Западноевропейский сонет XIII-XVII веков. Поэтическая антология

Хочу я Донне вознести хвалы:

Она, прекрасней розы и лилеи,

Звездой взошла средь предрассветной мглы,

Сияньем затмевая Эмпиреи.

С источником, забившим из скалы,

Ее сравню, и с морем, что, синея,

Вздымает белопенные валы,

И с золотом, что блещет, не тускнея.

Идет — столь сладостна и столь скромна,

Что всяк при ней забудет о гордыне

И станет в нашу Веру обращен.

Кого улыбкой одарит сполна,

Тот счастлив — низких помыслов отныне

В своей душе питать не сможет он.

От боли и тоски я изнемог.

Не ведаю, презрев земли законы,

Куда меня влечет враждебный рок,

Какие мне еще сулит препоны.

Я на чужбине всюду, как листок,

Что оторвался от родимой кроны,

Да и в ветвях уже не бродит сок,

И высох корень, жаждой истомленный.

Я груз неправедных обид влачу,

Не излечу веселием кручины,

Моей судьбины не осилить мне.

Осиротевшим голубем взлечу,

Один умчу в далекие долины

Искать кончины в чуждой стороне.

Вы видели пределы упованья,[17]

Вам были добродетели ясны,

В Амора тайны вы посвящены,

Преодолев владыки испытанья.

Докучные он гонит прочь желанья

И судит нас — и мы служить должны.

Он, радостно тревожа наши сны,

Пленит сердца, не знавшие страданья.

Во сне он ваше сердце уносил:

Казалось, вашу даму смерть призвала,

И этим сердцем он ее кормил.

Когда, скорбя, владыка уходил,

Вся сладость снов под утро убывала,

Чтоб день виденье ваше победил.

О если б я любви достоин был, —

Во мне лишь память о любви всевластна,

И дама не была б столь безучастна,

Такой корабль мне стал бы, Данте, мил.

А ты, из тех, которых посвятил

Амор,[18] смотри — жду милость ежечасно,

Но дама в сердце целится бесстрастно,

Как ловкий лучник: жду, чтоб он сразил

Меня. Амор натягивает лук

И, торжествуя, радостью сияет:

Он сладостную мне готовит месть.

Но слушай удивительную весть —

Стрелой пронзенный дух ему прощает

Упадок сил и силу новых мук.

Красавиц обольстительные взоры,

Нарядных всадников блестящий строй,

Беседы о любви и птичьи хоры,

Корабль, бегущий по волне морской,

Прозрачность пред зарей, что вспыхнет скоро,

Снег, падающий тихо над землей,

Журчание ручья, лугов узоры,

Каменьев блеск в оправе золотой —

Что это все пред дивной красотою

И благородством госпожи моей?

Презренный тлен, не стоящий и взгляда!

Как перед небом меркнет все земное,

Так все, что видишь, меркнет перед ней.

Добру соединиться с ней — отрада.

Ты не видала, госпожа моя,

Того, кто сердце мне сжимал рукою,

Когда, боясь, что мук своих не скрою,

Тебе ответствовал чуть слышно я.

То бог любви, далекие края

Покинувший, встал грозно предо мною

Сирийским лучником, готовым к бою,

В колчане стрелы острые тая.

Он из твоих очей извлек стенанья

И с яростью такой метнул в меня,

Что я бежал, утративши сознанье.

И я вступил в круг тех, чья злая доля —

В слезах тонуть, не видя света дня,

И умереть от несказанной боли.

Будь я огнем — я жег бы все подряд,

Будь я чумой — извел бы всех отравой,

Будь я вулканом — все бы залил лавой,

Будь я всевышним — вверг бы землю в ад.

Будь папой я — моих смиренных чад

Всех истребил бы казнию кровавой,

Будь императором — на суд неправый

Всех подданных обречь я был бы рад.

Будь мертвым я — расстался бы с семьей,

Будь я живым — сбежал бы, стал свободен

Подалее от вас, отец и мать.

А будь я Чекко и никто иной —

Другим оставлю злючек да уродин,

А сам красоток стану миловать!

Три радости на свете мне даны,

И я люблю их преданно и верно;

Для счастья мне все три они нужны,

Зовут их — женщина, игра, таверна.

Но ведь на них не напастись казны,

А кошелек мой пуст неимоверно,

И этих благ, которым нет цены,

Я жажду столь же тщетно, сколь безмерно.

Проклятье! Кем я ввергнут в бездну эту?

Отцом, по чьей вине живу так скудно,

Что даже и в Сорбонну съездил зря.

Эх, выцарапать у него монету

На паперти в день Пасхи так же трудно,

Как перепелку у нетопыря.

Влюбленным душам посвящу сказанье,

Дабы достойный получить ответ.

В Аморе, господине их — привет!

Всем благородным душам шлю посланье.

На небе звезд не меркнуло сиянье,

И не коснулась ночь предельных мет —

Амор явился. Не забыть мне, нет,

Тот страх и трепет, то очарованье!

Мое, ликуя, сердце он держал.

В его объятьях дама почивала,

Чуть скрыта легкой тканью покрывал.

И, пробудив, Амор ее питал

Кровавым сердцем, что в ночи пылало,

Но, уходя, мой господин рыдал.

Амор рыдает и рыдать должны

Влюбленные. Причину слез узнают:

Здесь дамы к милосердию взывают,

И скорбью очи их поражены.

Краса и молодость погребены

Презренной смертью. Все, что восхваляют

На этом свете, пелены скрывают;

И сердца тайники обнажены.

Любви владыка даме честь воздал,

И было истинно его явленье.

Амор, склонясь над дамой, плакал сам,

Но взор свой обращая к небесам,

Благой души узрел он вознесенье;

И лик усопшей радостью сиял.

Позавчера я на коне скакал,

Задумавшись, исполненный тревоги.

И мне Амор явился средь дороги,

В одеждах легких странника предстал.

Как будто бы господство утерял,

Смиренномудрый, грустный и убогий,

Склонив главу, покинул он чертоги,

И, мнилось мне, людей он избегал.

По имени окликнул он меня,

И мне сказал: «Тот край я посетил,

Где повелел, чтоб сердце пребывало.

Ты обретешь иное покрывало».

И столь с моей свою он сущность слил,

Что вдруг исчез — но как? — в сиянье дня.

Лишь о любви все мысли говорят

И столь они во мне разнообразны,

Что, вот, одни отвергли все соблазны,

Другие пламенем ее горят.

Окрылены надеждою, парят,

В слезах исходят, горестны и праздны;

Дрожащие, они в одном согласны —

О милости испуганно твердят.

Что выбрать мне? Как выйти из пустыни?

Хочу сказать, не знаю, что сказать.

Блуждает разум, не находит слова,

Но, чтобы мысли стали стройны снова,

Защиту должен я, смирясь, искать

У Милосердия, моей врагини.

С другими дамами вы надо мной

Смеетесь, но неведома вам сила,

Что скорбный облик мой преобразила:

Я поражен был вашею красой.

О, если б знали, мукою какой

Томлюсь, меня бы жалость посетила.

Амор, склонясь над вами, как светило,

Все ослепляет; властною рукой

Смущенных духов моего сознанья

Огнем сжигает он иль гонит прочь;

И вас один тогда я созерцаю.

И необычный облик принимаю,

Но слышу я — кто может мне помочь? —

Изгнанников измученных рыданья.

Все в памяти смущенной умирает —

Я вижу вас в сиянии зари,

И в этот миг мне бог любви вещает:

«Беги отсель, иль в пламени сгори!»

Лицо мое цвет сердца отражает.

Ищу опоры, потрясен внутри;

И опьяненье трепет порождает.

Мне камни, кажется, кричат: «Умри!»

И чья душа в бесчувствии застыла,

Тот не поймет подавленный мой крик.

Он согрешит, но пусть воспламенится

В нем состраданье, что в сердцах убила

Насмешка ваша, видя бледный лик

И этот взор, что к гибели стремится.

Я часто думал, скорбью утомленный,

Что мрачен я не по своей вине.

Себя жалел, пылая, как в огне;

Твердил: «Так не страдал еще влюбленный!»

О сколько раз, нежданно осажденный

Жестоким богом, в сердца глубине

Я чувствовал, что дух один во мне

Еще живет, любовью озаренный.

Стремился вновь волнение унять

В моем бессилье и в изнеможенье.

Чтоб исцелиться, к вам я шел, спеша.

Осмеливаясь робкий взгляд поднять,

Я чувствовал такое сотрясенье,

Что мнилось мне — из жил бежит душа.

Любовь и благородные сердца

Одно, сказал поэт в своей канцоне.

Так разум, по ученью мудреца,[19]

С душой неразделим в духовном лоне.

Природа сердце превратит в дворца

Палату, где сам бог любви на троне.

Порою царство длится без конца,

Но иногда не верен он короне.

Затем в премудрой даме красота

Пленяет взор и в сердце порождает

Тот дух любви, что связан с ней навек;

Растет и крепнет властная мечта.

И в сердце дамы также возбуждает

Любовь достойный чувства человек.

В ее очах Амора откровенье.

Преображает всех ее привет.

Там, где проходит, каждый смотрит вслед;

Ее поклон — земным благословенье.

Рождает он в сердцах благоговенье.

Вздыхает грешник, шепчет он обет.

Гордыню, гнев ее изгонит свет;

О дамы, ей мы воздадим хваленье.

Смиренномудрие ее словам

Присуще, и сердца она врачует.

Блажен ее предвозвестивший путь.

Когда же улыбается чуть-чуть,

Не выразить душе. Душа ликует:

Вот чудо новое явилось вам!

Я чувствовал, как в сердце пробуждался

Влюбленный дух, что в нем давно дремал.

Амора издали я не узнал,

Нечаянный, ликуя, приближался.

«Воздай мне честь» сказал и улыбался.

Он радостную встречу предвещал.

Недолго я с владыкой пребывал,

Смотря туда, где бог мне показался.

И монну Ванну вместе с монной Биче[20]

Увидел я, — незримое другими,

За чудом чудо шло. Как бы во сне

Амор сказал: «Постигни их обличье,

Ты знаешь, Примавера первой имя,

Второй — Амор, во всем подобной мне».

Приветствие владычицы благой

Столь величаво, что никто не смеет

Поднять очей. Язык людской немеет

Дрожа, и всё покорно ей одной.

Сопровождаемая похвалой,

Она идет; смиренья ветер веет.

Узрев небесное, благоговеет,

Как перед чудом, этот мир земной.

Для всех взирающих — виденье рая

И сладости источник несравненный.

Тот не поймет, кто сам не испытал.

И с уст ее, мне виделось, слетал

Любвеобильный дух благословенный

И говорил душе: «Живи, вздыхая!»

Постигнет совершенное спасенье

Тот, кто ее в кругу увидит дам.

Пусть воздадут Творцу благодаренье

Все сопричастные ее путям.

Ты видишь добродетели явленье

В ее красе, и зависть по следам

Мадонны не идет, но восхищенье

Сопутствует ее святым вестям.

Ее смиренье мир преобразило.

И похвалу все спутницы приемлют,

Постигнув свет сердечной глубины,

И вспомнив то, что смертных поразило

В ее делах, высоким чувствам внемлют, —

Вздыхать от сладости любви должны.

О столько лет мной бог любви владел!

Любовь меня к смиренью приучала,

И если был Амор жесток сначала,

Быть сладостным он ныне захотел.

Пусть духи покидали мой предел,

И пусть душа во мне ослабевала,

Она порою радость излучала,

Но взор мой мерк, и жизни блеск слабел.

Амора власть усилилась во мне.

Царил он в сердце, духов возбуждая,

И духи, покидая

Меня, мадонну славили во мне.

Я взор встречал, исполненный сиянья

Смиренного ее очарованья.

Пусть скорбь моя звучит в моем привете;

Так благородным надлежит сердцам.

Мой каждый вздох спешит навстречу к вам.

Как жить, не воздыхая, мне на свете!

Глаза мои передо мной в ответе —

Я лил бы слезы чаще, знаю сам.

Оплакиваю лучшую из дам,

Чтоб душу в грустном облегчить сонете.

И призывают часто воздыханья

Ту, что в чертог небесный отошла,

В высокие небесные селенья,

Чтоб презрела мирские все дела

Моя душа в объятиях страданья,

Лишенная блаженства и спасенья.

И цвет любви и благость сожаленья

Ваш лик скорбящий мне не раз являл.

Он милосердием таким сиял,

Что на земле не нахожу сравненья.

Я созерцал чудесные явленья.

Ваш грустный взор мой скорбный взор встречал.

И голос трепетный во мне звучал —

Вот сердце разорвется от волненья.

Ослабленным глазам я воспретить

Не мог глядеть на вас. Мои печали,

Как прежде, восстают из глубины.

Не вы ль меня к рыданьям побуждали?

Глаза мои стремятся слезы лить,

Но перед вами плакать не вольны.

Глаза мои печальные, не вы ли

Меня к скорбям столь длительно вели?

Другие люди, — видеть вы могли, —

Вам сострадая, часто слезы лили.

Мне кажется, что вы ваш долг забыли,

Я не предатель на путях земли,

И я хочу, чтоб слезы унесли

Беспамятство, чтоб вы одной служили.

Но ваша суета меня смутила.

Я взоров опасаюсь той жены

Прекрасной, что порой на вас глядит.

Глаза мои, до смерти не должны

Забыть о вашей даме, что почила!

Так сердце, воздыхая, мне твердит.

Благая мысль мне говорит пристрастно

О вас, пленившей дни мои и сны.

Слова любви столь сладости полны,

Что сердце, кажется, со всем согласно.

Душа узнать стремится ежечасно

У сердца: «Как с тобою пленены?

Зачем лишь ей одной внимать должны?

Слова иные изгоняешь властно!»

«Душа задумчивая, — говорит

Ей сердце, — это дух любви нам новый;

Он мне, таясь, открыл свое желанье.

А добродетели его основы

В очах прекрасных той, что нам сулит

И утешение и состраданье».

Задумчиво идете, пилигримы,

И в ваших мыслях чуждые края.

Вы миновали дальние моря,

В скитаниях своих неутомимы.

Не плачете, неведеньем хранимы,

Проходите, все чувства затая,

А всех людей пленила скорбь моя,

Печали их — увы! — неутолимы.

