желания короля.

— Конечно, — эхом отозвался Фрэнсис.

— Главный распорядитель личных покоев короля — маркиз Экзстерский, и вы будете подчиняться непосредственно ему. Главное правило, Фрэнсис, — мы не распускаем слухи о Его Светлости. Ложится ли он спать рано или поздно или не ложится вовсе — это не наше дело. Мы не болтаем ни о его друзьях, ни о том, что он делает. Короче говоря, ничего из того, что мы видим или слышим, не должно выходить за эти стены. Вы можете держать язык за зубами?

— Думаю, да, сэр.

— Это важно, если вы хотите оставаться на этом посту.

У Фрэнсиса перехватило дыхание. Всего три дня назад он покинул свой дом и только вчера днем прибыл в Гринвич. Его отец, ненадолго приехавший из Кале, прискакал верхом вместе с ним, но, поспав несколько часов, отправился обратно. Фрэнсис со смешанными чувствами смотрел вслед знакомой фигуре на коне. Он впервые оказался вдали от родителей и начинал свою карьеру на одном из самых трудных и в то же время престижных постов при дворе. Служить в личных покоях короля означало — плохо это или хорошо — всегда находиться на глазах у короля. Большое значение здесь играли такт и благоразумие. Когда сэр Ричард исчез из виду, Фрэнсиса охватили странно смешавшиеся чувства страха и удовлетворения. Радость от того, что он теперь мужчина в мужском мире, опасения из-за того, что рядом нет семьи, к которой он мог бы обратиться, если что-нибудь случится.

В этот вечер он в весьма подавленном состоянии поужинал в одиночку и уже спал, когда пришли четыре камер-лакея после затянувшейся допоздна игры в карты с королем. Он поселился вместе с ними в большой, приятно обставленной комнате на первом этаже дворца с видом на Темзу. В шесть утра общая суматоха подъема разбудила его, но у него не нашлось времени перекинуться с ними и парой слов, так как они поспешно удалились убирать апартаменты короля.

Несмотря на столь ранний час, во дворце царила суета, но это оказалось кстати для Фрэнсиса, идущего в сторону апартаментов королевы Екатерины и в прямом смысле заблудившегося.

— Что вы здесь делаете, молодой человек?

Фрэнсис вежливо поклонился:

— Простите, мадам, я только вчера прибыл ко двору и должен признаться, что дворец пока является для меня лабиринтом. Я пытаюсь найти старшего гардеробщика.

— Ну, ну, вы, должно быть, юный Вестон.

Он поднял взор и увидел довольно привлекательную с изумительными волосами девушку лет двадцати, весьма дерзко разглядывающую его.

— До нас дошли слухи о вашем приезде и о том, что вы — самый красивый мужчина в королевстве. Говорят, вы получили пост в личных покоях короля только потому, что Его Светлость решил, что вы их чудесно украсите.

Фрэнсис покраснел. За исключением единственного поцелуя, который ему удалось украдкой получить у Энн Пиккеринг перед ее отъездом в Кумберленд, он еще никогда не сталкивался так близко с женщиной.

— Вы смущены? — удивилась девушка. — Клянусь, здесь это не надолго. Во всяком случае, я из свиты Ее Светлости. Как ее фрейлина, я должна заботиться об утренней одежде королевы. Я буду ждать вас возле солнечных часов в саду в два часа. Не опаздывайте.

Она повернулась и ушла, не назвав ему даже своего имени.

— Вы понимаете, в чем заключаются ваши обязанности?

Голос Гарри Норриса вернул его к реальности от приятных мыслей о назначенной днем встрече.

— Да, сэр. И какие у меня задания на сегодня?

Он затаил дыхание: а вдруг Норрис заставит его делать что-то после полудня.

— Его Светлость поедет кататься верхом, так что вы будете свободны до шести. Затем вам надлежит находиться в покоях в ожидании его возвращения. Я бы посоветовал вам ознакомиться с расположением комнат во дворце. Узнать, что где находится, чтобы вы могли быстро ориентироваться.

— Я обязательно займусь этим! — воскликнул Фрэнсис.

«Давно пора, — подумал он про себя, — изучить расположение не только дворца, но и его окрестностей. А то меня поднимут на смех… Но она назвала меня самым красивым мужчиной в королевстве…»

Ему больше польстило слово «мужчина», а не ссылка на его красивую внешность. Однако после обеда он провел массу времени перед зеркалом в лакейской, причесываясь и придирчиво разглядывая пушок на подбородке, размышляя, не стоит ли ему побриться.

Он пришел в назначенное место ровно в два, но прошло полчаса, а девушка все не являлась, и Фрэнсис, весьма утомленный любопытными взглядами своих напарников-придворных, испытывал неловкость, слоняясь без дела, и уже был готов уйти, когда, к своему ужасу, увидел самого Гарри Норриса, приближавшегося к нему.

По мере его приближения Фрэнсис краснел все больше и больше, а Норрис подумал, что он и сам, хотя старше юного Вестона более чем вдвое, вдовец, не занимающийся придворными интригами, еще способен смущаться так же легко, как этот юноша, стоящий перед ним. В прошлом месяце, увидев Анну Болейн в Геверском замке, он сознательно и благоразумно попытался сбросить с себя ее чары; он старался даже не смотреть на нее. Отводя глаза, он нарочито взирал на потолок, на пол, за окно — куда угодно, только бы не видеть ее лица. И тем не менее ее сладкий, чарующий запах бил ему в ноздри, мелодичный голос звенел у него в ушах, а завораживающий смех эхом звучал в каждой комнате дворца.

Ночью, лежа в нескольких футах от короля — еще одного человека, любившего ее до безумия, — он мечтал об Анне. Ему в голову пришла нелепая мысль о том, что во сне они оба могут произнести ее имя. А случайно встретившись с ней в саду Гевероз, он — тридцатилетий вдовец! — покраснел, совсем как сейчас юный Вестон. Он намеревался подразнить Фрэнсиса, но воспоминание об Анне Болейн остановило его.

