Западноевропейский сонет XIII-XVII веков. Поэтическая антология

Охотники, я знаю лань в лесах,[181]

Ее выслеживаю много лет,

Но вожделений ловчего предмет

Мои усилья обращает в прах.

В погоне тягостной мой ум зачах,

Но лань бежит, а я за ней во след

И задыхаюсь. Мне надежды нет,

И ветра мне не удержать в сетях.

Кто думает поймать ее, сперва

Да внемлет горькой жалобе моей.

Повязка шею обвивает ей,

Где вышиты алмазами слова:

«Не тронь меня, мне Цезарь — господин,

И укротит меня лишь он один».

Нет мира мне, хоть кончена война.[182]

Страшусь, надеюсь. Я огонь и лед.

Над ветром я, но не по мне полет,

И мой — весь мир, хотя пуста казна.

Моя темница мрачная прочна,

В ней нет замков, но затруднен уход —

Ни жить, ни умереть мне не дает,

Хоть повод к смерти подает она.

Смотрю без глаз, кричу без языка,

Я кличу смерть, о здравии молю,

Себя кляну, а не себя люблю,

Мне силы скорбь дает, а боль легка.

И жизнь, и смерть постыли мне равно —

Моей отрадой это мне дано.

Я терплю и терплю, без конца терплю,

Жду прекращенья скорбей и обид,

А мне госпожа моя говорит:

«Назойлив не будь — и печаль утолю».

Я терплю и терплю, ожидание длю,

Но радости миг от меня сокрыт —

И так я терплю, а время летит,

И никак не дождусь я, о чем молю.

Увы мне, терпенья тягостный срок

С муками, скрытыми в каждом дне,

Смертью продленной кажется мне —

Так он мучителен и жесток.

Уж лучше б лишиться надежды враз,

Чем напрасно терпеть, встречая отказ.

Не резчик здесь явил свое уменье,

Но я, тобой обманутый вконец,

Был обращен в искуснейший резец,

Другому вырезая обрамленье.

Все ж разум оказал мне снисхожденье,

Когда я, мудрость взяв за образец,

Не стал, как легкомысленный юнец,

С охотой предаваться заблужденью.

Но верю в неизменную награду:

Пускай обман по-прежнему силен —

В своих силках запутается он,

И эта мысль приносит мне отраду.

Плутуя, сам себя обманет ловко —

И в плутнях заплутается плутовка.

Я вижу блеск зарниц в ее очах:

От них мне защититься невозможно.

Трепещет сердце сладко и тревожно,

Святым огнем сжигаемое в прах.

О, ярок пламень сей! Отринув страх,

Посмел я поглядеть неосторожно,

И вот — скитаюсь в слепоте ничтожной,

Как если бы увидел в небесах

Владыки молний грозное явленье;

Повержен я — глухая тьма вокруг,

О помощи взываю сквозь испуг,

Не сетуя на горькое паденье,

Ибо за светом — есть ли диво в том? —

Рокочет, слышу, смертоносный гром.

Обманщик Сон, не обмани хоть раз,

Не отнимай блаженного виденья!

Превратного вкусил я наслажденья —

Постыл и горек пробужденья час.

Из милосердия не свел ты нас

Лицом к лицу средь бурного смятенья,

Но мне явил ты силой заблужденья,

Как наяву, сиянье милых глаз.

Безгласно тело, счастлив дух мечтами.

Мертвы все чувства, только дух живет.

Зачем же возвращаешь мир забот

И в жгучее меня ввергаешь пламя?

С мечтою обрекая на разлуку,

Насмешник Сон сулит мне злую муку.

Моя галера в горьком небреженье

Плывет ночами зимними меж скал;

Жестокого властителя вассал,

Терплю невзгоды я и униженье.

Страх смерти доставляет мне мученье,

Несет погибель каждый встречный вал;

Суровый ветер парус изорвал;

К отчаянью стремит меня теченье.

Плыть нелегко сквозь шквал и ливень слез,

Под ветром реи шаткие скрипят;

Потерян курс, и втуне ищет взгляд

Звезду, чей свет страдания принес.

В пучину канул разум, и в пути

Я не надеюсь гавань обрести.

Что преданность — и от нее мученье?

Упорное и страстное стремленье

Быть верным и двуличья избежать?

Но правде лживость ловкая под стать

И равное найдет вознагражденье.

Тот верх возьмет, кто лжет — и без стесненья.

Чистосердечье встретит лишь презренье.

Как постоянство и прямая стать

Притворству могут противостоять?

Обманутый, введенный в заблужденье

Не видит ков, не мыслит о спасенье,

Готов хоть век в капкане пребывать.

Но столь жестокой красоте отдать

Всю жизнь нельзя, не сбросив ослепленья.

Прощай, любовь! Твои законы ныне

Блюсти оставил я напрасный труд.

Меня Платон и Сенека зовут

К спокойствия разумной благостыне.

Слепцом я был, упорствовал в гордыне,

В плен угодив хитро сплетенных пут.

Однако понял: проку мало тут —

Забыв свободу, биться в паутине.

Итак, прощай! Терзай того, кто млад,

И надо мной свою сложи ты власть.

Теперь юнцов беспечных мучай всласть,

Меня твои шипы не уязвят.

Хоть чтил я до сих пор твои заботы,

На сук гнилой взбираться нет охоты.

Из доблестной Флоренции ведет[184]

Род госпожи моей свое начало;

Ее отчизна — остров, что из вод

Глядит на Камбрии крутые скалы.

Ирландская ее вскормила грудь,

Отец был граф, мать — королевской крови;

К двору привел ее судьбины путь,

Где все услады жизни наготове.

Гендстон меня представил первый ей,

Гемптон внушил поведать Джеральдине

Мою мечту назвать ее своей,

А Виндзор злой нас разлучает ныне.

Она подобна ангелу в раю;

Блажен, кому отдаст любовь свою.

Весна, пора цветенья, настает,

Холмы и долы в зелень одевая;

В наряде новом соловей поет,

И голубков укрыла сень лесная.

Олень речушку переходит вброд,

Рога висеть меж сучьев оставляя;

Змея линять в кустарники ползет.

Всё оживает на пороге мая:

В волнах резвится рыбок хоровод,

На солнце новой чешуей блистая;

По капле пчелы собирают мед,

И ласточек кружится в небе стая.

Заботы тают, как апрельский лед,

Лишь у меня в душе печаль растет.

Любовь моим рассудком овладела

И в сердце свой соорудила трон.

В сраженьях с ней лицо мое алело

Шелками неприятельских знамен.

Но та, любви кто учит и страданью,

Пред кем надежды никнут, оробев,

И под плащом стыда молчит желанье,

Сменяет милость прежнюю на гнев, —

И в панике любовь летит обратно,

Сидит, не смея носа показать,

И сетует, что тщетен подвиг ратный;

Так без вины я вынужден страдать,

Но ратника вовек я не покину:

Блажен, кто примет от любви кончину.

О смертная краса, ты столь нежна!

Ничто твой дар, и час недолог бренный.

Едва в цвету, осыпаться должна;

Рассудку то же ты, что в волнах пена.

На миг единый в руки нам дана;

Скользка, как уж, коварна, как измена;

Без пользы, но превратностей полна —

Придешь нескоро, улетишь мгновенно.

С опасностью навек обручена,

Лжи и притворства камень драгоценный;

Для юных сладостью напоена,

О чем я сокрушаюсь неизменно, —

Ты такова, как зрелый ныне плод,

Что с первою же бурей опадет.

Пыл искренней любви я мнил излить стихом,[186]

Чтоб милую развлечь изображеньем бед —

Пускай прочтет, поймет и сжалится потом,

И милость явит мне за жалостью вослед.

Чужие книги я листал за томом том:

Быть может, я мечтал, какой-нибудь поэт,

Мне песнями кропя, как благостным дождем,

Спаленный солнцем мозг, подскажет путь… Но нет!

Мой слог, увы, хромал, от Выдумки далек,

Над Выдумкою бич учения навис,

Постылы были мне сплетенья чуждых строк,

И в муках родовых перо я тщетно грыз,

Не зная, где слова, что вправду хороши…

«Глупец! — был Музы глас. — Глянь в сердце и пиши».

Пускай поклонник девяти сестер,[187]

Свой вымысел раскрасив похитрей,

Словесной вязью позлащает взор,

Рядится под Пиндара, лицедей,

Разведав путь, известный с давних пор,

Пускай он славой тешится своей,

Вплетает в строки пальмовый узор

И образы тропических зверей,

Мне хватит Музы и одной вполне,

Все чувства и слова живут во мне,

Не впрок чужих сокровищ закрома,

Я, встретив Стеллу, Красоту постиг,

Копирую, как скромный ученик,

То, что Природа создала сама.

Ах, Добродетель! Дай мне отдохнуть —

Ты разожгла ума и сердца спор.

Коль тщетная любовь язвит мне грудь,

Сама и помоги ей дать отпор!

Тебе под стать Катон какой-нибудь,

Тебе пристали школа и собор…

Увы, моя куда ранимей суть,

Я не снесу твоих жестоких шпор!

Но если неизбежно, чтобы мной

Владела ты, мрача рассудок мой, —

Свидетелем да будет сердце вновь;

Увидишь ты, ручаюсь за него,

Что в нем живет такое Божество,

В котором ты воплощена — Любовь.

Вот истина: глаза — лишь для того,

Чтоб Разуму служить. А он помазан

Монархом быть, — тот, кто не чтит его,

Природой будет как бунтарь наказан.

Вот истина: стрелой Амура назван

Недуг. И в храме сердца своего

Мы чтим его, глупцы, покуда разом

Нас не прикончит это божество.

Вот истина: Краса живет в Добре!

Черты, что элементами творимы, —

Лишь тень в недолгой жизненной игре…

Вот истина; мы в жизни — пилигримы,

Душой влекомы к своему пределу:

Вот истина — любить я должен Стеллу.

В беседах с Музами влюбленные твердят

О зыбкости надежд, о страхах постоянных,

О том, что райский свет мучительней, чем ад.

О бурях, о кострах, о гибели, о ранах.

Поют Юпитера в его обличьях странных:

То лебедь он, то бык, то ливень-златопад.

Порой рядится принц в пастушеский наряд,

Свирелью тешится в лесах и на полянах.

Иной в своих стихах на жалобы не скуп,

И вздохами слова с его слетают губ,

И слезы льет перо, и лист бледнеет белый.

Я тоже так бы мог, как эти господа,

Но вся душа моя распахнута, когда

Дрожащим голосом я молвлю имя Стеллы.

Когда Природа очи создала

Прекрасной Стеллы в блеске вдохновенья,

Зачем она им черный цвет дала?

Быть может, свет подчеркивая тенью?..

Чтоб свет очей не ослепил чела,

Единственное мудрое решенье

Природа в черной трезвости нашла, —

Контрастами оттачивая зренье.

И чудо совершила простота,

И Красота отвергла суесловье,

И звездами сияла чернота,

Рожденная Искусством и Любовью,

Прикрыв от смерти траурной фатой

Всех тех, кто отдал кровь Любви святой.

Ты впрямь двужилен, Разум, коль доныне

Бранишь любовь и сердце, сумасброд;

По мне, ты лучше б с лирой шел к вершине

Иль брал из рук Природы спелый плод,

Или следил светил небесных ход.

Напрасно тупишь плуг в бесплодной глине —

Не трогай чувства и его забот,

Правь мыслями — любовь нейдет в рабыни.

Хоть сердце и любовь терзаешь днесь,

Клинками мысли действуя умело,

Прямой удар в тебе убавит спесь:

Чуть опалит тебя лучами Стелла,

Ты, Разум, сразу хватишься за ум

И в толк возьмешь любовь без долгих дум.

Любовь! В каком ребячестве пустом

Порою ты бываешь виновата:

Вдруг Небеса одарят таровато,

А ты — бежать (от лучшего притом!)…

Как мальчик, книжным прошуршав листом,

Картинки глянет, переплета злато,

Но даже знать не знает, сколь богато

Умом писатель свой украсил том, —

Вот так, ребенок, в Стеллиных зеницах

Завороженно ты отражена,

Ловушку видишь ты в ее ресницах,

А тайна ведь — в груди заключена!

И чем в лучах красы наружной греться,

Не лучше ль, глупая, в ее проникнуть сердце?

Так создан я, что за собой влекли

Меня красавицы, как самоцветы,

Бурлящий дух мой попадал в тенеты,

Которые Любовью нарекли.

Но языки огня меня не жгли,

Мне боли страсть не причиняла эта,

И я решил, что неженки наветы

На страсть из-за царапин навлекли.

Я с этим львенком лишь играл, пока

Мои глаза (на счастье, на беду ли?)

Узрели Стеллу. Сломана строка,

Ее глаза мой мир перевернули.

Теперь с Любовью мы накоротке —

Она как яд в отравленном глотке.

Я сознаюсь в ничтожестве своем,

Входя к рассудку в счетную палату,

Из всех счетов я вывожу растрату

Достоинств, небом данных мне взаем.