Но если б захотели вы внимать

Тем вздохам сердца, что всечасно внемлю,

Оставили б, рыдая, град скорбей.

Покинуло блаженство эту землю,

Но то, что можем мы о ней сказать,

Источник слез исторгнет из очей.

За сферою предельного движенья

Мой вздох летит в сияющий чертог.

И в сердце скорбь любви лелеет бог

Для нового вселенной разуменья.

И, достигая область вожделенья,

Дух пилигрим во славе видеть мог

Покинувшую плен земных тревог,

Достойную похвал и удивленья.

Не понял я, что он тогда сказал,

Столь утонченны, скрытны были речи

В печальном сердце. Помыслы благие

В моей душе скорбящей вызывал.

Но Беатриче — в небесах далече —

Я слышал имя, дамы дорогие.

На вас познаний мантия — своя,

Мне кажется, и, разобравшись строго,

Вам, друг мой, не нужна моя подмога:

Я славлю вас, но я вам не судья.

В сравненьи с вашим знаньем бытия

Поверьте мне, мое — весьма убого,

Дорога знаний — не моя дорога,

И вы всеведущи, не то, что я.

Отвечу, положа на сердце руку

И ложь прогнав любую от себя,

Как надлежит в беседе с мудрым мужем.

Не посчитайте домыслом досужим

Такой ответ: кто не любим, любя,

Страшнейшую испытывает муку.

Познанье, благородство, мудрый взгляд,

Искусство, красота, сознанье чести,

Любезность, слава, доброта без лести,

Отвага, сила, скромности наряд —

Вот те достоинства, что победят

Любви владыку всюду — врозь и вместе,

И все они достойны высшей чести:

Ведь каждое в победу вносит вклад.

Коль скоро, друг мой, от своих намерен

Ты добродетелей увидеть прок

Природных иль благоприобретенных,

Благим деяньям бога всех влюбленных

Не вздумай становиться поперек, —

Не победишь Амора, будь уверен.

Надеюсь, Липпо, ты меня прочтешь,

Но прежде, чем начнешь

В меня вникать, узнай — моим поэтом

Я послан, чтоб тебя почтить приветом.

И пожелать при этом

Тебе всего, что нужным ты найдешь.

Надеюсь, ты меня не отметешь

И душу призовешь

И разум, чтоб решить, как быть с ответом:

Я, что смиреннейшим зовусь сонетом,

Явился за советом

И жду, что ты на помощь мне придешь.

Я эту девушку привел с собою,

Однако, наготы стыдясь своей,

Она среди людей

Не хочет, гордая, ходить нагою.

Прошу — безвестной деве платье сшей,[23]

Не обойди подругу добротою,

Чтобы с любой другою

Соперничать возможно было ей.

Вовек не искупить своей вины

Моим глазам: настолько низко пали

Они, что Гаризендой[24] пленены,

Откуда взор охватывает дали,

Проспали (мне такие не нужны!)

Ту самую, которая едва ли

Не краше всех, и знать они должны,

Что сами путь погибельный избрали.

А подвело мои глаза чутье,

Которое настолько притупилось,

Что не сказало им, куда глядеть.

И принято решение мое:

Коль скоро не сменю я гнев на милость,

Я их убью, чтоб не глупили впредь.

О если б, Гвидо, Лапо, ты и я,

Подвластны скрытому очарованью,

Уплыли в море так, чтоб по желанью

Наперекор ветрам неслась ладья,[25]

Чтобы фортуна, ревность затая,

Не помешала светлому свиданью;

И легкому покорные дыханью

Любви, узнали б радость бытия.

И Монну Ладжу вместе с Монной Ванной

И той, чье тридцать тайное число,[26]

Любезный маг,[27] склоняясь над волной,

Заставил говорить лишь об одной

Любви, чтоб нас теченье унесло

В сиянье дня к земле обетованной.

Я ухожу. Виновнику разлуки,

Друзья, извольте оказать почет, —

Ведь это тот, кто в плен людей берет

И осуждает ради дам на муки.

Таится смерть в его упругом луке, —

Взмолитесь, пусть ко мне он снизойдет,

Но знайте, убедит его лишь тот,

Кто, воздыхая, простирает руки.

Он овладел душой моей и там

Столь благородный образ воскрешает,

Что я не властен больше над собой

И слышу — голос тихий вопрошает:

«Ужель откажешь собственным глазам

Ты в созерцанье красоты такой?»

О бог любви, прошу, поговорим, —

От мыслей тяжких отвлеки речами,

Мы можем посвятить беседу даме,

Так хорошо известной нам двоим.

Тем самым путь с тобой мы сократим:

Приятно, если обсуждают с нами

Любимой добродетели, и сами

О них мы можем говорить с другим.

Так начинай, сеньор, нарушь молчанье,

Но прежде — о причине, что в пути

Тебя со мною вдруг соединила.

Любезность или жалость побудила

Тебя ко мне, владыка, снизойти?

Я слушаю тебя, я весь вниманье.

Любимой очи излучают свет

Настолько благородный, что пред ними

Предметы все становятся иными,

И описать нельзя такой предмет.

Увижу очи эти, и в ответ

Твержу, дрожа, повергнут в ужас ими:

«Отныне им не встретиться с моими!»,

Но вскоре забываю свой обет;

И вновь иду, внушая виноватым

Моим глазам уверенность, туда,

Где побежден, но их, увы, закрою

От страха там, где тает без следа

Желание, что служит им вожатым.

Решать Амору, как же быть со мною.

Я вам одной — и больше никому —

Вверяю дух, настолько изможденный,

Что жалость он, страдалец обреченный,

Мучителю внушает своему,

Который господином стал ему

По вашей воле, и, порабощенный,

Твердит Амору дух приговоренный:

«Твои решенья как свои приму».

Я знаю, вы неправоты бежите,

Но смерти не заслуживаю я,

И потому мне умирать больней.

О дама благородная моя,

Утешьте перед смертью, подождите,

Не укрывайтесь от моих очей.

Судьба мне эту встречу подарила

В день Всех Святых: с Амором рядом шла

Та, что подруг своей красой затмила

И как бы за собою их влекла.

Смотрела так она, как будто сила

Неведомая дух ее зажгла,

И в лике что-то ангельское было,

А может, ангелом она была.

С приветом благосклонно обращалась

Она к достойным, и в сердцах людей

При этом добродетель пробуждалась.

За нас, должно быть, больно стало ей,

И с небом ради нас она рассталась.

Блаженна та, что ближе прочих к ней!

Звучат по свету ваши голоса,

Стихи мои, с тех пор как я о даме

Стал, заблуждаясь, петь, начав словами:

«Вы, движущие третьи небеса».[28]

Преодолев пустыни и леса,

Идите к ней, скажите со слезами

Известной вам: «Мы ваши, мы лишь с вами,

Иных не узрит госпожи краса».

С ней не останьтесь, там Амора нет.

Идите дальше в скорбном одеянье,

Как ваши сестры — после стольких лет.

Достойной дамы вы найдите след.

Скажите ей в смущенном покаянье:

«Мы служим вам, у сих склоняясь мет».

О сладостный сонет, ты речь ведешь

О той, с которой честь для каждой знаться,

Ты встретил или встретишь, может статься,

Того, кого ты братом назовешь.

В его речах ты правды не найдешь

О властелине, что велит влюбляться

Не только нам, и ты не слушай братца:

Слова его — заведомая ложь.

Но если к той, что всех тебе дороже,

Тебя направит он, я был неправ,

Решив, что доверять ему не надо.

Скажи мадонне, перед ней представ,

О том, кто день и ночь одно и то же

Твердит: «О где очей моих услада?»

Две дамы, завладев моей душой,

Беседу о любви ведут согласно:

Одна из них — любезна, беспристрастна,

И нрав имеет смелый и прямой;

Мечтательный характер — у другой,

Она и благородна и прекрасна;

И, воле божества любви согласно,

Я предан им обеим как одной.

И красота полна недоуменья

И Добродетель — разве может быть,

Чтоб он одной не делал предпочтенья?

Но прав Амор: не мудрено любить

Всем сердцем красоту — для наслажденья

И добродетель — чтоб добро вершить.

Затем, что здесь никто достойных слов

О нашем не оценит господине,

Увы, благие мысли на чужбине

Кому поверю, кроме этих строф?

И я молчанье долгое готов

Единственно по той прервать причине,

Что в злой глуши, где пребываю ныне,

Добру никто не предоставит кров.

Ни дамы здесь, отмеченной Амором,

Ни мужа, что из-за него хоть раз

Вздыхал бы: здесь любовь считают вздором.

О Чино, посмотри, с каким укором

Взирает время новое на нас

И на добро глядит недобрым взором.

Амор давно со мною пребывает,

От девяти он лет во мне царит,

И знаю, как, пришпорив, вновь смирит,

Как плакать и смеяться заставляет.

Напрасно разум пленник призывает, —

Так простодушный в колокол звонит,

Когда трепещут молнии, и мнит,

Что облаков раздор он усмиряет.

Очерчен круг любви, недвижна мета,

Там воли ограничен кругозор,

Туда не долетит стрела совета.

И шпору новую вонзит Амор,

Коль прежнею красою не согрета,

Твоя душа. Таков твой приговор.

Я полагал, что мы навек отдали

Любовной теме дань, что минул срок —

И близость к берегу ладье не впрок,

Когда зовут ее морские дали.

Но, Чино, мне не раз передавали,

Что ловитесь вы на любой крючок,

И я соблазна избежать не смог,

И вновь перо персты устало сжали.

Когда влюбляются подобно вам,

Направо и налево то и дело,

Не могут быть опасными раненья.

Чтоб ваше сердце вами не вертело,

Займитесь им, — ведь сладостным стихам

Противоречат ваши похожденья.

Недолго мне слезами разразиться[30]

Теперь, когда на сердце — новый гнет,

Который мне покоя не дает,

Но ты, Господь, не дай слезам пролиться:

Пускай твоя суровая десница

Убийцу справедливости найдет,

Что яд великого тирана пьет,

Который, палача пригрев, стремится

Залить смертельным зельем целый свет;

Молчит, объятый страхом, люд смиренный,

Но ты, любви огонь, небесный свет,

Вели восстать безвинно убиенной,

Подъемли Правду, без которой нет

И быть не может мира во вселенной!

В собранье песен, верных юной страсти,

Щемящий отзвук вздохов не угас

С тех пор, как я ошибся в первый раз,

Не ведая своей грядущей части.

У тщетных грез и тщетных мук во власти,

Неровно песнь моя звучит подчас,

За что прошу не о прощенье вас,

Влюбленные, а только об участье.

Ведь то, что надо мной смеялся всяк,

Не значило, что судьи слишком строги:

Я вижу нынче сам, что был смешон.

И за былую жажду тщетных благ

Казню теперь себя, поняв в итоге,

Что радости мирские — краткий сон.

Я поступал ему наперекор,

И всё до неких пор сходило гладко,

Но вновь Амур прицелился украдкой,

Чтоб отомстить сполна за свой позор.

Я снова чаял дать ему отпор,

Вложив в борьбу все силы без остатка,

Но стрелы разговаривают кратко,

Тем более, что он стрелял в упор.

Я даже не успел загородиться,

В мгновенье ока взятый на прицел,

Когда ничто грозы не предвещало,

Иль на вершине разума укрыться

От злой беды, о чем потом жалел,

Но в сожаленьях поздних проку мало.

Был день, в который, по Творце вселенной

Скорбя, померкло Солнце[31]… Луч огня

Из ваших глаз врасплох настиг меня:

О госпожа, я стал их узник пленный!

Гадал ли я, чтоб в оный день священный

Была потребна крепкая броня

От нежных стрел? что скорбь страстного дня

С тех пор в душе пребудет неизменной?

Был рад стрелок! Открыл чрез ясный взгляд

Я к сердцу дверь — беспечен, безоружен…

Ах! ныне слезы лью из этих врат.

Но честь ли богу — влить мне в жилы яд,

Когда, казалось, панцирь был ненужен? —

Вам — под фатой таить железо лат?

Обжорство, лень и мягкие постели,

Изгнавши добродетель, постепенно

Пленили нас; не выбраться из плена,

Коль нашу суть привычки одолели.

Небесный луч, нас устремлявший к цели,

Дающий жизнь тому, что сокровенно,

Угас — и с ним иссякла Гиппокрена,[32]

А мы удивлены, что оскудели…

Страсть к наслажденьям, страсть к венцам лавровым! —

С дороги, философия босая!

Прочь, нищая! — кричит толпа продажных.

Но ты — иной; иди, не отступая,

Своим путем, пустынным и суровым, —

Дорогой одиноких и отважных…

Когда в ее обличии проходит[33]

Сама Любовь меж сверстниц молодых,

Растет мой жар, — чем ярче жен других

Она красой победной превосходит.

Мечта, тот миг благословляя, бродит

Близ мест, где цвел эдем очей моих.

Душе скажу: «Блаженство встреч таких

Достойною ль, душа, тебя находит?

Влюбленных дум полет предначертан

К Верховному, ея внушеньем, Благу.

Чувств низменных — тебе ль ласкать обман?

Она идти к пределу горних стран

Прямой стезей дала тебе отвагу:

Надейся ж, верь и пей живую влагу».

Я шаг шагну — и оглянусь назад,

И ветерок из милого предела

Напутственный ловлю… И ношу тела

Влачу, усталый, дале — рад не рад.

Но вспомню вдруг, каких лишен отрад,

Как долог путь, как смертного удела

Размерен срок, — и вновь бреду несмело,

И вот — стою в слезах, потупя взгляд.

Порой сомненье мучит: эти члены

Как могут жить, с душой разлучены?

Она ж — все там! Ей дом — все те же стены!

Амур в ответ: «Коль души влюблены,

Им нет пространств; земные перемены

Что значат им? Они, как ветр, вольны».

Вздыхаю, словно шелестит листвой

Печальный ветер, слезы льются градом,

Когда смотрю на вас влюбленным взглядом,

Из-за которой в мире я чужой.

Улыбки вашей видя свет благой,

Я не тоскую по иным усладам,

И жизнь уже не кажется мне адом,

Когда любуюсь вашей красотой.