— Разглядываете сады, Фрэнсис? — спросил он вместо этого.

— Д-да, сэр. Они так хорошо ухожены, не правда ли?

— У Его Светлости множество садовников, — отозвался Гарри. Краешком глаза он приметил Люси — одну из дочерей графини Шрусберийской, — поспешно приближающуюся к ним. Он вовсе не удивился, увидев именно ее. Вряд ли ее можно было назвать застенчивой молодой женщиной, и до него дошли слухи, что среди молодых и настойчивых дам Екатерины уже было заключено пари, кому из них первой удастся привлечь внимание юного Вестона. Известие о красивой внешности мальчика долетело до двора еще до его прибытия туда, скорей всего, невинно высказанное самой королевой.

— Желаю хорошо провести время, — сказал Гарри, слегка подмигнув. — И помните, что в шесть вам надо приступить к своим обязанностям.

— О да, сэр Генри, — поспешно ответил Фрэнсис. Он также заметил приближающуюся фрейлину и ужасно смутился.

«Моя помолвка с Энн Пиккеринг запрещает это», — одернул он себя.

Но уже через мгновение он совершенно забыл об Энн, когда фрейлина присела перед ним в реверансе и сказала:

— Я не представилась сегодня утром. Я — Люси Талбот, дочь графини Шрусберийской.

— А я — Фрэнсис, сын Ричарда Вестона. Но это вы уже знаете.

— О да. При здешнем дворе слухи распространяются очень быстро. Как вы вскоре поймете сами, это — настоящая галерея шепотов.

Она отступила на шаг назад и внимательно оглядела его с головы до ног. Сознавая, что зеленая с белым ливрея Тюдоров прекрасно идет ему, Фрэнсис изящно поправил свою шляпу и спросил:

— Вы одобряете мой вид, миледи?

— Да, вы чудесно выглядите. Вы можете прогуляться со мной по саду.

Он предложил ей руку и, положив на нее свою ручку, Люси повела его на экскурсию. До этого момента Фрэнсис до конца не осознавал величия и протяженности Гринвичского дворца Он был примерно втрое больше поместья Саттон, с тремя внутренними дворами, имеющими разные названия, соединяющимися между собой. Последний из них — Теннисный двор — совсем очаровал его.

— Его Светлость играет в теннис?

— Он любит теннис.

— Тогда я должен бросить ему вызов.

— Подождите, пока он сам предложит вам сыграть, выскочка! Просто дайте ему знать, что вы умеете играть. Вам еще многому следует научиться.

Она загадочно улыбнулась и, взглянув на него, сказала тише:

— Вам ведь еще многому надо научиться, не так ли?

Фрэнсис почувствовал ту же сильную, неуправляемую дрожь, которая охватывала его всякий раз, когда Энн Пиккеринг оказывалась рядом.

— Вы дрожите? Что с вами? — спросила она. — Это от жары?

— Думаю, это реакция после долгой скачки сюда. Я ведь еще только вчера приехал из поместья Саттон.

— Может быть, хотите немного отдохнуть в моей комнате? В это время дня там никого нет — остальные фрейлины в саду Ее Светлости.

«Значит, момент настал. Мне предлагают стать мужчиной, — подумал Фрэнсис. — Тогда, о Боже, позволь мне сыграть эту роль».

Огромным усилием воли он заставил взять себя в руки.

— Госпожа Люси, вы правы, — произнес он. — Мне действительно всему надо учиться.

— Какая прелесть! — воскликнула она и засмеялась так звонко, что Фрэнсису показалось, будто звук ее подхватили все чайки над Темзой, когда они поспешили в ее апартаменты в центральном корпусе дворца, между Фонтанным двором и Двором погребов.

Как она и предполагала, комната была пуста.

— А что, если кто-нибудь войдет? — спросил Фрэнсис.

— Тогда поднимется гвалт.

И она повернула большой ключ в замке, оставив его в замочной скважине.

— Это — моя кровать, — сказала она, указывая на одну из четырех, стоящих в спальне. — Идите и присядьте на нее, а я принесу вам вина. Но, юный Вестон, у вас такой обреченный вид. В данном случае надо веселиться.

С этими словами она обернулась к нему так, что ему ничего не оставалось, кроме как поцеловать ее как можно крепче. Однако вскоре он понял, что даже не представлял, каким может быть поцелуй, когда ее язычок, как шаловливая маленькая змейка, протиснулся между его губами и коснулся его языка.

— А так, — сказала она, отрываясь от него, — целуются при французском дворе. Вам нравится?

— Да, — ответил Фрэнсис и наклонил голову, желая попрактиковаться во вновь открытом искусстве, все время при этом сознавая, что она неуклонно подвигает его к кровати, пока они вместе не упали на нее. Затем началась такая борьба со шнурками, пуговицами и ленточками, что кратковременная бравада Фрэнсиса вновь улетучилась. В конце концов он сдался, в отчаянии качая головой.

— Ох, какой вы дурачок: неужели я должна за вас делать все? — смеясь, сказала она и, вскочив с постели, начала раздеваться прямо перед ним. К тому времени, когда она дошла до нижних юбок, камзол, штаны и туфли Фрэнсиса уже летали в воздухе в самой распутной манере, поскольку теперь отступать было некуда. Он впервые в жизни увидел перед собой обнаженную женщину, и если бы сейчас вошел сам король, то он все равно не смог бы остановиться.

Когда она скользнула на кровать рядом с ним, он одарил ее еще одним французским поцелуем, а затем оказался на ней и с ее помощью вошел в нее. Когда мир рухнул и взорвался вокруг него, он навсегда простился с мальчиком Фрэнсисом Вестоном. После этого он сказал:

— Но, дорогая, возможно, я еще знаю мало, я все же слышал, что это должно доставлять удовольствие и вам.

— Подождите немного, юный Вестон, — с дерзкой усмешкой ответила она. — У нас еще впереди весь день. Если только вы не торопитесь.

