Запертая лестница

III

Я уехала на следующий же день, второго. На пути сюда автобус был битком набит, «толкучка как в улье», по выражению брата. Но сейчас, посреди каникул, автобус был пуст, чист и мрачен. В Трою я приехала в сумерках. Серый снег лежал отдельными пятнами, похожими на комья пуха из сушильной машины. Отопление в нашем доме не отключили — иначе трубы полопаются, — но привернули до стылых пятидесяти пяти градусов[15]. Домовладелец не скупился на тепло, пока студенты были на месте, но сейчас, зная, что их нет, решил сэкономить. Не топить же для одной Кей. Пока меня не было, доски пола перенастроились и освоили новые скрипы. Когда я вошла в собственную гостиную, мне показалось, что я в чьем-то чужом доме. По стеклам окон ползла снизу вверх изморозь (с внутренней стороны), а на кухонном столе все так же валялся издревле завещанный мне вибратор Мерф, он же погружной блендер. (Мерф купила его в магазине, который назывался «Нежность женской руки». Когда она ходила его выбирать, я пошла вместе с ней — она очень просила. «Ну кончай, пойдем», — говорила она.

Я пыталась смотреть на вопрос непредвзято, сохранять объективность, но мой объектив упорно захлопывал крышку. «“Нежность женской руки”? — спросила я по дороге. — Но ведь нам нужна сильная мужская рука, разве не так?» Магазин оказался небольшим храмом во славу пениса. Фаллические устройства всевозможных моделей и направленности были выставлены, как туфли в обувном, — не хватало лишь специальных инструментов для определения размера и особых кресел для примерки. За прилавком стояли две крупные жизнерадостные женщины. Они вставляли батарейки в устройства и выражали готовность обернуть покупку в простую коричневую бумагу и доставить, если нужно. Они улыбались нам и просили обязательно сообщить, не могут ли они быть чем-либо полезны. Все это меня сперва насмешило, но потом вогнало в тоску. Впрочем, позже я долго обдумывала возможность вернуться туда в одиночку и заказать одну из более симпатичных, менее моторизованных моделей — розовую, мягкую на ощупь — для доставки по почте.)

Раз дома оказалось так холодно, я пошла греться в кафе. Во время семестра я ходила заниматься то в «Старбакс» с его чисто оруэлловской линейкой размеров — «высокий» это самый маленький из стаканов! — то в кафе возле юридического факультета, где «высокий» стакан был средним по размеру и где кроме кофе предлагали еще и чай — он был насыпан в стеклянные банки, похожий на разноцветные конфетти, красивый, как саше. Впрочем, однажды, когда я заказала такой чай, бариста крикнул кому-то в подсобку: «Эй, Сэм! Лемонграсс — это который с личинками?» После этого я брала в основном кофе — сначала эспрессо в крохотных кукольных чашечках, впервые увиденных мною в Трое, а потом латте в стеклянных кружках, чтобы греть руки. Иногда здесь продавали еще и печенье — обычно с шоколадной пуговкой или овсяное с изюминой. Именно так, в единственном числе. Говорили, это потому, что в каждом печенье была ровно одна пуговка шоколада или одна изюмина. Иногда я заходила в кафе по соседству, «Буррито Беби Б.», предположительно названное так в честь дочери владельца, хотя на самом деле это была аббревиатура: «Буррито едят большие идиоты, б…»; во всяком случае, так утверждала Мерф. Еще в двух кварталах отсюда было кафе, где подавали пиццу и молочные коктейли, с вывеской в окне: «Ничего не бойся. Никогда не бросай начатое. Заходи». И индийский ресторан-буфет, где за доллар можно было есть сколько угодно. Но если посетитель ел слишком много и засиживался, владельцы кафе начинали показывать слайды с фотографиями из своей родной деревни, и становилось ужасно стыдно.

Оказывается, уезжая на каникулы, я забыла на кухне бананы, и они совсем почернели. Несмотря на то, что я завернула их в пластиковую пленку, и несмотря на холод в квартире (к моему приходу из кафе она уже немножко прогрелась, батарея исходила паром, как паровоз; может, домовладелец пронюхал, что я вернулась?), над раковиной порхали плодовые мушки. Откуда-то явилась и мучная моль, как крохотные ангелы. Откуда? Может, я забыла выбросить коробку из-под кукурузных хлопьев? Мучная моль в отсутствие муки. Я махала руками, как безумная, пытаясь ее ловить. Мексиканская клубника в холодильнике обросла бородой не хуже, чем у Санта-Клауса. Перуанские груши обзавелись чепчиками из плесени. Плавленый сыр превратился в тускло-зеленую глину. По контрасту с редкими буколическими снежинками визита в родные места этот дом казался грязным, сюрреалистическим стеклянным снежным шаром студенческой жизни, который сильно встряхнули. И я повыключала везде свет. Мерф оставила свет в своей комнате, в том числе неоновую вывеску: «Мысли нестандартно!», которую она с намеком, с вызовом повесила над кроватью. Я выдернула шнур из розетки. Потом надела термобелье и свитшотку и пошла спать, надеясь, что новое утро откроет новизну нового года; пока что он казался слишком знакомо нарисованным на застарелой трясине моего сердца.

Телефон зазвонил рано. Сара говорила бодро, по-деловому:

— Я заеду за тобой в такси в одиннадцать. Мы летим в Пэкер-сити.

— Мы летим? — Я еще не проснулась толком. Само общение с Сарой сделает меня совершенно другим человеком.

— Ты не возражаешь? Собери небольшую сумку, на одну ночевку. Мы завтра вернемся. Нам только что позвонили и сказали, что там есть ребенок, и мы встречаемся с биологической матерью.

Еще одна биологическая мать. Сколько же можно? Впрочем, какая разница, пока Сара мне платит?

— Ладно, идет, — ответила я. Я никогда в жизни не летала на самолете. Я и на такси еще никогда не ездила, но не рискнула сказать об этом Саре.

У меня не было сумки на одну ночевку. Был только рюкзак, и я положила в него пижаму, смену белья и чистую рубашку. Все остальное буду носить два дня подряд. Я бросила в рюкзак еще и книгу, «Поэзия дзен», подаренную в прошлом году приятелем, который перевелся в небольшой буддистский колледж в штате Калифорния. «Так ты теперь заделаешься штатным дзен-буддистом», — сказали мы с Мерф, и он подарил нам книгу, чтобы отвлечь и перевоспитать нас.

В ней были стихи вроде: «Мир — лишь полоса // Пены за кормой лодки // Скрывшейся из глаз».

Ну ладно… Пускай себе буддисты удаляются от мира и борются с унынием. Как бы там ни было, я считаю, что уйти с вечеринки совсем, отправиться домой раньше времени и погрузиться во что-то вроде сна наяву — не лучший выход. Я была на стороне душевнобольной ведьмы Сильвии Плат, чьи слова не стремились ни к просветлению, ни к утешению, вообще ни к чему — стремились только изваять крик. Как можно точнее. Из кромешной тьмы.

О, если бы только она вышла за Лэнгстона, а не за Теда!

Я написала на желтенькой бумажке-стикере, словно передразнивая вечную манеру матери составлять списки, свои любимые строки: «Я тебе не более мать, // Чем облако, дистиллирующее зеркало, чтоб отразить свое // Медленное растворение в руках ветра»[16]. И приклеила — ну да, ну да — на раму зеркала.

«Мы стоим безучастно, как стены».

Материнство, как радиация или радиоволны, радикально пронизывало все вокруг.

Я увидела за окном такси и вышла. Когда я спустилась с крыльца, таксист выскочил и открыл багажник для моего рюкзака.

— Здравствуйте, — сказал он, улыбаясь. Сколько ему лет? Тридцать? Что он изучал? Французскую литературу? У всех таксистов нашего города, кажется, дипломы юристов, или кандидатская степень, или недописанная диссертация о древнегреческой керамике или имперском духе живых изгородей Версаля. Слегка сварливое оживление на лице водителя укрепило меня в мысли, что Он все-таки юрист. Они в городе изобиловали — тем, кто оставался тут после окончания учебы, не нужно было сдавать экзамен на право заниматься юридической практикой, поэтому Троя давным-давно переполнилась юристами. Многие теперь сидели за баранкой городских автобусов, фургонов курьерских служб и машин такси.

Я залезла на заднее сиденье — там лучилась улыбкой Сара. Она была уже не в полупальто, а в длинной дубленке. Возможно, полученной в подарок на Рождество.

— Очередное приключение на пути к материнству! — воскликнула она.

— Да. — Я решила, что нечто подобное могла бы сказать Мерф о неосторожной, краткой романтической связи. И снова поймала себя на том, что задаюсь вопросом, где бы мог быть Сарин муж.

Словно прочитав мои мысли, она сказала:

— Эдвард постарается встретить нас на месте. Он возвращается с конференции в Лос-Анджелесе через О’Хэар, и если самолет не опоздает, мы пересечемся в аэропорту Грин-Бэй. Там возьмем машину напрокат и обратно поедем все вместе на машине.

— Я его наконец увижу, — глупо сказала я.

— Да, конечно, — ответила Сара. — Но можешь прибегнуть к популярному способу: просто имитировать.

Она хохотнула — коротко, двусмысленно.

Шофер явно уже успел ее возненавидеть, но когда на счетчике оказалось ровно двадцать долларов и она дала ему двадцатку, а потом долго рылась по карманам в поисках чего-нибудь помельче «на чай» и виновато выудила четвертак, водитель вернул монетку ей:

— Мадам, вы нуждаетесь в этих деньгах больше, чем я. Она резко отвернулась. Он дернул рычаг открывания багажника, не выходя из машины, и мы сами вытащили свой багаж и побежали в здание аэропорта.

— Я всегда много даю на чай, честное слово! — сказала она. — Все знают, какие я даю хорошие чаевые!

Я кивнула. Я ей верила, хотя лично мне она еще не заплатила ни цента. Я вспомнила присказку своего бережливого отца: «Я люблю быть щедрым, но только при крайней необходимости».

— Перевелись джентльмены на Среднем Западе, — сказала Сара. — Нужно ехать на Юг. И даже там теперь уже смотря на кого нарвешься.

Мы подошли к стойке регистрации на рейс, и у нас проверили документы. Сара предъявила водительские права, но так, чтобы я не видела, — словно ей не нравилась ее собственная фотография. И быстро сунула права обратно в карман на молнии, каких в ее сумке цвета жженой умбры было видимо-невидимо.

— В этом портмоне огромное количество отделений, я никак не могу запомнить, куда что положила. Все равно что тест на интеллект.

Кроме Сары, я знала только одного человека, называющего дамскую сумочку «портмоне»: это моя мать.

— Но она просто волшебная, — продолжала Сара. — В ней столько места. В нее можно постоянно добавлять все что угодно и при этом обнаруживать огромное количество неожиданных вещей! Все равно что бесконечный поток клоунов, вылезающих из «фольксвагена»! Но все же, будь на моем месте моя мать, что она сделала бы? Она бы надписала каждую молнию!

Сара сама казалась мне «фольксвагеном», из которого лезут бесконечные клоуны.

— У вас есть мать? — спросила я. — В смысле, ваша мать жива?

— Да.

— Потрясно, — сказала я. Я знала, что такая реакция характерна для людей моего поколения. У нас все бывает «потрясно» либо «сосёт». Мы использовали слово «потрясно», как британцы — «блестяще»: в любом контексте. Возможно, у нас, как и у них, это слово работало антидепрессантом: гипертрофированный восторг для защиты от горькой правды.

— Мои родители построили настоящие отношения, — сказала она.

— Ну конечно, они ведь были женаты.

— Пожениться может кто угодно. А у них были настоящие отношения.

— Вашим родителям нравился ваш ресторан?

— Я его открыла уже после смерти отца. Но он никогда не любил есть в ресторанах. Однажды я повела его в «Бенихану» в Нью-Джерси, но при виде стола-жаровни, который все время шкворчит, отец занервничал. Думаю, вспомнил о войне и бомбардировке Токио. После этого он больше не ходил со мной в рестораны. Он говорил: «Приходи к нам! Твоя мать испекла прекрасный кугель!» Богатый, пожилой человек — и боялся шкворчания гриля.

— Он был богатый?

— Ну, вроде. Твой отец богат? — она подняла брови и выпучила глаза. Мы явно говорили о чем-то другом, не о том, о чем говорили. Во всяком случае, я на это надеялась.

— Все думают, что мы богаты, но на самом деле нет, — сказала я. Вообще-то я не знала точно. Я повторила расхожую мудрость: — Фермеры не бывают богатыми. У них есть земля, но нет денег.

Вообще-то у отца и земли не так уж много. Однажды мы с ним стояли на крыльце, он широко развел руки и воскликнул: «Дети, однажды все это будет ваше». И ударился костяшками обеих рук о столбики, поддерживающие крышу. Даже крыльцо у нас не так чтобы очень большое.

— Фермеры оказываются богатыми, когда умирают, — добавила я.

— Возможно. Я никогда не думаю о покойнике, что он богат. Мне кажется, мертвые беднее всех на свете.

— Выход на посадку номер два, на втором этаже, — сказала женщина за стойкой и протянула нам посадочные талоны. У нас была только ручная кладь, и мы сразу пошли наверх. Правда, Сара, увидев, что на эскалаторе, едущем вниз, никого нет, решила попробовать подняться по нему.

— Смотри на меня, — сказала она. — Вот как надо заниматься предполетным фитнесом.

И быстро побежала вверх по едущим вниз ступенькам, словно по тренажеру в спортзале. На середине она обернулась и дурашливо помахала мне, как Люсиль Болл.

