Записки бойца Армии теней

Глава 14 Полгода до Победы

Из чащи послышался треск сучьев, и оттуда выскочила цепочка запыхавшихся эсэсманов. Их ничуть не заинтересовал обычный одинокий куст на опушке, но, завидев стога сена, они, чуть не наступив на наши ноги, ринулись к ним. Обступили один, раза два пальнули в него, потыкали штыками, крикнули: «Раус, ферфлюхте!» (Вон оттуда, проклятые!) Подбежали к другому, проделали то же. Затем поглядели направо, налево, потоптались, о чем-то споря, затем заторопились в сторону Кёльна и вскоре исчезли из виду.

Продолжаем лежать. Из нашего убежища хорошо видна насыпь железной дороги на горизонте. Часа через два по ней в сторону Брюля пропыхтел, дымя, паровоз с двумя вагонами — с охранниками и французами: они даже не доработали до конца дня! Теперь можно вздохнуть: оцепления нет, погони больше не будет!

С самого утра я был уверен в успехе. Какое-то доброе суеверное предчувствие: в воскресенье я родился, в воскресенье началась война — бомбардировка Белграда, в воскресенье взят в плен и… все эти воскресенья заканчивались удачно. Я в них верил, в эти мои воскресенья. Воскресенье — мой хороший день, хоть и не обязательно сверхсчастливый. Сегодня тоже воскресенье, 5 ноября 1944 года. Вовремя стали бомбить именно там, где мы работали. Мы бежали, мы почти на свободе. Безусловно, провиденье — на нашей стороне! Но призрак первой удачи… нет, ни в коем случае он не должен опьянять! Не забывать об осторожности!..

Лишь с наступлением густых сумерек мы покинули наш куст-спаситель. Перешли через обширное поле. Вдоль железной дороги-ориентира направились к Кальшойрену. Теперь всё зависит от девчат. Ждут ли, как мы того просили во вчерашней записке? А если нет? Если испугаются и поднимут шум? Как будет обидно: на западе, близ Дюрена, не умолкает канонада, медленно, но верно наступают союзники, скоро конец испытаниям! Продержаться бы чуть-чуть, ну самую малость! Эх, не знали — не ведали мы тогда, что «малость» эта растянется на целых полгода. Полгода до Победы!.. Кровавых полгода!..

Девчата нас ждали! В их раскаленной печурке сгорели мои брюки, а с ними и последние каторжанские атрибуты — номер и красный винкель на брюках! Не стало номера 44445!!! Нет его больше! Нас прилично приодели, дали по кепке. Но это не все: нас ждал паренек, который тут же повел в свой мужской лагерь в Гермюльгайме, в нескольких километрах отсюда. По дороге рассказал, как нам «легализироваться». Прежде всего под кепками надо скрывать наши короткие волосы. Если все же обратят внимание, сказать, что, мол, недавно переболели тифом. В лагере большая текучка — одни приходят с прифронтовой полосы, другие уходят — торопятся на восток, поближе к своим, к родине. В случае расспросов надо будет сказать, что бежали от фронта, со стороны Дюрена. По утрам два мастера-немца забирают свои бригады. По-переменно: если сегодня первым один, то завтра первым возьмет свою бригаду второй. Выходить поэтому нам надо со вторым, оправдываясь, что, мол, проспали своего мастера. То же повторим и на следующий день. Так и познакомим с собой обоих мастеров.

Лагерь-общежитие размещался в большом здании на окраине в «Кайзерсаале». Что здесь было раньше, почему такое название никто не знал. Скорей всего здесь был клуб. В огромном помещении, зале справа, у стены стояли двух-этажные стандартные койки-вагонки с узкими проходами между ними. Слева, у окон, — длинный ряд столов со скамьями. Сейчас здесь жило около восьмидесяти ребят в возрасте 15–18 лет. Прикреплены они к ратхаузу — поселковому управлению Гермюльгайма. Работа — содержание в порядке и ремонт асфальтных улиц и дорог поселка и окрестностей.

Через несколько дней оба мастера знали нас в лицо. Я вскоре был повышен в «переводчики», «Америка» — в помощники. Меня очень поразило: война, постоянные бомбардировки и разрушения не выбили аккуратных немцев из колеи. Каждый поселок ревностно продолжал следить за своим хозяйством. Даже маленькие рытвины, не говоря о воронках от бомб, мгновенно устранялись. Где-то работал и асфальтный завод.

Вечером мы с Николаем, каждый по своей бригаде, подавали количественный состав проработавших днем, и на них выдавались пайки.

Лагерь остовцев в «Кайзерсаале» являлся общежитием. Даже не верилось: никаких надсмотрщиков, вахтеров, конвоя, окриков, побоев! Обычный молодежный трудовой лагерь. Не сравнить с тем, который я видел в 1942 году в Берлине, на «Асканиа-Верк АГ». Лишь бараки девчат в Кальшойрене и другие женские лагеря были огорожены, у входа в них — будки с вахтером. Чем это объяснить? Почему такая перемена в отношении к остовцам, бывшим ранее на положении рабов, вьючного скота? И если бы не чужбина, не война, не отрыв от семьи, не неуверенность в завтрашнем дне — жизнь была бы самая нормальная. Чужбина и неуверенность остро влекли к общению друг с другом. Молодежь всегда молодежь: шутки, смех, песни — их никто не запрещал — не были здесь в диковинку. В песнях — голос Родины, далекого родного. Но слагались и свои, где очень осторожно упоминалось о подневольной жизни и критиковался «новый порядок»:

— наверное, слова эти — о прежней здесь жизни. Сейчас не было ни колючей проволоки, ни «суровых глаз», ни голодной смерти!

Связь с «полосатиками» поддерживалась через те же «почтовые ящики». «Сибиряк» и «Белофинн» просили форсировать заготовку «сменки» — одежды для будущих беглецов. А в этом могли нам помочь лишь группы из Кёльна. Да, о них здесь слышали, они существуют. Но как их найти? Безусловно, без контактов с внешним миром группы эти существовать не могли. А ведь и правда: девались же куда-то Иван-«Москва» и «капитан Андрей»! Все больше расширяли мы радиус наших поисков. И тут один эпизод призвал к пущей осторожности.

Два дня тому назад прибился к нам незнакомец лет тридцати — тридцати пяти. Назвался Андреем. Говорил вначале, что пришел из прифронтовой полосы. Затем стал намекать, что якобы бежал из концлагеря. «Не тот ли это Андрей?» — встал перед нами вопрос-загадка. С беглецом мы знакомы не были, в лицо его не знали. Тогда почему он один, без Ивана? И мы решили ему не открываться — мало ли что!..

— Ты обратил внимание на его волосы? — спросил через некоторое время Николай. — Слишком длинные для концлагерника! А вот наши он безусловно приметил…

— А если это все-таки Андрей Белановский? — Тогда почему он один? Где «Москва»?.. Андрей между тем пытался сдружиться с ребятами. Тут и подвела его оплошность: одному из них он сказал, что в Кёльне у него сестра, случайно, мол, разыскал ее и на следующий день он сходит ее навестить, дня через два вернется.

— А как же с пропуском? — удивился парень. Мы все знали, что для отлучки в Кёльн необходим пропуск — специальный аусвайс.

— Мне его уже дали, — и Андрей помахал какой-то бумажкой, на которой собеседник заметил печать с гитлеровским орлом. Нам об этом тут же доложили. Странно: то он из прифронтовой полосы, то — беглец из концлагеря, а теперь еще и «сестру разыскал». Когда, каким образом, где? И тут же ему выдали аусвайс! Верх наших подозрений увенчали переданные нам его расспросы про «Москву»: он их почему-то вел шепотом. Мы знали, что в Кёльне — гестапо. А завтра он пойдет туда. Не донесет ли на нас?

— Еще сегодня необходимо с ним разобраться! — решил «Америка» и поделился своим планом.

Ночью я разбудил «Андрея»: — Идем на встречу с одним парнем из Кёльна. Не желаешь ли пойти с нами?

И «Андрей» пошел. «Убрали» мы его километрах в трех от Гермюльгайма, — в поле со множеством свежих воронок. Последними его криками был зов на помощь по-немецки: «Цу Хильфе!… Хильфе!…» В одной из воронок руками прикопали его тело. Аусвайс позже сослужил нам немалую службу…

Прошло еще несколько дней. Наконец поиски наши увенчались успехом. Вспомнились слова одной песни: «Кто ищет, тот всегда найдет!» «Америка» сообщил, что в общежитии девчат на кирпичном заводе нас сегодня будут ждать. Указано время: 22⁰⁰. Конечно, я обрадовался: наконец-то! Николай же, как и всегда, сохранял ледяное спокойствие, будто ничего особенного не произошло. Таков его характер!

Не успели мы переступить через порог в барак девушек, как тут же были окружены молодыми людьми в длинных черных пелеринах-плащах, какие носят эсэсовцы-офицеры. Да и на головах их были эсэсовские фуражки. Под плащами явственно топорщились автоматы. Стало не по себе: неужто угодили в западню? Нас грубо общупали, затем меня одного препроводили в соседнее помещение:

— Рассказывай: кто ты, откуда, что вынюхиваешь? — посыпались отнюдь не дружелюбные вопросы. Не лучшими были и сверлящие насквозь взгляды. Мое утверждение, что я — беглец из концлагеря, было встречено насмешливо и недоверчиво. Но это же явно свои! Худо, ой как худо! Не знаю, чем бы все это кончилось, возможно тем же, что случилось с «Андреем». Вдруг один из допрашивавших повел глазами за мою спину:

— Ты знаешь его? Я обернулся: за мной стоял только что вошедший высокий парень в такой же одежде. Он оглядел меня и вскрикнул:

— Сашка!.. Ты?.. Наконец-то!.. Братва, это — он. Я не раз бывал у него в ревире. О нем нас и предупреждали…

Значит, Густав выполнил обещание, дал о нас знать. Но как?

Парня этого звали Федей. Его объятия разрядили обстановку. Лично я его не помнил: ведь столько побывало в лазарете на приеме! Ввели и Николая, нас предполагали допрашивать поодиночке. Что ж, они правы: осторожность в подобных условиях никогда не бывает излишней, является залогом жизни.

Кто эти ребята? В Кёльне и его окрестностях, в этом сугубо индустриальном районе, находилось множество крупных предприятий и концернов, использовавших дешевую рабочую силу — узников, заказанных в Бухенвальде. За них хозяевам-эсэсовцам в нацистскую кассу вносили соответствующую мзду. Вследствие частых бомбардировок некоторым узникам удавалось бежать с различных предприятий: из Дойца, с заводов «Форд», «Вест-вагон», «Брабаг» в Весселинге, а также из массового лагеря в «Кёльн-Мессе», оттуда их выводили на работы по расчистке завалов, улиц, на откапывание трупов. Использовали их также и по откапыванию и разминированию невзорвавшихся бомб.

За побег — смерть, виселица. Но перед смертью, если поймают, зверские избиения. Беглецы это знали. Знали, сколь зыбко их положение: поймают — верная мучительная смерть. Терять, следовательно, им нечего! Перёд побегом у них не было предварительных связей с остовцами. Сам факт удачного побега не предполагал ничего, кроме жизни загнанной дичи, то есть в подполье, в подвалах…

Во время их пребывания в гестаповских застенках, в концлагерях на каторжной работе парни эти убедились в зверстве и бесчеловечности представителей нацизма. Да и до этого могли с ними ознакомиться…

Трудно представить, как чувствовали они себя сразу после побега, когда скрывались в полосатой одежде, с голыми руками, как беспомощно дрожали при малейшем шорохе, зарывшись в груды мусора и в развалинах. Одна только ночь была их единственным другом и союзником. И вот тогда и превращались они из дичи в охотников: берегись любой, кто попадется! Особенно, если он с оружием: приобретение его было самой заветной мечтой! Если уж жизнь ничего не стоит, так хоть отдать ее подороже! Вот откуда у этих парней пелерины, фуражки, сапоги и оружие — автоматы, пистолеты и гранаты.

Живя и промышляя вначале в одиночку или парами, в зависимости от того, сколько их бежало, они постепенно находили друг друга, объединялись, образовывали группы-«шалманы» по 4–8 человек: большее число вместить в «малины»-подвалы слишком было бы рискованным.