Годы спустя, когда его приговорят к смерти за преступление, которого он не совершал, — преступление, заключающееся в подобной радости с женщиной в постели, — он мысленно вернется к тому первому дню в Гринвичском дворце и тому, как мгновенно он лишился своей невинности. Он подумает, что если его судьи узнали бы об этом, то сочли бы его еще более распутным и ужасным, чем думали они. Но в результате всего происшедшего он испытал только радость. Люси — простодушная проказница с теплыми губами и жаждущим телом, и он — невинный мальчик с радостью познания, так стремящийся ей угодить. Они напоминали двух восторженных детей, когда были вместе эти несколько часов, упиваясь удовольствием, которое дарили друг другу. Когда в половине шестого им пришлось расстаться, они пообещали друг другу встретиться завтра и обменялись множеством самых нежных поцелуев, прежде чем Фрэнсис с беспокойством огляделся и поспешно удалился, а его только что обретенная любовница посмотрела ему вслед.

Торопливо шагая к личным покоям короля, он прошел мимо молодой женщины чопорного вида, направляющейся в комнату, где жила вместе с Люси. Она бросила на него понимающий взгляд, и у Фрэнсиса вдруг возникло такое чувство, как будто он овладел целым миром. Теперь он стал наравне со всеми, начиная с Его Светлости и ниже; он мог слушать мужские шуточки в мужской компании и смеяться в кругу мужчин.

— Ну, — спросила миссис Элизабет Бургавенни у Люси, — вы выиграли пари?

Люси подняла взор. Мгновение ее лицо проказницы оставалось спокойным, а затем заискрилось улыбкой.

— Да, — заявила она. — Я выиграла. И в качестве доказательства — вот зеленая ленточка с его ливреи. С вас пять шиллингов за пари, Бесси.

— Люси Шрусберийская! Сегодня вы заработали на этом…

Она принялась считать по пальцам:

— Сорок пять шиллингов! И пора сменить кислое выражение лица, поскольку вы не только первая заполучили красавца, но еще и разбогатели.

Люси внезапно притихла. Сорок пять шиллингов представляли собой уйму денег, которых вполне достаточно для покупки дорогой ткани, по меньшей мере на целое платье, но внутри у нее что-то ныло. Она вспомнила выражение лица Фрэнсиса, его дрожь, возбуждение и огромный восторг ею. На мгновение ей показалось, что она продешевила. Затем она подумала: «Но я оказала ему большую услугу. Я сделала из мальчика мужчину, и, во всяком случае, он станет восхищаться мною в новом платье, которое я сошью на выигранные деньги!» Как просто успокоить совесть, если знаешь способ для этого. Она спросит, какой его любимый цвет, и платье будет именно такого цвета. Все снова стало прекрасным. Она победоносно улыбнулась Элизабет и протянула ладонь за деньгами.

В личных покоях короля шесть камергеров, четыре камер-лакея и паж ожидали возвращения Его Светлости. В тот день он уехал верхом с небольшой группой придворных, поэтому его личная свита собралась там, чтобы приветствовать его, когда он стремительно вошел в дверь, сопровождаемый только Генри Куртнеем, маркизом Экзетерским, который был не только кузеном короля, но и его другом детства.

Куртней быстро окинул взглядом собравшихся. Они могли считаться высочайшими особами в стране — или высочайшими любимцами короля, — но тем не менее подчинялись ему. Он не потерпит небрежности в одежде, личной нечистоплотности, а уж тем более трений между ними. Служба в личных покоях короля считалась огромной привилегией, но маркиз железной рукой управлял ими. Его единственного намека королю было достаточно, чтобы человек исчез навсегда.

Фрэнсис разогнулся из поклона, которому практиковался до боли в спине несколько месяцев — с того момента, когда король впервые пригласил его ко двору, — и поймал устремленный на него немигающий взгляд Экзетера. В мозгу Фрэнсиса мелькнула мысль, что с помощью неведомой силы маркиз вызнал, что весь день он провел в постели Люси, и крайне не одобряет это. Он почувствовал, как краснеет, начиная с шеи. И в этот момент ему на помощь пришел король.

— Ба, да это юный Вестон! — сказал он. — Когда вы прибыли?

— Вчера, Ваша Светлость.

— Ну и как вы устроились?

— Очень хорошо, Ваша Светлость, — окончательно покраснел Фрэнсис.

Гарри Норрис подумал: «Значит, леди Люси выиграла пари. Какие же распутницы эти девчонки!»

— Прекрасно, — произнес король. — А теперь — обедать!

В последние годы старая традиция, когда все живущие при дворе ели вместе с королем в зале, отмерла. Генрих сам постановил, чтобы придворные питались в своих апартаментах, а сам всегда ел в своих личных покоях с персональными слугами — такой обычай ему нравился намного больше, — используя зал только для банкетов, балов-маскарадов и приемов государственной важности. Он чувствовал себя естественнее в личных покоях: сбрасывал сапоги, слушал музыкантов и певцов играл и пел сам. И когда пел любовные песни, то мог уноситься мысленно далеко в Кент, в Геверский замок, к Анне, и казалось, что каждый звук лютни произносит ее имя. И если выражение его лица смягчалось от любви, то только его личным слугам было дозволено видеть это, а каждый из них поклялся подчиняться указаниям маркиза Экзетерского: «Вам надлежит не проявлять любопытства в делах, касающихся Его Светлости».

Если ему было не до музыки, имелись другие развлечения. Иногда он сидел, откинувшись в кресле, и слушал болтовню Уилла Сомерса: порой они играли в карты всю ночь напролет, проигрывая или выигрывая огромные суммы. И сегодня ночью король пожелал играть в «империал» и в кости.

— Вы играете в империал, юный Вестон?

— К сожалению, нет, Ваша Светлость. Я знаю только детские игры, в которые я играл дома.

— Тогда вам пора научиться. Идите, садитесь со мной. Вас будет обучать сам король Англии, и вы станете искусно играть в карты и бросать кости лучше всех моих приближенных, прежде чем я завершу свои уроки.