За все, что мы с рождением берем,

Мне нечего отдать Природе в плату.

Не знал я счета ни сребру ни злату.

И нет мне оправдания ни в чем.

Мой пыл сдает, мой дар творит безделки;

Мой разум тщетно защищает страсть,

Чьи побужденья низменны и мелки;

Я над самим собой теряю власть.

Но потому мной горе овладело,

Что больше нечего терять для Стеллы.

Ты говоришь, насмешливый приятель,

Что загнала меня Любовь в капкан,

И что в моих стихах царит обман,

И что мой разум — суетный мечтатель.

Пускай я невнимательный читатель

Платона, — право, не один туман

Юнцу лихому от рожденья дан,

Хотя порой надежда — подстрекатель.

Безумный Март мне не сулил беды,

Но я предстал в упадке перед Маем.

Чем встречу я часы моей страды?

Ты, верно, скажешь; разум твой вскопаем

Лопатой знаний. Друг мой, возвести,

Что в мире может Стеллу превзойти?

Заметив мой угрюмо сжатый рот

И мой тоскливый неподвижный взгляд,

Досужий свет гадает невпопад,

Никак причин печали не найдет.

Один готов побиться об заклад,

Что это все — познаний горький плод,

«Он к Принцу вхож, — иные говорят, —

И полон государственных забот».

А самый строгий Приговор таков:

«Тщеславен! В гору лезет! Но почет

В златую западню его влечет!»

Эх, умники! Эх, скопище глупцов!

Стремлюсь душой и днем, и по ночам

Лишь к сердцу Стеллы и к ее очам.

Я, погруженный мыслями во тьму,

Угрюмцем на веселии сижу

И нужных слов в ответ не нахожу

Тому, кто чтит не мысль, а речь саму,

И с уст слетают слухи посему —

Мол, яд гордыни я в душе держу

И потому знакомства не пложу,

Что льщу себе, а боле никому.

Но не гордыня мною завладела —

Душа глядит в нелживое зерцало;

В грехе тщеславья признаюсь я смело,

Что обойти друзей мне приказало,

Незримое, — но тяга ввысь склонила

Мой дух любимой посвятить все силы.

О вы, поклонники молвы лукавой,

Оставлен вами мудрый и святой,

Но для меня все толки — звук пустой,

Я не из тех, кто гонится за славой.

Прославить Стеллу я не счел забавой,

Любовь я пел, плененный красотой,

И мне совсем не кажется уздой

То, что клеймит ваш свет, ваш Разум здравый.

Я темы не прошу, моя строка

Не требует премудрости извечной,

Порукою тому моя рука,

Ведь я же в простоте чистосердечной

Дышу огнем, пылающим в крови,

И все мое уменье — дар любви.

Я мог бы… Страшно! Мог бы… Замолчи![188]

Не смог, не понял, недостало сил…

Теперь лишь, в этой чертовой ночи,

Так ясно вижу: счастье упустил!

Я, сердце, прав, что рву тебя в клочки:

Парис мою Елену не сманил —

Я сам от счастья им вручил ключи,

Свою Судьбу я сам и сочинил;

Но многомудрый автор и актер,

Во мне сражаясь, каждый бил меня!

Как я умно смягчить пытался спор…

Не смог в Рассвете я увидеть Дня,

Что рядом был, с сияющим лицом.

Ах, быть бы глупым! Или — мудрецом.

Спроси: «Зачем ты пишешь?» — Для покоя

Сердечного! «Но можно ль утолить

Словами муки — муку?» — Может быть:

Ведь прелесть есть в изображенье боя!

«Не стыдно ли стонать перед толпою?»

— Нет, это может славу породить.

«Но мудрецы ведь могут осудить?»

— Тогда суть мысли я искусно скрою!

«Но что глупей, чем вопиять в пустыне?»

— Что тяжелей, чем в боли промолчать?

Исчез покой, расстроен разум ныне…

Пишу, рядя: писать ли? не писать? —

Чернила сякнут, мука не скудеет…

Прочтет ли кто, как Стелла мной владеет?!

Смыкает сон тяжелые крыла

Над сенью век; дремота укротила

Круженье дум и чувства отвратила

От мелочей, которым несть числа.

Но страсть и здесь пристанище нашла

И образ милой Стеллы возвратила.

А в нем такая трепетность и сила,

Что попроси — она б запеть могла!

Вскочил, гляжу, не верю пробужденью:

Виденье угасает наяву.

Бегу вослед — бегу уже за тенью,

И сон к себе на выручку зову.

Но безвозвратно сладостная дрема

Минутной гостьей изгнана из дома.

Уж лучше стих, чем безысходность стона,

Ты так сильна всевластьем Красоты,

Что все потуги Разума пусты:

Я выбрал путь, где Разум лишь препона.

Само благоразумье, ты, как с трона,

Едва ли снизойдешь до нищеты

Глупца, которому все в мире — ты.

Гляди: я пал, никчемна оборона.

А ты лишь хорошеешь от побед.

Но мудрый воин помнит про совет:

Лежачих бить — не оберешься срама.

Твоя взяла, и мне исхода нет.

Ах! Я служу тебе так много лет!

Не разрушай же собственного храма!

Глаза, красою движущие сферы, —

Вы свет отрад, отрады блага льете,

Вы научили чистоте Венеру,

Любовь осилив, силу ей даете,

Ваш скромный взор величествен без меры,

У вас жестокость правая в почете, —

Не прячьте свет свой, не лишайте веры,

Над головой светите в вечном взлете!

Утрачу свет их — жизнь моя в ночи

Забудет дух питать, в томленье пленный.

Глаза, с высот дарите мне лучи.

А коли повелит огонь священный

Заснуть всем чувствам, хладу стыть в крови,

Да будет гибель Торжеством Любви!

Так часто Стелле грусть моя видна,

Столь явно лик мой выражает горе.

Нет жалости в ее спокойном взоре,

Хоть ей самой известно, чья вина.

Но слушая одну из тех историй,

Где лишь печаль Возлюбленным дана,

Любимая сочувствия полна

И слез горючих исторгает море.

Фантазия, мой друг, волнует Вас

И вымысел сильнее поражает,

Чем то, что Ваш слуга переживает.

А Вы вообразите, что рассказ

О безответной страсти прочитали,

И посочувствуйте моей печали.

Неужто я свою свободу предал?

И черные лучи меня клеймом

Клеймят? Ужели я рожден рабом,

Который жизни без ярма не ведал?

Ужель Создатель разума мне не дал?

Ужели мне не пожалеть о том,

Что, преданно служа ей день за днем,

Я лишь презренье к нищенству изведал?

Нет, Совесть, Красота — лишь красота,

Не надобно мне этих благ! Я вижу,

Они из тех: возьмешь — ладонь пуста…

Так уходи скорее… Уходи же!

Я не люблю тебя! Ах, этот лик

Велит мне ложью мой пятнать язык.

Я не кричу о страсти всем вокруг,

Цветов любимой нет в моем наряде,

С собою не ношу заветной пряди,

Не плачу, не заламываю рук,

И нимфы, почитательницы мук,

Привычные к возвышенной тираде,

Твердят: «О нет! Оставьте бога ради!

Ему влюбляться? Что вы! Недосуг!»

Бог с ними. В мой тайник войти лишь Стелле.

Искусство Купидона не по мне.

И вы поймете, девы, что на деле

Таит влюбленный чувства в глубине,

Себя страшится выдать ненароком.

Безмолвен лебедь не в пример сорокам.

О Музы, к вам взывал я столько раз,

Молил вас расцветить мой жалкий слог,

Чтоб наготу свою прикрыть он мог,

Снискать признанье с помощью прикрас.

Я вдохновения искал у вас,

Из грустных слов вязал цепочки строк,

Вы мне старались преподать урок,

И черный креп я ткал из пышных фраз.

Но не желаю больше сладких слов,

И ни о чем вас больше не прошу,

Одно лишь имя я твердить готов,

Когда его я вслух произношу,

Оно, как музыка, владеет мной,

И мне не надо музыки иной.

Ужели для тебя я меньше значу,

Чем твой любимый мопсик? Побожусь,

Что угождать не хуже я гожусь, —

Задай какую хочешь мне задачу.

Испробуй преданность мою собачью!

Вели мне ждать — я в камень обращусь,

Перчатку принести — стремглав помчусь

И душу принесу в зубах впридачу.

Увы! Мне — небреженье, а ему

Ты ласки расточаешь умиленно,

Целуешь в нос!.. Ты, видно по всему,

Лишь к неразумным тварям благосклонна.

Что ж — подождем, пока Любовь сама

Решит вопрос, лишив меня ума!

Недавно я, любовью истомленный,

«Жестокая!» сказал Любви моей,

Ответила с любовью затаенной,

Чтоб Истину любви искал я в ней!

И понял я (вначале — восхищенный!):

Живет в ней та любовь всего верней,

Что и меня заставит неуклонно

Брести путем благочестивых дней,

Принудит и меня своею властью

Бежать напрасных бурь надежд и страсти,

Жить, верность Добродетели храня…

Любимая, увы мне: если это

Любви подачка, нищему монета, —

Так не люби же, чтоб любить меня!

О Страсть! подруга всех моих невзгод,

Сестра Любви моей многострадальной,

Как трудно мне признать тебя опальной!

Но предрешен печальный поворот:

Венеру велено пустить в полет

На крылышках Дианы идеальной,

И нравственностью высокоморальной

Позолотить Амура жгучий дрот.

Лишь скромность, преданность и угожденье.

При сдержанной учтивости речей,

Лесть на устах, в глазах — благоговенье

Предписаны мне Госпожой моей.

Нет, в эти рамки Страсти не вместиться,

Я должен гнать тебя, — но как решиться?

Ты, губка, (что ж!) в надменности права,

Коль лучшие — коленопреклоненны.

Хвала Природы, Чести, Купидона,

Подобны музыке твои слова.

Парнас, где обитают Божества,

Даришь Уму и Музыке законы,

Дыханье — жизни, к Стелле устремленной,

К той Красоте, что в ней одной жива.

Тебе твердил я эти славословья.

Но смолкни, сердце, и язык — ни слова,

Чужда мне ложь, а разве лесть не лжет?..

Чтобы язык пришпорить с новой силой,

Хвале недостает той губки милой,

Что нежным поцелуем учит рот.

Разлуки хмурая, глухая ночь[189]

Густою тьмой обволокла мне день —

Ведь очи Стеллы, что несли мне день,

Сокрылись и оставили мне ночь;

И каждый день ждет, чтоб настала ночь,

А ночь в томленье призывает день;

Трудами пыльными замучит день,

Исполнена безгласных страхов ночь;

Вкусил я зло, что дарят день и ночь;

Нет ночи непроглядней, чем мой день,

И дня тревожней, чем такая ночь;

Я знаю все, чем плохи ночь и день:

Вокруг меня зимы чернеет ночь,

И жжет меня палящий летний день.

О горе, все слова — в твоей лишь воле,

Ведь это твой мрачит мне разум яд,

Да так, что внутрь устремленный взгляд

Не может различить пределы боли.

Так погорюй (ты можешь!), и поболе

О той душе, в которой ныне ад,

Где мысли все о гибели твердят

И кличут смерть, незванную дотоле.

Но если не одаришь словесами

Раба, что недостоин бытия, —

Оплачь себя горючими слезами:

Хоть и течет в несчастье жизнь твоя,

Погибнешь ты (сравнимся ли скорбями!),

Живя в таком несчастии, как я.

Когда беда (кипя в расплавленном огне)

Прольет на грудь расплавленный свинец,

До сердца доберется наконец,

Ты — свет единственный в моем окне.

И снова в первозданной вышине

К тебе лечу, как трепетный птенец,

Но горе, как безжалостный ловец,

Подстережет и свяжет крылья мне.

И говорю я, голову склонив:

Зачем слепому ясноликий Феб,

Зачем глухому сладостный мотив,

И мертвому зачем вода и хлеб?

Ты в черный день — отрада мне всегда,

И в радости лишь ты — моя беда.

Блаженны вы, страницы, ибо вам,

Дрожащим, как рабы при властелине,

Дано прильнуть к лилейным тем рукам,

В которых жизнь моя подобна глине.

Блаженны строки, что в своей пустыне

Я кровью сердца напитал сполна,

Когда двум светочам — глазам богини —

В них будет мука смертная видна.

Блаженны рифмы, взятые со дна

Священных вод на склонах Геликона,

Коль милостива будет к ним она,

Мой хлеб души и благость небосклона.

Стихи мои, угодны будьте ей!

Что мне за дело до иных судей.

Сочли вы слишком гордой и надменной

Любимую, но это — оговор.

Достоинство, что для меня бесценно,

Ей ставят недостойные в укор,

Затем что лик ее дает отпор

Обману, грязи, низости, навету.

Она приковывает всякий взор,

Для взоров дерзких холодом одета.

Ей к чести гордость и надменность эта —

Они и щит невинности, и знак,

И безмятежность, словно знамя света,

Над милой реет, да смутится враг.