— Мадам, вы не на том эскалаторе, — окликнул ее человек, едущий на другом эскалаторе наверх. А потом, поскольку Сара никак не могла добежать до верха, мимо нее проехал еще кто-то и крикнул:

— Вы в курсе, что ваш эскалатор едет вниз?

Никто не понял, что она делает, и потому никто не улыбнулся.

— Фитнес! — провозгласила Сара. Я видела, что она привыкла к собственным вспышкам эксцентричности и не сопротивляется им. Кажется, я до сих пор не встречала человека, неважно каких лет, чтобы он вот так позволял себе все что угодно. Я сама поехала наверх, наблюдая за Сарой. Она скакала в задирающейся сзади дубленке, все еще с вещами в руках, а потом сиганула наподобие газели через несколько ступеней сразу, чтобы наконец сойти с движущегося эскалатора. Прыгни она на долю секунды раньше или позже, могла бы запросто покалечиться. Хорошо еще, что никто из охраны аэропорта нас не заметил.

— Неплохо для старушки, а? — Сара переводила дух, порозовевшее лицо расплылось в ухмылке. Я изобразила какую-то улыбку — понятия не имею, на что похожую, — и мы быстро прошли к старательно отгороженной очереди на досмотр, где мясистый мужчина с одутловатым лицом забрал у нас кусачки для ногтей, а у Сары еще и пинцет для бровей.

— Уже и за собой не поухаживаешь! — сказала мне Сара. Я угодливо хихикнула. Ее словно окутывало облако тревоги, которое от смеха — ее, моего или чьего угодно, — кажется, рассеивалось.

А у меня свело шею от напряжения. Я не могла понять, то ли вообще боюсь летать, то ли меня выбили из колеи обстоятельства именно этой внезапной поездки. Самолет был маленький, всего на полсотни пассажиров, — вряд ли заманчивая мишень для террористов-угонщиков. В иллюминатор я видела серые Детали крыла, они соединялись вроде бы хаотично и вместе с тем затейливо, как перья в крыле гуся. Ручки дверей аварийных выходов — белесые от времени, кривые, мятые. Может, это к счастью? За окном стоял голубой зимний день, хвоя сверкала на солнце, воздух был прозрачен, как звук колокола; свет премиум-класса, какой бывает иногда в полдень в январе, не насыщенный, но бледный и очищающий, как лимонное вино. В иллюминатор я видела, как десятки самолетов согласованно движутся по небольшой сетке взлетных полос. Пчелиный танец почти-столкновений, чуть-не-катастроф. О, где же, о, где же нектар? Нету, лишь деловитый танец, прибыльная суета улья. Так выражался Роберт, и был прав.

И вдруг мы пошли на взлет, помчались по полосе и взмыли вверх, как на американских горках. Самолет, вихляющийся, как чайка. Словно я на ярмарке штата и только что купила недешевый билет на аттракцион. Я чувствовала, как мои потроха подлетают кверху, а самолет все кренился то в одну, то в другую сторону, ища равновесие. Я ненадолго представила себе рабочих «боинга», или где там строят эти кукурузники (потом оказалось, что в Бразилии!), бродячими владельцами передвижного парка аттракционов, щербатыми и татуированными. Земля быстро уносилась прочь. Если весь мир исчезнет, как след от лодки, что скрылась из глаз, — так ли это плохо? Двадцать пять минут фермерских угодий меж Троей и аэропортом Грин-Бэй выглядели как запятнанная снегом шахматная доска цветов хаки, блеклого оливкового, серовато-золотого и орехово-коричневого, немножко похоже на кофе разных степеней обжарки, от сырых зеленых до почти черных, что в «Старбаксе» выставляют возле кассы: я иногда ловила себя на том, что стою и пялюсь на них, будто это стеклянные банки с фисташками, или «Эм энд Эмс», или шариками жвачки, какие можно купить в автомате, если есть нужная мелочь.

Нужная мелочь. Я задумалась об этом выражении и о том, что оно значит для Сары. Ее желание иметь ребенка. Чаевые, недоплаченные таксисту. Я пока не видела, чтобы она обзавелась нужной мелочью.

Во время болтанки плохо прикрепленные вещи могут передвинуться, сообщили нам по громкой связи. Это будет хорошо или плохо? А как насчет хорошо прикрепленных вещей? Может, им тоже разрешат передвинуться? А вдруг из-за недостатка кислорода в кабине мои мысли теперь так и будут передвигаться по кривой, по спирали, отчаянными словесными загогулинами, до конца жизни? Под нами всё ехали назад квадраты зеленых и коричневых тонов, до каких никогда не дошел Ротко. Земля, испятнанная грязью и снегом, время от времени прерывалась блестящим отпечатком сапога — озером. Внизу лежал охристый слой, который, когда солнце вырывалось из-за облаков, казался пергаментным абажуром.

— Так вот, я собиралась тебе рассказать об этой родившей матери, — сказала Сара — тихо, чтобы нас никто не услышал, хотя моторы так ревели, что мне приходилось переспрашивать. «Родившая мать». Один из фальшиво-дружелюбных терминов, порожденных самой индустрией усыновления. Пока Сара говорила, я разглядывала сложную конструкцию крыла. На чем-то ведь нужно сконцентрировать взгляд. Оказывается, эта родившая мать сотрудничала с католическими социальными службами, которые искали желающих взять ее маленькую дочку. Но прошло много времени, и подобранная католической службой пара внезапно дала задний ход (они молились, и их Господь им запретил; «Их Господь, — подчеркнула Сара, — ничей больше. Нынче все приватизировано, даже Создатель»), и родившая мать перешла к другому агентству, и новое агентство связалось с Летицией Герлих, с которой мы обедали в «Перкинсе». Они договорились разделить комиссию за усыновление.

А как же Эмбер?

Эмбер, похоже, в пьесе больше не участвовала, поскольку нарушила условия своего условно-досрочного освобождения, и еще ей не приглянулся никто из потенциальных усыновителей. Она подумывала оставить ребенка себе.

— А мне Эмбер вроде как понравилась, — сказала я. Это была ошибка.

Лицо Сары застыло, как отполированный камень:

— Эмбер была наркоманка. Она сидела на кокаине и метамфетаминах. На том и на другом сразу.

Эмбер уже относилась к прошедшему времени. Мы покрывали ее неодушевленное лицо белой простыней слова «была». Из-под простыни торчали только босые ступни, на одной — яркий браслет для надзора, и, может быть, одинокий палец шевелится, как бы машет на прощание. Мне Эмбер вроде как нравилась. Когда-то.

Новую биологическую мать, живущую в Грин-Бэе, звали Бонни. Ей, как выяснилось, под тридцать. Взрослая! Ребенку существенно больше года, может быть два, и он уже кукует в патронатной семье, на передержке.

— Когда мы с ними познакомимся, то узнаем почему, хотя я уже догадываюсь.

Я молчала. Самолет заходил на посадку, и у меня закладывало уши. Голос Сары доносился словно из-под воды.

— Девочка чернокожая. Частично. И никому не нужна. Люди скорее поедут в Китай! Аж в самый Китай готовы ехать скорее, чем взять ребенка из своего родного штата.

Когда я была ребенком, единственные известные мне чернокожие дети обитали именно в Грин-Бэе.

Я видела их, когда мы ездили туда за покупками: дети профессиональных футболистов, которые жили в огромных пригородных домах и, судя по рассказам взрослых, переезжали каждые три года, когда отец получал травму или его продавали в другую команду. «Я своих детей прямо предупреждаю: не стоит и водиться с этими, они все равно уедут», — откровенно говорили продавщицы в магазинах. Вот так передается расизм среди людей, которые клянутся, что не имеют ровно никаких расовых предрассудков.

— Я уверена: именно это не в порядке с ребенком. Цвет кожи, — сказала Сара.

Интересно, подумала я, не играет ли биологический отец ребенка за команду «Грин-Бэй Пэкерс». Вот это было бы круто. Со мной в общежитии жила девочка по имени Полли. Поскольку отец у нее был черный, а мама белая, мы называли ее Поллиткорректность. Она каждый раз смеялась.

Самолет грохнулся на посадочную полосу, и я с силой сглотнула, чтобы прочистить заложенные уши и успокоить желудок. Я нашла в рюкзаке жевательную резинку. Я почти не завтракала, к тому же меня подташнивает, а значит, наверняка у меня плохо пахнет изо рта.

Мы вышли в здание аэропорта и стали искать Эдварда, но его не было. Сара спросила про рейс из Чикаго.

Оказалось, что он прилетел пятнадцать минут назад и все пассажиры уже вышли.

— Может, он возле багажного конвейера, — сказала Сара, и я поплелась за ней. Мы обошли кругом весь багажный конвейер, потом забрели к стойке «Херц», и Сара заполнила бумаги на прокат машины. После этого мы стали ждать у мужского туалета. Но Эдвард не шел. Я подумала, что на мужском туалете тоже должна быть большая желтая вывеска: «Хер-с».

Сара привалилась к стене под табличкой, на которой не было написано «Хер-с» — табличкой мужского туалета. Сарины глаза подернулись туманом. Она их закрыла, открыла снова, потрясла головой и вздохнула.

— Вот как раз на этот случай Господь изобрел позу эмбриона, — сказала она.

Я уже начинала ею восхищаться. Во всяком случае, уже не так ее боялась.

Она снова взвалила сумку на плечо и поплотнее запахнула дубленку:

— Ладно, пойдем.

В руках она держала ключ от машины и дорожную карту. Она вся сникла, но я видела, как она приводит лицо в порядок, возвращая на место одну черту за другой: так поднимают и возвращают по местам легкую мебель на веранде, раскиданную ветром. Я задумалась о том, что из себя представляет Сарин брак. Она часто вынуждена импровизировать, это уж точно. В наше время женщин призывают не довольствоваться второсортными вариантами, твердят, что они заслуживают лучшего. Но вот вариантов-то сейчас как раз и не много. В этом отношении женщины чем-то похожи на бедняков. Все, что им твердят, не имеет абсолютно никакого смысла, учитывая скудость наличных ресурсов.

Мы нашли свой прокатный автомобиль, «форд-эскорт» цвета глины, в дальнем конце стоянки. Я залезла внутрь и удивилась чистоте салона. Пожалуй, я никогда не ездила в такой чистой машине, в таком идеальном порядке. Сара протянула мне карту.

— Побудешь штурманом, не возражаешь? — спросила она, или вроде как спросила.

— Ничуть. — Я развернула карту, зная, что ей больше не суждено сложиться правильно — во всяком случае, не в моих руках. Я умела обращаться с картами, но не в этом смысле.

Я смотрела через лобовое стекло вперед, на оживленную сетку улиц небольшого рабочего города с кучей мостов, и город в ответ смотрел на меня. Торчащая на горизонте огромная спортивная арена со сверкающей белой крышей, гигантская чаша стадиона — все это занимало много места на небе. Я очень старательно прокладывала курс. Я вспомнила, как однажды на трансляции конкурса «Мисс Америка» один член жюри спросил «Мисс Висконсин», где находится залив Свиней, а она не знала и неуверенно спросила в ответ: «Грин-Бэй?» Пожарные гидранты здесь были выкрашены в цвет лайма, и было очень странно видеть зимой зеленое, все равно что. Еще здесь ездили зеленые троллейбусы, словно город нарочно построен для развлечения туристов, приезжающих посмотреть на Веселого Зеленого Великана. Я уверена, что некоторые действительно приезжают, но находят лишь статую Винса Ломбарди, который для жителей Грин-Бэя все равно что папа римский для католиков. Да еще куча фабрик, и все сбрасывают отходы производства в реку.

— Интересно, не распространен ли здесь выше обычного рак, — вслух подумала Сара. — Или врожденные дефекты…

— Я знаю, что здесь широко распространен футбол, — сказала я. На горизонте все еще виднелась светлая крыша спортивной арены и новые высокие трибуны стадиона, стоящие кольцом, как сторожевые башни замка. Сара крутила радио, пока не поймала волну, где передавали соул, и мы услышали трещотки гремучей змеи — начало песни «Я слыхал по телеграфу джунглей». Сара притопывала левой ногой в такт музыке, и мне показалось, что она еще и трясет плечами, подтанцовывая. Нас обогнала машина с наклейкой на бампере: «медведи — уроды». — Это про футбол или про настоящих медведей?

— Про футбол, — сказала я.

Контора юриста располагалась в жутковатом старом отеле в центре города. Мы кружили по стоянке в поисках свободного места.

— Когда мне надо припарковаться, я часто переключаюсь в режим предсказания будущего, — сказала Сара. — Например: «У меня такое предчувствие, что я найду свободное место вон за тем углом». Или в режим адвоката, это когда я спорю со знаками: почему это я не имею права здесь парковаться? Чем моя машина не служебная? Я сотрудник не хуже любого другого, и инвалид не хуже кого еще, а что до ограничений времени, ну так на Восточном побережье, откуда я родом, уже давно четыре часа дня. И все такое. Иногда я настраиваюсь на волну и улавливаю намерения того, кто ввел это правило, и поступаю в соответствии с намерениями, а не с самим правилом.

На стоянке осталось только одно свободное место — рядом с черным седаном, который припарковался неаккуратно, оставив кучу свободного места справа от себя и совсем не оставив слева. Мы все равно подъехали слева и увидели, что водитель на месте. Он сидел ссутулившись и надвинув кепку с логотипом футбольной команды «Пэкерс» по самые брови — должно быть, ожидая кого-то. Он опустил окно и крикнул:

— Эй, дамочка, найдите себе другое место.