И он протянул руку и с любовью взъерошил волосы Фрэнсиса. Юноша понимал, что должен был бы испытывать теплое сияние, радостную признательность от прикосновения руки помазанного Богом правителя, избранника Господа на земле. Но вместо этого почувствовал, как его охватила омерзительная дрожь. Не та дрожь, которую могли вызвать Энн или Люси, а ужасная, холодная, парализующая дрожь, как будто к нему прикоснулся дьявол. Ему потребовалось все самообладание, чтобы не отпрянуть от пальцев Его Светлости. Усилие столь напряженное, что его бросило в пот. Он второй раз в жизни онемел от ужаса.

Его мысли вернулись на пять лет назад, и он вновь увидел родник Святого Эдуарда и ужасное привидение, смотревшее на него безумным пустым взглядом. Тогда он точно знал, что перед ним призрак. И сейчас он почувствовал такой же ужасный озноб. Это было непостижимо. Большой, добрый король и та высокая мертвая женщина; казалось, что общего?!

Генриха, увидевшего вспотевшего и дрожащего мальчика, переполнило чувство нежности. При любых обстоятельствах такое явное проявление эмоций и преданности трогало его до глубины души. И вдвойне приятнее было такое со стороны этого ребенка, сына его верного слуги Ричарда.

— Какой ты славный паренек! — восхитился он. — Я говорю, Генри, — обратился король к своему кузену Экзетер, — я убежден, что мы взяли на службу в мои покои самого лучшего пажа в мире. Вам надлежит проследить за его продвижением. Он пойдет далеко, запомните мои слова. А теперь, юный Вестон, приступим к вашему обучению игре в «империал».

Фрэнсис сел, с радостью глотнув вина, подвинутого ему Генри Норрисом, и стал играть в карты с самим Генрихом Тюдором.

В замке Саттон Анна Вестон сидела возле открытого окна, склонив голову над письмом, которое писала. Она крепко держала перо, росчерк которого был четким и властным, скрывая одолевшие ее чувства. Какая женщина — если только она не вдова — осмелится сама заниматься устройством замужества своей дочери?! А что, спрашивается, ей оставалось делать? Позволить Кэтрин еще много месяцев мучиться от одиночества и тоски?

Слегка подавшись вперед, Анна посмотрела вниз на сад. Там сидела ее дочь, склонив золотистую головку над вышиванием, которым она постоянно занималась в последнее время, тогда как Жиль, который ловил каждую возможность побыть возле Кэтрин, бренчал на своей лютне и пел так, будто у него сердце было не на месте.

«Я вынуждена, — успокаивала себя Анна. — И Ричарду придется понять это. Его пребывание в Кале продлится еще целых три месяца, а я не могу видеть, как она угасает. Разве не в моих силах просто подтолкнуть это дело — ну хотя бы устроить ее встречу с Артуром Калпеппером. Конечно, дальше действовать я не вправе — переговоры с отчимом мальчика должен вести сам Ричард. Но встреча поднимет ей настроение».

Итак, она продолжала придумывать себе извинения, прекрасно понимая, что Ричарду не понравится ее дерзкое решение написать отчиму просватанного Кэтрин жениха, приглашая его вместе с юношей посетить поместье Саттон. Но она решилась, и все. С тем же гонцом она отправит и другое письмо — Ричарду, и он может пыхтеть, кипеть от злости, сколько его душе угодно, по другую сторону Ла-Манша.

Она закончила письмо и решительно надписала адрес: «Сэру Джону Роджерсу, Брайанстон, Дорсет». Она приложила печать к расплавленному воску, на нем четко отпечатался герб Вестона, дарованный одному из предков сэра Ричарда в крестовых походах: голова сарацина с открытыми глазами и высунутым языком, а под ней слова: «Any Boro». В роду жила легенда, что крестоносец Вестон отрубил голову человеку и носил ее победоносно на копье, откуда она — с открытыми и после смерти глазами — продолжала взирать на мир.

Теперь предстояла более трудная задача — написать мужу, но, еще раз вспомнив предыдущий вечер, она решительно приступила к делу. Все случилось после незамысловатого ужина, который ей и Кэтрин накрыли в небольшой комнате в крыле, отходящем от Привратной башни. Пока Жиль развлекал их тихим пением, она вдруг заметила, что по лицу дочери безостановочно текут слезы. Этот безмолвный плач показался ей более душераздирающим, чем если бы девушка зарыдала громко. Он глубоко ранил Анну Вестон. Отослав шута, она подошла к Кэтрин, опустилась перед ней на колени и обняла ее.

— В чем дело, дорогая? — ласково спросила она. — Что причиняет тебе страдания? Ты нездорова?

— Нет, мама, все в порядке.

Анна засмеялась.

— Кэтрин, так отвечают те, у кого что-то случилось. Тебе одиноко, милая? Это оттого, что ты тоскуешь по Маргарет и Фрэнсису?

Она задела больное место, так как теперь слезы потекли обильнее, но в какой-то мере утешающе. Анна очень нежно провела пальчиком по следу слезинки. Как мы переживаем за своих детей — нам больно от их огорчений; мы в восторге от их радостей!

— Ты тоже хочешь покинуть поместье Саттон невестой?

— Да, — шепотом призналась дочь.

— Но, милая, почему же ты никогда прежде не говорила об этом?

— Мне не хотелось оставлять тебя одну. По ночам замок такой мрачный.

Теперь настал черед плакать леди Вестон.

— Но, дорогая, — сказала она, прижимая девушку к себе, — я могу поехать в Кале к твоему отцу. Замок можно покинуть, если семья не хочет жить в нем. Ты молчала из-за меня?

Кэтрин кивнула.

— Милая дурочка! Завтра же утром я напишу Джону Роджерсу насчет его приемного сына Артура. С ним был заключен контракт, когда ты была еще младенцем.

Слезы прекратились, и фарфоровые голубые глазки взирали на Анну теперь более весело.

— А ты знаешь его?

— Я видела его всего однажды, да и то очень давно. Тогда еще был жив его отец.