Но стынет кровь, как только вы уйдете,

Когда, покинут вашими лучами,

Улыбки роковой не вижу я.

И грудь открыв любовными ключами,

Душа освобождается от плоти,

Чтоб следовать за вами, жизнь моя.

Есть существа, которые летят[34]

Навстречу солнцу, глаз не закрывая;

Другие — темноту предпочитая,

До сумерек в укромных гнездах спят;

И есть еще такие, что назад

Не повернут, в огонь себя бросая, —

Несчастных страсть погубит роковая;

Себя, несчастный, ставлю с ними в ряд!

Красою этой дамы ослепленный,

Я в тень не прячусь, лишь ее замечу,

Не жажду, чтоб скорее ночь пришла.

Слезится взгляд, однако ей навстречу

Я устремляюсь, как завороженный,

Чтобы в лучах ее сгореть дотла.

Задумчивый, медлительный, шагаю[35]

Пустынными полями одиноко;

В песок внимательно вперяя око,

След человека встретить избегаю.

Другой защиты от людей не знаю:

Их любопытство праздное жестоко,

Я ж, холоден к житейскому до срока,

Всем выдаю, как изнутри пылаю.

И ныне знают горы и долины,

Леса и воды, как сгорает странно

Вся жизнь моя, что недоступна взорам.

И пусть пути все дики, все пустынны,

Не скрыться мне: Амур здесь постоянно,

И нет исхода нашим разговорам.

Мой постоянный недоброжелатель,

В ком тайно вы любуетесь собой,

Пленяет вас небесной красотой,

В которой смертным отказал создатель.

Он вам внушил, мой злобный неприятель,

Лишить меня обители благой,

И сени, что достойна вас одной,

Увы! я был недолго обитатель.

Но если прочно я держался там,

Тогда любовь к себе самой внушать

Вам зеркало едва ль имело право.

Удел Нарцисса[36] уготовлен вам,

Хоть нет на свете трав, достойных стать

Цветку неповторимому оправой.

По мере сил тебя предостеречь

Старался я от лжи высокопарной,

Я славу дал тебе, неблагодарный,

И сам теперь готов тебя отсечь.

Когда мне нужно из тебя извлечь

Мольбу к любимой, ты молчишь, коварный,

А если не молчишь, язык бездарный,

То, как во сне, твоя бессвязна речь.

И вы, мои мучители ночные,

Ну где ж вы, слезы? Нет чтобы излиться

Перед любимой, жалость пробудив.

И с вами, вздохи, не хочу мириться,

Затем что вы пред нею — как немые.

Лишь облик мой всегда красноречив.

Мгновенья счастья на подъем ленивы,

Когда зовет их алчный зов тоски;

Но, чтоб уйти, мелькнув, — как тигр легки.

Я сны ловить устал. Надежды лживы.

Скорей снега согреются, разливы

Морей иссохнут, невод рыбаки

В горах закинут, там, где две реки,

Евфрат и Тигр, влачат свои извивы

Из одного истока, Феб зайдет, —

Чем я покой найду иль от врагини,

С которой ковы на меня кует

Амур, мой бог, дождуся благостыни.

И мед скупой — устам, огонь полыни

Изведавшим, — не сладок, поздний мед!

Благословен день, месяц, лето, час[37]

И миг, когда мой взор те очи встретил!

Благословен тот край, и дол тот светел,

Где пленником я стал прекрасных глаз!

Благословенна боль, что в первый раз

Я ощутил, когда и не приметил,

Как глубоко пронзен стрелой, что метил

Мне в сердце бог, тайком разящий нас!

Благословенны жалобы и стоны,

Какими оглашал я сон дубрав,

Будя отзвучья именем Мадонны!

Благословенны вы, что столько слав

Стяжали ей, певучие канцоны, —

Дум золотых о ней, единой, сплав!

Бессмысленно теряя дни за днями,

Ночами бредя той, кого люблю,

Из-за которой столько я терплю,

Заворожен прекрасными чертами,

Господь, молю — достойными делами,

Позволь, свое паденье искуплю

И дьявола немало посрамлю

С его вотще сплетенными сетями.

Одиннадцатый на исходе год,

С тех пор как я томлюсь под гнетом злым,

Отмеченный злосчастия печатью.

Помилуй недостойного щедрот,

Напомни думам сбивчивым моим,

Как в этот день ты предан был распятью.

Я не был к нападению готов,

Не знал, что пробил час моей неволи,

Что покорюсь Амуру — высшей воле,

Еще один среди его рабов.

Не верилось тогда, что он таков —

И сердце стойкость даже в малой доле

Утратит в первом ощущенье боли.

Удел самонадеянных суров!

Одно — молить Амура остается:

А вдруг, хоть каплю жалости храня,

Он благосклонно к просьбе отнесется.

Нет, не о том, чтоб в сердце у меня

Умерить пламя, но пускай придется

Равно и ей на долю часть огня.

Я изнемог от безответных дум —

Про то, как мысль от дум не изнеможет

О вас одной; как сердце биться может

Для вас одной; коль день мой столь угрюм

И жребий пуст — как жив я; как мой ум

Пленительной привычки не отложит

Мечтать о вас, а лира зовы множит,

Что брег морской — прибоя праздный шум.

И как мои не утомились ноги

Разыскивать следы любимых ног,

За грезою скитаясь без дороги?

И как для вас я столько рифм сберег? —

Которые затем порой не строги,

Что был Амур к поэту слишком строг.

Язвительны прекрасных глаз лучи,

Пронзенному нет помощи целебной

Ни за морем, ни в силе трав волшебной.

Болящему от них — они ж врачи.

Кто скажет мне: «Довольно, замолчи!

Все об одной поет твой гимн хвалебный!» —

Пусть не меня винит, — их зной враждебный,

Что иссушил другой любви ключи.

Творите вы, глаза, непобедимым

Оружие, что точит мой тиран,

И стонут все под игом нестерпимым.

Уж в пепл истлел пожар сердечных ран;

Что ж день и ночь лучом неотвратимым

Вы жжете грудь? И петь вас — я ж избран.

Когда любви четырнадцатый год

В конце таким же, как в начале, будет

Не облегчит никто моих невзгод,

Ничто горячей страсти не остудит.

Амур вздохнуть свободно не дает

И мысли к одному предмету нудит.

Я изнемог: мой бедный взгляд влечет

Все время та, что скорбь во мне лишь будит.

Я потому и таю с каждым днем,

Чего не видит посторонний взор,

Но не ее, что шлет за мукой муку.

Я дотянул с трудом до этих пор;

Когда конец — не ведаю о том,

Но с жизнью чую близкую разлуку.

Всегда любил, теперь люблю душою

И с каждым днем готов сильней любить

То место, где мне сладко слезы лить,

Когда любовь томит меня тоскою.

И час люблю, когда могу забыть

Весь мир с его ничтожной суетою;

Но больше — ту, что блещет красотою,

И рядом с ней я жажду лучше быть.

Но кто бы ждал, что нежными врагами

Окружено все сердце, как друзьями,

Каких сейчас к груди бы я прижал?

Я побежден, любовь, твоею силой!

И, если б я не знал надежды милой, —

Где жить хочу, там мертвым бы упал!

Отправив только что стрелу в полет,

Стрелок искусный предсказать берется,

Придется в цель она иль не придется,

Насколько точен был его расчет.

Так вы, мадонна, знали наперед,

Что ваших глаз стрела в меня вопьется,

Что вечно мне, всю жизнь страдать придется

И что слезами сердце изойдет.

Уверен, вы меня не пожалели,

Небось сказали: — Получай сполна!

Нет для стрелы Амура лучшей цели.

И с глаз моих упала пелена:

Нет, вы не гибели моей хотели —

Живая жертва недругу нужна.

Зефир ее рассыпанные пряди

Закручивал в колечки золотые,

И свет любви, зажегшейся впервые,

Блистал в ее, нещедром ныне, взгляде.

Тогда казалось, что не о прохладе

Вещают краски нежные, живые,

Ее лица; и вспыхнули стихии

Моей души, пожаром в вертограде.

Она предстала мне виденьем рая,

Явлением небесным — вплоть до звука

Ее речей, где каждый слог — Осанна.

И пусть теперь она совсем иная —

Мне все равно; не заживает рана,

Хоть и ослабла тетива у лука.

Я так устал без устали вздыхать,

Измученный тщетою ожиданья,

Что ненавидеть начал упованья

И о былой свободе помышлять.

Но образ милый не пускает вспять

И требует, как прежде, послушанья,

И мне покоя не дают страданья —

Впервые мной испытанным под стать.

Когда возникла на пути преграда,

Мне собственных не слушаться бы глаз:

Опасно быть душе рабою взгляда.

Чужая воля ей теперь указ.

Свобода в прошлом. Так душе и надо,

Хотя она ошиблась только раз.

О высший дар, бесценная свобода,

Я потерял тебя и лишь тогда,

Прозрев, увидел, что любовь — беда,

Что мне страдать все больше год от года.

Для взгляда после твоего ухода

Ничто рассудка трезвого узда:

Глазам земная красота чужда,

Как чуждо все, что создала природа.

И слушать о других и речь вести —

Не может быть невыносимей муки,

Одно лишь имя у меня в чести.

К любой другой заказаны пути

Для ног моих, и не могли бы руки

В стихах другую так превознести.

Опять я шел, куда мой бог-гонитель

Толкал, — куда приводит каждый день, —

Дух в сталь замкнув, с оглядкой, — как воитель,

Засаду ждущий, скрытых стрел мишень.

Я озирал знакомую обитель.

Вдруг на земле нарисовалась тень

Ее, чей дух — земли случайный житель,

Чья родина — блаженных в небе сень.

«К чему твой страх?» — едва сказал в душе я,

Как луч двух солнц, под коим, пламенея,

Я в пепл истлел, сверкнул из милых глаз.

Как молнией и громовым ударом,

Был ослеплен и оглушен зараз

Тем светом я — и слов приветных даром.

Та, чьей улыбкой жизнь моя светла,

Предстала мне, сидящему в соборе

Влюбленных дум, с самим собой в раздоре,

И по склоненью бледного чела —

Приветствие смиренному — прочла

Всю смуту чувств, и обняла все горе

Таким участьем, что при этом взоре

Потухли б стрелы Зевсова орла.

Я трепетал; не мог идущей мимо

Я благосклонных выслушать речей

И глаз поднять не смел. Но все палима

Душа той новой нежностью очей!

И болью давней сердце не томимо,

И неги новой в нем поет ручей.

Сенуччо,[38] хочешь, я тебе открою,

Как я живу? Узнай же, старина:

Страдаю, как в былые времена,

И остаюсь во всем самим собою.

И та, кому я предан всей душою,

Как прежде — то надменна, то скромна,

То снисходительна, то холодна,

То благодушна, то гроза грозою.

Здесь пела, здесь сидела, здесь прошла,

Здесь обернулась, здесь, как стрелы, очи

Вонзила в сердце, взяв навеки в плен,

Здесь грустной, здесь веселою была…

О милой помышляю дни и ночи.

Как видишь, у меня без перемен.

Покинув нечестивый Вавилон,[39]

Рассадник зла, приют недоброй славы,

Где процветают мерзостные нравы,

Где я до срока был бы обречен,

Я здесь живу, природой окружен,

И, на Амура не найдя управы,

Слагаю песни, рву цветы и травы,

Ищу поддержки у былых времен.

Ни до Фортуны, ни до черни дела,

Ни до себя мне в этом нет краю, —

Любимую бы мне сюда и друга!

Вот только бы любимая сумела

Безжалостность перебороть свою,

А друг — освободиться от недуга.

Внезапную ту бледность, что за миг

Цветущие ланиты в снег одела,

Я уловил, и грудь похолодела,

И встречная покрыла бледность лик.

Иных любовь не требует улик.

Так жителям блаженного предела

Не нужно слов. Мир слеп; но без раздела

Я в духе с ней — и в мысль ее проник.

Вид ангела в очарованье томном —

Знак женственный любовного огня —

Напомню ли сравнением нескромным?

Молчанием сказала, взор склоня

(Иль то мечта?), — намеком сердца темным:

«Мой верный друг покинет ли меня?»

Коль не любовь сей жар, какой недуг

Меня знобит? Коль он — любовь, то что же

Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, Боже!..

Так злой огонь?.. А сладость этих мук!..

На что ропщу, коль сам вступил в сей круг?

Коль им пленен, напрасны стоны. То же,

Что в жизни смерть, — любовь. На боль похоже

Блаженство. «Страсть», «страданье» — тот же звук.

Призвал ли я иль принял поневоле

Чужую власть?.. Блуждает разум мой.

Я — утлый челн в стихийном произволе,

И кормщика над праздной нет кормой.

Чего хочу — с самим собой в расколе, —

Не знаю. В зной — дрожу; горю зимой.

Мне мира нет, — и брани не подъемлю.

Восторг и страх в груди, пожар и лед.

Заоблачный стремлю в мечтах полет —

И падаю, низверженный, на землю.

Сжимая мир в объятьях, — сон объемлю.

Мне бог любви коварный плен кует:

Ни узник я, ни вольный. Жду — убьет;

Но медлит он, — и вновь надежде внемлю.

Я зряч — без глаз; без языка — кричу.

Зову конец — и вновь молю: «Пощада!»

Кляну себя — и все же дни влачу.

Мой плач — мой смех. Ни жизни мне не надо,

Ни гибели. Я мук своих — хочу…

И вот за пыл сердечный мой награда!

Разгневал бога алчный Вавилон,

Забывший, что такое чувство меры,

Притон, где культом Вакха и Венеры

Культ Зевса и Паллады заменен.

Я верю в правый суд — свершится он:

Другой султан придет и примет меры

К тому, чтобы единым центром веры

Был навсегда Багдад провозглашен.[40]

Гнев идолов поверженных не страшен.

Не только башни будут сожжены,

Но и жильцы надменных этих башен.

Бразды правленья будут вручены

Достойнейшим, и снова мир украшен

Деяньями великой старины.

Источник скорби, бешенства обитель,

Храм ереси, в недавнем прошлом — Рим,

Ты Вавилоном сделался вторым,

Где обречен слезам несчастный житель.

Тюрьма, горнило лжи, добра губитель,

Кромешный ад, где изнывать живым.