Чем питались? В больших многоэтажных домах жители имели свои сарайчики в подвалах, где хранили лишние вещи, продукты. Одни дома были разрушены или полуразрушены бомбардировками, другие покинуты их жителями, которые предпочли переселиться в спокойные места — села. А подвалы и все, что было в них, остались. Сумей лишь отрыть лаз в них, и ты будешь обеспечен и едой, и одеждой, а возможно, и подходящим жильем. Если это станет жильем-«малиной», то обязательно надо пробить несколько выходов, чтоб не оказаться в мышеловке. Так образовывались настоящие катакомбы с лазами наружу.

Жить, лишь бы пережить войну? Нет! У каждого накопилось много зла, мести. Особенно за перенесенные издевательства, побои, рабство, за гибель друзей. Наконец — за эту жизнь загнанной дичи, которую вынуждены теперь вести…

— этими словами, после войны многие, счастливо и успешно дослужившиеся до высших чинов, стремились предать анафеме всех, кому не повезло, и кто по не зависящим от него причинам оказался в плену. Эти «многие» якобы «не ведали» (вернее, скрывали!), что творилось в первые месяцы нашествия. Во всяком случае сами, наверное, находились вдали от соприкосновения с противником — или в отдаленных от линии фронта штабах, а может, и в Ташкенте…

Нет, никто, подобно пленному князю Игорю, никакого «позора», попав в плен или в концлагерь, не ощущал! Не его в том вина! В плен — не по своей воле, ну, а в концлагерь — так туда тоже не за здорово живешь сажают! И о «свободе» никого они не молили, они добыли ее сами. Хотя, пожалуй, некий «позор» все же был. Был в том, что на твоих глазах истязали и убивали твоих друзей и товарищей, а ты и пальцем в знак протеста или в защиту не смог пошевельнуть! Был и в том, что вынужден был лазать по помойкам, искать картофельные и брюквенные очистки; и в том, что тебя сделали «номером», лишив имени и фамилии; и в том, что почти сделали (во всяком случае пытались сделать) из тебя безгласного, безропотного скота, дерьмо, а ты… а ты терпел! Зато сейчас… сейчас можно за все отплатить, можно поспорить на равных, кто есть кто: кто «господин», а кто «дерьмо». Нет, я не мог их осуждать, и у самого порядком накопилось.

— Так зачем, говоришь, ты нас разыскивал? Я ответил, что надеюсь на их помощь: можно было бы нападением на транспорт в Брюле, у туннеля Кирберг, вызвать панику, и этим помочь в осуществлении побега. Кроме того, предварительно надо создать базы: с одеждой, обувью, продовольствием. Снабдить всем этим ближайшие к Брюлю и Кальшойрену лагеря остовцев. Надо бы наметить и места сбора, явок, укрытий…

Да, было бы неплохо помочь ребятам, было бы даже здорово! Но для настоящего нападения силенок маловато: всего двадцать три человека: пятнадцать автоматов, штук двадцать гранат-«кукуруз» (с длинными ручками), двадцать один пистолет. А эсэсовцев — семьдесят человек! Безусловно, фактор внезапности сыграет некую роль, многим удастся броситься врассыпную, а дальше? Надо заручиться согласием близлежащих остовских лагерей, в том числе и Кальшойрена, снабдить их предварительно одеждой, указать, куда направлять беглецов…

Прежде всего необходимо заготовить побольше «малин». Эту задачу взяли на себя группы Гены-«Ташкента» (говорили, что он студент) и Феди. Они будущим беглецам выделят по одному-двум «старикам» для вживания их в нашу жизнь.

В самый разгар «прений» появился Иван-«Москва» с двумя товарищами. «Эх, ты! — вздохнул я при виде этого верзилы. — Где же ты был раньше? А меня чуть было не укокошили!» «Москва» тут же согласился взять на себя и свою группу обязанность обеспечить гражданской одеждой.

— А ты? У тебя у самого что ни на есть затрапезный вид! Ну что это за «лепеха» на тебе? — тискал он меня на радостях. И, вопреки моему желанию, повел на «скок». Все эти блатные выражения мне уже были знакомы. Как «Москва», так и подавляющая масса из групп были в прошлом «урками». И их лексикон укрепился в местном обиходе. «Лепеха» — одежда.

Перед «скоком» (налетом) мы с Колей, естественно, спросили, где Андрей.

— Вышла с ним осечка! — ответил Иван. — После побега мы с ним благополучно добрались до Кёльна. Белановский так ноги натер, что еле шел. Оставил его в развалинах — пусть ждет. Сам пошел дальше, под утро отыскал ребят. Переоделся. Пришлось ждать следующей ночи. Искали-искали, звали — никаких следов…

Я рассказал ему о незнакомце, назвавшемся «Андреем», описал его. Нет, не тот. Поняли: настоящего Андрея схватили, выбили из него об Иване, и гестаповцы вместо него пустили своего агента. И все-таки сомнения меня терзали. Лишь десятилетия спустя, в 1972 году в Севастополе, где я тогда жил, ко мне обратилась… вдова Андрея Белановского, Ирина. Попросила навести справки об исчезнувшем в войну муже, может, это помогло бы ей получить некую пенсию (получала она всего восемь рублей!). Копию полученного мной ответа любезно оставила мне[71].

Но вернемся к той ночи. Стыдно признаться: я участвовал в «скоке». Причем «два раза»: в первый и в последний! Стоял «на атасе», с финкой в руке, пока остальные шурудили в подвале. Затем пришлось нести один из «узлов» в какой-то женский лагерь. Там нас ждала жарко натопленная печь. Эх, сколько в нее полетело «ненужного»! И зачем только все это брали, тащили? «Москва» заставил выделить мне отличный костюм, макинтош, шляпу, темные очки, рубашку с галстуком, даже перчатки. «Заставил», потому что парни оказались жадными и неохотно расставались с награбленным. Иван приколол к макинтошу позолоченный значок НСДАП. Такой, какой носил «заслуженный нацист» — начальник цеха «Асканиа-Верк АГ» в Берлине! Не могу понять: почему решили приодеть меня одного, без Николая? Не потому ли, что тот был политруком?

Так началась двойная жизнь. В ближайшие ночи мы с Николаем должны были знакомиться с «действующими» и «резервными» малинами. Впервые мы поближе познакомились с Кёльном, вернее с тем, что от него осталось к концу 1944 года.

Первую массовую бомбардировку он испытал в мае 1942 года, когда на него совершило налет 1000 «летающих крепостей». Затем он подвергался систематическим бомбардировкам и днем и ночью, представлял сейчас собой океан сплошных развалин. Казалось бы: ну что тут еще бомбить? Так нет же — систематические бомбардировки продолжались! На площади, близ самого Рейна, за стеной из мешков с песком в небо высились два величественных, словно воздушных из очаровательной сказки, шпиля Кёльнского собора. Какое чудо готической архитектуры! Гордость творения! Но и его не пощадили: на одном из шпилей появились уродливые трещины. Но сам собор продолжал гордо стоять среди массы развалин. Будто все ему нипочем: «Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа…» — так и хотелось сказать о нем словами А. С. Пушкина! И горько стало на душе от того варварства, на которое обрекает человечество всеразрушающая война. Сколько труда, гениальных творений, сколько души, разума губит это противоестественное состояние, имя которому — война! А сколько калек, физических и нравственных, оставляет она после себя! Невосполнимые потери! Во имя чего? Нормальная жизнь должна вести к прогрессу. Здесь же — регресс, уничтожение с трудом созданного, отставание на десятилетия, которые будут сожжены на воссоздание, восстановление. И вспомнились стихи поэта:

Кулак или язык: что хуже, что ранит больней, неизлечимей?..

Запасные выходы — пробитые в стенах дыры в малинах, — чтобы не сквозило, затыкали матрацами. Светильниками служили склянки с керосином и фитилем. Входить в малины и выходить можно было, чтобы их не рассекретить, лишь в потемках. В достатке были «даймоны» — карманные фонарики. Днем «шалманы» отсыпались, ночью «работали». Шутили: «С 21⁰⁰ и до 5⁰⁰ — наш комендантский час!»

К тому времени шалманы уже вошли в контакт с остовцами и встали на их защиту: за бесчеловечное отношение к их батракам хозяева несли наказание. Не этим ли объясняется изменение их отношений к бывшим ранее беззащитным невольникам?

Как осуществлялась связь с остовцами? — На юге Кельна, в заброшенном домике на огороде, жили один-два парня. Они-то и являлись связниками.

— А как с питанием? — Как-то ворвались на главную городскую базу, обезоружили охранников и заперли их в помещении. Они и не вздумали сопротивляться: подумали, что мы — эсэсовцы, а когда поняли, было уже поздно. А склад — целый городок. Пришлось у охраны узнавать, где что хранится. До самого утра таскали и возили… Куда? — Да там же, недалеко в развалинах, и прикапывали. А в последующие ночи развозили по нашим малинам, заполняли тайники. Хватит надолго, и будущих беглецов обеспечим. Вот только крысы проклятые изрядно портят…

Федя рассказал и о забавном случае при транспортировке этого «товара»:

— Ночь. Везем груженую тележку, а тут какой-то слегка подвыпивший офицер: «Что везете, откуда и куда?» Не обратил внимания на идущих сбоку. Хотел пошарить, а мы ему пистолеты в бока. Аж присел от неожиданности. Сам ремень с кобурой отдал. Просил потом, чтобы пистолет, хотя бы без патронов, вернули. Нет, пусть не любопытствует! А один раз не того убили: не заметили, что он — тодтовец, а не «желтопузик»…

«Желтопузиками» здесь называли штурмовиков СА. В такую же желтую форму были одеты и военные строители — тодтовцы. Разница лишь в том, что тодтовцы не носили пистолетов, как штурмовики, а ниже такой же красной повязки со свастикой у них была нашита белая ленточка с надписью «Орг. Тодт». В темноте ее-то и не разглядели…

Продовольственные запасы пополнялись и из вагонов на товарной станции: много составов застряло на разбомбленных путях. А вот хлеба не было:

— Мы его заменили сыром: отрежем ломтик, намажем маслом или маргарином, пришлепнем сверху колбасой или мармеладом, а то и «кунстхонигом» (искусственный мед) — вот и готов бутербродик!..

До сих пор с отвращением вспоминаю эти, хоть и высококалорийные, но до чего опротивевшие «бутербродики»!

Печками-буржуйками почти не пользовались: мог выдать дым. Зато девчата из ближайших лагерей устраивали отменные пиршества из принесенных им продуктов: борщи или супы из «бульбы с крупенями» — пальчики оближешь! Вечная хвала мастерицам-поварихам!..

«Почтовые ящики» продолжали нести свою службу, по-прежнему мы контактировали с «Сибиряком» и «Белофинном». Странно: оба были Коли, оба — здоровенные и оба… рыжие! К тому времени я познакомился с пленными французами, почувствовал, что среди них замаскировался радист. Как? Откровенно говоря, между радистами одной службы существуют свои особые опознавательные приметы. Но это очень долго объяснять. Главное: мне было оказано, если можно так сказать, «негласное доверие». Не думаю, чтобы я ошибся! Во всяком случае, французы пообещали помочь в освобождении узников из эшелона, а вскоре сообщили день и час — во время вечерней поверки. Эти данные мы сразу же передали в эшелон запиской: «День, час… Пусть пчелы приготовятся взломать свои соты!»…

А война шла. Близ Дюрена гремела канонада, днем в том районе можно было наблюдать «карусели» штурмовиков-союзников. Так назывались воздушные атаки по кругу в вертикальной плоскости. Эсэсовские части и отряды штурмовиков СА неистовствовали…

До нас дошел слух о трагедии в Аахене. Фюрер приказал его населению эвакуироваться, хоть на стенах по-прежнему оставалось написанным: «Вир капитулирен ни!» (Мы никогда не капитулируем!) Некоторые рискнули ослушаться приказа — попрятались в домах по подвалам и чердакам: не лучше ли дождаться американцев, тогда придет конец бессмысленной войне! А они были всего в 20–30 километрах! После указанного в приказе срока эсэсовцы-«чистильщики» прочесали город. Всех обнаруженных расстреляли на месте, от мала и до велика, — за нарушение приказа! Беженцы из Аахена шепотом упоминали, что таких было сотни… Местное население втайне возмущалось, но страшно было попасться на заметку какому-нибудь «партайгеноссе» — члену НСДАП. А эти «геноссе», держа всех в страхе, продолжали терроризировать и упиваться своей властью, все еще веря в чудо, в новое страшное оружие возмездия — «Фау». Уже всем были известны «Фау-1» и «Фау-2»: «летающий клоп» (беспилотный самолет-снаряд) и ракета-торпеда. Сейчас ждали более мощного, все сокрушающего. Ждали и лютовали. Лютовали, так как были уверены. Злобу свою вымещали на невольниках, работавших у них на фермах, предприятиях: это, мол, они виновны в гибели многих членов наших семей! И действительно, не оставалось уже ни единой немецкой семьи, где бы не было горестной утраты: в военной мясорубке перемалывались все новые и новые жертвы! И, как водится в народе, пошли своеобразные горькие остроты: «Мы ждем — скоро будет грозное оружие “Фау-5”: вперед двинутся семидесятилетние старцы-фольксштурмовцы, которых сзади будут подпихивать 12-летние юнцы-вервольфы»! Горькая острота, юмор отчаявшихся!