— А что с ним случилось?

— Он умер от какой-то болезни, а затем мать Артура вышла замуж за сэра Джона Роджерса, у которого большое и красивое поместье в Дорсете. Но и она вскоре скончалась при родах.

— И ты завтра же напишешь ему?

— Да.

Анне Вестон пришла в голову мысль:

— Ведь через две недели тебе исполнится семнадцать?

— Да.

— Тогда я предложу им приехать на твой день рождения.

И вот, как можно красочнее описав эту сцену человеку, которого вряд ли кто посмел бы назвать сентиментальным, леди Вестон закончила письмо к мужу, решительно запечатала письмо и передала его своему самому быстрому гонцу.

— И сделай так, чтобы письмо попало к сэру Джону Роджерсу задолго до того, как найдешь судно, направляющееся в Кале.

Меньше всего ей хотелось, чтобы Ричард вздумал поднять шум и расстроить ее планы.

Спустя восемь дней гонец вернулся с ответом.

«Глубокоуважаемая и исключительно добрая госпожа, — прочла она. — Я от всей души приветствую Вас. Мой пасынок и я будем очень рады посетить вас в день рождения вашей дочери Кэтрин, и в данный момент мы готовимся отправиться в путь. Так что мы намереваемся прибыть к вам 25 или 26 июня, в зависимости от того, сколь быстро ваши покорные слуги смогут преодолеть разделяющее нас расстояние.

Храни вас Господь, ваша милость. Надеюсь быть представленным вашему доброму супругу. Брайанстон, 17 июня. Всегда к вашим услугам, Дж. Роджерс».

Поместье Саттон преобразилось, заполнившись людьми, в доме поднялся необычный шум и суета. Швея леди Вестон послала за двумя молодыми девушками из деревни, получив неожиданный заказ на три новых платья для Кэтрин и два для госпожи. Горничные старались изо всех сил, чистили и убирали; кухонная прислуга полировала утварь, пока ножи и кастрюли не засияли, как солнце, на полках; конюхи убирали конюшни, чистили упряжь и мыли коней. Жиль из Гилдфорда написал три новые песни — дань любви, поскольку Кэтрин всегда была его маленькой любимицей. Комнату в восточном крыле, которой никогда прежде не пользовались, называли теперь комнатой сэра Джона Роджерса. Большая, долго не используемая кровать была украшена чопорным желтым с красным покрывалом и желтым с зеленым балдахином, а на окна повесили такие же портьеры.

— Миледи, просто невозможно сделать все вовремя. Я горжусь своей работой и не потерплю халтуру. — В голосе швеи слышались слезы, но леди Вестон успокоила ее и послала за еще четырьмя девушками, славящимися умением шить. За ними специально отправили повозку в Гилдфорд, и им предстояло остаться в доме, пока все — платья, покрывала, портьеры и две больших новых скатерти — не будет готово во всей красе.

Наконец настал день 25 июня, когда все было готово, но к вечеру дом охватила странная тишина, так как ничто не предвещало прибытия сэра Джона и Артура Калпеппера. Из-за этой задержки на следующее утро слуги, госпожа и ее дочь находились в лихорадочном ожидании. Кэтрин, накануне ждавшая гостей в голубом, сегодня остановила свой выбор на новом алом платье, цвет которого придавал ей уверенность. Она почти все утро задумчиво и отрешенно расхаживала по Длинной галерее, но, тем не менее, около полудня успела заметить кавалькаду всадников, появившуюся из саттонского леса, и почти в тот же миг услышала радостный вскрик привратника.

Она устремилась вниз по лестнице в Большой зал, куда поспешила и ее мать, и, встретившись в центре зала, они засмеялись и обнялись, с трудом переводя дыхание.

— Пойдем, у нас должен быть уверенный вид, — сказала леди Вестон. — Сядь на стул справа от камина королевы. Нет, нет, так солнце будет слепить тебе глаза. Вот так, спиной к витражам. Да, великолепный эффект. Твои волосы смотрятся как золотая пряжа. А я сяду вот здесь и буду вышивать. Ну, как?

— О, мама, ужасно нелепо, — со смехом отозвалась Кэтрин. — Ты держишь вышивание вверх тормашками.

Снизу со двора донесся цокот копыт и звуки спешивающихся всадников. Жиль Коук в сверкающей ливрее быстро выступил вперед и распахнул большую дверь центрального входа. Последовал разговор шепотом, а затем он возгласил:

— Сэр Джон Роджерс Брайанстонский!

Кэтрин никогда не забыть первой встречи с отчимом ее суженого, поскольку, несмотря на почтенный возраст — что-то около тридцати двух или трех лет, — у него было лицо дерзкого негодяя, искателя приключений. К этому он добавил все свое очарование, поклонившись леди Вестон, поцеловав ей руку и заявив:

— Миледи, не знаю, как выразить мое сожаление. Мой сын Артур внезапно заболел во время путешествия и был вынужден вернуться обратно. Именно поэтому я задержался. Предо мной возник вопрос: сопровождать ли его домой, но, подумав, я решил продолжить поездку один. По крайней мере, чтобы мы могли встретиться и поговорить. Именно этого мне хотелось с момента получения вашего письма. А это, должно быть, его нареченная? — И он поклонился Кэтрин, которая, в свою очередь, вежливо присела в реверансе, стараясь не слишком выказывать свое разочарование. Но он, вероятно, поняв ее чувства, улыбнулся и сказал: — Знаю, что вряд ли могу заменить Артура, но я привез вам от него поздравление и наилучшие пожелания, а также его подарки к вашему дню рождения.

— О, дорогой сэр Джон, — произнесла леди Вестон, весьма раздосадованная. — Надеюсь, этот визит не будет для вас слишком скучным. Мой муж в Кале, как я вам писала, а сын при дворе. Мы здесь только вдвоем.

— Это самая лучшая компания, о которой я мог только мечтать. — И он снова поклонился.