Неужто преступлениям твоим

Предела не положит вседержитель?

Рожденный не для этих святотатств,

Ты оскорбляешь свой высокий чин,

Уподобляясь грязной потаскухе.

Во что ты веришь? В торжество богатств?

В прелюбодейства? Вряд ли Константин[41]

Вернется. Не в аду радеть о духе!

Любви очарование исходит

От ваших слов, и я, внимая вам,

Не только вновь пылаю страстью сам,

Но верю — с милой то же происходит.

И снова память к ней пути находит,

И не нарушить грез колоколам:

Лишь еле слышный вздох по временам

Из состоянья сна меня выводит.

Лучится добротой прекрасный лик,

И ветерок играет волосами,

Когда она навстречу мне спешит.

Но от восторга онемел язык,

И я бессвязно шевелю губами,

Своим молчаньем перед ней убит.

Сонм светлых звезд и всякое начало

Вселенского состава, соревнуя

В художестве и в силе торжествуя,

Творили в ней Души своей зерцало.

И новое нам солнце возблистало,

И каждый взор потупился, предчуя,

Что бог любви явил ее, ликуя,

Чтоб изощрить на дерзком злое жало.

Пронизанный очей ее лучами,

Течет эфир пылающей купиной,

И может в нем дышать лишь добродетель.

Но низкое желание мечами

Эдемскими гонимо. Мир свидетель,

Что красота и чистота — едино.

Я лицезрел небесную печаль,

Грусть: ангела в единственном явленье.

То сон ли был? Но ангела мне жаль.

Иль облак чар? Но сладко умиленье.

Затмили слезы двух светил хрусталь,

Светлейший солнца. Кротких уст моленье,

Что вал сковать могло б и сдвинуть даль, —

Изнемогло, истаяло в томленье.

Всё — добродетель, мудрость, нежность, боль

В единую гармонию сомкнулось,

Какой земля не слышала дотоль.

И ближе небо, внемля ей, нагнулось;

И воздух был разнежен ею столь,

Что ни листка в ветвях не шелохнулось.

Тот жгучий день, в душе отпечатленный,

Сном явственным он сердцу предстоит.

Чье мастерство его изобразит?

Но мысль лелеет образ незабвенный.

Невинностью и прелестью смиренной

Пленителен красы унылой вид.

Богиня ль то, как смертная, скорбит?

Иль светит в скорби свет богоявленный?

Власы — как злато; брови — как эбен;

Чело — как снег. В звездах очей угрозы

Стрелка, чьим жалом тронутый — блажен.

Уст нежных жемчуг и живые розы —

Умильных, горьких жалоб сладкий плен…

Как пламя — вздохи; как алмазы — слезы.

Куда ни брошу безутешный взгляд,

Передо мной художник вездесущий,

Прекрасной дамы образ создающий,

Дабы любовь моя не шла на спад.

Ее черты как будто говорят

О скорби, сердце чистое гнетущей,

И вздох, из глубины души идущий,

И речь живая явственно звучат.

Амур и правда, бывшие со мною,

Сказали мне — и это не секрет, —

Что всех она прекрасней под луною,

Что голоса нежнее в мире нет,

Что чище слез, застлавших пеленою

Столь дивный взор, еще не видел свет.

Ее творя, какой прообраз вечный

Природа-Мать взяла за образец

В раю Идей? — чтоб знал земли жилец

Премудрой власть и за стезею Млечной.

Ее власы — не Нимфы ль быстротечной

Сеть струйная из золотых колец?

Чистейшее в ней бьется из сердец —

И гибну я от той красы сердечной.

В очах богинь игру святых лучей

Постигнет ли мечтательной догадкой

Не видевший живых ее очей?

Целит любовь иль ранит нас украдкой,

Изведал тот, кто сладкий, как ручей,

Знал смех ее, и вздох, и говор сладкий.

Когда бы я остался в том краю,[42]

Где вещий дар открылся Аполлону,

Я, может, ныне, как Катулл — Верону,

Прославил бы Флоренцию мою.

Но с неких пор волшебную струю

Бесплодному скала не дарит лону,

И я, иному следуя закону,

Над сорною травой с серпом стою.

Суха олива: днесь к другой долине

Кастальская вода[43] устремлена,

И не спасает корни глубина.

Виною время иль моя вина —

Плодов достойных нет в моей пустыне,

Не знающей господней благостыни.

Глухой тропой, дубравой непробудной,

Опасною и путникам в броне,

Иду, пою, беспечный, как во сне, —

О ней, чей взор, один, как проблеск чудный

Двух солнц, — страшит желанье. Безрассудный

Блуждает ум — и нет разлуки мне:

Я с ней! Вот сонм ее подруг: оне —

За ясеней завесой изумрудной.

Чей голос — чу! — звучит, слиян с листвой.

Лепечущий, сквозь шум вершин зыбучий,

И птичий хор, и говор ключевой?..

Милей дотоль мне не был лес дремучий, —

Когда б лишь солнц моих игры живой

Не застилал от глаз зеленой тучей!

Лань белая на зелени лугов,[44]

В час утренний, порою года новой,

Промеж двух рек, под сению лавровой,

Несла, гордясь, убор златых рогов.

Я все забыл и не стремить шагов

Не мог (скупец, на все труды готовый,

Чтоб клад добыть!) — за ней, пышноголовой

Скиталицей волшебных берегов.

Сверкала вязь алмазных слов на вые:

«Я Кесарем в луга заповедные

Отпущена. Не тронь меня! Не рань!..»

Полдневная встречала Феба грань;

Но не был сыт мой взор, когда в речные

Затоны я упал — и скрылась лань.

Прекрасная рука! Разжалась ты

И держишь сердце на ладони тесной.

Я на тебя гляжу, дивясь небесной

Художнице столь строгой красоты.

Продолговато-нежные персты,

Прозрачней перлов Индии чудесной,

Вершители моей судьбины крестной,

Я вижу вас в сиянье наготы.

Я завладел ревнивою перчаткой!

Кто, победитель, лучший взял трофей?

Хвала, Амур! А ныне ты ж украдкой

Фату похить иль облаком развей!

Вотще! Настал конец услады краткой:

Вернуть добычу должен лиходей.

Ведет меня Амур, стремит Желанье,

Зовет Привычка, погоняет Младость,

И, сердцу обещая мир и сладость,

Протягивает руку Упованье.

И я ее беру, хотя заране

Был должен знать, что послан не на радость

Вожатый мне; ведь слепота не в тягость

Тому, Кто Разум отдал на закланье.

Прелестный Лавр, цветущий серебристо,

Чьи совершенства мною завладели,

Ты — лабиринт, влекущий неотвратно.

В него вошел в году тысяча триста

Двадцать седьмом, шестого дня апреля,

И не провижу выхода обратно.

Меж стройных жен, сияющих красою,

Она царит — одна во всей вселенной,

И пред ее улыбкой несравненной

Бледнеют все, как звезды пред зарею.

Амур как будто шепчет надо мною:

Она живет — и жизнь зовут бесценной;

Она исчезнет — счастье жизни бренной

И мощь мою навек возьмет с собою.

Как без луны и солнца свод небесный,

Без ветра воздух, почва без растений,

Как человек безумный, бессловесный,

Как океан без рыб и без волнений, —

Так будет все недвижно в мраке ночи,

Когда она навек закроет очи.

Земная ль жила золото дала

На эти две косы? С какого брега

Принес Амур слепительного снега —

И теплой плотью снежность ожила?

Где розы взял ланит? Где удила

Размерного речей сладчайших бега —

Уст жемчуг ровный? С неба ль мир и нега

Безоблачно-прекрасного чела?

Любови бог! кто, ангел сладкогласный,

Свой чрез тебя послал ей голос в дар?

Не дышит грудь, и день затмится ясный,

Когда поет царица звонких чар…

Какое солнце взор зажгло опасный,

Мне льющий в сердце льдистый хлад и жар?

Когда златую колесницу в море

Купает Солнце — с меркнущим эфиром

Мрачится дух тоской. В томленье сиром

Жду первых звезд. Луна встает — и вскоре

Настанет ночь. Невнемлющей все горе

Перескажу. С собой самим и с миром,

Со злой судьбой моей, с моим кумиром

Часы растрачу в долгом разговоре.

Дремы не подманить мне к изголовью;

Без отдыха до утра сердце стонет

И, слез ключи раскрыв, душа тоскует.

Редеет мгла, и тень Аврора гонит.

Во мне — все мрак!.. Лишь солнце вновь любовью

Мне грудь зажжет и муки уврачует.

В разлуке ликом ангельским давно ли

Меня во сне умела утешать

Мадонна? Где былая благодать?

Тоску и страх унять в моей ли воле?

Все чаще сострадания и боли

Мне мнится на лице ее печать,

Все чаще внемлю то, что согревать

Надеждой грудь мою не может боле.

«Ты помнишь, не забыл вечерний час, —

Мне говорит любимая, — когда

Уход поспешный мой тебя обидел?

Я не могла сказать тебе тогда

И не хотела, что в последний раз

Ты на земле меня в тот вечер видел».

Сон горестный! Ужасное виденье!

Безвременно ль родимый свет угас?

Ударил ли разлуки страшный час —

С тобой, мое земное провиденье,

Надежда, мир, отрада, огражденье?

Что ж не посла я слышу грозный глас?

Ты ж весть несешь!.. Но да не будет! Спас

Тебя Господь, и лживо наважденье!

Я чаю вновь небесный лик узреть,

Дней наших солнце, славу нам родную

И нищий дух в лучах его согреть.

Покинула ль блаженная земную

Прекрасную гостиницу[45] — ревную.

О, смерти, Боже! Дай мне умереть!

Увы, прекрасный лик! Сладчайший взгляд!

Пленительность осанки горделивой!

Слова, что ум, и дикий и кичливый,

Смиряя, мощным жалкого творят!

Увы, и нежный смех! Пускай пронзят

Его струи — была бы смерть счастливой!

Дух царственный, не в поздний век и лживый

Ты властвовал бы, высоко подъят.

Пылать мне вами и дышать мне вами:

Весь был я ваш; и ныне, вас лишенный,

Любую боль я б ощутил едва.

Вы полнили надеждой и мечтами

Разлуки час с красой одушевленной;

Но ветер уносил ее слова.

Повержен Лавр зеленый. Столп мой стройный[46]

Обрушился. Дух обнищал и сир.

Чем он владел, вернуть не может мир

От Индии до Мавра. В полдень знойный

Где тень найду, скиталец беспокойный?

Отраду где? Где сердца гордый мир?

Все смерть взяла. Ни злато, ни сапфир,

Ни царский трон — мздой не были б достойной

За дар двойной былого. Рок постиг!

Что делать мне? Повить чело кручиной —

И так нести тягчайшее из иг.

Прекрасна жизнь — на вид. Но день единый, —

Что долгих лет усильем ты воздвиг, —

Вдруг по ветру развеет паутиной.

В цветущие, прекраснейшие лета,

Когда Любовь столь властна над Судьбою,

Расставшись с оболочкою земною,

Мадонна взмыла во владенья света.

Живая, лишь сиянием одета,

Она с высот небесных правит мною.

Последний час мой, первый шаг к покою,

Настань, смени существованье это!

Чтоб, мыслям вслед, за нею воспарила,

Раскрепостясь, душа моя, ликуя,

Приди, приди, желанная свобода!

По этой муке надобна и сила,

И промедленья боле не снесу я…

Зачем не умер я тому три года?

Поют ли жалобно лесные птицы,

Листва ли шепчет в летнем ветерке,

Струи ли с нежным рокотом в реке,

Лаская брег, гурлят, как голубицы, —

Где б я ни сел, чтоб новые страницы

Вписать в дневник любви, моей тоске

Родные вздохи вторят вдалеке,

И тень мелькнет живой моей царицы.

Слова я слышу… «Полно дух крушить

Безвременно печалию, — шепнула, —

Пора от слез ланиты осушить!

Бессмертье в небе грудь моя вдохнула.

Его ль меня хотел бы ты лишить?

Чтоб там прозреть, я здесь глаза сомкнула».

Как часто от людей себя скрываю —

Не от себя ль? — в своей пустыне милой

И слезы на траву, на грудь роняю,

Колебля воздух жалобой унылой!

Как часто я один мечту питаю,

Уйдя и в глушь, и в тень, и в мрак застылый,

Ее, любовь мою, ищу и чаю,

Зову от властной смерти всею силой!

То — нимфа ли, богиня ли иная —

Из ясной Сорги выходя, белеет

И у воды садится, отдыхая;

То, вижу, между сочных трав светлеет,

Цветы сбирая, как жена живая,

И не скрывает, что меня жалеет.

Ты смотришь на меня из темноты

Моих ночей, придя из дальней дали:

Твои глаза еще прекрасней стали,

Не исказила смерть твои черты.

Как счастлив я, что скрашиваешь ты

Мой долгий век, исполненный печали!

Кого я вижу рядом? Не тебя ли

В сиянии нетленной красоты

Там, где когда-то песни были данью

Моей любви, где нынче слезы лью,

Тобой не подготовлен к расставанью?

Но ты приходишь — и конец страданью:

Я узнаю любимую мою

По голосу, походке, одеянью.

Не слышал сын от матери родной,

Ни муж любимый от супруги нежной

С такой заботой, зоркой и прилежной,

Преподанных советов: злой виной

Не омрачать судьбы своей земной —

Какие, малодушный и мятежный,

Приемлю я от той, что, в белоснежный

Одета свет, витает надо мной

В двойном обличье: матери и милой.

Она трепещет, молит и горит,

К стезе добра влечет и нудит силой —

И, ей подвигнут, вольный дух парит;

И мир мне дан с молитвой легкокрылой,

Когда святая сердцу говорит.

Сенуччо мой! Страдая одиноко,[47]

Тобой покинут, набираюсь сил:

Из тела, где плененным, мертвым был,

Ты, гордый, поднялся в полет высоко.

Два полюса зараз объемлет око,

Дугообразный плавный ход светил;

Зришь малость, что наш кругозор вместил,

Рад за тебя, скорблю не столь глубоко.

Скажи, прошу усердно, в третьей сфере

Гвиттоне, Чино, Данту мой поклон —

И Франческино; прочим — в равной мере.