С нападением на эшелон ничего не получилось. Рассуждений было много, а как дошло до дела — полная осечка!

— эта сентенция, нацарапанная чьей-то рукой на могиле одного из героев какого-то литературного произведения и врезавшаяся мне в память, в самый раз подошла бы к нам и к нашим неосуществленным задумкам. И действительно: проделать днем переход в восемнадцать километров, с оружием, сконцентрироваться в никому не известном месте, совершить шумовую атаку и после этого опять вернуться назад, да еще, возможно, с массой беглецов — абсолютно абсурдная идея! Но пришел указанный французами день, и мы с Николаем, сгорая от любопытства, углубились в лес и направились в сторону туннеля Кирберг. Еще больше убедились в бредовости, к счастью, непредпринятого похода: в потемневшем незнакомом лесу мы почти сразу же заблудились! В какой стороне Кирберг? Куда идти? Плутаем туда-сюда. Вскоре послышались далекие завывания сирен. Да, точно: как раз сейчас будет построение перед эшелоном, поверка. Но где же Кирберг, где эшелон? Где мы сами?.. Уже слышится урчание самолетов. Они уже над головой! В лесу неожиданно стало светлеть, мы глянули вверх: сквозь гущу голых веток видим: с неба стали медленно спускаться разноцветные осветительные ракеты. Такого я еще не видел: что за странный фейерверк? Хоть и привык к бомбардировкам, в том числе и к ночным, такого странного явления, ничего хорошего не предвещавшего, еще не видывал! Что за иллюминация? Что сейчас произойдет? И Николай почему-то стал прижиматься ко мне, будто я его спасти могу… Стало не по себе… Послышался свист бомб, взрыв совсем рядом. Вдруг на наши головы стал надвигаться жуткий, переливающийся и все усиливающийся вой. Да такой, будто тысячу гоголевских «Виев» вместе со сворой всяких упырей и вурдалаков (честное слово, не знаю, чем они отличаются одни от других, но все равно, видимо, страшенные!) сорвались с неба и мчатся к нам наперегонки, чтобы кровавыми когтями и клыками впиться в нас и вырвать душу, которая и так от страха вывернулась наизнанку и еле держится в теле! Такая жуть, что мы, потеряв всякий рассудок, рванули с места и припустили что есть духу, сами не зная куда… и боясь потерять друг друга из вида… Нечеловеческий вой, длившийся, к счастью, одну-две минуты, вдруг оборвался на самой громкой ноте так же внезапно, как и начался. Но ноги наши, не имея тормозов, несли нас и несли…

Под самое утро, вывалив языки, мы кое-как добрались до «Кайзерсааля». Пряча друг от друга глаза, мы замертво свалились на свои койки. Что это было? Что так завывало? Мы предпочли не затрагивать этот вопрос, на который не могли бы придумать никакого ответа… Впрочем, часам к семи девчата из Кальшойрена привели к нам троих, уже ими переодетых беглецов. Среди них был… Василек! Радость встречи окончательно сгладила впечатление от неприятного ночного происшествия…

Ребята рассказали, что столь необычная иллюминация, взрыв бомбы где-то совсем рядом, а затем и тот звериный вой, ввергли в панику не только эсэсманов, но и узников. Все бросились врассыпную кто куда. Василек с напарниками прямо по рельсам добежали до Кальшойрена. О других они ничего не знали. К вечеру к нам привели еще двоих.

Пользуясь положением переводчиков, мы с Колей стали колесить на велосипедах по окрестным дорогам. Заглядывали в скирды, дачные и огородные домики, сарайчики, кусты на опушках. Так мы и «выуживали» прятавшихся там «полосатиков». Затем по ночам, маленькими группами, мы разводили их по известным нам кельнским малинам.

Проезжая однажды близ места, где недалеко находился наш эшелон, мы увидели близ железнодорожной будки у переезда сплюснутую и врывшуюся в землю дырявую железную бочку. Тут я вспомнил слышанный мной рассказ об эффекте сброшенных с самолетов кусков просверленных рельсов и таких же дырявых бочек. Видимо, это и был тот «снаряд»-Вий, так напугавший нас своим неестественным ревом и вогнавший наши души в пятки…

Бывало, беглецов находили в самых немыслимых местах. Как-то рано утром девчата с одной фермы увидели, как хозяйский барбос уныло бродит вокруг своей будки и обиженно повизгивает. Заглянули туда, а там… «полосатик»! Привели его к нам, а сами с хохоту чуть не валятся. Им-то что, а вот парню, предполагаю, было отнюдь не до смеха…

Едем однажды с Колей на велосипедах. Одеты «по-немецки». Навстречу — два железнодорожника. Когда проезжал мимо, показалось, что оба были готовы шарахнуться в кусты. Странно: хоть они и в железнодорожной форме, но очень уж юны. Я развернулся, обогнал их, остановился впереди. Смотрю — что-то знакомое! Снял шляпу, очки, и тут оба бросились ко мне с радостным криком, чуть не плачут:

— Сашка-а!.. Мы думали, — нам конец!.. Девчата показали нам дорогу к тебе, да мы сбились, два дня бродим…

То были Семен Егупов из Ворошиловграда и Иван Земляной из села Шульгивка Днепропетровской области. Ване было всего 15 лет! Оба — из нашей бухенвальдской дополнительной группы. В качестве «немцев»-хозяев мы взяли их «под конвой» и пошли через переезд. Вахтер, завидя на мне партийный значок, вытянул руку и рявкнул: «Хайль!» Ну а я, конечно, как и подобает высокому «партайгеноссе», небрежно ответил ему: «Гитлер!» И без всяких помех мы прошли мимо.

«Белофинн» сообщил, что во время паники разбежались почти все «полосатики», но, мол, к утру, за исключением нескольких десятков, вернулись. Почему не бежали ни он, ни «Сибиряк», — об этом ни слова! Затем он объяснил, что в темноте не смогли найти тот ориентир, который мы указали. Отчасти он был прав: даже мы и то заплутали. А вот Василек и его спутники, без всякого, пошли по рельсам и дошли!

…Под самое утро я привел на малину очередную группу беглецов. Шесть человек. Среди них были: Василек, Сеня Егупов, один здоровенный верзила-югослав и крепкий парнишка Толя, сын, как он любил прихвастнуть, директора какого-то киевского завода.

Странно: нас на малине никто не ждал! Спустившись в подвал, я нашел и зажег светильник, показал, где находятся продукты, вода. Объяснил назначение аварийного выхода — дыры в стене, заткнутой матрацем. На полу — куча матрацев…

— Вот так, в таких условиях здесь и живут? — с явным неудовольствием воскликнул Толя. И я пожалел, что внял его просьбе и взял с собой: он определенно будет в тягость!

Ребята были уставшими. Я дал югославу, как самому крепкому, финку, а Толю назначил на первое дежурство: через два часа Толя должен меня разбудить. Для этого я ему дал часы. Мы повалились на матрацы. Дремал я чутко. Вдруг мне почудилась неясная возня за дверью, ведшей к лестнице наверх. Крысы, что ли? Внезапно дверь распахнулась настежь, в глаза ударили лучи нескольких фонариков. Я проснулся окончательно: надо мной стояли посторонние! Пришельцы в замешательстве замерли — не ожидали увидеть мирно лежавших на полу людей. Раздались крики: «Ауфштеен!.. Хенде хох!.. Раус!..» Все пришло в движение. Ребята стали вскакивать и метаться туда-сюда. Вскочил и я, оказавшись перед лазом, заткнутым матрацом. Тут увидел устремленные в меня и указывающие на лаз умоляющие глаза Сени. Тогда я двумя руками распахнул плащ, как это делают, чтобы накинуть его, и этим на миг скрыл дыру от щупавших глаз непрошенных гостей. Все пришельцы были в гражданском, кроме двоих в форме шупо-полицейских. При моем резком жесте один из гражданских вскинул руку с пистолетом. Вдруг между ним и мной вскочила тень. То был Василек! Раздался выстрел. Василек, все еще прикрывая меня, стал оседать. За это время я успел выхватить свой браунинг, снять с предохранителя, пальнуть дважды в метившего в меня гражданского и тут же ласточкой влететь в лаз. Ожидал, что выбью матрац, но вместо него встретил пустоту и мягко опустился на него снаружи. Вскочил, стрельнул еще раз в дыру и с плащом в другой руке помчался в потемки коридора. За его углом в стене была дверка, то ли от канала дымохода, то ли от вентиляционного ствола. Влез в тесную нишу этого колодца и прикрылся дверцей. Через минуту мимо протопали шаги. Крики «Хальт!.. Хальт!..». Несколько выстрелов ухнуло в катакомбе, затем все стихло…

Прошел час… другой… Я осторожно вылез. Темень, тишина. На цыпочках проделал путь до лаза, из которого чуть светило. Глянул в него: зажженный светильничек одиноко стоял на прежнем месте, тускло освещая пустое помещение. Матрацы на полу скомканы. Рядом с лазом — лужица крови, в двух метрах от нее — вторая. От них — ниточки кровавых капель потянулись к выходной двери…

Не влезая в дыру я достал из кармана плаща чудом уцелевший фонарик и, пропуская тоненький луч света через щель между пальцами, прошел по коридорам. Вначале тихо, потом громче стал звать: «Эй!.. Эгэ-гэй!.. Кто жив?» Никакого ответа! Вернулся к лазу, влез в комнату, чуть при этом не поскользнувшись на гильзах. Осторожно обходя лужи крови, осмотрел внимательно место происшествия. Нашел свою шляпу, под одним из матрацев обнаружил финку — ею не воспользовались! И больше ничего!.. Надо выходить! Нет, по лестнице не пойду: наверху могут ждать. Пролез обратно в лаз, и через другой выход выбрался наверх, на свет.

Кругом — пирамиды развалин, остовы стен. Никого. Внимательно осмотрел себя, тщательно почистился, до блеска надраил ботинки. Какое счастье: ниша оказалась колодцем вентиляционного, а не дымоходного канала — никакой сажи, одна пыль! Надел шляпу, очки. Осторожно выглянул наружу через пустой проем бывшей двери: невдалеке, на замусоренной улице, примерно там, где был лаз в малину, какой-то тип в плаще, облокотившись о стену, читал газету. Странные он выбрал время и место! Улучив момент, я вышел на улицу и прошел мимо него. Конечно, я все время ждал окрика «Хальт!», в любую секунду готов был выхватить пистолет. Но нет: тип рассеянно глянул на меня и опять углубился в чтение. Если это и был шпик (а кто бы мог быть другой?), то он явно не ждал кого-нибудь из нас в таком виде, и моя опрятная одежда, да еще партийный значок не вызвали подозрений. Поколесив по улочкам и убедившись, что слежки нет, я направился к окраине, где жил связник. Во что бы то ни стало необходимо срочно предупредить о провале этой малины, о мышеловке, которую могут там устроить…

— Ай-яй-яй!.. — покачал головой молодой парень-связник. — Ее же рассекретили еще позавчера, и ребятам еле ноги удалось унести. Вас не успели предупредить…

До вечера я пробыл у него и, дождавшись начала сумерек, направился в Гермюльгайм. На душе было мрачно.