— С какой стати? — пробормотала Сара, заглушила мотор, открыла окно с моей стороны и завопила: — Если вы не возражаете подвинуться на несколько дюймов вправо, мы влезем. Других свободных мест нету.

— Я первый приехал, — негодующе крикнул он.

— Какая разница?!

— Дамочка, вы меня зажали своей машиной. Мне будет очень неприятно, если она помнется и поцарапается.

Сара вышла из машины и хлопнула дверью:

— Да, мистер, а мне будет очень неприятно увидеть, что у вас проколоты все четыре шины.

Я очень осторожно вылезла, и мы быстро двинулись к подъезду.

— Насколько мне известно, прокатная страховка все покрывает, — сказала она очень уверенно. — Или кредитная карточка. Однажды я убила человека, и моя карточка «Американ Экспресс» все покрыла!

Я улыбнулась. Плохо освещенный вестибюль был отделан в выцветших алых и бордовых тонах. Лифт — латунный внутри, потускневший от времени, — скрипел и дребезжал, медленно поднимаясь на третий этаж. Когда двери с грохотом распахнулись, я побыстрее выскочила, боясь, что эта древняя клеть передумает и со страшным лязгом рванет на полной скорости в подвал.

— Кабинет три-дэ, — прочитала Сара на визитной карточке некой «Роберты Маршалл, поверенной в делах». Скоро мы вошли в большую залитую солнцем комнату, отделанную зеленым и розовым. Обои были оливкового цвета, с огромными лилиями и розами, которые клубились, надувались и лопались, или спаривались, или зондировали друг друга и выпадали в осадок, и так по всем четырем стенам.

— Мы к Роберте Маршалл, — сказала Сара ресепшио-нистке, крупной женщине, у которой волосы были выкрашены в цвет тусклого золота и с помощью геля уложены в жесткий шлем.

— Ваше имя? — спросила она.

— О, извините. Сара Бринк.

Ресепшионистка набрала на телефоне три цифры, поднесла к уху трубку и стала ждать. Она двигала головой вперед-назад, слегка закатывала глаза, смотрела на часы, потом посмотрела на меня с краткой, сдавленной улыбкой, потом на свой маникюр, который, кажется, не мешало бы обновить.

— К вам Сара Бринк, — сказала она в трубку. — Вместе с… простите, я не уловила ваше имя.

Но когда я начала произносить «Тесси Келтьин», она как раз повторяла в трубку имя Сары, так что звук моего имени потонул в звуке ее.

— Сара Бринк. Да, Бринк. — Секретарша хлопнула трубку на рычаг и вздохнула. — Она вас сейчас примет. Мы сели ждать. Трудно было сказать, где мы и какой сейчас год. Мы могли быть где угодно и когда угодно. Роберта Маршалл вырвалась в приемную, распахнув дверь своего кабинета, но тут же закрыла ее за собой — плотно, охраняя тайну. Роберта оказалась миниатюрной брюнеткой с широкой улыбкой, от которой у нее уже давно появились мимические морщины и «гусиные лапки». Несмотря на дневное время, на Роберте был приталенный полубархатный жакет с фигурными лацканами, скроенными так, чтобы льстить фигуре и придавать ей изгибы. Вероятно, Роберта надеялась, что в этом жакете выглядит богатой. Я уже начала становиться женщиной, которая моментально оценивает других. То есть типичной.

Мы все встали, пожали Роберте руки и снова сели.

Роберта посмотрела на меня и разъехалась в улыбке, большой, как трещина.

— Сара говорила, что вы приедете, — одобрительно сказала она. — А Эдварда нет?

Она огляделась по сторонам, нахмурившись.

— В другой раз, — сказала Сара, но все же сохранила на лице остатки счастливой надежды. Роберта Маршалл открыла конверт из коричневой бумаги.

— Вот наша девочка, — она вытащила из конверта поляроидные снимки. — Практически еще младенец. Она сидит в патронатной семье под эгидой католических социальных служб и ждет афроамериканскую пару.

Об этом Сара мне уже рассказала.

— Они нашли одних усыновителей, но те передумали: сказали, что помолились своему Богу и он им отсоветовал усыновлять. И они отказались от ребенка.

А потом биологическая мать, она белая, наконец рассталась с католическими социальными службами и обратилась к нам.

— Ну что ж, все к лучшему, — сказала Сара, обратив взгляд, все еще полный радостной уверенности, на фотографии в руках у Роберты.

— Не знаю, что это за Бог у них такой и чем он так сильно отличается от Бога всех остальных людей, — Роберта закатила глаза: было видно, что нерешительность ее раздражает. — Однажды я устраивала международное усыновление, и пара провела две недели в гостинице в Сантъяго и улетела обратно, потому что «не смогла привязаться к ребенку». Так что да, все к лучшему. Все к лучшему.

Она почему-то не выпускала фото из рук.

— Биологический отец — афроамериканец или, по крайней мере, частично афроамериканец, но, кажется, он уехал из города. Мы разместили все объявления, как положено, прежде чем лишить его прав.

— Какие объявления?

— Те, в которых его призывают явиться, а не то… Но такое часто бывает. Даже если отец нарисовался, мы обычно встречаемся с ним в «Макдоналдсе», покупаем ему гамбургер и объясняем, что отказаться от прав — лучше для него же самого. Даже если он в тюрьме, мы едем туда и беседуем с ним, хотя в таком случае это труднее. Человек, который сидит в тюрьме не желает ни от чего отказываться. Он и так уже многого лишился. — Она помолчала, словно решив, что это звучит бессердечно. — Никто никого не принуждает. Мы сочувствуем этим людям и убеждаем их разумными доводами. Все абсолютно законно. Обычно это молодые ребята. Они приезжают из Милуоки или Чикаго работать на консервной фабрике. Как-нибудь в пятницу вечером пропускают по паре пива, и, ну вы понимаете.

Она продолжала:

— Родившая мать — белая, я уже говорила? Она не слишком долго общалась с отцом ребенка. Виктором. Мы оперируем только именами, без фамилий. Но родившая мать не питает романтических иллюзий насчет материнства. Она хочет поставить свою жизнь на твердые рельсы, пойти снова учиться. У нее мало что есть в жизни.

Она сунула мне фотографии. Я неуверенно потянулась за ними, но она тут же отдернула руку.

— Прошу прощения, — сказала она и коснулась виска, словно ссылаясь на головную боль. И обратилась к Саре: — Вам, я имела в виду отдать их вам. Извините.

Сара не стала возмущаться. Не хотела портить отношения. Она взяла фотографии — осторожно, будто самого ребенка.

— Вы только посмотрите, — радостно сказала она. — Какое прелестное дитя.

— Она, конечно, потемнеет, — торопливо вставила Роберта Маршалл.

— Ну конечно. Но ведь это совсем не проблема! — Сара изобразила благодушное негодование.

— Ну, я не имела в виду, что это проблема. Я просто считаю, что люди должны об этом знать. У меня у самой сын смешанной расы. И я воспитываю в нем полнейшую слепоту к цвету кожи. Это прекрасно. Он знает назубок историю своего усыновления. Как у мамы не работал животик. Он полностью это принял.

Похоже, в индустрии усыновления полно «неработающих животиков».

— Когда ему было десять лет, он смотрел по телевизору выступление Грегори Хайнса и сказал: «Мама, смотри, этот человек, который танцует, его усыновили». Я так умилилась!

Я не увидела в этих словах причины для умиления. Они звучали странно. Словно из них выпирала острым углом нелепая ложь. Возможно, как говорят у нас в Деллакроссе — бывшей столице инопланетных посещений и бывшем средоточии надежд, — Роберте следовало бы вытащить голову из задницы. Я покосилась на Сару: та сидела поджав губы и только кивала. Мне всегда казалось, что она откровенно терпеть не может дураков, но жизнь упорно старается ее к этому приучить. Позже я многократно услышу от нее: «Слепота к цвету кожи — типично белая идея», но сейчас она только спросила:

— Когда сделаны эти снимки?

Роберта вытянула шею, чтобы еще раз посмотреть на них:

— Родившая мать сделала их позавчера, насколько я знаю.

— Она здорова? Девочка?

— Здорова. Небольшая аллергия на молочную смесь, но эту проблему решили. Сейчас, насколько мне известно, она уже ест обычную пищу. Надо посмотреть, что скажет патронатная семья. Я должна предупредить вас, дом патронатной семьи из католических социальных служб это далеко не отель «Пфистер».

— А что еще известно о биологических родителях?

— Ну, с родившей матерью вы познакомитесь сегодня. Только имена, никаких фамилий. Она должна расспросить вас, чтобы понять, подходящие ли вы родители — подходящая ли вы мать, — по ее мнению. Биологический отец, ну… мы мало что знаем. Кроме того, тут есть аспект конфиденциальности. Она с ним не слишком близко знакома. Я думаю, это был лишь краткосрочный роман, ну, в каком-то смысле. Возможно, это было… Нет, я беру свои слова обратно. Не думаю, что это было изнасилование на свидании.

Комнату накрыло сухой тишиной, словно снегом. Наконец кто-то неловко зашевелился, будто скалывая лед. Сара.

— А мы сможем познакомиться с девочкой? — спросила она.

Роберта ухмыльнулась:

— Вы приехали в такую даль. Конечно! Но сначала вы должны познакомиться с Бонни. Родившей матерью. — Роберта понизила голос: — Она вас просто кое о чем спросит. Ее волнует вопрос религии. Ребенок уже крещен, но Бонни хочет получить с вас обещание, что будет и конфирмация.

Тут Роберта опустила голову и пробормотала, сильно свистя и шипя на «с», «ш» и «щ»:

— Конечно, такое обещание не обладает исковой силой.

И, уже нормальным голосом, приняв, как я это про себя назвала, «адвокатскую позу». Как будто ей к спине привязали палку от метлы:

— У вас ведь не будет с этим проблем, правда?

— Не думаю, — ответила Сара. — Я ходила в унита-рианскую церковь, и там часто проводят церемонии, которые…

Слово «унитарианская» Роберте не понравилось. Она прервала зловеще-многозначительным тоном:

— Мы имеем дело с родившей матерью, которая по субботам катается на коньках с монахинями. У вас не будет никаких проблем с тем, чтобы ребенок прошел конфирмацию и получил первое причастие в католи ческой церкви.

— Гм, нет, не будет, — Сара уловила подсказку.

— Отлично, — Роберта встала. — Теперь пора знакомиться с Бонни.

Она приоткрыла дверь своего кабинета и просигналила кому-то внутри.

— Мы готовы, — тихо сказала она и распахнула дверь.

Бонни оказалась совсем не красивой[17]. Она была одета строго — в бежевый трикотажный костюм, колготки и коричневые туфли на плоской подошве. Думаю, чтобы выглядеть как квалифицированный специалист, которым она не является, но надеется когда-нибудь стать. Явный избыточный вес — возможно, еще не сошел после беременности. Волосы густые и светлые, цвета желтой стручковой фасоли, а у корней более темные, как латунный дверной молоток. Она старше меня. Может, ей все тридцать. В очках, за ними видны брови, подбритые в тоненькую линию, а выше и ниже торчат пеньки сбритых волос. По бокам брови удлинены карандашом, и это выглядит примерно так же нелепо, как если бы она приклеила сами карандаши на лоб. Мне всегда говорили, что ни в коем случае нельзя выщипывать волоски над бровью, только под, и никогда, ни за что не сбривать их, но только теперь, при виде Бонни, стоящей передо мной во всем безобразии своей ошибки, я поняла, что это оправданно. Я встала чтобы с ней поздороваться. Она выглядела одутлова той и сонной, как от лекарств. Я представила себе, как она возвращается к учебе и как мешает ей иронически неподходящее имя. Как и биологическому отцу, Вик тору. Интересно, воспринимает ли она сама свое имя как издевательство. С другой стороны, если абсолютно все остальное в ее жизни — источник огорчения, с чего бы ее волновала риторическая насмешка, заключенная в собственном имени?

Она пошла нам навстречу — медленно, под волокнистое шуршание колготок, — и села на диван рядом со мной, так что я тоже снова села. Негнущаяся спина и лицо-маска скрывали запах беконного жира и жвачки. Мятой пахло все сильнее, и я подумала, не спрятан ли у нее комок жвачки за щекой, чтобы замаскировать испуганное дыхание. Вблизи странные артефакты — ее брови — казались скорее продуктом легкого помешательства, чем просто ошибкой.

Я улыбнулась ей, думая, что она видит меня боковым зрением. Так и оказалось. Она повернулась ко мне и кивнула, но потом снова сосредоточилась на Саре, сидящей напротив.

— Вы уже познакомились с моей дочерью? — спросила она у Сары.

Каждое слово этого вопроса было неловким. Повисла тяжкая пауза, и Роберта вскочила:

— Пойду попрошу Сюзанну принести нам кофе.

Она встала и пошла искать Сюзанну, которая почему-то покинула свой пост и ушла в кабинет к Роберте, словно поменявшись с ней местами. Как будто на самом деле неважно, кто из них кто. Но, конечно, в этом и состоит работа агентства по усыновлению: помочь женщинам поменяться местами.

— Нет, я только фотографии видела, — ответила Сара. — Она очень красивая.

— Да. — Глаза Бонни вдруг наполнились слезами. — Она очень красивая.

— Она как маленькая прелестная ирландская роза. — Это Роберта как раз вернулась с двумя мисками на подносе: в одной горка мини-упаковок со сливками, в другой желтые пакетики искусственного подсластителя, про который мне рассказывали, что его случайно изобрели ученые-химики, разрабатывая яд для насекомых. Смерть и десерт, сладость и обреченность живут бок о бок; я уже начинала понимать, что это часто бывает.

