Записки бойца Армии теней

Глава 4 В поисках…

…На Восточный вокзал мы прибыли к обеду, в разгар дня. Да-а, здесь полное засилие оккупантов: немецкие солдаты, офицеры… Летчики, подводники, моряки, танкисты, СС и СА — сновали по вокзалу привычно, как у себя дома. Холеные, лощеные. Молча, чтобы не привлекать внимания, бродили мы по залам, по перрону. Останавливались, я читал различные указатели, объявления, искал, где вход в метро… Рекламный щит. На нем куча объявлений, сообщений. Какие-то аккуратненькие, стандартные, красного цвета с траурным окаймлением листки, целый ряд, например: Эмиль Тиссельман, Анри Готеро, оба из Парижа, приговорены к смертной казни за помощь врагу, выразившуюся в их участии в коммунистической демонстрации против оккупационных сил. Они расстреляны сегодня, 19 августа 1941 года…

Каждая афиша под названием «Ави-Беканнтмахунг» сообщала об исполнении смертного приговора над двумя, тремя, а то и над десятками людей: смерть за участие в демонстрации, смерть за саботаж, смерть за порчу телефонного кабеля, даже за содержание почтовых голубей! Под каждой — подпись: «Генерал от инфантерии, фон Штюльпнагель». Были и списки заложников с уже вычеркнутыми, считай казненными, фамилиями стариков, женщин, юношей, детей… Об этом говорили их имена, даты рождения.

Стиснув зубы, стоял я у этой доски Смерти и Скорби. Перевел содержание нескольких афиш своим спутникам. Наконец, нашли спуск в метро. Поскорей туда, где нам должны помочь!

А вот и огромный план Парижа с линиями метро. «Иври-на-Сене», так назывался пригород, куда мы должны были поехать. На какую ветку нам сесть, с какой стороны перрона?

Нашел линию с конечной станцией «Порт д’Иври», а перед ней и нашу — «Порт де Шуази». Какое счастье: нам не надо делать никаких пересадок!

В вагоне второго класса, в давке, я рискнул обратиться к рядом стоявшему юноше, наружность которого мне внушила доверие: правильно ли мы едем? У него было настолько открытое лицо, что я сделал это без всяких опасений. Конечно, мой акцент не мог не вызвать некоего недоверия, и юноша оглядел меня с ног до головы. Видимо, был удовлетворен и с благородством и услужливостью гостеприимного хозяина-парижанина сопроводил нас до самой станции, поднялся с нами наверх, указал нужную улицу «рут де Шуази», пожелал «бон шанс!» — удачи — и опять спустился в подземелье. «Бон шанс!»… будто понял, что именно она, эта удача, и есть то, что нам сейчас крайне необходимо!

Какая длиннющая улица!.. Миновали какое-то кладбище с правой стороны и наконец остановились у нужного нам номера. Всем идти наверх не стоит: мало ли что могло случиться за это время! Мало ли, какое неприятное «вдруг» могло нас подстерегать! Предложил ребятам ждать невдалеке, а сам поднялся и условными знаками, как меня научил Ковальский, постучал. Дверь открыл молодой человек лет двадцати. Судя по описанию Зденека — он, Пьер.

— Я от Зденека, — представился я. Пьер пригласил войти. Малюсенькая, опрятная комнатушка. На газовой плитке в кастрюле с кипящим маслом — нарезанный длинными ломтиками картофель. Это — излюбленное французское национальное блюдо «пом фрит». Запахло домом. Пьер слушал мой краткий рассказ. Да, он нас ждал. Но гестаповцы напали на след нескольких смежных групп. Последовали многочисленные аресты. Естественно, приютить у себя Пьер не может, слишком опасно.

— А где остальные? — Остались на улице. — Правильно сделал!.. Ну а что касается вашей переправки в Африку или в Англию, — и он взволнованно заходил по комнате, — не кажется ли вам, что и здесь можно бороться?

Я сказал, что ребята не владеют языком. — Как не владеют? А как же вы добрались сюда? Он что-то забормотал, продолжая шагать взад и вперед.

Об аресте в Нанси связной он уже знал. Это тоже намного осложнило ситуацию. Наконец, он предложил погулять часа два, затем снова подойти со спутниками к дому.