К «Кайзерсаалю» я подошел часам к девяти. Обошел все вокруг — не увижу ли замаскированных поблизости машин или засады. Нет, все было тихо и мирно, даже пустынно. Подошел поближе к окнам, приник к одному: внутри спокойный гомон. Осторожно приоткрыл дверь: толпа ребят у стола, происходит дележка пайков. Я вошел. Звук захлопнувшейся двери заставил всех глянуть в мою сторону.

— Вот он! Ура! — не своим голосом завопил Сенька: — Я же говорил, братва, что Сашка не из таких, чтобы попасться!..

Как он здесь очутился? — Когда ты сделал то, что мне требовалось, — взмахнул плащом и одновременно скрыл от их глаз меня и лаз, я выбил матрац и нырнул в дыру. По коридорам домчался до отопительных котлов и спрятался между ними и стеной. Слыхал крики, стрельбу… Они пробежали мимо, меня не заметили…

— Я же говорил, я же говорил, что он уйдет! Нет, его не так-то просто взять!.. Я же говорил… — раз за разом прерывал свой рассказ Сеня Егупов. Да, конечно, я-то ушел, но какой дорогой ценой!

Тут может возникнуть вопрос: с какой целью я так подробно остановился на столь печальном происшествии? Не проще ли было в двух строках упомянуть, что-де однажды мы нарвались на засаду, погибло несколько человек? Отвечу: эпизод этот, хоть и прошло с тех пор несколько десятков лет, до сих пор жирным червем гложет мою неспокойную душу. Казню себя за гибель Василька и всей этой группы. А еще более за свое малодушие, резко отличившееся от героического поступка Василька Орлова. Даже не знаю, откуда он! Знаю одно: ценой своей жизни он спас мою. Есть ли в том моя вина, пусть судит сам читатель[72].

В «Кайзерсаале» все были предупреждены, что если мастера или кто из посторонних поинтересуются «долметчером (переводчиком) Сашкой», надо отвечать, что да, был такой, но несколько дней назад куда-то ушел и с той поры не возвращался.

Спокойно прошел второй, третий день. Мы с Колей начали успокаиваться: видимо, гестаповцам не удалось выбить адрес Гермюльгайма. Молодцы, ребята, выстояли! Неужто и Толя оказался крепким?! Наша настороженность начала спадать. Вечером четвертого дня мы с Николаем расселись за столом, в глубине зала, но лицом к двери в противоположном его конце. Напротив меня, спиной к ней, сидел Фома и еще несколько ребят. Фому звали «Беспалым»: на одной руке отсутствовали все пальцы, кроме большого. Он был одним из тех, кто, как раньше Толя, упрашивал меня взять его на малину. Щупленький, низкорослый, лицо блином, особенно если на нем берет, курносый, лет восемнадцати, он был веселым неунывающим парнем. И сейчас шел все тот же разговор о малине:

— Ну куда я тебя возьму? — отнекивался я. — Ты же слабенький, да еще и без пальцев. А там, брат, жизнь совсем не малина, как ты это воображаешь. Сегодня сыт, завтра — клади зубы на полку. Сегодня жив, завтра… Да и стрелять, бывает, приходится, а ты — без пальцев!..

— Не беда! Я ребятам белье стирать, еду готовить буду. Возьми, не пожалеешь. В тягость вам не буду. Очень уж хочется и за пальцы мои расплатиться…

— Подумай, Фома: зачем тебе подвергаться риску? Тебе здесь ничего не угрожает, живешь нормально, бутерброды свои регулярно получаешь. Да и война на исходе, вот-вот кончится… — продолжал я его разубеждать. И действительно, на примере Толи я убедился, что остовцам незачем ходить в бойню: живут спокойно, и пусть себе живут! Это не беглецы-концлагерники, для которых нет другого выхода и терять которым нечего…

В гости пришло несколько девушек из Кальшойрена и других лагерей — они часто захаживали к своим землякам. Расселись группками, часто раздавался смех. Неожиданно оживленную беседу нарушил ворвавшийся со двора холодный сквозняк. Все повернулись к открывшейся двери, готовые крикнуть, чтоб ее поскорее закрыли, но… в помещение ввалилось несколько гражданских. В плащах, в шляпах, руки в карманах. Человек восемь. Увидев незнакомцев, все настороженно замерли.

— Вер ист хие Сашка-долметчер? (Кто здесь Сашка-переводчик?) — перебрасывая губами из стороны в сторону остаток сигары, нарушил молчание один из них. «Всё! — ёкнуло во мне. Амба! Попался!» Что делать? Добежать до окошечка и выпрыгнуть в огород — не успею. Стрелять нельзя — побьют многих… Что, что делать?..

— Сашка-долметчер? — вырвалось у одной гостьи, и она машинально повернулась в нашу сторону, но тут же замялась, поняв свою оплошность. «Теперь уж точно мне каюк!» — и я судорожно сжал пистолет, готовый скорей застрелиться, чем попасть к ним в лапы. Другого выхода не было. Тут Фома глянул на меня, почему-то ехидно ухмыльнулся. Затем спокойно поднялся и, бросив на ходу злой взгляд на дуру-девчонку, направился к гестаповцам: то, что это именно они, — сомнений уже не было.

— Сашка-долметчер?! — не то вопросительно, не то утверждающе произнес он громко, подойдя к тому с сигарой. — Витте ум киппе! (Дайте окурок!)

И, будто уверенный, что отказа не будет, он протянул руку. «С чего это он? — молнией пронеслось во мне. — Он же не курит!»

Гестаповцы дружно рванули к Фоме, заломили ему руки за спину. Клацнули наручники, и вся свора, прихватив Фому, исчезла так же внезапно, как и ворвалась. Даже дверь не захлопнули! Бедный Фома!

Через час Николай и его старый друг, тоже беглец из нашего эшелона, бывший журналист из Полтавы, Гриша, отвели меня в какой-то заброшенный амбар или завод. Под самыми стропилами, на балках перекрытия, были разложены доски. Видимо, для сушки.

— Лезь наверх!.. Выбили-таки адрес… В Гермюльгайме, естественно, тебе больше быть нельзя! А мы будем думать, как быть с тобой. Покуда никуда не выходи!..

Долго оплакивать Фому не пришлось: ровно через три дня он сам появился в «Кайзерсаале»! Николай рассказал:

— Смотрим: Фома заявляется!.. Собственной персоной! Избитый, хромает, весь в синяках и кровоподтеках. А морда… ой-ой-ой, что за морда! Так вспухла, — от луны и впрямь не отличишь! Вид жуткий! А сам — сияет: «Вот, ребятки, и я! На что-то да пригодился!.. А вот Сашку срочно надо куда-то спровадить! Срочно! Знают его описание, будут за ним охотиться…»

Что же с ним произошло? А ничего особенного. Привезли его, значит, в кёльнское гестапо. Тот, с сигарой, оказался помощником начальника. Втолкнул Фому в кабинет шефа, хвастается: схватил, дескать, самого Сашку! Начальник аж подпрыгнул на радостях! А как глянул на Фому, пришел в неописуемую ярость, слюной в крике брызжет, жилы на шее вздулись: «Ты что, спятил? Вот это — Сашка?! Это — его жалкая пародия! Это же — обыкновенный выродок! Сашка — высокий, здоровенный, лицо и нос — длинные, седой. А этот… во-первых, карлик. Во-вторых, тщедушный. Морда — луна! Да вдобавок — нос картошкой. К тому же — рыжий! Плюс ко всему — калека беспалая!» Начали они его метелить, добиваться, почему он себя за Сашку выдал. Фома — в рев: клянется и божится, что, мол, не было такого! Просто он переспросил, хотел сказать, что Сашка еще три дня назад куда-то подался, да так и не вернулся. А заодно хотел выпросить окурок сигары — больно уж он симпатичный и аппетитный был. Куда там! Опомниться не успел, как его скрутили и потащили к машине, не забывая при этом в бока поддавать. И за что, спрашивается? Что он такого плохого натворил?.. Ну, метелили его, метелили. В подвал посадили… Ой, чего он там только не насмотрелся! Там — как селедок в бочке. На-а-роду — уйма! А через день — ногами в зад! — и выкинули на улицу. Даже назад отвезти не удосужились, паразиты!..

— Короче, нельзя тебе больше здесь оставаться! Ни в коем случае! Да и нам пора отсюда удочки мотать: в Кёльне началась настоящая бойня! Говорят, целый батальон желтопузиков с фронта сняли. Фаустпатронами, динамитом уничтожают подвалы… Мы решили: завтра утром дадим тебе двух ребят помоложе, да послабее, усадим в поезд. Поедете на юг, в Кобленц. Там должно быть теплее. Подыщете всем малины, а деньков через шесть и мы нагрянем, встречайте!

Далее Николай сказал, что накануне получена записка от «Белофинна»: тот сообщал, что «Сибиряк», не бежавший во время паники, совершил побег днем, с места работы. Погоня обнаружила его под каким-то мостом. Его сразу же отправили в Дору. Всех узников уже остригли… Не знали мы, что записка эта была последней весточкой от полосатиков: эшелон из Кирберга исчез…[73]

На следующее утро в рабочий поезд поднялось два остовца в сопровождении рослого, опрятного нациста с позолоченным партийным значком. Видимо, он сопровождал рабочих на свою ферму… Так выглядел наш с Семеном Егуповым и Иваном Земляным отъезд. Перед самой остановкой поезда в Кобленц-Лютцеле мы спрыгнули с вагона. Что нас здесь ждет?

Без всяких осложнений воспользовались тем же методом «легализации», что и в Гермюльгайме, нашли остовцев, работавших поблизости, поселились в их общежитии. Вместе с ними стали выходить на работу, а соответственно получать и пайки-бутерброды. Подыскали и другие остовские лагеря, куда можно было бы расселить и легализировать наших ребят из Кёльна. Но тут случилось непредвиденное: не более как через четыре-пять дней союзная авиация произвела массированную бомбардировку «ковром» и полностью уничтожила единственную нить, связывавшую нас с Кёльном, — железнодорожные пути. Так навсегда оборвался с ним контакт.

Что сталось с «Америкой», Гришей-«Полтавой», Геной-«Ташкентом», Федей, Иваном-«Москвой», Фомой-«Беспалым», другими?.. Несмотря на все мои розыски и поиски, ответа пока нет. И никто из современных кёльнцев и их историков не мог мне ничего ясного сказать о малинах. Хотя нет: позже следы раскопали, — они остались, и немалые! И о малинах, о перестрелках, и о кёльнском гестапо[74]/ Кобленц находится в долине, где Мозель впадает в Рейн. Часть его, по левому берегу Мозеля в сторону Кёльна, называется Лютцелем. С основной частью города его соединяют два моста на правый берег — железнодорожный и автодорожный. Но железнодорожный к тому времени был разрушен бомбардировками. Третий мост, через Рейн из главной части города, ведет в глубь Германии. По подножью правого высокого берега Рейна тянется асфальтовая дорога Кёльн-Майнц. Сейчас все три оставшихся моста представляли собой сплошное решето: в них были сквозные дыры, пробитые бомбами. Их накрывали толстыми досками или стальными листами, что, с некоторой опаской, позволяло пользоваться мостами и дальше.