Такой сахар, конечно, коварен. Смерть, с другой стороны, недвусмысленна. Я знала нескольких ребят, которые за деньги участвовали в фармацевтических экспериментах и тайно искажали данные, например втихую объедаясь пончиками или нанюхиваясь клея. Но у них все равно брали анализы крови или исследовали их сон, и полученные результаты попадали в науку.

— Я на самом деле не верю в отношения с человеком иной расы, — сказала Бонни с неподвижно-мертвенным лицом, глядя на Сару.

— Все эти «мулаты с трагической судьбой»? — уточнила Сара с легким, невесомым сарказмом, залетевшим из какого-то совершенно другого разговора. — Все это «но подумайте же о детях»?

— Что? — Бонни скривилась, будто от боли. Она собиралась вручить человечеству дар и взамен ожидала уважения, хотела быть главной в этой комнате, но уже становилось ясно, что, скорее всего, не выйдет.

Роберта пригвоздила Сару сердитым взглядом.

— Прошу прощения, — сказала Сара уже более мягким тоном. — У меня во рту пломбы, и иногда они, как радиоприемник, ловят чужие разговоры по мобильной связи.

Она ухмыльнулась.

— Правда? — растерянно спросила Бонни.

— Правда, такое и со мной бывает, — встряла я. — Честное скаутское. Это ужасно странно.

Сара поняла, что Бонни окончательно потерялась, и попыталась к ней пробиться:

— Но, Бонни, я хотела спросить: ведь ваш ребенок наполовину афроамериканец?

Сара выпрямила и снова скрестила ноги. Ее слегка передернуло, когда Роберта сказала про «прелестную ирландскую розу». Я видела, что Сару раздирает внутренний конфликт: она не хочет показаться склочной, но в то же время хочет выяснить, с каким именно видом расизма мы имеем дело в этой комнате.

— Скорее на четверть, кажется. Я не знаю. Он… отец моей дочери… однажды спросил, как я отнесусь к тому, что у моего ребенка один из родителей наполовину чернокожий.

Такой разговор как-то не укладывался в сценарий «изнасилование на свидании». Да и в сценарий «краткосрочный роман» тоже. Вообще ни в какой не укладывался. Но, возможно, мне предстоит еще многое узнать о сценариях. Где же Сюзанна с кофе?

— А может, он был итальянец, — сказала Бонни.

Никто не засмеялся, что было просто замечательно. Никто не засмеялся вслух.

Наконец явилась Сюзанна с кофейником и чашками, и как раз когда она принялась разливать кофе и передавать чашки по кругу, приоткрылась входная дверь.

— Это здесь?.. — сказал мужской голос. — А, уже вижу, что здесь.

Дверь открылась пошире, и вошел мужчина изысканной внешности: лысеющий со лба, с длинными волнистыми волосами на затылке, так что голова казалась одетой в развевающийся плащ. И аккуратно подстриженные усы цвета перца с солью.

— Эдвард! — подскочила Сара.

— Прости, я опоздал. — Он перевел взгляд с жены на собственный, картонный, стакан с кофе и отхлебнул из него, словно это было не только вкусно, но и очень важно. Я видела, что Эдвард демонстрирует нам себя, свой орлиный профиль, свою объективизированную красоту, чтобы с минуту не отвлекаться на восхищение нами, а вместо этого впитывать наше восхищение им. Он резко отвел взгляд от Сары — установил соединение и сразу разорвал, — но было видно, что у него привычка почти незаметно оскорблять и подавлять.

Но Сара не рассердилась, а наоборот — за все наше недолгое знакомство я никогда не видела ее такой счастливой. У нее в лице что-то смягчилось и расслабилось, и все оно озарилось юным светом. Несмотря ни на что, она была влюблена в своего мужа.

Я мало видела влюбленных, и мне, девушке со Среднего Запада, трудно было представить, что можно любить такого зацикленного на себе и, ну, такого старого человека. Ему могло быть все пятьдесят или даже пятьдесят четыре. Но Сара подошла к нему, сжала его лицо в ладонях и смачно поцеловала в губы. Он похлопал ее по спине, словно успокаивая. Глубокий взгляд, чарующая улыбка — там и тогда я ничего этого не видела. Это любовь, предположила я, и рано или поздно я ее узнаю. Однажды она выберет меня, и я прочувствую все ее колдовство, надолго или ненадолго, раза два, может — три, а потом, скорее всего, она оставит меня навсегда.

— Я взял такси в аэропорту, и таксист проехал полдороги до Пуласки, прежде чем понял свою ошибку, — объяснил Эдвард.

— Мы произносим «Пласки», — быстро поправила Роберта.

— А обратно поехали через какой-то город под названием Аллоуэз — как это правильно произносить?

У большинства здешних первопоселенцев, французских скупщиков пушнины, были, судя по всему, сложные отношения с природой: все придуманные ими географические названия звучат очень мрачно. Врата Смерти, Водяная Могила, Чертово Озеро, если перевести с французского — на самом деле прелестные местечки, подходящие, чтобы провести отпуск. Озеро Затерянное в округе Делтон, «пэрдью» по-французски, местные звали «озеро Пердю». Название «Allouez»[18] на этом фоне звучало положительно гостеприимно, хотя и с оттенком сарказма.

— Олвейс, — сказала Роберта, словно это было вовсе и не французское слово.

— Эдвард Торнвуд, — он сунул ей ладонь.

— Эдвард. Эдвард. Да. Эдвард. А я Роберта. — Она явно пыталась намекнуть, что мы должны звать друг друга только по именам. Вдруг то, что Эдвард назвал свою фамилию, ставит под угрозу все усыновление? Вдруг родившая мать запомнит ее, передумает, выследит Эдварда и заберет ребенка обратно? Я старалась жить с оглядкой. Точнее, в конце концов поняла по опыту, что надо стараться жить с оглядкой, чтобы потом не жалеть.

Я не видела для Бонни возможности избежать будущих сожалений в такой ситуации. Раскаяние — опернозрелищное, бездонно-океанское, — кажется, простиралось вокруг нее на много миль во все стороны. Какой бы путь она ни выбрала, сожаление запятнает ей ноги, исцарапает руки, прольется на нее ливнем, беспросветное, нескончаемое, пожизненное. Оно уже начало.

Сара снова представила Эдварда всем присутствующим, тоже просто «Эдвардом» — возможно, желая стереть память о неосторожно произнесенной фамилии, и он устремил лучистый взгляд и добрые слова — «как я рад с вами познакомиться… я знаю, что вам сейчас нелегко…» — на меня. Это заметно угнетающе подействовало на Бонни, и она еще сильнее приуныла и стушевалась. Эдвард явно решил, что это я родила ребенка, которого будут усыновлять, и очаровать надо меня. Бонни желала быть центром нашей встречи, если не всего сегодняшнего дня. Нуждалась в этом. Неужто ей не суждено побыть звездой хоть недолго, неужто мы не воздадим ей должное, учитывая, что она отдает своего ребенка?

— Эдвард, родившая мать — Бонни, вот она, — сказала Сара.

— Ох, извините, — он кивнул в сторону Бонни, но явно не смог вложить в этот кивок столько жара, сколько перед тем уделил мне. Меня уже второй раз принимают за биологическую мать; не сулит ли это чего-нибудь нехорошего в моей собственной судьбе?

— Не хотите ли еще кофе? — Сюзанна приподняла кофейник и махнула им в сторону Эдварда.

— Нет, спасибо, — ответил он. И мы продолжили светскую беседу, из которой узнали, что Эдвард — ученый-исследователь, уже не связанный ни с каким университетом. Он изучал рак глаза.

— Как это получилось, что вы заинтересовались глазами? — жизнерадостно спросила Роберта.

Эдвард, сидя на канапе рядом с Сарой, ответил невинно и бодро:

— Ну… Все началось с того, что я заинтересовался грудями.

— Как это чрезвычайно необычно, — заметила Роберта.

Я развеселилась и хохотнула — большая ошибка. Бонни только молча смотрела на Эдварда.

— Но существует один вид рака глаза, у мышей, развитие которого заметно подавляется одним химическим соединением, оно встречается в винограде и, собственно говоря, в красном вине. Оно называется ресвератрол. Я им заинтересовался. Конечно, ни одна крупная фармацевтическая компания не хочет им заниматься, поскольку это природный продукт и его нельзя запатентовать, а все гранты для исследователей находятся в руках большой фармы…

— Но вам удалось найти заинтересованных инвесторов, — Роберта пришла ему на помощь. Все эти биологические матери хотят отдать ребенка богачам, богачам, богачам. Чтобы у детей было все, чего лишены сами матери. И у детей все это будет. Детки миленькие, они хорошо устроятся. Я решила, что больше всех в усыновлении нуждается сама Бонни.

— О да, кое-кто проявил интерес, — быстро добавил Эдвард. Он не хуже Сары улавливал подсказки адвокатши. — Жаль, что я изобрел не робота-убийцу или что-нибудь еще такое же гламурное.

Мы промолчали, и он продолжал:

— К сожалению, искусственный интеллект — очень уж искусственный. Таково мое мнение.

Сара неловко вмешалась:

— Вот представьте, я по профессии повар, он химик, мы с ним — я на кухне, он в лаборатории, — как у себя дома, и все равно нам так и не удалось сварганить собственного ребенка.

Вот опять: приемное дитя как само собой разумеющийся вариант. Сара нервничала, заискивала — и в итоге перешла невидимую черту, чужую личную границу, границу чужой чувствительности, границу своей честности, хотя этого я тогда еще не знала. Эдвард резко взглянул на нее. Но Сара продолжала:

— У нас с ним даже цветы не растут. Даже сорняки. Инвазивные виды. У меня в саду даже барвинок ведет себя как робкая фиалка.

Барвинок как робкая фиалка? Что бы это значило? Эти слова выражали что-то печальное, но в каком-то смысле неизбежное, как выход на пенсию стареющей балерины.

Бонни заерзала, и даже пустота у нее на лице слегка подвинулась, уступая место еще более абсолютной пустоте.

— Бонни, у тебя есть какие-нибудь вопросы?

До этого Бонни хотела всеобщего внимания, но сейчас, когда оно в самом деле устремилось на нее, она испугалась. К лицу прилила кровь. Может быть, в природе и правда существует соединение, предотвращающее рак глаза, рак слезных протоков, хотя я в этом сомневалась. Я видела, что глаза у Бонни тоже начинают краснеть, и скоро они наполнились блестящей водой, как бы солнечным светом в отсутствие солнца. Она медленно потянулась руками к волосам.

Она медленно осознавала в полной мере, заново, что именно собирается сделать.

— Я сейчас всего лишь санитарка в больнице. — Она не произнесла слово «горшки», но это было и не нужно. — Я бы хотела снова пойти учиться.

— Мы можем с этим помочь, — сказала Сара.

— Э… вообще-то в нашем штате это незаконно, — сказала Роберта. — Но определенные небольшие подарки закон не запрещает.

— Я хотела сказать, мы можем помочь… в других аспектах. Советами и тому подобным. — Сара выглядела жалко и вместе с тем мужественно. Мужества у нее не отнимешь.

— Я просто хочу для своей девочки всего самого лучшего, — твердо сказала Бонни. — Вы же вырастите ее католичкой?

— Конечно, — соврала Сара и щедро подалась вперед, чтобы погладить Бонни по руке. Я сидела к Бонни ближе и потому обняла ее. Не знаю, что на меня такое нашло. Но мне показалось, что мы — единая команда. Отряд спасателей — и одновременно истребителей, и я тоже в этом отряде и должна выполнить свою часть задания. Бонни на миг зарылась лицом мне в плечо, но тут же овладела собой и выпрямилась. Сара ошеломленно смотрела на нас.

— Ну что, Бонни, пора нам с тобой пойти ко мне в кабинет и все обсудить? — спросила Роберта.

— Да, — сказала Бонни. Они ушли в кабинет и закрыли за собой дверь. Мы трое остались стоять в обществе Сюзанны, которая заметила: «Я много тяжелых сцен видела в этой приемной» — и тут же зарылась в папки с бумагами.

— Если бы эти обои умели говорить… — Эдвард пытливо разглядывал их. — А может, они уже умеют.

— Эти — нет, — Сюзанна взглянула на обои. — Только кусаться.

Мы снова сели и принялись листать журналы. «Выбор при усыновлении», «Приемный ребенок». «Иллюстрированный спортивный журнал». Чтобы и для отцов что-нибудь было. Я стала читать статью в «Тайм» про беби-бумеров, их привычки работы в одиночестве, их стареющих кошек и собак.

Через десять минут появились Роберта и Бонни.

— У меня прекрасные новости! — воскликнула Роберта. — Бонни решила, что вы сможете быть хорошими родителями ее ребенку!

Церемония утверждения усыновителей походила на игру в шарады. Все было обдумано заранее, еще до того, как мы сюда приехали. И как любая игра в шарады, она выглядела фальшиво радостной, необходимой и малоубедительной.

— Замечательно! — Сара бросилась к Бонни и обняла ее. Это слегка выбило Бонни из равновесия, и она схватилась за спинку дивана, чтобы не упасть. Эдвард тоже подошел и обнял Бонни — она только замерла, будто окаменела. Но тут же повернулась ко мне — вероятно, успела привыкнуть к идее обнимашек или к идее меня, поскольку шагнула вперед и снова кинулась мне на грудь, увлажняя молчаливыми слезами мое плечо.