Поджидал он нас у подъезда. Повел по улице к какой-то подворотне. Свистнул, и к нам вышел мужчина в темных очках. Деловито задал несколько вопросов по-французски, затем внезапно перешел на довольно хороший русский. Поняв, что наше желание влиться в борющуюся с гитлеровцами армию серьезно, и, учитывая, что, пожалуй, иного выхода нет, — незнание языка тому причиной (а этого здесь не ждали!), — незнакомец, представившийся «Гастоном», предложил поехать в Ля Рошель, где ему известен капитан рыбачьего баркаса, занимающийся контрабандной перевозкой добровольцев. Сообщил, в каком кабачке мы его найдем, приметы, время встречи и пароль. А пока посоветовал остановиться по адресу, данному нам матерью Жерома, у Анни Террон. Извиняясь, подтвердил сообщение Пьера, что у них самих положение сейчас очень ненадежное, часто приходится менять «крыши», документы, клички. Если же Анни Террон не сможет нас принять, то тогда… ничего не поделаешь… нам надлежит прийти к Пьеру к 21⁰⁰. На этом мы и расстались. Вот тебе и «блюдечко с голубой каемочкой»!..

На углу бульваров Сен-Дени и Севастополь — большой пяти- или шестиэтажный дом. На каком этаже квартира Террон? У кого спросить? Тут же, у парадных дверей, — маленький лоточек с овощами и фруктами. Продавец — пожилая, благообразная женщина. С вопросом обращаюсь к ней.

— Да, мадам Террон живет здесь. На верхнем этаже. Но она на работе, придет часа через три. А откуда вы ее знаете?

Лоточница оказалась консьержкой этого дома. Оглядев нас повнимательней, она догадалась, кто мы, и тут же пригласила зайти к ней:

— Вам не стоит долго оставаться на улице, слишком у вас вид не того…

Комнатка ее была у самой лестницы. Сверхобщительность и болтливость хозяйки закончились тем, что минут через пять помещение буквально ломилось от массы ее друзей и соседей, пришедших поглазеть на «беглецов из плена». После обычных расспросов о войне, о плене, со всех сторон посыпались анекдоты, где зло высмеивались как сами «боши» — немцы, так и их правители. Запомнился фривольный анекдот о том, как сам Геббельс, гитлеровский министр пропаганды, проживая якобы по соседству, приходил к хозяйке покупать овощи, и как она над ним и Гитлером издевалась… Игру слов я не понял, а когда мне шепотом ее растолковали, то и я чуть не взорвался от смеха. Действительно, французы остроумны, с развитым чувством тонкого юмора. Удивительно, что, несмотря на тяжелые времена, оптимизм не покидал их. Все трое мы почувствовали себя как дома.

Пришедшая с подружкой Анни встретила нас приветливо и сразу повела в свою комнатку в мансарде. В окошечко видно было лишь море различных крыш со стояками дымоходных труб с причудливыми флюгерами на них. Мы оказались не под, а «над крышами Парижа». Отсюда, к сожалению, не видно было ни собора Парижской Богоматери, ни других, известных нам по литературе, достопримечательностей, ни даже Эйфелевой башни… Жить пришлось в комнате безвылазно одним: Анни спала у подружки. Не забывали нас и кормить. На четвертые сутки Анни удалось наскрести денег на билеты до Ля Рошели, вечером проводила нас на вокзал и усадила в вагон. Прощай, город сказки — Париж! Так и не увидели мы ничего из того, чем ты так красовался в нашем воображении!

Нет слов: мы родились в рубашке! Переползли через границу, перебрались через демаркационную линию, протопали и проехали через всю Францию с востока на запад — через Лотарингию, «зон энтердит», Париж и добрались до самого Атлантического океана и… ни разу не попали в облавы, не нарвались на проверку документов, которых у нас не было! Вдобавок, на всем нашем пути встречали прекрасных, отзывчивых, самоотверженных, нам абсолютно до тех пор незнакомых, людей! Что же это за «рубашки»? Думается, заключались они в том, что французы, в массе своей, ни на йоту не приняли фашизм. Разные сами по себе, они нам сочувствовали, активно помогали, порой явно рискуя своей жизнью. Короче, видели в нас своих союзников. И вот мы у цели, на перроне вокзала Ля Рошели. Сейчас около часу ночи. С перрона входим в здание вокзала, откуда выход в город. Но что это? У всех выходных дверей стоят фельджандармы, милиция и у каждого выходящего просматривают документы. В самый последний момент, а влипли! Теперь нам явная крышка! Не паниковать! Искать выход!..