Бомбардировками был разрушен и вокзал Лютцеля. На отрезках путей остались стоять намертво к ним прикованные составы вагонов. Возле развалин товарной станции высились горы брикетного угля. Расчисткой путей вместе с остовцами занимались и итальянцы, разоруженные и «взятые в плен» При этом погибло семь человек. Общей численностью в перестрелках и сражениях в Кёльне осенью и зимой 1944 года погибло пятнадцать политических вождей, в том числе группенлайтер НСДАП Зоентген и шеф гестапо Гоффманн, а также один хайотфюрер, один член СА и шесть полицейских. (Из городского архива + архива М. Станковского) В малине, осажденной на Большом греческом рынке, защищалось 12 человек. Среди наших было два поляка, один испанец и испанка. Когда мы поспешили к ним на выручку, наши автоматные очереди и пара гранат — их с тыла не ждали — рассеяли осаждавших. Таким образом, было спасено семь человек (испанка — тоже). Они выдержали действительно длительную осаду, в подвалы бросали динамит, гранаты, было выпущено и два фаустпатрона. Сейчас, когда история города Кёльна возвеличила наши вооруженные группы в ранг «партизан», хотелось бы добавить: бесспорно, масса жизней, которыми расплатились «эдельвайспираты», внесла некую лепту в борьбу за ускорение Победы. Пусть будет она и малой. Но и океан состоит из мельчайших капелек, незначительных самих по себе. Ну, а если какой-то из них суждено оставить о себе особый след, не испарившись окончательно? Не бахвальство ли это? после переворота в их стране. Немецкие конвоиры относились к ним не столь враждебно, сколь уничижительно-насмешливо: «Эх вы, итальянские макарони!», на что пленные равнодушно парировали: «Но макарони, — ной сьямо витамини!» Работали они вяло, безо всякого энтузиазма, никем не подгоняемые. Участь пленных их нисколько не печалила. Скорей наоборот: близится конец войны, и они теперь не обязаны участвовать в этом — каждому теперь ясно — абсолютно бесполезном кровопролитии…

С правой стороны асфальтовой дороги со стороны Кёльна к мосту через Мозель находился вокзал, а с левой ее стороны стояло несколько корпусов военных казарм. В угол одного из них попала бомба и, разрушив его, засыпала единственный вход в подвал. Ну, а нам, как специалистам по развалинам, не доставило особого труда найти в пирамиде обломков щель, расчистить ее до нужных размеров и сделать из нее уютный и скрытый для посторонних лаз. Спускаться в подвал приходилось по крутому уклону обломков, среди глыб бетона и торчащих во все стороны концов покореженной арматуры. Ну и что? Зато помещения подвала, служившего ранее подсобным хозяйственным складом, были для нас искомым раем. Чего там только ни было: и штабеля матрацев, и разборные койки, скамьи, столы, печи-буржуйки, штабеля одеял… Даже фонари «летучая мышь»! А самое главное — зарешеченные окна, выходящие на уровень наружного тротуара! Есть все, абсолютно все, что требовалось. Ну а питание — его мы добудем сами.

Чтобы спуститься вниз, необходимо было чуть раздвинуть в стороны свисавшие с верхнего этажного перекрытия арматурные прутья с прилепленными к ним кусками бетона. В этом подвале мы и поселились. Над щелью, у изгибов прутьев, мы установили глыбу бетона «на честном слове», прислонив ее к арматурной катанке. Килограммов в 25 весом: непосвященному, желающему пробраться через щель-лаз, было бы естественным ухватиться за этот прут, чтобы придержаться. Но шатнув его, он бы неминуемо сбросил себе на голову эту «мину». Наш «сюрприз» удачно сработал несколько раз, пробив голову одним и навсегда отбив охоту у других солдат полюбопытствовать содержанием подвала.

Во всех этих четырехэтажных корпусах, даже в поврежденном, была расквартирована какая-то немецкая пехотная часть. И наш подвал, находясь под такой надежной маскировкой, надолго стал отличной малиной: кому бы в голову пришла мысль, что под ногами у солдат преуютно притаилась кучка вооруженных лиц?!

Естественно, мы не преминули проделать запасные выходы: разбетонировали вмурованные в проемы выходящих на тротуар окон торцы решеток, этим сделав их съемными. А с пола и до окон соорудили ступеньки. Теперь в любой момент можно было быстро и без труда покинуть наше убежище.

Трубу от печки-буржуйки мы вмонтировали в доходивший до нас канал дымохода. Ввиду холода солдаты над нами топили, наш дым выдать нас не мог.

Наученные горьким опытом с заснувшим на дежурстве в кёльнской малине Толей, в нескольких местах ведущего к нашим комнатам длинного коридора мы у стен расставили пустые жестяные банки из-под повидла (в складе их было предостаточно), попарно соединив их поперек прохода черными, невидимыми даже при свете фонариков, нитками: заденешь их ногой — попадают и покатятся банки. И в резонирующей пустоте подвала поднимется такой грохот, что и мертвый в своем гробу от страха перевернется! Опробовали: этот сигнал тревоги функционировал лучше любой сирены! Одно неудобство: влезать к нам и вылезать можно было лишь в темноту.

Перед казармами от дороги, ведшей к мосту, ответвлялось узкое асфальтовое шоссе, спускавшееся к левому берегу Рейна, к селу Нойендорф. Напротив его, на другом берегу, у подножия гористого склона, находилось село Нойдорф, а выше его — поселок Эренбрайтштайн. Там, за вершиной скалы, была установлена мощная артиллерийская батарея: с той стороны Рейна уже оборудовался новый заградительный рубеж.

Чуть ниже по Рейну, в глубине правого берега, — город Гренцхаузен. Там за горизонтом ночами по одному-два раза внезапно вспыхивало медленно разрастающееся зарево. Затем появлялся пук ярко-красного пламени, освещая над собой длинную черную сигару. Эта сигара, подгоняемая пламенем, все быстрее и быстрее всверливалась в черное небо, оставляя под собой белый шлейф, а затем стремительно уменьшающимся метеором, сделав где-то в высоте крутой поворот, исчезала из виду. Все это происходило при полной тишине. Лишь через две-три минуты, когда в небе не оставалось уже никаких следов, уши взрывал мощный, все содрогающий рев, грохот с завыванием. Он длился минуты четыре и, удаляясь вслед исчезнувшей сигаре, постепенно затухал. А уши долго еще не были в состоянии привыкнуть к наступившей тишине. Что это? Вскоре мы поняли, что близ Гренцхаузена производится запуск беспилотных радио-управляемых ракет «Фау-2». Болтали, что, мол, они поднимались на высоту в 70 километров и там сворачивали на Лондон. Несколько ракет на наших глазах взорвались в небе, не успев набрать нужной высоты. Мы знали, что узники некоторых концлагерей, таких, как Дора, занимались монтажом этих ракет. И в Бухенвальде собирались наладить их серийное производство, да не вышло: в августе разбомбили завод. Преждевременные взрывы этих ракет — не результат ли работы узников, их саботажа?..

В небе то и дело пролетали тучи союзных бомбардировщиков, то в глубь Германии, то возвращаясь оттуда. Не забывали они одаривать частью своего груза и наш город и его окрестности. Уже давно не видно немецких самолетов. Единственной защитой, кроме редких зениток, было несколько аэростатов, да бочки с искусственным туманом. Обслуживались они советскими военнопленными, переодетыми в форму «люфтваффе» и находящимися на немецком солдатском довольствии. Жили они бригадами по 6–8 человек в раскинутых вблизи их «агрегатов» брезентовых палатках. Искусственный туман! По-моему, в данном случае он был малоэффективен, скорее был соломинкой для утопающего: разве мог он скрыть город, если русла рек Рейна и Мозеля, да нити железнодорожных путей, пусть и разбитых, сходившиеся к вокзалу, оставались отличными ориентирами для летчиков? Видимо, тут больше пеклись о спасении мостов, которые, хоть и продырявленные и решетоподобные, продолжали нести свою службу. Сам город, в котором не было стоящих военных объектов, кроме нашей казармы, союзников интересовать не мог. Их бомбардировки «ковром» были нацелены на окончательное уничтожение любых коммуникаций, ведших в сторону фронта. Остовцы, прибегавшие из прифронтовых мест, рассказывали, что на фронте у немцев почти нет ни снарядов, ни патронов. Самое, мол, ходовое оружие у них — кирка и лопата: пока одна часть солдат сидит в окопах и изредка постреливает, другая часть вместе с мобилизованным населением и остовцами занимается рытьем окопов в тылу, километров на пять сзади. А американцы не спешат, не предпринимают никаких атак. Зато неустанно бьют их артиллерия и танки, без передышки пикируют и бомбят карусели штурмовиков. Отутюжив «на всякий случай» лишний день уже пустые окопы, они методично придвигаются на столько же, на сколько отступят немцы. И не более. Смерч их огня переносится на новые вражеские позиции. Жизнь их солдата — на вес золота. Так это или не так, — судить не берусь. Но кое в чем впоследствии пришлось убедиться.

В конце февраля гул канонады на западе значительно приблизился. Яснее стали видны воздушные карусели-хороводы: они не только бомбили, но и обдавали очередями окопы и все движущиеся цели. Через мост на ту сторону Рейна, всегда ночью, стали тянуться разрозненные мелкие группки немецких солдат, редкие машины, самоходные минометы…

В одну из последних февральских ночей мы бродили по близлежащему лесу. Вдруг сквозь деревья стали видны отблески костра. Кто бы это мог быть? Осторожно стали подкрадываться. Явственней донеслись обрывки раздраженных голосов, доходивших подчас до крика. Почудилось, что среди немецких были и русские ругательства. Русские?!.. Заинтригованные, подползаем еще ближе. Видим: у слабенького костра сидят человек шесть в немецкой полевой, а может и люфтваффевской, форме и о чем-то препираются со стоящими к нам спиной эсэсовцами в черном. Их было столько же. Донеслось смачное русское ругательство — его произнес один из сидевших. Неожиданно эсэсовцы, будто по команде, дали по короткой очереди в этих солдат и тут же, как саранча, накинулись на их ранцы. Подлецы! Убивать, да еще и мародерством заниматься!!! Мы и так были на них злы, а тут такое!.. Негодуя и не в силах сдержаться, мы выпустили в эсэсовцев чуть ли не по целой обойме. Подождали. Нет, уже никто не ворошится, тишина. Один из эсэсманов недвижно лежал чуть ли не в центре костра, противно завоняло шерстью.

Рядом мы обнаружили четырехколесную ручную тележку, а в ней — о, чудо! — два легких ручных пулемета и к ним полные диски, целых шесть штук! Советское оружие! Дегтяревское! Как оно сюда попало? Конечно же оно нам пригодится, надо только в нем разобраться, научить пользоваться им и ребят. Соблюдая осторожность, прикатили тележку к себе и замаскировали ее поближе к малине, присыпав опавшими листьями и снегом.

Дня через два по потолку над нами быстро-быстро затопали кованые сапоги. Напряглись, ожидая гостей. Но нет, наступила тишина… Что случилось? Не в силах превозмочь любопытство, выползли через щель, рискнули глянуть во двор: там стояли две поломанные телеги, валялись какие-то разбитые ящики, мусор… и ни живой души! Совсем уж необычная картина! Через час, не выдержав, вышли во двор. Со всех этажей на нас глядели пустые окна с разбитыми стеклами: казарму бросили! Мы в ней — единоличные хозяева!

События помчались за событиями… Казарма — лакомый кусочек для бомбардировки, ведь не знают же, что она пуста! Надо бы во время налета держаться от нее подальше. Но, когда над головой были такие соседи, разве вылезешь из своей норы? И приходилось, как «премудрым пескарям», сидеть в подвале и дрожать, прикидывая: пронесет сегодня или не пронесет? Чтобы как-то успокоить ребят, я им, как непреложную истину, внушал: «Не бойсь, ребята, сегодня сюда бомбы не сбросят. Знаю точно!» Так было до сих пор. Но теперь, когда мы избавились от опасного соседства, когда до свободы оставались считанные дни, испытывать терпение судьбы было бы глупо. И вот завыли сирены, а меня, как назло, опять затрясла малярия. Паршивая это штука — болотная лихорадка-палюдизм. Подхватил я ее, видимо, в лагере Секелаж. Температура под сорок, губы потрескались, всего трясет, пот льет градом, ноги и руки — ватные! Попросил ребят помочь выбраться на свежий воздух, довести до палатки «люфтваффевцев». Только уложили к ним на койку, как показалась туча «летающих крепостей». Засвистели и завыли бомбы. Все умчались искать надежного укрытия. Рядом с палаткой на буржуйке осталась скворчать картошка. А я лежу, почти в полузабытьи. Кругом ухают взрывы. Вдруг почувствовал, что на одеяло над животом плюхнулось что-то, жжет… Тронул пальцами, обжегся и окончательно очнулся. Посмотрел: пропеллер-стабилизатор от бомбы. Вверху, в брезенте — проделанная им дыра!.. Э-э-э, нет, так мы не договаривались: раз на меня уже части бомб летят, надо убираться отсюда подальше! Кое-как встал на ноги и, шатаясь из стороны в сторону, побрел куда-то вперед. Дошел до каменного забора, придерживаясь за него руками и облокачиваясь телом, проскользил таким образом еще с десяток шагов, пока, наконец, не свалился в полном беспамятстве…

Меня растолкали ребята. После налета они бросились, было, к палатке, но там — ни ее, ни печурки, ни картошки, ни меня!.. Одни воронки! Думали, меня разнесло на части… Понуро возвращаясь к себе, набрели на меня. Что ж, пойдем «домой»! Подошли, а и дома больше нет! От корпуса — одни развалины!..