Анна подумала: «Он вовсе не такой, как я предполагала. В конце концов, он — состоятельный человек, но кажется слишком молодым. И к тому же слишком…»

Она подыскивала подходящее определение, и единственное, что пришло ей на ум было «испорченный», но она в сердцах отбросила это слово. Жиль Коук сделал шаг вперед и повел сэра Джона в комнату, уже названную его именем, в то время как сопровождавших его слуг повели в отведенные им помещения гардеробщик и дворецкий.

Некоторое время понадобилось ему на омовение, и обе женщины увидели его вновь только за полдневной трапезой, к которой он явился в великолепном изумрудно-зеленом камзоле, с аккуратно причесанными темными вьющимися волосами, с чистым и сияющим лицом. Леди Вестон решила, что у него очень приятные глаза. Не кристально-серые и ледяные, а теплые, дружеские и искрящиеся. Она почувствовала к нему расположение, и ей хотелось, чтобы Кэтрин сказала хоть что-нибудь. Глупая же девчонка сидела, опустив взгляд на тарелку и не промолвив во время трапезы ни слова.

— …А моя жена умерла три года назад, оставив мне пасынка Артура, которому теперь восемнадцать лет, и мою дочь.

Тут Кэтрин впервые подала голос:

— Как зовут вашу дочь, сэр Джон?

— Алиса.

— Мне нравится это имя. Она — хорошая девочка?

— Да, она хороша, как и любая девочка, у которой нет матери и которая окружена слугами.

— А сколько ей лет?

— Три года. Моя жена умерла во время родов.

— О да, мама упоминала об этом. Примите мои соболезнования.

Тень пробежала по лицу сэра Джона Роджерса, как будто он хотел что-то сказать, но произнес только:

— Благодарю.

Анна Вестон подумала: «Я уверена, что женщина из рода Калпепперов, на которой он женился, была старой каргой средних лет. Я видела ее однажды при дворе, и с первого взгляда она мне не понравилась. Кажется, у нее была золовка по имени Джойс, которая вышла замуж за лорда Эдмунда Говардского, брата Норфолка».

Вслух она произнесла:

— Вы не родственник Говардов, сэр Джон?

— Моя жена состояла с ними в родстве. Сестра ее первого мужа вышла замуж за брата герцога. Но я ни на что не претендую.

Значит, она была права. Джойс Калпеппер была вдовой с детьми, когда вступала в брак с Эдмундом Говардом, и вдова ее брата тоже выбрала мужчину моложе себя. Но как этому малоприятному созданию удалось заманить в ловушку такого восхитительного мужчину, как сэр Джон Роджерс? Анна Вестон вздохнула. Она предположила, что тут, как обычно, все решило давление со стороны родителей.

Кэтрин спросила:

— Алиса живет вместе с вами, сэр Джон?

— Конечно, она — мое сокровище. Я не мог бы отдать ее на воспитание моей матери или сестре. А вы любите детей, мадемуазель Кэтрин?

Кэтрин, покраснев, ответила:

— Да.

Им вновь показалось, что сэр Джон как-то странно смутился, но затем он произнес:

— Тогда будем надеяться, что у вас с Артуром будет много детей.

Кэтрин застенчиво потупила взор, а леди Вестон выразительно кашлянула, но сэр Джон, казалось, не заметил, что высказался несколько излишне прямолинейно.

— Я пью за вас, Кэтрин, — произнес он и поднял бокал.

После полудня жаркая июньская погода сменилась грозой, и сэр Джон, испросив разрешения, беседуя с Кэтрин, тихо прогуливался взад-вперед по Длинной галерее, от которой он пришел в восторг. К сожалению, леди Вестон заснула в кресле и не смогла присоединиться к разговору.

В тот вечер, помогая своей юной госпоже готовиться к ужину, горничная Кэтрин была поражена ее вопросом:

— Мэг, в каком из моих платьев я выгляжу старше всего?

— Старше всего, госпожа? — переспросила служанка.

— Да.

— Ну, мне кажется, в вечернем платье из черного бархата, которое вы носили, когда умерла ваша тетя.

— А я в нем хорошо смотрюсь?

— А в чем дело? — подозрительно полюбопытствовала Мэг.

— О, у нас гостит сэр Роджерс…

— Я знаю. Последние две недели мы только и занимались тем, что готовились к их приезду.

— …а он очень старый, как и моя мама, и я не хочу чувствовать себя неуместной в их обществе.

— А что с молодым господином Артуром?

— Он заболел.

— Ох! А сколько лет этому сэру Джону? Я видела его мельком, он мне показался весьма жизнерадостным.

— О, я не знаю… — Голос Кэтрин показался Мэг нарочито беспечным. — …Ему больше тридцати.

— Полагаю, в ваши семнадцать он кажется вам слабоумным старичком.

Но Кэтрин уже рылась в шкафу и нетерпеливо вытягивала бархатное вечернее платье. И вместо строгой прически она вдруг решила распустить волосы, свободно упавшие на плечи, украсив их диадемой из жемчуга. До блеска расчесывая бледно-золотистые локоны. Мэг размышляла про себя. Но внезапно мысли обеих были грубо прерваны резким стуком в дверь, и в комнату вошла Джоан — личная служанка леди Вестон.

— О, госпожа Кэтрин, — встревоженно проговорила она. — Вам следует немедленно пойти к вашей матушке. У нее ужасный озноб. Думаю, нам следует поскорее послать в Гилдфорд за доктором.

Кэтрин бегом помчалась из своей огромной комнаты в восточном крыле, принадлежавшей раньше Маргарет, в комнату родителей. Там она нашла мать совершенной больной и всю в холодном липком поту.

— О, Боже милостивый, — прошептала Кэтрин, сжимая руку Джоан, — неужели это потница?

— Нет, у нее нет ни болей, ни жара. У нее лихорадка — озноб до самых костей. Но все же нам следует позвать доктора Бартона.

— Кэтрин, Кэтрин, — слабым голосом позвала ее мать.

— Да, мамочка, я здесь.