Приглядываемся к обстановке. К жандармам выстроилась очередь, предъявляют какие-то бумажки и выходят. Но почему не все пассажиры толпятся у выхода? Не суетясь, ничуть не волнуясь, эти пассажиры располагаются на скамейках. Будут ли и у них проверять бумаги? Мы тоже присаживаемся…

Ждали-ждали, но к нам никто не подошел. Не заметили, как заснули. А проснулись — ни жандармов у дверей, ни… вокзал был почти пуст! Поняли: был комендантский час, и выход в город разрешался лишь тем, у кого были ночные пропуска. Да-а, у страха глаза велики! Мы вышли в город.

Ласковый теплый ветерок обдавал нас характерными морскими запахами, и мы жадно вдыхали воздух Атлантического океана. Как нам показалось, это и есть чудесный воздух обретенной свободы. Да, так казалось… Перед нами был океан, а за ним — свобода и борьба, выполнение не только нашего прямого солдатского долга, но и нашего долга перед многими людьми, внесшими немалую лепту в то, чтобы мы целыми и невредимыми добрались сюда. Осталась малость: обогнуть на севере Бретонский полуостров, и мы — в Англии. Или поплыть на юг, обогнуть Пиренейский полуостров с Португалией, и мы — в Африке. Интересно: куда именно повезет нас капитан? Мы были уверены, что нас всюду примут с распростертыми объятиями: идет война, и солдаты нужны. Мы будем драться за свободу многих стран: Югославии, Франции, Польши, Греции, России… против их, против нашего общего врага — фашизма-агрессора.

Шум океана привел нас на набережную. А вот и оно, нужное нам бистро. Дверь его настежь открыта. Ничего удивительного: по утрам всегда заскакивают в такие заведения на чашечку, хоть и эрзаца, но горячего кофе. Памятуя предупреждение «очкастого» Гастона и Пьера, что необходимо быть крайне осмотрительным, я решил не спешить. Зачем торопиться? Мы уже на месте, но не вредно предварительно осмотреться. Странно: в бистро никто не заходит и из него не выходят! Почему? Без утреннего кофе, без того, чтобы посудачить о том, о сем? — Что-то не похоже на общительных французов. Невдалеке расположилась со своим товаром торговка зеленью. Подошли к ней. Я заказал фунт моркови, как-никак, а это дешево, заменит нам более плотный завтрак, от которого с нашими финансовыми возможностями мы предпочли воздержаться. Пока она взвешивала, я мимоходом посетовал на тяжелые времена: даже, мол, в бистро нет желающих зайти!..

— Что вы, месье! — боязливо оглядываясь, ответила она, — там вчера арестовали хозяина, а с ним увели и нашего капитана… В наручниках…

Стало ясно: там сейчас «мышеловка»! И мы поскорее удалились подальше. Куда теперь? Что предпринять? На обратную дорогу нет денег. Здесь оставаться нельзя: город буквально кишел немцами, патрулями жандармов. Заночевать на улице — самоубийство. Нам остается несколько часов, чтобы найти выход из положения, в каком оказались… А что если пойти на базар? Ведь должен он где-то быть. Раз базар, то там могут попасться и земляки: из Югославии много бедняков выезжало на поиски работы в Америку, Францию… Это называлось «печалбой» — поездкой на заграничный промысел. Некоторым, через десяток лет, удавалось вернуться разбогатевшими, кому как повезет… Вдруг на базаре и попадется кто-нибудь из таких! И мы пошли на запах рыбы: в приморских городах на базарах торгуют преимущественно «дарами океана». Нос нас не обманул. Бродим по базару в толпе, прислушиваемся к разговорам. Чу! Славянский грубоватый акцент! За прилавком с креветками — славянин! Вступаю в осторожный разговор. Да, он болгарин.

— Значит, вы наш земляк! Мы тоже с Балкан! И я даже пропел ему отрывок из болгарского гимна:

«Шуми Марица окровавлена, плаче девица люто ранена…» Болгарин с удовольствием стал подпевать. Постепенно я ему открылся: мы ищем работу, у нас нет средств… Не поможет ли он чем-либо? Возможно, ему требуются матросы, или он знает, кому они нужны? Может сам он рыбак?

— Мне как раз нужны такие люди! Я вам помогу с дорогой душой, пристрою на работу, вы будете довольны… Вот только мне надо распродать товар: дело прежде всего, бизнес есть бизнес!

— Конечно. Мы это понимаем… — обрадованные такому везению, мы смотрим на него восхищенными глазами.