— Нет, а все-таки: откуда ты так точно знаешь, куда упадут бомбы?

А вы говорите: чудес не бывает!.. Бывают они! Еще и какие! Короче, одно из них спасло в тот день и меня и всю мою братву. С тех пор смотрели они на меня как на кудесника-провидца… Да вот на вопрос, куда теперь податься, «кудесник» ответа не находил.

— А тобой очень интересуется переводчица из лагеря, все время о тебе спрашивает… Вместе с матерью она живет в Нойендорфе. Давай попросимся к ним! — предложил практичный Семен Егупов.

Переводчица?! А и правда, это она нас тогда выручила, помогла нам «легализироваться»! Очень симпатичная восемнадцатилетняя смуглянка. Говорила, что была студенткой киевской консерватории, класс фортепьяно. Что ж, попробуем…

Двум женщинам, да еще в такое ненадежное время оставаться одним не очень сладко. И они приняли нас чуть ли не с восторгом. Тем более, что мы — с оружием.

Дом был большой, хозяев в нем давно не было. Мы все разместились на втором этаже, окна которого выходили к Рейну. Памятуя о событиях в Аахене и «чистильщиках», ожидая, что и здесь может такое произойти, мы сразу же постарались закрепиться поосновательней. Пулеметы установили у окон, там же разложили и с десяток гранат: жизнь свою продадим подороже.

Из самоходных минометов, которые ночью спешили к мосту, два осталось близ Нойендорфа, — видимо, не хватило горючего. Еще через два дня не было днем видно ни единого немецкого солдата, а ночью два сильных взрыва возвестили о взрыве мостов. Так мы и очутились на «No man’s land» — ничейной земле. Совсем близко на западе все громче ухали орудия. Им стали отвечать батареи за Эренбрайтштайном. И над головой с характерным металлическим разноголосым скрежетом в одну и в другую сторону неслись невидимые тазу разнокалиберные снаряды. Необыденно и любопытно: летят, урчат, звенят. Их — тучи, как рой ос. Они, казалось бы, совершенно безвредны — не видно никаких разрывов, слышна лишь их музыка. А знаешь: они несут смерть! Очень впечатляюще быть на «ничейной земле»! Небо, как орган, наполнено звуками, а ты — в их центре, в центре войны, но… как посторонний наблюдатель и слушатель… Помню, отец посмеивался: «Ты — американский наблюдатель!» Вот и по-настоящему я им стал!

Еще событие: на «немецком» берегу Рейна, прямо против нас, из-за села Нойдорф, показалась колонна тягачей-тяжеловозов. Ага, вот оно что! — Понтоны! Засуетились саперы, стали их спускать на воду. Работают ритмично, быстро! Первая пара… вторая… третья уже в воде. Ой-ой-ой!.. мост налаживают прямо сюда, в Нойендорф! Если переправятся, то в живых нам не остаться! Обуяло отчаяние, но как их пугнуть? А что, если в их сторону дать несколько очередей, лишь бы показать, что берег уже занят? У нас же пулеметы! Конечно, если здраво разобраться, идея довольно-таки безрассудная, но и отчаяние было будь здоров! А придумывать что-либо другое… а что?

Село наше как бы вымерло — на улицах ни души. Метрах в ста пятидесяти от нашего жилища, почти на самом берегу, кирха с колокольней. Схватили оба пулемета, по диску к ним и… айда на колокольню. По крутой винтовой лестнице, громыхая о стены громоздким оружием, поднялись на самый верх и прильнули к окошкам: на том берегу все так же проворно снуют саперы, наращивая мост. Насадили диски, взвели, и по команде «Раз, два… пли!» нажали на спусковые крючки. Без паузы выпустили в немцев по всему диску. Я сообразил, что нас без труда можно засечь. Может уже и засекли, тогда… амба, как бабахнут по нам!..

— Всё! Сбросить оружие! Бегом вниз! Скатились, будто нечистая сила хватает за пятки. Вверху на площадке осталась лишь россыпь горячих гильз. Бег остановили у перекрестка, выглянули из-за дома. Чудеса-а! На том берегу немцы мельтешились так же методично, но теперь в обратном порядке! Быстро залезли в кузова, грузовики развернулись и, натужно урча, полезли в гору. Три или четыре пары понтонов — начатый мост — так и остались на плаву. «Ай да мы!» — хотелось крикнуть во все горло, но с этой высоты самовосхваления нас низвергли взрывы на дороге, по которой карабкались тягачи. Два из них загорелось, их тут же сковырнули и через несколько минут вся колонна исчезла за бугром. Ура! Американцы нас поддержали! Объятые воодушевлением побежали вверх к казармам: разве можно прозевать появление союзников, несших нам конец войне! Взобрались на самый верхний этаж уцелевшего корпуса, глянули в окна: нигде никого! Стали ждать. Вскоре вдали, из туннеля в насыпи, выпорхнуло три маленьких танка-шермана. Мчались они в нашу сторону быстро-быстро, хорошо были видны не то белые, не то желтоватые их звезды. Вдруг перед ними, прямо на шоссе, взметнулось несколько разрывов. Опережение! Это из Эренбрайтштайна дан залп по заранее, видимо, пристрелянной дороге. Танки «не смутились», мигом стали, и через секунду на такой же, как и раньше, скорости, даже не развернувшись, помчались назад и исчезли в туннеле. Ну и прыткие!

Ждали-ждали, но на сегодня «все военные действия были прекращены». По всей вероятности, «ко всеобщему удовлетворению обеих воюющих сторон». Это было 4 марта 1945 года. А над головами в небе продолжалась органная музыка летящих снарядов, да многоголосая канонада: война и дальше шла своим чередом. Как-то странно: не видно ни солдат, ни пленных, ни жителей… никаких жертв, никаких бомбардировок, никаких разрушений!.. В подворотнях так и остались лежать штабеля готовых к бою панцерфаустов, предназначенных для «вервольфовцев» и фольксштурмовцев. Но нигде их не было — ни тех, ни других, и никого эти штабеля не интересовали, никому они не нужны! И все же места, простреливаемые с немецкого берега, не излишне было миновать бегом: рядом цокали об асфальт и со звоном рикошетировали слепые пули. Правильны слова фельдмаршала А. Суворова: «Пуля — дура, а штык — молодец!» Штыков не было, а пуля как была дурой, так ею и осталась! Как-то не обратили внимания: из-за Гренцхаузена не видно и не слышно грохота взлетающих ракет! Давно ли прекратили их запускать? На этот вопрос никто из нас ответить не мог.

На следующее утро после появления и такого же молниеносного исчезновения американских танков мы их увидели у нас, в Лютцеле, — тайком пробрались сюда ночью и притаились за домами. Близко к ним их экипажи не подпускали: «Го хоум!» — слышали мы, и в нас устрашающе нацеливались автоматические карабины. Нет, но интересно же: чем будут здесь заниматься эти танки? Все-таки сумели подобраться поближе к одному из них. Стоит он чуть ли не впритык к стене дома, прячется, чтобы с того берега не видели! Вытянул из-за дома длинный хобот своего орудия. Казалось, что дуло его даже изогнулось в сторону Эренбрайтштайна и собирается стрелять «из-за угла»[75].

На танке, свесив в люк ноги, сидит деловитый американец в каске. На голове — наушники. Скучающе жует что-то (мы еще не имели понятия о жевательной резинке!). Часто поглядывает на часы: ага, пять минут прошло! и танк производит выстрел в сторону Эренбрайтштайна. Тем же занимаются и остальные танки. Какая скучища! Разве же так воюют? Никакого азарта! То, что и самим танкистам скучно, показывает весь их вид: будто чиновники в чертовски им надоевшей конторе! Зато какая на них аккуратная, удобная, красивая и опрятная, будто только что отутюженная, форма, скорее — спортивный костюм! Узенькие брюки заправлены внизу в гамаши. И ботинки прелесть: на толстой двойной — кожаной и резиновой — подошве. Не промочишь ножки, не схватишь ни насморка, ни ревматизма!.. Конечно, так воевать — одно удовольствие!..

В селе Нойдорф — частые разрывы артиллерийских снарядов. Уже горело несколько домов. Дня два затухали остатки подожженных тягачей. Давно не слышно батарей с немецкого берега. А обстрел его методично продолжается… На пятый день от Нойдорфа отчалила лодчонка. В ней — человек в гражданском, на носу лодки — белый флаг. Обстрел прекращен. Настороженная тишина, мы наблюдаем, что будет дальше.

Лодка уткнулась в берег у кирхи. Из нее, с флагом в руке, пугливо озираясь по сторонам, вышел полненький немец. Когда он приблизился к самой кирхе, из-за угла показался американец с карабином. Держа парламентера на прицеле, он к нему приближается. «Два шага вперед, один — назад» — такой, как мне показалось, была скорость его продвижения. Не дойдя шагов пяти до немца, он останавливается, а гость с «вражеского» берега плюхается на колени и что-то жестикулирует… Оказалось, он — бургомистр Нойдорфа. Просит прекратить разгром его села: уже три дня, как в нем нет ни единого немецкого солдата!

Огонь больше не возобновляли. На следующий день, по шоссе на том берегу, со стороны Ремагена к Майнцу, промчалась длинная колонна американских танков. Говорили, что они форсировали Рейн у Ремагена, по единственному, чудом оставшемуся невзорванным, мосту. Почему его не взорвали, об этом скажет история, изучающая тайны закулисных махинаций.

Итак, война незаметно перемахнула через наши головы и покатилась дальше на восток!

В первый же день появления американцев я отобрал у ребят все их «личное» оружие, спрятал его в тайнике на чердаке какого-то дома. Самого молодого — Сашу Кайдана — назначил хранителем этого склада, на случай, если со мной что-нибудь случится. Сделал это вовремя: вскоре появились объявления-приказы об обязательной сдаче любого оружия. Для нас наступила спокойная жизнь, появилась некая уверенность в завтрашнем дне.

Дней через десять по шоссе на том берегу потянулось несколько тягачей с длинными прицепами, на которых находились черные сигары, — так и незапущенные ракеты «Фау-2», штук пять. Их медленно тянули на юг, в сторону Майнца…

Над головой безостановочно пролетают тяжелые самолеты. В два этажа: выше — «летающие крепости», ниже — транспортные «Дугласы» с бензином и прочим «товаром» для фронта.

Советские мальчишки и девчонки, бывшие остовцы, стали стягиваться и расселяться в пустых казармах, где некогда находилась наша малина. Вдруг на одном из корпусов зареял французский трехцветный флаг! Французы! Действительно, у некоторых были береты с красными «помпонами». Для меня они — что «земляки», и я бросился к ним: вдруг кто-нибудь слыхал о Ренэ, о Мишеле и его гибели, о других?

Меня препроводили к командиру. Рослый, юный, но бородатый парень. Лейтенант. Он пытливо стал всматриваться в меня, потом его будто осенило:

— Послушай, не был ли ты во Франш-Конте? В Клервале, Монбельяре?

— Был.

— То-то твое лицо мне знакомо! А что ты там делал? Я рассказал о Пьере Вильмино, капитане Анри, что в основном обучал обращению с огнестрельным оружием…

— Точно, теперь вспомнил: ты меня учил разбирать и собирать пистолет «Вальтер».

— Значит, вы знаете о капитане Анри, лейтенантах Ноэле и Николе?

Оказалось, что Анри уже был не капитаном, а полковником. И он — не Анри, а стал «Фабианом», участвовал в Парижском восстании, создал полк, который получил № 151. Да, этот лейтенант слыхал о гибели одного отряда в районе Вил-лер-ле-Лак, у швейцарской границы. Но, когда пройдено через столько боев, разве всех припомнишь?..