А Донне передай, сколь удручен,

Живу в слезах; тоска, как в диком звере;

Но дивный лик, святыня дел — как сон.

Моих здесь воздух полон воздыханий;

Нежна холмов суровость вдалеке;

Здесь рождена державшая в руке

И сердце — зрелый плод, и цветик ранний;

Здесь в небо скрылась вмиг — и, чем нежданней,

Тем все томительней искал в тоске

Ее мой взор; песчинок нет в песке,

Не смоченных слезой моих рыданий.

Нет здесь в горах ни камня, ни сучка,

Ни ветки или зелени по склонам,

В долинах ни травинки, ни цветка;

Нет капельки воды у ручейка,

Зверей нет диких по лесам зеленым,

Не знающих, как скорбь моя горька.

Свой пламенник, прекрасней и ясней

Окрестных звезд, в ней небо даровало

На краткий срок земле; но ревновало

Ее вернуть на родину огней.[48]

Проснись, прозри! С невозвратимых далей

Волшебное спадает покрывало.

Тому, что грудь мятежно волновало,

Сказала «нет» она. Ты спорил с ней.

Благодари! То нежным умиленьем,

То строгостью она любовь звала

Божественней расцвесть над вожделеньем.

Святых искусств достойные дела

Глаголом гимн творит, краса — явленьем:

Я сплел ей лавр, она меня спасла!

Я припадал к ее стопам в стихах,

Сердечным жаром наполняя звуки,

И сам с собою пребывал в разлуке:

Сам — на земле, а думы — в облаках.

Я пел о золотых ее кудрях,

Я воспевал ее глаза и руки,

Блаженством райским почитая муки,

И вот теперь она — холодный прах.

А я, без маяка, в скорлупке сирой

Сквозь шторм, который для меня не внове,

Плыву по жизни, правя наугад.

Да оборвется здесь на полуслове

Любовный стих! Певец устал, и лира

Настроена на самый скорбный лад.

Восхитила мой дух за грань вселенной

Тоска по той, что от земли взята;

И я вступил чрез райские врата

В круг третий душ.[49] Сколь менее надменной

Она предстала в красоте нетленной!

Мне руку дав, промолвила: «Я та,

Что страсть твою гнала. Но маета

Недолго длилась, и неизреченный

Мне дан покой. Тебя лишь возле нет, —

Но ты придешь, — и дольнего покрова,

Что ты любил. Будь верен; я — твой свет».

Что ж руку отняла и смолкло слово?

Ах, если б сладкий все звучал привет,

Земного дня я б не увидел снова!

Опять зефир подул — и потеплело,

Взошла трава, и, спутница тепла,

Щебечет Прокна, плачет Филомела,[50]

Пришла весна, румяна и бела.

Луга ликуют, небо просветлело,

Юпитер счастлив — дочка расцвела,[51]

И землю, и волну любовь согрела

И в каждой божьей твари ожила.

А мне опять вздыхать над злой судьбою

По воле той, что унесла с собою

На небо сердца моего ключи.

И пенье птиц, и вешние просторы,

И жен прекрасных радостные взоры —

Пустыня мне и хищники в ночи.

О чем так сладко плачет соловей

И летний мрак живет волшебной силой?

По милой ли тоскует он своей?

По чадам ли? Ни милых нет, ни милой.

Всю ночь он будит грусть мою живей,

Ответствуя, один, мечте унылой…

Так, вижу я: самих богинь сильней

Царица Смерть! И тем грозит могилой!

О, как легко чарует нас обман!

Не верил я, чтоб тех очей светила,

Те солнца два живых, затмил туман, —

Но черная Земля их поглотила.

«Всё тлен! — поет нам боль сердечных ран —

Всё, чем бы жизнь тебя не обольстила».

Ни ясных звезд блуждающие станы,

Ни полные на взморье паруса,

Ни с пестрым зверем темные леса,

Ни всадники в доспехах средь поляны,

Ни гости с вестью про чужие страны,

Ни рифм любовных сладкая краса,

Ни милых жен поющих голоса

Во мгле садов, где шепчутся фонтаны, —

Ничто не тронет сердца моего.

Все погребло с собой мое светило,

Что сердцу было зеркалом всего.

Жизнь однозвучна. Зрелище уныло.

Лишь в смерти вновь увижу то, чего

Мне лучше б никогда не видеть было.

Преполовилась жизнь. Огней немного

Еще под пеплом тлело. Нетяжел

Был жар полудней. Перед тем как в дол

Стремглав упасть, тропа стлалась отлого.

Утишилась сердечная тревога,

Страстей угомонился произвол,

И стал согласьем прежних чувств раскол.

Глядела не пугливо и не строго

Мне в очи милая. Была пора,

Когда сдружиться с чистотой достоин

Амур, и целомудренна игра

Двух любящих, и разговор спокоен.

Я счастлив был… Но на пути добра

Нам смерть предстала, как в железе воин.

Идите к камню, жалобные строки,

Сокрывшему любовь в ее расцвете,[52]

Скажите ей (и с неба вам ответит,

Пусть в прахе тлеть велел ей рок жестокий),

Что листья лавра в горестном потоке

Ищу и собираю; листья эти —

Последние следы ее на свете —

Ведут меня и близят встречи сроки,

Что я о ней живой, о ней в могиле —

Нет, о бессмертной! — повествую в муке,

Чтоб сохранить прелестный образ миру.

Скажите ей — пусть мне протянет руки

И призовет к своей небесной были

В мой смертный час, как только брошу лиру.

Средь тысяч женщин лишь одна была,

Мне сердце поразившая незримо.

Лишь с обликом благого серафима

Она сравниться красотой могла.

Ее влекли небесные дела,

Вся суета земли скользила мимо.

Огнем и хладом тягостно палима,

Моя душа простерла к ней крыла.

Но тщетно — плоть меня обременяла;

Навеки донну небеса призвали,

И ныне холод мне сжимает грудь:

Глаза — ее живой души зерцала, —

О, для чего Владычица Печали

Сквозь вас нашла свой беспощадный путь?

Я мыслию лелею непрестанной

Ее, чью тень отнять бессильна Лета,

И вижу вновь ее в красе расцвета,

Родной звезды восходом осиянной.

Как в первый день, душою обаянной

Ловлю в чертах застенчивость привета.

«Она жива, — кричу, — как в оны лета!»

И дара слов молю из уст желанной.

Порой молчит, порою… Сердцу дорог

Такой восторг!.. А после, как от хмеля

Очнувшийся, скажу: «Знай, обманула

Тебя мечта! В тысяча триста сорок

Осьмом году, в час первый, в день апреля

Шестый — меж нас блаженная уснула».

Мой драгоценный, нежный мой оплот,

Который скрыла от меня могила

И благосклонно небо приютило,

Приди к тому, кто состраданья ждет!

Ты посещала сны мои, но вот

Меня и этой радости лишила.

Какая останавливает сила

Тебя? Ведь гнев на небе не живет,

Что пищу на земле в чужих мученьях

И сердцу доброму несет подчас,

Тесня Амура в собственных владеньях.

Ты зришь меня, ты внемлешь скорбный глас,

Утешь — не наяву, так в сновиденьях,

Сойди ко мне, сойди еще хоть раз.

Когда она почила в Боге, встретил

Лик ангелов и душ блаженных лик

Идущую в небесный Град; и клик

Ликующий желанную приветил.

И каждый дух красу ее приметил

И вопрошал, дивясь: «Ужель то лик

Паломницы земной? Как блеск велик

Ее венца! Как лен одежды светел!..»

Обретшая одну из лучших доль,

С гостиницей расставшаяся бренной,

Оглянется порою на юдоль —

И, мнится, ждет меня в приют священный.

За ней стремлю всю мысль, всю мощь, всю боль…

«Спеши!» — торопит шепот сокровенный.

Италия, в былом всех стран царица,

Где доблести твои и гений твой?

Кастальский хор умолк — теперь любой

Над честью муз божественных глумится.

В цене упали лавры — кто стремится

Стяжать их в дни, когда, гордясь собой,

Зло шествует с поднятой головой

И каждый жаждет лишь обогатиться.

Коль в прозе и стихах высокий слог

Давно утрачен лучшими из нас,

Ждать от тебя нельзя чудес искусства.

Скорби же вслед за мной о том, что рок

Так благосклонен сделался сейчас

К тем, чей язык убог и низки чувства.

Уж коль сам Данте, как сказал ты где-то,

Скорбит в раю о чтениях моих,

Затем что перед низкой чернью в них

Раскрылся смысл высоких дум поэта,

Казниться буду за безумство это

Я до скончанья дней своих земных,

Хотя, по правде, не себя — других

Мне б следовало призывать к ответу.

Нуждою и тщеславием пустым

Да просьбами назойливых друзей —

Вот кем я был подбит на шаг напрасный;

Зато и не порадовал я им

Тех чуждых благодарности людей,

Что глухи к мысли мудрой и прекрасной.

Раз на лугу, где влага ключевая

Струится, лепеча, меж трав густых,

Сидело трое ангелов земных,

Свою любовь друг другу открывая.

Душистый лавр, чело им обвивая,

Увенчивал красавиц молодых,

И ветерок играл кудрями их,

С зеленым цветом золотой сливая.

И слышал я, как двух одна тогда

Спросила: «Что, коль вздумает явиться

Из наших милых кто-нибудь сюда?

Не вынудит ли страх нас удалиться?»

Но две ей возразили: «Никогда!

Не стоит счастья, кто его страшится».

Порой зефир, столь ласковый дотоле,

В лицо мне дунет с преизбытком сил,

Как в день, когда царем Итаки[53] был

По недосмотру выпущен на волю.

Печалиться он не дает мне доле

И словно молвит: «Зря ты приуныл!

Над Байями[54] промчав, я захватил

Оттуда кое-что тебе на долю.

Взгляни-ка вверх». Я поднимаю взор

И в небе вижу облачко златое,

И кажется оно мне схожим с тою,

К кому в разлуке я влекусь мечтою…

Но вот уж ветр унес его в простор,

И я опять один, как до сих пор.

Такое чувство зажжено нежданно

Во мне очами госпожи моей,

Что помыслами к ней и только к ней

Я обречен стремиться постоянно.

Оно надежду пестует так рьяно,

Что я душою становлюсь смелей,

И кажется мне, будто в жизни сей

Блаженство обрету я невозбранно.

Но тут же запирает страх опять

Ворота рая, что отверзлись мне,

И вижу я с уныньем и с испугом,

Что счастье нам лишь миг дано вкушать,

Пусть даже стоим мы его вполне

И взысканы им были по заслугам.

Огонь очей созданья неземного,

Как только в них я гляну невзначай,

Так душу жжет и полнит через край,

Что вечно в нем она сгорать готова.

И ты, Амур, чье иго столь сурово,

Бесцельно мне стрелой не угрожай:

Те очи пострашней — в них ад, и рай,

И смерть, и возрожденье к жизни новой.

Оставь свой лук — не нужен больше он:

В такие узы ввергнут я, что их

Утяжелять нет у тебя причины.

Коль скоро прелесть той, кем я пленен,

Лишь умножаешь ты в глазах моих,

Твоим рабом я буду до кончины.

По лону вод, чуть зыблемых волненьем,

Скользил челнок владычицы моей,

И море оглашали, вторя ей,

Ее подруги сладкозвучным пеньем.

То к берегу, то к островам теченьем

Их относило, и глазам людей

Та, кто мне свет и радость в жизни сей,

Везде казалась неземным виденьем.

Следя за нею, убеждался я,

Что каждого, кто на нее смотрел,

Ее краса, как чудо, изумляла.

Кипела от любви душа моя,

И про себя хвалу я милой пел,

Но мой восторг хвала не умеряла.

Тот не умен, кто мнит ценой смиренья

От яростной судьбы себя спасти;

Еще глупее тот, кто обойти

Пытается тайком ее веленья;

Тот глуп втройне, кто от луны затменье

Рассчитывает криком отвести,

И глуп сверх меры тот, кто унести

С собой задумал в гроб свое именье.

Но тот уже совсем с ума сошел,

Кто жизнь, свободу, состоянье, честь

Швырнуть бабенке под ноги намерен.

Бездушен, зол, продажен женский пол,

И для него одна забава есть —

Терзать мужчину, коль в любви он верен.

В силки меня Амур без состраданья

Приманкою завлек — очами той,

К кому я тем сильней стремлюсь мечтой,

Чем больше между нами расстоянье.

Но вырваться нет у меня желанья:

Так мне она мила и красотой,

И нравом, и душевной чистотой,

Что для меня мой плен — благодеянье.

Кто хочет, пусть клянет тебя, Любовь,

А я с того счастливейшего дня,

Когда уловлен в сети был тобою,

С признательностью славлю вновь и вновь

Твое святое пламя, что меня

Так возвышает над самим собою.

Мой стих, теперь по-стариковски хилый,[55]

Был тоже полон юного огня,

Когда, от страсти сдержанной звеня,

Приковывал к себе вниманье милой.

Но завесь тьмы наброшена могилой

На очи, вдохновлявшие меня,

И холодеет он день ото дня,

И хрипнет, и оскудевает силой.

Коль скоро лик, что с ангельским так схож,

Днесь обращен лишь к небу, чтоб Того,

Чье он подобье, неустанно славить,

Слагать мне стало вирши невтерпеж:

Ведь я отныне жажду одного —

Любимой вслед стопы горе направить.

Коль в самом деле, Данте Алигьери,

Близ милой Биче, чьей душе вослед

Твоя душа стремилась столько лет,

В Венериной ты пребываешь сфере

И коль любви, во что я свято верю,

Конца ни здесь, ни в лучшем мире нет,

Моей Фьямметте передать привет

Не затруднишься ты ни в коей мере.

Я знаю: с неба третьего она

Следит из сонма праведных за тем,

Кто жить, лишась ее, не в силах доле.

Так пусть, пока летейская волна

Не разлучила с нею нас совсем,

Я призван буду к ней из сей юдоли.

О лаврах, столь любимых Аполлоном,

И влаге, орошающей Парнас,

Начав мечтать из-за прекрасных глаз,

Что приравнял к светилам благосклонным

Я с хором муз в приюте их зеленом

Свой голос порывался слить не раз,

Но в этом мне презрительный отказ

Они давали с видом оскорбленным.