— Вы пока погуляйте! Подойдете сюда в пол двенадцатого. Теперь, уже как туристы мы стали гулять по улочкам города, отличного, прекрасного, гостеприимного города. Даже многочисленность немцев нас ничуть не беспокоит: мы себя чувствуем чуть ли не местными жителями… Ля Рошель! Надо же: город, в котором побывал сметливый Д’Артаньян, город, где мушкетеры ловко обвели вокруг пальца злую «миледи», хитрющего кардинала Ришелье! И я мысленно перелистал в памяти удивительное произведение А. Дюма. Мушкетеров было трое, плюс гасконец Д’Артаньньян. Нас тоже трое. Не окажется ли болгарин нашим благородным гасконцем?..

Часов у нас не было, и мы опоздали на целых полчаса. Не узнали нашего болгарина: он был разъярен, набросился на нас с руганью, почему мы опоздали? Пока вел нас куда-то, все время распекал за неточность, не давал нам и слова вставить. Конечно, мы виноваты, но так получилось… Вдруг он втолкнул нас в дверь большого углового дома:

— Быстрей, быстрей! Заходите!.. По широкой парадной лестнице со второго этажа спускался… офицер в форме войск СА! Нас бросило в жар. Куда это нас привели?

— Герр штурмфюрер, я, как вы и просили, нашел вам парней… Целых трех!

— Перерыв на обед. Приму через час. — Но герр штурмфюрер, посмотрите: какие они ладные, крепкие…

— Вижу. Подойдут. Но приму через час. Перерыв есть перерыв, порядок есть порядок. Орднунг ист орднунг! — много-значительно по-немецки закончил он и назидательно поднял вверх палец.

Почти вытолкнув нас из холла, он запер дверь и удалился. Болгарин был раздосадован:

— Видите?.. Я же вам говорил! Теперь придется ждать целый час… Ладно, вы ждите меня здесь, никуда не уходите! Я схожу домой, принесу вам поесть…

Что же это за «офис»? В витринах огромные плакаты: строй эсэсовцев в касках и надпись — «С твоими европейскими товарищами, под знаком СС, ты победишь!», плакат с буквами «LVF» и надписью «Французский Легион добровольцев против большевизма»… Над входом свисало два красных полотнища со свастикой. Вот куда мы попали — в вербовочный пункт на Восточный фронт!

Как только силуэт болгарина исчез за углом, мы тут же, ноги в руки, и дали стрекача. Провались она пропадом, обещанная нам еда!..

Уныло бредем по дальним окраинам. Мысли самые безотрадные… Впереди идут две старушки. И вдруг донеслись обрывки их разговора. По-русски!

— Бедная Россия! — сетовала одна, сколько же ей терпеть! — А проклятая немчура все прет и прет!.. — Извините, уважаемые дамы! — нагоняю их. — Нам бы ваш совет…

Старушки приостановились, вежливо ждут. И я без утайки рассказал о наших мытарствах.

Это судьба, ее добрые предначертания: в самый критический для нас момент мы повстречали именно их, этих двух стареньких добрых фей! Они тут же взялись нам помочь. Привели в пустынную улочку, отворили калитку в дощатом заборе. Во дворике стоял ветхий домик с расшатанным, чуть живым деревянным крылечком. Поднялись. Они отперли дверь, и мы очутились в… библиотеке с ее характерным запахом. Настоящая библиотека, уставленная стеллажами с книгами! Одна из старушек, как оказалось, была ее хозяйкой. Эти старинные книги в свойственных их возрасту переплетах были для них всем.

— Это все, что осталось нам от любимой России! — грустно посетовали они, — храним до лучших времен…

К вечеру они принесли несколько одеял вместе с корзинкой всякой снеди. Подумать только: карточная, самая «экономная» система, а тут — целая корзина!

Оставшись одни, мы устроились, кто на полу, кто на стульях. Сейчас мы сможем отдохнуть вволю, без всякого страха и вдобавок не на пустой желудок! Сколько времени продлится такое счастье?

С утра следующего дня мы благоговейно притрагивались или листали то одну, то другую книгу, каждая из которых могла бы оказаться музейным экспонатом. Вспоминая об этом времени, с горестным чувством думаю о многих современниках, аккумулирующих в своих библиотечных шкафах не столько книги — творение человеческого гения, сколько «престижную» выставку красивых обложек, даже не собираясь притронуться и вникнуть в их содержание!