Она подошла и села на кровать. Но леди Вестон, несмотря на болезнь, испуганно приподнялась, увидев фигуру в черном бархате.

— Что? Уже в трауре по мне? Это всего лишь лихорадка, девочка. Почему ты такая мрачная?

— Я подумала, что это платье солиднее.

Леди Вестон замотала головой, откинувшись на подушки.

— Сколько усилий было приложено, чтобы сшить тебе три новых наряда, а ты влезла в платье двухлетней давности. Я не понимаю тебя, Кэтрин. Ты…

Но ее речь прервал изнуряющий озноб лихорадки. Кэтрин положила руку на лоб матери и почувствовала испарину.

— Мама, — решительно произнесла она. — Я посылаю за доктором Бартоном. А пока он не придет, укройся потеплее и лежи спокойно, и пусть Джоан принесет тебе горячую грелку.

Леди Вестон попыталась сесть.

— Но как же сэр Роджерс? О, хуже не придумаешь. Мне не следовало писать это письмо. Бог меня наказал.

Внезапно Кэтрин ощутила прилив решительности.

— Чепуха, мама. Ты написала по доброте душевной, а за это никого нельзя осуждать. С сэром Джоном все будет нормально. С твоего разрешения я возьму на себя роль хозяйки до твоего выздоровления.

Леди Вестон закрыла глаза.

— Да, да, я тебе разрешаю. Возможно, это и к лучшему. Так он увидит, какой хорошей женой ты будешь для его пасынка.

Кэтрин сделала реверанс. Считалось неразумным целовать больных. Ибо все знали, что малейшая инфекция может перерасти в серьезное заболевание и, как пожар, охватить всех домочадцев. Даже простуда может свести в могилу, если не принять всех мер предосторожности.

Но сейчас было не время раздумывать, возникли более важные проблемы. Прежде всего она отправила Тоби в Гилдфорд за доктором Бартоном, а затем послала Жиля Коука в комнату сэра Джона Роджерса спросить, не желает ли тот встретиться с ней в Длинной галерее.

Джон Роджерс, стоя в тени у входа, молча наблюдал за сидящей у окна галереи девушкой добрых минут пять, прежде чем заговорить. На мгновение лицо плута стало сосредоточенным и серьезным, когда он смотрел на золотистую головку, нежные черты лица, изящную обворожительную фигурку, руки, как у ребенка, теребящие бархатное вечернее платье.

«Мне не следует причинять ей вред», — про себя решил он.

Он мягко обратился к ней из полумрака.

— Мадемуазель Кэтрин, вы звали меня?

Она испуганно вскочила и сделала реверанс.

— О, сэр Джон! Я не видела, как вы вошли. Извините меня.

Он двинулся по направлению к ней. Вечерний свет освещал его лицо и падал на светлые глаза так, что они, казалось, сияли. Сегодня вечером он надел серебристый камзол, инкрустированный поддельными бриллиантами. Ничто не могло бы создать большего эффекта. Кэтрин, еще с обеда чувствовавшая странное состояние в груди и онемение в пальцах, сейчас ощутила еще и тяжесть внизу живота. Она безмолвно уставилась на него, и на ее лице любой мог бы прочесть явное восхищение.

Он очень тихо засмеялся.

— У вас такой вид, как будто вы увидели призрак, мадемуазель.

— Нет… я… это… я подумала, как ваша манера одеваться привела бы в восторг моего брата, — запинаясь, произнесла она.

— Я бы сказал, что истинный вкус присущ и его сестре, если это не прозвучало бы с моей стороны самодовольно. Но истинная правда, что ваша одежда подчеркивает вашу красоту. Сначала красное, теперь черное — явно драматический выбор.

Кэтрин не находила, куда отвести взор. Кровь стучала у нее в висках, а щеки полыхали.

Она пробормотала было избитую фразу:

— Вы оказываете мне слишком много чести… — А затем стала смотреть в окно, сосредоточив внимание на каком-то невидимом объекте за деревьями.

Лицо пройдохи снова смягчилось, и он сказал как ни в чем не бывало:

— Но вы зачем-то звали меня, мадемуазель Кэтрин? Произошло что-нибудь важное?

— О да, конечно. Речь идет о моей маме, сэр Джон. У нее лихорадка. Я послала за врачом из Гилдфорда. Она просит простить ее, что не может уделить вам внимание сегодня вечером.

Он принял сострадательный и задушевный вид.

— Я думаю, что лучше всего мне уехать, — с притворной печалью сказал он. — Я буду только мешать вам. Я завтра же уеду.

Ее глаза взволнованно заблестели, когда она ответила:

— Пожалуйста, не уезжайте, сэр Джон. Моя мама очень расстроится. Она умоляет вас не прерывать свой визит к нам. Она поручила мне попросить вас остаться.

«Прости меня, Боже, за эту ложь, — прошептала она про себя. — Но пока он не должен уезжать».

«Прости меня, Господи, за то, что я такой, как есть, — подумал Джон. — Но если я не буду вести себя осторожно, то соблазню эту девушку».

Он церемонно поклонился.

— Я поступлю так, как прикажет леди Вес-тон, — ответил он.

Они улыбнулись друг другу.

— Тогда прощайте до ужина, сэр Джон.

Кэтрин присоединилась к нему вновь спустя два часа, он предложил ей руку и галантно повел вниз по лестнице в Большой зал, где Жиль Коук, не моргнув и глазом из-за припозднившегося ужина, проследил, чтобы устроили знатное пиршество.

Его, впрочем, весьма удивило, что мадемуазель Кэтрин села во главе стола на место своего отца, а сэр Джон, пренебрегая условностями, сел прямо рядом с ней, оставляя пустым все пространство огромного стола и проигнорировав приличествующее ему как гостю место у дальнего края, но с другой стороны. Коук был удивлен, увидев, что после ужина сэр Джон тотчас же извинился и удалился в свою комнату.