Хотя себя не вправе я винить

За то, что слабы оказались крылья,

Взмыть на которых мнил я так высоко,

Пора оставить тщетные усилья,

Уразуметь, как это ни жестоко,

Что рвением талант не заменить.

Припоминая, сколь неосторожно

Часы и дни, недели и года

Я расточал в те времена, когда

Гонялся за мечтою невозможной,

Не понимаю я, чем к цели ложной

Стезей тревог, опасностей, труда

Сумел Амур увлечь меня тогда,

И плачу, и печалюсь безнадежно.

И сам себя кляну, зачем узрел

Глаза любимой, полные огня,

В котором мне сгорать судьба судила.

О, как жесток мой горестный удел!

Доколь ты будешь, смерть, щадить меня,

Кого от мук избавит лишь могила?

Когда бы ты, Амур, моей любимой

Стрелою грудь хоть раз пронзить сумел,

Надежду б я, пожалуй, возымел

И утешался б в муках ею, мнимой.

Но остается столь неуязвимой

Та, с кем и ты, безжалостный, несмел,

Что до сих пор я не уразумел,

Как мне спастись от пытки нестерпимой.

Любое слово милой, жест любой

Лишь убыстряют яростный полет

Твоих пернатых жал, что дух мой ранят.

Пойми: я беззащитен пред тобой,

И если вновь свой лук ты пустишь в ход,

Твой верный раб добычей смерти станет.

Остановись и огляди дорогу,

Которую ты, дух усталый мой,

В погоне за несбыточной мечтой

Днесь приведен к могильному порогу.

Ты на него уже поставил ногу,

Но прежде чем окончить путь земной,

Порви с мирской бесцельной суетой

И обратись в тоске предсмертной к Богу.

Не бойся опоздать и посвяти

Радению о Нем остаток дней,

Что не успел отдать страстям и бредням.

Когда б ты ни решил к Нему прийти,

Он и с тобою будет не скупей,

Чем виноградарь с тем, кто зван последним.

Учитель, ты ушел в тот край блаженный,[56]

Куда душа, дерзая уповать,

Что и в нее прольется благодать,

Стремится из юдоли нашей бренной;

Куда мечтой ты влекся неизменно,

Узреть надеясь Лауру опять,

И где с ней рядом Бога созерцать

Дано моей Фьямметте несравненной.

Вкушай отныне сладостный покой

И о предметах, непостижных нам,

Беседуй с Данте, Чино и Сенуччо;

Меня ж, коль в жизни был доволен мной,

Возьми к себе, чтоб повстречался там

Я с той, к кому горю любовью жгучей.

Уймитесь, не упорствуйте жестоко,

Мечты и вздохи вечные о ней,

Чтоб тихий сон не миновал очей,

Где слез не просыхает поволока.

Труды и мысли дня уже далеко

Равно и от людей и от зверей;

Уже упряжке белых лошадей

Предшествует неясный свет востока.

Подпишем перемирие, пока

Не встало солнце: верь, Амур, что сниться

Ее лицо и голос будут мне

И белая в моей руке рука.

Не будь завистлив, дай мне насладиться

Неслыханным блаженством хоть во сне.

Пусть почести влекут неугомонных,

Палаты, храмы, толпы у ворот,

Сокровища, что тысячи забот

И тысячи ночей несут бессонных.

Волшебные цветы лугов зеленых,

В прохладной мураве журчанье вод

И птичка, что любовь свою зовет,

Влияют благотворней на влюбленных.

Лесные дебри и громады гор,

Пещеры, недоступные для света,

Пугливая дриада, быстрый зверь…

Лишь там передо мной прекрасный взор,

Которым — пусть в мечтах — не то, так это

Мне наглядеться не дает теперь.

Прекрасная фиалка, рождена ты

Там, где давно мое пристрастье живо.

Ток грустных и прекрасных слез ревниво

Тебя кропил, его росу пила ты.

В блаженной той земле желанья святы,

Где ждал прекрасный кустик молчаливо.

Рукой прекрасной сорвана, — счастливой

Моей руке — прекрасный дар — дана ты.

Боюсь, умчишься в некое мгновенье

К прекрасной той руке: тебя держу я

На голой груди, хоть сжимать и жалко.

На голой груди, ибо скорбь и мленье

В груди, а сердце прочь ушло тоскуя —

Жить там, откуда ты пришла, фиалка.

Счастливей нет земли, блаженней крова,[57]

Светлей небес, чем те, где жизни всей

Владычица живет, и в цвете дней

Суля мне гибель, возрождает снова.

То милостиво глянет, то сурово,

То скорбь, то счастье шлет душе моей;

Душа, навеки вверенная ей,

То к жизни рвется, то на смерть готова.

Превыше всех краев тот знаменит,

Где, затмевая золотого Феба,

Мое светило всходит неизменно.

Уже шесть лун того не зрел я неба,

К которому стремлюсь душой смятенной,

Как Феникс к Солнцу свой полет стремит.

Вовек не вынести такого света,

Какой сияет на ее челе;

Глазам, привыкшим к дольней полумгле,

Сей взор слепящий встретить силы нету.

Рассудок говорит — не диво это:

Она — созданье рая на земле,

И как же нам, коснеющим во зле,

От красоты подобной ждать привета?

Нет, не для страсти смертной рождена,

А богом послана на эту землю,

Как милость высшая, великий дар.

Всем душам благодать несет она,

Лишь я, несчастный, разуму не внемлю:

Кому — покой, мне — гибельный пожар.

Того желаю, что гнетет меня,

Мне жизнь как смерть, мне вечность меньше года,

Мне нет воды в реке, в долине — брода,

Не слышно мне ни звука в шуме дня.

Я в лед закован посреди огня,

Бегу цепей, и мне претит свобода,

Для уст моих цикута слаще меда,

Я жив тоской, веселие кляня.

Врага люблю, друзей навек забыв,

Оковы рву, какие сам сковал,

Уходит жизнь, а смерть всегда со мною.

Так хрупкий челн в бушующем прибое

Ни вдаль отплыть, ни обрести причал,

Не может, ужас в дерзость претворив.

Тот взгляд лучистый, полонив Амора,

Вонзился в грудь мне острою стрелой,

И стал я ненавидеть свой покой,

Исполненный душевного раздора.

Не то, чтобы о вечности позора

Я думал, или о тщете мирской,

Иль о надежде, ложной и пустой,

Или о времени, летящем скоро;

Но в рабстве дни свои влачу, доколе

С меня не снимут пагубный зарок

Смерть или Донна всеблагою волей.

Большой ли, малый мне отпущен срок, —

Ей посвящаю каждый час, ведь боле

Ничем утешить сердца б я не смог.

В печали, со смущенною душою

Иду на брег морской и в дикий бор

Услышать птиц лесных нестройный хор

И мерный шум Тирренского прибоя.

Напрасно жажду справиться с тоскою,

Разнообразием прельщая взор, —

Запечатлели чаща и простор

Черты, меня лишившие покоя.

Взгляну ли я налево, в грот пустой,

Дианою, чей облик света полн,

Она в листве мелькнет, подобна чуду.

Направо ль повернусь я, к шуму волн,

Она — царица моря. Так повсюду

Счастливая печаль моя со мной.

Как тщетно дерзновенье в сердце сиром,

Как цель смутна и как надежда лжет,

Как скуден бренной нашей мысли плод, —

Лишь Смерть от века правит этим миром.

Один доволен балом и турниром,

Другого сокровенное влечет,

Один в самом себе нашел оплот,

Другой стремится стать толпе кумиром:

Обличий много у тщеты, когда

Своим законам верен мир подлунный,

И в суете проходят дни и годы.

Все в мире тленно: счастье и невзгоды

Чредуются по манию Фортуны —

Лишь Смерть и постоянна, и тверда.

Блаженна ночь, что сокровенной тьмою

Своею осенила столько благ,

Блажен слепой и торопливый шаг,

Когда иду, ведом твоей рукою.

Я от невежд навеки в сердце скрою

Лишь Донне и Амору внятный знак

Услады, от которой меркнет зрак

Рассудка, побежденного красою.

О свет несущие ночные тени!

О тишина ночная, что поет

Нежнее флейты и звучней свирели!

О вздохи счастья, слезы сожалений!

О гордое желание, полет

Дерзнувшее стремить к столь дивной цели!

Увы, обильный ток прекрасных слез

Исторгнуло сладчайшее страданье:

На миг затмил любимых звезд сиянье

Тяжелой тучей мрак душевных гроз.

И ливень струи чистых вод пронес

По коже, заалевшей от лобзанья, —

Ручей так мчится средь благоуханья

Лилей росистых и карминных роз.

Как птица после яростных лучей

Вечерней наслаждается росою,

Так ливням этим рад крылатый бог.

Таясь на дне блистающих очей,

Он сделал боль блаженством, плач красою

И на ресницах искорки зажег.

Я видел, как из моря вдалеке

Светило поднималось, озаряя

Морской простор от края и до края

И золотом сверкая на песке.

Я видел, как на утреннем цветке

Роса играла — россыпь золотая,

И роза, словно изнутри пылая,

Рождалась на колючем стебельке.

И видел я, с весенним встав рассветом,

Как склон травою первою порос

И как вокруг листва зазеленела.

И видел я красавицу с букетом

Едва успевших распуститься роз,

И все в то утро перед ней бледнело.

Пыл юности, любовные затеи,[58]

Достойный труд, изысканный досуг,

Друзей веселый, но не буйный круг,

Беззлобный ум, высокие идеи,

Плоды усердья и любви трофеи,

Учтивость и ученость без потуг —

Все это помогает нам, мой друг,

Приятнее прожить и веселее.

Блажен, кто этим благам цену знает,

Он не напрасно жил и пожил вволю,

Пусть даже рано век его истек.

Былая радость нам не изменяет,

Но кто отрекся сам от лучшей доли —

Тот сам себе земной убавил срок.

О сердце, обреченное терзанью,

Ты слышишь — птица стонет в вышине,

Как стонешь ты в любовной западне,

И скорбно вторит твоему рыданью.

Иль таково небес предначертанье?

Весь мир грустит со мною наравне,

И лишь от милой не добиться мне

Ни жалости, ни слез, ни состраданья!

Она к моим мытарствам безучастна,

Хоть стражду я из-за нее одной,

Которой жизнь и смерть моя подвластны.

Надменная, как ты черства душой:

Я гибну от любви — а ты бесстрастна,

И только птицы плачут надо мной.

— Фиалки, что вы блекнете уныло,

Под ветерком сникая и дрожа?

Куда сокрылась ваша госпожа?

Где солнце, что доселе вам светило?

— Нам госпожа являет, как светило,

Свое лицо, прекрасна и свежа,

И прочь идет, свободой дорожа,

А мы грустим, беспомощны и хилы.

— Фиалки, вы увянете до срока,

Лишенные тепла и ласки горней,

Струившейся из этих ясных глаз!

— Ты правду молвил, наша боль жестока:

Как грудь твоя, иссохли наши корни

От горя, что убьет тебя и нас!

Где золотые проливни волос,

То перевитых лентою пунцовой,

То жемчугом унизанных, то снова

Свободных, то в венце тяжелых кос?

Кто их посмел украсть у этих роз,

Кто отнял их у мрамора живого,

Кто лучшее из лиц лишил сурово

Убранства, что слепило нас до слез?

О неуч! Ты, не смысля в медицине,

У красоты, благословленной небом,

Похитил лучший из его даров!

Ты головой ответишь перед Фебом:

Пусть жалкая судьба твоих вихров

Остерегает всех невежд отныне!

Не ведаю, найдется ли хрусталь,

Янтарь, паросский мрамор величавый,

Или металлов редкостные сплавы,

Изысканный эбен или эмаль,

И тот ваятель сыщется едва ль,

Кто создал бы фиал, достойный славы

Прекрасных кос, что срезал врач лукавый,

В тоску меня повергнув и печаль.

Нет утешенья мне в прекрасном лике,

Живых очах, пленительном челе,

В ее устах, что ярче земляники…

Пусть даже кудри те в небесной мгле

Соседствуют с власами Береники,[59]

Рыдать о них — удел мой на земле!

О золотые нити, всякий раз,

Едва припомню, что с моей любовью

Не столь забота о ее здоровье,

Сколь заблужденье разлучило вас —

Так сразу реки слез бегут из глаз,

Пылает сердце, обливаясь кровью,

И с шарлатаном жажду вновь и вновь я

Сквитаться за кощунственный приказ.

Амур, твое кляну я попущенье;

Преступнику одна дорога — в ад,

И дьявол там ему изыщет мщенье,

Но что же ты, чья власть сильней стократ,

Стерпел столь дерзостное похищенье

И молча уступил свой лучший клад?

О, край, которому подобных нет,

Блистающий средь вод красой нетленной,

Чьи долы гранью делит несравненной

Роскошный Апеннинских гор хребет!

Ужель затем от баловней побед

Ты унаследовал весь круг вселенной,

Чтоб ныне на тебя грозой военной

Шел трепетавший некогда сосед?

Нашлись и меж сынов твоих — о горе! —

Предатели, готовые вонзить

Свой меч в твое пленительное тело.

Такого ли достоин ты удела?

Знать, разучились люди бога чтить.

О выродки, погрязшие в позоре!

Я пел когда-то; сладостно ль звучали

Стихи мои — судить любви моей.

Вернуть не властен праздник прежних дней,

В слезах ищу я выхода печали.

Иные страсть разумно обуздали,

А я об этом и мечтать не смей,

По-прежнему бессильный перед ней.

Блаженны, у кого она в опале!

Любя, не оставлял надежды я

Пример счастливый завещать потомкам, —

Увы, пребудут втуне упованья.

Так пусть теперь в стихе моем негромком

Услышат все на свете крик страданья,

Включая вас, противница моя.

Ты застилаешь очи пеленою,

Желанья будишь, зажигаешь кровь,

Ты делаешь настойчивой любовь,

И мукам нашим ты подчас виною.

Зачем, уже развенчанная мною,

Во мне, надежда, ты родишься вновь?

Приманок новых сердцу не готовь:

Я твоего внимания не стою.

Счастливым счастье новое пророчь,

Что если плачут — то от сладкой боли,

А мне давно ничем нельзя помочь.