Каких только книг там не было! Вспомнил я и нашу библиотеку в Харькове… За первыми рядами мы обнаружили много книг «Госиздата» с серпом и молотом! Не сдобровать бы старушкам, если бы об этом узнали нынешние «властители мира», начавшие править с костров — «аутодафэ» неугодной для них литературы! Позже мы узнали, что такие книги приобретались библиотекой еще в мирное время: старушки несколько раз посещали советское посольство, смотрели некоторые кинофильмы, подписывались на различные издания. Они стремились лучше познать новую Россию. И были уверены: русские обязательно сломят фашизм. Зло не может победить добро.

Со строем в Советском Союзе они согласны не были. Считали, что он — очередное испытание для русского многострадального народа. А вот в силу самого народа, в его мужество, в его свободолюбие и патриотизм, в сам «русский дух» верили безоговорочно. Ленин? Да, это представитель интеллигенции, мыслитель. К сожалению, революция и последующие годы или разогнали, или уничтожили интеллигенцию. «Мир народам!» Да, декрет о мире, пожалуй, величайшее деяние Ленина. «Фабрики рабочим, земля крестьянам!» Лозунг, как они считали, сугубо декларативный, агитационный, лишивший в итоге крестьян их хлеба, их жизни — земли. Что это за крестьянин, у которого нет собственного надела земли? Начатая же Столыпиным реформа обернулась страшной бедой для крестьян, оставив их теми же безгласными, бесправными крепостными… Коллективизация, да еще насильственная? И того хуже! Конечно, поставить сельское хозяйство на современную промышленную основу — сама идея прекрасна. Но надо учитывать и степень культурной развитости. Достаточна ли она? В этом наши собеседницы очень сомневались. В Сталине они видели того же царя, но жестокого, бесконтрольного. Процессы 1937–1938 годов? Не что иное, как самодурство, расправа с неугодными, умными, а поэтому и опасными диктаторскому режиму. Это — уничтожение претендентов, конкурентов в борьбе за власть. При всяком абсолютизме, тоталитаризме — одно и то же. И Гитлер правит так же. Вот только культуры у него побольше.

— Раньше на первых страницах букварей печатались оды «батюшке-царю», портреты царя и царицы. Сейчас — такие же оды «Сталину — красному солнышку», портреты его и «Ильича». Что же изменилось? Да, конечно, раньше в своих колясках разъезжали богачи — промышленники, купцы.

А теперь в автомобилях — комиссары. А что остальной народ, не принадлежащий к этой кучке привилегированных? Как топал понуро в лаптях по грязи, так и топает, гнет свою спину… Даже о велосипедах не слыхали! В Советском Союзе утверждают, что они против эксплуатации человека человеком. Зато не мыслят жизни без узаконенной еще большей эксплуатации «избранниками — слугами народа» — всего остального населения…

С интересом прочитал я произведения русской писательницы Тэффи. Особенно запомнилась «Русская сказка». В ней рассказывалось, как русский эмигрант, гуляя по Булонскому лесу, приморившись присел на пенек, произнеся «Ох!». Тут же из-за пенька появился старичок с длинной белой бородой, в лаптях, с палкой на плечах, на которой висела котомка. — «Я — дедушка Ох. Вы меня звали?» — «Вы русский?» — обрадовался эмигрант. — «А как же. И я из русской сказки подался в эмиграцию: житья в России нам не стало!» — «А как же с остальными мифическими персонажами?» — «Кому как… Одних, как царя Салтана, пустили в расход. Другим пришлось приспосабливаться по их умению и разумению. Вот и стали подыскивать какую-никакую работенку. Ведь там “кто не работает — тот не ест”. Василиса Прекрасная, к примеру, на почтамт телефонисткой пристроилась и то по блату. Кащей Бессмертный в Чека мертвыми костями заведует. Конек-Горбунок в колхоз нанялся, водовозной клячей служит. Но жаловался, что долго не протянет: бывает, что кормить забывают. Бабу-Ягу костяную ногу и то раскулачили: помело в совхоз отдали, а медную ступу в торгсин снесли. Ивана-царевича, спасибо, не укокошили. Зато, за его непролетарское происхождение, на Соловки сослали. Жаль: Кота-ученого сожрали за время голодовки… Ох-ох-ох!» Дедушка Ох рассказал и о судьбе других сказочных знаменитостей, да все в голове не удержалось.