Слегка вздрогнула спиной, только один раз, и снова встала прямо.

— Ну что ж, я полагаю, мы будем держать связь, — с надеждой сказала она. Лицо у нее было убитое, и на нем читалось крушение всяческих надежд. Ее минуты в огнях рампы подходили к концу, огни уже начали гаснуть, а сама Бонни — отступать назад, в глубь сцены.

— Каждый год открытка на Рождество, — сказала Сара. — Каждое Рождество я буду посылать вам открытку со всеми новостями.

— И фотографиями, — сказала Бонни суровым низким голосом, каким не говорила раньше. — Мне нужны ее фотографии.

— Конечно, — сказала Сара. — Я буду посылать фото.

Она обняла Бонни еще раз напоследок и шепнула ей на ухо — достаточно громко, чтобы слышали мы все:

— Будьте счастливы.

— Да, — безо всякого выражения ответила Бонни. В последний раз повернулась ко мне, и я тоже обняла ее. И она шепнула мне на ухо: — Ты будь счастлива.

А потом словно бы начала исчезать, таять, как призрак. За окнами, в зимних сумерках, слышался скрежет снегоочистителя, но снег на самом деле шел под крышей, в этой комнате. Здесь бушевала метель и вся валилась на Бонни, падала ей на голову и копилась сугробами на плечах. Конечно, большой внушительный дирижабль, ее фигура — все это был блеф, и он только что сдулся у нас на глазах, превратился в ничто. Во что-то далекое, плоское, прилепленное к стене. Я хотела забрать Бонни с собой, взять за руку и увести с нами. Куда она пойдет? Какой у нее может быть дом? Как-то внезапно встреча кончилась. Мы трое должны были завтра приехать с Робертой в дом патронатной семьи и познакомиться с девочкой. Я помахала Бонни, как королева на параде. Я надеялась, что она воспримет это как знак дружбы, но она даже не шевельнулась в ответ.

Оглушенное трио — Сара, Эдвард и я — вышло наружу, в этот город… чего? В полярную пустыню закрывающихся фабрик, профессионального футбола, беспокойного католицизма. На дневном холоде наши выдохи ненадолго повисали в воздухе облачками. На моем, как на облачке мыслей в комиксе, было написано: «Как я здесь оказалась?!» Это был не богословский вопрос. Это был вопрос транспорта и неврологии.

— Пойдем поищем, где подают жареную рыбу, — сказала Сара и радостно взяла Эдварда под руку.

— Извольте, — ответил Эдвард, как южный джентльмен в затасканном старом фильме.

Мы влезли всей кучей в «форд-эскорт» — его больше не подпирала сбоку черная машина, и на нем осталась только одна небольшая серебряная царапина — и долго ездили кругами по городу, отчасти бесцельно. Мы проехали стадион, и Сара сказала: «Так вот, значит, где собираются все эти католики, чтобы молиться за победу “Пэкеров”». В конце концов мы оказались в вечернем клубе под названием «Ломбардино», где над баром висел лозунг: «лучше пережить эльфа, чем перепить гнома». На салфетках, сервировочных ковриках и даже на чашках был нарисован Винс Ломбарди. К моему удивлению, мне пришлось объяснять Саре и Эдварду, что такое вообще вечерний клуб.

— Мы с Востока, — сказал Эдвард. — Там их нету.

— Нету?! — Я не могла себе представить такого.

— Ну то есть там есть мясные рестораны, но это не то же самое. Мы очень любим вечерние клубы, даже не зная точного определения. Мы вроде как понимаем, но всегда хочется услышать точное объяснение от кого-нибудь, кто вырос в этих местах, — сказала Сара. Всегда. В этих местах. Так вот, значит, во что они играют. В туристов.

— Ну, вечерний клуб это просто, ну, в нем подают вот такую морковку и редиску в стакане со льдом, вот так, — начала я убогое объяснение. Слова не шли, было только ощущение очевидного. Все равно что описывать собственную руку. — И всегда стейки, а по пятницам рыбу и какую-нибудь жареную картошку. И виски с лимонным соком, или «Кровавую Мэри», или «Мэри с фингалом», и ужин, но клуба как такового на самом деле нет. В смысле, нет никакого членства или чего-нибудь вроде этого.

— Что такое «Мэри с фингалом»? — спросили Эдвард и Сара почти хором.

— Это «Кровавая Мэри», из которой торчит фингал. — Фингал?

— Такая рыба. Она мертвая. И маленькая. Сначала только ее голова торчит из стакана, между кубиков льда, но можете мне поверить, она там вся целиком.

Эдвард и Сара сидели напротив меня за столом и ухмылялись так, словно я самый умилительный на свете ребенок. У меня кровь прилила к щекам — я почуяла насмешку. На миг мне захотелось зарезаться.

— На кухне, видимо, сейчас все быстренько бланшируют в кипятке, а потом обжигают паяльной лампой, — сказала Сара.

— Сара считает, что в наше время уже никто ничего не готовит по-настоящему, только подогревают зажигалкой.

— Иногда так и есть, — пожала плечами Сара.

— Мы дома часто выжигали сорняки паяльной лампой, — сказала я. — Но это экологически чистая борьба с сорняками, а не кулинария.

— Нет. Не кулинария, — Сара снова кратко улыбнулась, будто я была чрезвычайно умилительным ребенком, но уже неподходящей в ее глазах кандидатурой на должность няни.

Эдвард поднял свой бокал и взмахнул в сторону Сары:

— С днем рождения!

— Спасибо.

— У вас сегодня день рождения? — спросила я.

— Ну да, но в таком водовороте событий какая разница?

Мне захотелось спросить, сколько ей лет, но я вспомнила, что уже знаю. Вместо этого я сказала:

— Так вы Козерог!

— Да, — устало ответила она.

— Как Иисус!

Дочь еврейки, я все еще видела в Иисусе не столько мессию, сколько знаменитость.

— И как Ричард Никсон, — она вздохнула, но потом все же улыбнулась. — Козероги скучноваты, но надежны. И еще они упорно работают и высоко метят.

Она отпила из бокала в честь своего дня рождения.

— Они целеустремленно трудятся и хранят верность, а потом люди восстают на них и убивают.

— А завтра у нас годовщина свадьбы, — сказал Эдвард.

— Верно. Но мы ее никогда не отмечаем.

— Ну, все-таки отмечаем, хоть она и наступает немножко на пятки твоему дню рождения.

— Правда?

— Точно, — Эдвард улыбнулся. — Разве ты не помнишь? Каждый год в этот день ты надеваешь траурную повязку, а потом я иду тебя искать и нахожу на какой-нибудь колокольне с пакетом чипсов, диетической колой и винтовкой.

Сара посмотрела на меня. Они давали представление. Они разыгрывали свой брак передо мной — зрительницей.

— Когда у человека день рождения и годовщина свадьбы бок о бок, это большой стресс. Давит на психику. — Она подняла бокал, сигнализируя, что пьет за наше здоровье. — Что означает этот лозунг про эльфа и гнома?

Похоже, меня назначили официальным переводчиком.

— Понятия не имею.

Может быть, они внезапно, хладнокровно меня уволят.

Принесли счет, и Эдвард полез за бумажником, но не нашел его.

— Должно быть, оставил в машине, — сказал он. Сара уже доставала кредитную карточку.

— Тебе надо бы завести кошелек на поясе.

— Слишком похоже на калоприемник, — сказал Эдвард. Оба вроде бы развеселились, и одну безумную минуту мне казалось, что они идеально подходят друг другу. Больше у меня никогда не возникало такого чувства.

— Я заплачу за себя? — неловко спросила я.

— Ни в коем случае. — Сара подписала счет не поднимая глаз.

Наутро меня в моем отдельном номере — он назывался «Президентский» — разбудил телефонный звонок Сары.

— Мы едем знакомиться с ребенком. Ты хочешь поехать «со с нами», как говорите вы, настоящие уроженцы Среднего Запада?

Что это — формальная вежливость или формальная грубость? Может, надо отказаться, не встревать в такой интимный момент, как первое знакомство с ребенком? Или за отказ меня уволят, так как я продемонстрирую, что ребенок меня на самом деле не интересует? Я ведь приехала вместе с ними в такую даль — наверно, надо соглашаться. Принимая решение, я пребывала в сдержанном ужасе, так как понятия не имела, что происходит. Почему я всегда так медленно все понимаю? Например, в магазине, когда продавец спрашивает: «Вам что-нибудь подсказать?», я каждый раз представляю себе подсказку на уроке в школе и совершенно теряюсь.

— Да, — сказала я сейчас. Солнечный свет обрамлял плотные шторы на окне. Я раздвинула их, потянув за пластмассовый стержень, и утро прожгло себе путь в комнату — ясное и пылающее над заснеженной стоянкой машин. Стало видно, что на потолке номера — Роршах, шах и мат пятен от протечек сверху, а в стенах — дырки от пуль. Президентский номер! Что ж, надо думать, и в президентов иногда стреляют. Обои отставали треугольниками вдоль швов, словно плечо платья, спущенное, чтобы показать тело наштукатуренной шлюхи. На стене был приделан фальшивый термостат, который ничего не регулировал. Термостат в никуда.

— Ты сможешь встретиться с нами в вестибюле через полчаса? — недоверчиво спросила Сара.

— Конечно.

Я пошла к кофеварке, стоящей у меня в номере, и попыталась понять, как она работает.

Увидев Сару и Эдварда в вестибюле, я тут же поняла свою ошибку. Они смотрели на часы, держались за руки, снова смотрели на часы. На меня взглянули лишь мельком, для проформы, и когда я влезла в машину и села на заднее сиденье, как надутая мрачная дочь-подросток, стало ясно, что на этой семейной вылазке мне делать нечего. Эдвард начал закуривать сигарету, но Сара смахнула ее прочь.

— Боишься «пассивного курения»? Научные данные на этот счет расходятся.

Сара взглянула на него, но промолчала. Я на неудобном заднем сиденье вспомнила заголовок статьи из студенческой газеты.

— Знаете, что говорят про пассивное курение? — Я еще была девчонкой, только училась шутить в компании, а потому часто заимствовала шутки.

— Что? — спросила Сара.

— Оно придает пассивного гламура.

Эдвард повернулся назад, чтобы посмотреть на меня. Сказанная мною глупость была ему приятна, и он решил разглядеть меня поближе — понять, кто я сегодня.

— Ты хорошо позавтракала? — спросил он.

— Да, — соврала я.

— Иногда человеку больше ничего и не нужно. — Он снова отвернулся вперед, и я еще некоторое время разглядывала его волосы-плащ, странное теплое крыло.

Мы подъехали к дому патронатной семьи. Он стоял в рабочем районе. Фамилия семьи была Маккоуэн, и у них на гараже красовалась большая буква «М» из ярко-зеленого пластика.

— Ты готова заскочить? — спросил Эдвард у Сары.

— Еще и как, — ответила она.

Эдвард снова развернулся ко мне:

— Сара считает эти слова квинтэссенцией материнского словаря: «заскочить», «подскочить». Все куда-то скачут, а матери — дирижеры этого скакания.

— Именно, — сказала Сара.

— Я согласна в каком-то смысле, — сказала я, но в моих словах прозвучало скорее сомнение, чем согласие, которое я пыталась выразить. Сара заглушила мотор, быстро оглядела себя в зеркале заднего вида, проверив зубы — не пестрят ли на них обугленные крупицы завтрака, подобно черным точкам на игральных костях. Затем она открыла дверцу машины. Площадка перед домом была расчищена, и мы все выскочили. Мы захлопнули свои дверцы по очереди, и получился залп, словно подъехала полицейская машина, из нее высыпали полицейские и схватились за пушки. Сара, стремительная и деловая, первой оказалась у крыльца и позвонила. Мы с Эдвардом еще только тащились за ней, как полицейские-новобранцы. Она уже открыла штормовую дверь и подпирала ее плечом. Она уже развязывала шарф. Когда белая дверь Маккоуэнов открылась, Сара сняла шапку с помпонами на завязках. Быстро, совершенно излишне поправила волосы.

— Здравствуйте, я Сара Бринк? Мы приехали повидать девочку?

Дверь открыла женщина, крупная блондинка. Казалось, она слегка хромает, словно один тазобедренный сустав плохо гнется, хотя, стоя в дверях, она этого никак особенно не демонстрировала, разве что перенесла вес тела с одной ноги на другую.

— Нас не предупредили, что кто-то должен приехать, — сурово сказала она.

— Роберта Маршалл сказала, что организовала встречу? — произнесла Сара, как раз когда мы наконец ее догнали.

— Это кто такая?

— Она сотрудник «Опции адопции»?

— Нет, у нас патронат от католических социальных служб, и нам никто вообще про это не звонил.

— О боже. — Сара посмотрела на Эдварда, на глаза у нее уже навернулись слезы. Меня охватило странное чувство: мне показалось, что я участвую в похищении чужого ребенка и должна то ли срочно делать ноги, чтобы успеть добежать до канадской границы, то ли вломиться в дом и кого-то схватить. Я не позавтракала, и мой ум нуждался в успокоении.

Все стояли, дышали, и никто не понимал, что делать. Женщина в дверях пристально разглядывала нас. Интересно, как мы выглядели в ее глазах. Чрезмерно образованные, хорошо сохранившиеся либеральные типы из Трои с дочерью студенческого возраста. Или противоестественный союз трех человек. Тоже из Трои. Для всего остального штата Троя была источником всяческих извращений, претенциозности и порока. Я сама частенько так о ней думала.

Женщина в дверях, миссис Маккоуэн, вздохнула, словно признавая поражение:

— Не знаю, почему их называют организациями. Это хаос, а не организация.