— Туго, очень туго нам приходилось. И не только бои тому причиной. Перед нами стояли и другие задачи: экипировка, снабжение, вопросы, кому подчиняться, чьи приказы выполнять? Мы так и не получили статус регулярной армейской части. Дошли с полком до Мюльхоуза, почти до Германии. И там, в штабе полковника Фабиана взорвалась мина. То ли диверсия, то ли несчастный случай — никто до сих пор толком не знает. Погиб наш Фабиан и все, кто с ним был. Теперь наш полк носит его имя…

Горько! Такой человек, такой командир! Вдруг, я удивился самому себе: раньше подобное сообщение вызвало бы во мне бурю страданий, а сейчас… сейчас я его воспринял почти спокойно! Отчего бы это? Неужели война и впрямь создана, чтобы «огрубел, опустился народ», как поется об этом в «Кирпичиках»? Да-а, за это время лихолетья пришлось пережить горькие утраты, потерять многих друзей. Смертью больше, смертью меньше — не все ли равно? И еще неизвестно, что и как будет дальше…

— Войне скоро конец. Такие, как ты, достаточно натерпелись: тюрьмы, пытки, концлагеря, ежедневная перспектива смерти, побеги, издевательства… Смотри: вон по дороге возвращаются наши из плена. Я дважды был в Париже, видел, как их встречают, — как мучеников, героев… Море цветов!

И в самом деле, по дороге на запад тянулись группки с самодельными трехцветными флажками. Доверху груженные ручные тележки и подводы на конной тяге. Чемоданы, мешки, узлы… Даже птица, поросята… Как только колеса выдерживают! Идут с песнями, шутками. На лицах — ликование. Многие едут рядом на велосипедах или ведут их в руке — в будущем хозяйстве все пригодится! В военной униформе с наляпанными на ней масляной краской буквами ЭЛПЭ («кригсгефангене» — военнопленный) — таких мало. Большинство — в добротной гражданской одежде, в отличной обуви. Для них война кончена, остались живы, свободны, начнут новую жизнь, жизнь нормальную, мирную и… по моему личному мнению, ими отнюдь не заслуженную.

Лейтенант продолжил: — Мог бы тебе устроить место в самолете на Париж. Твое решение?

Слов нет, — заманчивое предложение, отличный выход! Париж… Ренэ… Разыскал бы Викки Оболенскую, Кристиана Зервоса — те бы помогли устроиться на работу… Поступил бы и закончил медицинский институт, стал бы хирургом или терапевтом (конечно же знаменитым!). Я был уверен в себе, в своих способностях, в своем трудолюбии. Да поскорее бы собственными детьми обзавестись! Сыном — обязательно! Именно им, чтобы воспитать его по собственному умению и разумению, чтобы он не стал белоручкой и потребителем-тунеядцем, как тот Толя — «сын директора» и некоторые ему подобные. Чтобы стал таким, каким был Мишель, каким был Василек, каким был «капитан Анри»!..

Первым порывом было — тут же ухватиться за такое неожиданное и любезное предложение! Я невольно глянул в сторону стоявших невдалеке моих ребят: они, с еле скрываемыми любопытством и нетерпением, ожидали конца нашей беседы с лейтенантом. Некоторые из них даже «рты забыли закрыть», услыхав, как я разговариваю по-французски! Как много связывало меня с ними, они стали для меня родными! Могу ли я, вот так сразу, взять да и покинуть их? А если с ними что случится? Сумеют ли они добраться до своих?.. Нет, надо подумать, взвесить, посоветоваться с ними самими. И лейтенант согласился подождать ответа до завтра…

— Конечно… одной семьей, как раньше, было бы лучше… Но решать — тебе: поступай, как душа повелит! — таким был ответ сразу же приунывших ребят.

«Как душа повелит»! Как много в этих словах! И… у меня не хватило духу пойти против своей совести, против своей «души»! Может, чуть позже я бы и не устоял перед соблазном, передумал бы, но через три дня французский отряд исчез, никого из них я больше не встретил.

Американские саперы быстро наладили по остаткам мостов пешеходные переходы, а затем были задействованы и добротные понтонные мосты, по которым сразу же хлынули потоки груженных пакетами с набором продуктов грузовиков в сторону фронта. А дорога на запад, к Франции, все больше и больше взбухала устремившимися на родину бывшими военнопленными и гражданскими рабочими-французами. Казалось, что началось новое «переселение народов».

Встал вопрос: куда направиться? Не сидеть же здесь сложа руки! На восток — никакого смысла: там еще война; сколько она продлится — одному Аллаху известно. А надо бы поскорее! Не влиться ли в общий поток возвращавшихся домой французов? Доведу ребят до Марселя — к тому времени будут уже корабли на Одессу — и я, не кривя совестью, там и распрощаюсь со своими друзьями. Да и о будущем подумать надо: кроме, как «специальности стрелять» никакой другой не имею! Мысленно наметил наш путь: в Сааргемюнде повидаюсь с Полем Негло, братьями Мурерами и их матерью, семьей Людмана — всех надо отблагодарить за содействие, показать, что их доброе дело не пропало даром. Обязательно пройдем через Жювелиз, попробуем разыскать тех юных велосипедистов, спасших нас от засады и указавших, как перейти через границу. Крепко-крепко обниму обоих, брата и сестру. Затем Домбаль и Варанжевиль, побываю у поляков, поищу самоотверженных девушек, «Зденека» — Ковальского… Короче, проделаю тот же путь по своим следам в августе — сентябре 1941-го. Затем Париж. Остановимся в «моей» гостинице «Миди», познакомлю ребят с Ренэ, с Энрико, обязательно побродим по городусказке, покажу его достопримечательности: Эйфелеву башню (хоть сам ни разу на нее не взбирался!), Сену, мост Александра III (пусть знают, как во Франции чтут русских императоров), собор Парижской Богоматери, русскую церковь на рю Дарю, покажу гроб Наполеона… Поищу Викки, Зервоса, Мари Златковски, и с их помощью препровожу ребят до Марселя…

Все казалось просто, никаких проблем. Да иначе и быть не могло: если уж благополучно прошли «через огонь, воду и медные трубы», то теперь, когда нет врагов, некого и нечего опасаться, разве не преодолеем такую малость?! И совсем нет необходимости мучиться, топать пешком или даже на телеге: на грузовике-то лучше! И быстрей! Почему же не использовать такую технику? Еще раньше я приметил брошенный немецкий грузовик. С тентом! Стоял он, бедненький беспризорный, окрашенный маскировочными пятнами и с крестами, и скучал. Сам будто ждал хозяина. Осмотрел его: аккумулятор отличный, радиатор не течет, все в порядке.

Вот только бензина — ноль. Поэтому его, видимо, и бросили. Невдалеке приметил и пару самоходных минометов-танкеток. По опыту знал, что по литру-два, а то и больше, нацедить из баков можно…

Нашли ведро. Я подлез под одну, под вторую и нацедил-таки литров пять! Маловато! Следя за каждой каплей, влили бензин в бак грузовика. Лейки не было, так что, как ни старались, много пролили. Да и ветер саботажем занялся. Завел. Ура, работает! Сгорая от тщеславия, благо американцев вблизи не было, прокатил ребят. Лишь когда двигатель начал чихать, кое-как пригнал грузовик в укромное, скрытое местечко. Где же достать бензин?

— А почему бы не попросить его у американцев? — предложили ребята.

А и вправду: на каждом их виллисе или джипе всегда по целой батарее канистр. Чего-чего, а подобного «барахла» у них навалом. Неужели они жадины, и не дадут? Жаль только, не владею я их языком. А что если обратиться непосредственно в их штаб? Там наверняка найдется кто-нибудь из знающих немецкий или французский…

Пошли его искать с Сеней и Ваней. Естественно, чтобы нас не приняли за диверсантов, никакого оружия не взяли. Когда были близ села, где, как предполагали, находился этот штаб, оттуда навстречу ринулся джип. Полный американцев. Шагах в тридцати от нас остановился. Из него выскочило трое. Криками и жестами приказали, чтобы мы подняли руки. Я сделал шаг вперед, чтобы попробовать объяснить, что мы — русские, беглецы из концлагеря и хотим в штаб. Но при моем движении карабины угрожающе вперились в меня: «Хенде хох!» — истерически завопили америкашки. Вот дураки! Стоим мы, стоят они… Сколько же мы будем так стоять? Наконец старший, судя по планкам на его пилотке, что-то приказал, и один из них боязливо двинулся в нашу сторону.

Все они были готовы тотчас же нажать на гашетки… Нас тщательно обыскали. Я обратил внимание, что у американцев, кроме их коротких то ли карабинов, то ли автоматов, по обоим бокам болтается по кобуре с кольтом. Как у ковбоев! Ничего не скажешь: вид сугубо воинственный, да вот душонки, видимо, в пятках, приучены не рисковать, беречь жизнь пуще золота: таких с голой грудью под пулю не пошлешь! Интересно: пошли бы они в штыковую атаку? Или с одной гранатой против танка? И вообще, что такое героизм, что такое безрассудство? Есть ли между ними разница? И что полезней на войне? Войну американцы, как я убедился, вели по-своему: сперва массовыми бомбардировками вывернут все наизнанку, затем артиллерией перепашут уже перепаханное, а уж потом двинут танками, а за ними пойдет моторизованная пехота. Просто пехоты, как таковой, чтобы она грязь месила и топала, высунув язык и обливаясь потом, — таковой у них не существовало. Дорого? Конечно! Особенно если учесть бесприцельные бомбардировки «ковром», когда сотни тонн металла и взрывчатки перемешивали пустую землю, уничтожая зато малейшие замаскированные огневые точки, опорные пункты и коммуникации. Что дорого — то дорого. Ничего страшного: все расходы компенсирует поверженный враг. Так стоит ли мелочиться? Во всяком случае жизнь собственного солдата — драгоценней! Ее надо беречь: солдат — человек, а не особь бесплатной массы! В культурных странах, очевидно, «победа любой ценой» не котируется!

Закончив процедуру с обыском, — искали лишь оружие — нас заставили идти впереди джипа со все еще поднятыми руками. Когда они окончательно занемели, мы догадались обхватить ими шею, стало легче! Нет, ни разу еще не доводилось мне быть в подобном нелепом положении — с поднятыми руками. Не позавидуешь тем, кто так сдавался в плен!

В селе и на самом деле находился штаб: легковушки так и сновали туда-сюда. Ввели в дом, заперли в чулане. Через час-два поодиночке стали вызывать на допрос.

— Кто, откуда, почему бродили по окрестностям? Допрашивал, как я понял, какой-то майор из «Си-Эй-Си», или как там называлась их армейская контрразведка. На чистейшем русском языке! Но глаза — колючие, выражение лица — недоверчивое и неприязненное. Жуть! А расспрашивал монотонным, бесстрастным голосом. Очень интересовался, чем я занимался во Франции, за что попал в Бухенвальд. Думая, что расположу его к своей персоне, я упомянул о записочке — «пароле Ноэля», постаравшись по памяти воспроизвести ее английский текст. Куда там! Мне показалось, что этим я только усугубил свое положение, еще больше распалил недоверие… Да-а-а, в друзья здесь запросто не напросишься! Будь начеку, Сашка!

Из этого дома к вечеру нас отконвоировали в другой, двухэтажный, с часовыми вокруг. На втором этаже было уже человек двадцать разной национальности. Хоть и кормили регулярно и неплохо, ждать неизвестно чего не больно хотелось: очень волновал меня тот майор из контрразведки. Самое интересное, что он абсолютно не заинтересовался моей информацией о Бухенвальде, об экспонатах в патологии, о том, что там ждут избавления… Зря ты, дорогой Густав Вегерер, надеялся, что я смогу оказать вам услугу! Обо всем здесь знали и без меня!

Через день мы решили смотать отсюда удочки. Ночью, когда все спали, мы с Сеней выпрыгнули через окно в огород. Приземлились довольно благополучно. А вот Ваня Земляной почему-то не рискнул: ему показалось слишком высоко! Странный какой-то! С ним и раньше была морока: в минуты опасности, когда необходимо было затаиться и быть тише воды, его начинал разбирать кашель. Что только он ни делал, что только ни придумывал, чтобы справиться со своим непонятным недугом! И подушку с собой брал. Будто подобный «глушитель» поможет ему. Конечно, подушка немного помогала, но ведь это неудобно и громоздко — таскать ее с собой!.. А сейчас новая странность — боязнь высоты! Подождали его, подождали, затем, прошмыгнув за спиной часового, по задворкам выбрались из опасного квартала и к утру были в Нойендорфе у своих… Все же на душе было неспокойно и стыдно: бросили, мол, своего! Не выдержали и пошли его выручать. Не знаю, как бы нам это удалось, каким способом, но… на полпути столкнулись с ним самим, нос к носу! Молодец, Ванюшка, не подкачал, преодолел самого себя!