Все лучшее, что в мире есть, едва ли

Без гордости подобной создавали.

Сокровища двух Индий истощив,

О чем, купцы, печетесь ежечасно?

Прилив на службу ставя и отлив,

Вы в дальних странах ищете напрасно.

Вот милая моя. Она — прекрасна.

В ней средоточье всех сокровищ мира:

Паросский мрамор — лоб ее бесстрастный,

Ее глаза — огромные сапфиры,

И губы — лалы[191] дивного Кашмира,

И руки милой серебра светлей,

И зубы — жемчуг, и дыханье — мирра,

И ослепляет золото кудрей,

Но видим лишь для избранных сердец

Бесценных добродетелей венец.

Ее глаза — любви моей светила,

Я в них, как зачарованный, смотрел,

Но дивное виденье мне открыло,

Что я был слишком дерзостен и смел.

В лучах светил, блестя пучками стрел,

Рой Купидонов — луки наготове —

Следил, чтобы никто не уцелел,

Чтоб каждый муж был мученик любови.

Один малыш моей возжаждал крови

(а было их, крылатых, без числа);

Сморгнула милая, нахмурив брови,

И тем стрелу от сердца отвела.

Я не сражен, но мальчик своевольный

Меня поранил, и поранил больно.

Лесной кукушки радостный рожок

Трикраты возвестил весны явленье,

Напомнив, что вернулся юный бог

И требует от юности служенья.

В ответ кукушке зазвучало пенье

Всей птичьей пробудившейся семьи,

И лес ей эхом вторил в отдаленье,

Как бы поняв, что значит жар в крови.

Лишь та, что паче всех должна любви

Воздать хвалу, осталась безучастна,

Замкнула губы гордые свои —

Певцы весны взывали к ней напрасно.

Любовь, пока ей чужд их нежный зов,

Причти ее к числу своих врагов.

Жена Улисса[192] ткала пелену,

Но распускала свой дневной урок,

Как только в доме отойдут ко сну,

И новой свадьбы отдаляла срок.

Так, видя, что от страсти изнемог

И сети я плету неутомимо,

Любимая всегда найдет предлог,

Чтоб труд мой долгий сделать струйкой дыма.

Я побеждаю, но победа — мнима,

Начну я вновь и сызнова разбит:

Единым взором труд губя незримый,

Она тенета в тени обратит.

Так погибают сети паука

От первого дыханья ветерка.

В твоей прическе — лавровый листок,

И я хожу, надеждой окрыленный:

Мне верится, блаженство он предрек

Влюбленному питомцу Аполлона.

И грежу я, любовью опаленный,

Что и тебя охватит этот пыл,

И я твержу, что лавр вечнозеленый

Когда-то Дафной[193] неприступной был.

Она бежала из последних сил,

Делить блаженство не хотела с Фебом,

И гнев богов гордячку превратил

В печальный лавр под фессалийским небом.

О милая, богам не прекословь:

Прими и лавры Феба, и — любовь.

Как пламень — я, любимая — как лед;

Так что ж я хлад ее не растоплю

И он в жару моем не изойдет,

Но крепнет лишь, чем больше я молю?

И почему я жар не утолю

На том морозе, что в душе у ней,

И все в поту клокочущем киплю

Средь ширящихся яростно огней?

О, всех явлений на земле странней,

Что огнь твердыню льда лишь укрепил,

И лед, морозом скованный сильней,

Чудесно раздувает жгучий пыл.

Да, страсть в высоких душах такова,

Что рушит все законы естества.

В безбрежном океане звездный луч

Поможет к гавани корабль вести,

Но развернется полог черных туч,

И мореход сбивается с пути.

Я за твоим лучом привык идти,

Но скрылась ты — потерян я, несмел,

Твой прежний свет я жажду обрести,

Гадая, где опасностям предел.

И жду, хоть лютый ураган вскипел,

Что ты, моя Полярная Звезда,

Вновь озаришь сияньем мой удел

И тучи бед разгонишь навсегда.

Пока ж ношусь по волнам без утех,

Тая задумчивость и скорбь от всех.

С таким коварством золото волос

На ней покрыла сетка золотая,

Что взору вряд ли разрешить вопрос,

Где мертвая краса и где живая.

Но смельчаки глядят, не понимая,

Что глаз бессильный каждого обрек

На то, что сердце чародейка злая

Уловит тотчас в золотой силок.

А посему я зренью дал зарок

Игрой лукавой не пленяться боле,

Иначе, поздно распознав подлог,

Потом вовек не выйти из неволи.

Безумен тот, кто предпочтет взамен

Свободе — плен, хоть золотой, но плен.

Когда, о золотом руне забыв,

Друг с другом бились воины Эллады,

Орфей[194] смирял их яростный порыв

И лира исцеляла все разлады.

Что ум для страсти? — Хрупкая преграда,

И вот, в братоубийственной войне,

Где чувство чувству не дает пощады,

Душа подобна выжженной стране.

И лира бедная — не в радость мне:

Она врагов лишь распаляет боле.

Вскипают страсти по ее вине

И горе надо мной глумится вволю.

И чем искуснее мирю врагов.

Тем больше злоба их упорных ков.

Любимая в театре мировом

На все бесстрастно устремляет взгляд.

Участвую в спектакле я любом,

Меняя облики на разный лад.

Найдя на свете повод для отрад,

Я мишуру комедии беру,

Когда же горести отяготят,

Я делаю трагедией игру.

Но, радостный ли, в страстном ли жару

Явлюсь на сцене я — ей все равно:

Я засмеюсь — от строгих глаз замру,

Заплачу — ей становится смешно.

Она, стенай пред нею иль смеши,

Не женщина, а камень без души.

Теперь, когда я в бурях изнемог,

Изведав этих волн смертельный бег,

Когда преподан мне такой урок,

Что мой корабль — калека из калек,

Я вижу вдалеке желанный брег,

Незыблемый под бременем благим

Всего того, чем счастлив человек,

Того, что звать привык он дорогим.

Блажен, кто был в пути тоской томим

И очутился вдруг в земном раю.

Когда такая радость перед ним,

Забудет он былую боль свою.

В былых страданьях видит краткий миг

Тот, кто блаженства вечного достиг.

Окончил путь усталый старый год,

Явился новый в утреннем сиянье

И начал мерных дней круговорот,

Сулящий нам покой и процветанье.

Оставим же за новогодней гранью

С ушедшей прочь ненастною порой

Ненастье душ и грешные деянья

И жизни обновим привычный строй.

Тогда веселье щедрою рукой

Отмерит миру мрачному природа

И после бурь подарит нам покой

Под свежей красотою небосвода.

Так и любовь — мы с нею поспешим

От старых бед к восторгам молодым.

Погоней бесконечной изможден,

Охотник зверя затравить не смог.

Отчаявшись, в тени садится он,

И часто дышат гончие у ног.

Так я отчаялся и дал зарок

Не домогаться той, кого люблю,

Но лань от заболоченных проток

Сама вернулась к ближнему ручью.

Ловя губами чистую струю,

Смотрела кротко, не противясь мне:

Ждала, пока я путы ей совью,

Дрожащую, поглажу по спине,

А я не верил собственным глазам:

Столь дикий зверь — и покорился сам.

У короля любви, что правит нами,

Ты вестница, о нежная весна.

Накинув плащ, усыпанный цветами,

Чьим ароматом вся земля полна,

Ступай к любимой, разбуди от сна

Ее в жилище зимнем и сонливом.

Скажи, не будет счастлива она,

Не поспешив за временем счастливым.

Как должно юным, нежным и красивым,

Пускай повинности любви несет.

А ту, что внешним не вняла призывам,

Ничто от наказанья не спасет.

О милая, весны нам не вернуть.

Со свитой короля — скорее в путь!

Как часто дух мой распрямит крыла,

Желая взмыть к чистейшим небесам,

Но кладь забот вседневных тяжела

И нудит смертного к земным делам.

Когда же явится краса очам,

Подобная сиянию небес,

То счастья выше не изведать нам,

И, глядь, порыв за облака исчез.

Для хрупкой мысли больших нет чудес,

Блаженств и наслаждений не избыть,

Одно влечет, коль мир в душе воскрес:

Как ревностнее милой послужить,

И сердце грезит только об одном —

О счастье райском в бытии земном.

Ты далеко, и я с собой в разладе,

И рвется сердце из своей темницы.

Все путы, кроме этих дивных прядей,

Оно презрело и оно к тебе стремится.

Оно летит к тебе подобно птице,

Что к пище устремляется проворно.

Твои глаза и длинные ресницы

Для сердца то же, что для птицы зерна.

Не отвергай мольбы его упорной:

В твоей груди, в обители желанной,

Пускай живет, пускай, любви покорно,

Тебя стихами славит неустанно.

И ты увидишь, что в груди прекрасной

Ты приютила птицу не напрасно.

Я имя милой вздумал написать

На дюнах, но его смела волна.

Его решил я вывести опять,

И вновь прибоем смыло письмена.

«Бесплодны тщания, — рекла она, —

То наделить бессмертьем, что умрет!

Уничтоженью я обречена,

И время без следа меня сотрет».

«Нет! — молвил я. — Пусть низших тварей род

Падет во прах — жить будешь ты в молве:

Мой стих тебя навек превознесет,

Напишет имя в горней синеве;

Коль смерть одержит верх над всем живым,

Мы жизнь любовью вечной возродим».

Во сне я видел или наяву

Столешницу — слоновой кости гладь?

Всех дивных яств на ней не назову:

Лишь короли достойны их вкушать.

И словно источали благодать

На серебре два яблока златых,

Но не Геракл их уходил искать,

Не Аталанте[195] их бросал жених —

Нет, это чудо для садов своих

Сама любовь из рая принесла,

И нет желанней и запретней их,

Они сияют вне греха и зла.

О груди милой — пиршество любви,

Где гости — мысли страстные мои.

Все восхваляют красоту твою,

И знаешь ты сама, что ты прекрасна,

Но я один твой светлый ум пою

И дух твой, добродетельный и ясный.

Стирает время дланью беспристрастной

Прекраснейшую из земных красот,

Но в красоте души оно не властно,

Не страшен ей времен круговорот.

Она — порука, что ведешь ты род

От духа той гармонии нетленной,

Чья красота извечно предстает

Во всем, что истинно и совершенно.

Прекрасны духа этого творенья,

Все остальное — только дым и тленье.

По королевству фей промчал я путь[196]

Длиной в шесть книг, и мчал во весь опор.

Я изнемог и жажду отдохнуть,

Не ставьте же усталость мне в укор.

Я стану вновь неутомим и скор,

И вырвусь после отдыха из пут,

Как резвый конь, не ведающий шпор,

И с жаром я продолжу прежний труд.

Дотоле пусть уста мои поют

В плену желанном твой небесный взгляд.

И, созерцая красоты сосуд,

Я верю — мысли снова воспарят

И станут гимны красоте твоей

Преддверьем гимнов Королеве Фей.

О моя радость, ты — любовь моя,

И тем судьба моя благословенна.

Но сожалею, что унизил я

Тебя любовью столь несовершенной.

Будь небо справедливым неизменно,

Оно послало бы в твой нежный плен

Великого поэта, чтоб нетленный

Сиял твой облик в золоте письмен.

Я ж, недостойный у твоих колен

Молить о счастье, счастлив не по праву,

Но дар свой скромный милостью камен

Я целиком отдам тебе во славу.

И сам возвышусь пред людьми и богом,

Превознося тебя высоким слогом.

Как брошенный подругой голубок

На опустелой веточке сидит

И плачет, что от милой он далек

И скоро ль та обратно прилетит,

Так я, разлукой с милою убит,

Взад и вперед, один с моей тоской

Весь день брожу, храня унылый вид,

И горестные слезы лью рекой.

Ничто под солнцем взор влюбленный мой

Не веселит, когда любимой нет,

Когда не вижу пред собою той,

Чьей прелестью пленен весь божий свет.

Она сокрылась — и во мраке я,

Подобьем смерти стала жизнь моя.

Виденье было мне: я — в храме Славы,

Лаурина гробница предо мной,

И с двух сторон склонились величаво

Любовь и добродетель над плитой.

Вдруг из-под свода свет блеснул мне яркий,

И я увидел Королеву Фей:

И горестно заплакал дух Петрарки;

Благие стражи устремились к ней,

А на гробницу возлегло Забвенье.

Тут камни кровью обагрили храм,

И не одной, в нем погребенной, тенью

Был брошен вопль к высоким небесам,

Где дух Гомера, скорбно негодуя,

Клял похитительницу неземную.

Три вещи есть, не ведающих горя,

Пока судьба их вместе не свела.

Но некий день их застигает в сборе,

И в этот день им не уйти от зла.

Те вещи: роща, поросль, подросток.

Из леса в бревнах виселиц мосты.

Из конопли веревки для захлесток.

Повеса ж и подросток — это ты.

Заметь, дружок, им врозь не нарезвиться.

В соку трава, и лес, и сорванец.