Попалась мне в руки и странная книга из газетных вырезок. То были воспоминания Солоневича «Россия в концлагере», где рассказывалось и о лагерях на Соловках. Солоневич? Я тут же вспомнил, что слушал его выступление в Белграде. Помнится, было их три брата и сестра Тамара. Он рассказывал об условиях в СЛОНе — Соловецких лагерях особого назначения. Говорил Борис, как им удалось оттуда бежать. Пока он рассказывал, я восхищался игравшими под короткими рукавами его рубашки бицепсами. Си-и-лён дядя! Поэтому и удалось совершить подобный героический побег. На нем были очки с толстыми стеклами и почти не было зубов — потерял в лагерях из-за цинги. Вскоре после нашей встречи с ним газеты сообщили, как им в Болгарии, где они обосновались, пришла почтовая посылка. Спасла их случайность: взрыв этой посылки-бомбы их не убил, но, кажется, была ранена жена. Так им мстили органы ГПУ! И я рассказал об этом старушкам.

— Да, мы знаем об этом. Но то было у вас на Балканах. А здесь, в центре Парижа, среди бела дня был выкраден генерал Кутепов, глава РОВСа (Русского Обще-Воинского Союза). Говорят, что, мол, он потом давал показания на Лубянке. Исчез и его преемник — генерал Миллер, другие… Чьи-то кости были обнаружены в яме с гашеной известью… Бедная Россия! Настроила она против себя! Но все равно, там наш народ, наша Родина. Она сейчас в величайшей беде. И мы с ней, против ее врагов. Народ наш здоровый, хороший. Взять хотя бы посла Раскольникова[17].

Они долго рассказывали об эмигрантах. Как и в Югославии, здесь эмигранты резко размежевались на бывшую элиту и имущих, злобствующих по поводу любых успехов в России (критиковать всегда проще и особого ума для этого не надо), и на других, для которых Родина осталась превыше всего. Но в минуту беды, нависшей над Россией, во многих заговорил патриотизм, отодвинув все разногласия на задний план. Особенно молодежь встала на сторону Отчизны. Но были и такие, кто нанялся к немцам. Старушки были убежденными патриотками. Но чем могли помочь? И чем могли помочь нам? Город кишит гитлеровцами: рядом в разгаре строительство огромной бетонной базы — убежища для десятков подводных лодок. Вдобавок, после того, как пяти мальчишкам удалось на двух утлых лодчонках переправиться в Англию (из Нормандии), что наделало немало шуму, их торжественно принимал сам Черчилль, и об этом протрубили все газеты, строго были наказаны обе береговые охраны: немецкая — за то, что упустила их, английская — за то, что проморгала их высадку на острова, дала «чужеземцам» с развернутым французским флагом проникнуть глубоко в страну. Так, мол, мог бы проникнуть в самое сердце Англии и матерый немецкий шпион и диверсант! И вот теперь гитлеровцы ужесточили охрану побережья: близко к берегу, даже на пляж, без пропусков не подпускают!

Почти две недели пробыли мы у наших старушек — добрых фей. Света зажигать нельзя было, и они часто, то вместе, то поодиночке, заходили к нам коротать наше мучительно тянувшееся бездействие. А мы все сидели и сидели, без денег, без документов и… без ясности на будущее. Сидели и не верили, что нашим хозяйкам удастся что-нибудь сделать. Они и так сделали многое: дали нам убежище и пропитание. А ведь это баснословно много! Но сколько можно кормить таких здоровых парней? Мы старались есть поменьше, убеждая их, что сыты… И вот, старушки нашли-таки выход! И какой! Пришел день, когда они, сияя от счастья, торжественно сообщили, что насобирали денег на билеты и отправят нас в Париж. И не куда-нибудь, а в руки активных подпольщиков. Правда, в тот момент мы этого еще не знали.

— Париж — столица, — объяснили они, — а также и центр Сопротивления. Русские — его участники. Это они издавали листок «Резистанс» (Сопротивление). Теперь можно сказать, что вдохновителями и организаторами редколлегии были наши эмигранты — этнографы Анатолий Левицкий и Борис Вильде. К сожалению, они арестованы. Мы их немножко знаем. У нас, тут же, где сейчас вы, ночевал их посланец. Да, их схватили, но на их место уже встали другие и продолжают их дело…[18]

Итак, нам надлежало выехать в субботу ночью, чтобы утром явиться в русскую церковь на рю Дарю и там спросить «Мать Марию» или «отца Вениамина» (подпольная кличка Дмитрия Клепинина)[19].

Я с изумлением смотрел на этих двух милых благодетельниц и не верил, что из такой дали им удалось связаться с Парижем. Впрочем, что нам о них было известно? Ровным счетом ничего, мы не знали даже их имени-отчества! Хозяйки перехватили мой взгляд и не выдержали, чтобы не похвастаться:

— Мы и не такое можем!