Я так измучен, что мадонны волей

С последним неудачником не прочь

Из зависти я поменяться долей.

Когда б тебе, Амур, душой и телом[61]

Я в юности усердней угождал,

Теперь, когда я болен и устал,

Ты б отпустил мой челн к иным пределам.

Как подобает кормчим поседелым,

Я обогнул бы гряды острых скал,

К безоблачному берегу пристал

И занялся достойным, честным делом.

Куда мне за тобой: ты в самой силе —

А мне любая ноша тяжела;

Меня твои приманки не страшили

В былые дни, но молодость ушла,

Мне годы плоть и сердце иссушили,

И если загорюсь — сгорю дотла.

Потоки ваших золотых кудрей

Подобны облакам над полем снежным;

Глаза огнем сияют безмятежным,

Что тьму ночную делает светлей;

Речь исцеляет от любых скорбей;

Смех жемчугом блестит и лалом[62] нежным;

Рука все души манием небрежным

Берет в полон, и все покорны ей;

Ваш голос чище музыки небесной;

Ваш юный ум и ясен, и остер;

Осанка, поступь — не бывает краше;

При этом нрав столь праведный и честный,

Что, угадав благоволенье ваше,

Пылаю я, как на ветру костер.

Спокоен, весел, я, бывало, делом

Давал отпор жестокостям твоим,

А ныне пред тобой, тоской язвим,

Стою, увы, безвольным и несмелым;

И ежели я встарь разящим стрелам

Метою сердца был недостижим, —

Ты ныне мстишь ударом роковым

Прекрасных глаз, и не уйти мне целым!

От скольких западней, от скольких бед,

Беспечный птенчик, хитрым роком годы

Храним на то, чтоб умереть лютей;

Так, и любовь, о донна, много лет

Таила, видно, от меня невзгоды,

Чтоб ныне мучить злейшей из смертей.

Нет радостней веселого занятья:

По злату кос цветам наперебой

Соприкасаться с милой головой

И льнуть лобзаньем всюду без изъятья!

И сколько наслаждения для платья

Сжимать ей стан и ниспадать волной;

И как отрадно сетке золотой

Ее ланиты заключать в объятья!

Еще нежней нарядной ленты вязь,

Блестя узорной вышивкой своею,

Смыкается вкруг персей молодых.

А чистый пояс, ласково виясь,

Как будто шепчет: «не расстанусь с нею…»

О, сколько дела здесь для рук моих!

О было б легче сразу умереть,

Чем гибелью томиться ежечасной

От той, кто смерть сулит любви злосчастной!

Увы, как сердцу не тужить,

Когда его все горше дума губит,

Что та, кого люблю, меня не любит?

Как можно мне остаться жить,

Когда она твердит, и это явно,

Что ей себя не жаль, — меня ж подавно?

Как мне внушить ей жалость, если впрямь

Ей и себя не жалко? — О, проклятье!

Ужели вправду должен смерть принять я?

Высокий дух, чей образ отражает

В прекрасных членах тела своего,

Что могут сделать бог и естество,

Когда их труд свой лучший дар являет.

Прелестный дух, чей облик предвещает

Достоинства пленительней всего:

Любовь, терпенье, жалость, — чем его

Единственная красота сияет!

Любовью взят я, связан красотой,

Но жалость нежным взором мне терпенье

И верную надежду подает.

Где тот устав иль где закон такой,

Чье спешное иль косное решенье

От совершенства смерть не отведет?

Скажи, Любовь, воистину ли взору

Желанная предстала красота,

Иль то моя творящая мечта

Случайный лик взяла себе в опору?

Тебе ль не знать? — Ведь с ним по уговору

Ты сна меня лишила. Пусть! Уста

Лелеют каждый вздох, и залита

Душа огнем, не знающим отпору.

— Ты истинную видишь красоту,

Но блеск ее горит, все разрастаясь,

Когда сквозь взор к душе восходит он;

Там обретает божью чистоту,

Бессмертному творцу уподобляясь, —

Вот почему твой взгляд заворожен.

Когда моих столь частых воздыханий

Виновница навеки скрылась с глаз, —

Природа, что дарила ею нас,

Поникла от стыда, мы ж — от рыданий.

Но не взяла и смерть тщеславной дани:

У солнца солнц — свет все же не погас;

Любовь сильней: вернул ее приказ

В мир — жизнь, а душу — в сонм святых сияний.

Хотела смерть, в ожесточенье зла,

Прервать высоких подвигов звучанье,

Чтоб та душа была не столь светла, —

Напрасный труд! Явили нам писанья

В ней жизнь полней, чем с виду жизнь была,

И было смертной в небе воздаянье.

Когда скалу мой жесткий молоток

В обличия людей преображает, —

Без мастера, который направляет

Его удар, он делу б не помог,

Но божий молот из себя извлек

Размах, что миру прелесть сообщает;

Все молоты тот молот предвещает,

И в нем одном — им всем живой урок.

Чем выше взмах руки над наковальней,

Тем тяжелей удар: так занесен

И надо мной он к высям поднебесным;

Мне глыбою коснеть первоначальной,

Пока кузнец господень, — только он! —

Не пособит ударом полновесным.

Будь чист огонь, будь милосерден дух,[63]

Будь одинаков жребий двух влюбленных,

Будь равен гнет судеб неблагосклонных,

Будь равносильно мужество у двух,

Будь на одних крылах в небесный круг

Восхищена душа двух тел плененных,

Будь пронзено двух грудей воспаленных

Единою стрелою сердце вдруг,

Будь каждый каждому такой опорой,

Чтоб, избавляя друга от обуз,

К одной мете[64] идти двойною волей,

Будь тьмы соблазнов только сотой долей

Вот этих верных и любовных уз, —

Ужель разрушить их случайной ссорой?

Хочу хотеть того, что не хочу,

Но отделен огонь от сердца льдиной;

Он слаб; чертой не сходно ни единой

Перо с писаньем: лгу — но не молчу.

Казнюсь, Господь, что словом ввысь лечу,

А сердцем пуст; ищу душой повинной,

Где в сердце вход, куда б влилось стремниной

В него добро, да гордость отмечу.

Разбей же, боже, лед мой! Рушь преграду,

Чтоб косностью своей не отвела

Твоих лучей, столь скудных в сей юдоли.

Пошли твой свет, несущий нам отраду,

Жене своей, — да вспряну против зла,

Преодолев сомнения и боли.

Ночь! сладкая, хоть мрачная пора,[65]

От всех забот ведущая к покою!

Хоть зорок тот, кто чтит тебя хвалою,

Как та хвала правдива и мудра!

Ты тяжесть дум снимаешь до утра,

Целишь их жар прохладою ночною,

И часто я, влеком своей мечтою,

Во сне взлетаю на небо с одра.

О сумрак смерти, знаменье предела

Всех вражеских душе и сердцу бед,

Конец печалей, верное лекарство, —

Ты можешь врачевать недуги тела,

Унять нам слезы, скинуть бремя лет

И гнать от беззаботности коварство.

И высочайший гений не прибавит[66]

Единой мысли к тем, что мрамор сам

Таит в избытке, — и лишь это нам

Рука, послушная рассудку, явит.

Жду ль радости, тревога ль сердце давит,

Мудрейшая, благая донна, — вам

Обязан всем я, и тяжел мне срам,

Что вас мой дар не так, как должно, славит.

Не власть Любви, не ваша красота,

Иль холодность, иль гнев, иль гнет презрений

В злосчастии моем несут вину, —

Затем, что смерть с пощадою слита

У вас на сердце, — но мой жалкий гений

Извлечь, любя, способен смерть одну.

Лишь вашим взором вижу сладкий свет,[67]

Которого своим, слепым, не вижу;

Лишь вашими стопами цель приближу,

К которой мне пути, хромому, нет;

Бескрылый сам, на ваших крыльях, вслед

За вашей думой, ввысь себя я движу;

Послушен вам — люблю и ненавижу,

И зябну в зной, и в холоде согрет.

Своею волей весь я в вашей воле,

И ваше сердце мысль мою живит,

И речь моя — часть вашего дыханья.

Я — как луна, что на небесном поле

Невидима, пока не отразит

В ней солнце отблеск своего сиянья.

Спустившись с неба, в тленной плоти, он

Увидел ад, обитель искупленья,

И жив предстал для божья лицезренья,

И нам поведал все, чем умудрен.

Лучистая звезда, чьим озарен

Сияньем край, мне данный для рожденья, —

Ей не от мира ждать вознагражденья.

Но от тебя, кем мир был сотворен.

Я говорю о Данте: не нужны

Озлобленной толпе его созданья, —

Ведь для нее и высший гений мал.

Будь я, как он! О, будь мне суждены

Его дела и скорбь его изгнанья, —

Я б лучшей доли в мире не желал!

Ужели, донна, впрямь (хоть утверждает

То долгий опыт) оживленный лик,

Который в косном мраморе возник,

Прах своего творца переживает?

Так! Следствию причина уступает,

Удел искусства более велик,

Чем естества! В ваяньи мир постиг,

Что смерть, что время здесь не побеждает.

Вот почему могу бессмертье дать

Я нам обоим в краске или в камне,

Запечатлев твой облик и себя;

Спустя столетья люди будут знать,

Как ты прекрасна, и как жизнь тяжка мне,

И как я мудр, что полюбил тебя.

В ком тело — пакля, сердце — горстка серы,

Состав костей — валежник, сухостой,

Душа — скакун, не сдержанный уздою;

Порыв — кипуч, желание — без меры;

Ум — слеп и хром, и полн ребячьей веры,

Хоть мир — капкан и стережет бедой:

Тот может, встретясь с искоркой простой,

Вдруг молнией сверкнуть с небесной сферы.

Так и в искусстве, свыше вдохновлен,

Над естеством художник торжествует,

Как ни в упор с ним борется оно;

Так, если я не глух, не ослеплен

И творческий огонь во мне бушует, —

Повинен тот, кем сердце зажжено.

Стремясь назад, в тот край, откуда он,

Извечный дух, в теснины заточенья

Сошел к тебе, как ангел всепрощенья,

И мир им горд, и ум им просветлен.

Вот чем горю и вот чем полонен,

А не челом, не знающим волненья:

Любовь, избыв былые заблужденья,

Верна добру, приятому в закон.

Здесь — путь всему, что высоко и ново,

Чем живо естество: и сам господь

Вспоможествует этому немало.

Здесь предстает величье Всеблагого

Полней, чем там, где лишь красива плоть, —

И любо мне глядеть в его зерцало!

И карандаш и краски уравняли[68]

С благой природой ваше мастерство

И так высоко вознесли его,

Что в ней красы еще прекрасней стали.

Ученою рукой теперь нам дали

Вы новый плод усердья своего

И, не презрев из славных никого,

Нам многих жизней повесть начертали.

Напрасно век, с природой в состязаньи

Прекрасное творит: оно идет

К небытию в урочный час отлива.

Но вы вернули вновь воспоминанье

О поглощенных смертию, — и вот,

Ей вопреки, оно навеки живо!

Когда замыслит дивный ум создать

Невиданные облики, — сначала

Он лепит из простого материала,

Чтоб камню жизнь затем двойную дать.

И на бумаге образ начертать,

Как ловко бы рука ни рисовала,

Потребно проб и опытов немало,

Чтоб мудрый вкус мог лучшее избрать.

Так я, твореньем малого значенья

Рожденный, стал высоким образцом

У вас в руках, достойнейшая донна;

Но, сняв излишек, дав мне восполненье,

Ужели вы учительным бичом

Мой гордый пыл смирите непреклонно?

Годами сыт, отягощен грехами,

Укоренен в злодействах бытия,

К своей двойной уж близок смерти я,

Но сердце яд пьет полными струями.

Иссякшие не могут силы сами

Сломить судьбу, любовь, соблазны дня, —

И светлая нужна им длань твоя,

Чтоб удержать пред ложными стезями.

Но мало мне, господь мой, что готов

Ты душу взять, утратившую чистый,

Небытием пожалованный склад:

Пока не снят земной с нее покров,

Молю сравнять подъем крутой и мглистый,

Чтоб прост и светел был ее возврат.

Соблазны света от меня сокрыли

На божье созерцанье данный срок, —

И я души не только не сберег,

Но мне паденья сладостней лишь были.

Слеп к знаменьям, что стольких умудрили,

Безумец, поздно понял я урок.

Надежды нет! — Но если б ты помог,

Чтоб думы себялюбие избыли!

Сравняй же путь к небесной высоте,

Затем что без тебя мне не по силам

Преодолеть последний перевал;

Внуши мне ярость к миру, к суете,

Чтоб недоступен зовам, прежде милым,

Я в смертном часе вечной жизни ждал.

Теперешнее папство все — приветы,

Да речи, да высокоуваженья,

«Потом», «но», «да», «быть может», «вне сомненья» —

Словечки без влиянья на предметы.

Сужденья, мненья, замыслы, советы,

Загадки, для которых нет решенья,

Беседы, остроумные реченья,

Приемы… лишь бы не платить монеты.

Ступающая сторожко пята,

Нейтралитет, терпение, призывы,

Надежда, вера, — словом, — доброта

С невинностью, прекрасные порывы

И — скажем так — святая простота

(Чтоб не были истолкованья кривы).

Когда б позволить мне могли вы,

Я все ж сказал бы: поздно или рано

К святым причтут и папу Адриана.[69]

Поесть — у папы нет иного дела.

Поспать — у папы нет иной заботы:

Возможно дать такие лишь отчеты

Любому, кто о папе спросит смело.

Хороший взгляд, хороший вид и тело,

Язык хорош и качество мокроты.

Нет, с жизнью он порвать не хочет счеты, —

Но рать врачей сжить папу захотела.

И в самом деле честь их пострадает,

Коль он живым уйдет от их атаки,

Раз сказано: конец, он умирает.

И страшные выдумывают враки:

Что в два часа припадок с ним бывает, —

Сегодня нет, а завтра будет паки.

От них подохнут и собаки,

Не то что папа. В общем же, похоже,

Что как-никак его прихлопнут все же.

Сер Чекко сам не свой, лишь бросит двор, —

Двор тоже сам не свой без сера Чекко.

Для сера Чекко очень нужен двор,

И очень нужен для двора сер Чекко.