Она расширила щель между дверью и косяком:

— Ну, раз уж вы здесь, можете с тем же успехом зайти и посмотреть на Мэри.

— Мэри? — Сара ни разу не спросила, как зовут девочку — явно уже сама выбрала имя, и «Мэри» было не оно.

— Девочку. Вы ведь ее хотите повидать, верно?

— О, конечно. Это мой муж Эдвард, — торопливо представила его Сара, — и наш друг Тесси.

Я кивнула миссис Маккоуэн, а она слегка прищурилась на меня, явно ломая голову, кто это еще такая, черт возьми.

Мы вошли в гостиную. Там были желтые стены, зеленый ковер и диван в коричневую шотландскую клетку. Телевизор во всю мочь вещал что-то утреннее. На полу валялись яркие пластмассовые кубики и недорогие мягкие игрушки, пушистые, свежие — гусеница и шмель. В дверном проеме, ведущем в глубь дома, застыла девочка-подросток — она стояла и смотрела на нас, и молчала. Малютка Мэри была в бледно-зеленом комбинезончике-ползунках, отрезанных снизу. Она давно выросла из такой одежды. Она была уже не младенцем и выглядела на полных два года, но стояла в пластмассовых ходунках, поставленных перед телевизором, и смотрела на экран. Похоже, какое-то дурацкое ток-шоу: «Значит, вы ушли от него, потому что он не желал принимать золофт?» — спрашивала женщина с тщательно уложенными волосами другую женщину.

Даже не детская программа. Миссис Маккоуэн подошла к телевизору и выключила его.

— Мэри, смотри, к тебе гости!

Девочка развернулась внутри ходунков и одарила нас улыбкой во весь рот. Зубки у нее были как крохотные белые ракушки. Волосики — черные, шелковистые, кожа по цвету нечто среднее между золотистым и кофе с молоком, глазки черные, блестящие; она была похожа на смышленого индийского торговца коврами. Она протянула ручки кверху, чтобы ее подняли. Ходунки для нее были чем-то вроде передвижного офиса. И сейчас она хотела из него выйти.

— Здравствуй, детка, — Сара взяла Мэри на руки, но та застряла ногами в полотняных дырках ходунков, и все сооружение поднялось в воздух вслед за ней. Небольшая катастрофа. Саре не удалось выпутать девочку из ходунков, и Мэри заплакала.

— О боже, эта штука не снимается, — сказала Сара. Я подошла помочь, и Эдвард, к его чести, тоже и мы стянули ходунки с Мэри, но она уже ревела, зовя миссис Маккоуэн, и извивалась у Сары в руках, пытаясь вырваться.

— Ох, Мэри, поди сюда, дитя, — сказала миссис Маккоуэн, взяла девочку у Сары и успокоила. Сухо посмотрела на Сару: — Вы умеете обращаться с детьми?

— Она уже слишком большая для этой штуки, — ответила Сара, стараясь держаться уверенно.

— Не присядете ли? — предложила миссис Маккоуэн, и мы быстро сели. Девочка-подросток осталась стоять в тени. Сара оказалась рядом с миссис Маккоуэн, которая держала на коленях уже успокоенную Мэри. Эдвард сел в кресло рядом с телевизором. Я заметила, что он не умеет определять нужную дистанцию до собеседника и это вредит его шарму. Он всегда находился то слишком близко, то слишком далеко. Я как-то читала, что правильное расстояние — восемнадцать дюймов. Но Эдвард, похоже, все время оказывался где-то не там — не только в переносном смысле, но и в прямом. Сейчас он был далек и в основном неподвижен.

— Хочешь поздороваться с гостями? — спросила миссис Маккоуэн у Мэри. — Хочешь на ручки к своей новой маме?

— Мама? — повторила Мэри и извернулась, чтобы поглядеть на девушку, все еще таящуюся в тени. От такого внезапного внимания девушка исчезла совсем. И тут стало ясно, что именно она воспитывает ребенка. Миссис Маккоуэн забирает пособие, а девушке, у которой, возможно, и жизни-то другой нет, кроме этого фальшивого материнства, скоро разобьют сердце способом, нетипичным для подростка.

— Мама? — снова воскликнула Мэри, глядя в темный дверной проем, ведущий на кухню. Я поняла: девушка тайно учит Мэри звать ее мамой.

— Эй, детка… — заискивающе начала Сара, и девочка посмотрела на нее.

Так началось их медленное сближение. Обе были игривы и ласковы. Сара пододвинулась поближе и стала бегать рукой, перебирая пальцами, как паук лапками, по ручке девочки. Девочка улыбнулась, втянула голову в плечи и сказала: «Сейка», выражая одновременно желание и нежелание, чтобы ей щекотали шею, и Сара стала одновременно щекотать и не щекотать ее, правильно угадывая пропорцию. И скоро Мэри уже сидела на коленях у Сары, играла с ее часами и трогала опаловые серьги, а Сара издавала глупые звуки и говорила высоким, возбужденным и заискивающим голосом, который как-то сам собой выходит у взрослых в присутствии детей, потому что смотрите, видите, это работает!

Таившаяся в тенях девушка, похоже, отступила назад, в совсем темную тень или, может быть, в шкаф для посуды. Это явно развязало язык миссис Маккоуэн, и она заговорила на типичный среднезападный манер, противоположный обычной манере разговора даже в городах вроде Трои, где вполне дружелюбные слова «Здравствуйте, чем могу помочь?» произносились едко и сердито. А здесь, как и в тех местах, где я росла, очень рискованные вещи говорились невинным тоном. Тон — самое важное. Подарочная упаковка — самое важное. Доведи до совершенства упаковку, и можешь класть внутрь что угодно. Хоть петарды. Хоть собачье дерьмо.

— Так что, — спросила миссис Маккоуэн, — вы уже познакомились с родившей матерью?

— Да, — ответила Сара.

— И вы уверены, что хотите взять ребенка этой женщины?

Эдвард закашлялся:

— Простите, здесь есть туалетная комната, которой я мог бы воспользоваться?

— Почему вы так говорите про родившую мать? — спросила Сара.

— Ну не знаю, но она явно умом не блещет, — ответила миссис Маккоуэн Саре. А Эдварду сказала: — Туалет в коридоре, за углом.

Эдвард встал, двинулся за угол и исчез из виду.

— Она хочет снова пойти учиться, — сказала Сара.

— Усися, — повторила Мэри.

— Да-а-а, учи-и-иться, — заворковала Сара.

— Да, учиться, — вздохнула миссис Маккоуэн. — Она вечно об этом болтает.

— Вы ее часто видите?

— Да, католические социальные службы требуют, чтобы она приходила раз в месяц повидаться с ребенком. Так она может привязаться к нему. Католические социальные службы не хотят обвинений в том, что не дают женщинам такой возможности. И возможности передумать. Впрочем, этого мы точно не дождемся. — Она помолчала. — Вы верите ее рассказам про изнасилование?

— Какое изнасилование?

— Линетта! — крикнула миссис Маккоуэн, и от ее громкого голоса Мэри разрыдалась. — Ты можешь взять Мэри и покормить? Уже время к обеду.

Девочка-подросток возникла из теней и подошла к Мэри, которая при виде ее расплылась в мокрой улыбке.

— Линетта, это Сара и… с ней люди, — сказала миссис Маккоуэн, неопределенно махнув рукой на меня и Эдварда, который уже успел быстренько пописать и вернулся.

— Здравствуйте, — сказала Линетта, забрала девочку у Сары, привычно посадила на обтянутое синей джинсой бедро и унесла из комнаты. И всё на том.

— Она не говорила вам, что ее изнасиловали? — спросила миссис Маккоуэн. Теперь, когда девочки уже не было в комнате, в голосе хозяйки дома зазвучал определенный нажим.

— Нет, — ответила Сара.

— Хм-м, — сказала миссис Маккоуэн.

— Может, этого не было.

— Может, и не было.

— Может, она просто нашла удобное объяснение.

— Может. Правда, не пойму, какая ей от этого польза, — сказала миссис Маккоуэн и больше ничего не говорила. Вскоре она встала, подошла к двери и открыла ее.

Мы ушли и стали искать, где бы пообедать.

— Ну-ка посмотрим, куда бы нам пойти? Еще рано, толпы не будет, — Сара включила радио в машине. Оно было настроено на волну соула, а сейчас передавало рэп с аккомпанементом в виде чрезмерно страстного женского стона. «Суй, двигай, трахай, живо, резко, выше, ниже, глубже…» — всевозможные наклонения и сопряжения. Эдвард презрительно выключил радио. Но Сара тут же снова включила.

— Эти люди ничего хорошего, кроме секса, от жизни не видели. Хотя бы послушай.

Я догадывалась, что Сара готовится обрести новое понимание общества. Оно будет искусственным и поверхностным, как у туриста. Материнство в стиле сафари. Но разве может быть иначе? Бывает и хуже. Вероятно, у большинства — как раз хуже.

Мы нашли окантованную металлом закусочную и уселись у прилавка бок о бок. Расстегнули и скинули с плеч пальто, и теперь они свисали с табуретов, придавленные нашими задницами. Прилавок только что протерли каким-то дезинфицирующим средством с хвойным запахом, и как раз там, где мы сидели, стоял винтажный красный автомат для разлива кока-колы, похожий на подвесной лодочный мотор. Я сидела между Сарой и Эдвардом, как ребенок между родителями. Кажется, им это нравилось, а вот у меня отбивало всякий аппетит. Я не могла есть, как будто это было самое неуместное, неподходящее и даже отвратительное занятие в нашей ситуации. Один раз я повернулась слишком быстро и смахнула рукавом на пол часть жареной картошки. В детстве, когда родители заставляли меня есть, а я не хотела, у меня были две универсальные отговорки: «оно слишком масляное» и «оно упало на пол». (Позднее я стану так же говорить про людей: «Она слишком масляная» или «Он побывал на полу — что тут еще можно сказать?») А сейчас я стала совсем ферклемпт[19] из-за собственного равнодушия к еде. Я уплывала от самой себя. Если я не поем, у меня будет пахнуть изо рта затхлым и кислым, так что я старалась. Я заказала молочный коктейль и высосала его. Эдвард и Сара время от времени тянулись через меня, чтобы коснуться друг друга — положить руку на бедро, предплечье или плечо — и снова спрятаться в свои раздельные, разделяющие пространства. Мы все молчали, хотя я не очень понимала почему.

Мы вернулись в гостиницу и разошлись по номерам. Я заметила вот что: когда люди постарше устают, они кажутся намного старше, а вот когда молодые устают, они просто выглядят усталыми. Сара и Эдвард как будто слегка постарели; ранний обед совсем не восстановил их силы, и некая тайная забота заставляла их поджимать губы и вообще придавала убитый вид. Они сказали, что ждут звонка, и когда им позвонят, они дадут мне знать.

— Хорошо. — Я уползла к себе и залегла в постель, не раздеваясь. У меня с собой была только одна книга, дзен-стихи, и я уже решила, что их туманность утомительна и служит отличным сырьем для пародий. Я решила вместо этого исследовать официальную иудео-христианскую божественную комедию, открыла верхний ящик тумбочки и вытащила оттуда «Гедеонову Библию». Я начала с самого начала, с первого дня Творения, когда Господь создал небо и землю и придал им форму. До этого никакой формы не было. Только аморфные комья. Потом Бог сказал: «Да будет свет», чтобы сменой дня и ночи придать действию некоторую динамику. Однако этот свет порождался не солнцем, луной и звездами, потому что их создали позже, на четвертый день. Так что они выходят чем-то вроде менеджеров среднего звена, кладовщиков, сторожей, только с пышными названиями. Такое бывает с бюрократией, даже если она космического масштаба. И все же, подумала я, люди сложили столько песен об этих запоздалых звездах, луне и солнце! Особенно если сравнить с песнями о форме. Нет ни одной хорошей песни о форме! Иногда неделя поначалу не задается, но по ходу дела становится лучше. И все же странно, что в день первый был вечер и было утро, хотя солнце появилось только на четвертый день. Может быть, Бог обзавелся хорошим редактором только на день, скажем, сорок седьмой, но к этому времени уже начались всякие странные штуки. Может быть, до тех самых пор Он был совершенно один, полностью предоставлен самому себе, творил всякое и тут же забывал, что именно успел сотворить. Люди умирали, потом возвращались с того света, рождали детей, а потом уже не могли, так что вместо них рожали служанки. Потом я заснула — я заранее знала, что после молочного коктейля вместо обеда меня сморит сон, если только я не буду этому сопротивляться.

Меня разбудил тихий стук в дверь.

— Тесси? Это Сара. Мы едем в больницу на профилактическое обследование ребенка. Ты хочешь с нами?

— Да, я еду, — ответила я и поспешила к двери, чтобы ее открыть, но она оказалась закрыта на цепочку, и я с дурной со сна головой смотрела, словно из-за решетки, на узкий вертикальный ломтик Сары.

Дневной сон меня не освежил. Сара была в дубленке, но все равно я видела, что она пожимает плечами.

— Агентство переводит нашу девочку из одной патронатной семьи в другую и записало ее в клинику на обследование.

Кроме дубленки, Сара надела еще и шапку ручной вязки, с ушами и помпонами. Неужели такие снова в моде? Да и были ли они в моде когда-нибудь?

Мне пришлось захлопнуть дверь перед носом у Сары, чтобы снять цепочку и снова открыть, на этот раз широко.

— Сейчас, только обуюсь, — сказала я.