Утром следующего дня мы были на рю Дарю. Вошли во двор, поднялись по ступенькам в церковь. Разгар молебна. Пахло ладаном, молились, крестились и отдавали поклоны многочисленные прихожане. Нет, здесь разговаривать, спрашивать неприлично. Прежде всего здесь молятся о России, о ее спасении. Впервые мы среди такой массы русских. Помолившись, вышли во двор. Тут тоже много народу. На наши расспросы нам представили мать Марию. В монашеском. Возраст? Какой возраст может быть у монашки?! Когда мы ей сказали, что прибыли из Ля Рошели, она кратко ответила:

— О вас мне сообщали, — и попросила подождать. Через несколько минут она подошла с пожилым мужчиной:

— У меня сейчас битком, как вы знаете, — заканчивала она с ним разговор, — а эти молодые люди — из Югославии.

Мужчина представился: — Полковник Приходькин. Выслушав нашу одиссею, он согласился взять к себе. Я понял, что мы не первые и что у матери Марии хорошо налаженная связь и организация по приему и спасению тех, кому грозят арест и гибель. Довольно-таки опасная работа, требующая большой храбрости и самоотвержения. И я с благодарностью вспомнил о наших благодетельницах из Ля Рошели. Все эти люди действительно занимались рисковым делом, не думая о личном благе. Не только «сетовали»…

В доме, где жила семья Приходькина, на рю Вийемен, в 14-м округе, мы познакомились с его дочерью Екатериной Борисовной. Она взялась обучать Михайла и Николая французскому разговорному языку. Затем к ней присоединилась и ее подруга Мария Златковски. Судя по фамилии, я решил, что она полька. Обе знакомили нас с Парижем, показывали улочки, кварталы, но главное — проходные дворы, через которые мы, в случае облавы, могли бы скрыться. Благодаря им мы были обуты и одеты.

Вид у нас стал вполне «парижский». Одеть таким образом троих оборванцев, как мы, стоило огромных средств. Сейчас мы неплохо вписывались в окружающую среду. Стали посещать знакомых этой семьи. Через врача Зернова мы познакомились с Верой Аполлоновной Оболенской, умной и очаровательной, жизнерадостной женщиной. Борис Зернов, когда меня свалил приступ тропической малярии, быстро поставил меня на ноги. Но сколько пришлось проглотить препаратов хинина! По мужу Вера Аполлоновна была княгиней. Его самого мы никогда не видели. По вопросам, которые мне задавала Вера Аполлоновна, я определил, что встреча и знакомство с ней — не случайны.

«Викки» — так звали ее все и так представилась она нам — интересовалась каждой мелочью нашей прежней жизни. Вопросы свои задавала подчас шутливо и ненавязчиво, с удивительной душевностью откликаясь на все нами пережитое. Отличное качество — уметь слушать собеседника. И Викки владела им преотлично. Но о цели столь обстоятельного разговора в первый день встречи не было ни слова. То, что она княгиня, мы узнали несколько позже от Марии Златковски. По Югославии я знавал многих русских князей, генералов. Большинство из них были несколько надменны и чопорны, в основном критически, скорее зло, относились к Советскому Союзу. И жили они особняком, в собственном кругу. Мечтали о троне, о возврате империи, а соответственно, об утерянных имениях, положении и привилегиях. Вспоминаю случай в магазине на улице князя Михаила в Белграде. Заходит туда русский генерал в полной форме, просит дать ему йоргован. Продавец отвечает, что в его магазине продают лишь постельные принадлежности, а не цветы. А генерал настаивает: «Вот я и прошу йоргован!» Я понял, что генералу нужен не «йоргован» — сирень, а «йорган» — одеяло. Он перепутал эти два слова. И объяснил это продавцу. Конфликт был исчерпан, но меня поразило бурчание выходившего с покупкой генерала: «Какая дикая нация! Уже двадцать лет, как мы живем здесь, а они до сих пор не научились русскому языку!» Так вот, Викки — полная противоположность таким людям. Да, такую замечательную женщину было за что уважать, и не случайно она оказалась среди тех, кто занялся нашей судьбой. Я заметил также, что среди Зерновых и их знакомых она пользовалась особым авторитетом. Часто у них проскальзывало: «А что скажет Викки?» Но это было совсем не то, что в «Горе от ума» («О, Боже мой, что станет говорить княгиня Марья Алексевна!»)…