Но чуть сойдутся, скрипнет половица,

Струной веревка — и юнцу конец.

Помолимся ж с тобой об избежанье

Участия в их роковом свиданье.

К ее глазам сердец простерты руки,

Покорны глаз сердца ее рукам;

Ум остротою превзошел науки,

А чувства не постичь и мудрецам.

Ум, сердце, руки, чувства благородство

Любимой обличают превосходство.

О этот взор, что сердце мне пронзил,

О руки, покорившие мой ум,

О ум, что оценить не станет сил,

О сердце, кладовая тайных дум!

Небесная, ты дар небес вмещаешь,

Но созерцать себя ты запрещаешь.

Служить тебе, в глаза твои смотреть,

Служить и жить, чтобы руки касаться;

Пред разумом искуснейшим неметь

И сладкими речами упиваться! —

Ум, сердце, взор — твержу за словом слово;

На свете совершенства нет иного.

Тебе поведаю, любезный мой юнец,

Кому я клялся верным быть, крепя союз сердец,

Тебе, мой отрок, повесть горькую свою

Я расскажу: узнай, о чем сегодня слезы лью.

На ложе скверном я устроиться не мог,

Вертелся так и сяк, найти пытаясь нужный бок,

Но лишь смежил мне очи долгожданный сон,

Я мыслью странной был от сновидений пробужден.

Пора, казалось мне, бездельнику, вставать,

Но не виденья сладкие манили на кровать,

А горесть, горесть повергала ниц раба:

Я с теми был, кого заботою убьет судьба.

Поскольку скорбь — источник слез, что лью с тоской,

Зачахнет дружбы плод — так мнит рассудок слабый мой.

О звезды в синеве ночной, [200]

Частицы славы Аполлона.

Пускай вам ведом путь земной

И тайны воли небосклона,

Вы — только тень от взоров той,

Чей взор дарует нам законы

И власть созвездий над умами

Свергает, завладев сердцами.

Любовь, в очах любимой ты

Соединила ум со страстью,

Святыми в небе красоты,

Где тенью блага служит счастье.

Я недостоин высоты,

Но вознеси своею властью

Того, кто дал зарок заветный

Любови не искать ответной.

От века мир живет своим движеньем:[201]

Ведут светила вечный хоровод,

Природа, наслаждаясь измененьем,

Бесформенности форму придает.

Нельзя войти в одну и ту же реку,

Златой Фортуны переменчив нрав,

И над землей Феб странствует от века,

Минувший день днем нынешним поправ.

Питать планеты улетает пламень,

Яснеет воздух после бурь и гроз,

Вода течет и стачивает камень,

Покой Земли — исток метаморфоз.

Ее детей томит то хлад, то зной:

Непостоянна мать-земля сырая,

А властелин земли и прах земной

Живет для смерти, в смерти воскресая.

Кто ж неизменен? Сладостная Мира,

Что светлым взглядом судит судьбы мира.

Земля, ты мнишь, что в небе нет сиянья, [202]

Затем что ты — в плену своих теней.

Ну что ж, слепцы достойны состраданья,

Но небо блещет ясностью своей.

Не зришь ты, страсть, любви во всем сиянье,

Затем что ты — в плену своих теней.

Пусть твой удел — надежда и страданье,

Любовь ликует в полноте своей.

Крепись, земля, и сгинет сонм теней,

И ход небес вернет тебе сиянье.

Питайся, страсть, надеждою своей

Она целит живущих от страданья

В борьбе страстей, чье имя — легион.

Любовь над ними — светлый небосклон.

В безбрежный океан твоих щедрот

Стремится скромный ток моих признаний:

Покорный данник, он тебе вернет

Долг ревностной любви, надежд, терзаний.

Раскрою книгу я души моей,

Где все свои печали подытожил

И счет подвел стенаньям долгих дней,

Когда, тебе во славу, вздохи множил.

Взгляни на дорогой итог растрат

И убедись, что смета справедлива;

А нет — так возрастет она стократ

Перед тобой, прекрасною на диво.

Любовь сполна не высказать никак:

Кто смог бы, для того любовь — пустяк.

Любимая жестока и прекрасна:

Чело сурово, хоть лучится взгляд;

И гордостью, и милостью всевластна;

Мед в благосклонности, в презренье — яд.

Застенчива, с румянцем благородства,

Тропой ступает юности благой.

Дивясь, в ней со святою видят сходство:

На небе суждено ей быть святой.

Мир полный Красота и Непорочность —

Враги от века — заключили в ней.

И, этого единства зная прочность,

Я сетую над участью своей.

Не будь столь нерушимого союза —

Вовеки бы моя молчала Муза.

Не будь она прекрасна и жестока,

Ее бы скрыл безвестности туман.

Тогда бы не бросали мне упрека,

Что легкомысленно я впал в обман.

Тогда никто с суровым осужденьем

На строки эти не бросал бы взор,

Никто не выносил с пренебреженьем

Моей тщеславной Музе приговор.

И мог бы я смотреть на мир открыто,

Не выдавая горестных утрат;

Но стыд и боль с надеждою разбитой

В моих стихах невольно говорят.

Когда бы я был связан немотою,

Поникший дух мой сломлен был бедою.

Рука прекрасная и нежный взгляд,

И голос дивный — правьте мной всецело!

Вы — сердца моего триумвират,

Истерзанного мукой без предела.

Но вот вы состязаетесь за власть,

Всю жизнь мою в ничтожество ввергая.

Трофей войны, где суждено мне пасть:

Мне — нищета, вам — слава вековая.

Вздыхаю о свободе я былой

И плачу над теперешней неволей,

Предвидя, что удел печальный мой

В тяжелом рабстве длиться будет доле.

Как быть мне? Покориться я готов

И вам служить, хоть приговор суров.

Звезда злосчастная терзанья множит:

Застигнут юный мой апрель ненастьем,

Судьба меня без устали тревожит,

Несчастье насылая за несчастьем.

Тебя я не виню, не жду спасенья:

Ввысь воспарив, стремленьем окрыленный,

Я горького не избежал паденья,

Могущественным солнцем опаленный, —

И вот о милости молю желанной,

Но мне никто не сострадает в горе —

Где мне искать поддержки долгожданной?

Пылающий, тону я в слезном море.

Умру — ты снова будешь крещена,

Жестокой справедливо названа.

Мою обиду годы возместят:

Седою станет прядка золотая;

Огонь в глазах, что ныне жжет, блистая,

Не будет оживлять усталый взгляд.

И красота, прославлена стократ,

Которую я пел, не уставая,

Пред Временем поникнет, увядая;

Гирлянды роз цветущих облетят.

Когда увидит в зеркале она,

Печалясь, осени своей приметы —

Пусть воскресят былые времена

И облик колдовской мои сонеты:

Строк жаром пламенным воскрешена,

Она, как Феникс, не узнает Леты.

Когда померкнет дней твоих весна,

Цветы убьет мороз преклонных лет,

На кудри снегом ляжет седина

И радостей былых исчезнет след,

Тогда возьми портрет — подарок мой,

Где верным я пером запечатлел

Все, что тебе даровано судьбой,

И то, как мой несчастен был удел.

Мой труд твои бесценные черты

Надежно для потомства сохранит,

Не потускнев, хотя увянешь ты,

И скроет нас кладбищенский гранит.

Бессмертны строки — пусть идут года,

Прекрасной ты пребудешь навсегда!

Взгляни, прекрасная: борясь с пучиной,

Теряет силы твой Леандр[203] в волнах.

Он гибнет — ты одна тому причиной:

Вдохни надежду, прогоняя страх.

Посланцы нежные, глаза твои,

Несчастного да вызволят на сушу:

Всевластьем добродетельной любви

Спаси изнемогающую душу!

Подай мне руку — благости залог, —

Ту руку, что разит без снисхожденья,

Чтоб я забыть былое горе мог

И целовал ее с благоговеньем.

Дай выплыть мне из океана бед

И радостно взглянуть на белый свет.

На север я стремлюсь: к ее глазам

Влекомо сердце тягой неустанной.

Моей мечты блаженный берег, там —

Надежд и радостей предел желанный.

Там Делия, сияя красотой

И непорочной юностью, любима,

За совершенства названа святой,

Прославлена и целым светом чтима.

Так процветай же, славный Альбион,

В заботливых объятьях Посейдона,

Хранимый бережно, от бед спасен,

Покоясь в тишине уединенно.

Да будет ясен мирный небосвод,

А бог войны — враг Муз — пусть прочь уйдет!

Волшебник Сон, рожденный Ночью темной,

Сородич Смерти, мне даруй покой,

Избавь, спаси от муки неуемной,

В безмолвье мрака разлучи с тоской!

А день пусть отдан будет сожаленьям

Над правдой, горькой в солнечных лучах,

Над несчастливой юности крушеньем,

Когда меня терзают боль и страх.

Не посылай мне снов, обман сулящих,

Развеянных, едва встает рассвет

И призрак счастья для терзаний вящих

Истаивает, свой теряя след.

Дай мне уснуть в объятиях бесплотных,

Не пробуждаясь для тревог бесплодных!

Пусть превозносят рыцарей другие

Старинным слогом, давним языком —

И доблести деяния былые

Живописуют с толком и умом.

Без выдумок я славлю взор твой ясный

Для всех времен, чтоб говорили впредь:

«Тут, в склепе, скрылся облик тот прекрасный,

Что бессловесного подвигнул петь».

Твоим достоинствам мои творенья

Несокрушимый возведут оплот

От ненасытной алчности Забвенья —

И образ твой бессмертье обретет.

Коль юности причуда строки эти —

Что ж! Я любил тебя, живя на свете.

Прими, о дева, горестный итог

Вседневного любовного томленья,

Слезами окропленный между строк,

Овеянный тоски унылой тенью;

Печальный памятник моих скорбей,

Бессчетных вздохов жалкое жилище,

Укор судьбе и гимн любви моей,

Которой в мире не бывало чище.

Тебе как дань возжег я фимиам

С усердьем, верой, мыслями благими,

С мольбой, с надеждой завещать векам

Твое блаженное святое имя:

Его как добродетели пример

Поднимет Муза выше горных сфер.

Помедли, Время! Насладись сполна:

Ты видишь чудо, всех чудес начало.

Вот, небо держит смертное зерцало,

Где красота ее отражена.

Не уходи в иные времена,

Взгляни в сие небесное зерцало,

В нем мира Красота, ее начало,

И ты с ней слито, и царит она.

Теперь иди, скажи иным мирам,

Чтобы чрез них для всех миров открылось,

Какое благо в наши дни явилось

Тебе, о Время, миру, небесам.

Скажи им то, что мне продиктовало:

Ей равных нет, не будет, не бывало.

Погубит время наши письмена,

На краски наши патину наложит,

Металл крепчайший ржавчина изгложет,

Алмаз и глину ждет судьба одна.

Чернила могут лишь плодить слова,

Писать же кровью — грубо для искусства.

Слезами пишут, если бледны чувства,

А вздохами — когда мечта жива.

О тень, подруга сердца моего,

Мои стихи лишь ты пресуществила.

Им жить, покуда движутся светила

И в мире есть огонь и вещество.

Коль жив огонь, то в каждой из теней

Жива история любви моей.

Осиленное мраком, солнце дня

Вкусило сон, зардевшись пред закатом,

Но та, что ярче солнца для меня,

Уже в ночи лучилась ярким златом;

Кто жаждал видеть, как ревнует дол,

Когда горе неслось ее дыханье;

Кто в мире зримом слышать предпочел

Травы под дивной ножкой колыханье;

А я не смел искать блаженней див,

Чем звезды те, что канули в зеницы

Ее очей и, солнце отразив,

Скликали херувимов в очевидцы;

Сияла ночь, и воздуха кристалл

В лучах любви восторженно блистал.

Как молоты на сердце-наковальне,

Слова куют из помыслов стихи.

Вздыхаю, опаленный и опальный,

И раздувают вздохи, как мехи,

Ревущее в груди, как в горне, пламя.

Любовь же углем служит для огня.

Тружусь я в муках днями и ночами,

В ушах стоит и стон, и стукотня.

Когда ж слезами заливаю тщетно

Огонь, что сердце мне испепелил,

Он оживает и горит победно,

Как будто масла в топку я подлил,

И вновь, на труд бесплодный обречен,

Я мучусь, как Сизиф и Иксион.[205]

Глухая ночь, кормилица скорбей,

Подруга бед, вместилище томленья,

Зачем, смолы тягучей и черней,

Ты отдаляешь утра наступленье?

Зачем надежды ты спешишь известь

И адским замыслам даешь раздолье;

Зачем ты пробуждаешь в сердце месть

И грех берешь под сень свою соболью?

Ты — смерть сама, в тебе заключена

Могила света, радостей темница.

Да помрачатся звезды и луна,

И благовонье с неба не струится,

Затем что ты тревожишь страсть во мне,

От коей я горю в дневном огне.

Кому в стихах одна лишь страсть нужна,[206]

Пусть понапрасну времени не тратит:

За труд его вознаградить сполна

Других стихов, других поэтов хватит.