Кто хочет знать, каков таков сер Чекко,

Пускай посмотрит, что за штука двор.

Сер Чекко сам похож на двор,

А двор собой похож на сера Чекко.

И столько лет просуществует двор,

Сколь долго жизнь продлится сера Чекко, —

Сер Чекко то же самое, что двор.

Всяк, по дороге встретив сера Чекко,

Подумает, что повстречал он двор.

В обоих двор, в обоих и сер Чекко.

Бог милуй сера Чекко —

Он при смерти: немилостив стал двор.

Погиб сер Чекко, но погиб и двор.

Умрет он, но с тех пор

Уж тем одним он утешаться сможет,

Что Трифона[71] никто не потревожит.

Винченцо славный, я томлюсь жестоко,

В тюрьму суровой заточен рукой;

Тупая чернь глумится надо мной,

Беспомощной игрушкой злого рока.

Ах! Ада моего в мгновенье ока

Захлопнулись врата в день брака той,

Которая по матери с тобой

И по отцу — единого истока.

Меж тем давно ли ласковый твой взор

Был обращен ко мне? О, неужели

Нельзя надеяться и на тебя?

В твоей душе все чувства омертвели,

Коль обо мне не помнишь ты, любя.

Бездушный век, позор тебе, позор!

В Любви, в Надежде мнился мне залог

Все более счастливого удела;

Весна прошла, надежда оскудела —

И невозможен новых сил приток.

И тайный пламень сердца не помог,

Все кончено, и не поправить дела:

В отчаянье, не знающем предела,

Мечтаю смерти преступить порог.

О Смерть, что приобщаешь нас покою,

Я дерево с опавшею листвой,

Которое не оросить слезою.

Приди же на призыв плачевный мой,

Приди — и сострадательной рукою

Глаза мои усталые закрой.

Порой мадонна жемчуг и рубины

Дарует мне в улыбке неземной

И, слух склоняя, внемлет ропот мой, —

И ей к лицу подобье скорбной мины.

Но, зная горя моего причины,

Она не знает жалости живой

К стихам печальным, сколько я ни пой,

К певцу, что счастья рисовал картины.

Безжалостен огонь прекрасных глаз, —

Жестокость состраданьем притворилась,

Чтоб страсть в душе наивной не прошла.

Не обольщайтесь, сердца зеркала:

Нам истина давным-давно открылась.

Но разве это отрезвило нас?

Ее руки, едва от страха жив,

Коснулся я и тут же стал смущенно

Просить не прогонять меня с балкона

За мой обидный для нее порыв.

Мадонна нежно молвила на это:

«Меня вы оскорбили бесконечно,

Отдернуть руку поспешив тотчас.

По мне, вы поступили бессердечно».

О, сладостность нежданного ответа!

Когда обидчик верно понял вас,

Поверьте — в первый и последний раз

Он вам нанес обиду.

Однако кто не обижает, тот

Отмщенья на себя не навлечет.

Ровесник солнца, древний бог летучий,

Лежит на всем вокруг твоя печать,

Тебе дано губить и воскрешать,

Верша над миром свой полет могучий.

Со злополучьем и с обидой жгучей

Мое не в силах сердце совладать:

Лишь на тебя осталось уповать, —

Не уповать же без конца на случай.

Приди избавить сердце от тоски,

Забвеньем горькой помоги обиде,

Сановников изобличи во лжи,

И на поверхность правду извлеки

Из глубины, и в неприкрытом виде,

Во всей красе, другому покажи.

Ты в юности казалась нежной розой,

Что, лепестков лучам не открывая,

За зеленью стыдливо, молодая,

Еще таит мечты любви и слезы.

Иль может, ты (не с миром нашей прозы

Тебя равнять) была зарею рая,

Что, тени гор и поле озаряя,

На небесах полна невинной грезы.

Но для тебя года прошли неслышно,

И молодость в своем уборе пышном

Сравнится ли с твоею красотою?

Так и цветок душистее раскрытый,

И в полдень так лучи с небес разлиты

Роскошнее, чем утренней зарею.

От деревца, что в зной, как и в мороз,

Не расстается с листьями своими,

Взяла ты, донна, сладостное имя;

Как кроной — лавр, горда ты златом кос:

Он молний не страшится в пору гроз,

Ты — стрел Амура: соревнуясь с ними,

Ты сердце мне очами огневыми

Разишь, и нет мне отдыха от слез.

О, долго ль мне преследовать напрасно

Ту, что летит, проворна и легка,

Подобно фессалиянке прекрасной!

Но буду я моленья слать, пока

Тебя в твоей гордыне безучастной

Не остановит слез моих река.

О Лаура, рожденная средь Муз

И в доме, что они избрали кровом,

Где любомудр-поэт царит над словом

И торжествует тонкий ум и вкус!

Вооружен лишь рифмой, не берусь

Лощить вам злато прядей глянцем новым

Иль спорить с вашим же судом суровым,

Вступившим с вашей скромностью в союз.

Увы, искусством трудным не владею

Запечатлеть очей прекрасных свет,

Уста, ланиты, что пленяют, рдея.

Создать сумел бы верный ваш портрет

В словах, дарящих плоть и жизнь идее,

Лишь тот, кто деву произвел на свет.

Любовь — огонь, лучом красы зажженный,

Чью власть наш слух и взор приемлют жадно;

Ей пищей — страх, коль донна взглянет хладно,

Надежда — коль посмотрит благосклонно.

И, сердце избирая залой тронной,

Светясь в глазах, шлет нас она нещадно

К Природе в плен; беда, коль безоглядно,

Как божеству, ей молится влюбленный.

Коль ищешь ты опоры в жизни этой,

Да станет ею Разум, враг заклятый

Любви, что всуе множит заблужденья;

Благие да подаст тебе советы,

Одев измученное сердце в латы

Ничем не одолимого презренья.

Та, что превыше всех любима мною,

Цветы сбирала в поле близ реки,

Но больше их рождалось под стопою,

Чем руки рвали, белы и легки.

Власы струились светлою волною,

Сплетал Амур из локонов силки,

И огнь очей, что жжет, подобно зною,

Смягчали речи, словно ветерки.

И гладью зеркала река застыла,

Чтоб отразить, остановив свой бег,

Златые кудри, ясных глаз светила.

И молвила: «Я — не царица рек,

Но, дабы удержать твой образ милый,

Утишу воды, что ласкают брег».

Коль нас Амур манит в такие сети,

Сколь сладостно любовное плененье!

Коль я попался на крючок в смятенье,

Сколь сладостны они, приманки эти!

Как древу сладостны омелы плети,

А лед — устам, пылающим в томленье!

Печали, думы, пени, обвиненья,

Вы сладостней всех радостей на свете!

Какая скрыта горькая отрада

В душевных ранах, в смертных муках вечных,

В слезах, что я, преступный, источаю!

Коль это — жизнь, я все утехи ада

Готов принять, всю боль скорбей сердечных;

Коль смерть, то дни я смерти посвящаю!

Прекрасна госпожа, коль ей взметет

Златые кудри ветра дуновенье,

Прекрасна, коль подернет взор сомненье

Иль алость роз средь снега расцветет;

Прекрасна, коль стоит и коль идет;

Коль мне являет гордость и презренье;

Прекрасна, коль дарует мне мученья,

Чтоб я кончиною снискал почет.

Но высшая краса ее таится

В рубинах уст, вратах души — темницы,

Где бог любви живет в благом плену:

Сквозь те врата, что рдеют, взор прельщая,

Летят его посланцы, возвещая

И сладкий мир, и сладкую войну.

Глаза прекрасные, где в первый раз,

Как в небе, мне блеснул Амур летучий,

Омрачены губительною тучей:

Луч, что слепил и жег меня, погас.

Увы! Хоть хладный снег верней кирас

Упорно защищал от страсти жгучей

Грудь донны, повелел коварный случай,

Чтоб от горячки он ее не спас.

О, если б жара пагубную силу

Мне за нее терпеть, дабы мой пыл

Она хоть в малой искре ощутила!

Любой костер и сладостен, и мил

Казался бы, о деспот легкокрылый,

Тому, чье сердце огнь твой опалил!

Любви доступны истины вершины.

Сквозь адамантовы проникнув огражденья,

Мой гений свет несет; для наблюденья

Рожден, живет он вечным властелином;

Земли, небес и адовой стремнины

Правдивые дает изображенья,

Врагам наносит смело пораженья,

Внедряется в сердечные глубины.

Чернь низкая, зреть истину старайся.

Прислушайся к моим словам нелживым.

Безумная, раскрой глаза со мною.

Ребенком звать любовь ты не пытайся.

Сама изменчива — ты мнишь ее пугливой,

Незрячей будучи — зовешь ее слепою.

Единое, начало и причина,

Откуда бытие, жизнь и движенье,

Земли, небес и ада порожденья,

Все, что уходит вдаль и вширь, в глубины.

Для чувства, разума, ума — картина:

Нет действия, числа и измеренья

Для той громады, мощи, устремленья,

Что вечно превышает все вершины.

Слепой обман, миг краткий, доля злая,

Грязь зависти, пыл бешенства с враждою,

Жестокосердье, злобные желанья

Не в силах, непрестанно нападая,

Глаза мои задернуть пеленою

И солнца скрыть прекрасное сиянье.

Кто дух зажег, кто дал мне легкость крылий?[76]

Кто устранил страх смерти или рока?

Кто цепь разбил, кто распахнул широко

Врата, что лишь немногие открыли?

Века ль, года, недели, дни ль, часы ли

(Твое оружье, время!) — их потока

Алмаз и сталь не сдержат, но жестокой

Отныне их я не подвластен силе.

Отсюда ввысь стремлюсь я, полон веры,

Кристалл небес мне не преграда боле,

Рассекши их, подъемлюсь в бесконечность.

И, между тем, как все в другие сферы

Я проникаю сквозь эфира поле,

Внизу — другим — я оставляю Млечность.

Родился я, чтоб поразить порок —

Софизмы, лицемерие, тиранство,

Я оценил Фемиды постоянство,

Мощь, Разум и Любовь — ее урок

В открытьях философских высший прок,

Где истина преподана без чванства, —

Бальзам от лжи тройной, от окаянства,

Под коим мир стенящий изнемог.

Мор, голод, войны, козни супостата,

Блуд, кривосуды, роскошь, произвол, —

Ничто пред тою тройкою разврата.

А себялюбье — корень главных зол —

Невежеством питается богато.

Невежество сразить я в мир пришел.

Огромный пестрый зверь — простой народ.

Своих не зная сил, беспрекословно

Знай тянет гири, тащит камни, бревна —

Его же мальчик слабенький ведет.

Один удар — и мальчик упадет,

Но робок зверь, он служит полюбовно, —

А сам как страшен тем, кто суесловно

Его морочит, мысли в нем гнетет!

Как не дивиться! Сам себя он мучит

Войной, тюрьмой, за грош себя казнит,

А этот грош король же и получит.

Под небом все ему принадлежит, —

Ему же невдомек. А коль научит

Его иной, так им же и убит.

И золото кудрями посрамит,

Взойдя, моя прекрасная денница:

Власы распустит — словно поделиться,

Сияньем пышным с юным днем спешит.

Атлас, пушистым золотом омыт,

Живой волною по плечам струится,

И мягко золотая прядь змеится

В цветах прелестных персей и ланит.

Амура в этой золотой дуброве

Я видел: он среди густых ветвей

Держал крючки и сети наготове;

И, пойманное солнцами очей,

Я видел солнце в сказочном улове,

Подсолнухом тянувшееся к ней.

Безмолвия и Полночи дитя,

Отец воздушных, трепетных видений,

Любезный сон, влюбленных добрый гений,

Что счастливы, тебе вослед летя,

Ты добр ко всем, любому сердцу льстя,

Лишь моему не спать на лоне теней.

Оставь пещерный мрак твоих владений,

Откликнись, перемену возвестя.

Забвеньем тихим подарив, и миром,

И образцом цветущей красоты,

Утешь меня в моем желанье сиром.

Я должен видеть милые черты…

Но пусть ты не придешь с моим кумиром,

Приди обличьем смерти. Где же ты?

Я внемлю пенье трепетного хора:

Струится трель, созвучная ручью,

И Прокна отвечает соловью,[77]

Не поминая давнего позора.

Щегол ликует, что пришла Аврора,

И прячется, окончив песнь свою;

Я нежный голос горлиц узнаю,

Как бы поющий: «Май цветущий скоро».

И певчий дрозд из глубины листвы

Пеняет птицелову справедливо,

Что прячет самолов среди травы.

Да остаются щедры лес и нива

На сладкий корм! Нет, не пичуги вы,

Вы ангелы — лесов тенистых диво.

Пора! Уже денница над волнами

Ретивых погоняет лошадей.

Не надо плакать, Лилла, слез не лей,

Ведь будут вздохи нашими гонцами.

Как, пробираясь тайными путями,

Вновь с Аретузой встретился Алфей,

Так недоступных мыслям нет путей,

Когда в разлуке мы томимся сами.

Две нежные звезды разлучены

Нередко на дорогах небосклона,

Но свету дружбы и вдали верны.

Порой стоят деревья отрешенно,

Но корни крепко переплетены —

И тайну их хранит земное лоно.

Где ангелу земному краски взять,

Чтоб красоту прославить неземную?

Он должен был, покинув мастерскую,

На небе — в царстве божьем — побывать.

Он светлой сделал вьющуюся прядь,

Заняв у солнца краску золотую,

Он горних духов благодать живую

Сумел во взгляде ясном передать.

Он сделал взор божественный открытым,

Зарю и млечность звездного пути

Соединил и подарил ланитам.

Помог лучу улыбки расцвести —

И навсегда пребудет знаменитым,

Дерзнув на землю рай перенести.

О ты, кому судьбина дар злосчастный —

Чарующую красоту дала,

Отметила чело печатью зла

И муке обрекла тебя безгласной.

Италия, когда б не столь прекрасной

Или хотя бы ты сильней была,

Чтоб тот, кому сегодня ты мила,

Любовь к тебе считал небезопасной,

Сегодня не спускались бы сюда

Потоком рати по альпийским скатам,

Из По не пили галльские стада;

И не дралась бы ты чужим булатом

В чужой борьбе за то, чтобы всегда

Служить не тем, так этим супостатам!