— Предполагалось, что это президентский номер, — сказал она, заглядывая в комнату и видя дыры в стенах.

— Ну что делать, даже в президентов иногда стреляют, — ответила я.

— Я сама собиралась это сказать, — она улыбнулась. — Но не хотела тебя пугать.

Я не знала, интересно ли это — то, что нам двоим одновременно пришла в голову одна и та же мысль, мрачная шутка, и так ли это вообще. Может, это просто риторическая экстрасенсорная перцепция: «Руководство по этикету для телепатов». Но даже если это правда, если мы обе собирались сказать одно и то же, означает ли это некую тесную, интимную общность? Или это лишь случайное, очевидное наблюдение, которым поделились между собой два малознакомых человека? Происходящее между двоими я еще не умела уверенно читать на более глубоком уровне. Мне казалось, это какой-то улетучивающийся текст, самый алфавит которого постоянно меняется. «Отшелушивающий нарратив», как, вероятно, выразились бы мои преподаватели. «Паратекст возможного».

— Извини, что тут все так обтерхано, — сказала она.

— Ничего.

— У нас в номере покрывало еще ужаснее твоего, — призналась она. — Может быть, в этой гостинице живут охотники, когда у них сезон. Наш номер называется «Пэкерс», он весь зеленый и золотой, и на обоях нарисованы футбольные мячи. Я все время думала, что это грецкие орехи. Мячи, в смысле. Эдвард был вынужден мне объяснить.

— Ха! Ну хотя бы напор воды тут нормальный.

— Ну да… Ну что ж, мы будем тебя ждать в машине перед входом. — Сара повернулась, чтобы уйти. Не скрывает ли она некоторого раздражения в голосе? Ну конечно! Я в очередной раз поняла, что на самом деле не надо было с ними ехать. Но я забыла об этом и спросонья сказала «да».

В машине они поддерживали светский разговор о детском автомобильном креслице, которое только что купили в «Сирсе». Оно стояло рядом со мной на заднем сиденье, еще завернутое в пластик.

— Оно на вид очень безопасное, — беспечно сказала я.

— Сейчас их стали делать лучше, — ответила Сара. — Они надежнее запираются. Раньше детям ничего не стоило из них выбраться.

В вестибюле больницы женщина из новой, временной патронатной семьи держала на руках девочку Мэри, которая на этот раз была в шляпке и голубом теплом комбинезончике, вероятно казенном и по идее предназначенном для мальчиков.

— Здравствуйте, я Джулия, — сказала женщина. — Я патронатный родитель от «Опции адопции». Я только что забрала Мэри из патронатной семьи католических социальных служб — они устроили небольшую сцену на пороге.

Она чуть-чуть отвела руку от Мэри и вильнула в сторону Сары, как тюлень ластой.

— В самом деле? — Сара пожала предложенную ладонь. — Я Сара.

— Да, я знаю. А вы, значит, Эдвард, а вы Тесси.

Она кивнула нам по очереди, не выпуская Мэри из рук.

— Сцену? — спросил Эдвард, стараясь быть бдительным.

— Ну, родившая мать приняла решение — перешла от одного агентства к другому, — но эта патронатная семья немного расстроилась. Не хотела отпускать ребенка, и момент передачи, к сожалению, вышел несколько драматичным.

— Правда? — Сара явно обеспокоилась. — Что случилось?

— Я избавлю вас от подробностей, — Джулия вздохнула и тронула пальцем носик девочки, отчего та заулыбалась. Джулия снова обратилась к Саре: — Вы видели их дочь-подростка, Линетту?

— Да.

— Довольно об этом, — сказала Джулия. — Хотите подержать своего ребенка?

— Посмотрим, пойдет ли она ко мне. — Сара протянула руки к девочке: — Детка, иди ко мне.

Девочка спокойно перешла к ней на руки, и довольная Сара усадила ее себе на выпяченное бедро.

Проходившая мимо пожилая чернокожая женщина внимательно смотрела на всех нас, но особенно на Сару с Мэри.

— Это ваш ребенок? — с сомнением спросила она у Сары.

— Да. — Сара ошарашенно улыбалась, будто ее только что играючи треснули по голове.

Пожилая женщина остановилась и посмотрела на Мэри, потом на Сару:

— Какое красивое дитя, я такого в жизни не видела.

С этими словами она двинулась дальше.

Эдвард сказал, обращаясь к Джулии:

— Эту женщину наняла «Опция адопции».

— Не думаю, — засмеялась Джулия.

— Вы не думаете, что агентство обеспокоено дефицитом белых младенцев и старается дополнительно рекламировать черных?

— Эдвард, — упрекнула мужа Сара, но при этом сияла улыбкой. Теперь улыбалась и Мэри.

Дефицит.

Мэри и впрямь была прелестна. Я только сейчас это заметила. Может быть, глоток прохладного воздуха освежил ее личико, или ей шел голубой цвет — кто знает. Она была прелестной малюткой. Улыбка проказливая, но милая, а в темных глазках, выглядывающих из-под полей фланелевой шляпки, светились присутствие духа и незаурядный ум. Она явно смышленая, и видно, что, несмотря на все превратности своей пока еще недлинной жизни, росла в любви. Все же и голубой ком-бинезончик пришелся ей к лицу. Этот цвет выглядел на ней совершенно по-иному. Девочки всего мира отобрали бы его у мальчиков, присвоили бы, если бы увидели его сейчас, вот таким — ангельским аквамарином. Я очень редко заказываю одежду по каталогу (пользуясь материнской «Мастеркард»), но один раз я заказала все вещи, которые демонстрировали чернокожие модели. Цвета тканей — оранжевые, зеленые, бирюзовые, слоновой кости — так хорошо смотрелись на них! Но когда вещи приехали и я надела их на себя, результат оказался ужасен. На их фоне моя собственная кожа с розовыми и голубыми пятнами стала сиреневатой. Я выглядела как что-то дохлое, засунутое внутрь чего-то живого. Поэтому слово «дефицит», звучащее как помесь слов «дети» и «пестицид», означающее, может быть, средство для аборта или спальный вагон поезда, сошедшего с рельсов, первым делом привело мне на ум этот искусственный цвет, мертвенно-сиреневый оттенок.

— Младенец Мэри? — спросила женщина из регистратуры с огромной папкой в руках, и Джулия указала на Сару:

— Это мы.

Регистраторша улыбнулась Мэри, ущипнула ее за щечку и весело сказала:

— Кажется, кто-то кушал много тыквы и морковки!

Так в моей жизни начался долгий период, когда мне казалось, что я страдаю слуховыми галлюцинациями.

— Она частично афроамериканка, — сказала Джулия.

— О! Ну что ж. У меня тут медицинская карта родившей матери, и вы имеете право в нее заглянуть. Фамилия, конечно, зачеркнута — для сохранения конфиденциальности.

— Да. Эдвард? Ты хочешь остаться тут и изучить медкарту? Ты у нас научный работник. А мы с Джулией пойдем внутрь с ребенком.

— Конечно, — сказал он.

Так меня оставили в вестибюле с Эдвардом. Наконец-то я не потащилась за Сарой, зато осталась с Эдвардом и толстенной медицинской картой родившей матери. Я села рядом на оранжевый дерматиновый диванчик. Эдвард похлопал по медкарте:

— Ну что, посмотрим, что этот документ может нам поведать?

Он смотрел сквозь меня; какая-то другая мысль вытеснила меня, и скоро он вообще отвел взгляд.

— Идет, — сказала я. Эдвард устремил все внимание на папку. Он общался со мной отрывисто-дружелюбно, как человек, привыкший иметь помощников.

Мне казалось, что смотреть на эти описания интимных, телесных вещей — вопиющее вторжение в личную тайну, но на всех страницах фамилия Бонни была закрашена корректирующей жидкостью. Иногда и имя вместе с фамилией. Из наследственных болезней в семье были заболевания сердца, биполярное расстройство (дядя Бонни покончил самоубийством), гнойное воспаление сальных желез и искривление позвоночника. Что до самой Бонни, карта содержала множество страниц, посвященных гриппам, псориазам, депрессии, тревожным расстройствам, опоясывающему лишаю, герпесу, гипертонии и в заключение — беременности, закончившейся кесаревым сечением. В самом начале беременности Бонни попивала — позволяла себе одну-две полдюжины пива время от времени. Эдвард долго смотрел на эту страницу.

— Католики никак не могут, чтобы не исповедоваться, — сказал он, не поднимая взгляда, и перевернул лист. Я пыталась совместить всю эту длинную медицинскую историю с виденной мною большой, неповоротливой, страннобровой Бонни. На одной из страниц — эхограмме, которую рентгенолог прикрепил к очередному отчету, — кто-то не заметил и потому не вымарал фамилию пациентки: Бонни Дженклин Кроу.

— Ай-яй-яй, — Эдвард тоже заметил оплошность, но не указал на нее мне; впрочем, это и не нужно было. Теперь мы оба будем знать фамилию Бонни и никогда не сможем забыть. — Давай не скажем Саре. Она немножко зацикливается на некоторых вещах.

— О, ну ладно, — сказала я. И таким образом вошла с ним в небольшой сговор. Я уже сама не знала, на что соглашаюсь, произнося эти слова. Впрочем, казалось, что это не имеет значения.

Эдвард решил закрыть медкарту:

— У всех свои недостатки. В любой семье найдутся один-два родственника, которые заболели какой-нибудь дрянью, или воткнули кому-нибудь вилку в глаз, или взорвали динамитом вполне нормальный сарай.

Меня это поразило.

— Конечно, — сказала я.

Он встал и сунул карту под мышку, словно уже успел пожалеть, что поделился ею со мной. Затем он двинулся через вестибюль, чтобы попить. Я смотрела, как он стоит, ссутулившись над кулером для воды. Длинноватые волосы упали вперед, на лицо. Эдвард так и не снял пальто, но распахнул полы, и они теперь болтались, как сломанные тряпичные крылья. Он отвернулся от кулера, одной рукой откинул назад волосы, пришел и снова сел на оранжевый диванчик, но уже подальше от меня. Улыбнулся — бегло, для проформы — и снова уставился в пространство, задумчиво опершись локтем на подлокотник дивана, а ладонью прикрывая рот. Мы стали ждать возвращения Сары.

В какой-то момент Эдвард обратился ко мне:

— Покупать младенцев не следует, конечно. Мы как общество с этим согласны. И матери не должны их продавать. Но пока мы твердим себе это, посредники становятся все богаче, а родившие матери продолжают выносить горшки, щеголяя новыми наручными часами.

Он помолчал.

— Им разрешено принимать только мелкие подарки, типа часов. Никаких по-настоящему ценных вещей, вроде автомобилей. Закон «ничего дороже часов» считается прогрессивным, поскольку младенцев не следует продавать или обменивать на автомобили. Поэтому их меняют на наручные часы.

— Все очень запутанно с моральной точки зрения, — рискнула я.

— Это уж точно.

Вышла улыбающаяся Сара, держа на руках девочку Мэри, которая теперь цеплялась за нее и сопела носом, глотая слезы. Следом шла Джулия.

— Им пришлось взять у нее кровь из ножки, для анализа на СПИД. Она уже слишком большая, чтобы не чувствовать боли.

— И слишком маленькая, чтобы болеть СПИДом. Разве что мать им больна. Но почему тогда не взять кровь у матери? — Эдвард неожиданно вдохновенно возмутился всяческими нарушениями прав и свобод человека, заключенными в этих процедурах.

— Нельзя. Закон штата запрещает, — пожала плечами Джулия.

Законов оказалось очень много. Нельзя было выносить медицинские документы из больницы, так что Эдвард вернул медкарту Бонни в регистратуру. Нельзя было просто взять и уехать с ребенком. Следовало поехать вместе с Джулией в «Опцию адопции», чтобы подписать бумаги. На парковке Джулия сказала:

— Погодите, мне нужно кое-что взять из машины.

Пока она бегала к своей машине, Сара тихо спросила Эдварда:

— Нашел в медкарте что-нибудь такое, что нас должно беспокоить?

— Не то чтобы, — ответил он.

— Не то чтобы?

— Нет, — с нажимом повторил он. — Она по сути ничем не отличается от карты любого другого человека.

— По сути ничем не отличается?

— Не придирайся к наречиям, — сказал Эдвард. — Не отличается. Честно.

— Ты только что наступил мне на ногу.

— Что?

— Ты только что врезался в меня и наступил мне на ногу.

— Извини. Я уверен, что наше соглашение по аренде машины это покрывает.

— Угу, — вздохнула Сара. — Помнишь, дорогой, как мы кого-то убили и наша карта «Американ Экспресс» все покрыла?

Та же самая шутка! Но Эдвард не улыбался. Какая-то тень прошла между ними. Сепиевое облачко затуманило взгляд Сары. Вдалеке звенела колокольцами сбруи лошадь, запряженная в сани: этот город устроит из зимы праздник, хоть убей.

— Семья, которая убывает вместе, пребывает вместе, — пробормотала Сара, обращаясь ко мне. Во всяком случае, мне так послышалось. Хотя тон был отнюдь не шутливый. Она ненадолго убрала одну руку от Мэри, чтобы ободряюще пожать мою. Или многообещающе пожать. Или с сожалением. Или с радостной надеждой. Или в знак некоего секретного пакта, содержащего все это понемножку.

Вернулась Джулия, неся белый пластиковый мешок, и засунула его на заднее сиденье вместе со мной, Сарой и малюткой Мэри. Сама Джулия села впереди с Эдвардом и поехала вместе с нами, так как формально в данный момент именно она была законным родителем и опекуном.

Эдвард возился с регуляторами отопления.