Ни слез, ни вздохов нет в стихах моих:

Что мне в любви трескучей и плаксивой?

Я духом волен, и поет мой стих

Правдивые и сильные порывы.

Все мышцы должен укрепить в трудах

Любой атлет, ристатель, колесничий,

А я, поэт, — воспеть в своих стихах

Все состоянья духа, все обличья.

У Музы у моей — английский склад:

Ей скучно петь на однозвучный лад.

Сколь многих пышных суетных особ,

Взирающих на чернь в окно кареты,

Пожрет забвенье ранее, чем гроб,

Зане в стихах красы их не воспеты.

Прими же в дар бессмертья благодать!

Сей быстрый век века лишат обличья,

И королевы станут почитать

За счастье отблеск твоего величья.

Прочтя рассказ о столь благой судьбе,

Скорбеть начнут матроны и девицы,

Что не дано им было при тебе,

Украсившей прекрасный пол, родиться.

Ты воспаришь, презрев земную ложь,

И в вечных песнях вечность обретешь.

Я слишком рано встречу смертный час:

Твой облик без меня преобразится.

Угаснет блеск живых и ясных глаз,

Они, как в норы, спрячутся в глазницы.

Где мрамор был над стрелками бровей,

Уродливым морщинам станет тесно,

И вместо пышных, льющихся кудрей

Я не увижу чахлый мох древесный,

И на щеках — пергамент вместо роз,

Гнилушку между губ взамен жемчужин,

Я не увижу с подбородком нос

Сошедшийся над кашицей на ужин,

Но те стихи, что ты отвергла ныне,

В свой срок тебе отплатят за гордыню.

Я одержим твоею красотой,

Она — мой бес, она меня гнетет,

Ввергает в искус, губит мой покой,

Опомниться минуты не дает,

И наяву терзает, и во сне,

И если хватит сил ее изгнать,

«Убей себя!» — повелевает мне,

В своей державе воцарясь опять.

Борьба напрасна. Лишь одно из двух

Разбитому дозволено врагу:

Могу от вздохов испустить я дух,

И утонуть в слезах своих могу.

Так ангел-бес, что злей и лучше всех,

Без устали меня ввергает в грех.

В далеких странах выдуман закон,

Чтобы лечить уменье не скудело:

Преступника, что смерти обречен,

Препоручают лекарям всецело.

Те по живому режут и кроят,

Откроют вены, чтобы кровь хлестала,

Несчастного почти что расчленят,

Потом излечат и — начнут сначала.

Отравят, а потом дадут бальзам.

Что жизнь его? Им важно их искусство,

И жив ли, мертв ли, — он не знает сам.

Так милая мои пытает чувства.

Ей нужно (до меня ей дела мало),

Чтоб красота ее торжествовала.

Как часто время за года любви[207]

Свой зыбкий облик странно изменяло,

Прямые искривляло колеи

И прихотям Фортуны потакало!

Не доверяя зренью, видел глаз

Несчастье Эссекса, покой Тирона,

Великой королевы смертный час,

Преемника восход к вершинам трона,

С Испанцем лад, с Голландией разрыв, —

Так пляшет колесо слепой Фортуны.

Но я служу любви, пока я жив,

И для служенья силы в сердце юны.

Пусть изменяют небо и земля —

Своей святыне вечно верен я.

Ну что ж, обнимемся и — навсегда прощай.

Нет, я отмучился, иди терзай другого.

И если хочешь, рад я, так и знай,

Что я душой свободен стану снова.

Забудем клятвы прежние свои,

И если встретимся, пусть никакая малость

Не выкажет, что в нас хоть тень любви,

Хоть капля чувства прежнего осталась.

Тебе решать. Пусть, полотна белей,

Любовь простерта, чтоб уйти навеки,

Пусть Вера на коленях перед ней

И ей Невинность опускает веки,

Пускай для всех она обречена,

Склонись над ней, и оживет она.

О милая, я битвой изможден.

Нам воевать с тобой — до коих пор?

Ведь обе стороны несут урон.

Давай подпишем мирный договор.

Он справедлив и к пользе служит нам:

Войска распустим, прекратим резню,

И сердце я в заложники отдам,

И твой залог ответный сохраню.

Но если нужно для твоей души

Сравнять с землею города мои,

Тогда — ну что же! — жги, губи, круши,

Всю меру ярости своей яви.

На смертный бой бросаю вызов я:

Твоя победа — все равно моя.

Когда б мой стих, скупой, неблагозвучный,

Бессилен был красу твою воспеть,

Удел свой проклиная злополучный,

Не смела б Муза в небеса смотреть.

Когда бы я своею кистью скучной

Черты твои сумел запечатлеть,

В сиянии хвалы благополучно

Побеги мыслей продолжали б зреть.

Но если бы — увы! (избави Боже!) —

Презрела ты любовь и песнь мою,

Прошу тебя, скажи тогда: «Ну что же!

Не может утаить он страсть свою:

Ведь я прекрасна всем на удивленье —

Его к стихам неволит восхищенье».

О глаз прекрасных темное сиянье,

Лица благословенные черты,

В улыбке утонченность красоты

И аромат нежнейшего дыханья!

Вишневых губок легкое касанье

Способно мертвеца из-под плиты

Поднять, но своевольные мечты

Речь обуздает, укротив желанье.

Твоя краса — небес благословенье,

Со снегом спорит белизна плечей, —

И та, что превосходит все творенья,

Сокрыта ныне от моих очей!

Но сердце, будто чистое зерцало,

Мне совершенства все твои являло.

Да не обидят, нежная святая,

Тебя стихи, исполненные пыла;

Свою любовь я с ними посылаю,

Ее сама ты в сердце заронила.

Твоих достоинств колдовская сила,

Любви священным пламенем пылая,

Дыхание мое воспламенила,

И этот жар тебе я возвращаю.

Любовь! — она стихи мне нашептала,

Мои глаза любить велели мне,

Но их вина — в тебе, а не во мне:

Не ты ль им восхищаться приказала?

Коль надо мной твоя всецело власть —

Прости мои глаза, стихи и страсть.

Как горько мне, смогу ли рассказать,

От милых глаз влачиться вдалеке.

Я вижу: слезы льют они в тоске,

Меня назад пытаясь отозвать.

Слеза бежит, чтобы слезу догнать,

Сорваться иль остаться на щеке,

Смешаться в набежавшем ручейке

Иль на ресницах замерши, блистать;

И снова набегают, и теснят,

Сливаются в потоках светлых струй;

Иные пышный локон увлажнят,

Иные уст осушит поцелуй;

А те, что проливались в упованье,

Как знак любви, блестят на одеянье.

Мы урожая ждем от лучших лоз,

Чтоб красота жила, не увядая.

Пусть вянут лепестки созревших роз,

Хранит их память роза молодая.

А ты, в свою влюбленный красоту,

Все лучшие ей отдавая соки,

Обилье превращаешь в нищету,

Свой злейший враг, бездушный и жестокий.

Ты — украшенье нынешнего дня,

Недолговременной весны глашатай, —

Грядущее в зачатке хороня,

Соединяешь скаредность с растратой.

Жалея мир, земле не предавай

Грядущих лет прекрасный урожай!

Когда твое чело избороздят

Глубокими следами сорок зим, —

Кто будет помнить царственный наряд,

Гнушаясь жалким рубищем твоим?

И на вопрос: «Где прячутся сейчас

Остатки красоты, веселых лет?» —

Что скажешь ты? На дне угасших глаз?

Но злой насмешкой будет твой ответ.

Достойней прозвучали бы слова:

«Вы посмотрите на моих детей.

Моя былая свежесть в них жива.

В них оправданье старости моей».

Пускай с годами стынущая кровь

В наследнике твоем пылает вновь!

Прекрасный облик в зеркале ты видишь,

И, если повторить не поспешишь

Свои черты, природу ты обидишь,

Благословенья женщину лишишь.

Какая смертная не будет рада

Отдать тебе нетронутую новь?

Или бессмертия тебе не надо, —

Так велика к себе твоя любовь?

Для материнских глаз ты — отраженье

Давно промчавшихся апрельских дней.

И ты найдешь под старость утешенье

В таких же окнах юности твоей.

Но, ограничив жизнь своей судьбою,

Ты сам умрешь, и образ твой — с тобою!

Растратчик милый, расточаешь ты

Свое наследство в буйстве сумасбродном.

Природа нам не дарит красоты,

Но в долг дает — свободная свободным.

Прелестный скряга, ты присвоить рад

То, что дано тебе для передачи.

Несчитанный ты укрываешь клад,

Не становясь от этого богаче.

Ты заключаешь сделки сам с собой,

Себя лишая прибылей богатых.

И в грозный час, назначенный судьбой,

Какой отчет отдашь в своих растратах?

С тобою образ будущих времен,

Невоплощенный, будет погребен.

Украдкой время с тонким мастерством

Волшебный праздник создает для глаз.

И то же время в беге круговом

Уносит все, что радовало нас.

Часов и дней безудержный поток

Уводит лето в сумрак зимних дней,

Где нет листвы, застыл в деревьях сок,

Земля мертва, и белый плащ на ней.

И только аромат цветущих роз —

Летучий пленник, запертый в стекле, —

Напоминает в стужу и мороз

О том, что лето было на земле.

Свой прежний блеск утратили цветы,

Но сохранили душу красоты.

Смотри же, чтобы жесткая рука

Седой зимы в саду не побывала,

Пока не соберешь цветов, пока

Весну не сохранишь на дне фиала.

Как человек, что драгоценный вклад

С лихвой обильной получил обратно,

Себя себе вернуть ты будешь рад

С законной прибылью десятикратной.

Ты будешь жить на свете десять раз,

Десятикратно в детях повторенный,

И вправе будешь в свой последний час

Торжествовать над смертью покоренной.

Ты слишком щедро одарен судьбой,

Чтоб совершенство умерло с тобой.

Пылающую голову рассвет

Приподымает с ложа своего,

И все земное шлет ему привет,

Лучистое встречая божество.

Когда в расцвете сил, в полдневный час,

Светило смотрит с вышины крутой, —

С каким восторгом миллионы глаз

Следят за колесницей золотой.

Когда же солнце завершает круг

И катится устало на закат,

Глаза его поклонников и слуг

Уже в другую сторону глядят.

Оставь же сына, юность хороня.

Он встретит солнце завтрашнего дня!

Ты — музыка, но звукам музыкальным

Ты внемлешь, с непонятною тоской.

Зачем же любишь то, что так печально,

Встречаешь муку радостью такой?

Где тайная причина этой муки?

Не потому ли грустью ты объят,

Что стройно согласованные звуки

Упреком одиночеству звучат?

Прислушайся, как дружественно струны

Вступают в строй и голос подают, —

Как будто мать, отец и отрок юный

В счастливом единении поют.

Нам говорит согласье струн в концерте,

Что одинокий путь подобен смерти.

Когда часы мне говорят, что свет

Потонет скоро в грозной тьме ночной,

Когда фиалки вянет нежный цвет

И темный локон блещет сединой,

Когда листва несется вдоль дорог,

В полдневный зной хранившая стада,

И нам кивает с погребальных дрог

Седых снопов густая борода, —

Я думаю о красоте твоей,

О том, что ей придется отцвести,

Как всем цветам лесов, лугов, полей,

Где новое готовится расти.

Но если смерти серп неумолим,

Оставь потомков, чтобы спорить с ним!

Я не по звездам о судьбе гадаю,

И астрономия не скажет мне,

Какие звезды в небе к урожаю,

К чуме, пожару, голоду, войне.

Не знаю я, ненастье иль погоду

Сулит зимой и летом календарь,

И не могу судить по небосводу,

Какой счастливей будет государь.

Но вижу я в твоих глазах предвестье,

По неизменным звездам узнаю,

Что правда с красотой пребудут вместе,

Когда продлишь в потомках жизнь свою.

И если нет, — под гробовой плитою

Исчезнет правда вместе с красотою.

Когда подумаю, что миг единый

От увяданья отделяет рост,

Что этот мир — подмостки, где картины

Сменяются под волхвованье звезд,

Что нас, как всходы нежные растений,

Растят и губят те же небеса,

Что смолоду в нас бродит сок весенний,

Но вянет наша сила и краса, —

О, как я дорожу твоей весною,

Твоей прекрасной юностью в цвету.

А время на тебя идет войною

И день твой ясный гонит в темноту.

Но пусть мой стих, как острый нож садовый,

Твой век возобновит прививкой новой.

Как мне уверить в доблестях твоих

Тех, до кого дойдет моя страница?

Но знает бог, что этот скромный стих

Сказать не может больше, чем гробница.

Попробуй я оставить твой портрет,

Изобразить стихами взор чудесный, —

Потомок только скажет: «Лжет поэт,

Придав лицу земному свет небесный!»

И этот старый, пожелтевший лист

Отвергнет он, как болтуна седого,

Сказав небрежно: «Старый плут речист,

Да правды нет в его речах ни слова!»