В течение следующих пяти дней Кэтрин почти все время проводила в комнате больной матери, но ей стало казаться, хотя, по-видимому, она и ошибалась, что сэр Джон избегает ее. Он пунктуально являлся к завтраку, обеду и ужину, говорил с ней любезно и по-доброму, но после еды сразу же уходил, проводя большую часть времени в катании верхом, в игре в карты со слугами или играя на лютне с Жилем. Однажды, пока ее мать спала, девушка услышала, как он поет в саду чистым, приятным голосом, и подошла к окну. И вновь ощутила уже знакомую тяжесть внизу живота, являвшуюся при виде его всегда.

«Пресвятая Богородица, прости меня, — про себя сказала она, — но я уверена, что люблю его, а он вовсе не старый, я говорила так только по глупости. А теперь судьбой назначено ему стать моим свекром, и мой дух в ужасном смятении».

Вечером пятого дня, когда Мэг причесывала ей волосы перед ужином, она внезапно разрыдалась.

— Эй, Кэтрин! — старым и давно работавшим слугам в определенные моменты дозволялось обходиться без официальных обращений, — в чем дело, милая крошка? Это из-за сэра Джона, не так ли?

Девушка, всхлипывая, кивнула.

— Ты влюблена в него?

Кэтрин обхватила служанку за талию и уткнулась лицом в ее передник. Отвечать не было нужды.

— Тогда скажи ему, милая, откройся. Он кажется мне симпатичным парнем. Возможно, у него и дерзкое лицо, но в нем нет ничего дьявольского, понимаешь меня?

Она почувствовала, как Кэтрин кивнула.

— Тогда будь храброй. Он сам поймет, как правильно поступить. Зачем выходить замуж за сына, если любишь отца?

— Отчима! — раздался сдавленный голос.

— Ну и ладно.

Круглые голубые глаза Кэтрин устремили взор на нее, и на мгновение Мэг увидела в них выражение сэра Ричарда.

— Я сегодня же вечером скажу ему, Мэг. Все-таки лучше, чем тянуть по-прежнему.

Несмотря на твердо принятое решение, за ужином она была на редкость безмолвной и тихой, и после нескольких бессвязных вопросов и ответов о здоровье леди Вестон они молча приступили к еде. И только в конце ужина, когда подали фрукты, она обратилась к нему.

— Мне надо кое-что сказать вам, сэр Джон. Поэтому сегодня, если это не помешает вашим планам, мне бы хотелось не отпускать шута Жиля, а позволить ему спеть нам.

Он внимательно посмотрел на нее. Его чувства по отношению к ней — с одной стороны столь понятные, с другой, такие путаные — заставили его во время пребывания здесь держаться от нее как можно дальше, и он с усмешкой размышлял о мужской натуре и о том, какая разница между любовью и страстью. Его занимал вопрос, бывает ли настоящая любовь между двумя взрослыми людьми, или это просто зов жалкой плоти, благоприятно истолковываемый, чтобы сделать его приемлемым для души? Он покачал головой, не зная ответа, но Кэтрин неправильно поняла его.

— Вы бы предпочли что-то другое, сэр Джон?

— Нет, нет, пусть поет.

Она слегка утратила смелость, когда они оказались сидящими в галерее. Она приказала растопить камины и удобно поставить два кресла. Повинуясь ее указаниям, Жиль скромно пристроился в уголке в полумраке, откуда доносился только его голос. Отпустив всех остальных слуг, Кэтрин сама налила вино сэру Джону Роджерсу. Но вдруг поняла, что не в состоянии говорить, и они снова сидели молча, слушая мелодичный голос сердца, изнывающего от любви. Ведь шут всегда любил ее. И теперь он страдал, сидя в полумраке и видя ее с другим мужчиной.

Всю свою печаль он изливал в пении. Цыганское сердце ныло от его уродства, возраста и плебейского положения, навечно приговорившего его только молча благославлять землю, по которой она ходила. А для пары у огня музыка звучала призывно и зажигающе, так что рука Кэтрин невольно потянулась к руке сэра Джона, и в тот же миг его рука обняла ее руку.

И едва их пальцы соприкоснулись, ее робкий вопросительный взгляд встретился с таким обожанием в его взоре, а через мгновение он оказался на коленях у ее ног. Покрыв поцелуями ее пальчики, он потянул ее к себе, поставил на ноги и прижал к своему сердцу, которое, как она почувствовала, вдруг забилось сильнее.

И, подхватив ее на руки, он понес ее, прежде, чем она успела вымолвить хоть слово. Кэтрин знала, что настал момент, когда ей следует протестовать, умолять отпустить ее, звать Жиля на помощь, но вместо того она сделала жонглеру знак стоять на месте, ибо все ее тело охватила вдруг такая сладкая истома, и ей не хотелось, чтоб она прекращалась. Даже хуже, она ждала продолжения, хотела чтобы сэр Джон целовал ее в губы и делал с ней все, что хотел.

Вот так она оказалась обнаженной в его постели и ощутила недобрую боль утраты девственности, перешедшую в ритмически успокаивающие телодвижения, закончившиеся ощущением странного восторга.

Она лежала в темноте, прижавшись к его груди, и он произнес:

— Я нарушил все законы гостеприимства. Я заслуживаю смерти от рук твоего отца.

— О, сэр Джон, не говорите так. Я люблю вас. Я хотела этого.

Но он не слушал ее, а сказал в темноте:

— Кэтрин, я должен сказать тебе правду. Не только о себе, но и об Артуре.

Она вдруг совершенно по-детски спросила:

— А это добрая история?

— Да. Сказка для зимней ночи. Позволь мне зажечь свечу.

А в Длинной галерее, свернувшись, как пес, перед догорающим камином, спал шут. Он всхлипывал во сне, и в отблеске огня на его щеках были заметны следы от слез. Он видел, как его возлюбленную унесли, чтобы сделать женщиной, и, зная, что она сама желает этого, он не сказал ничего. И стены поглотили звуки его рыданий от безнадежности происходящего. Но и в грядущие века чувствительные натуры еще смогут расслышать его горький плач в песне об утрате единственной настоящей любви.