— Вот если бы машины умели и температуру за бортом контролировать — вот это был бы настоящий климат-контроль, — приговаривал он.

— Эй, детка, — бормотала Сара. — Эй, детка, детка.

Она повернулась ко мне и произнесла театральным шепотом:

— Ты знаешь, в моем возрасте организм вырабатывает меньше эстрогена, и уже не можешь ни с кем цивильно разговаривать. Но тут появляется ребенок, и ты только погляди.

Цивильно, но не цивилизованно.

— Вся сварливость уходит, — добавила она.

На время, как страшноватая кукла в фильме ужасов, где чревовещатель сходит с ума, подумала я.

— Я бы хотела оставить девочке имя Мэри…

— Мали! — повторила та, просияв при звуке своего имени. Оно единственное в ее окружении не менялось. Теперь вокруг опять новые люди, и ей опять придется учить новые имена.

— Но я собираюсь добавить к нему имя Эмма. Я всегда любила имя Эмма.

У Сары стало лицо как у повара, берущего бразды правления в собственной кухне.

— Мэри-Эмма? — переспросила Джулия с переднего сиденья. Голос был профессионально нейтральный, но это явно требовало большого труда.

— Да, Мэри-Эмма, — мечтательно произнесла Сара. — И еще Берта, в честь моей бабушки. Мэри-Эмма-Берта Торнвуд-Бринк. Боюсь, она окажется из этих детей с длиннющими именами.

Я таких знала по первому курсу: имена длинные, как железнодорожные составы, многослойные, как доска объявлений, отражающие родительскую нерешительность, обязательства, гордость за свой род, неуместную креативность и разнообразные политические симпатии. У Мерф имя по документам было такое длинное, что в нем даже двоюродному дедушке нашлось место. Сара сейчас растирала ручку Мэри-Эммы. Та задремала в машине — у нее сегодня выдался длинный день.

— Да, наверняка найдутся люди, которые скажут, что надо было назвать ее Майя, Леонтина или Зора — что-нибудь такое, в честь исторического наследия чернокожих женщин. И, конечно, я буду ей рассказывать обо всем этом. Но я просто обожаю имя Эмма.

— Главное, чтобы не Кондолиза, и я буду счастлив, — сказал Эдвард.

— Мэри-Эмма, — произнесла Джулия, глядя прямо вперед через лобовое стекло и никак не комментируя. Спускались темно-синие сумерки, хотя было всего четыре часа дня.

— Здесь направо, — сказала она Эдварду.

— Спасибо, — он одарил Джулию улыбкой, которая, казалось, молила о единении.

Сара заметила это с заднего сиденья и вместе с тем не заметила. Она долго молчала, лишь легонько гладила ручку спящей Мэри-Эммы, обладательницы прелестного личика, будто оберегая ее. И наконец сказала, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Интересно, есть ли в телефонной книге люди с фамилией Гитлер.

Мы вернулись в контору «Опции адопции», где ждали стопки бумаг для подписания. Роберта сердечно приветствовала нас, восхитилась ребенком, потом отвела Джулию в сторонку, но недалеко:

— Как все прошло с Маккоуэнами?

— К сожалению, они устроили сцену в дверях.

— Я этого боялась. Они оставили несколько гневных сообщений на автоответчике. Но у них нет никаких родительских прав. Не знаю, что они себе воображают.

— Она ведь так долго у них жила, вот они к ней и привязались, наверно, — ответила Джулия, все еще держа в руках белый пластиковый мешок. Она протянула его мне: — Это вещи Мэри. Мэри-Эммы. Извините. Она провела Рождество у Маккоуэнов, и они купили ей кое-что. А вообще вся ее одежда принадлежит ведомству патронатных семей. Кроме того, что на ней надето.

— Мы купили ей всякого разного в «Сирсе». Здесь подписывать? — спросила Сара одновременно у Сюзанны и Роберты.

— Здесь, — Эдвард показал где, и они продолжили читать и подписывать. А потом случилось самое странное: они стали выписывать чеки. Два отдельных чека.

— Мы с Эдвардом делим расходы на усыновление, — сказала Сара. Она царапала цифры на клочке бумаги, вычисляя. — Мы любим, чтобы все было поровну.

Она помолчала, затем пробормотала:

— Правда, обычно выходит не поровну, а по полам. Никто не засмеялся.

— Ну что ж, — сказала она.

— Гонорар за юридические услуги включен в общую сумму, но мы пришлем по почте отдельную расписку. — Роберта тоже удивилась двум разным чековым книжкам. — И оплата услуг патронатной семьи.

Сара диктовала Эдварду:

— Девять тысяч сто двадцать семь долларов пятьдесят центов.

Она говорила тихо, но эффект был такой, словно эти слова прокричали с крыши.

— А Бонни ничего не получила? — спросил Эдвард.

— Можете подарить ей наручные часы, — ответила Роберта. — Но не деньги. Это в нашем штате незаконно.

Сара положила руку на предплечье Эдварда:

— Мы купим ей очень хорошие наручные часы.

Я заглянула в мешок для мусора. Просто удивительно, что даже у такой крохотной малютки могут быть вещи.

С другой стороны, удивительно, что вещей так мало. Мне казалось очень печальным, что человеческое существо идет по жизни, накапливая всякий ненужный мусор, и столь же печальным, что у ребенка больше ничего на свете нет. Наверняка сама она об этом не знает и ей все равно. В мешке были мягкая игрушка — желтая гусеница, зеленое одеяльце, пластмассовые кубики с буквами, картонный пазл с азбукой из зверей и еще одна мягкая игрушка, обезьянка в джинсовом брючном костюмчике.

— Поздравляю, — сказала Роберта. — Теперь у вас прелестный ребенок.

— И никаких наркотиков, — добавила Сюзанна, как-то счастливо шипя. — Это замечательно.

На пути домой в Трою в прокатной машине Сара бдела сзади рядом с Мэри-Эммой, крепко спящей в автомобильном креслице, которое Сара с Эдвардом купили в «Сирсе» вместе с детскими вещами днем, пока я отдыхала.

— Ну что ж, мы это свершили, — сказал Эдвард. — Будущее станет немного другим. Теперь и наша лошадка участвует в забеге.

Мы долго молчали. Шины шуршали в серой каше дороги. Вести машину в январе всегда лучше во время оттепели, но когда оттепель кончается, дорога подмерзает и становится еще опаснее. Подтаявший и снова замерзший снег превращается в комья, похожие на подгнившую цветную капусту с черными пятнами. Лучше бы он и не таял вовсе.

— Однажды я была на бегах, — задумчиво сказала Сара. — Мне было одиннадцать лет, и меня привел дядя. У него с собой была всяческая статистика про лошадей, пачка бумаги толщиной с телефонную книгу. Он размышлял над цифрами, пытаясь решить, на кого поставить. А я сказала: «Дядя Джо, смотри, эту лошадь зовут Ларедо, и у меня собаку тоже зовут Ларедо!»

И дядя только посмотрел на меня, убрал свои бумаги и сказал: «Ладно, давай на нее и поставим». И мы на нее поставили.

— И она пришла первой? — спросила я с переднего сиденья. Эдвард, похоже, уже слышал эту историю. Он продолжал вести машину по скучной зимней дороге. Как называется штука, которая вычисляет разницу в высоте тона между головным и хвостовым концами реверберации? В прошлом году у меня был курс физики с небольшим разделом про сонары.

— И она пришла первой? — снова пропищала я среди пронзительного молчания, но никто не ответил. Эдвард, как ученый, привык устремляться в безгласную темноту в машине с климат-контролем. Пошел снег. Огромные снежинки лениво завихрялись, как балерины, спархивающие вниз по винтовой лестнице. Классический снегопад, хоть в кино снимай, хоть пакуй и продавай. Однако ехать на машине среди такого было страшновато. Но все же снег гипнотизировал, и скоро меня одолела великая усталость, и через некоторое время мне почудилось, что Эдвард что-то сказал, а Сара очень тихо ответила: «Ну что ж, ведь любой секс — разновидность изнасилования. Можно так утверждать». А потом добавила: «Прошу тебя, держи руль обеими руками в такую погоду».

Я посмотрела в окно и увидела проплывающий мимо белый кабриолет с наклейкой на бампере: «не винись, веселись!» За рулем сгорбилась, сердито хмурясь, маленькая седая старушка.

— Ты меня слышал? — спросила Сара, и Эдвард чуть повернулся в ее сторону: немолодое лицо искажала немая подростковая ненависть. Он продолжал вести машину, едва-едва придерживая руль в самой нижней точке правой рукой, а левую вызывающе и нелепо засунул в карман. По просьбе Сары я включила радио, и оно наполнило машину тихим бормотанием.

«Сколько команд, у которых на домашнем поле стадион крытый, выиграли суперкубок? — говорили по радио. — А теперь послушаем “Фестиваль до-мажор” Луиджи Боккерини!»

Мы проехали стоящую на болотах деревню под названием Нирвана. На въезде стоял знак: «Вы в Нирване!». На выезде я не заметила знака «Вы покинули Нирвану», но это определенно подразумевалось. Эдвард пропустил поворот, и нам пришлось развернуться и снова проехать через деревню. «Вы в Нирване!» — оповестил нас еще один знак, и я представила себе, что мы в фильме ужасов и никогда не сможем покинуть эту деревню, а лишь будем въезжать в нее снова и снова, так что приветствие окажется дьявольской насмешкой.

Видимо, в конце концов я заснула, а когда проснулась, у меня ныла шея. Мотор не работал, машина стояла перед домом Эдварда и Сары.

— С новым ребенком надо войти через парадную дверь, — говорила Сара Эдварду. — Есть поверье, что вносить ребенка через черный ход — не к добру. К тому же это неполиткорректно.

— Вокруг ни души, — ответил Эдвард. Я посмотрела на часы: полночь. Я чувствовала себя как лунатик, ходящий во сне, и понимала: единственное, для чего я сейчас нужна, это принести все что можно из машины в дом. В конце концов оказалось, что я тащу мусорный мешок с дешевыми игрушками Мэри-Эммы, а также магазинный пакет с продуктами, купленными в дорогу: крекеры «Риц», батончики «Нутри-грэйн», заплавленные в полиэтилен шесть бутылок воды со вкусовыми добавками; они не объявили о своем присутствии, и потому их даже не открыли. Автомобильное креслице Мэри-Эммы было новомодное, двойное: внутренняя часть вытаскивалась вместе с ребенком.

Эдвард легко справился с этим неухватистым грузом, и Мэри-Эмма лишь едва пошевелилась, пока Сара терзала сумку в поисках ключей. Мы пролезли в калитку — Эдвард завозился со сломанной петлей, — осторожно спустились на две ступеньки вниз, на дорожку, а потом опять поднялись по ступенькам, уже на крыльцо. В январской ночи все было по-лунному неподвижным и по-лунному завораживающим. Отсюда можно увидеть Землю!

Войдя в дом, Сара направилась в столовую, включив по дороге две небольшие лампы. Эдвард поставил креслице со спящей Мэри-Эммой на стол: ее ручки и ножки в рукавах и штанинах комбинезона расслабленно свисали, подбородок вжался в воротник. У нее выдался большой день, хотя она сама, наверно, об этом не знала.

— Ну что ж, — сказала Сара, глядя на ребенка.

— Да, ну что ж, — сказал Эдвард.

Сара еще не успела снять все ту же вязаную шапку с ушами и помпонами на завязках. Сейчас она взяла правый помпон и запулила вокруг собственной головы, как в тетерболе. Завязка и помпон глухо стукнулись о голову.

— И что теперь? — спросила Сара.

Мы все могли разразиться истерическим хохотом и, вероятно, разразились бы, если бы на столе посреди комнаты не спал ребенок — рядом с двумя подсвечниками, сахарницей «Стэнгл» и какими-то солонками и перечницами. Я поняла, что удочерение очень похоже на рождение: все восклицают: «А вот и она!» А ты смотришь и видишь что-то морщинистое, как моченое яблоко, маленькое и розовое, как молочный поросенок, и не чувствуешь ничего, и не подозреваешь, что это последний в твоей жизни момент, когда ты ничего не чувствуешь. Ребенок уничтожает твою жизнь и потому становится самым лучшим, что в ней есть. Впрочем, победоносно и триумфально сидеть на развалинах, возможно, не так уж и трудно.

— Теперь мне надо отвезти Тесси домой, вот что, — сказал Эдвард.

— И оставить меня тут совсем одну? — сказала Сара с наигранным ужасом. Она все еще не сняла свою дурацкую шапку. — Да ты шутишь.

Она вцепилась ему в рукав.

— Это ты шутишь, — сказал Эдвард.

— Да, это так. Я шучу, — подтвердила Сара.

«Вроде как», — мысленно продолжила я, и Сара тут же озвучила это сама:

— Вроде как.

Она улыбнулась. Между ней и Эдвардом проскочила искра взаимного отвращения.

Затем Эдвард отвез меня домой.

— Спасибо, что ты была с нами в таком трудном деле, — сказал он.

— На здоровье. — Что тут можно ответить?

— Увидимся через пару дней. Я уверен, что Сара тебе очень скоро позвонит.

— Ладно, идет, — пропела я в темноту машины. «Идет» — вечный слегка испуганный ответ девушки со Среднего Запада. Он вроде бы означает, что вы с собеседником договорились, и по идее должен быть эквивалентен более бодрому «Отлично, так и сделаем», только не содержит в себе никаких обещаний — просто утвердительно-описательный звук. Он позволяет сбежать — открыть дверь и вырваться наружу. В очередной раз.