Но доживи твой сын до этих дней,

Ты жил бы в нем, как и в строфе моей.

Сравню ли с летним днем твои черты?

Но ты милей, умеренней и краше.

Ломает буря майские цветы,

И так недолговечно лето наше!

То нам слепит глаза небесный глаз,

То светлый лик скрывает непогода.

Ласкает, нежит и терзает нас

Своей случайной прихотью природа.

А у тебя не убывает день,

Не увядает солнечное лето.

И смертная тебя не скроет тень —

Ты будешь вечно жить в строках поэта.

Среди живых ты будешь до тех пор,

Доколе дышит грудь и видит взор.

Ты притупи, о время, когти льва.

Клыки из пасти леопарда рви.

В прах обрати земные существа

И Феникса сожги в его крови.

Зимою, летом, осенью, весной

Сменяй улыбкой слезы, плачем — смех.

Что хочешь делай с миром и со мной, —

Один тебе я запрещаю грех.

Чело, ланиты друга моего

Не борозди тупым своим резцом.

Пускай черты прекрасные его

Для всех времен послужат образцом.

А коль тебе не жаль его ланит,

Мой стих его прекрасным сохранит!

Как тот актер, который, оробев,

Теряет нить давно знакомой роли,

Как тот безумец, что, впадая в гнев,

В избытке сил теряет силу воли, —

Так я молчу, не зная, что сказать,

Не оттого, что сердце охладело.

Нет, на мои уста кладет печать

Моя любовь, которой нет предела.

Так пусть же книга говорит с тобой.

Пускай она, безмолвный мой ходатай,

Идет к тебе с признаньем и мольбой

И справедливой требует расплаты.

Прочтешь ли ты слова любви немой?

Услышишь ли глазами голос мой?

Кто под звездой счастливою рожден,

Гордится славой, титулом и властью.

А я судьбой скромнее награжден,

И для меня любовь — источник счастья.

Под солнцем пышно листья распростер

Наперсник принца, ставленник вельможи.

Но гаснет солнца благосклонный взор,

И золотой подсолнух гаснет тоже.

Военачальник, баловень побед,

В бою последнем терпит пораженье,

И всех его заслуг потерян след.

Его удел — опала и забвенье.

Но нет угрозы титулам моим

Пожизненным: любил, люблю, любим.

Покорный данник, верный королю,

Я, движимый почтительной любовью,

К тебе посольство письменное шлю,

Лишенное красот и острословья.

Я не нашел тебя достойных слов.

Но если чувства верные оценишь,

Ты этих бедных и нагих послов

Своим воображением оденешь.

А может быть, созвездья, что ведут

Меня вперед неведомой дорогой,

Нежданный блеск и славу придадут

Моей судьбе, безвестной и убогой.

Тогда любовь я покажу свою,

А до поры во тьме ее таю.

Трудами изнурен, хочу уснуть,

Блаженный отдых обрести в постели.

Но только лягу, вновь пускаюсь в путь —

В своих мечтах — к одной и той же цели.

Мои мечты и чувства в сотый раз

Идут к тебе дорогой пилигрима,

И, не смыкая утомленных глаз,

Я вижу тьму, что и слепому зрима.

Усердным взором сердца и ума

Во тьме тебя ищу, лишенный зренья.

И кажется великолепной тьма,

Когда в нее ты входишь светлой тенью.

Мне от любви покоя не найти.

И днем и ночью — я всегда в пути.

Когда, в раздоре с миром и судьбой,

Припомнив годы, полные невзгод,

Тревожу я бесплодною мольбой

Глухой и равнодушный небосвод

И, жалуясь на горестный удел,

Готов меняться жребием своим

С тем, кто в искусстве больше преуспел,

Богат надеждой и людьми любим, —

Тогда, внезапно вспомнив о тебе,

Я малодушье жалкое кляну,

И жаворонком, вопреки судьбе,

Моя душа несется в вышину.

С твоей любовью, с памятью о ней

Всех королей на свете я сильней.

Когда на суд безмолвных, тайных дум

Я вызываю голоса былого, —

Утраты все приходят мне на ум,

И старой болью я болею снова.

Из глаз, не знавших слез, я слезы лью

О тех, кого во тьме таит могила,

Ищу любовь погибшую мою

И все, что в жизни мне казалось мило.

Веду я счет потерянному мной

И ужасаюсь вновь потере каждой,

И вновь плачу я дорогой ценой

За то, за что платил уже однажды!

Но прошлое я нахожу в тебе

И все готов простить своей судьбе.

Блистательный мне был обещан день,

И без плаща я свой покинул дом.

Но облаков меня догнала тень,

Настигла буря с градом и дождем.

Пускай потом, пробившись из-за туч,

Коснулся нежно моего чела,

Избитого дождем, твой кроткий луч, —

Ты исцелить мне раны не могла.

Меня не радует твоя печаль,

Раскаянье твое не веселит.

Сочувствие обидчика едва ль

Залечит язвы жгучие обид.

Но слез твоих, жемчужных слез ручьи,

Как ливень, смыли все грехи твои.

Признаюсь я, что двое мы с тобой,

Хотя в любви мы существо одно.

Я не хочу, чтоб мой порок любой

На честь твою ложился как пятно.

Пусть нас в любви одна связует нить,

Но в жизни горечь разная у нас.

Она любовь не может изменить,

Но у любви крадет за часом час.

Как осужденный, права я лишен

Тебя при всех открыто узнавать,

И ты принять не можешь мой поклон,

Чтоб не легла на честь твою печать.

Ну что ж, пускай!.. Я так тебя люблю,

Что весь я твой и честь твою делю!

Мой глаз и сердце — издавна в борьбе:

Они тебя не могут поделить.

Мой глаз твой образ требует себе,

А сердце в сердце хочет утаить.

Клянется сердце верное, что ты

Невидимо для глаз хранишься в нем.

А глаз уверен, что твои черты

Хранит он в чистом зеркале своем.

Чтоб рассудить междоусобный спор,

Собрались мысли за столом суда

И помирить решили ясный взор

И дорогое сердце навсегда.

Они на части разделили клад,

Доверив сердце сердцу, взгляду — взгляд.

Заботливо готовясь в дальний путь,

Я безделушки запер на замок,

Чтоб на мое богатство посягнуть

Незваный гость какой-нибудь не мог,

А ты, кого мне больше жизни жаль,

Пред кем и золото — блестящий сор,

Моя утеха и моя печаль, —

Тебя любой похитить может вор.

В каком ларце таить мне божество,

Чтоб сохранить навеки взаперти?

Где, как не в тайне сердца моего,

Откуда ты всегда вольна уйти.

Боюсь, и там нельзя укрыть алмаз,

Приманчивый для самых честных глаз!

В тот черный день (пусть он минует нас!),

Когда увидишь все мои пороки,

Когда терпенья истощишь запас

И мне объявишь приговор жестокий,

Когда, со мной сойдясь в толпе людской,

Меня едва подаришь взглядом ясным,

И я увижу холод и покой

В твоем лице, по-прежнему прекрасном, —

В тот день поможет горю моему

Сознание, что я тебя не стою,

И руку я в присяге подниму,

Все оправдав своей неправотою.

Меня оставить вправе ты, мой друг,

А у меня для счастья нет заслуг.

Как тяжко мне, в пути взметая пыль,

Не ожидая дальше ничего,

Отсчитывать уныло, сколько миль

Отъехал я от счастья своего.

Усталый конь, забыв былую прыть,

Едва трусит лениво подо мной, —

Как будто знает: незачем спешить

Тому, кто разлучен с душой родной.

Хозяйских шпор не слушается он

И только ржаньем шлет мне свой укор.

Меня больнее ранит этот стон,

Чем бедного коня — удары шпор.

Я думаю, с тоскою глядя вдаль:

За мною — радость, впереди — печаль.

Как богачу, доступно мне в любое

Мгновение сокровище мое.

Но знаю я, что хрупко острие

Минут счастливых, данных мне судьбою.

Нам праздники, столь редкие в году,

Несут с собой тем большее веселье.

И редко расположены в ряду

Других камней алмазы ожерелья.

Пускай скрывает время, как ларец,

Тебя, мой друг, венец мой драгоценный,

Но счастлив я, когда алмаз свой пленный

Оно освобождает наконец.

Ты мне даришь и торжество свиданья,

И трепетную радость ожиданья.

Прекрасное прекрасней во сто крат,

Увенчанное правдой драгоценной.

Мы в нежных розах ценим аромат,

В их пурпуре живущий сокровенно.

Пусть у цветов, где свил гнездо порок,

И стебель, и шипы, и листья те же,

И так же пурпур лепестков глубок,

И тот же венчик, что у розы свежей, —

Они ничьих не радуют сердец

И вянут, отравляя нам дыханье.

А у душистых роз иной конец:

Их душу перельют в благоуханье.

Когда погаснет блеск очей твоих,

Вся прелесть правды перельется в стих!

Замшелый мрамор царственных могил

Исчезнет раньше этих веских слов,

В которых я твой образ сохранил.

К ним не пристанет пыль и грязь веков.

Пусть опрокинет статуи война,

Мятеж развеет каменщиков труд,

Но врезанные в память письмена

Бегущие столетья не сотрут.

Ни смерть не увлечет тебя на дно,

Ни темного забвения вражда.

Тебе с потомством дальним суждено,

Мир износив, увидеть день суда.

Итак, до пробуждения живи

В стихах, в сердцах, исполненных любви!

Как движется к земле морской прибой,

Так и ряды бессчетные минут,

Сменяя предыдущие собой,

Поочередно к вечности бегут.

Младенчества новорожденный серп

Стремится к зрелости и, наконец,

Кривых затмений испытав ущерб,

Сдает в борьбе свой золотой венец.

Резец годов у жизни на челе

За полосой проводит полосу.

Все лучшее, что дышит на земле,

Ложится под разящую косу.

Но время не сметет моей строки,

Где ты пребудешь смерти вопреки!

Твоя ль вина, что милый образ твой

Не позволяет мне сомкнуть ресницы

И, стоя у меня над головой,

Тяжелым векам не дает закрыться?

Твоя ль душа приходит в тишине

Мои дела и помыслы проверить,

Всю ложь и праздность обличить во мне,

Всю жизнь мою, как свой удел, измерить?

О нет, любовь твоя не так сильна,

Чтоб к моему являться изголовью.

Моя, моя любовь не знает сна.

На страже мы стоим с моей любовью.

Я не могу забыться сном, пока

Ты — от меня вдали — к другим близка.

Мы видели, как времени рука

Срывает все, во что рядится время,

Как сносят башню гордую века

И рушит медь тысячелетий бремя,

Как пядь за пядью у прибрежных стран

Захватывает землю зыбь морская,

Меж тем как суша грабит океан,

Расход приходом мощным покрывая,

Как пробегает дней круговорот

И королевства близятся к распаду…

Все говорит о том, что час пробьет —

И время унесет мою отраду.

А это — смерть!.. Печален мой удел.

Каким я хрупким счастьем овладел!

Уж если медь, гранит, земля и море

Не устоят, когда придет им срок,

Как может уцелеть, со смертью споря,

Краса твоя — беспомощный цветок?

Как сохранить дыханье розы алой,

Когда осада тяжкая времен

Незыблемые сокрушает скалы

И рушит бронзу статуй и колонн?

О горькое раздумье!.. Где, какое

Для красоты убежище найти?

Как, маятник остановив рукою,

Цвет времени от времени спасти?..

Надежды нет. Но светлый облик милый

Спасут, быть может, черные чернила!

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж[208]

Достоинство, что просит подаянье,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой.

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока.

Всё мерзостно, что вижу я вокруг,

Но жаль тебя покинуть, милый друг!

То время года видишь ты во мне,[209]

Когда один-другой багряный лист

От холода трепещет в вышине

На хорах, где умолк веселый свист.

Во мне ты видишь тот вечерний час,

Когда поблек на западе закат

И купол неба, отнятый у нас,

Подобьем смерти — сумраком объят.

Во мне ты видишь блеск того огня,

Который гаснет в пепле прошлых дней,

И то, что жизнью было для меня,

Могилою становится моей.

Ты видишь всё. Но близостью конца

Теснее наши связаны сердца!

Когда меня отправят под арест

Без выкупа, залога и отсрочки,

Не глыба камня, не могильный крест, —

Мне памятником будут эти строчки.

Ты вновь и вновь найдешь в моих стихах

Всё, что во мне тебе принадлежало.

Пускай земле достанется мой прах, —

Ты, потеряв меня, утратишь мало.

С тобою будет лучшее во мне.

А смерть возьмет от жизни быстротечной

Осадок, остающийся на дне,

То, что похитить мог бродяга встречный.

Ей — черепки разбитого ковша,

Тебе — мое вино, моя душа.

Ты утоляешь мой голодный взор,

Как землю освежительная влага.

С тобой веду я бесконечный спор.

Как со своей сокровищницей скряга.