На одну из встреч с Викки пришло двое незнакомцев. Они долго говорили с нами о движении Сопротивления, его задачах. Один из них почти все время молчал, лишь слушал, и плохо мне запомнился. А вот второй, Кристиан Зервос, грек по национальности, запомнился хорошо, тем более что в дальнейшем мы часто с ним встречались. Викки и Кристиан знали о нас все: и об организации и подготовке побега из плена, о моем знании языков. Более того, деньги для нас старушкам в Ля Рошели послали они. Знал Кристиан и о нашей встрече с «очкастым» и Пьером на рут де Шуази, о Варанжевилле и Ковальском…

В моей голове все перевернулось вверх тормашками! Оказалось, что люди, связанные между собой общей идеей борьбы с фашизмом, окружали нас всюду. И мы, словно по цепочке, попадали туда, куда надо, всегда были под опекой, нам в нужный момент протягивали руку помощи. И многие из них даже не догадывались, что работают в одной и той же, хорошо законспирированной, подпольной организации, в то же время являясь ее звеньями. Как позже стало мне известно, организация эта называлась «ОСМ» — «Organisation civile et militaire» — «Гражданско-Военная Организация». Один Кристиан Зервос являлся ее связующим звеном с другой организацией — «МОИ» — «Main d’oeuvre immigrée» — «Рабочих-иммигрантов».

Зервос расспрашивал меня и расспрашивал: как я отношусь к коммунистам, об учебе в университете и в военном училище… А когда услышал ответы, сказал, глядя пристально в глаза:

— Думаем, подойдешь для работы здесь… Я насторожился, не поверил. С моими знаниями Парижа!

Но Кристиан на мои доводы не обратил внимания, а пригласил к нашей беседе Викки. Та мило улыбнулась и сказала:

— Вижу, вы друг другом остались довольны. Не боги горшки обжигают! Вы хотели воевать солдатами. Но ты, Алекс, можешь и должен делать большее. Твоя работа с нами принесет врагу намного больше ущерба, чем сотня простых солдат!

Зервос добавил: — Это сейчас необходимо. Тебе предстоит серьезное задание, и мы уверены, что с твоими опытом и смекалкой ты с ним справишься.

Мог ли я возразить, тем более что мне оказывают подобное доверие? Николая и Михайла куда-то увели. На прощанье мы обнялись. Было горько: с ними я был в училище, с ними был в плену, с ними бежал, протопал по всей Франции, с ними… уходила часть прожитой жизни. Я же вернулся к Приходькиным. Как одиноко стало там без друзей! Что будет с ними? Куда их определили? Встретимся ли еще?…

На следующий день мы с Катей Приходькиной отправились в магазин «Юнипри», где я сфотографировался в автомате «фотоматон». Минут через десять, впервые за столько времени, я держал в руках свои еще сырые фотографии. Их у меня забрали. Через несколько дней мне вручили «карт д’идантитэ» и «сертифика де домисиль» — справку о парижской прописке. Так, через Викки я окончательно вступил в Движение Внутреннего Сопротивления. Началась жизнь под первой чужой фамилией…[20]

…Я встал и вновь затоптался по холодильнику. Холод скрутил меня так, что я переставлял ноги как автомат, рывками и чуть ли не со скрипом в суставах. Пятки уже ничего не ощущали. Особенно после того, как в них резко кольнуло. Я сообразил, что их немедленно надо растирать. Присел и занялся массажем. Хоть меня и колотило, как в лихорадке, но теперь у меня появилось занятие. И в ее же странное состояние, когда кажется, что душа живет собственной жизнью, будто отдельно от тела! Той жизнью, что осталась за пределами этих бетонных стен… Не к смерти я готовился. Чтобы выжить, мне предстояло «расколоться». Это — основное, о чем я думал. И, припоминая всё, что предшествовало моему превращению в «Георга Соколова», я пришел к выводу: об этом периоде гестапо не могло узнать. А вдруг Мария Златковски и Катя арестованы? Нет, не может того быть! Но меня-то арестовали? За что? Какой именно «шпионаж»? А может… Нет, все равно не могу понять! С Приходькиной я давно не имел никаких контактов: связь с ней прекратилась еще после моего первого отъезда в Берлин. Следовательно, с этой стороны опасности нет. Но ведь «Соколов» определенно числится в архивах берлинского гестапо. Как это случилось? Этот момент надо обязательно прокрутить повнимательней…