Казармы, где мы некогда жили в подвале, все больше и больше, как я уже упоминал, заполнялись остовцами, гражданскими, а также и бывшими советскими военнопленными. С питанием было сравнительно неплохо: на полях оставалось много неубранных картофеля, капусты, брюквы, сахарной свеклы, моркови, бурака. Мимо часто проезжали колонны грузовиков с наборами сухих пайков, и мягкосердечные водители-негры подбрасывали в лагерь консервы, а то и целые коробки наборов.

Многие советские граждане и не видели и не слышали о неграх и теперь разглядывали их с любопытством. Однажды один из остановившихся на отдых бразильцев, помывшись, попросил полотенце. Отказать такому симпатичному негру не осмелились, долго следили за процедурой вытирания, а потом недоверчиво разглядывали полотенце: почему оно осталось белым? Пригласили водителя отведать борща. Тот уплетал его за обе щеки, от удовольствия закатывая свои бельма и ослепляя своими снежно-белыми зубами, причмокивая, да поахивая… Потом стал допытываться, из чего он сделан.

— Из вашей консервы! — хором ответили юные поварихи и кое-как жестами разъяснили свой ответ. Впрочем, слово «консерва» было понятным и так.

— Ну да? — засомневался тот. Более подробно объяснить всю технологию изготовления борща, ввиду незнания языка, никто не смог: еще не было достаточного навыка в языке из смеси жестов и мимики. Негр поблагодарил, попрощался и вышел. Через некоторое время девчата, удивленные, что не слышат звуков отъезжающего грузовика, выглянули на шоссе. Видят: среди горы открытых картонных коробок, которые он вез, копается водитель с ножом в руке: вскроет одну консерву, отведает, сбросит ее вниз; берет другую, проделывает с нею то же. Сбоку машины валялась уже горка вскрытых банок. Поняли: водитель ищет ту, из которой получился такой вкусный «борч»!.. С неделю не утихал хохот над этим фактом…

— Сашка! Пашка застрелил в лагере Мишу-«Москвича»! прибежали встревоженные ребята.

Первая мысль: как он осмелился без моего разрешения взять пистолет? Как смог Саша Кайдан нарушить мой приказ и посягнуть на склад оружия, который должен был охранять?

— А где Кайдан? — Он вместе с Пашкой куда-то сбежал! Миша-«Москвич»!.. Он был самым старшим из ребят, и года на два старше меня, был поэтому одно время моей «правой рукой», чем вызывал во многих некую ревность. Как старшего, следовательно более рассудительного, я прочил его в «преемники» в случае моей гибели. Действительно был москвичом. Перед войной, как говорил, работал в Москве шофером такси. С месяц назад, когда мы жили в подвале казармы и еще не перебрались в Нойендорф и даже не думали об этом, мне показалось, что наша малина на грани провала. Срочно надо перебазироваться! Куда? И я послал Михаила на остров среди Рейна, недалеко от Нойендорфа. Там был маленький поселочек. Пусть он договорится с крестьянами, с остовцами о трудоустройстве «сезонных рабочих», то есть нас. Дней через десять и мы, мол, заявимся туда. Сказано — сделано. Но когда мы прибыли, Михаил уже преотлично устроился скотником. Угощая нас молоком, он признался, что о нас и не заикался. А нас просит поскорее покинуть остров, ни в коем случае здесь не оставаться, его самого оставить в покое… Конечно, для нас это было большим и неожиданным ударом. Куда теперь податься? И… нам пришлось вернуться обратно в малину и молить Бога, чтобы опасения и предчувствия мои оказались преувеличенными. Ребята, конечно, сильно возмутились: по меркам того времени поступок Михаила расценивался как предательство. Возмущались и тем, что я, и глазом не моргнув, проглотил такую пилюлю. Но то было с месяц назад, когда наши жизни действительно зависли на волоске. Теперь же совсем другое, — зачем же ворошить старое? Все обошлось, и ладно! Да, Михаилу не повезло! Как только пришла свобода, его потянуло к старым друзьям, которых он так легко предал. И вот… Эх, Михаил! Михаил!.. Ну зачем ты вернулся?.. Сейчас он лежал на столе в одной из комнат казармы. Его готовились похоронить, как подобает по христианскому обычаю. Вместе с двумя военнопленными, лежавшими рядом: они отравились древесным спиртом, хотели отметить свою свободу! Обидно за троих: погибнуть на пятые сутки после освобождения!

Все трое лежали рядом, обмытые, опрятные. А Паша… можно ли его судить? Судить за то, что не успел перестроиться? Не знаю, можно или нет, но он исчез. Вместе с нарушившим мой приказ его другом Сашей Кайданом. Иногда его встречали. Передавали ему, что я его наказывать не буду, просили к нам вернуться. Нет, вернуться он не рискнул. Какова дальнейшая его участь — неизвестно. На всякий случай, я изменил его имя.

Какие-то странные эти американцы! И развлечения у них престранные. Несколько раз я видел, как они разъезжают на «трофейных» велосипедах, производя неимоверный грохот: на ободах не было покрышек! Ну и весело ж им было, словно детям! А мне аж плакать хотелось!.. Вскоре американцы обнаружили и припрятанный нами грузовик. На буксире дотащили его до крутого обрыва на берег. Один садился в кабину за руль, другие сзади разгоняли по склону. А когда машина начинала срываться вниз, «шофер» в последний момент выпрыгивал из нее. Затем машину опять затаскивали наверх, в нее садился другой, и опять в обрыв… Не то спорт, не то тренировка каскадеров не знаю. Забава продолжалась, пока от машины не остался сплошной металлолом. Я всегда любил технику, даже в те моменты, когда приходилось ее портить. Но подобное варварство, да еще по отношению к «нашему» грузовику, на который мы столько надежд возлагали, разве можно было смотреть на это равнодушно? Родненький, ни в чем не повинный грузовичок, как злы и беспощадны люди! Ты уж их прости, «ибо не ведают они, что творят»! Позже мне стало казаться, что такое варварство поощрялось свыше вполне сознательно: уничтожать, чтобы заставить приобрести, развить более обширный рынок сбыта собственной, американской, продукции. Может, ошибаюсь? Тогда чем объяснить, что по прошествии установленного срока носки добротной обуви на двойной подошве — шесть месяцев, — которую еще носить — не переносить, она отбиралась, сваливалась в целые горы, обливалась горючим и сжигалась? Или факт с реквизированными свиньями: хоть армия и была обеспечена прекраснейшими продуктами, но тянуло на «свежинку». Так вот, из свиней использовалось лишь мясо, а толщенное сало сжигалось! Может быть, американцы просто-напросто никудышные и непрактичные хозяева? Могли же они все это отдать или даже продать голодающему населению: только предложи, и выстроится очередь желающих. Впрочем, я, кажется, ударился в финансово-экономическую политику. Мотивы же любой политики не всегда доступны простому смертному, и оставим их для мудрецов-специалистов!.. Правильно говорил мне отец: «Не верь ни политикам, ни дипломатам: говорят они одно, думают другое, а делают — третье!»

В апреле американцы перевезли всех русских из Лютцеля через Рейн, где в казармах города Лимбурга устроили большой лагерь для «Ди-Пи» — «перемещенных лиц». Поехали туда и мы, запрятав в свой незамысловатый скарб пистолеты и несколько гранат: война еще идет и, кто знает? вдруг оружие пригодится?

В Лимбурге нас и застал тот самый день… Помню: сидели мы ночью за столом, спать не хотелось. Были чьи-то именины, мы их праздновали, пировали-выпивали и, как водится в военное время, спиртного не экономили. Пели песни, рассказывали анекдоты, с насмешками вспоминали, кто как себя вел в тот или иной момент.

Ни о чем особо не думали, так как давно не имели никаких новостей с фронтов, знали только, что бои идут по-прежнему. Вдруг из громкоговорителя ухнули тяжеловесные слова, кувалдой стукнувшие по голове:

— Только что в Реймсе подписан протокол о безоговорочной капитуляции Германии… Войне конец! — таков был краткий смысл повторенного на нескольких языках сообщения… Что было дальше — помню очень смутно. Кажется, вначале наступила мертвая тишина, длившаяся минуту-другую, когда все молча и растерянно смотрели друг на друга не в силах переварить в себе эту неожиданную и в первый миг непонятную весть. Затем наша комната взорвалась шумом, грохотом, нечленораздельными воплями. Все стали прыгать, Обниматься, целоваться… Все это погрузилось для меня в туман и еле-еле пробивалось из внешнего мира. Навалилось какое-то странное затмение, над которым угрожающе завис жирный, тяжелый вопрос: «А дальше?» Действительно, что дальше? Что отныне делать? Как жить?.. На что ты способен? По какому пути идти?.. И стал вырисовываться нехороший и удручающий ответ: «Ты ни на что не пригоден!.. Перед тобой — никакого пути!»

По-прежнему вокруг бушевала пучина. По-прежнему я рассекал сопротивлявшиеся мне волны… Но раньше, на горизонте, мне мерцал маячок, указывая путь. А теперь? Теперь он угас. Все опустилось во тьму, вокруг — один хаос… Я привык к войне, к смерти, к стрельбе. Привык не думать ни о чем, кроме как драться, пребывать в вечных судорожных поисках выхода из всяких рисковых ситуаций, изворачиваться и изворачиваться… Последнее время пребывания на мирном положении считал не более как кратковременной паузой, которую каждую секунду может оборвать неожиданная опасность, опять стрельба, опять мираж смерти… К этому я был готов постоянно, был в вечном напряжении. Знал одно: впереди — враг, бей его! Именно на одно это, на то, чтобы бить, и были направлены все мысли, весь смысл жизни. Многие из фронтовиков, вспоминая, рассказывают, что и во время смертельных атак они-де не забывали о доме, близких, о том, как в будущем будут строить свою жизнь… Возможно. Возможно потому, что, очевидно, они были крепко связаны со своим прошлым, — их ждали дома! Меня никто не ждал. Не было и дома. Ничего не было! Лишь изредка подумывал я о дорогой мне Ренэ. Но… жива ли? Конечно, для нее я давно погиб… «Если милый не вернется, — трудно милого любить!» — очень правильные слова! Гораздо ближе был передо мной враг, о нем были самые ближайшие мысли. И вот не стало его, врага этого. До сих пор я был уверен в своей полноценности, целенаправленности. А тут не стало и цели… Навалилась беспросветная пустота…

Как-то отец говорил, что идеал человека — его маяк. К нему он должен стремиться, но достичь его никогда не сможет. Ибо маяк — это идеал, а идеал — недостижимое совершенство. И если, мол, за идеал ты примешь нечто фальшивое, мелкое, что-то, чего сможешь достичь и достигнешь, то берегись! — впереди будет ничто, хаос… Видимо, именно это и случилось со мной: идеалом я поставил драку до Победы. А достигнута она без меня, да еще и совершенно внезапно. К этому я не был подготовлен. И вот, впереди — пустота!..

Итак, я спустился по лестнице, вышел во двор, завернул за угол корпуса, взвел парабеллум и, когда рука подносила его ко рту, вдруг… вдруг что-то судорожно сжало ее и рвануло в сторону! Что это? Кто это? Затуманенными глазами увидел: я окружен моими ребятами — Ваня, Вася, Федя…

— Ты что, Саша, погоди!.. Ты что это надумал? — Да вот, ребятки… — стал я оправдываться заплетающимся языком, — всё уже кончено, войны больше нет. Я теперь никому не нужен… Зачем зря небо коптить?

— Как это «не нужен»? Как это «зря небо коптить»? Да ты что? Ты же нам был батькой, батькой и остался! Куда мы без тебя?.. Нет-нет, так не пойдет! У нас на тебя вся надежда: ты был и остаешься нашим учителем! Родной ты наш!..

И… от этих слов мои глаза превратились в гейзеры, извергавшие соленую, горячую воду! Значит, я все-таки кому-то нужен!!! Родненькие мои ребятишечки, мои настоящие, верные друзья!.. И вы мне родные… и вы мне дороги!..