То счастлив он, то мечется во сне,

Боясь шагов, звучащих за стеною,

То хочет быть с ларцом наедине,

То рад блеснуть сверкающей казною.

Так я, вкусив блаженство на пиру,

Терзаюсь жаждой в ожиданье взгляда.

Живу я тем, что у тебя беру,

Моя надежда, мука и награда.

В томительном чередованье дней

То я богаче всех, то всех бедней.

Седины ваши зеркало покажет,

Часы — потерю золотых минут.

На белую страницу строчка ляжет —

И вашу мысль увидят и прочтут.

По черточкам морщин в стекле правдивом

Мы все ведем своим утратам счет.

А в шорохе часов неторопливом

Украдкой время к вечности течет.

Запечатлейте беглыми словами

Все, что не в силах память удержать.

Своих детей, давно забытых вами,

Когда-нибудь вы встретите опять.

Как часто эти найденные строки

Для нас таят бесценные уроки.

Когда захочешь, охладев ко мне,

Предать меня насмешке и презренью,

Я на твоей останусь стороне

И честь твою не опорочу тенью.

Отлично зная каждый свой порок,

Я рассказать могу такую повесть,

Что навсегда сниму с тебя упрек,

Запятнанную оправдаю совесть.

И буду благодарен я судьбе:

Пускай в борьбе терплю я неудачу,

Но честь победы приношу тебе

И дважды обретаю все, что трачу.

Готов я жертвой быть неправоты,

Чтоб только правой оказалась ты.

Уж если ты разлюбишь, — так теперь,

Теперь, когда весь мир со мной в раздоре.

Будь самой горькой из моих потерь,

Но только не последней каплей горя!

И если скорбь дано мне превозмочь,

Не наноси удара из засады.

Пусть бурная не разрешится ночь

Дождливым утром — утром без отрады.

Оставь меня, но не в последний миг,

Когда от мелких бед я ослабею.

Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг,

Что это горе всех невзгод больнее.

Что нет невзгод, а есть одна беда —

Твоей любви лишиться навсегда.

Ты от меня не можешь ускользнуть.

Моей ты будешь до последних дней.

С любовью связан жизненный мой путь,

И кончиться он должен вместе с ней.

Зачем же мне бояться худших бед,

Когда мне смертью меньшая грозит?

И у меня зависимости нет

От прихотей твоих или обид.

Не опасаюсь я твоих измен.

Твоя измена — беспощадный нож.

О, как печальный жребий мой блажен:

Я был твоим, и ты меня убьешь.

Но счастья нет на свете без пятна.

Кто скажет мне, что ты сейчас верна?

Где муза? Что молчат ее уста

О том, кто вдохновлял ее полет?

Иль, песенкой дешевой занята,

Она ничтожным славу создает?

Пой, суетная муза, для того,

Кто может оценить твою игру,

Кто придает и блеск, и мастерство,

И благородство твоему перу.

Вглядись в его прекрасные черты

И, если в них морщину ты найдешь,

Изобличи убийцу красоты,

Строфою гневной заклейми грабеж.

Пока не поздно, времени быстрей

Бессмертные черты запечатлей!

Люблю, — но реже говорю об этом,

Люблю нежней, — но не для многих глаз.

Торгует чувством тот, кто перед светом

Всю душу выставляет напоказ.

Тебя встречал я песней, как приветом,

Когда любовь нова была для нас.

Так соловей гремит в полночный час

Весной, но флейту забывает летом.

Ночь не лишится прелести своей,

Когда его умолкнут излиянья.

Но музыка, звуча со всех ветвей,

Обычной став, теряет обаянье.

И я умолк подобно соловью:

Свое пропел и больше не пою.

Ты не меняешься с теченьем лет,

Такой же ты была, когда впервые

Тебя я встретил. Три зимы седые

Трех пышных лет запорошили след.

Три нежные весны сменили цвет

На сочный плод и листья огневые,

И трижды лес был осенью раздет…

А над тобой не властвуют стихии.

На циферблате, указав нам час,

Покинув цифру, стрелка золотая

Чуть движется, невидимо для глаз.

Так на тебе я лет не замечаю.

И если уж закат необходим, —

Он был перед рождением твоим!

Когда читаю в свитке мертвых лет

О пламенных устах, давно безгласных,

О красоте, слагающей куплет

Во славу дам и рыцарей прекрасных,

Столетьями хранимые черты —

Глаза, улыбка, волосы и брови —

Мне говорят, что только в древнем слове

Могла всецело отразиться ты.

В любой строке к своей прекрасной даме

Поэт мечтал тебя предугадать,

Но всю тебя не мог он передать,

Впиваясь в даль влюбленными глазами.

А нам, кому ты, наконец, близка, —

Где голос взять, чтобы звучал века?

Ни собственный мой страх, ни вещий взор

Вселенной всей, глядящей вдаль прилежно,

Не знают, до каких дана мне пор

Любовь, чья смерть казалась неизбежной.

Свое затменье смертная луна

Пережила назло пророкам лживым.

Надежда вновь на трон возведена,

И долгий мир сулит расцвет оливам.

Разлукой смерть не угрожает нам.

Пусть я умру, но я в стихах воскресну.

Слепая смерть грозит лишь племенам

Еще не просветленным, бессловесным.

В моих стихах и ты переживешь

Венцы тиранов и гербы вельмож.

Да, это правда: где я не бывал,

Пред кем шута не корчил площадного,

Как дешево богатство продавал

И оскорблял любовь любовью новой!

Да, это правда: правде не в упор

В глаза смотрел я, а куда-то мимо.

Но юность вновь нашел мой беглый взор, —

Блуждая, он признал тебя любимой.

Все кончено, и я не буду вновь

Искать того, что обостряет страсти,

Любовью новой проверять любовь.

Ты — божество, и весь в твоей я власти.

Вблизи небес ты мне приют найди

На этой чистой, любящей груди.

О как я лгал когда-то, говоря:

«Моя любовь не может быть сильнее».

Не знал я, полным пламенем горя,

Что я любить еще нежней умею.

Случайностей предвидя миллион,

Вторгающихся в каждое мгновенье,

Ломающих незыблемый закон,

Колеблющих и клятвы и стремленья,

Не веря переменчивой судьбе,

А только часу, что еще не прожит,

Я говорил: «Любовь моя к тебе

Так велика, что больше быть не может!»

Любовь — дитя. Я был пред ней неправ,

Ребенка взрослой женщиной назвав.

Мешать соединенью двух сердец

Я не намерен. Может ли измена

Любви безмерной положить конец?

Любовь не знает убыли и тлена.

Любовь — над бурей поднятый маяк,

Не меркнущий во мраке и тумане.

Любовь — звезда, которою моряк

Определяет место в океане.

Любовь — не кукла жалкая в руках

У времени, стирающего розы

На пламенных устах и на щеках,

И не страшны ей времени угрозы.

А если я неправ и лжет мой стих, —

То нет любви и нет стихов моих!

Скажи, что я уплатой пренебрег

За все добро, каким тебе обязан,

Что я забыл заветный твой порог,

С которым всеми узами я связан,

Что я не знал цены твоим часам,

Безжалостно чужим их отдавая,

Что позволял безвестным парусам

Себя нести от милого мне края.

Все преступленья вольности моей

Ты положи с моей любовью рядом,

Представь на строгий суд твоих очей,

Но не казни меня смертельным взглядом.

Я виноват. Но вся моя вина

Покажет, как любовь твоя верна.

Для аппетита пряностью приправы

Мы вызываем горький вкус во рту.

Мы горечь пьем, чтоб избежать отравы,

Нарочно возбуждая дурноту.

Так, избалованный твоей любовью,

Я в горьких мыслях радость находил

И сам себе придумал нездоровье

Еще в расцвете бодрости и сил.

От этого любовного коварства

И опасенья вымышленных бед

Я заболел не в шутку и лекарства

Горчайшие глотал себе во вред.

Но понял я: лекарства — яд смертельный

Тем, кто любовью болен беспредельной.

То, что мой друг бывал жесток со мною,

Полезно мне. Сам испытав печаль,

Я должен гнуться под своей виною,

Коль это сердце — сердце, а не сталь.

И если я потряс обидой друга,

Как он меня, — его терзает ад,

И у меня не может быть досуга

Припоминать обид минувших яд.

Пускай та ночь печали и томленья

Напомнит мне, что чувствовал я сам,

Чтоб другу я принес для исцеленья,

Как он тогда, раскаянья бальзам.

Я все простил, что испытал когда-то,

И ты прости, — взаимная расплата!

Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть.

Напраслина страшнее обличенья.

И гибнет радость, коль ее судить

Должно не наше, а чужое мненье.

Как может взгляд чужих порочных глаз

Щадить во мне игру горячей крови?

Пусть грешен я, но не грешнее вас,

Мои шпионы, мастера злословья.

Я — это я, а вы грехи мои

По своему равняете примеру.

Но, может быть, я прям, а у судьи

Неправого в руках кривая мера,

И видит он в любом из ближних ложь,

Поскольку ближний на него похож!

Что, если бы я право заслужил

Держать венец над троном властелина

Или бессмертья камень заложил,

Не более надежный, чем руина?

Кто гонится за внешней суетой,

Теряет все, не рассчитав расплаты,

И часто забывает вкус простой,

Избалован стряпней замысловатой.

Нет, лишь твоих даров я буду ждать.

А ты прими мой хлеб, простой и скудный.

Дается он тебе, как благодать,

В знак бескорыстной жертвы обоюдной.

Прочь, искуситель! Чем душе трудней,

Тем менее ты властвуешь над ней!

Крылатый мальчик мой, несущий бремя

Часов, что нам отсчитывают время,

От убыли растешь ты, подтверждая,

Что мы любовь питаем, увядая.

Природа, разрушительница-мать,

Твой ход упорно возвращает вспять.

Она тебя хранит для праздной шутки,

Чтобы, рождая, убивать минутки.

Не бойся госпожи своей жестокой:

Коварная щадит тебя до срока.

Когда же это время истечет,

Предъявит счет и даст тебе расчет.

Издержки духа и стыда растрата —

Вот сладострастье в действии. Оно

Безжалостно, коварно, бесновато,

Жестоко, грубо, ярости полно.

Утолено, — влечет оно презренье,

В преследованье не жалеет сил,

И тот лишен покоя и забвенья,

Кто невзначай приманку проглотил.

Безумное, само с собой в раздоре,

Оно владеет иль владеют им.

В надежде — радость, в испытанье — горе,

А в прошлом — сон, растаявший как дым.

Все это так. Но избежит ли грешный

Небесных врат, ведущих в ад кромешный?

Ее глаза на звезды не похожи,[210]

Нельзя уста кораллами назвать,

Не белоснежна плеч открытых кожа,

И черной проволокой вьется прядь.

С дамасской розой, алой или белой,

Нельзя сравнить оттенок этих щек.

А тело пахнет так, как пахнет тело,

Не как фиалки нежный лепесток.

Ты не найдешь в ней совершенных линий,

Особенного света на челе.

Не знаю я, как шествуют богини,

Но милая ступает по земле.

И все ж она уступит тем едва ли,

Кого в сравненьях пышных оболгали.

Ты прихоти полна и любишь власть,

Подобно всем красавицам надменным.

Ты знаешь, что моя слепая страсть

Тебя считает даром драгоценным.

Пусть говорят, что смуглый облик твой

Не стоит слез любовного томленья, —

Я не решаюсь в спор вступать с молвой,

Но спорю с ней в своем воображенье.

Чтобы себя уверить до конца

И доказать нелепость этих басен,

Клянусь до слез, что темный цвет лица

И черный цвет волос твоих прекрасен.

Беда не в том, что ты лицом смугла, —

Не ты черна, черны твои дела!

Будь проклята душа, что истерзала

Меня и друга прихотью измен.

Терзать меня тебе казалось мало, —

Мой лучший друг захвачен в тот же плен.

Жестокая, меня недобрым глазом

Ты навсегда лишила трех сердец:

Теряя волю, я утратил разом

Тебя, себя и друга, наконец.

Но друга ты избавь от рабской доли

И прикажи, чтоб я его стерег.

Я буду стражем, находясь в неволе,

И сердце за него отдам в залог.

Мольба напрасна. Ты — моя темница,

И все мое со мной должно томиться.

Любовь слепа и нас лишает глаз.

Не вижу я того, что вижу ясно.

Я видел красоту, но каждый раз

Понять не мог — что дурно, что прекрасно.

И если взгляды сердце завели

И якорь бросили в такие воды,

Где многие проходят корабли, —

Зачем ему ты не даешь свободы?

Как сердцу моему проезжий двор

Казаться мог усадьбою счастливой?

Но все, что видел, отрицал мой взор,

Подкрашивая правдой облик лживый.

Правдивый свет мне заменила тьма,

И ложь меня объяла, как чума.

Будь так умна, как зла. Не размыкай

Зажатых уст моей душевной боли.

Не то страданья, хлынув через край,

Заговорят внезапно поневоле.

Хоть ты меня не любишь, обмани

Меня поддельной, мнимою любовью.

Кто доживает считанные дни,

Ждет от врачей надежды на здоровье.

Презреньем ты с ума меня сведешь

И вынудишь молчание нарушить.

А злоречивый свет любую ложь,

Любой безумный бред готов подслушать.

Чтоб избежать позорного клейма,

Криви душой, а с виду будь пряма!

Я знаю, что грешна моя любовь,

Но ты в двойном предательстве виновна,

Забыв обет супружеский и вновь

Нарушив клятву верности любовной.

Но есть ли у меня на то права,

Чтоб упрекать тебя в двойной измене?

Признаться, сам я совершил не два,

А целых двадцать клятвопреступлений.

Я клялся в доброте твоей не раз,

В твоей любви и верности глубокой.

Я ослеплял зрачки пристрастных глаз,

Дабы не видеть твоего порока.

Я клялся: ты правдива и чиста, —

И черной ложью осквернил уста.

Божок любви под деревом прилег,[211]

Швырнув на землю факел свой горящий.

Увидев, что уснул коварный бог,

Решились нимфы выбежать из чащи.

Одна из них приблизилась к огню,

Который девам бед наделал много,

И в воду окунула головню,

Обезоружив дремлющего бога.

Вода потока стала горячей.

Она лечила многие недуги.

И я ходил купаться в тот ручей,

Чтоб излечиться от любви к подруге.

Любовь нагрела воду, — но вода

Любви не охлаждала никогда.

Ты сотворил меня — и дашь мне сгинуть?

Исправь меня, исход ко мне спешит.

Я к смерти мчусь — и встречу смерть бежит.

Приелось все, и пыл успел остынуть.

Взгляд с мертвой точки никуда не сдвинуть —

Там, за спиной, отчаянье страшит.

В цепях греха, слабея, плоть дрожит:

Столь тяжек груз, что ада ей не минуть.

Вверху — лишь ты. К тебе воздевши взгляд

По твоему наказу, распрямляюсь,

Но так силен наш старый супостат,

Что ежечасно ужасу вверяюсь.

От пут его лишь ты спасаешь нас:

На тверди сердца пишешь, как алмаз.

О, если бы могли глаза и грудь

Вернуть исторгнутые мной рыданья,

Чтоб я скорбел в надежде упованья,

Иных желаний презревая путь!

Где ливня слез моих предмет и суть?

За что страстям платил такую дань я?

Так вот мой грех — в бесплодности страданья.

Но ты мне, боль, во искупленье будь!

Полночный вор, запойный прощелыга,

Распутный мот, самовлюбленный плут

В годину бед хотя бы на полмига

В былых утехах радость обретут.

А мне в моих скорбях без утешенья —

Возмездие за тяжесть прегрешенья.

Я малый мир, созданный как клубок

Стихий и духа херувимской стати.

Но обе части тьмой на небоскате

Скрыл черный грех, на обе смерть навлек.

Ты, пробуравивший небес чертог,

Нашедший лаз к пределам благодати,

Влей мне моря в глаза, чтоб, слезы тратя,

Мой мир я затопить рыданьем мог —

Иль хоть омыть, коль ты не дашь потопа.

О, если б сжечь! Но мир мой искони

Жгли похоть, зависть, всяческая злоба

И в грязь втоптали. Пламя их гони,

Сам жги меня, господь, — твой огнь палящий

Нас поглощает в милости целящей.

На призрачных углах земли звучанье[212]

Труб, ангелы, взметните. Пусть встают

От смерти сонмы душ на страшный суд,

Истлевший свой скелет найдя заране.

И те, кого свели во гроб терзанья,

Меч, нищета, недуги, дряхлость, блуд,

Пламя и волны — с нетерпеньем ждут,

Когда их вознесут в небес сиянье.

Им спать дано, а мне печаль влачить…

Но раз грехи мои легли горою,

То поздно мне о милости молить

Там в небесах… Нет, здесь, где зло земное,

Дай мне раскаяться и тем яви

Прощенья знак, как бы в своей крови.

Смерть, не кичись, когда тебя зовут[213]

Тиранкой лютой, силой роковою:

Не гибнут пораженные тобою,

Увы, бедняжка, твой напрасен труд.

Ты просто даришь временный приют,

Подобно сну иль тихому покою;

От плоти бренной отдохнуть душою

Охотно люди за тобой идут.

Судьбы, Случайности, царей рабыня,

Ты ядом действуешь и топором,

Но точно так смежает очи сном

И опиум; к чему ж твоя гордыня?

Пред вечностью, как миг, ты промелькнешь,

И снова будет жизнь; ты, смерть, умрешь.

Зачем вся тварь господня служит нам,

Зачем Земля нас кормит и Вода,

Когда любая из стихий чиста,

А наши души с грязью пополам?

О конь, зачем ты сдался удилам,

О бык, зачем под нож пошел, когда

Ты мог бы без особого труда

Топтать и пожирать двуногих сам?

Вы совершенней, вы сильнее нас,

Где нет греха — и страха кары нет…

Но трепещите: мы стоим сейчас

Над всем, что произведено на свет.

Ведь Он, кому мы дети и враги,

Погиб за нас, природе вопреки.

Пою ручьи и гомон птичьих стай,

Беседки и цветы, апрель и май,

И урожай пою, и рождество,

И свадьбы, и поминки сверх того.

Пою любовь, и юность, и мечту,

И жарких вожделений чистоту,

Бальзам и амбру, масло и вино,

Росу и дождь, стучащийся в окно,

Пою поток быстротекущих дней,

И алость роз, и белизну лилей,

И сумрак, что ложится на поля,

И королеву фей, и короля,

И муки Ада, и блаженство Рая,

Побыть последним жаждаю сгорая.

Как часто нам пленяет взор

Небрежно-женственный убор!

Батист, открывший прелесть плеч,

Умеет взгляд к себе привлечь;

Из кружев, сбившихся чуть-чуть,

Мелькнет корсаж, стянувший грудь,

Из-под расстегнутых манжет

Оборка выбьется на свет,

И юбок пышная волна

Под платьем дерзостно видна,

А распустившийся шнурок —

Для глаза сладостный намек.

По мне, так это во сто крат

Милей, чем щегольский наряд.

До звезд молитва превознесена.

Стареют ангелы, а человек

Юнеет; пусть душа изъязвлена,

Но небо завоевано навек.

Машины против Бога. Власть греха.

Христовы раны вновь кровоточат.

Отброшен старый мир, как шелуха,

От стольких перемен трепещет ад.

Всё нежность, радость, доброта и мир, —

Ждет манны с неба, славит чудеса,

Предвидя в будущем роскошный пир

И райских птиц. Ветшают небеса.

Над звездами гремят колокола.

Душа в крови, но разум обрела.

О, латник или капитан, когда

Взломает эту дверь твой меч кровавый,

Не угрожай хозяину расправой,

Его жилищу не чини вреда.

Питомец муз-волшебниц, без труда

Тебя он увенчать способен славой,

Твои деянья в песне величавой

Запечатлев для мира навсегда.

Не разоряй приют певца невинный:

Сам эмафеец, победитель Фив,

Дом Пиндара не превратил в руины,

Надменный город штурмом взяв и срыв,

И стих творца «Электры» спас Афины,

Сердца спартанцев жалостью смягчив.

Ты с самых малых лет не предпочла

Пространный торный путь стезе безвестной

И ввысь, к вершине истины небесной,

С немногими крутой тропой пошла.

Как Руфь и как Мария,[216] избрала

Ты часть благую и на рой прелестный

Тщеславиц юных области окрестной

Взираешь со страданьем и без зла.

Так полни свой светильник непорочный

Елеем добродетели святой

И нас не устыжающей надежды

И веруй, дева: полночью урочной

С толпой гостей приидет в твой покой

Жених, чей светлый лик слепит все вежды.

Как смели вы, кем требник запрещен

И свергнут лишь затем прелат верховный,

Чтоб вновь с Многоприходностью греховной

Блудил, как с девкой, ваш синедрион,

Настаивать, что должен нас закон

Синодам подчинить, лишив духовной

Свободы, данной нам от бога, словно

А. С. иль Резерфорд мудрей, чем он?

Тех, кто, подобно Павлу, стал без спора,

Господней веры истинным оплотом,

Честят еретиками с неких пор

И Эдвардс и шотландец… как его там?

Но мы разоблачим ваш заговор,

Что пострашней Тридентского собора,

И наш парламент скоро

Меч против фарисеев пустит в ход,

Не уши им, но руки отсечет.

И край от них спасет,

Затем что там, где пишется «пресвитер»,

Читается «епископ», между литер.

Ты, Гарри, доказал нам в первый раз,

Что можно даже в Англии суровой

Слить воедино музыку и слово

И скандовать строку не как Мидас.

Твой дар тебя навек от тленья спас:

Художника, в чьих звуках с силой новой

Раскрылась прелесть языка родного,

Не позабудут те, кто сменит нас.

Феб наделил крылами вдохновенья

Тебя, слагатель гимнов и кантаты,

За то, что чтишь ты окрыленный стих.

Тебя б сам Данте предпочел когда-то

Каселле, чье он жадно слушал пенье

В чистилище среди теней незлых.

Любовь и вера, с коими была

Ты неразлучна, дух твой закалили,

И смерть без жалоб, страха и усилий

Ты ради вечной жизни приняла.

Но не погребены твои дела,

Щедроты и даяния в могиле:

Туда они с тобой, как свита, взмыли,

Где радость неисчерпна и светла.

Послали их в лучистом одеянье

Любовь и вера к трону судии,

Чтоб о твоем земном существованье

Поведали служители твои

И ты вкусила за свои страданья

Дарующей бессмертие струи.

Столь, Ферфакс, ты превознесен молвой,

Что в дрожь бросает короля любого

При имени воителя такого,

Кому Европа вся гремит хвалой.

Неустрашимо продолжаешь бой

Ты с гидрой мятежа многоголовой,

Хоть, попирая Лигу, Север снова

Простер крыла драконьи над страной.

Но ждет тебя еще трудов немало

(Затем что лишь войну родит война),

Покуда смута не сокрушена

И справедливость не возобладала:

Ведь доблесть кровью исходить должна

Там, где насилие законом стало.

Наш вождь, неустрашимый Кромвель, тот,

Кто с мудростью и верой неизменной

Стезей добра сквозь мрак страды военной

И тучу клеветы нас вел вперед,

Не раз сподобил бог своих щедрот

Тебя в борьбе с фортуною надменной:

Ты рать шотландцев сбросил в Дарвен пенный,

Под Данбаром побед умножил счет

И в Вустере стяжал венок лавровый.

Но и в дни мира ждут тебя бои:

Вновь на душу советчики твои

Надеть нам тщатся светские оковы.

Не дай же им, продажным псам, опять

У нас свободу совести отнять.

Господь, воздай савойцу за святых,

Чьи трупы на отрогах Альп застыли,

Чьи деды в дни, когда мы камни чтили,

Хранили твой завет в сердцах своих.

Вовеки не прости убийце их

Мук, что они пред смертью ощутили,

Когда их жен с младенцами схватили

И сбросили, глумясь, со скал крутых.

Их тяжкий стон возносят к небу горы,

Их прах ветра в Италию несут —

В край, где царит тройной тиран, который

Сгубил невинных. Пусть же все поймут,

Узрев твой гнев, что призовешь ты скоро

Блудницу вавилонскую на суд.

Когда померк, до половины лет,

Свет для меня в житейской тьме кромешной,

«К чему мне, — вопросил я безутешно, —

Талант, который зарывать не след?

Как может человек, коль зренья нет,

Предвечному творцу служить успешно?»

И в тот же миг я, малодушьем грешный,

Услышал от Терпения ответ:

«Твой труд и рвенье, смертный, бесполезны.

Какая в них нужда царю царей,

Коль ангелами он располагает?

Лишь тот из вас слуга, ему любезный,

Кто, не ропща под ношею своей,

Все принимает и превозмогает».

Во сне моя усопшая жена

Ко мне вернулась, словно Алкестида,

Которую у смерти сын Кронида

Для мужа отнял в оны времена.

Библейской роженицы, что должна

Очиститься, была бескровней с вида

Она, святая, чья до пят хламида

Спадала, белоснежна и длинна.

Я разглядеть не мог сквозь покрывало

Ее лицо, хоть взор духовный мой

Прочел, что, как и встарь, оно сияло

Любовью, бесконечной и немой.

Но ах! Шагнув ко мне, она пропала,

Проснулся я — и свет сменился тьмой.

Его я видел мертвым, вечный сон

Сковал черты низвергнувшего трон,

Разгладились морщинки возле глаз,

Где нежность он берег не напоказ.

Куда-то подевались мощь и стать,

Он даже не пытался с ложа встать,

Он сморщен был и тронут синевой,

Ну словом, мертвый — это не живой!

О, суета! О, души и умы!

И мир, в котором только гости мы!

Скончался он, но, долг исполнив свой,

Остался выше смерти головой.

В чертах его лица легко прочесть,

Что нет конца и что надежда есть.